А. Н. Островский в воспоминаниях современников
Серия литературных мемуаров
Под общей редакцией В. В. Григоренко, С. А. Макашина, С. И. Машинского, Б. С. Рюрикова
М., «Художественная литература», 1966
Подготовка текста, вступительная статья и примечания А. И. РЕВЯКИНА
<…> С каждой новой пьесой успех Островского рос необычайно. Им было написано в 1858 году уже двенадцать пиес. Назрела потребность в собрании воедино разбросанных по разным журналам произведений талантливого писателя стоявшего теперь в первых рядах корифеев родной литературы. Издатель журнала «Русское слово» граф Кушелев-Безбородко приобрел у Островского право издания его сочинений. Между тем над пьесой «Свои люди — сочтемся!» все еще тяготело запрещение. Автору было неофициально сообщено, что комедия его может быть вторично напечатана только при условии тех изменений, какие были в 1850 году указаны журналом «Комитета 1848 года»1. Приходилось, volens-nolens[1], подчиниться этому требованию. Иначе издание лишилось бы одного из самых лучших своих украшений.
Покойный Островский всегда с глубокой, невыразимой горечью вспоминал об этом печальном факте.
— Чувство, которое я испытывал, перекраивая «Своих людей» по указанной мерке, — говорил он, — можно сравнить разве только с тем, если бы мне велели самому себе отрубить руку или ногу. <…>
В 1859 году вышло (первое) собрание сочинений Островского в роскошном двухтомном издании графа Кушелева-Безбородко. В первом томе вслед за «Семейной картиной» была напечатана «изувеченная», как называл ее сам Островский, комедия «Свои люди — сочтемся!». Но и в такой форме ее допустили только в печать, а о сцене посоветовали забыть и больше не думать.
Островский не умел ни просить, ни хлопотать о себе. Он спешил всегда все сделать для других и никогда — для себя. Пьесе, вероятно, еще много лет пришлось бы пролежать под спудом, если бы не выручил случай. В конце того же (1859) года поставлена была в Александрийском театре «Гроза». Император Александр II был в этом спектакле. Ему понравилась пьеса, и он с большой похвалой отозвался о ней. Этим обстоятельством воспользовался друг Островского — известный писатель П. В. Анненков (родственник которого занимал в то время какое-то довольно видное место), и единственно благодаря его стараниям, путем разных влиятельных протекций удалось всеми, как говорится, правдами и неправдами добыть наконец разрешение постановки «Своих людей» на сцену 2, хотя, разумеется, во второй редакции, то есть в том же «искалеченном» виде, в каком комедия была напечатана в издании Кушелева-Безбородко.
Поставлена она была в первый раз в Петербурге в бенефис Ю. Н. Линской, 16-го января 1861 года, а через две недели (31 января) — в Москве, в бенефис знаменитого сподвижника Островского по сцене, незабвенного величайшего русского артиста — покойного Прова Михайловича Садовского.
Мечта же Островского увидеть на сцене «Своих людей» в их «настоящем образе», то есть такими, какими они были написаны им не под диктовку цензора, а по внушению его собственного гения, исполнилась не скоро. Ему пришлось ждать ее осуществления целых двадцать лет.
В 1881 году М. Н. Островский (брат Александра Николаевича), бывший в то время министром государственных имуществ, исходатайствовал разрешение к представлению на сцене комедии «Свои люди — сочтемся!» по тексту первой редакции. И вот 30 апреля (1881 года) в частном московском театре «Близ памятника Пушкина», или попросту «Пушкинском» (как обыкновенно все называли его), пьеса была впервые поставлена в публичном спектакле. Говорю: в «публичном» и отмечаю это слово потому, что много лет назад, в начале второй половины пятидесятых годов, ее играли любители (и, конечно, без цензорского карандаша) на домашней сцене в тесном кружке близких друзей и родственников Островского, причем сам автор исполнял роль Подхалюзина 3. Но такое семейное художественное чтение в костюмах нельзя же назвать публичным представлением, а превосходных чтецов-любителей — актерами. Тогда как спектакль 30-го апреля являл собою нечто выходящее из ряда вон, нечто грандиозное. Смотреть его съехался весь, так сказать, fine ileur[2] образованного московского общества, собралась вся интеллигентная Москва в лице своих лучших представителей: литераторов, ученых, художников и пр. Места брались чуть не с бою, несмотря на то что цены были значительно повышены.
Пьесу ставил сам Островский, предварительно прочитав ее актерам. А кому не известно, что его мастерское чтение всегда служило наилучшим комментарием для его пьес, следовательно, и наилучшим руководством для исполнителей.
Начались репетиции. Островский не пропускал ни одной. Его сердечное внимание, его любезность, тот задушевный, приветливый, дружественный тон, каким он давал советы актерам, не насилуя их самостоятельности, — чрезвычайно подняли общий дух, и артисты работали с удвоенной энергией, желая оправдать доверие автора и заслужить его одобрение.
В день спектакля Островский был заметно ажитирован. Вызовы автора начались с первого действия, однако он упорно отказывался выходить на них до конца пьесы. Когда же после четвертого акта, по окончании комедии, вызовы возобновились с еще большею настойчивостью, чем раньше, и Островский показался на сцене, окруженный всеми участвующими, — мгновенно вся публика, как один человек, поднялась с своих мест. Гром оглушительных аплодисментов и неистовых «браво» огласил зал. В один момент вся сцена была засыпана цветами. Большой золотой венок появился над рампой. Стоном застонал театр…
И перед этой ревущей от восторга толпой мужчин и женщин, стариков и юношей, посреди аплодирующих актеров как-то особенно выделялась плотная фигура человека — виновника торжества — с несколько наклоненной, как бы поникшей головой, с нервной улыбкой на бледном, взволнованном лице — этого необыкновенного человека, по таланту — гиганта, по сердцу — ребенка…
Вызовам и овациям, думалось, не будет конца. Публика ликовала. Она справляла поистине большой и знаменательный литературный праздник…
Никогда — ни прежде, ни после — мне не случилось видеть Островского в таком оживленном настроении, в каком он был в этот вечер, помолодев, казалось, на целый десяток лет. Да и могло ли быть иначе: его заветная мечта наконец осуществилась.
<…> Александр Николаевич, рассказывал М. И. Писарев, был превосходный чтец. Необычайно тонко, почти не меняя голоса, он умел передавать оттенки характеров героев своих драм и комедий. Он был глубокий знаток живого русского языка, и его интонации не поддавались передаче, так непосредственно и оригинально они звучали.
Прекрасно, с тонким, едва уловимым комизмом, Александр Николаевич передавал речь купцов, приказчиков и чиновников, но его коньком были женские роли. Свах и купчих он читал неподражаемо. И многие выдающиеся русские актрисы играли роли в пьесах А. Н. Островского «с его голоса». Он очень охотно «начитывал роли», помогая актерам и в особенности актрисам. Но на репетициях он редко вмешивался в работу режиссера и артистов. Больше помалкивал, покрехтывал и ежился, жалуясь на нездоровье. Генеральную репетицию он обыкновенно внимательно смотрел, делал кое-какие замечания в дружеской форме. Так, например, когда в московском Малом театре возобновили «Свои люди — сочтемся!» с Мих. Пров. Садовским в роли Подхалюзина, Александр Николаевич, очень довольный игрой Садовского, подошел к нему и сказал: «Хорошо… Бесподобно играешь, Миша… А я, брат, в сцене с Большовым, когда играл Подхалюзина, указательным перстом спинку стула ковырял… Типично, брат…»
Во время первого представления своих пьес Александр Николаевич страшно волновался и никогда не сидел в зрительном зале. Бледный и растерянный, он бродил за кулисами, переходя с одной стороны сцены на другую, шепча что-то, принужденно улыбаясь и невпопад отвечая на вопросы.
Если пьеса имела успех, то на шестом-седьмом представлении Александр Николаевич шел в кресла смотреть комедию. Он весь был поглощен игрой артистов и ходом пьесы. Островский заразительно хохотал в комических сценах, аплодировал актерам и до того непосредственно увлекался, что иногда, забывая, что идет его пьеса, хлопал незнакомого ему соседа по колену, восклицая: «Прекрасная пьеса… жизненная, смешная!..»
У Александра Николаевича были среди провинциальных актеров друзья, с которыми он не прочь был иногда посидеть побеседовать в каком-нибудь уютном трактирчике второго разряда.
Одним из близких к нему приятелей был провинциальный актер-комик Загорский, послуживший, как говорят, Островскому прототипом для Аркашки Счастливцева. Загорский был неважный актер, но очень остроумный, талантливый рассказчик, знавший бесконечное количество забавных анекдотов, курьезов из закулисной жизни провинции и превосходно их передававший. Александр Николаевич, сам хороший рассказчик-юморист, очень любил Загорского, несмотря на то что тот был неисправимый алкоголик.
Великим постом, как только Загорский, окончив сезон, приезжал из Костромы или Астрахани в Москву, являлся к Александру Николаевичу и выкладывал перед ним запас новых рассказов. В конце поста, а иногда и летом, когда у него не было ангажемента, Загорский переселялся к Александру Николаевичу и жил на полном его иждивении, занимаясь вместе с Александром Николаевичем любимым занятием Островского в деревне — рыболовством.
Но вот Александра Николаевича назначили директором императорских московских театров 4.
Увидав как-то Островского в театре в вицмундире, Загорский страшно опечалился, заробел и не решился уже идти к Александру Николаевичу с обычным визитом. В средине великого поста у Загорского, по обыкновению, ни денег, ни костюмов, не на что «ни boir, ни manger»[3]. Встречает Загорский как-то Над. Мих. Медведеву и, конечно, жалуется на безвыходное положение.
— А что же вы не обратитесь к Александру Николаевичу?.. Он теперь в силе… Директор театра…
— Поэтому и не могу обратиться… Он в генеральском вицмундире ходит, а у меня штанов крепких нет…
Надежда Михайловна сейчас же отправилась к Островскому просить за Загорского.
— Что же он сам ко мне не пришел?.. — удивляется Островский.
— Да ведь он, извините за выражение, без штанов, Александр Николаевич.
— Ну и дурак… Ведь я его всю жизнь без штанов видел, чего же ему меня стесняться… Пускай приходит… Я ему свои дам…
И на другой же день Загорский поселился у директора императорских театров Островского.
Кстати сказать, артист Загорский неподражаемо передавал бесчисленное количество эпизодов из семейной жизни Александра Николаевича, прекрасно имитируя его речь, характерное придыхание и манеру говорить. И сам Александр Николаевич часто, сидя в кругу друзей, просил Загорского рассказать что-нибудь из его жизни и всегда смеялся до слез над его рассказами.
Загорский умер глубоким стариком в общей уборной театра Литературно-художественного общества 5, «где статистам бороды наклеивают», во время представления трагедии «Феодор Иоаннович» 6.
Прилег, загримированный, в костюме боярина на диван, в ожидании своего выхода, и во сне отдал богу свою «многогрешную душу».
И с ним вместе умерли яркие, нигде не записанные, живые сцены из интимной и театральной жизни А. Н. Островского. <…>
ПРИМЕЧАНИЯ править
Модест Иванович Писарев (1844—1905) — артист, театральный критик, редактор Полного собрания сочинений А. Н. Островского в десяти томах, вышедшего в 1904—1905 годах.
М. И. Писарев увлекся драматургией А. Н. Островского, еще будучи в гимназии, а став актером, он с огромным успехом играл во многих его пьесах и именно в них создал свои лучшие сценические образы: Краснова («Грех да беда на кого не живет»), Несчастливцева («Лес»), Большова («Свои люди — сочтемся!»), Грозного («Василиса Мелентьева») и другие.
Лично познакомился М. И. Писарев с драматургом в самом начале шестидесятых годов и всю жизнь относился к нему благоговейно. П. А. Стрепетова, его жена, вспоминает: «…прямым божеством для него был Островский, о котором он говорил всегда с необычайным энтузиазмом» (П. А. Стрепетова, Жизнь и творчество трагической актрисы, изд. «Искусство», Л.-М. 1959, стр. 182).
А. Н. Островский высоко ценил актерское дарование Писарева, по его инициативе актер был приглашен в труппу Артистического кружка, а с 1884 года и до конца жизни драматург хлопотал о зачислении его в труппу Малого театра. Именно с Писаревым Островский осуществил свою мечту о постановке комедии «Свои люди — сочтемся!» в варианте, не искаженном цензурой (Островский, т. XII, стр. 250). О премьере этого спектакля Писарев и рассказывает в своих воспоминаниях.
Воспоминания написаны в начале девятисотых годов в связи с подготовкой Полного собрания сочинений А. Н. Островского (изд. «Просвещение», <1904-1905>), в котором они помещены в томе X.
1 Стр. 341. 2 апреля 1848 года, в связи с революционными событиями в Западной Европе, вызвавшими усиление правительственной реакции в России, был учрежден секретный Комитет по делам печати под председательством мракобеса Д, П. Бутурлина. Комитету было вменено в обязанность наблюдать за произведениями, уже появившимися в печати. В 1850 году этот комитет рассматривал комедию «Свои люди — сочтемся!» Островского (см. прим. 14 к воспоминаниям Н. В. Берга, стр. 513).
2 Стр. 342. Комедия «Свои люди — сочтемся!» разрешена 9 декабря 1860 года к сценическому представлению благодаря хлопотам не П. В. Анненкова, а Ф. А. Бурдина и И. Ф. Горбунова, а на премьере «Грозы» (2 декабря 1859 года) присутствовал не император, а великие княгини.
3 Стр. 343. См. воспоминания Н. А. Дубровского, стр. 348, прим. к ним на стр. 578 и воспоминания К. В. Загорского, стр. 364.