Розанов В. В. Собрание сочинений. Около народной души (Статьи 1906—1908 гг.)
М.: Республика, 2003.
К ВОЗОБНОВЛЕНИЮ РЕЛИГИОЗНО-ФИЛОСОФСКИХ СОБРАНИЙ
правитьНасколько в обществе нашем пробуждается религиозно-философский интерес, насколько он ищет переступить с безнадежных плоскостей позитивизма к созерцаниям более глубоким и внутренним, — это более всего оформилось в петербургских Религиозно-философских собраниях 1902—1903 года и в заседаниях Религиозно-философского общества 1907—1908 года. Вторые составляли продолжение первых. Религия есть особая вибрация души, sui generis[1], — не всем знакомая; но манифестации ее в истории так огромны, могущественны, неодолимы, всевластны, что хотя атеист, конечно, и может сказать: «Я этого не знаю», т. е. «не испытываю», но он не может отвергать ее объективного, вне его лежащего, существования. Религия есть, и отрицать ее просто даже не позитивно, ибо позитивизм не может выкидывать из поля своего зрения фактов. Но внутреннего и разумеющего отношения к этим фактам позитивист никогда не может иметь, — как дальтонист не может судить о цветах и оценивать цвета: здесь по совершенно позитивным основаниям позитивизм вынужден к очень скромным суждениям. Религиозно-философские собрания на обоих своих фазисах бились на два фронта: против левого позитивизма, левого дальтонизма, и против правой, семинаризма и академизма, — т. е. той традиционной схоластики, которою увито живое древо веры, увито, отягощено и отчасти скрыто и подавлено. По существу ссора и вообще по существу рассуждения, обсуждения, — в собраниях, конечно, не было и не могло зазвучать то вибрирование души sui generis, которое составляет зерно и суть религии: не такое там было место, не такая была там тема. Тема была не излагательная, а критическая, поверочная. Но в пределах этой темы, религиозного суждения, в собраниях за три года их существования было высказано так много ценного, основательного и нового, что решительно нельзя себе представить дальнейшего движения религиозной мысли в России, которое не имело бы отправною своею точкою этих суждений. Степень новизны, неожиданности и разрушительности для традиционной схоластики этих суждений всего образнее выразил известный архиепископ волынский Антоний, сказав и напечатав, что на предстоящем соборе русской церкви он предпочел бы иметь дело «лучше с каторжниками, нежели с участниками этих собраний». Так как, однако, на них участвовали, без всякого протеста и негодования, некоторые епископы и много священников, да и светские их участники были совершенно мирные люди, никого не зарезавшие и не ограбившие, то, очевидно, красочное суждение архиепископа волынского относилось исключительно к образу религиозного суждения. А так как в то же время он ничего из этих суждений не опроверг, — ни он, ни другие духовные писатели, и не писавшие, и писавшие о собраниях, — то, очевидно, на них была выдвинута некоторая сеть суждений, и трудно поддающихся критике, и разрушительных, как я сказал в отношении к традиционной схоластике. Причем глубокое уважение и даже восторг к вере русского народа и вообще к народной религиозности не раз высказывались на этих собраниях, и это не имело исключений, ни оппонентов. Передавая не свою мысль, но ходячую и многократно высказываемую, я скажу, что сумма идей, внесенных на этих собраниях, содержательнее и шире, новее и жизненнее, чем догматические споры, разделившие когда-то греческую и латинскую церковь, и чем другие сомнения, послужившие потом причиною возникновения реформации. Причем это относится просто к зрелости той культурной эпохи, того момента цивилизации, когда поднялись вновь религиозные вопросы. Зрелое время более удалено от младенчества и наивности, и серьезнее и основательнее вопросы, более глубоко копает умственный заступ. Таким образом, в подобном признании никакой умственной чести или умственной заносчивости нет. Наоборот, приходится выразить глубокое сожаление о личной слабости участников этих собраний, кажется — и сознаваемой, а во всяком случае очевидной для наружного наблюдения. Но не следует преувеличивать значение этого недостатка. Слова Пушкина о поэте, что «пока не коснулся его божественной глагол», —
Меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он —
применимы и сюда. Житейское ничтожество поэта все же не мешает тому, что именно он даст потом чудные строфы. И личная слабость нисколько не отнимает важности и ценности у мыслей слабого лично человека. Это очень надо различать. Обычно представляется, что «новое» в религии может принести только праведник, святой, «апостольского» духа человек, словом, светоч личного поведения, личной биографии. «Покажи мне подвиги твои, и я пойду за тобою» — так полагает человечество. Но не говоря о том, что величайший псалом, который до сих пор заучивают наши дети, готовясь в школу, был сложен после унизительного греха, унизительного падения. Можно и вообще заметить, что «праведность» есть качество следующего за кем-нибудь, а не идущего впереди всех, это есть вторичное и пассивное свойство повиновения, а не творчества. Праведники появляются в устойчивую, среднюю эпоху, когда нет сомнения о заповедях, о заповеданном. Напротив, религиозная новизна есть путь догадок, прозрений, сопоставлений, исканий; и все это требует мысли, а не личного жития. Это подтверждается и историею. Теперь мы привыкли к образу и деятельности Лютера; но для современных католиков он был дурного поведения монахом. Вот почему тот, кто, глядя издали на Религиозно-философские собрания и замечая, что там трудились и трудятся все очень обыкновенные люди, как «я» да «он», и на основании этого думает, что нечего и заглядывать в это обыкновенное, — глубоко ошибается: то, что уже до сих пор было там высказано, гораздо ценнее, в смысле критики, прежнего, и как материал для построения нового, чем те вопросы, около которых заволновалась Германия XVII века. Достаточно указать, что мы имеем среди евангельских книг одну, --Апокалипсис, которая до сих пор не приведена ни в какое движение церковью, не читается на богослужениях, не вошла в церковную живопись, и, словом, никак не вошла в кругооборот христианской жизни и христианской мысли и как бы остается запечатанною семью печатями. И действительно, что-то мешает ее постигнуть, взять в руки, применить куда-то. Есть какой-то запор, задвижка. В истории христианской мысли, впервые на Религиозно-философских собраниях в Петербурге эта пятая и непостижимая книга христианства если и не раскрыта, то начала разгибаться: на нее постоянно ссылаются, ее цитируют, на нее опираются. И что самое главное, появился какой-то дух, какое-то одушевление, при котором стало сладко ссылаться на нее, манит сослаться на нее, сладко привести из нее слова. Появился апокалиптический вкус и апокалиптическая сладость, как несомненно в начале христианства языческий мир был побежден евангельскою сладостью, евангельским вкусом. Я ограничиваюсь сжатым указанием, чтобы лишь подтвердить чем-нибудь конкретным свои общие мысли. Пробуждение такого строя мысли, такой настроенности сердца, что «запертая семью печатями книга» перестает быть чуждою, холодною, непонятною и неинтересною, показывает, что:
1) собрания движутся, руководствуясь правильно-историческим духом, и
2) что самое движение чрезвычайно ново, и многоценно, и обещающе.
На этой неделе собрания возобновляются. Все обещает, что они приобретут еще большую, чем прежде, жизненность, — и за теснотою зала Географического общества будут, по-видимому, перенесены в другое место. Но нельзя приходить в них только для слушания, для зрелища. Надо работать мыслью, надо участвовать в их одушевлении или бороться с этим одушевлением. И для этого надо знать то, что было уже на них сказано, поднято в виде вопроса или решено в положительном смысле. Мы пользуемся случаем, чтобы указать, что все речи, произнесенные там, и прения по поводу их стенографически записывались и напечатаны в трех книгах: 1) «Записки петербургских Религиозно-философских собраний. 1902—1903 гг.». СПб., 1906 г. 2) «Записки С.-Петербургского Религиозно-философского общества 1908 года». Выпуск I. 3) То же, выпуск II.
КОММЕНТАРИИ
правитьНВ. 1908. 10 нояб. № 11734.
Меж детей ничтожных мира… — А. С. Пушкин. Поэт (1827).
- ↑ своеобразная (лат.).