Алексей Будищев
правитьКукушкины слезы
правитьВалентина Михайловна, кутаясь в пуховый платок и держа на руках толстого кота Гри-Гри, вышла в сад. Она трое суток спала, не раздеваясь, ухаживая за больным сыном, и ужасно устала. Её кости ломят в суставах точно от ревматизма, и во всем теле, кажется, нет ни одного здорового местечка; все болит, ноет и тоскует. Валентина Михайловна прошла по садовой дорожке и у стола опустилась на скамейку неподалеку от круглого озера, лежавшего между садом и огородом. Было тихо; поверхность озера лежала, не шевелясь, и розовая тучка, отражавшаяся в его водах, точно накрывала озеро розовой кисеею. Левый отвесный берег озера — жирный и ноздреватый, как кокс, просачивал воду, падавшую тяжелыми каплями; казалось, вся эта черная и жирная стена была насыщена водою, как губка. Вечер был тихий и ясный. Клейкий молодой листок берез не шевелился. Валентина Михайловна сидела на скамейке, смотрела на озеро и думала; «Неужели Светик умрет? Это будет ужасно. Неужели Бог так несправедлив!» Она вздохнула и шевельнула коленами, поправляя дремавшего на них кота. Кот щурил глаза и делал носом «гри-гри». Казалось, он был до того влюблен в себя, что повторять свое собственное имя доставляло ему громадное удовольствие. Хозяйка почесала у него за ухом. Валентине Михайловне лет 45. Она полна и, вероятно, когда-то была очень недурна собою; а теперь она, пожалуй, даже безобразна. Кожа её лица от неумеренного употребления всевозможных косметик сплошь сведена в мелкие морщинки и пожелтела. Подзобок под её маленьким подбородком тоже желт И весь покрыт бугорками, как шагреневая кожа.
«Если Светик умрет, — подумала она, — у меня никого не останется. Никого».
Она вздохнула и поднесла надушенный платочек к глазам с припухшими веками и затем к правильному с небольшой горбинкой носику, слегка сдавленному возле ноздрей. Валентина Михайловна смахнула с ресницы слезинку и снова подумала: «Нет, Бог несправедлив. Завтра Пасха, а у меня умирает любимейший сын. Ах, как это тяжело! Главное, в этой трущобе не достанешь даже порядочного доктора. Александр Иваныч плох, но и того утащили куда-то за 50 верст. Вторые сутки сидишь без всякой помощи. Чего доброго и сама расхвораешься!»
Валентина Михайловна снова вздохнула и стала глядеть на озеро. Тучка, накрывавшая его поверхность как бы розовой кисеей, коробилась и темнела. На березе закуковала кукушка. Соловей пустил из куста акации две ноты, затем замолчал, подумал и перелетел на ту сторону озера. Ветерок тянул лениво и пах цветами и водой.
Пасха в этом году была поздняя. Кукушка закуковала в страстную пятницу, а соловей запел на Лазареву субботу; он дебютировал в вишневом кусту, но оттуда быль выгнан котом Гри-Гри. На следующий день соловья слышали уже на огороде в бузине, по ту сторону озера; но и там ему не дал покою повар, который непременно хотел его изловить, чтобы подучить кое-каким, известным только повару коленцам и затем продать купцу Тарасьеву за 25 рублей или, в крайнем случае, выменять его на флейту.
Валентина Михайловна куталась в платок и продолжала смотреть на озеро. Внезапно за березами она услышала шорох; она повернула голову и увидала там своего второго сына Диодора или, как она его называла, Дидика. Дидик держал в одной руке пращу, сшитую из сыромятной кожи, а другой поддерживал подол серой куртки, наполненный мелкими камешками, Валентина Михайловна поняла, что мальчик подкрадывался к соловью, чтобы убить его камешком. Дидику 12 лет, он на два года моложе Светика, но ужасно не развит; он почти идиот и, кроме того, ужасно зол. Его любимое развлечение — бить пращой голубей или травить собаками Гри-Гри. Он хитёр, злопамятен и ненавидит свою мать. Читать его выучили с трудом, считать он умел только до семи, но, однако, у него хватает уменья и терпенья вытачивать из осколков дикаря камешки, удобные для метания пращой. Валентина Михайловна увидела сына, и её сердце охватила неприязнь к этому скверному мальчишке.
— Дидик! — позвала она, поднимаясь со скамейки.
Однако. Дидик не пошел на зов, а залег в рыжие кусты орешника. Он пополз, как кошка, чтобы обогнуть озеро и, выскочив к огороду, обмануть таким образом мать. Но Валентина Михайловна разгадала маневр сына, побежала на цыпочках наперерез, ринулась в кусты и, прежде чем Дидик успел приготовиться к обороне, поймала его за ухо.
— Вставай, негодный мальчишка! — крикнула она, краснея от негодования: — ты опять хочешь охотиться за соловьем! Вставай, негодная злюка!
Валентина Михайловна, выпустив Гри-Гри, дергала сына за ухо, приподнимая его с земли. Дидик пыхтел и отдувался. Его жесткие, стриженые волосики, покато сбегавшие от темени к низкому и мясистому лбу, казалось, стали еще жестче и как бы щетинились. В глазах Дидика горела злоба и непримиримая ненависть. Он пыхтел и тряс головою, пытаясь высвободить ухо из цепких пальцев матери, несмотря на то, что эти попытки причиняли ему нестерпимую боль.
— Мерзкая злюка! — кричала Валентина Михайловна, задыхаясь от гнева.
Она схватила Дпдика за талию, перевернула головой к своим коленям и стала хлопать ладошкой по его серым панталонам. Её рука затекла, горела и ломила, и это еще более сердило Валентину Михайловну.
— Вот тебе, вот тебе, — шептала она, красная, как кумач.
Кукушка снялась с ближней березы и пересела дальше. Дидик пыхтел и отдувался, но не выпускал из рук пращи. Камешки рассыпались из подола его куртки, но он не сожалел об этом: такими камешками были полны оба кармана его панталон. Наконец, Дидик сделал невероятные усилия, побагровел, затряс головой и плечами и высвободился из рук матери. Он пустился бегом за озеро, поправляя сбитый на бок кушак. Возле огорода он остановился. Его правое ухо краснело, как побитый морозом лист коневника, и было значительно больше левого. Он глядел на мать и оправлял съехавшие панталоны.
— Я буду тебя сечь ежедневно! — крикнула ему Валентина Михайловна, еще взволнованная и красная.
— А я, — отвечал Дидик, — затравлю твоего Гри-Гри собаками. Ведь я знаю что это ты сожгла мой самострел вчера ночью…
Он вложил в пращу камешек, повертел ею над головой и, приподняв колено, пустил камень на огороды. Камень свистнул. Дидик с хохотом побежал вслед за ним.
«Боже мой, что только из него вырастет», подумала Валентина Михайловна, вздохнула и, приняв на руки толстого Гри-Гри, тихо направилась к скамейке. «Почему такая несправедливость, — думала она, опускаясь на прежнее место: — Светик, которого я так люблю, умирает, а Дидик, этот злой идиотик, жив и, кажется, день ото дня здоровеет!»
Валентина Михайловна глядела на озеро. Розовая тучка, застилавшая его поверхность, постепенно темнела, как бы прогорая и покрываясь пеплом. Клейкие листья берез не шевелились. Становилось прохладней. На березе уныло куковала кукушка. Гри-Гри, пригретый на коленях Валентины Михайловны, мурлыкал, точно выговаривая свое имя. Запад темнел. Валентина Михайловна смотрела на огороды, где скрылся Дидик, и думала: «Дидик — несчастие моей жизни. Он ненавидит меня, и я его положительно боюсь. Что из него вырастет, что из него вырастет? Он идиот — это ясно; он зол, как животное, и питает ко мне непримиримую ненависть, точно за то, что я родила его таким глупым. Сегодня утром он гонялся с пращой за Гри-Гри. Ему доставляет наслаждение мучить животных, а Гри-Гри он ненавидит, как будто, за то, что я к нему привязана. Вообще, в этом мальчике заключены положительно все пороки. Это не то, что мой милый и добрый Светик!» Валентина Михайловна вспомнила о больном сыне и поднесла к глазам платок.
Дидика она не любит, может быть, еще вследствие того, что его появление на свет послужило поводом к её разрыву с мужем. Муж узнал об её измене, как раз незадолго до рождения Дидика. Валентина Михайловна и теперь хорошо помнит эту скандальную историю, о которой так много говорили в городе. Впрочем, с мужем она не развелась, а только разъехалась, — уехала за границу.
Двенадцать лет мелькнуло, как одно мгновение. Жизнь прошла каким-то котильоном, где дамы выбирают кавалеров для одного тура. Было весело, смешно и хорошо. А главное, некогда было думать. Последним увлечением Валентины Михайловны был португальский еврей, который бросил ее после двухнедельного романа, взяв у неё взаймы пять тысяч. Валентина Михайловна поняла, что она состарилась и что никакая химическая кухня ей более не поможет. И тут она вспомнила о детях. Ей хотелось хоть к чему-нибудь прилепить свое существование, никому более ненужное. И она вошла в детскую. Однако, там ожидало ее мало радостей. Старший сын, Светик, оказался мальчиком донельзя болезненным, а второй, Дидик, идиотом. Она забрала детей и уехала в деревню.
Валентина Михайловна вздрогнула. По садовой дорожке прямо к её скамейке бежала, помогая себе локтями, горничная. Она остановилась в нескольких шагах от барыни и, еле переводя дух, проговорила:
— Пожалуйте Валентина Михайловна, в горницу. Священник приехали приобщать Святослава Дмитрича, но только поздно. Святослав Дмитрич сейчас скончались.
Валентина Михайловна едва не упала со скамейки. Ей показалось, что кто-то больно ударил ее кулаком под сердце и закачал под нею скамейку. Она зашевелила губами, шепча непонятные речи; потом все её лицо сморщилось, и она горько заплакала. Валентина Михайловна пробовала стать на ноги, но ноги отказывались служить ей. Она показалась себе самой убитой горем старухой — дряхлой, беспомощной и безобразной, и заплакала еще горше, тщетно перебирая ногами и силясь подняться со скамейки. Горничная увидела её усилия и бросилась к ней на помощь Она обняла полный стан Валентины Михайловны, приподняла ее и, с трудом поддерживая, повела в дом. Упавший с колен Гри-Гри скрылся где-то в саду. Валентина Михайловна плакала, припадая лицом к круглому плечу горничной, и думала: «Господи Боже, все ушло, провалилось в какую-то бездну: и молодость, и здоровье, и красота, и Светик. Господи, за что такое наказание! Мне страшно. Я боюсь жить в одном доме с Дидиком. Он ненавидит меня и когда-нибудь застрелит своей пращой!» Валентина Михайловна горько всхлипывала и вытирала свое мокрое лицо о круглое плечо горничной.
Когда она вошла в спальню к Светику, мальчик лежал уже без признаков жизни, с восковым личиком и полураскрытыми бескровными губками. Его зубы, мелкие и ровные, слегка посинели, а вместо его серых глаз, кротких и любящих, темнели две медных монетки. Старушка-няня сидела у изголовья своего любимца, смотрела на его вздёрнутые кверху плечики и плакала. Крупные слезы бежали из её глаз к углу рта и падали с подбородка на платье. Валентина Михайловна поцеловала холодный лобик сына и, внезапно разрыдавшись, припала к его тонким ножкам.
— У меня все отнято, все, — шептала она, встряхивая плечами, — я одна, одна, одна. Все бросили, все забыли…
Нянюшке с трудом удалось оттащить ее от мертвых ножек Светика.
Валентина Михайловна несколько успокоилась и пошла в приемную к священнику. По дороге она вспомнила, что лицо её не напудрено, и, вероятно, она выглядит очень безобразной. Она хотела было вернуться к туалету, но внезапно решила, что теперь уже все равно. Пусть будет, что будет. Ей казалось, что кто-то сильно и незаслуженно обидел ее, и она геройски подчиняется несправедливому наказанию,
— Пусть будет, что будет, — прошептала она и отворила дверь приёмной.
Священник оказался пожилым человеком в темной ряске. Сзади он показался Валентине Михайловне похожим на кисетик, в которых вешают на елку конфеты. От него пахло деревянным маслом и камфарой, которой, кажется, были заткнуты его уши. Его бородка загибалась кверху, а падавшие ниже затылка волосы — книзу, Он вздыхал, потирал руки, поглядывал в потолок и говорил, что все в руках Божьих. Светика он обещал хоронить на второй день Пасхи, а с образами намеревался прийти завтра, в 12 час.
Затем священник полюбопытствовал о жизни за границей и осведомился, много ли можно проиграть в вечер в рулетку, если каждый раз ставить по пятиалтынному. Потом он слегка коснулся политики и сообщил, что с весьма большим любопытством читал сочинения Стэнли, но что ему неизвестно, жив ли сей натуралист и поныне.
Валентина Михайловна отвечала, что Стэнли она не знает, но зато от Фламмариона у неё есть подарок: книга с его подписью. Она даже сходила в кабинет и принесла эту книгу. Священник долго рассматривал любопытную подпись популярного учёного и затем сообщил Валентине Михайлович, что у них в семинарии был один ученик, который тоже весьма наглядно доказывал что дважды два пять. А Валентина Михайловна, в свою очередь, рассказала священнику, что у неё был знакомый зуав, у которого были почти синие волосы. После этого она внезапно вспомнила, что у её Светика теперь вместо глаз медные копейки, и расплакалась. Священник пробовал утешать ее и затем откланялся. Валентина Михайловна вышла за ним на крыльцо. На дворе уже совершенно стемнело и хмурые тучки затащили все небо. Священник сел в плетеную таратайку и снова показался Валентине Михайловне похожим на кисет с конфетами. Она проводила его глазами и продолжала стоять на крыльце. И в эту минуту она услышала на дворе неистовые крики Дидика и исступлённый лай собак. Сердце её упало; она бросилась с крыльца и завернула за угол дома. Там представилась ей такого рода картина. По двору бежал, поставив хвост мачтой, её любимец Гри-Гри, преследуемый двумя дворовыми собаками, а за собаками, неистово улюлюкая и размахивая пращой, скакал красный и возбуждённый Дидик. Валентина Михайловна, не помня себя, схватила первую попавшуюся ей хворостину и бросилась на выручку к своему любимцу. Она отогнала разгоряченных охотой собак, схватила Гри-Гри на руки и, потрясая хворостиной, ринулась на Дидика; она долго бегала за ним кругом кухни, но Дидик весьма ловко увертывался от преследования и, наконец, укрылся за людские избы, Оттуда он крикнул матери:
— А все-таки я затравлю когда-нибудь твоего Гри-Гри собаками!
Валентина Михайловна вернулась в дом и проплакала целый вечер у окна, лаская жирную спину кота. Она боялась оставить его без призора. Она плакала, вытирала глаза платком и думала: «Из Дидика вырастем какой-то изверг. Это не мальчик, а хищный зверек. Я и теперь боюсь спать с ним в одном доме. Ах, чем все это кончится, чем все это кончатся!»
Валентина Михайловна лежала полураздетая в постели, плакала, прислушивалась к кукованью кукушки, засыпала и думала: «Ах, я одна, одна, всеми покинутая!» Потом она увидела зуава с синими волосами; зуав целовал у неё руки и говорил ей, что у них в семинарии был один ученик, который умел доказывать, что дважды два пять Затем Валентина Михайловна с ужасом увидела, что вместо рук у неё жёлтые, как у кукушки, крылья. Вместе с тем, зуав внезапно превратился в Дидика и стал показывать ей язык, обещая затравить собаками её Гри-Гри.
Валентина Михайловна проснулась в сильнейшем испуге и открыла глаза. В комнате было темно, а на её постель кто-то лез, дрожа и всхлипывая. Она узнала Дидика и испугалась еще более. Внезапно ей пришло в голову, что Дидик хочет застрелить ее пращой. Она припала к стене, холодея от страха. Между тем, Дидик ловил ее за руки, дрожал всем телом, всхлипывал и говорил, что Светика положили на стол и зажгли перед ним свечи. Оп сейчас видел его в спальне. Вместо глаз у него две денежки, и какой-то незнакомый человек что-то читает ему из толстой книги.
Валентина Михайловна взяла перепуганного сына за руку и отвела его в детскую. Потом она возвратилась к себе и услышала, что в её спальне пахнет смертью. Она улеглась в постель и подумала, что нужно было бы поставить лед под столом, на котором лежит Светик. При этом ей пришло в голову, что если бы она ставила на ночь к себе под постель лед, то, может быть, она лучше сохранилась бы до настоящего времени и смотрела бы моложавей. После этого Валентина Михайловна снова вспомнила о Светике и расплакалась. Светик умер и оставил ее одну — старую, беспомощную и никому ненужную. И тут до её слуха долетели подавленный рыдания. Она приподнялась, прислушалась и поняла, что это плачет Дидик из жалости к умершему брату, а, может быть, от мучительного страха смерти Она долго слушала его горькие и беспомощные рыдания, странно, звучавшие среди мрака тихих комнат, и вдруг встала и пошла босыми ногами по холодному полу, вся взволнованная и потрясенная. Внезапно она поняла, что сын её страдает так же, как и она, и что он так же, как и она, одинок.
Когда она села на постель сына, тот вцепился в нее руками и припал к её плечу мокрым лицом. Он плакал, дрожал и говорил ей, что Светик стал деревянным.
Мать обхватила сына руками, как утопающий хватается за ивовый прутик, и легла с ним в постель, плача и коченея от холода. Они плакали рядом долго и горько, прижимаясь друг к другу и вздрагивая. Внезапно пред ужасом одиночества они оба почувствовали свою близость друг к другу. И им обоим стало легче.
Валентина Михайловна проснулась поздно, вся разбитая и с головной болью. В её комнату врывались медные звуки пасхального трезвона. Звуки бились о стены, как птицы, случайно залетевшие в комнату и ищущие выхода. Валентина Михайловна подошла к окну. Весь двор был залит лучами солнца, а на дворе толпились мужики в красных рубахах и нанковых поддевках. Головы мужиков были обнажены и их жирно смазанные маслом волосы лоснились на солнце. Мужики держали в руках образа и пели «Христос воскресе». Дидик вертелся около них с пращой в руках и с любопытством разглядывал образа. Валентина Михайловна поняла, что это пришли «богоносцы», и что ей надо поскорее одеваться. Она подошла к зеркалу, вспомнила происшествия прошлой ночи — и вдруг в страхе заметила, что на дворе сыро, а Дидик в одной куртке. И, быстро накинув плато, она побежала к горничной, чтобы выслать сыну пальто.
Источник текста: Пробужденная совесть. Роман; Рассказы: 1) Безумие-ли? 2) Светлый гость. 3) Кукушкины слезы. 4) Сычь. 5) Переутомился. /Ал. Н. Будищев. — Санкт-Петербург: т-во И. П. Табурно и Ко, 1900. — 251 с.; 22 см.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.