Викитека

К биографии Гоголя (Черницкая)

К биографии Гоголя : О дружбе его с А. О. Смирновой
автор А. Черницкая
Опубл.: 1913. Источник: az.lib.ru

Къ біографіи Гоголя.

править
О дружбѣ его съ А. О. Смирновой.

Дружба, соединявшая Гоголя съ Александрой Осиповной Смирновой, должна была бы давно обратить на себя вниманіе біографовъ нашего великаго писателя. Выясняя нѣкоторыя существенныя черты его характера, дружба эта тѣмъ болѣе достойна вниманія, что она проливаетъ свѣтъ на многое, что казалось въ Гоголѣ загадочнымъ, даже несимпатичнымъ, и опровергаетъ также курьезное сообщеніе г. Шёнрока о сватовствѣ Гоголя къ Аннѣ Михайловнѣ Вельегорской. Смирнова несомнѣнно была главною причиною того, что Гоголь оставался всегда бездомнымъ скитальцемъ; она же имѣла большое вліяніе въ развитіи его мистическихъ идей, и это даетъ намъ право подольше остановиться на ея характеристикѣ.

Александра Осиповна представляетъ собою чрезвычайно интересную личность по богатству природныхъ дарованій. Ея рѣдкая красота, соединенная съ блестящимъ умомъ и серьезнымъ образованіемъ, привлекала къ себѣ всѣхъ выдающихся людей того времени. Хомяковъ, Самаринъ, князь Вяземскій долго находились подъ сильнымъ ея очарованіемъ. Увлекались ею нѣкоторое время Пушкинъ, И. С. Аксаковъ, а позднѣе Лермонтовъ, посвятившій ей стихотвореніе:

Въ простосердечіи невѣжды

Короче знать васъ я желалъ,

Но эти сладкія надежды

Теперь я вовсе потерялъ.

Стѣсняемъ робостію дѣтской

Нѣтъ, не впишу я ничего

Въ альбомѣ жизни вашей свѣтской,

Ни даже имя своего.

Мое вранье такъ не искусно,

Что имъ тревожить васъ грѣшно

Все это было бы смѣшно,

Когда бы не было такъ грустно[1].

Отечески нѣжно относились къ А. О. Смирновой Жуковскій и Плетневъ. Послѣдній былъ ея преподавателемъ въ Екатерининскомъ институтѣ, гдѣ она получила образованіе; онъ много способствовалъ развитію въ ней вкуса и пониманія русской поэзіи и литературы. Поступивъ послѣ выпуска изъ института фрейлиной къ императрицѣ Александрѣ Ѳедоровнѣ, Смирнова пользовалась особеннымъ ея расположеніемъ, а также расположеніемъ императора Николая Павловича, у котораго она нерѣдко ходатайствовала за Пушкина. Благодаря Смирновой печаталось изъ стихотвореній Пушкина то, что цензура никакъ не пропускала. Поэтъ посвятилъ ей свое стихотвореніе, въ которомъ говоритъ, что она, какъ дитя, была добра. Чтобы яснѣе представить читателямъ то впечатлѣніе, которое производила на всѣхъ Смирнова, привожу воспоминаніе о ней Вяземскаго, озаглавленное «Donna Sol». "Въ началѣ тридцатыхъ готовъ, пишетъ онъ, драма Гюго «Эрнани» надѣлала много шуму въ Парижѣ. Этотъ шумъ откликнулся и въ Петербургѣ. Стихи изъ новаго произведенія поэта переходили изъ устъ въ уста и дѣлались поговорками. Въ то самое время расцвѣтала въ Петербургѣ одна дѣвица, и всѣ мы болѣе или менѣе были военноплѣнными красавицы, кто болѣе или менѣе уязвленный, но всѣ были задѣты и тронуты. Кто-то изъ насъ прозвалъ смуглую, южную, черноокую дѣвицу Donna Sol, главною дѣйствующею личностью испанской драмы Гюго. Жуковскій, который часто любилъ облекать поэтическую мысль выраженіемъ шуточнымъ и удачно пошлымъ, прозвалъ ее небеснымъ дьяволенкомъ. Кто хвалилъ ея черные глаза, иногда улыбающіеся, иногда огнестрѣльные; кто изящное и маленькое ушко, эту аристократическую примѣту, какъ ручка и какъ ножка; кто любовался ея красивою и своеобразною миловидностью. Иной готовъ былъ, глядя на нее, вспомнить старые, вовсе незвучные стихи Востокова и воскликнуть:

«О какая гармонія

Въ рѣдкій сей ансамбль влита»!

И, замѣтимъ мимоходомъ, что она очень бы смѣялась этимъ стихамъ. Она угадывала и все высокое и все смѣшное. Изящное стихотвореніе Пушкина приводило ее въ восторгъ. Переряженная и масляничная поэзія пѣвца Курдюковой находила въ ней сочувственный смѣхъ. Обыкновенно женщины худо понимаютъ плоскости и пошлости; она понимала ихъ и радовалась имъ. Вообще увлекала она всѣхъ живостью своею, чуткостью впечатлѣній, остроуміемъ, нерѣдко поэтическимъ настроеніемъ! Она была смѣсь противорѣчій, но эти противорѣчія были, какъ музыкальныя разнозвучія, которыя подъ рукою художника, сливаются въ какое-то странное, но увлекательное созвучіе. Въ ней были струны, которыя откликались на всѣ вопросы ума и на всѣ напѣвы сердца. Были, можетъ быть, струны, которыя звучали пронзительно и просто непріятно; но это были звуки отдѣльные, обрывистые, мимолетучіе. Впрочемъ, и эта разноголосица имѣетъ свою раздражительную прелесть: когда сердишься на женщину, это несомнѣнны! знакъ, что ее любишь. Хотя не было въ чулкахъ ея ни малѣйшей синей петли, она могла прослыть у нѣкоторыхъ академикомъ въ чепцѣ. Свѣдѣнія ея были разнообразны, чтенія поучительныя и серьезныя, впрочемъ не въ ущербъ романамъ и газетамъ. Даже богословскіе вопросы, богословскія пренія были для нея заманчивы. Профессоръ духовной академіи могъ быть не лишнимъ въ дамскомъ кабинетѣ ея, какъ и дипломатъ, какъ Пушкинъ или Гоголь, какъ гвардейскій любезникъ, молодой левъ петербургскихъ салоновъ. Она выходила иногда въ пріемную комнату, гдѣ ожидали ее свѣтскіе посѣтители, послѣ урока греческаго языка, на которомъ хотѣла изучить восточное богослуженіе и святыхъ отцовъ. Прямо отъ бесѣды съ Григоріемъ Нанзіанзиномъ или Іоанномъ Златоустамъ она влетала въ свой салонъ и говорила о дѣлахъ парижскихъ съ старымъ дипломатомъ, о петербургскихъ сплетняхъ, не безъ нѣкотораго оттѣнка дозволеннаго и всегда остроумнаго злословія съ пріятельницей, или обмѣнивалась съ однимъ изъ своихъ поклонниковъ загадочными полусловами, т. е. по англійски flirtation или отношеніями, какъ говорилось въ то время въ нашемъ кружкѣ. Однимъ словомъ, въ запасѣ любезности ея было если не всѣмъ сестрамъ по серьгамъ, то всѣмъ братьямъ по сердечной загвоздкѣ, какъ сказалъ бы Жуковскій. Молодой русскій врачъ С* былъ также въ числѣ прихваченныхъ гвоздемъ. Когда -говорили о ней и хвалили ее, онъ всегда прибавлялъ: «А замѣтьте, какъ она славно кушаетъ! Это вѣрный признакъ здоровой натуры и правильнаго пищеваренія». Каждый смотрѣлъ на нее съ своей точки зрѣнія: Пушкинъ увлекался прелестью и умомъ ея; врачъ С* исправностью ея желудка. Вотъ шуточные стихи, которые были ей поднесены:

Вы Donna Sol, подчасъ и Donna Перецъ!

Но все намъ сладостно и лакомо отъ васъ,

И каждый, мыслями и чувствами изъ насъ

Вашъ вѣрноподданный и вашъ единовѣрецъ.

Но всѣхъ счастливѣй будетъ тотъ,

Кто къ сердцу. вашему надежный путь проложитъ

И радостно сказать вамъ можетъ:

«О Donna Сахаръ! Donna Медъ!»[2]

Въ сильномъ увлеченіи князь Вяземскій пропускаетъ мимо все, что было въ Смирновой несимпатичнаго. Находя ея кокетство совершенно естественнымъ, онъ шутя разсказываетъ о сердечныхъ загвоздкахъ, достававшихся отъ нея всѣмъ и каждому. Иногда случалась князю Вяземскому сердиться на Смирнову, въ которой нѣкоторыя струны звучали пронзительно и просто непріятно, но онъ смотрѣлъ на это, какъ н’а раздражительную прелесть, заставившую его воскликнуть въ своемъ стихотвореніи: «но все намъ лакомо и сладостно отъ васъ!» Понимая любовь съ одной лишь чувственной стороны, князь Вяземскій совершенно удовлетворялся тѣмъ идеаломъ женщины, который представляла собою Александра Осиповна Смирнова. Не- такъ смотрѣлъ на нее Плетневъ, у котораго идеалы были строже и чище. Онъ очень любилъ Смирнову, но невольно, сравнивая ее съ Балабиной, предпочиталъ послѣднюю, такъ какъ «у Балабиной черезвычайно гармонично была развита жизнь интеллектуальная, религіозная и эстетическая. Принадлежа болѣе міру души своей, нежели свѣту, она постоянно стремилась совершенствовать всѣ стороны умственнаго и нравственнаго бытія своего». «Смирнова совсѣмъ въ другомъ родѣ, писалъ Плетневъ Жуковскому. Она какъ видоизмѣненіе роскоши приближаетъ въ свой уголъ образцы нравственныхъ и умственныхъ совершенствъ, беззаботно отвращаясь отъ нихъ ко всѣмъ земнымъ утѣхамъ, а та ими проникнута и безъ нихъ не могла-бы жить. Впрочемъ я очень люблю Смирнову, хотя и желалъ-бы многое измѣнить въ ея философіи»[3] Въ другомъ своемъ письмѣ къ Жуковскому Плетневъ жалуется, что для поэзіи Александра Осиповна Смирнова совсѣмъ отжила[4]. Очевидно, что она никогда не проникалась серьезно поэзіей, не изучала науку ради самой науки; наука и поэзія служили ей лишь для пущаго блеска, не давая ей глубокаго, внутренняго содержанія; поэтому-то она такъ рано и отжила для поэзіи; этимъ объясняется и то обстоятельство, что она не могла найти въ наукѣ отвлеченія отъ той хандры, которою она страдала впослѣдствіи отъ сознцнія утраты молодости. Напрасно совѣтовалъ ей по этому поводу Жуковскій построить около сердца ту скинію, въ которой могло-бы оно жить одиноко съ собою и куда былъ-бы доступъ только немногимъ; совѣтовалъ ей также заняться дѣтьми и въ этомъ занятіи найти развлеченіе и лекарство[5]. Она, «не поддаваясь рамкамъ избитой морали»[6], ударилась, какъ мы увидимъ, въ ханжество, несравненно болѣе узкое, болѣе избитое. Чрезвычайно страннымъ является ея отношеніе къ Жуковскому въ этотъ періодъ. Жуковскій, подобно Плетневу, всею душою былъ расположенъ къ Смирновой. Онъ цѣнилъ въ ней талантливость, блестящій умъ, называлъ ее въ своихъ письмахъ: «милая изъ милыхъ, умная изъ умныхъ, прелестная изъ прелестныхъ, всегдашняя принцесса моего сердца»[7]. I love you, подписывается онъ. Смирнова отвѣчала ему такой-же дружбой, когда они Оба еще были при дворѣ. Впослѣдствіи, когда Жуковскій поселился навсегда заграницей, оставивъ дворъ, она совершенно къ нему охладѣла, отплативъ ему большимъ невниманіемъ за всю искреннюю привязанность къ ней. Слѣдующія письма его служатъ тому доказательствомъ. Жуковскій въ письмѣ отъ 3 февраля 1850 года жалуется Плетневу, что на посланные имъ экземпляры Одисеи никто не потрудился увѣдомить его о полученіи. «Это мнѣ больно, досадно особенно отъ Смирновой. Смирнова не отвѣчала мнѣ на нѣсколько писемъ и оставила безъ уваженія мою просьбу о моей крестницѣ, которую, т. е. просьбу, я для большаго эффекта написалъ во вкусѣ моихъ арзамасскихъ протоколовъ галиматью, но и это не подѣйствовало»[8]. Въ 1851 году, 18 апрѣля, Жуковскій опять пишетъ Плетневу: «Скажите отъ меня Смирновой, что ея совершенное забвеніе бытія моего меня давно и всегда огорчаетъ. На три письма моихъ она мнѣ не отвѣчала и даже не обратила никакого вниманія на мою просьбу о моей крестницѣ, шуточно написанную, но по своему содержанію не шуточную. Я просилъ ее откликнуться мнѣ — напрасно»[9]. Такъ и не отвѣтила ему Смирнова, что видно изъ слѣдующаго письма, писаннаго Жуковскимъ 15 ноября 1851 года: "Гдѣ Смирнова? Если она въ Петербургѣ, то скажите ей, что ея совершенное обо мнѣ забвеніе мнѣ и обидно и печально, я этого отъ нея не ожидалъ; на три письма моихъ не было отъ нея отвѣта, просьба моя о моей крестницѣ оставлена безъ вниманія. Я положилъ къ стопамъ ея послѣдніе цвѣты моей устарѣлой музы; не знаю, что съ ними сдѣлалось, дошли-ли они до ея рукъ или, полѣнившись наклониться, чтобы взять ихъ въ руки, она оттолкнула своими стопами, предоставивъ дѣятельному помелу вымести ихъ со всякимъ другимъ соромъ изъ ея роскошнаго будуара[10].

Наиболѣе яркую характеристику Смирновой даетъ намъ Иванъ Сергѣевичъ Аксаковъ въ письмахъ своихъ къ отцу. Въ 1845 году мужъ Александры Осиповны Николай Михайловичъ Смирновъ былъ назначенъ губернаторомъ въ Калугу, гдѣ служилъ въ то время Иванъ Сергѣевичъ Аксаковъ, тогда еще очень молодой. Смирнова должна была проѣзжать въ Калугу черезъ Москву, и Гоголь предупреждалъ обѣ этомъ Языкова, совѣтуя ему, Сергѣю Тимофеевичу Аксакову и Шереметевой непремѣнно познакомиться съ Смирновой, называя ее перломъ русскихъ женщинъ. Крайне удивленъ былъ Языковъ такому отзыву Гоголя о Смирновой, пользовавшейся весьма нелестной репутаціей въ свѣтѣ. «Ты вѣрно замѣтилъ въ письмѣ Гоголя похвалы, восписуемыя имъ Смирновой, писалъ Языковъ своему брату. Эти похвалы всѣхъ здѣшнихъ удивляютъ. По всѣмъ слухамъ, до меня доходящимъ, она просто сирена, плавающая въ прозрачныхъ водахъ соблазна»[11]. Съ нетерпѣніемъ ожидалъ Сергѣй Тимофеевичъ свиданія съ Смирновой. Ему чрезвычайно любопытно было посмотрѣть на Смирнову, которую такъ осуждало общественное мнѣніе и о которой Гоголь въ то же время говорилъ: «едва-ли найдется въ мірѣ душа, способная понимать и оцѣнить ее»[12]. При первой встрѣчѣ Смирнова произвела на Сергѣя Тимофеевича самое непріятное впечатлѣніе; она приняла его лежа въ постели. Такой пріемъ старика, почти слѣпого, ему показался весьма неуважительнымъ: «два часа съ половиной я заставилъ говорить ее безпрестанно о томъ, о чемъ хотѣлъ… и что же? Я также, какъ и ты, пишетъ Сергѣй Тимофеевичъ сыну, не спалъ до двухъ часовъ отъ изумленія. Я не вполнѣ довѣрялъ Гоголю и Самарину, я считалъ, что они обольщены, очарованы (и мнѣ говорили многіе, что она сирена, очаровательница, волшебница) и сами того не знаютъ. Но я увидѣлъ, что здѣсь нѣтъ и тѣни, ничего обольстительнаго, ни въ какомъ отношеніи. Я но нашелъ въ ней женщины — это былъ мужчина въ спальномъ капотѣ и чепчикѣ, очень умный, смѣло обо всемъ говорящій; но легкій, холодный, — я по крайней мѣрѣ не замѣтилъ ни малѣйшей теплоты, ни даже признака эстетическаго чувства… Я рѣшительно признаю… Погожу признавать. Ты необходимо долженъ узнать ее близко. Преодолѣй себя и постарайся доискаться драгоцѣннаго камня, зарытаго въ хламѣ»[13], Сергѣй Тимофеевичъ долго не посылалъ сыну этого письма объ Александрѣ Осиповнѣ, дожидаясь, какое она на него произведетъ впечатлѣніе. Не вполнѣ довѣряя себѣ послѣ такихъ отзывовъ Гоголя объ Александрѣ Осиповнѣ, Сергѣй Тимофеевичъ хотѣлъ провѣрить себя тѣмъ взглядомъ, какой составится у Ивана Сергѣевича; но послѣдній въ такой же мѣрѣ непріятно былъ пораженъ Смирновой, какъ и отецъ его. Она ему показалась большой эгоисткой, такъ мало казалось въ ней любви и состраданія, что это даже огорчило Ивана Сергѣевича. "Я такъ огорченъ, такъ низко палъ съ такой высоты, я говорю о Смирновой, — писалъ Иванъ Сергѣевичъ отцу,

«Вчеравечеромъ получилъ записку отъ ея мужа, — проситъ начай… Я пріѣхалъ и пробылъ почти до двухъ часовъ. Думалъ я прежде, что увижу чудо красоты, женщину, въ которой „все гармонія, все диво, все выше міра и страстей“. Въ первый разъ въ жизни я былъ, заранѣе впрочемъ, очарованъ, мечталъ Богъ знаетъ что… я де въ силахъ вамъ высказать того непріятнаго, оскорбительнаго впечатлѣнія, которое она на меня произвела. Она сейчасъ поставила меня въ свободныя отношенія и я ни разу не сконфузился, но часто вырывались у меня рѣзкія выраженія… Смирнова, не церемонившаяся съ мною, явилась мнѣ въ самомъ непріятномъ видѣ; ея капризный тонъ съ людьми, съ мужемъ, ея смѣшная досада на все, что она не такъ удобно окружена, какъ прежде, что ламповое масло не пріѣхало изъ Москвы, — все это очень безобразило ее. Ничего пріятнаго не нашелъ я въ лицѣ ея. Стала она съ братомъ передразнивать Н. Ш. Можно бранить Н. Ш. за ея суетливость и хлопотливость, но смѣяться надъ недостаткомъ зубовъ — все это какъ-то странно. Разъ пять впродолженіе вечера принималась она передразнивать ее. Бранитъ Россію и все; но брань брани рознь, и я сказалъ ей: что у васъ эгоистическое негодованіе, въ которомъ нѣтъ любви и скорби. Помираетъ со смѣху надъ всѣмъ, что видитъ-и встрѣчаетъ, называетъ всѣхъ животными, уродами, удивляется, какъ можно дышать въ провинціи. Я самъ въ провинціи не на мѣстѣ, но мнѣ все это досадно было слышать; я мужчина, но во мнѣ больше мягкости и вниманія ко всему человѣческому. Я сильнѣе ея ругаю мошенниковъ, но если въ комъ есть хорошія, добрыя движенія души, тотъ не подвергнется отъ меня ни брани, ни насмѣшкамъ. Что Смирнова олицетворенный умъ, въ этомъ нельзя сомнѣваться, но моя душа была такъ внутренно оскорблена, что я не рѣшусь ни за что, мнѣ кажется, читать ей свои стихи, гдѣ есть хотя малѣйшій оттѣнокъ чувства, мечты… Какой тутъ источникъ вдохновенія, замретъ напротивъ всякая поэзія. Вы заговорите серьезно, ей въ эту минуту приходитъ въ голову какой-то смѣшной анекдотъ. Я буду стараться узнать покороче, разгадать эту женщину, но на меня уже повѣяло такимъ холодомъ отъ нея, что я самъ собственно сожмусь внутренно сколько можно»[14]. Тѣмъ не менѣе Иванъ Сергѣевичъ, по настоятельному требованію Александры Осиповны, проводитъ у нея всѣ вечера, читаетъ ей даже свои стихи. Смирнова дѣлаетъ ему на нихъ очень дѣльныя замѣчанія, послѣ которыхъ нѣкоторые нравившіеся ему стихи вдругъ являются пресмѣшными. Признавая въ Смирновой большой умъ, Иванъ Сергѣевичъ хочетъ видѣть въ ней глубокаго человѣка; «но, писалъ онъ отцу, какъ нарочно въ ту минуту, когда слова ея, полныя серьезнаго смысла, заставляютъ меня видѣть ее въ другомъ свѣтѣ, вдругъ тривіальное и очень выраженіе обольетъ васъ холодомъ. Разговоръ почти всегда пустой, состоитъ изъ анекдотовъ, до которыхъ она большая охотница»[15]. Ивану Сергѣевичу казалось даже, что не зависитъ-ли все это оттого, что самъ онъ недостаточно интересный собесѣдникъ для нея, которая была дружна съ умнѣйшими и замѣчательнѣйшими людьми всѣхъ націй. Придавая очень большое значеніе авторитету Гоголя и Самарина, Иванъ Сергѣевичъ такъ разсуждаетъ въ своемъ письмѣ къ отцу: «Можетъ быть Гоголь считаетъ ее идеаломъ русской женщины вотъ почему она, не хлопоча объ эмансипаціи, какъ женщина запада, довольно свободна, выше всѣхъ этихъ предразсудковъ, условій и приличій давно признанныхъ ложными и смѣшными, но которыя еще сохраняютъ надъ вами власть привычки, все можетъ понять, видѣть и говорить, не пачкаясь тѣмъ, что видитъ и говоритъ, оставаясь чистою, можетъ свободнымъ смѣхомъ смѣяться всему смѣшному и стать открытымъ не жеманнымъ лицомъ къ лицу съ дѣйствительностью и природой….Такъ, можетъ, понимаетъ ее Гоголь; но, портъ знаетъ, это все какъ-то не такъ. Что касается до Самарина, то надо вспомнить, что онъ встрѣтилъ ее въ Петербургѣ, надо вообразить его изумленіе найти свѣтскую женщину, чуждую предразсудковъ, все читавшую, восхищающуюся тѣмъ, что большой свѣтъ не понимаетъ, находитъ, неприличнымъ, умною такъ, какъ нѣтъ никого въ большомъ свѣтѣ… Этого уже довольно, чтобы плѣнить одинаково безотраднаго Самарина въ Петербургѣ. А мы, -мы все это уже знали за ней и искали еще высшаго и можетъ быть ошиблись. А можетъ быть мы ее еще не разгадали… Но по крайней мѣрѣ до сихъ поръ она производитъ на меня непріятное ощущеніе. Вечера мои скучны и мнѣ въ тягость»[16], Смирнова очень скоро поняла, что ея остроумный, кокетливый разговоръ, который такъ нравился князю Вяземскому, не производитъ ни малѣйшаго дѣйствія на чистую, нетронутую натуру Ивана Сергѣевича, который писалъ отцу, что отъ такого разговора устаетъ его душа до скуки и грусти. Но умѣя поддѣлаться подъ каждаго человѣка, войти въ его внутренній міръ, Смирнова нашла наконецъ тѣ струны у Ивана Сергѣевича, на которыхъ можно играть. Она стала мастерски разсказывать ему о дѣтствѣ, проведенномъ въ Малороссіи, о жизни своей при дворѣ; при этомъ такъ умѣла нарисовать тьму мерзостей, ее окружавшихъ, что невольно вызывала удивленіе, какъ могла она выйти изъ всѣхъ этихъ обстоятельствъ такою, какая она есть. Тонъ горечи и раскаянія, съ какимъ вела она разсказъ, вызывалъ большое къ ней сочувствіе. Иванъ Сергѣевичъ былъ совершенно подкупленъ этимъ: «Недавно я имѣлъ съ ней очень долгій разговоръ, писалъ онъ отцу, — она разсказала мнѣ всю свою жизнь съ восьми лѣтъ, все свое развитіе. И послѣ этого разговора я повторяю о ней то же, что Самаринъ и Гоголь»[17]. Вскорѣ однако пришлось убѣдиться Ивану Сергѣевичу, что это былъ одинъ изъ пріемовъ кокетства. Смирнова очень равнодушно въ такомъ-же тонѣ разсказывала объ этомъ-же самомъ всѣмъ и каждому. Еще ранѣе того сильно возмущался такимъ кокетствомъ Гоголь, писавшій ей: «Вы мнѣ часто подъ большимъ секретомъ и тайной объявляли такія вещи, которыя сообщали потомъ первому болтуну, если только онъ умѣлъ васъ заставить проговориться или даже пріятно занять васъ»[18]. Иванъ Сергѣевичъ почувствовалъ тогда, что Смирнова очень далека отъ того возвышеннаго идеала женщины, который онъ видѣлъ въ лицѣ своей матери. Движимый искреннимъ желаніемъ повліять на нее, онъ посвящаетъ ей стихотвореніе, высказавъ въ немъ горькую истину:

А вы? вамъ въ душу недостойно

Начало порчи залегло,

И чувство женское покойно

Разратомъ тѣшиться могло![19]

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Смирнова, приняла стихи Ивана Сергѣевича за оригинальную выходку съ его стороны. Отвѣтила на нихъ шуткой, насмѣшкой, похвалой. «Въ какихъ-же дуракахъ остался я съ своимъ горячимъ желаніемъ видѣть ее на другомъ пути, съ безпокойной мечтой вызвать ее на другой путь», писалъ онъ отцу[20]. Грустно и обидно было Ивану Сергѣевичу, который не на шутку увлекся Смирновой, съумѣвшей-войти въ его душу. Въ одномъ изъ своихъ писемъ онъ жалуется отцу, что Александра Осиповна, «какъ нѣкій злой демонъ, огорчивъ, оскорбивъ, смутивъ меня, разстроивъ мое тщеславіе и самолюбіе, нарушила строй души»[21]. Постепенно Иванъ Сергѣевичъ все болѣе и болѣе охладѣваетъ къ Смирновой. Онъ замѣчаетъ, что она одинаково и одинаково умно говоритъ про все на свѣтѣ, про всякій вздоръ и вещь серьезную, такъ какъ въ сущности ей совершенно все равно было до всего на свѣтѣ. Его возмущало также, что у нея нѣтъ никакихъ требованій художественности: «она съ наслажденіемъ прочтетъ сейчасъ послѣ Гоголя какого-нибудь француза. Въ самыхъ чудныхъ мѣстахъ „Шинели“ Гоголя она вдругъ вспомнитъ какіе-нибудь глупые стихи Мятлева»[22]. Особенно удивляло его полное непониманіе Самарина: «Вообразите, пишетъ Иванъ Сергѣевичъ отцу, — Смирнова имѣла духъ сказать Самарину, что у него нѣтъ никакого творчества идей, что онъ никогда не будетъ человѣкомъ истинно-замѣчательнымъ (что неправда), что его удѣлъ настоящій быть homme de salon, и что всѣ усилія его идти по другой колеѣ не искренни, не внушаютъ довѣрія. На дняхъ получила она письмо отъ Самарина, которое прочла мнѣ: тонъ письма поддѣльный, видно усиліе удержать языкъ тоски и грусти, которымъ можетъ быть захотѣлъ-бы онъ говорить. Все письмо состоитъ изъ петербургскихъ разныхъ новостей, о которыхъ сообщаетъ ей по ея приказанію, изъ насмѣшекъ и остротъ надъ разными мужчинами и дамами (отъ которыхъ, т. е. насмѣшекъ, она въ восторгѣ), но видно, что это какъ будто блюдо, по необходимости приготовленное. Александра Осиповна ужасная охотница переписываться; съ кѣмъ она не въ перепискѣ? Всякій свѣтскій знакомый ея обязанъ къ ней писать и сообщать всѣ дѣла и сплетни большого свѣта; она всѣмъ отвѣчаетъ, ведетъ, кто знаетъ, можетъ быть довольно свѣтскую переписку съ однимъ и въ то же время пишетъ о псалмахъ къ Гоголю… Она очень умна, но ея нравственное обращеніе не жжетъ ея пламенемъ, не отнимаетъ у нея покоя, не даетъ ей силъ отказаться отъ всѣхъ привычекъ прежней жизни. Ну, да объ этомъ послѣ и объ отношеніяхъ Гоголя къ ней также»[23].

Сергѣй Тимофеевичъ, отвѣчая на письма сына, оправдываетъ Смирнову тѣмъ, что недоступная атмосфера цѣломудрія, скромности, никогда не окружала ее даже въ цвѣтущей молодости: «Вотъ почему все нѣжное, умилительное, грустное, неизъяснимо-сладкое въ поэзіи отъ нея ускользаетъ»[24]. Съ этими доводами отца Иванъ Сергѣевичъ не Соглашается, говоря, что много есть такихъ вещей, которыхъ онъ не хочетъ писать въ письмѣ. «Я-бы желалъ, продолжаетъ онъ свое письмо, чтобы вы ее видѣли также часто, какъ я и во всѣ ея минуты. Она хороша, когда вы съ ней разговариваете одни и серьезно, но дѣлается подчасъ очень непріятною, когда къ ней подсядетъ какой-нибудь товарищъ петербургской жизни и она становится въ прежнія калоши. Да къ тому-же она хоть и смѣется надъ славянскою pruderie, но не скажетъ въ Москвѣ и тысячной доли того, что говоритъ здѣсь. Ну, да объ этомъ послѣ»[25]. Убѣдившись, что Смирнова типичная свѣтская барыня, самая обыкновенная, съ блестящимъ умомъ, въ которомъ слышится жалкая опытность, пріобрѣтенная ею въ гнилой средѣ большого свѣта, Иванъ Сергѣевичъ писалъ отцу: «Теперь я вижу, что мы разыгрывали сами передъ собою довольно-смѣшную роль. Очертивъ эту женщину какимъ-то магическимъ кругомъ, мы подходимъ издалека, смотримъ съ одной стороны, потомъ съ другой, трудимся, потѣемъ… Все дѣло гораздо проще. Я убѣдился, что она не притворяется, не играетъ комедій и гораздо менѣе замѣчательная женщина, нежели мы думали. У нея есть конекъ — опытность, знаніе людей, учительскій тонъ»[26]. Въ одномъ изъ своихъ стихотвореній, ей посвященныхъ, онъ выразилъ все это въ словахъ:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И понялъ я хоть поздно въ этотъ мигъ,

Что ждать нельзя инаго мнѣ отвѣта,

Что дама вы блистательнаго свѣта![27]

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Съ этихъ поръ наступаетъ полное охлажденіе къ Смирновой. Иванъ Сергѣевичъ теряетъ къ ней всякій интересъ и даже тяготится ея безсодержательными разговорами, что не трудно заключить изъ слѣдующаго его письма къ отцу: «Вчера былъ я у Александры Осиповны. Братьевъ ея не было дома. Я говорилъ серьезно о томъ, что занимало меня въ эту минуту. Но видно, что серьезные разговоры ей въ тягость и она охотница до пустяковъ, поэтому я рѣшился на другой день не ѣхать, если братьевъ ея опять нѣтъ дома»[28]. Иванъ Сергѣевичъ Перестаетъ у нея бывать, но Смирнова посылаетъ тогда за нимъ брата своего Арнольди, проситъ, наконецъ, мужа, чтобы послѣдній упросилъ Ивана Сергѣевича навѣщать ее. По необходимости является къ ней Иванъ Сергѣевичъ и вновь возникаетъ у нихъ споръ о нравственности, по поводу которой Александра Осиповна высказываетъ такія убѣжденія, которыя сильно возмущаютъ его чистую, нетронутую натуру. По этому поводу Иванъ Сергѣевичъ писалъ отцу: «Она встрѣтила меня колкостями, на которыя я даже не отвѣчалъ, братьевъ ея тутъ не было, и она стала оправдываться тихо, долго и долго. Я сказалъ ей, что остаюсь при прежнихъ убѣжденіяхъ, что теперь уже во многомъ и очень многомъ не могу сочувствовать ей, но что я на нее болѣе не взбѣшенъ и не сержусь; напротивъ мнѣ жаль ее. Она говоритъ: теперь я старѣю, жизнью живу другою, но мнѣ нуженъ покой, милосердіе и снисхожденіе и мое орудіе одно — молитва. Надо и мнѣ быть милосердной по мѣрѣ ихъ слабостей. Тутъ, я не могъ не замѣтить ей, что это софизмъ, что это очень удобная теорія, которой нѣтъ границъ. Она отвѣчала что. то, противъ чего я возмущаюсь, она впрочемъ не считаетъ важнымъ грѣхомъ, что это слабости, и что воздержаніе отъ нихъ, можетъ быть, совсѣмъ не нужно и добродѣтели особенной нѣтъ»[29]. Послѣ такого признанія Смирновой Иванъ Сергѣевичъ писалъ, что «спорить, убѣждать и говорить съ ней о нравственности и т. п. не буду. Это безполезно, Богъ съ ней, пусть доживаетъ вѣкъ въ мирѣ. Душа моя давно отъ нея отвратилась, тѣмъ болѣе, что вчера опять говорила она разныя вещи, которыя несовмѣстны ни съ какимъ раскаяніямъ и горечью души. Къ тому-же, говоря съ вами наединѣ одно, смѣется на другой день объ этомъ-же предметѣ, не вызываемая никѣмъ. Мнѣ это такъ надоѣло, что сейчасъ становится скучно, тѣмъ болѣе, что и вчера почти все молчалъ да и впредь хоть и намѣренъ бывать, какъ можно рѣже, но не намѣренъ, нѣтъ ужъ никакой охоты, говорить»[30]. Нервическое состояніе, въ которомъ находилась въ это время Смирнова не вызывало въ Иванѣ Сергѣевичѣ никакой жалости, потому что онъ уже убѣдился въ томъ, что «нервы лгутъ». Чрезвычайно картинно изобразилъ Иванъ Сергѣевичъ Смирнову, сравнивъ ее съ мѣняльной лавкой: «Александра Осиповна, пишетъ онъ отцу, производитъ на меня то же впечатлѣніе, какое производитъ альбомъ съ дорогими картинами, который вы уже разъ двадцать пересмотрѣли, и какъ только вы его опять хотите развернуть, съ перваго листа нагоняетъ на васъ зѣвоту. Или еще лучше, такое впечатлѣніе, которое производитъ мѣняльная лавка, набитая всякими драгоцѣнностями и всякою дрянью, гдѣ все разставлено по мѣстамъ, гдѣ вы были много разъ и знаете все почти наизусть. Вдругъ приходитъ охота посмотрѣть вновь лавку; приходишь: опять все знакомое, все также лежитъ на одномъ мѣстѣ, золото также безплодно и бездѣйственно, дрянь также тутъ, начнешь смотрѣть по порядку, но находитъ скука и, не докончивъ, съ тоской и досадой на потерянное время выходишь изъ лавки»[31]. На это письмо Сергѣй Тимофеевичъ отвѣчалъ сыну: «Сравненія твои очень хороши, но тѣмъ не менѣе твое отвращеніе отъ посѣщеній Александры Осиповны имѣетъ въ своемъ, основаніи недовольство самимъ собою. Хоть изъ приличія, если нѣтъ сожалѣнія, ты долженъ бывать у нея чаще. Впрочемъ поступай, какъ самъ знаешь»[32]. Вина Ивана Сергѣевича состояла лишь въ томъ, что онъ искренно увлекался Александрой Осиповной. Желая возвысить ее до своего идеала, онъ много прикладывалъ старанія, но ровно ничего изъ изъ этого не вышло, да и не способна она была на нравственное обновленіе, которое ей проповѣдывалъ Аксаковъ. Онъ отвѣчалъ отцу: «Объ Александрѣ Осиповнѣ нечего распространяться въ письмахъ. Къ Александрѣ Осиповнѣ я не ѣзжу, потому что не люблю оставаться въ такомъ фальшивомъ положеніи и я гораздо спокойнѣе духомъ съ тѣхъ поръ, какъ не бываю у нея. Она впрочемъ говорила многимъ, что не понимаетъ, почему я ее оставилъ. Гоголя и Самарина довольно съ нея, слѣдовательно мое пренебреженіе ничего не значитъ, а мнѣ гораздо удобнѣе не бывать у нея»[33]. При всемъ томъ Иванъ Сергѣевичъ вполнѣ сознавалъ и хорошія стороны Смирновой, и когда однажды братъ его Константинъ Сергѣевичъ позволилъ себѣ рѣзко выразиться въ письмѣ объ Александрѣ Осиповнѣ, то Иванъ Сергѣевичъ писалъ ему: «Ради Бога, Константинъ, умѣрь твои выраженія объ Александрѣ Осиповнѣ. Я не хочу, чтобы вообразили въ этомъ случаѣ меня за одно съ тобою. Я никогда не позволю себѣ этихъ выраженій открыто и не перестану цѣнить хорошихъ сторонъ этой женщины. Мнѣ больше жаль ее, но въ душѣ у меня нѣтъ нисколько ни злобы, ни ненависти и даже негодованіе затихло. Это впрочемъ оттого, что я уже мѣсяца два, какъ ее не видѣлъ»[34]. (Смирнова уѣзжала на богомолье въ Воронежъ). Въ дальнѣйшихъ письмахъ своихъ къ отцу Иванъ Сергѣевичъ совсѣмъ почти не упоминаетъ о Смирновой и на вопросъ отца, почему онъ о ней ничего не пишетъ, отвѣчалъ ему: «Всѣ мнѣ такъ приглядѣлись, что мой внутренній міръ не соприкасается вовсе съ ними. По той-же причинѣ не писалъ я ничего объ Александрѣ Осиповнѣ. Такъ мало она меня занимаетъ, что, право, говорю вамъ, и въ голову не приходитъ мнѣ объ ней никогда дома, Когда я бываю у ней, то я говорю, спорю, нахожусь съ ней въ совершенно простыхъ отношеніяхъ, никогда не вспоминая прежняго, не касаясь этихъ вопросовъ. Она уже не прежняя для меня Александра Осиповна. Она вдругъ постарѣла для меня десятью годами; я вижу въ ней умную, занимательную женщину, беременную вдобавокъ, мать дѣтей довольно взрослыхъ, женщину, которой ошибки и заблужденія неспособны болѣе возбудить во мнѣ никакого негодованія, вниманіемъ и мнѣніемъ которой я не дорожу, и потому-то мнѣ теперь съ нею такъ свободно и ловко»[35].

Изъ всего предъидущаго ясно рисуется личность Александры Осиповны Смирновой, далеко не столь симпатичная, какою изобразилъ ее г-нъ Шенрокъ въ статьѣ своей: «Гоголь и Смирнова» («Русская Старина» 1888 г. № 4). Богато одаренная природой, но поверхностная, неспособная къ глубокой и прочной привязанности, могущей стать основой ея духовной жизни, Смирнова могла лишь отрицательно вліять, какъ мы увидимъ, на творческую дѣятельность Гоголя; вотъ почему мы такъ долго остановились на характеристикѣ Александры Осиповны.

Перейдемъ теперь къ дружбѣ ея съ Гоголемъ. До сихъ поръ не выясненъ въ точности годъ знакомства Александры Осиповны съ Гоголемъ, котораго она всегда считала однимъ изъ самыхъ давнихъ своихъ знакомыхъ. Г-нъ Шенрокъ по многимъ соображеніямъ предполагаетъ, что Гоголь познакомился съ Александрой Осиповной въ 1831 году. Такое предположеніе его не кажется основательнымъ, въ виду того, что дочь Александры Осиповны, Ольга Николаевна Смирнова, относитъ знакомство ея матери съ Гоголемъ къ 1829 году. Она ссылается въ данномъ случаѣ на дневникъ Александры Осиповны, къ сожалѣнію не вышедшій еще въ свѣтъ. Въ дневникѣ разсказъ о знакомствѣ съ Гоголемъ записанъ вмѣстѣ съ замѣтками о путешествіи Пушкина въ Арзерумъ, о войнѣ 1829 года, о смерти Грибоѣдова, далѣе слѣдуетъ о знакомствѣ съ Гоголемъ, о чтеніи у нея Басаврюка или вечера наканунѣ Ивана Купала[36]. Повѣсть Ивана Купала появилась, какъ извѣстно, въ первый разъ въ печати въ февралѣ 1830 года. Читана она была Смирновой въ рукописи, слѣдовательно, ранѣе февраля 1830 года.

Очевидно, читалъ ее Гоголь въ концѣ 1829 года, когда онъ только что приготовлялъ ее къ печати. Гоголь, какъ видно изъ того же дневника, обратилъ на себя вниманіе Александры Осиповны не литературною извѣстностью, такъ какъ онъ только еще выступалъ на это поприще, а малороссійскимъ происхожденіемъ[37], какъ самъ онъ потомъ разсказывалъ: «я давалъ урокъ одной барышнѣ (Балабиной), прескучный урокъ, бѣдная ученица моя-зѣвала. Въ это самое время вошла къ намъ Александра Осиповна съ сестрой ученицы, замѣтила меня и тотчасъ узнала хохла»[38].

Можно себѣ представить, какое впечатлѣніе произвела Александра Осиповна на застѣнчиваго, только что пріѣхавшаго изъ провинціи юношу, тогда совсѣмъ еще неизвѣстнаго. По свойственной ей привычкѣ она обошлась съ нимъ ласково и развязно. Въ томъ же самомъ году было написано Гоголемъ письмо къ матери о любви его къ знатной дамѣ. Судя по эпитетамъ, заключавшимся въ письмѣ и выражавшимъ характерныя черты Смирновой, тогда еще Россетъ, можно съ увѣренностью сказать, что его любовь, о которой онъ писалъ, относилась къ Александрѣ Осиповнѣ: «Теперь собираюсь съ силами писать къ вамъ; не могу понять, отчего перо дрожитъ въ рукѣ моей, а мысли тучами налетаютъ одна на другую и непонятная сила нудитъ и вмѣстѣ отталкиваетъ излиться передъ вами и открыть всю глубину истерзанной души. Какое ужасное наказаніе! Ядовитѣе и жестче для меня ничего не было въ мірѣ. Я не могу, я не въ силахъ написать… Маменька, дражайшая маменька, я знаю, вы одинъ истинный другъ мнѣ. Повѣрите ли и теперь, когда мысли мои уже не тѣмъ заняты, и теперь при напоминаніи невыразимая тоска врѣзывается въ сердце. Однимъ вамъ только могу сказать… Вы знаете, что я былъ одаренъ твердостію, даже рѣдкою въ молодомъ человѣкѣ… Кто бы могъ ожидать подобной слабости? Но я видѣлъ ее… нѣтъ не назову ее… она слишкомъ высока для всякаго не только для меня. Я бы назвалъ ее ангеломъ, но это впрочемъ некстати для нея. Это божество, но облеченное въ человѣческія страсти. (Жуковскій называлъ Смирнову небеснымъ дьяволенкомъ). Лицо, котораго поразительное блистаніе въ одно мгновеніе печатлѣется въ сердцѣ, глаза быстро пронзающіе душу, но ихъ сіянія жгучаго, проходящаго на сквозь всего, не вынесетъ ни одинъ человѣкъ. (Почти такими же словами воспѣвали глаза Смирновой Хомяковъ, князь Вяземскій и другіе поэты). О, если бы вы посмотрѣли на меня тогда… Правда я умѣлъ скрывать себя отъ всѣхъ, но скрылъ ли отъ себя? Адская тоска съ невозможными муками кипѣла въ груди моей. О какое жестокое состояніе! Мнѣ кажется, если грѣшнику уготованъ адъ, то онъ не такъ мучителенъ. Нѣтъ, это не любовь… я по крайней мѣрѣ не слыхалъ подобной любви. Въ порывѣ бѣшенства и ужаснѣйшихъ душевныхъ терзаній, я жаждалъ кипѣлъ упиться однимъ только взглядомъ, только одного взгляда алкалъ я… Взглянуть на нее еще разъ — вотъ бывало одно, единственное желаніе, возраставшее сильнѣе и сильнѣе съ невыразимою ѣдкостью тоски. Съ ужасомъ осмотрѣлся я и разглядѣлъ свое ужасное состояніе. Все совершенно въ мірѣ было для меня тогда чуждо; жизнь и смерть равно несносны, и душа не могла дать отчета въ своихъ явленіяхъ. Я увидѣлъ, что мнѣ нужно бѣжать отъ самого себя, если я хотѣлъ сохранить жизнь, водворить хотя тѣнь покоя въ истерзанную душу. Въ умиленіи я призналъ невидимую десницу, пекущуюся, о мнѣ, и благословилъ такъ давно назначаемый путь мнѣ. (Гоголь уѣхалъ за-границу). Нѣтъ, это существо, которое Онъ послалъ лишить меня покоя, разстроить шатко созданный міръ мой, не была женщина. Если бы она была женщина, она бы всею силою своихъ очарованій не могла произвесть такихъ ужасныхъ, невыразимыхъ впечатлѣній. Это было божество, Имъ созданное, часть Его же самого. Но ради Бога, не спрашивайте ея имени. Она слишкомъ высока, высока! Не огорчайтесь, добрая маменька! Этотъ переломъ для меня необходимъ. Мнѣ нужно передѣлать себя, переродиться, оживиться новою жизнью, разцвѣсть силою души въ вѣчномъ трудѣ и дѣятельности; и если я не могу быть счастливъ (нѣтъ, я никогда не буду счастливъ для себя: это божественное существо вырвало покой изъ груди моей и удалилось отъ меня)[39] по крайней мѣрѣ всю жизнь посвящу для счастія и блага себѣ подобныхъ»[40].

По возвращеніи изъ-за-границы Гоголь энергично принялся за дѣло; онъ работалъ очень много, потому что къ маю 1831 года у него было готово нѣсколько повѣстей, составившихъ первый томъ «Вечеровъ на хуторѣ». Въ томъ же году вышла Александра Осиповна Россетъ замужъ за Смирнова, человѣка очень богатаго, но мало развитого. Пушкинъ называлъ его въ письмѣ къ, своей женѣ красноглазымъ кроликомъ. (Сочин. Пушкина, изд. литерат. фонда, т. VII).

Трудно сказать, какъ отозвалось это на Гоголѣ. Вѣроятнѣе всего, что онъ окончательно примирился съ тѣмъ, что не для него создана Александра Осиповна. Въ значительной степени могла отвлечь его отъ личнаго чувства та слава, которую онъ сразу пріобрѣлъ съ выходомъ въ свѣтъ «Вечеровъ на хуторѣ» въ 1831 г. Скрытный Гоголь такъ умѣлъ затаить въ себѣ чувство, что современники долго не догадывались. Не написалъ бы онъ вѣроятно и матери вышеприведеннаго письма, если бы не принудили къ тому особенныя обстоятельства (растрата денегъ на заграничную поѣздку). Только впослѣдствіи догадалась Александра Осиповна и свои догадки сообщила Аксакову въ откровенной съ нимъ бесѣдѣ. Иванъ Сергѣевичъ писалъ по этому поводу отцу въ 1845 году: «Гоголь просто былъ ослѣпленъ и какъ ни пошло слово неравнодушенъ къ Смирновой, и она ему разъ это сама сказала и онъ сего очень испугался и благодарилъ, что она его предувѣдомила и пр. Ну да объ этомъ подробнѣе въ другое время, а можетъ быть при свиданіи»[41]. Гордая застѣнчивость не позволяла ему сознаться въ своемъ чувствѣ даже передъ Александрой Осиповной. Мы не имѣемъ поэтому никакихъ извѣстій о первомъ періодѣ ея знакомства съ Гоголемъ. Мы знаемъ только, что на литературныхъ вечерахъ, которые устраивала у себя Смирнова, будучи еще фрейлиной, въ числѣ выдающихся литературныхъ дѣятелей бывалъ у нея и Гоголь. Въ декабрѣ 1835 г. князь Вяземскій писалъ Смирновой: «Mais je crains pour vous Berlin — ce Petersbourg en miniature»[42]. Изъ этого слѣдуетъ заключить, что въ этомъ именно году Смирнова должна была переѣхать въ Берлинъ, гдѣ мужъ ея имѣлъ службу въ посольствѣ. Осенью 1836 года уѣзжаетъ и Гоголь за границу, гдѣ онъ очень часто видится съ Смирновой и здѣсь дружба у нихъ наиболѣе всего развилась и укрѣпилась. По разсказамъ Кулиша видно, что въ 1837 году оба они проводили зиму въ Парижѣ. Смирнова, обходилась съ Гоголемъ, какъ съ коротко знакомымъ человѣкомъ. Въ этотъ періодъ они вовсе не касались религіозныхъ вопросовъ, о которыхъ такъ любили говорить впослѣдствіи. Разговоры у нихъ по большей части шли о Малороссіи, о высокомъ камышѣ, о галушкахъ, о вареникахъ. Она пѣла ему извѣстную пѣсню: «Ой не ходы, Грыцю на вечерныцю!». Гоголь разсказывалъ ей анекдоты о комфортахъ въ Испаніи, гдѣ на замѣчаніе, что котлетка совсѣмъ холодная, слуга бралъ ее въ руку, хладнокровно щупалъ и утверждалъ, что она достаточно тепла. Александра Осиповна усумнилась, былъ ли Гоголь въ Пспаніи, такъ какъ онъ до сихъ поръ никогда не разсказывалъ объ этой странѣ. Гоголь на это отвѣчалъ ей: «на что же все разсказывать и занимать собою публику. Вы привыкли, чтобы вамъ человѣкъ съ перваго разу все выхлесталъ, что знаетъ и чего не знаетъ, даже и то, что у него на душѣ». Александра Осиповна осталась при своемъ мнѣніи, что Гоголь въ Испаніи не былъ. Съ этого времени у нихъ образовалась шутка: «это было тогда, когда вы были въ Испаніи», говорила Смирнова. И самъ Гоголь говорилъ: «это было тогда, когда я былъ въ Испаніи»[43]. Все это чрезвычайно живо рисуетъ ихъ дружеское, простое отношеніе другъ къ другу, изъ чего нетрудно заключить, что до 1837 года они должны были очень часто видѣться. Изъ Парижа Александра Осиповна переѣхала на лѣто въ Баденъ, куда послѣдовалъ за ней и Гоголь. Кулишъ разсказываетъ, что изъ русскихъ, кромѣ Андрея Карамзина, никто не зналъ Гоголя, а одинъ господинъ изъ высшаго круга даже упрекалъ Смирнову, что она гуляетъ съ mauvais genre. Часто Гоголь бывалъ такъ задумчивъ, что его звали и не могли дозваться. Если же это удавалось, то онъ отказывался гулять вмѣстѣ, приводя самыя странныя причины[44]. Очень можетъ быть потому отказывался Гоголь гулять, что на него могло непріятно дѣйствовать кокетство Смирновой съ Андреемъ Карамзинымъ, по поводу котораго князь Вяземскій писалъ ей въ 1837 году: «N’aves vous pas conscience de vous être emparé de ce pauvre André comme vous l’avez fait? Voici, dailleurs, ce que quelqu’un m'écrit en me parlant d’André: il s’est en ce moment tous énamouré de la spirituelle m-me Smirnow»[45]. Задумчивость же Гоголя и сосредоточенность въ самомъ себѣ происходила очевидно отъ религіознаго настроенія, которое было въ немъ сильно развито еще съ дѣтства. Поддерживалось оно той неудовлетворенностью Гоголя въ его чувствѣ, которое онъ питалъ къ Александрѣ Осиповнѣ еще съ 1829 года. Въ своихъ воспоминаніяхъ о Гоголѣ графъ Сологубъ говоритъ: «Гоголь страдалъ долго, страдалъ душевно отъ своей неловкости, отъ мнимаго безобразія, отъ своей застѣнчивости, отъ безнадежной любви. Онъ углублялся въ самого себя, искалъ въ религіи спокойствія и не всегда находилъ»[46].

И дѣйствительно мы видимъ, что Гоголь испытываетъ иногда такое тяжелое нравственное состояніе, что «повѣситься или утопиться казалось ему похожимъ на какое-то лекарство или облегченіе»[47]. Если главная причина его душевнаго страданія зависѣла отъ страстнаго исканія идеала, то отчасти несомнѣнно зависѣла она также отъ неудачной личной жизни, въ которой такую большую роль играла Смирнова. Не даромъ проникли въ Москву слухи о страстной любви Гоголя къ Смирновой. Въ глазахъ Шереметевой, сильно преданной Гоголю, Смирнова приняла грозный призракъ коварной Цирцеи, отъ чаръ которой не могъ устоять и благоразумный Николай Васильевичъ.

Съ этихъ поръ Гоголь постоянно ѣздитъ слѣдомъ за Смирновой изъ одного города въ другой. Такъ въ 1841 году Смирнова проводила зиму въ Петербургѣ. Въ этомъ же году пріѣхалъ изъ-за границы Гоголь и явился къ Смирновой, жившей въ собственномъ домѣ на Мойкѣ. Судя по письму, писанному вскорѣ по возвращеніи Гоголя за-границу, видно, что между ними существовали вполнѣ дружескія, интимныя отношенія. «Я вамъ пишу и это потребность души», такъ начинаетъ свое письмо къ ней Гоголь. «Послѣдніе дни пребыванія моего въ Петербургѣ, при разставаніи съ вами, я. замѣтилъ, что душа ваша сильнѣе развилась и глубже чувствуетъ, чѣмъ когда-либо прежде, и потому вы теперь не имѣете никакого права не быть со мною вполнѣ откровенной и не передавать мнѣ все. Вспомните, что вы пишите вашему искреннему другу[48]». Осенью въ 1842 году Александра Осиповна поѣхала въ Италію и остановилась во Флоренціи: «Правда-ли, что вы точно во Флоренціи», пишетъ ей Гоголь въ томъ же году, "я хотѣлъ было ѣхать тотчасъ, но меня удержалъ больной Языковъ, бывшій на моихъ рукахъ, а главное я боялся разъѣхаться съ вами, не зная навѣрное вашего маршрута. Увѣдомьте меня двумя строками и какъ можно скорѣе, долго-ли вы пробудете во Флоренціи и куда потомъ, и куда весной, и куда лѣтомъ. Все это мнѣ нужно знать. Видѣть васъ у меня душевная потребность. Любящій безъ памяти вашу душу, — подписывается Гоголь[49]. Вслѣдъ за этимъ письмомъ Смирнова получаетъ другое, гдѣ Гоголь жалуется, что у него непріятныя извѣстія относительно изданія его сочиненій: «это набросило на меня тѣнь и сдѣлало меня гадкимъ, а до того я былъ просвѣтленъ душею отъ одной мысли васъ видѣть. Ради Бога скажите, зачѣмъ вы не въ Римѣ, а во Флоренціи. Упросите себя ускорить пріѣздъ свой. Увидите, какъ этимъ самихъ себя обяжете (ясный намекъ на религіозные разговоры). А обо мнѣ не говорю: вы должны сами чувствовать, что это будетъ свѣтлый праздникъ для души моей»[50]. Желаніе Гоголя было исполнено. Въ января 1843 года-Смирнова была въ Римѣ, гдѣ все было для нея приготовлено. «На лѣстницу выбѣжалъ Гоголь, разсказываетъ Кулишъ въ своихъ запискахъ, съ протянутыми руками, съ лицомъ сіяющимъ радостью. Все готово, сказалъ онъ! Гоголь сопровождалъ Смирнову во всѣхъ ея прогулкахъ и хвастался Римомъ такъ, какъ будто это было его открытіе»[51]. Слѣдующее лѣто Смирнова собралась провести въ Баденѣ, куда поѣхалъ ей на встрѣчу Гоголь. Не заставъ ее тамъ, онъ ей писалъ: «каша безъ масла гораздо вкуснѣе, нежели Баденъ безъ васъ. Кашу безъ масла все-таки можно какъ-нибудь ѣсть, хоть на голодные зубы, но Баденъ безъ васъ просто не идетъ въ горло. Жду васъ съ нетерпѣніемъ въ субботу, какъ мнѣ объявили у васъ въ домѣ (семья Смирновой уже была въ Баденѣ), и рѣшился претерпѣвать баденское одиночество»[52].

Въ Баденѣ Гоголь каждый разъ послѣ обѣда читалъ Смирновой Иліаду, но она настроенная піетически, отклоняла это чтеніе. Въ шуточномъ письмѣ къ Жуковскому Гоголь жалуется, что Александра Осиповна и на Иліаду топаетъ ногами[53]. Когда зимою того-же года они жили въ Ниццѣ, то вмѣсто Иліады Гоголь читалъ Смирновой святыхъ отцовъ церкви.

Въ то время на Смирнову очень часто находила безотчетная тоска и Гоголь, чтобы избавить ее отъ этого непріятнаго чувства, собственноручно написалъ ей 14 псалмовъ и заставлялъ ее учить ихъ наизусть. Послѣ обѣда Гоголь спрашивалъ у Смирновой урокъ, какъ спрашиваютъ у дѣтей и лишь только она хоть немного запиналась на словѣ, онъ говорилъ: «Не твердо!» и отсрочивалъ урокъ до другого дня[54]. Смирнова очень часто прибѣгала къ псалмамъ, о которыхъ писала Гоголю въ томъ-же году: «Начала читать евангеліе, посланія, иногда псалмы твержу. На дняхъ возвратилось это скверное состояніе ума, противъ котораго вы мнѣ предписали псалмы»[55]. Піетическое настроеніе Смирновой объясняется очень просто. Получивъ черезъ-чуръ много наслажденія въ молодости, она уже пресытилась жизнью и, какъ это всегда бываетъ, стала томиться и хандрить. Легкій успѣхъ, съ какимъ удавалось ей побѣждать каждаго, кто сколько-нибудь казался ей интереснымъ, пересталъ развлекать ее. Отъ недостатка глубины душевной, Смирнова чувствовала пустоту, которую естественно, она должна была чѣмъ-нибудь заполнить, и она ударилась въ ханжество: Этому способствовало еще и то обстоятельство, что она не находила радости въ семейной жизни, какъ мы увидимъ далѣе. Типичными являются письма Смирновой къ Гоголю, изъ которыхъ видно, что формальная сторона религіи наиболѣе всего занимала, ее. «На дняхъ разсказывали мнѣ престранную исторію, пишетъ Смирнова въ 1844 году. Исторія разошлась по всему городу, разумѣется не въ высшемъ кругѣ. О сей исторіи надобно-бы поговорить съ Наумовымъ (духовникъ Смирновой и законоучитель ея дѣтей), но онъ меня забылъ совсѣмъ, не смотря на мою сильную просьбу навѣщать меня. Вотъ какъ хладнокровны наши попы. А мнѣ онъ очень нуженъ. Исторія вотъ въ чемъ: говорятъ, что архіерей воронежскій былъ въ Іерусалимѣ и слышалъ тамъ съ прочими, бывшими въ церкви, голосъ съ неба.

Странно, что никакая газета объ этомъ не говорила и странно, что это здѣсь ходитъ, какъ преданіе. Межъ тѣмъ по рукамъ ходитъ и молитва, сочиненная будто-бы архіеремъ воронежскимъ». Она при этомъ посылаетъ молитву съ примѣчаніемъ: «Имѣющій сію молитву долженъ передать девяти человѣкамъ, но буде сіе не исполнитъ, тотъ будетъ подверженъ бѣдствіямъ»[56]. Въ дальнѣйшихъ письмахъ Смирнова подробно излагаетъ, какъ она проводитъ время. Заботясь особенно о томъ, чтобы въ воскресный день оградить себя отъ лишнихъ разговоровъ, она отъ обѣдни возвращается домой, никуда въ этотъ день не ѣздитъ, никого не принимаетъ, а посвящаетъ все утро на чтеніе евангелія и апостоловъ, потомъ на размышленіе и наконецъ на чтеніе книги полезной, «выключая, разумѣется, совсѣмъ романы въ этотъ день». «Сегодня, пишетъ она Гоголю, прошло утро прекрасно. Я была у обѣдни, читала дѣтямъ евангеліе, заставляла перечесть „Вѣрую“, „Отче нашъ“ и нѣкоторыя маленькія эктиньи наизусть, поспала съ часъ и читала посланіе ефесеямъ апостола Павла, къ коринѳянамъ о любви. Евангеліе отъ Іоанна»[57]. За то въ другіе не праздничные дни голова у нея идетъ кругомъ отъ визитовъ, покупокъ, пріемовъ и другихъ развлеченій. Сильно сокрушается она тогда, что не успѣваетъ въ такіе дни перечитать утреннихъ молитвъ, что нисколько не мѣшаетъ ей пировать на вечерѣ у Растопчиной, гдѣ было театральное представленіе съ итальянцами, а на другой день устраивать у себя большой съѣздъ, который оканчивается весьма веселымъ ужиномъ. «А признаться-ли вамъ въ Своихъ грѣхахъ, пишетъ она въ 1844 году Гоголю, я совсѣмъ не молюсь, кромѣ воскресенья. Я съ лѣнцой; по утру проснусь поздно, и тотчасъ начинается житейская суета и дѣти являются. Не менѣе того, я часто твержу: едино же есть на потребу!»[58]. На сколько мало Смирнова была проникнута духомъ божественнаго описанія, можно судить по тому, какое она имѣла воззрѣніе на крѣпостное право. Иванъ Сергѣевичъ Аксаковъ разсказываетъ, что прочитавъ текстъ изъ евангелія: «рабы, повинуйтесь своимъ господамъ», Смирнова обрадовалась и успокоилась. Съ трудомъ доказалъ ей Аксаковъ, что напрасно она веселится возможности удержать выгодное для нея крѣпостное состояніе; что если вообще предписано покорно сносить голодъ и всякую бѣду, такъ еще не значитъ, что можно не давать ѣсть. «Вотъ какіе это люди. Опасно умничаніе въ дѣлѣ душевномъ. А какой человѣкъ, смягченный теплотою христіанскаго ученія, не почувствуетъ желанія воздать должное и во внѣшнемъ быту братьямъ о Господѣ. Тутъ надо только слушаться сердца. Свидѣтель Богъ, что у меня не будетъ крѣпостныхъ!»[59]. Въ другомъ письмѣ своемъ къ отцу Иванъ Сергѣевичъ Аксаковъ чрезвычайно живо рисуетъ ея формальное отношеніе къ религіи: "Смирнова, пишетъ онъ въ 1846 году, сдѣлалась добра, весела и не скучаетъ; ухватилась за внѣшность христіанства и очень самодовольно опирается на нее совершенно по женски, ѣздитъ на Калужку (монастырь); заставила людей ѣсть постное, читаетъ Инокентія. На всякое слово сейчасъ отвѣчаетъ евангеліемъ, Богомъ, вѣрой или какимъ-нибудь нравоученіемъ. Я едва высидѣлъ полчаса; она, окруженная только священными книгами, говорила такія грубыя и неделикатныя вещи про нѣкоторыхъ моихъ знакомыхъ, что я едва могъ удержаться, но смолчалъ и сказалъ только, что во мнѣ больше кротости, чѣмъ въ ней[60]. Піетизмъ Смирновой сильно поддерживался кружкомъ русскихъ аристократовъ за-границей, проникнутыхъ іезуитскими идеями. Смирнова очень была дружна съ Зинаидой Волконской, перешедшей въ католичество, бывала у князя Гагарина и князя Мещерскаго, ревностныхъ католиковъ. Луиза Карловна графиня Вельегорская, съ которой Смирнова поселилась въ Ниццѣ, была также ревностная католичка. Находясь подъ сильнымъ вліяніемъ этого кружка, Смирнова, благодаря Гоголю, не перешла въ католичество, въ которое переманивалъ ее Родольфъ Местръ. По поводу послѣдняго писала она Гоголю въ 1844 году: «Его красота неземная поразила меня. Лицо его прекрасно, въ глазахъ дѣтская невинность, въ обхожденіи простота вовсе не іезуитская. Съ воскресенія начинаю ѣздить два раза въ недѣлю въ церковь, а въ часъ къ Равиньяну, какъ разъ отъ нашей обѣдни въ Notre Dame»[61]. На это письмо отвѣчалъ ей Гоголь: "Не забывайте среди Равиньяновъ и всякихъ новыхъ проповѣдываній старыхъ или справедливѣе сказать вѣчныхъ проповѣдываній[62]. Въ это общество ревностныхъ католиковъ ввела Смирнова Гоголя, чѣмъ оказала ему весьма плохую услугу. Находясь съ ними въ постоянномъ общеніи, защищая передъ ними православіе, Гоголь все болѣе и болѣе погружался въ религіозный мистицизмъ, отклоняясь отъ своего настоящаго призванія. Въ этомъ особенно поддерживала его Смирнова, которая настаивала на томъ, чтобы Гоголь работалъ въ религіозномъ направленіи: «Смотрите, не скройте своего таланта, т. е. того настоящаго, вамъ Богомъ даннаго не даромъ. Не оставьте намъ только первые плоды незрѣлые или выходки сатирическаго огорченнаго ума»[63]. Потерявъ вкусъ къ великимъ произведеніямъ искусства, она писала далѣе: «Ваши грѣхи уже тѣмъ наказаны, что васъ препорядочно ругаютъ и что вы сами чувствуете, сколько мерзостей вы перомъ написали»[64]. На эти письма Гоголь отвѣчалъ ей въ 1845 году: «Вы коснулись Мертвыхъ душъ и просите меня не сердиться на правду, говоря, что исполнились сожалѣніемъ къ тому, надъ чѣмъ прежде смѣялись. Другъ мой, я не люблю моихъ сочиненій, доселѣ бывшихъ и напечатанныхъ, и особенно „Мертвыхъ душъ“. Но вы будете несправедливы, когда будете осуждать за нихъ автора, принимая за каррикатуру насмѣшку надъ губерніями, также, какъ были прежде несправедливы, хваливши»[65]. Результатомъ всего этого было изданіе «Переписки съ друзьями», вышедшей въ свѣтъ года два спустя послѣ пребыванія Гоголя въ Ниццѣ. Сергѣй Тимофеевичъ Аксаковъ, прочитавъ изъ переписки съ друзьями «о значеніи женщины въ свѣтѣ», писалъ Ивану Сергѣевичу: «Боже мой, до какой степени оно противно духу христіанскому — это письмо не только католическое, но языческое»[66]. То вліяніе Смирновой, которое чувствовалъ на себѣ Гоголь, чрезвычайно картинно выразилъ онъ въ слѣдующихъ словахъ, къ ней обращенныхъ: «Вы думаете, что никакого вліянія на общество имѣть не можете; я думаю напротивъ. Вліяніе женщины можетъ быть очень велико, именно теперь, въ нынѣшнемъ порядкѣ или безпорядкѣ общества, въ которомъ съ одной стороны представляется утомленная образованность гражданская, а съ другой — какое-то охлажденіе душевное, какая-то нравственная усталость, требующая оживотворенія. Чтобы произвести это оживотвореніе, необходимо содѣйствіе женщины. Эта истина въ видѣ какого-то темнаго предчувствія пронеслась вдругъ по всѣмъ угламъ міра и все чего-то теперь ждетъ отъ женщины. Красота женщины еще тайна. Богъ не даромъ повелѣлъ инымъ изъ женщинъ быть красавицами; не даромъ опредѣлёно, чтобы всѣхъ равно поражала красота, даже и такихъ, которые ко всему безчувственны и ни къ чему не способны. Если уже одинъ безсмысленный капризъ красавицы бывалъ причиною переворотовъ всемірныхъ и заставлялъ дѣлать глупости наиумнѣйшихъ людей, что же было бы тогда, если бы этотъ капризъ былъ осмысленъ и направленъ къ добру? Сколико бы добра тогда могла произвести красавица сравнительно съ другими женщинами! Стало быть это оружіе сильное!»[67].

Время, проведенное въ Ниццѣ, оба они считали лучшимъ, счастливѣйшимъ временемъ своей жизни. Письма этого періода чрезвычайно нѣжны, искренни, какъ со стороны Гоголя, такъ и со стороны Смирновой, которая писала ему въ 1884 году: «Мнѣ скучно и грустно! Скучно оттого, что нѣтъ ни одной души, съ которой бы я могла вслухъ думать и чувствовать, какъ съ вами; скучно потому, что я привыкла имѣть при себѣ Николая Васильевича, а что здѣсь нѣтъ такого человѣка, да врядъ-ли и въ жизни найдешь другого Николая Васильевича. Всего хуже, что у меня душа обливается какимъ-то равнодушіемъ и холодомъ, тогда какъ до сихъ поръ она была облита какою-то теплотою отъ васъ и вашей дружбы. Пожалуйста пишите мнѣ. Мнѣ нужны ваши письма. Или по крайней мѣрѣ растолкуйте мнѣ, почему вы перестали мнѣ писать. Неужели я васъ огорчила? Или уже не больны-ли вы? Или васъ заняли Мертвыя души?»[68]. Когда же Смирнова узнала, что причина молчанія была серьезная болѣзнь Гоголя, она писала Вельегорской: «Quelquefois quand, je pense à lui j’ai des angoisses véritables: je me fais des reproches d'être ici, tandis qu’il est tout seul. J’aurais du aller le rejoindre, aller le soigner»[69]. На это письмо, которое Вельегорская показала Гоголю, онъ отвѣчалъ Смирновой: «Вельегорская мнѣ писала, что вы тосковали, что не со мною, и что не можете ухаживать за моею болѣзнью. Благодарю васъ отъ всей глубины любящей васъ души. Обнимаю васъ всею мыслью и всею душою»[70].

Теплотою и сердечностью дышатъ вообще всѣ письма Гоголя къ Смирновой; въ нихъ видна глубоко-любящая душа его: «Другъ мой добрый и прекрасный, писалъ онъ въ 1845 году, ваше письмо отъ 12 мая получено. Что его читали не глаза мои, а читало сердце, о томъ нечего и говорить; что всякое изъ страданій вашихъ почувствовано самой глубиной того-же сердца, о томъ также нечего говорить»[71]. Въ томъ же году писалъ онъ ей опять: «Другъ мой и душа моя не грустите. Одинъ только годъ и я буду съ вами, и вы не будете чувствовать тоски одиночества; когда вамъ будетъ тяжело или трудно, я перелечу всякія пространства и явлюсь и вы будете утѣшены. Мнѣ не трудно будетъ никогда пріѣхать къ вамъ, несмотря даже на всякое состояніе моего здоровья; но этотъ годъ надобно перетерпѣть и сдѣлать то, что мнѣ слѣдуетъ и безъ чего я не могу быть полезнымъ никому вполнѣ»[72]. Сильно затосковалъ Гоголь безъ писемъ Смирновой, когда она, увлекаясь бесѣдой съ Аксаковымъ, стала рѣдко писать Гоголю: «Наконецъ отъ васъ письмо изъ Калуги, писалъ онъ въ 1846 году. Какъ долго я и ждалъ его! Какъ соскучился безъ вашихъ писемъ! Какъ мнѣ нужны ваши письма!»[73]. Но Смирнова совсѣмъ не была способна платить Гоголю такою-же дружбой, Ея неглубокія отношенія къ нему черезвычайно характерно рисуются въ словахъ, наивно высказанныхъ ея маленькою дочерью, когда они только что пріѣхали въ Калугу: «Quelle ville mon Dieu! maman est malade, parcequ’elle n’а personne pour causer avec elle; je sais qu' à Nice elle avait toujours Gogol pour la distraire quand elle était nerveuse»[74]. Имѣя въ данномъ случаѣ такое же развлеченіе въ бесѣдѣ съ Аксаковымъ, Смирнова въ это время почти перестаетъ писать Гоголю. «Что-жъ вы, другъ мой, моя наидобрѣйшая Александра Осиповна, что вы замолкнули, писалъ ей Гоголь 8 октября. 1846 года. Или вы находитесь не въ такомъ духѣ, чтобы писать ко мнѣ. Хоть два словечка о состояніи своемъ душевномъ, чтобы я зналъ, о чемъ для васъ помолиться. Если же вамъ точно будетъ невыносимо въ Калугѣ или гдѣ-либо, то это знакъ, что у васъ болитъ душа и тогда нужно другое лекарство. Благословясь, поѣзжайте съ Богомъ со мною въ Іерусалимъ»[75]. Не получивъ на это письмо отвѣта, онъ писалъ ей опять 15 октября того-же года: «Другъ мой, мнѣ скучно безъ вашихъ писемъ! Зачѣмъ вы замолчали?»[76]. Изъ слѣдующаго его письма отъ 8 ноября того-же года, видно, что Гоголь даже обидѣлся на ея упорное молчаніе: «Письмо мое безъ означенія мѣсяца, числа и мѣста, откуда писано, вѣроятно получили. Не прогнѣвайтесь за это забвеніе. Все-же это по крайней мѣрѣ болѣе извинительно, чѣмъ не писать вовсе, какъ поступаете со мною вы»[77]. Свое молчаніе Смирнова оправдывала передъ Гоголемъ тѣмъ, что не въ состояніи слѣдовать его совѣтамъ. «Какія страшныя мнѣ привезъ отъ васъ Аксаковъ слова, писалъ ей на это Гоголь. Вы потому ко мнѣ не пишете, что не въ силахъ принять отъ меня совѣтовъ. Другъ мой, Александра Осиповна, еслибы вы знали, какъ я далекъ отъ того, чтобы съумѣть кому-либо дать умный совѣтъ. Я весь изстрадался. Я такъ боленъ душой и тѣломъ, такъ расколебался весь, что одна состраждущая строчка вашего добраго участія могла-бы быть мнѣ освѣжающей каплей, а вы, вмѣсто того, приказали передать мнѣ такія слова, точно какъ-бы въ насмѣшку надо мной»[78]. Ясно, что такое оправданіе Смирновой, въ то время увлекавшейся уже Аксаковымъ, была одна лишь отговорка съ ея стороны, такъ какъ двумя годами ранѣе она сама просила совѣтовъ у Гоголя. Вотъ ея письмо, написанное по этому поводу въ 1844 году, когда она была заинтересована Гоголемъ: «На дняхъ сказалъ мнѣ Самаринъ, что вы меня любить не можете, что я вашей дружбы недостойна, что во мнѣ нѣтъ того элемента душевнаго, который могъ-бы насъ сблизить, а что вы меня изучаете только, что я для васъ предметъ наблюденій, потому что вы. артистъ. И я огорчилась, и я повѣрила этому, потому что должна была сознаться, что я точно недостойна вашей дружбы. А вы мнѣ такъ нужны и такъ благодѣтельно на меня дѣйствовали и будете еще дѣйствовать! И въ правду сказать, вы меня видѣли съ такой точки, что любить меня невозможно. Но не оставляйте меня своими совѣтами»[79]. Гоголь на это отвѣчалъ ей 3 ноября 1844 г.: «Ваши слова, что я васъ видѣлъ въ такую минуту и съ такой точки, когда любить васъ невозможно, не только не имѣютъ значенія, но даже имѣютъ противоположное значеніе, потому что именно съ этой минуты и началась моя истинная любовь къ вамъ»[80]. Эти послѣднія слова его письма имѣютъ очень глубокій смыслъ. Они указываютъ на то, что Гоголь, понимая Смирнову съ ея отрицательной стороны такъ же, какъ понималъ ее Аксаковъ, не только не отвернулся отъ нея, но благодарная душа его преисполнялась всегда необыкновенной жалостью[81] къ ней и это чувство называлъ онъ истинной любовью. Такую любовь свою, основанную на жалости, еще яснѣе рисуетъ Гоголь въ слѣдующихъ словахъ того-же письма: «Любовь должна возрости сильнѣе, если-бы случилось изъ насъ кому-либо сдѣлать низкое или почему либо недостойное и подлое дѣло; тутъ она и должна дѣйствовать во всей силѣ, потому что въ такія минуты нужнѣй и необходимѣй, чѣмъ когда-либо. Почемъ знать, можетъ быть вамъ удается дурное превратить въ хорошее. Не удалось — не отталкивайте, будьте по крайней мѣрѣ всегда и равно благотворительны. Почему знать? у всякаго могутъ быть внутреннія тяжелыя минуты; можетъ быть иногда слишкомъ скорбно станетъ душѣ его, и онъ вспомнитъ о благопривѣтливомъ вашемъ взорѣ и о показанномъ участіи среди всеобщаго безучастія. Въ такія минуты можетъ умягчиться душа всякаго и принять то, что бы не приняла въ другое время»[82]. Чти Гоголь понималъ Смирнову безъ идеализаціи, понималъ ее такою, какою она и была на самомъ дѣлѣ, можно заключить изъ слѣдую щаго его письма отъ 16 мая 1844 года: «Если сказать вамъ сущую правду, то узналъ я душу вашу не тогда, когда вы мнѣ ее открывали, а тогда, когда рѣчь шла часто о постороннихъ предметахъ, когда вы невольно, и не думая, проговаривались, или невинно и чистосердечно высказывали тѣ стороны ея, которыхъ можетъ быть вы и сами еще не вполнѣ оцѣнили и узнали. Въ такія только минуты я отчасти узнавалъ вашу душу и не вслѣдствіе какихъ либо умственныхъ выводовъ и заключеній, а потому что Богъ вложилъ въ душу мою прекрасное чутье слышать душу: источникъ многихъ моихъ радостей и наслажденій. Вотъ чему я обязанъ, если сколько-нибудь васъ знаю. А изъ вашихъ разсказовъ я узналъ впрочемъ одни, только хорошія свойства вашей души. Вы распространялись передо мною только объ однихъ вашихъ хорошихъ поступкахъ, а о другихъ вы стали упоминать только въ послѣдніе дни вашего пребыванія въ Ниццѣ, и то вскользь, въ однихъ общихъ словахъ. То, что вы сказали мнѣ о себѣ, можетъ сказать о себѣ публично всякій христіанинъ. Напротивъ, можно сказать, что скорѣе другіе видятъ въ чернотѣ вашу душу, чѣмъ я. Да развѣсь я только уши — такъ мнѣ съ обѣихъ сторонъ наговорятъ о васъ такихъ подробностей, о которыхъ вы и не думаете, чтобы они были кому нибудь извѣстны»[83]. Переживъ то поэтическое отношеніе къ Смирновой, когда онъ смотрѣлъ на нее какъ на ангела, на существо высшее, надѣляя ее въ своемъ воображеніи такими рѣдкими достоинствами, какихъ у нея на самомъ дѣлѣ и не было, Гоголь, при тѣсномъ общеніи съ Смирновой въ Ниццѣ, вполнѣ понялъ ее, перестрадалъ все несимпатичное въ ней и мастерски изобразилъ подобный типъ во второй части «Мертвыхъ душъ». Въ своихъ воспоминаніяхъ о Гоголѣ, Арнольди, братъ Смирновой, говоритъ по этому поводу: «Сестрѣ моей Гоголь прочелъ девять главъ изъ второй части „Мертвыхъ душъ“. Она разсказывала мнѣ послѣ, что удивительно хорошо было отдѣлано одно лицо въ одной изъ глазъ: это лицо — эмансипированная женщина, красавица, избалованная свѣтомъ, кокетка, проведшая свою молодость въ столицѣ при дворѣ и заграницей. Судьба привела ее въ провинцію, ей уже за тридцать пять лѣтъ и она начинаетъ это чувствовать, ей скучно, жизнь ей въ тягость. Въ это время она встрѣчается съ вездѣ и всегда скучающимъ Платоновымъ, который также израсходовалъ себя, таскаясь по свѣтскимъ гостинымъ. Имъ обоямъ показалась ихъ встрѣча въ глуши, среди ничтожныхъ людей, ихъ окружающихъ, какимъ-то великимъ счастіемъ. Они начинаютъ привязываться другъ къ другу, и это новое чувство, имъ незнакомое, оживляетъ ихъ, они думаютъ, что любятъ другъ друга, и съ восторгомъ предаются этому чувству. Но это оживленіе, это счастіе было только на минуту, и черезъ мѣсяцъ послѣ перваго признанія, они замѣчаютъ, что это была только вспышка, капризъ, что истинной любви тутъ не было, что они и неспособны къ ней, и затѣмъ наступаетъ съ обѣихъ сторонъ охлажденіе, а потомъ опять скука и скука, и они, разумѣется, скучаютъ въ этотъ разъ еще болѣе, чѣмъ прежде». «Сестра увѣряетъ меня, говоритъ Арнольди, и С. П. Шевыревъ подтверждалъ, что характеръ этой женщины и вообще вся связь ее съ Платоновымъ изображены были у Гоголя съ такимъ мастерствомъ, что если это правда, то особенно жаль, что именно эта глава не дошла до насъ, потому что мы всѣ теперь остаемся въ тотъ убѣжденіи, что Гоголь не умѣлъ изображать женскіе характеры; и дѣйствительно, вездѣ, гдѣ они являлись въ его произведеніяхъ, они выходили слабы и бѣдны. Это было замѣчено уже всѣми критиками»[84].

Послѣ разочарованія въ Смирновой, любовь Гоголя принимаетъ иной характеръ. Настроенный мистически, съ страстною жаждою самосовершенствованія, Гоголь дѣлается руководителемъ Смирновой на пути ея нравственнаго обновленія и его величайшая забота теперь — спасти душу Смирновой. «Да благословитъ васъ Богъ, писала ему Смирнова въ 1844 году, вы, любезный другъ выискали мою душу, вы ей показали путь, этотъ путь такъ разукрасили, что другимъ идти не хочется. На немъ растутъ прекрасныя розы благоуханныя, сладко душу успокаювающія. Если бы мы всѣ вполнѣ понимали, что душа сокровище, мы бы берегли ее больше глазъ, больше жизни, но не всякому дано почувствовать это самому и не всякій такъ счастливо нападаетъ на друга, какъ я»[85].

Изъ писемъ Смирновой къ Гоголю видно, что съ этихъ поръ она даетъ строгій отчетъ ему во всѣхъ своихъ дѣйствіяхъ, на которыя Гоголь дѣлаетъ ей нерѣдко довольно внушительныя наставленія. «Вчера я была у обѣдни, писала Смирнова Гоголю въ 1844 г., потомъ въ Версалѣ, обѣдала въ 7 часовъ у Frères Provanceaux, такъ угождала мамону, что вечеромъ, лежа въ постели, мнѣ стало очень гадко и. родилось большое желаніе почитать апостола Павла, а потомъ съ вами поговорить. За обѣдомъ былъ самый гадкій разговоръ»[86].

«Избѣгайте, отвѣчаетъ ей Гоголь, обѣдовъ и гадкихъ разговоровъ или лучше старайтесь всякій гадкій разговоръ обратить сколько возможно въ хорошую сторону. Это не такъ невозможно, какъ вамъ кажется. Люди, съ которыми вы обращаетесь, не вовсе же дурны; они закружились только.на свѣткой поверхности, но не могутъ быть чужды душевнаго слова и направленіе разговоровъ очень часто бываетъ въ нашихъ рукахъ. Но у васъ иногда бываютъ крайности: вы думаете, что можно говорить или о святыхъ вещахъ или о мерзостяхъ. Вы мнѣ часто говорили: „о чемъ же мнѣ говорить съ такимъ человѣкомъ, какъ не о гадостяхъ? онъ другого и понять ничего не можетъ“. Но вотъ вопросъ: нужно ли говорить непремѣнно о гадостяхъ съ тѣмъ человѣкомъ, который не понимаетъ высокихъ и прекрасныхъ вещей? Человѣкъ все-таки не скотина, есть въ немъ и добрыя стороны, зачѣмъ же нужно, чтобы къ вамъ онъ былъ непремѣнно обращенъ скотскою стороною. Скажите мнѣ также, зачѣмъ утвердилось о васъ всеобщее мнѣніе, что никто столько не можетъ разсказать соблазнительнаго, какъ вы, и что съ вами нужно непремѣнно говорить объ этомъ»[87]. «Слава Богу, до сихъ поръ еще не водились соблазнительные разговоры, отвѣчаетъ ему Смирнова, хотя у меня былъ Сологубъ и другіе вѣтрогоны, фордыбаки и щелкоперы»[88]. Въ другой разъ, пишетъ ей опять Гоголь 26 августа 1847 года: «Вы уже въ Петербургѣ. Помните, что вы пріѣхали на новую жизнь и что въ душѣ вашей отнынѣ да возсіяетъ совершенное возрожденіе. Обойдитесь лучше всего съ тѣми, которые распустили о васъ злѣйшіе слухи. Мнѣ въ васъ не нравилось не то, что не нравилось многимъ, васъ любящимъ, т. е. что вы слишкомъ строго судили другихъ и притомъ съ такими выраженіями, какъ можетъ говорить только святая, не сдѣлавшая сама ничего подобнаго. Не это мнѣ въ васъ не нравилось, но не нравилось то, что всегда почти выходило, что тотъ человѣкъ, о которомъ вы говорили дурно, или лично чѣмъ-нибудь оскорбилъ васъ, или оказалъ вамъ какое-нибудь пренебреженіе, неуваженіе, словомъ, что-нибудь примѣшивалось, лично для васъ относящееся. Это какъ-то невеликодушно. Старайтесь, чтобы во всякомъ случаѣ вашъ разговоръ походилъ на тотъ вашъ разговоръ, который вы ведете тогда, когда бываете окружены однѣми добрыми душами. Вы обыкновенно дѣлаетесь тогда совершенно другой, какой-то веселой и умной рѣзвушкой, говорливы неистощимо, и всѣмъ совершенно пріятно васъ слушать, хотя-бы рѣчь шла о совершенныхъ пустякахъ. Этотъ разговоръ вашъ ничуть не похожъ на то приторное любезничаніе, которое иногда у васъ является тогда, когда вы бесѣдуете съ какимъ нибудь истаскавшимся селадономъ, разсказывающимъ вамъ свои конфиденціи, куда онъ посадилъ весь умъ свой»[89]. Трудно однако было отстать Смирновой отъ этихъ дурныхъ привычекъ, пріобрѣтенныхъ ею въ большомъ свѣтѣ. «Не даромъ прожила она двадцать лѣтъ въ этомъ вонючемъ мѣстѣ, писалъ Иванъ Сергѣевичъ Аксаковъ отцу въ 1847 году. Я не вѣрю никакимъ клеветамъ на ея счетъ, но отъ нея иногда вѣетъ атмесферою разврата, посреди котораго она выросла. Она показывала мнѣ свой портфель, гдѣ лежатъ письма, всѣхъ почти извѣстностей. Есть такія письма, писанныя къ ней чуть ли не тогда, когда она еще была фрейлиной, которыя она даже посовѣстилась читать вслухъ… Столько мерзостей и непристойностей. Много разсказывала она про всѣхъ своихъ знакомыхъ, про Петербургъ, про ихъ образъ жизни и толковала про ихъ гнусный развратъ и подлую жизнь такимъ равнодушнымъ тономъ привычки, вовсе не возмущаясь этимъ. Признаюсь, я подъ конецъ вечера ругнулъ всѣхъ ея пріятелей довольно энергически… Она мнѣ замѣтила, что это не по христіански»[90]. Пользуясь своимъ нравственнымъ вліяніемъ на Смирнову, Гоголь сильно старался водворить хорошія отношенія между Смирновой и ея мужемъ: «Вы между прочимъ одного человѣка позабыли, пишетъ ей Гоголь въ 1844 году, на котораго прежде всего вамъ слѣдуетъ обратить вниманіе: вы забыли N. D. (Въ раскрытіи иниціаловъ Шенрока буквы эти означаютъ H. М. Смирновъ). Въ немъ много истинно добраго и всѣ недостатки его… но кто же другой можетъ ихъ такъ знать, какъ вы? Вамъ знакомъ всякій уголъ души его — кто же можетъ оказать истинную братскую помощь ему, какъ не вы? Будьте только терпѣливы, Богъ вамъ и здѣсь поможетъ. Избѣгайте этой ретивой прыти, которая бываетъ часто у женщинъ, которыя хотѣли бы вдругъ изъ солдатовъ произвести въ генералы, позабывъ, что есть офицерскіе и капитанскіе чины и что иногда весьма туго идетъ производство»[91]. На это письмо отвѣчаетъ ему Смирнова: «До сихъ поръ и долго еще не буду вамъ говорить о Николаѣ Михайловичѣ. Мнѣ еще надо привыкнуть къ невольной жизни, къ ежеминутному недовѣрчивому взору и сердцу, чтобы что-нибудь сдѣлать для него. Привыкнуть къ этому не легко; для этого надобно избавиться отъ извѣстнаго вамъ гнѣва, отъ женской прыти, отъ тысячи этихъ подленькихъ привычекъ и пріобрѣсти то, что Фенелонъ называетъ l’exercice des petites, vertues. На это вы мнѣ дайте время, дайте слабому сердцу нажаловаться, наплакаться на судьбу и не пеняйте. Мнѣ трудно, очень трудно. Мы думаемъ и чувствуемъ совсѣмъ иначе; онъ на одномъ полюсѣ, а я на другомъ, а магнитной силы — этой высокой любви, о которой вы мнѣ говорите, я еще не добилась»[92]. Въ другой разъ писала она ему въ томъ же году: «Съ Николаемъ Михайловичемъ мы въ хорошихъ сношеніяхъ, хотя онъ еще ожидаетъ какого-то романа, но въ романѣ я права ему отказывать; упираясь на слова Наумова, объясню ему теперь наши сношенія. Наумовъ же обѣщалъ самъ съ нимъ переговорить въ случаѣ неудачи съ моей стороны»[93], Николай Михайловичъ Смирновъ, хотя былъ ниже своей жены по развитію, но это былъ, по отзывамъ современниковъ, «человѣкъ съ чрезвычайно доброю душою, благороднѣйшихъ правилъ, горячаго любящаго сердца, съ дѣятельнымъ участіемъ относившійся къ чужому горю, къ чужой бѣдѣ, многихъ на своемъ вѣку выручавшій, многимъ памятный своими пособіями и благодѣяніями»[94]. Иванъ Сергѣевичъ Аксаковъ въ бытность свою въ Калугѣ думалъ найти у него, какъ у столичнаго жителя, свѣтскаго человѣка и къ тому же придворнаго, нѣкоторое презрѣніе къ калужанамъ, но къ удивленію своему встрѣтилъ въ Смирновѣ необыкновенное снисхожденіе: «Держитъ онъ себя, писалъ Аксаковъ отцу, совершенно просто, ласково, не задаетъ тона. Признаюсь я удивился въ немъ этому постоянству, этой настойчивости, съ которой онъ работаетъ и день и ночь. Я не говорю о томъ, ведутъ ли всѣ эти средства къ цѣли, умно ли они выбраны; я говорю только объ искренности и добросовѣстности его труда. Когда я сталъ ему говорить, что эти труды все равно, что воду толочь, что надо добраться до причины зла, то онъ отвѣчалъ мнѣ, что пока нельзя трудиться иначе, надо трудиться въ тѣхъ предѣлахъ, которые существуютъ, что онъ знаетъ, что вся его работа принесетъ на одну копѣйку пользы и что онъ этимъ уже награжденъ, что онъ смотритъ на назначеніе его въ губернаторы, какъ на испытаніе, на жертву, на очистительное средство, которое доставитъ ему въ жизни случай сдѣлать много добра въ жизни, посвященной доселѣ однимъ удовольствіямъ, забавамъ, прихотямъ». (Нельзя не видѣть здѣсь прямого вліянія Гоголя на воззрѣнія Николая Михайловича). "Все это я извлекъ изъ его словъ, спутанныхъ и неясныхъ, и выраженій часто смѣшныхъ. Онъ говоритъ, что, имѣя въ виду такую, почти религіозную цѣль въ службѣ, онъ надѣется не подпасть подъ рутину, не сдѣлаться пошлымъ чиновникомъ. Онъ очень гордится умомъ своей жены: «Нѣтъ, говоритъ Смирновъ, губернаторъ одинъ не можетъ воспитать общество, надобно, чтобы общество питалось d’atmosphère qu’une femme répand dans la société. Ma femme leur tendra tête à tous. Мы составимъ общество, жена, вы, братъ ея»[95]. Какъ вѣрила Смирнова вліянію Гоголя на ея мужа, видно изъ того, что она просила Гоголя въ 1848 году пріѣхать въ Калугу и уломать Смирнова взять отставку послѣ одной весьма непріятной исторіи, случившейся съ нимъ, «ѣхать въ Калугу, отвѣчаетъ ей Гоголь въ ноябрѣ 1848 года, не достало силы: мнѣ представилось, что я ничего не могу сказать полезнаго Смирнову»[96]. Тѣмъ не менѣе Гоголь ѣздилъ въ Калугу, судя по письму его отъ 29 іюля 1849 года: «Мнѣ очень грустно было отъѣзжать отъ васъ. Я все еще просыпаюсь съ мыслію, что я въ Калугѣ, и все мнѣ кажется, что обѣдать буду съ вами; но вмѣсто Христофора является съ приглашеніемъ къ обѣду Иванъ и тѣмъ напоминаетъ мнѣ, что я въ Москвѣ»[97]. Гоголь чрезвычайно близко къ сердцу принималъ всѣ непріятности, касающіяся Смирновой и по возвращеніи своемъ въ Москву сильно безпокоился, не получая отъ нея долго писемъ: «Что съ вами, другъ, пишетъ онъ ей въ сентябрѣ 1849 года. Зачѣмъ вы ни строчкой не отвѣчали на письмо мое. Я слышалъ, что вамъ много хлопотъ и даже непріятностей; но все-таки хоть два слова, хоть одно слово! Съ меня довольно и коротенькаго здравствуй!»[98]. Въ ноябрѣ того-же года онъ пишетъ ей опять: «Иногда такъ хочется васъ видѣть, что много бы далъ за то, чтобы одинъ часъ побыть съ вами и поболтать»[99].

Исторія окончилась весьма неблагопріятно для H. М. Смирнова: онъ долженъ былъ перемѣнить службу. Александра Осиповна сильно хандрила, тѣмъ болѣе, что ко всѣмъ непріятностямъ примѣшивались еще всевозможныя сплетни, о которыхъ однажды Смирнова писала Гоголю: «Обо мнѣ шли такіе слухи и идутъ еще теперь, что каждый почиталъ себя вправѣ со мною обходиться самымъ презрительнымъ образомъ. Да и подѣломъ мнѣ: вѣдь лучше за грѣхи здѣсь платиться»[100]. Она просила Гоголя, чтобы онъ опять пріѣхалъ въ Калугу, но Гоголь не могъ исполнить ея желанія, такъ какъ въ это время былъ боленъ. Онъ утѣшалъ ее письменно: «Если мы чисты, писалъ онъ ей въ 1850 году, если правы передъ Богомъ, кто можетъ изъ людей опорочить насъ, заклеймить пятномъ наше имя? А скорби… но если ужъ самъ Спаситель сказалъ, что только ими очищается душа, какъ-же быть безъ нихъ? Болѣзнь отнимаетъ силы думать теперь о пріѣздѣ, но если станетъ лучше и докторъ позволитъ…. Впрочемъ, говоря откровенно, не знаю, чѣмъ могу вамъ быть нужнымъ теперь. Думаю даже не повредилъ-бы чѣмъ-нибудь мой пріѣздъ; пойдутъ еще новые какіе-нибудь нелѣпые слухи. Вѣрьте однако тому, что сердцу было-бы очень сладко, если-бы Богъ сподобилъ меня быть какимъ-нибудь орудіемъ къ вашему утѣшенію»[101]. Въ томъ-же году Гоголь проводилъ зиму въ Одессѣ и приглашалъ туда Смирнову: «Что-бы вамъ прожить зиму въ Одессѣ, писалъ онъ ей. Мы-бы опять тряхнули стариной, вспомнили Ниццу и всякія пріятныя встрѣчи послѣ долгихъ скитаній»[102]. Въ слѣдующемъ письмѣ Гоголь приглашаетъ Смирнову поселиться на зиму въ Крыму: «Не прожить-ли слѣдующую зиму въ Крыму, писалъ онъ 23 декабря 1850 года. Вѣдь Крынъ отталкиваетъ только тѣмъ, что нѣтъ людей. По если соберется человѣка два, три, вы да я, да еще кто-нибудь, право этого будетъ довольно. Мы вѣдь люди уже старые, что намъ за рауты? Вѣдь старики по настоящему должны только глядѣть другъ на друга, да благодарить Бога за все, — за то, что прожили до сихъ поръ, и что глядятъ другъ на друга»[103]. Но Смирнова собралась въ это время въ свою подмосковную деревню Спасское и пригласила къ себѣ Гоголя. «Здѣсь, говоритъ Арнодьди въ своихъ воспоминаніяхъ, Гоголь предложилъ сестрѣ прочесть окончаніе „Мертвыхъ душъ“, но сестра откровенно сказала Гоголю, что ей теперь ни до чтенія, ни до его сочиненій. Сестра была нездорова»[104]. Осенью Смирнова переѣхала въ Москву. Гоголь также поселился въ Москвѣ въ домѣ Толстого и каждый вечеръ бывалъ у Смирновой. Въ концѣ 1851 года Смирнова уѣхала въ Петербургъ, куда намѣревался также ѣхать и Гоголь, но его остановила болѣзнь, имѣвшая смертельный исходъ.

Изъ всего приведеннаго ясно, что Гоголь всю жизнь находился подъ обаяніемъ Смирновой. Слишкомъ глубоко запало въ его душу то чувство, которое заронила Смирнова еще тогда, когда онъ былъ юношей. Принадлежа къ типу однолюбовъ, по выраженію Тургенева, Гоголь не могъ и не стремился освободиться отъ этого чувства, сильнаго, глубокаго, вѣчнаго въ его душѣ. При такихъ обстоятельствахъ врядъ-ли онъ могъ думать о комъ-нибудь другомъ, кромѣ Смирновой. Вотъ почему мы думаемъ, что преданіе о сватовствѣ Гоголя къ Аннѣ Михайловнѣ Вельегорской, сообщенное г. Шеирокомъ («Вѣстникъ Европы» 1889 г. № 10), какъ преданіе, ни на чемъ не основанное, подлежитъ сильному сомнѣнію.

А. Черницкая.
"Сѣверный Вѣстникъ", № 1, 1890


  1. ↑ Сочиненіе Лермонтова, т. I, стр. 536.
  2. ↑ Сочиненія князя Вяземскаго, т. VIII, стр. 232—234.
  3. ↑ Полн. собр. соч. Плетнева, т. III, стр. 544.
  4. ↑ Тамъ-же, т. III, стр. 722.
  5. ↑ Русскій Архивъ 1883 г., II кн., стр. 342.
  6. ↑ Господинъ Шенрокъ въ статьѣ своей: Гоголь и Вельегорскіе («Вѣстникъ Европы» 1889 г. № 10) объясняетъ несимпатичныя стороны натуры Смирновой тѣмъ, что ея пылкій темпераментъ не поддавался рамкамъ безстрастной и избитой морали.
  7. ↑ «Русская Старина» 1883 г. II, стр. 337, 339.
  8. ↑ Сочин. Плетнева, т. III, стр. 630.
  9. ↑ Сочиненія Плетнева, т. III, стр. 693.
  10. ↑ Сочиненія Плетнева, т. III, стр. 716.
  11. ↑ «Вѣстникъ Европы» 1889 г. № 10.
  12. ↑ Письма Гоголя, изд. Кулиша, стр. 192, т. VI.
  13. ↑ Письма И. С. Аксакова, т. I, стр. 287.
  14. ↑ Письма И. С. Аксакова, т. I, стр. 284.
  15. ↑ Письма И. С. Аксакова, т. I, стр. 290.
  16. ↑ Письма И. С. Аксакова, т. I, стр. 299.
  17. ↑ Письма И. С. Аксакова, т. I, стр. 310.
  18. ↑ Сочин. Гоголя, изд. Кулиша, т. VI, стр. 70.
  19. ↑ Письма И. С. Аксакова, т. I, приложеніе, стр. 80.
  20. ↑ Тамъ же, т. I, стр. 368.
  21. ↑ Письма И. С. Аксакова, т. I, стр. 295.
  22. ↑ Письма И. С. Аксакова, т. I, стр. 302.
  23. ↑ Письма И. С. Аксакова, т. I, стр. 304 и 303.
  24. ↑ Письма И. С. Аксакова, т. I, стр. 300.
  25. ↑ Письма И. С. Аксакова, т. I, стр. 343.
  26. ↑ Письма И. С. Аксакова, т. I, стр. 302.
  27. ↑ Письма И. С. Аксакова, см. приложеніе, т. I, стр. 81.
  28. ↑ Письма И. С. Аксакова, т. I, стр. 344.
  29. ↑ Письма И. С. Аксакова т. I, стр. 348 и 349.
  30. ↑ Письма И. С. Аксакова т. І, стр. 350.
  31. ↑ Письма И. С. Аксакова т. I, стр. 355.
  32. ↑ Тамъ-же, т. I, стр. 355.
  33. ↑ Письма И. С. Аксакона т. I, стр. 378.
  34. ↑ Письма И. С. Аксакова т. I, стр. 393.
  35. ↑ Письма И. С. Аксакова т. I стр. 415.
  36. ↑ «Русская Старина» 1888 г. № 4, стр. 44.
  37. ↑ Смирнова провела дѣтство въ Малороссіи, которую очень любила.
  38. ↑ Тамъ-же. «Русская старина», 1888 г. № 4, стр. 47.
  39. ↑ Слишкомъ рано, какъ мы видимъ, начала развиваться въ Гоголѣ жажда самосовершенствованія, не оставлявшая его всю жизнь и перешедшая потомъ въ мучительное недовольство собою. Мы видимъ, что съ этихъ поръ уже Гоголь сгораетъ желаніемъ принести людямъ пользу.
  40. ↑ Письма Гоголя, т. V, стр. 84—86.
  41. ↑ Письма И. С. Аксакова, т. I, стр. 304.
  42. ↑ «Русскій Архивъ», 1888 г., № 7, стр. 293.
  43. ↑ Записки о жизни Гоголя, т. I, стр. 207.
  44. ↑ Записки о жизни Гоголя, т. 1, стр. 209.
  45. ↑ «Русскій Архивъ», 1888 г. № 7, стр. 300.
  46. ↑ «Историческій Вѣстникъ», 1886 г., № 5, стр. 322.
  47. ↑ Письма Гоголя, изд. Кулиша, т. VI, стр. 256.
  48. ↑ Записки о жизни Гоголя, т. 1, стр. 325.
  49. ↑ Письма Гоголя, т. V, стр. 503.
  50. ↑ Письма Гоголя, т. V, стр. 507.
  51. ↑ Записки о жизни Гоголя, т. II, стр. 2.
  52. ↑ Письма Гоголя, т. VI, стр. 88.
  53. ↑ Записки о жизни Гоголя, Кулиша т. II, стр. 4.
  54. ↑ Записки о жизни Гоголя, т. II, стр. 6.
  55. ↑ «Русская Старина» 1888 г., № 7, стр. 61.
  56. ↑ «Русская Старина» 1888 г., № 10, стр. 129.
  57. ↑ «Русская Старина» 1888 г., № 10, стр. 135.
  58. ↑ «Русская Старина» 1888 г., № 10, стр. 138.
  59. ↑ Письма И. С. Аксакова, т. II, стр. 73.
  60. ↑ Письма И. С. Аксакова, т. I, стр. 383.
  61. ↑ «Русская Старина», 1888 г. № 6, стр. 600.
  62. ↑ Письма Гоголя, т. VI, стр. 57.
  63. ↑ «Русская Старина» 1888 г., № 4, стр. 56.
  64. ↑ «Русская Старина» 1888 г., № 6, стр. 141.
  65. ↑ Письма Гоголя изд. Кулиша, т. VI, стр. 204.
  66. ↑ Письма И. С. Аксакова, т. I, стр. 409.
  67. ↑ Полное собраніе сочиненій Гоголя, т. IV, стр. 569.
  68. ↑ «Русская Старина» 1888 г., № 10, стр. 140.
  69. ↑ «Русская Старина» 1888 г., № 4, стр. 53.
  70. ↑ Сочиненія Гоголя, т. VI, стр. 217.
  71. ↑ Сочиненія Гоголя, изд. Кулиша, т. VI, стр. 188.
  72. ↑ Письма Гоголя, т. VI, стр. 186.
  73. ↑ Тамъ-же, т. VI, стр. 230.
  74. ↑ «Русская Старина» 1884 г. № 4, стр. 65.
  75. ↑ Письма Гоголя, изд. Кулиша, т. VI, стр. 268.
  76. ↑ Тамъ же, т. VI, стр. 269.
  77. ↑ Письма Гоголя, т. VI, стр. 285.
  78. ↑ Письма Гоголя, т. VI, стр. 498.
  79. ↑ «Русская Старина» 1888 г. № 7, стр. 61.
  80. ↑ Письма Гоголя, т. VI, изд. Кулиша, стр. 107.
  81. ↑ Нельзя не видѣть здѣсь сходства Гоголя съ Достоевскимъ, который ввелъ особый терминъ «жалостью любить». Широко развилъ онъ эту мысль во всѣхъ своихъ произведеніяхъ; но онъ остается послѣдователемъ Гоголя, который раньше Достоевскаго выразилъ это въ безсмертномъ своемъ произведеніи «Шинель», заставивъ насъ въ лицѣ Акакія Акакьевина жалѣть своего брата простого, бѣднаго.
  82. ↑ Полное собр. соч. Гоголя, изд. Кулиша, т. VI, стр. 107 и 108.
  83. ↑ Письма Гоголя, т. VI, стр. 79.
  84. ↑ «Русскій Вѣстникъ», 1862 г., № 1, стр. 80.
  85. ↑ «Русская Старина», 1888 г., № 10, стр. 132.
  86. ↑ «Русская Старина», 1888 г., № 6, стр. 603.
  87. ↑ Письма Гоголя, т. VI, стр. 75.
  88. ↑ «Русская Старина», 1888 г., № 7, стр. 52.
  89. ↑ Письма Гоголя, изд. Кулиша, т. VI, стр. 92—95.
  90. ↑ Письма И. С. Аксакова, т. I, стр. 410.
  91. ↑ Письма Гоголя, т. VI, 100-я страница.
  92. ↑ «Русская Старина» 1888 г., № 7, стр. 135.
  93. ↑ «Русская Старина» 1888 г., № 7, стр. 138.
  94. ↑ «Русскій Архивъ» 1882 г., кн. I, стр. 227.
  95. ↑ Письма И. С. Аксакова, т. I, стр. 266.
  96. ↑ Письма Гоголя, т. VI, стран. 475.
  97. ↑ Тамъ-же. Страница 491.
  98. ↑ Письма Гоголя, т. VI, стр. 492.
  99. ↑ Тамъ-же. Стр. 493.
  100. ↑ «Русская Старина» 1888 г. № 10, стр. 132.
  101. ↑ Письма Гоголя т. VI, стр. 508.
  102. ↑ Письма Гоголя т. VI, стр. 574.
  103. ↑ Письма Гоголя т. VI, стр. 520.
  104. ↑ «Русскій Вѣстникъ» 1862 г. № 1, стр. 80.
Источник — https://ru.wikisource.org/w/index.php?title=К_биографии_Гоголя_(Черницкая)&oldid=5047708