В. В. Розанов
К открытию памятника П. А. Столыпину править
Сегодня открывается в Киеве памятник Петру Аркадьевичу Столыпину, воздвигнутый любовью и уважением народным первому нашему министру-гражданину и вместе мученику русской национальной идеи, русского национального пробуждения и движения. Увы, это роковая сторона истории, роковая сторона души человеческой и ее слабой памяти, безвпечатлительной памяти, — что благородный образ «служилого человека» только тогда крепко входит в людское воспоминание, когда он закапан кровью, когда он запечатлел служение долгу и своим убеждениям смертью. «Помните Финляндию», — говорил он незадолго до смерти. Но мы «помним» не одну Финляндию, а и Польшу, рьяно поднявшуюся против выделения Холмщины в отдельную губернию, т. е. попросту поднявшуюся против освобождения православного населения этого края из-под католического и польского угнетения; «помним» и евреев, тревожно закричавших стоустой печатью, когда покойник стал делать первые шаги к национализации государственного кредита, к освобождению основных предметов русской торговли из цепких еврейских рук. У России столько врагов, и притом кроваво-злобных врагов, что глава правительства, положивший ближе всего к сердцу русские интересы и русское достоинство вообще, не может надеяться долго прожить и «мирно окончить живот свой». И П. А. Столыпин не не знал об угрозах себе, — не не знал о том, что его правдоподобно ожидает. Имена и адресы темны, и темен час постигающего несчастия, но самый смысл несчастия совершенно ясен человеку, который в такой мере, как покойный Столыпин, шел прямым шагом к твердой цели. Но он шел и не останавливался, потому что в груди его горел идеал, совершенно закрывавший счеты о себе, о своей жизни, о своей безопасности и удобствах. «Вам нужны, — говорил он в памятной речи в Г. Думе, — великие потрясения, а нам нужна великая Россия». Этот-то идеал «великой России» горел в его душе; и на носителя этого идеала кинулось ровно столько людей, скольким «великая Россия» противна, ненавистна, отвратительна и несносна и по эгоистической мелкой природе их, и по тому, что Россия вообще для них является и, по их мнению, должна являться лишь ареною личного хищничества, личных приключений, личного разгула. По взгляду таких людей, Россия есть только условие и обстоятельство «личной жизни», без права представлять какую-то самостоятельную свою ценность, самостоятельный ум и волю. Несмотря на постоянные разглагольствования в нашей печати и в нашем обществе о «гражданине» и о «гражданстве», на самом деле у нас всего этого даже не зарождалось: ибо что же такое «русский гражданин», если из него выкинуть слово «русский»? Между тем с откидывания от себя слова «русский» начинаются все наши дебаты и разговоры о недостатке в России «гражданского сознания», «гражданского достоинства» и «гражданской свободы». Можно подумать, что все бедные русские, начавшие историю свою с Рюрика, находятся в смятении, что им недостает чего-то бердичевского, что они недостаточно пропахли запахом juif errant [вечный жид (фр.)]… В это легкомыслие и поистине гражданскую невоспитанность Столыпин вошел своею смелою фигурою, — вошел как не первенствующий, но благородный дворянин старой крови, — и около него сейчас же начало перекристаллизовываться русское самочувствие. В гибкой, талантливой, во всем разубедившейся и ни в чем не убежденной России, окрестившейся или, лучше сказать, раскрестившейся в «нигилизм», — Столыпин сыграл огромную роль никогда не поддающегося человека, слово которого всегда было твердо и веско, а действия не знали уклонов, колебания и вилянья. И вместе он не был нисколько упрям и своенравен. Он представлял собою чрезвычайно редкий у нас экземпляр человека твердого, спокойного и уравновешенного. Сильные характеры у нас развертываются в самодурство, в вознесение своего «я» над всем и в ломку окружающего. С другой стороны, тихое и благородное уж слишком тихо и наивно, все только жалуется, и бессильно жалуется, или уходит в беспредметную лирику… Столыпин был в этом отношении редким исключением. В нем было что-то древнестроительное, потому что в старину русские умели строить, потому что это лишь в «беспочвенную» эпоху после Петра Великого русские стали выражать свои идеальные черты в бессильной жалобе и лирическом слове. И эти качества его души и характера мы не можем не отнести, как к своей причине, к тому, что он был провинциал, урожденный «земец» по месту первоначального и долголетнего труда своего, службы своей, своего воспитания (Московский университет). Вообще в Петербурге он был пришелец; но и Петербург скоро оценил и почувствовал эту провинциальную силу. Около его речей, его действий, не резких, не вызывающих, но твердых и устойчивых, стало собираться все, в чем были начатки национальных чувств, в чем бродила антипатия или утомление к космополитическому характеру русской политики и русской исторической жизни. Поэтому-то к нему и идет имя «министра-гражданина». Будучи главою административной машины, он всего менее являлся только мастером своей машины, всего менее он был отвлеченным механиком. Общество в лучших гражданских и русских частях своих чувствовало в нем «своего человека». Он был не по форме и закону, а по духу «конституционный министр», ибо масса русского общества и люда чувствовала в нем своего «уполномоченного». И это чувство, передаваясь министру-гражданину, укрепляло его ноги. Как «уполномоченный» нравственным доверием страны, он шел без колебания по этапам национальной политики.
Укрепление землевладения и укрепление конституции, через выборный закон 3 июня, останутся навсегда памятными в нашей истории и всегда будут связываться с именем Столыпина. В сущности, Россия пережила не столько революцию, сколько анархическое движение. И это анархическое Движение питалось корнем землевладельческой расслабленности, землевладельческой расшатанности, которая с отмены крепостного права властно водрузилась в «общинной деревне»; а с другой стороны, она питалась через неосторожный, можно сказать, «пробный» выборный закон, управлявший выборами в Государственную Думу, по которому «представителями страны» в законодательные учреждения два раза проходили люди, вообще со страною не имевшие ничего общего, кроме местожительства, и которым претил вообще всякий «закон». Законо-положителъное учреждение Г. Думы стало переходить в законо-отрицательное учреждение той же Думы. Надо было выбирать между сохранением Думы или сохранением закона о выборах в нее. Для всякого политика не могло быть сомнения, надо ли хранить сущность или форму, главное или придаточное. Разъяренные анархические течения нашего общества яростно бросились на имя, честь и самую жизнь министра, когда он наложил на них эту свою твердую гражданскую узду. Общество наше, понятия не имеющее о «гражданине» и «гражданстве», оплакивало погибшую свободу, кричало о «потерянном документе» 17 октября, — когда поубавилось в Г. Думе число красных депутатов с Кавказа, которым вообще не было никакого дела до России, которые видели интерес в разрушении России, а не в ее созидании; и, с другой стороны, кричали о насаждении деревенского пролетариата в России, хотя все до этого кричали, что деревня в России есть один сплошной пролетариат, из которого теперь стали вытаскивать ноги по крайней мере здоровые и сильные элементы деревни, — здоровые дворы, здоровые семьи и работники.
Вся эта работа Столыпина была в высшей степени укрепляющая. Нет сомнения, что и как государство, и как население в обширных своих сословиях, и как общество в здравомысленном сложении ума и сердца своего Россия чрезвычайно укрепилась за время его управления и сейчас же после смерти его, так глубоко и горячо всеми воспринятой. Трагический конец министра увенчал его дело. Этот трагический конец, как не могло бы ничто другое, воспламенил и слил в железную массу то национальное чувство и национальное самосознание, на которое он опирался. Когда еще тело его не успели предать земле, или в ближайшие после этого дни, было заявлено с высоты официальной власти, что поднявшаяся волна национальных чувств так высока, что идти против нее никто не решится, не решится «объединенное правительство», так как она смоет всякое сопротивление. Здесь жалость и сострадание к человеку, восхищение вообще героическою личностью министра, крепкого воина, крепкого борца, — слились с здравым политическим движением. Государство исходит из народа и опирается на народ. «Безнародное» правительство — совершенная нелепость и бессилие. Только глубокая мечтательность русских и то же знаменитое русское «долготерпение» мирились и выносили, что у нас иногда на долгие десятилетия водружалось безнациональное, космополитическое правительство; что бюрократия высшая и средняя действовала в России и чувствовала себя в России, как культурные германские инструкторы в Турции… Это прошло, и, кажется, это оскорбительное отношение «русского чиновника» к «Русской земле» никогда не вернется. Русский чиновник, который был смышлен всегда или по крайней мере обязан к смышлености, — понял и почувствовал, что он может двигаться только русскими парами, может единственно ими работать; что без этого русского пара в себе он испаряется сам, становится невидим и никому и ничему не нужен. Все повернуло к «русскому», к почве. В этом повороте П. А. Столыпин сыграл огромную роль, хотя он не сотворил его, а совпал с ним и усилил его.
Поворот этот далеко не завершен, не окончен; но уже зоркие русские глаза в каждом уголке России блюдут его, сторожат его. Пожелание национализации государственного кредита, более «русской работы» нашего Государственного банка стоит на первом месте. Но не будем говорить о подробностях. Скажем последнее слово о целом.
Вся Россия приветно улыбнется открытию памятника дорогому ей человеку, монументальная и всякому знакомая фигура которого уже сама была «монументом». Это — памятник обширному государственному уму, с вековечными заслугами перед историей. Но сердце, но народ ищет не пользы, а обаятельности. Мужественная и героическая личность П. А. Столыпина, запечатлевшего кровью верность своим взглядам и убеждениям, слитым воедино с «пользами» народными и государственными, отвечает в высшей степени представлению о «народно-любимом человеке». Вечная ему память, — память в бронзе, память в сердцах народных, память, наконец, в слезах: потому что его страшная смерть потрясла русские души и он был многими и оплакан. И не будем никогда забывать эту чисто человеческую жемчужину около его государственного служения и около государственной о нем памяти.
Впервые опубликовано: «Новое Время». 1913. 5 сент. N 13464.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/rozanov/rozanov_k_otkrytiu_pamyatnika_stolypinu.html.