Пишемъ эти строки въ поясненіе къ портрету почившаго писателя, прилагаемому при настоящей книжкѣ нашего журнала. Это будетъ нѣсколько чертъ его характера, нѣсколько подробностей для портрета писателя, который былъ увѣнчанъ слезами и вѣнками въ гробѣ своемъ, писателя, который былъ признанъ слишкомъ поздно.
Да, слишкомъ поздно. Никто изъ русскихъ писателей не былъ такъ оригиналенъ, никто такъ мало не старался идти за вѣкомъ, за господствующими вѣяніями, за модою, и никто изъ нашихъ большихъ писателей не былъ брошенъ такъ безжалостно на съѣденіе нужды, на необходимость заработывать свой хлѣбъ только литературнымъ трудомъ. Мы говоримъ о писателяхъ художникахъ. Ни Тургеневъ, ни Некрасовъ, ни графъ Толстой, ни Гончаровъ, ни Писемскій, ни Салтыковъ, никто изъ этихъ крупныхъ талантовъ не билъ въ такомъ положеніи вѣчнаго работника, какъ Достоевскій, и никто изъ нихъ не жилъ всю свою жизнь въ такой скромной обстановкѣ, какъ покойный, у котораго наканунѣ смерти вырвалась скорбная фраза: «я оставляю дѣтей своихъ нищими». Онъ не предчувствовалъ, не предугадывалъ, ни милости Государя къ его семьѣ, ни участія общества. Скорбная, тяжелая мысль эта умерла вмѣстѣ съ нимъ. Съ его соперникамъ по таланту и значенію, судьба была привѣтливѣе: она наградила ихъ богатымъ наслѣдствомъ, состояніемъ, хорошею службою, жалованьемъ, всѣмъ тѣмъ, что даетъ писателю досугъ, что даетъ ему возможность обработывать свои произведенія, вычищать ихъ и холить, держать въ портфели, со всѣхъ сторонъ обдумывать и передѣлывать. Этого огромнаго преимущества для художественной работы покойный не имѣлъ совсѣмъ.
И самъ онъ, всей своей фигурой, не выглядывалъ орломъ. На немъ была какая то печать скромности, конфузливости, скажемъ болѣе — забитости и угловатости. Каторга и падучая болѣзнь, пріобрѣтенная имъ тамъ же, очевидно оставили на немъ свои слѣды, сообщили ему этотъ какъ бы униженный видъ и вмѣстѣ съ тѣмъ осторожность въ обращеніи съ людьми. Онъ самъ былъ выраженіемъ униженныхъ и оскорбленныхъ, изображенію которыхъ посвятилъ свой талантъ. Своихъ признаній и своихъ думъ онъ не выкладывалъ всякому, и надо было, чтобъ хорошо узналъ онъ человѣка прежде чѣмъ станетъ говорить съ нимъ со всею своею искренностью. Постоянная болѣзненность также дѣлала его характеръ нервнымъ и мало общительнымъ. За то когда онъ разговорится, когда онъ чувствуетъ себя хорошо — можно было заслушаться его бесѣды, всегда интересной и глубокой, всегда посвященной или вопросамъ современнаго положенія Россіи, или нравственнымъ и психическимъ вопросамъ. Ошибался ли онъ, нѣтъ ли, но онъ не заимствовалъ готовыхъ сужденій, не подчинялся ходячимъ мнѣніямъ, а былъ всегда самъ собою и былъ всегда искреннимъ. Отсюда его значеніе между молодежью, которая, въ своихъ сомнѣніяхъ, въ буряхъ молодой жизни, въ исканіи правды, въ исканіи примиренія съ дѣйствительностію, приходила къ нему открывать свою душу и получить слово утѣшенія отъ человѣка, который такъ много испыталъ и выстрадалъ, и который говорилъ такимъ оригинальнымъ, такимъ сердечнымъ языкомъ. Это особая сторона его жизни, интимныя подробности которой будутъ когда нибудь выяснены и которая отнимала у него много времени на переписку. Ему случалось выслушивать исповѣди самыя сердечныя, какія рѣдко приходится выслушивать духовнику; ему случалось проводить цѣлые вечера глазъ на глазъ съ юношами, которые рѣшились на самоубійство и отцы которыхъ упросили ихъ поговорить съ Достоевскимъ. Въ то время, когда его называли обскурантомъ, мистикомъ, ханжею 1), онъ продолжалъ служить родинѣ и какъ писатель, и какъ честный частный человѣкъ. Онъ по себѣ зналъ, по годамъ своей каторги, какое облегченіе приноситъ участіе, и шелъ на встрѣчу всѣмъ тѣмъ, кто искалъ у него слова участія. Переписка его должна открыть многое для характеристики этого человѣка, у котораго такъ мало было хорошихъ дней и такъ много больныхъ и тяжелыхъ.
1) Одно изъ лучшихъ стихотвореній на смерть Достоевскаго, вызванное портретомъ Крамскаго, который былъ выставленъ во время пушкинскаго вечера, написано г-жею Бартъ, слушательницею Бестужевскихъ курсовъ. Она говоритъ между прочимъ:
Тебя легкомысленно мистикомъ звали,
Толпѣ непонятенъ ты былъ,
Огуломъ тебя въ ханжествѣ обвиняли,
Смѣялся ничтожный зоилъ.
Теперь же все смолкло предъ этимъ портретомъ,
Толпа сожалѣнья полна
И вмѣстѣ съ любимымъ, погибшимъ поэтомъ,
Тебя вспоминаетъ она.
A тѣ, что тебя и при жизни любили —
Ихъ скорбь безконечно сильнѣй…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…Мы должны обозначить могилу
Того, кто въ насъ душу будилъ,
Того, кто души благодатную силу
Въ могучее слово вложилъ;
Кто сердце людское глубоко извѣдалъ,
Любовь и прощенье намъ всѣмъ проповѣдалъ
Святыми устами Христа,
Кто выше стоитъ клеветы, порицанья:
Душа, перенесшая столько страданья,
Предъ міромъ свѣтла и чиста.
Онъ родился 30 октября 1821 г. Отецъ его былъ врачемъ Маріинскоц больницы для бѣдныхъ въ Сущевѣ, въ Москвѣ; мать была изъ духовнаго званія. Дѣтство свое онъ провелъ въ сельцѣ Даровомъ, Тульской губ., потомъ отданъ былъ въ московскій пансіонъ Чермака, гдѣ преподавателями были Д. М. Перевощиковъ, A. M. Кубаревъ, К. М. Романовскій, лучшіе учителя того времени. Уже въ пансіонѣ онъ отличался большою любовью къ литературѣ и остался ей вѣренъ въ инженерномъ училищѣ, гдѣ окончилъ курсъ. Въ этомъ учебномъ заведеніи онъ сталъ даже нѣкоторымъ литературнымъ цензоромъ, давалъ читать книги и указывалъ что читать. Онъ казался серьезнѣе всѣхъ и былъ очень религіозенъ, за что надъ нимъ трунили втихомолку. Первымъ напечатаннымъ его произведеніемъ были не «Бѣдныя люди», а переводъ романъ Бальзака «Евгенія Гранде», помѣщенный въ «Библіотекѣ для чтенія». Бальзакомъ онъ восхищался сильно, вопреки корифеямъ тогдашней русской литературы, вопреки Бѣлинскому. Отчасти споры о Бальзакѣ были поводомъ и къ охлажденію Бѣлинскаго къ Достоевскому.
Мы не остановимся на литературныхъ произведеніяхъ покойнаго: они извѣстны и объ этомъ рѣчь впереди. Мы лучше напомнимъ главнѣйшія черты того «заговора», за участіе въ которомъ пострадалъ Достоевскій. На могилѣ писателя нечего лгать: надо говорить правду. Тогдашнее правительство раздуло дѣло Петрашевскаго донельзя; въ настоящее время его стараются выставить чуть ли не какъ шалость. На самомъ дѣлѣ, это было ни то, ни другое. Если декабристы выразили своими стремленіями либерализмъ своего времени, то петрашевцы обозначали собою начало соціализма. Декабристы были болѣе организованы и болѣе у нихъ было силъ нравственныхъ и матеріальныхъ; петрашевцы только набрасывали организацію, только стремились къ ней. Глава дѣла серьезно вѣрилъ въ возможность переворота и работалъ въ этомъ смыслѣ. Вокругъ его собрались горячія головы, увлекавшіеся идеями переворота въ духѣ Фурье. Фурье являлся для нихъ носителемъ новаго откровенія міру и Достоевскій любилъ его систему, его идеалъ, какъ и нѣкоторые другіе изъ его сотоварищей. Имъ казалось, что идеи эти примѣнимы въ Россіи, что въ Россіи скорѣе и легче чѣмъ гдѣ нибудь онѣ могутъ восторжествовать. A русская дѣйствительность была тяжела и вызывала протесты тѣмъ болѣе горячія, чѣмъ меньше ихъ можно было выражать гласно. Естественно, что при условіяхъ полнѣйшей замкнутости жизни, полнѣйшей ея духоты, всякій кружокъ легко обращался въ тайное общество, порывался составлять уставъ такого общества, его программу, его цѣли, намѣчать его средства и пропаганду. Затѣмъ, молодая вѣра въ свои силы дополняла остальное воображеніемъ, надеждами и чудесами, чудесами, которыя могли совершиться во благо тѣмъ цѣлямъ, которыми задавались горячія головы. Конечно, эти молодые люди не были заговорщиками, но они были недовольными и отводили въ интимномъ кружкѣ свою душу, вольно говорили, вольно думали, вольно мечтали, и старались распространить свои мнѣнія, завести связи въ провинціи. Всякое литературное произведеніе кружило имъ голову. "Теперь всѣ восхищаются письмомъ Бѣлинскаго къ Гоголю, пьеской Искандера «Передъ грозою» и комедіей Тургенева «Нахлѣбникъ»; такъ писалъ одинъ изъ петрашевцевъ къ своему пріятелю изъ Москвы въ Петербургъ. Соціалистическія идеи были въ это время въ большомъ ходу. Въ недавнихъ воспоминаніяхъ П. В. Анненкова, въ «Вѣстникѣ Европы», мы читали, что этими идеями увлекался даже такой не нервный человѣкъ, какъ г. Анненковъ, увлекались или Тургеневъ, Бѣлинскій и др. Тургеневъ, быть можетъ, ушелъ отъ бѣды только благодаря тому, что уѣхалъ заграницу, а Бѣлинскій — благодаря смерти. Слѣдствіе, какъ видно, натолкнулось на явленіе, которое оно не совсѣмъ понимало, и слѣдователи постоянно путали слова «либералъ и либерализмъ» съ словами «соціалистъ и соціализмъ». Но серьезность явленія оно понимало, и серьезность эта заключалась въ большой твердости и убѣжденности этихъ «злоумышленниковъ» и въ готовой почвѣ для пропаганды, которая успѣла уже кое-что сдѣлать, распространивъ соціалистическія книги, образовавъ кое-гдѣ въ провинціи кружки. Липранди въ своей запискѣ, представленной въ слѣдственную комиссію, говорилъ: «Въ заговорѣ 1825 года участвовали исключительно дворяне и при томъ преимущественно военные. Тутъ же, напротивъ, съ гвардейскими офицерами и съ чиновниками министерства иностранныхъ дѣлъ, рядомъ находятся не кончившіе курсъ студенты, мелкіе художники, купцы, мѣщане, даже лавочники, торгующіе табакомъ… Довольно было видѣть то убѣжденіе, тотъ жаръ и, можно сказать, фанатизмъ, которымъ общество одушевлено въ своихъ замыслахъ. Заговорщики, руководимые какою нибудь личною идеею или страстью, наприм. мщеніемъ, корыстью, неудовлетвореннымъ честолюбіемъ, и т. п., менѣе опасны: они не такъ легко могутъ сообщать другимъ свои преступныя чувства и увлекать ихъ вслѣдъ за собою. Въ настоящемъ дѣлѣ, конечно, я видѣлъ и такихъ, но въ большинствѣ молодыхъ людей, очевидно, какое-то радикальное ожесточеніе противъ существующаго порядка вещей, безъ всякихъ личныхъ причинъ, единственно по увлеченію мечтательными утопіями, которыя господствуютъ въ Западной Европѣ и до сихъ поръ безпрепятственно проникали къ намъ путемъ литературы и даже самаго училищнаго преподаванія».
Вотъ нѣсколько строкъ изъ письма провинціальнаго петрашевца къ брату своему въ Петербургъ, отъ 8-го мая 1848 г.: «Посылаю тебѣ 10 р. сер., если возможно достань мнѣ какъ нибудь; 1) Considerant: Destinées Sociales — и кого еще знаешь изъ учениковъ Фурье (наприм. Mairon); впрочемъ, въ этомъ отношеніи, я совершенно полагаюсь на тебя. Всего болѣе я желалъ бы имѣть фурьеристовъ, но буду также очень радъ, если ты достанешь мнѣ кого нибудь изъ другихъ соціалистовь, напр. Прудона, Луи Блана. Не худо бы мнѣ прочитать Saint Simon. Что же касается до Кабе, то пришли мнѣ его только въ томъ случаѣ, если онъ написалъ что нибудь лучше Voyage en Icarie и проч.; не останавливайся въ цѣнѣ; напр. я за Considйrant готовъ дать втрое и вчетверо противъ обыкновенной цѣны». Въ другомъ письмѣ: «Деньгами не стѣсняйся, я скорѣе откажусь отъ сапоговъ, нежели отъ книгъ одного изъ апостоловъ Фурье».
Достоевскій, даже по своей глубокой натурѣ, по своимъ стремленіямъ къ мистицизму, по таланту, умѣвшему проникать въ тайники человѣческой души, не могъ не увлекаться новымъ ученіемъ. Скажемъ болѣе: онъ былъ полонъ имъ, онъ изучалъ его, и конечно мечталъ объ осуществленіи идеальной общины, идеальнаго государства. Ссылка дала ему знаніе простого русскаго человѣка, его быта, его тайныхъ думъ. Значеніе ея для себя онъ даже преувеличивалъ иногда до рѣзкихъ противорѣчій съ самимъ же собою. Противники его довели это его положеніе до каррикатуры, увѣряя, что онъ всѣмъ совѣтовалъ совершать преступленія, чтобы попасть на каторгу. Онъ требовалъ только знанія народа и вѣрилъ глубоко только въ тѣ политическія формы, которыя дали бы огромному большинству счастіе, а не меньшинству. Въ глубинѣ души онъ сохранилъ въ значительной степени тѣ же идеалы, какіе волновали его душу въ молодости. Отсюда его нелюбовь къ конституціи, къ парламентаризму, къ либераламъ: она основывалась на той же любви къ народу, на тѣхъ же вѣрованіяхъ въ возможность лучшаго порядка другими путями, чѣмъ общеевропейскій. Потому же желалъ онъ земскаго собора по сословіямъ, и прежде всего земскаго собора, на которомъ высказались бы представители отъ крестьянъ. Онъ боялся, чтобъ не затерли народа, чтобъ не сдѣлали его орудіемъ для цѣлей, которыя народу ровно ничего не принесли бы, чтобъ не оставили на произволъ судьбы его экономическихъ условій, погнавшись слишкомъ горячо за разными свободами для самихъ себя, т. е., для образованнаго общества и господъ сытыхъ. Онъ желалъ, чтобъ самодержавная власть оставалась неприкосновенною, потому что она только, въ своемъ высокомъ безпристрастіи, можетъ защищать народъ и, опираясь на его силу, дать Россіи самую широкую свободу печати, сходокъ, исповѣданій и пр. Министры должны быть отвѣтственными передъ земскимъ соборомъ, который долженъ служить непосредственнымъ звеномъ между самодержавной властью монарха и народомъ. Пишущему эти строки онъ говорилъ за нѣсколько дней до своей смерти: «Я высказывалъ все это нѣкоторымъ высокопоставленнымъ людямъ. Они во многомъ соглашаются со мною, но безграничной свободы печати не могутъ понять. И не понимая этого, ничего понять нельзя»…
Мы намѣчаемъ эти общія черты его политическихъ убѣжденій потому, что у насъ сплошь и рядомъ такъ судятъ, что если человѣкъ не либералъ, то онъ навѣрное ретроградъ, если онъ въ Бога вѣритъ, то и подавно. Вѣрить въ клочекъ бумаги — великая заслуга; не зная ни аза ни въ химіи, ни въ физіологіи, вѣрить только въ химическіе процессы — значитъ быть просвѣщеннымъ человѣкомъ. У насъ постоянно забываютъ, что ни міра, ни человѣка, не слѣдуетъ измѣрять своею ограниченностью, какъ бы она ни была учена и либеральна.
Онъ былъ русскій человѣкъ до глубины души. На свое торжество на пушкинскомъ праздникѣ онъ смотрѣлъ не столько съ личной точки зрѣнія, сколько съ точки зрѣнія тѣхъ началъ, которымъ онъ служилъ. «Мы побѣдили», говорилъ онъ, обращаясь къ своимъ единомышленникамъ, такимъ же общинникамъ и соборникамъ, какъ и онъ. Въ Тургеневѣ онъ видѣлъ представителя западноевропейскихъ началъ и наканунѣ произнесенія рѣчи своей очень безпокоился на счетъ того, какъ будетъ принята эта рѣчь, столь противоположная взглядамъ Тургенева, такъ прекрасно принятымъ публикою. Это былъ турниръ не только двухъ литературныхъ репутацій, но и двухъ воззрѣній политическихъ. Западническая партія какъ-то «оттирала» Достоевскаго, не давала ему ходу. На литературномъ обѣдѣ, предшествовавшемъ засѣданію общества, гдѣ Достоевскій выступилъ съ своей рѣчью, ему даже не дали предложить какого нибудь спеціальнаго тоста (эти тосты были заранѣе распредѣлены), если не считать предложенія — произнести тостъ за педагоговъ, объяснявшихъ Пушкина. Достоевскій отъ него отказался, справедливо возмущаясь такимъ тостомъ: педагоги только обирали Пушкина, или повторяли о немъ, какъ попугаи, радикально-отрицательные взгляды модныхъ критиковъ. Борьба этихъ двухъ «политическихъ» воззрѣній была очень замѣчена всѣми, она дала и особую привлекательность празднику, особую жизнь ему и выпуклость, хотя, кажется, никто не сказалъ объ этомъ въ печати. Тургеневъ и Достоевскій олицетворяли эти партіи и могли убѣдиться оба, что и та и другая партія имѣетъ на своей сторонѣ многочисленныхъ поклонниковъ и что въ будущемъ борьба между ними, и борьба серьезная и упорная, рѣшительно неизбѣжна. При первой же возможности, при первомъ осуществленіи такихъ учрежденій, которыя вызовутъ на арену общественныя силы, обѣ партіи жестоко схватятся между собою. Оба писателя дожили до тѣхъ дней, когда общество привѣтствовало въ нихъ не только большія литературныя заслуги, но и нѣкоторое политическое представительство. Это былъ столько же политическій, какъ и литературный праздникъ, и въ засѣданіяхъ литературы и общества въ залѣ дворянскаго собранія слышалась горячая политическая страсть, страсть парламентскихъ засѣданій…
На этомъ мы заканчиваемъ. Скорбныя черты почившаго писателя, быть можетъ, доскажутъ за насъ что нибудь читателю. Въ гравюрѣ онѣ вышли не такъ рельефно, какъ въ превосходномъ портретѣ, написанномъ съ покойнаго И. Н. Крамскимъ, нашимъ извѣстнымъ художникомъ: съ портрета этого снята фотографія и переведена на доску, на которой вырѣзана гравюра для нашего журнала. Увѣдомленный о смерти Ѳ. М. Достоевскаго на другой день рано утромъ однимъ изъ пріятелей послѣдняго, Крамской тотчасъ же отправился на квартиру покойнаго, устроилъ тамъ подмостки и въ нѣсколько часовъ написалъ карандашемъ и тушью портретъ, одно изъ лучшихъ своихъ произведеній. Сходство этого портрета поразительное. Попытки фотографовъ снять портретъ съ покойнаго въ маленькой комнаткѣ, при слабомъ свѣтѣ и при томъ, по необходимости, въ профиль, совершенно не удались. Оригиналъ портрета Крамской просилъ вдову покойнаго принять отъ него, какъ слабый даръ за тѣ часы наслажденія, которые доставили художнику произведенія Достоевскаго.