Перо! Тебя давно бродящая рука
По преданной тебе бумаге не водила;
Дремотой праздности окованы чернила;
И муза, притаясь, любимцу ни стишка 5 Из жалости к нему и ближним не внушила.
Я рад! Пора давно расстаться мне с тобой.
Что пользы над стихом других и свой покой,
Как труженик, губить с утра до ночи тёмной
И теребить свой ум, чтоб шуткою нескромной 10 Улыбку иногда с насмешника сорвать?
Довольно без меня здесь есть кому писать;
И книжный ряд моей не алчет скудной дани.
К тому ж, прощаясь, я могу тебе сказать:
С тобой не наживу похвал себе, а брани. 15 Обычай дурен твой, пропасть недолго с ним.
Не раз против меня ты подстрекало мщенье;
Рождённый сердцем добр, я б всеми был любим,
Когда б не ты меня вводило в искушенье.
Как часто я, скрепясь, поздравить был готов 20 Иного с одою, другого с новой драмой,
Но ты меня с пути сбивало с первых слов!
Приветствием начну, а кончу эпиграммой.
Что ж тут хорошего? В посланиях моих
Нескромности твоей доносчик каждый стих. 25 Всегда я заведён болтливостью твоею;
Всё выскажешь тотчас, что на сердце имею.
Хочу ли намекнуть об авторе смешном?
Вздыхалов,[1] как живой, на острие твоём.
Невеждой нужно ль мне докончить стих начатый? 30 То этот, то другой в мой стих идёт заплатой.
И кто мне право дал, вооружась тобой,
Парнасской братьи быть убийцей-судиёй?
Мне ль, славе чуждому, других в стихах бесславить?
Мне ль, быв защитником неправедной войны, 35 Бессовестно казнить виновных без вины?
Или могу в вину по чести я поставить
Иному комику, что за дурной успех
Он попытался нас трагедией забавить,
Когда венчал её единодушный смех? 40 Прямой талант — деспот, и властен он на сцене
Дать Талии колпак, гремушку Мельпомене.
Иль, вопреки уму, падёт мой приговор
На од торжественных торжественный набор,
Сих обречённых жертв гостеприимству Леты, 45 Которым душат нас бездушные поэты?
Давно — не мне чета — от них зевает двор!
Но как ни оскорбляй рифмач рассудок здравый,
В глазах увенчанной премудрости и славы
Под милостивый он подходит манифест. 50 Виновник и вина — равно забыты оба;
Без нас их колыбель стоит в преддверье гроба.
Пускай живут они, пока их моль не съест!
Ещё когда б — чужих ошибок замечатель —
Ошибок чужд я был, не столько б я робел, 55 С возвышенным челом вокруг себя смотрел,
И презрен был бы мной бессильный неприятель.
Но утаить нельзя: в стихах моих пятно
В угоду критике найдётся не одно.
Язык мой не всегда бывает непорочным, 60 Вкус верным, чистым слог, а выраженье точным;
И часто, как примусь шутить насчёт других,
Коварно надо мной подшучивает стих.
Дай только выйти в свет, и злоба ополчится!
И так уже хотел какой-то доброхот 65 Мидасовым со мной убором поделиться.[2]
Дай срок! И казни день решительный придёт.
Обиженных творцов, острящих втайне жалы,
Восстанет на меня злопамятный народ.
Там бранью закипят досужные журналы; 70 А здесь, перед людьми и небом обвиня,
Смущённый моралист безделкою невинной
За шутку отомстит мне проповедью длинной,
От коей сном одним избавлюсь разве я.
Брань ядовитая — не признак дарованья. 75 Насмешник может быть сам жертвой осмеянья.
Не тщетной остротой, но прелестью стихов
Жуковский каждый час казнит своих врагов,
И вкуса, и ума врагов ожесточенных.
В творениях его, бессмертью обреченных, 80 Насмешек не найдёт злословцев жадный взор;
Но смелый стих его бледнеющим зоилам
Есть укоризны нож и смерти приговор.
Пример с него бери! Но если не по силам
С его примером мне успехам подражать, 85 То лучше до беды бумаге и чернилам,
Перо моё, поклон нам навсегда отдать.
Расторгнем наш союз! В нём вред нам неизбежный;
В бездействии благом покойся на столе;
О суете мирской забудь в своём угле 90 И будь поверенным одной ты дружбы нежной.
Но если верить мне внушениям ума,
Хоть наш разрыв с тобой и мудр, и осторожен,
Но, с грустью признаюсь, не может быть надёжен;
Едва ль не скажет то ж и опытность сама. 95 Героев зрели мы, с полей кровавой бури
Склонившихся под сень безоблачной лазури
И в мирной тишине забывших браней гром;
Вития прошлых битв — меч праздный со щитом
В обители висел в торжественном покое; 100 Семейный гражданин не думал о герое.
Корысти алчный раб, родных брегов беглец,
Для злата смерть презрев средь бездны разъяренной,
Спокойный домосед, богатством пресыщенный,
Под кровом отческим встречает дней конец, 105 Любовник не всегда невольником бывает.
Опомнится и он — оковы разрывает
И равнодушно зрит, отступник красоты,
Обманчивый восторг поклонников мечты.
Есть свой черёд всему — трудам, успокоенью; 110 И зоркий опыт вслед слепому заблужденью
С светильником идёт по скользкому пути.
Рассудку возраст есть; но в летописях света
Наш любопытный взгляд едва ль бы мог найти
От ремесла стихов отставшего поэта. 115 Он пишет, он писал, он будет век писать.
Ни летам, ни судьбе печати не сорвать
С упрямого чела служителя Парнаса.
В пелёнках Арует стихами лепетал,[3]
И смерть угрюмую стихами он встречал.[4] 120 Несчастия от муз не отучили Тасса.[5]
И Бавий[6] наш в стране, где зла, ни мести нет
(О тени славные! Светила прежних лет!
Простите дерзкое имён мне сочетанье),
И Бавий — за него пред небом клятву дам — 125 По гроб не изменит ни рифмам, ни свисткам.
Вотще насмешки, брань и дружбы увещанье!
С последним вздохом он издаст последний стих.
Так, видно, вопреки намерений благих,
Хоть Бавия пример и бедствен и ужасен, 130 Но наш с тобой разрыв, перо моё, напрасен!
Природа победит! И в самый этот час,
Как проповедь себе читал я в первый раз,
Коварный демон рифм, злословцам потакая
И слабый разум мой прельщеньем усыпляя, 135 Без ведома его, рукой моей водил
И пред лицом судей с избытком отягчил
Повинную главу ещё виною новой.
С душою робкою, к раскаянью готовой,
Смиряюсь пред судьбой и вновь дружусь с пером. 140 Но Бавия вдали угадываю взором:
Он место близ себя, добытое позором,
Указывает мне пророческим жезлом.
1816
Примечания
Первая публикация: «Труды Общества любителей российской словесности при имп. Московском университете». М., 1816. Ч. 5. Правленный автограф (вторая часть текста — авториз. копия, рукою В. Ф. Вяземской). Две авториз. копии в Рукописных сборниках 1 и 5, первая из которых с датой: «1816» и последующей правкой, не учтенной в публикации. Копия в Тетради А. И. Тургенева. Все четыре рукописных источника с вар. разных ст. Корректурные листы (из СО?), с авторской правкой ст. 140 и 142. Ст-ние представляет вариацию на тему седьмой сатиры Буало. Было прочитано автором на публичном заседании Общества любителей российской словесности 29 апреля 1816 г. Впервые эти «русские стихи Буало» упоминает А. С. Пушкин в письме Вяземскому от 27 марта 1816 г. О них говорится и в приписке Батюшкова на письме Вяземского А. И. Тургеневу от апреля 1816 г.: «Его «Послание к перу» никогда не умрет. О какой талант!» («Остафьевский архив кн. Вяземских». Спб., 1899-1913. Т. 1. С. 43). «Прекрасным» назвал послание и Н. И. Греч («Сын отечества». 1816, No 44. С. 224). Перепечатанное в «Сыне отечества» (1821, No 18) и в антологии «Новое собрание образцовых русских сочинений и переводов в стихах» (Спб., 1822. Ч. 2), оно оказалось включенным в контекст полемики с «Вестником Европы» и фигурировало в эпиграмме А. И. Писарева «Куда размножились Парнасские уроды…» («Эпиграмма и сатира». М.; Л., 1931. С. 209).
↑Какой-то доброхот Мидасовым со мной убором поделиться — П. И. Шаликов, написавший эпиграмму «К новому Мидасу» [→]; Мидас (греч. миф.) — легендарный фригийский царь, который за невежественные суждения получил от Аполлона ослиные уши и скрывал их под колпаком.
↑В пеленках Арует стихами, лепетал — парафраз ст. (наст. изд., с. 333) из «Послания 37» Вольтера (наст. имя — Мари Франсуа Аруэ).
↑Смерть угрюмую стихами он встречал. Вяземский отсылает к ст-нию Вольтера «Прощание с жизнью» (1778).
↑Несчастия от муз не отучили Тасса. Итальянский поэт Торквато Тассо (1544-1595) по приказанию герцога Феррарского был объявлен сумасшедшим и заключен в госпиталь; во время семилетнего заключения и после освобождения продолжал писать.
↑Бавий (I в. до н. э.) — римский поэт, противник Горация и Вергилия; его имя употреблялось как синоним поэта-завистника.
