Куда идет французская интеллигенция
правитьОбщая причина таких явлений, как отказ Андре Жида от буржуазной культуры 1 ясна для всякого: причина эта — разложение капитализма. Что капитализм находится в необычайно тяжелом кризисе, этого не отрицают даже самые преданнейшие его апологеты. Они надеются, что капитализм из этой смертельной болезни как-то воскреснет, но, по существу говоря, переполнены страхом. А те мелкобуржуазные элементы населения капиталистических стран, которые не связаны тесно с буржуазией, масса интеллигенции, страдающая сейчас не меньше, чем рабочий класс, так называемый classe moyenne — среднее сословие, которое в большой степени уничтожается во всех своих базах, общественных и экономических, и не имеет такой организованности и классовой сознательности, как пролетариат, — естественно впадает в настоящее отчаяние. Протест этих слоев парализуется или сдерживается некоторыми встречными течениями, которые сами по себе тоже являются порождением отчаяния, но мешают представителям этих классов, раздавливаемых падающим капитализмом, найти правильный выход из положения.
Мне кажется, что в отношении Андре Жида можно отметить еще один значительный факт, который придает его социальной судьбе особую характеристику.
Дело в том, что буржуазия разрешает себе роскошь иметь очень высокую, разнообразную и утонченную культуру. Конечно, не все этой культурой пользуются и не все с ней достаточно знакомы. Но Маркс, например, в своих знаменитых рассуждениях о производительном и непроизводительном труде в «Теориях прибавочной стоимости» говорит, что капиталист (и его теоретик) часто даже обижается, когда политическая экономия называет непроизводительным утонченнейший художественный труд, и старается доказать, что какое-то отношение к буржуазному производству этот труд все-таки имеет: капиталист признает для себя полезной высокую культуру, тончайшие формы искусства или философского мышления и т. д. как опору и украшение капиталистического строя.2 Художники и мыслители оплачиваются, ласкаются, награждаются, — все это разные формы . оплаты, буржуазного гонорара, — именно потому, что они служат к вящей славе капитализма.
Возьмем трех высококультурных людей, которых буржуазия в разное время прославляла и которые в общем и сейчас еще окружены сиянием славы, — Флобера, Анатоля Франса и Андре Жида. Всем им свойственно такое необыкновенное богатство знаний, которое приводит их к своеобразному эклектизму и даже страданию от этого эклектизма. Флоберовское «Искушение святого Антония», «Таис» или «На белом камне» Анатоля Франса просто обременены богатством культуры от разных веков, автором их мог быть только книгочет, музеевед, знаток вещей, знаток деталей, всевозможных курьезов всей мировой истории, всяких закоулков человеческой цивилизации, своеобразный хранитель коллекций человеческих. И у Андре Жида, вплоть до его последних дневников,3 мы наблюдали необыкновенную грацию и легкость в использовании каких угодно красок, понятий, каких угодно ценностей культуры.
Буржуазии это нравится. Ей нравится, что эти люди не только умеют наслаждаться всем накопленным культурным достоянием, но. еще прибавляют к нему свои оценки или свои собственные конструкции, необыкновенно прямые, необыкновенно изысканные, что они парят над действительностью. И чем они выше возносятся над обывательщиной, над заскорузлостью мещанства, над гешефтмахерами [делец, спекулянт (от нем. Geschäftemacher). — Ред.], над буржуа в его конторе, — тем они ценнее для буржуа, тем они больше его возвышают в его собственных глазах. Так, какой-нибудь прозаический биржевик любит, чтобы его содержанка, красивая женщина, была остроумна и в отношении к нему независима, говорила бы ему дерзости, иногда даже хлопала туфлей по плеши: то, что она, будучи столь красивой, изящной, будучи полной противоположностью ему с его брюхом и с гроссбухом [бухгалтерская книга, книга учета (от нем. Großbuch). — Ред.], все-таки принадлежит ему и все-таки существует для того, чтобы расцветить его пошлое существование, — это придает ей особую цену в его глазах.
Но в том-то и дело, что эти раритеты [редкость, диковинка (от нем, Rarität). — Ред.], эти гиперфокусники, чародеи самой утонченнейшей культуры, с той высоты, на которую они забрались и на которую их в известной степени возвели, с высоты этих стеклянных, фарфоровых или слоновой кости башен наблюдают ужасные вещи. Вокруг них стелется целое море или даже не море, — это слишком романтично, — целая трясина человеческой пошлости, человеческой жестокости. Они ее видят всюду, и Флобер, и Анатоль Франс, и Жид, — видят ее как страшное противоречие именно тем утонченнейшим вещам, чувствам и идеям, в мире которых они обыкновенно живут. И они начинают тосковать от чувства этого глубочайшего противоречия.
«Это еще ничего, — говорит буржуа, — пускай он поплевывает на все, пускай он капризничает и даже тоскует. Это такая у меня птица в клетке сидит раззолоченной, которую я держу потому, что она красива. Так пусть себе охорашивается и боится, как бы ее перышки не запачкались в моем грязном жилище, — это входит в программу».
Но, кроме того, эти люди, эти раритеты сами замечают, что уровень болотной грязи очень прозаической, деловой, экономической, конторской, биржевой культуры, которая является опорой и сутью «существующего порядка», начинает скользить вниз. Порядок этот начинает разрушаться и грозит увлечь с собою те верхние этажи, где не только они сами живут, но где расположены музеи человеческой культуры, все эти великие мировые ценности, в которые они искреннейшим образом влюблены, а также те сады, где посажены будущие какие-то необыкновенные красоты. В том месте, которое представляется им грязным нижним этажом общества, делается что-то неладное, оттуда слышатся стоны и крики, там идет какая-то драка — того и гляди, в конце концов, все здание рухнет и превратится в руины. И на них нападает страх.
Вернемся к названным выше трем людям. Флобер все время ненавидел буржуазию и был реалистом только для того, чтобы написать, какая кривая рожа у буржуазии, и был романтиком, чтобы сказать, что он хотел бы видеть в жизни человека как раз то, чего он в действительности не видел вокруг себя. Действительность ужасна, для художника есть только один исход — констатировать это предельно чистым языком, с необыкновенной музыкальностью ритма и с полной определенностью мыслей и чувств, — и уже в самой констатации найти некоторую сладость мести тому, что ненавидишь, и некоторое утешение в общении с тем, что ты мог бы любить.
Анатоль Франс поступал иначе. Он иронизировал, презирал, утонченно презирая, давал понять, что он с буржуазной чернью и с ее глупым, пошлым миром не желает иметь ничего общего, — разве только иногда позволял себе своим тонким золотым пером зарисовать карикатуры и посмеяться немножко над окружающими свиными рылами. Но когда пришла война, когда нижние этажи общества затрещали и верхние закачались, старый Анатоль Франс, ненадолго увлеченный было патриотическим угаром, резко . изменил свое понимание — общественной жизни и сказал: «Черт возьми, как-то нужно спасаться!» А так как он был другом Жореса и видел начало революционного движения, то он подумал: «Может быть, именно здесь восходит солнце которое надо приветствовать, и, может быть, даже следует помочь его наступлению». И Анатоль Франс подошел вплотную к коммунизму и, если бы не был так стар, может быть, стал бы решительно на революционные позиции. Но Анатоль Франс был стар, на него насела семья — пугала его квартирными и денежными неприятностями; он сдался и только кряхтел, когда к нему приходил Вайян-Кутюрье и говорил, что нужно оставаться верным знамени коммунизма. Франс прятался в бесцветный социализм, может быть, по причине глубокой своей старости, а может быть, и потому, что конъюнктура тогда была все-таки не так тяжела для капитализма, как сейчас, а, как это ни странно, «раритеты» являются чувствительным барометром на чрезвычайно, казалось бы, далекие от них вещи. На бирже поднимаются и опускаются бумаги — и, смотришь, эта «изумрудная лягушка» выходит наверх и предсказывает хорошую погоду, а в противоположном случае она опускается вниз и испытывает чрезвычайные огорчения.
Андре Жид всегда был спецом такой тончайшей культуры, всегда прекрасно видел отвратительные язвы буржуазии. Теперь, когда война и послевоенный кризис потрясли до основания буржуазный мир, он склонен осудить капитализм со всей резкостью и решительностью и порвать компрометирующие связи между собою и гибнущим миром.
Вы знаете, как похожи по тону высказывания Андре Жида и Бернарда Шоу.4 Бернард Шоу приходит к нам не столько потому, что он знает и любит нас, сколько потому, что он знает и не любит буржуазный Запад, знает, что там для него спасения нет. Поэтому он очень многое берет у нас на веру, а вера — вещь шаткая. Поэтому не исключена возможность колебаний со стороны Шоу. В отношении Андре Жида можно предположить, что в карканье социал-фашистского воронья, может быть, есть доля правды.
У Анри Барбюса было несколько неудачных книг,5 — но они не могли нас сильно огорчить. Это были мелкие чудачества и интеллигентские реминисценции. Андре Жид при известных обстоятельствах может сделать гораздо худшие ошибки в припадке гуманистической истерики.
Необыкновенно утонченные люди культуры, о которых мы говорим, не являются знатоками того нового мира, в который они хотят вступить. В этом и кроется опасность для них.
В процессе распада и отхода интеллигенции от крупной буржуазии происходит бунт интеллигентов — специалистов высоких форм культуры — против буржуазии. Одна из сил буржуазии, которую она, правда, считает за роскошь и украшение, но которую она оплачивает и которой гордится, — эта сила восстает против нее.
Однако путь их не так легок и прост. Гейне от души ненавидел буржуазию, он говорил, что он всей душой с пролетариатом, — но кто знает, как рабочий поступит с музеями и библиотеками, кто знает, не будет ли приход пролетариата наступлением очень тяжелого варварства.6 В более близкое к нам время такой утонченный поэт, как Брюсов, при первых же громах русской революции заявил, что отказывается защищать старый мир, отвергает старый мир; он слышит топот коней, на которых орда варваров-завоевателей наступает на старую цивилизацию, но готов лечь под копыта этих коней, чтобы они растоптали его, и благословить эти растаптывающие его копыта 7. Этого с Брюсовым не случилось. Мы не «растоптали» Брюсова, как не растоптали то ценное, что было в старой культуре, и Брюсов ознаменовал конец своей жизни настоящим сотрудничеством с нашим классом.
Страхи — как бы не погибла культура, — мы их знаем очень хорошо. Они представляют, наряду с гуманистическими иллюзиями, одну из опасностей для интеллигентов, сочувствующих революции, но плохо ее знающих. Возможно, что у Жида будут какие-нибудь колебания, однако многое заставляет верить, что он останется верным теперешним своим убеждениям, тем более что вся социальная атмосфера не заставляет ожидать каких-то передвижек, которые заставили бы Жида сомневаться в правильности своего шага.
Тов. Анисимов в своем очень интересном докладе об Андре Жиде [Доклад состоялся в Оргкомитете 29/I—33 г.] совершенно правильно отметил в «Энсиданс» его заметную и признанную им самим дружбу с Прустом и Валери. Не знаю, насколько персонально Пруст с ним был дружен, я говорю об их духовной близости.
Пруст в меньшей степени, — был бы в большей степени, если бы прожил дольше, — а Валери в очень большой степени представляют собой людей, близких к тому типу, о котором мы говорим. Они тоже люди тончайшей культуры. То, что больше всего делает Пруста очаровательным, это его необыкновенные взлеты и необычайная подвижность его в воспроизведении воспоминаний. Этого можно добиться только путем развития какой-то огромной и тонкой чувствительности и образной продуктивности. Очень интересно, что Пруст, как вы знаете, захватывает в своем большом произведении 8 глубоко различные слои общества, различные проявления человеческой природы.
Но Пруст — отчаяннейший и подлейший сноб. Чуть не половина содержания его знаменитой серии романов сводится к тому, что разная полупризнанная аристократия и шваль стремится попасть в тот или иной салон, и какая-нибудь госпожа X считает себя высокопоставленной дамой, а к госпоже Y ее на порог не пускают, потому что госпожа Y еще совсем с другой полочки. Пруст изображает слабости аристократии — они живут не очень-то важно, — но это ничего. И то, что какой-нибудь герцог лыс и какая-нибудь герцогиня глупа, это не меняет того, что они боги или почти божественные существа, к которым снобский мир относится с необычайным подобострастием. И при утонченнейшей культуре у Пруста отвратительна его лакейская психология, — самая лакейская, которую я когда-либо у какого-либо писателя видел. Но Пруст был больной человек, мало связанный с жизнью: только через широту своей лирики он соприкасался с общественностью, и очень возможно, что именно его оторванность от реальности (единственной общественной реальностью для него был суррогат ее — та небольшая группа людей, с которыми он был лично связан) развивала и поддерживала в нем ту ужасную ограниченность и запечатлела на нем отвратительное клеймо социального консерватизма.
Гораздо ярче, чем у Пруста, проявляется стремление задержать ход событий, закрепить, консолидировать существующий строй у Поля Валери.
Валери — необыкновенно тонкий эрудит, необыкновенно образованный знаток античного мира и т. д. Это человек, который поражает тем, какую необыкновенную ценность может он придать не только маленькому стихотворению, но каждой строчке этого стихотворения. Это ювелир. Из его рук ничего другого, кроме ювелирных произведений, и не выходит. И для него характерна именно эта необыкновенная тонкость фактуры, это стремление всегда дать понять, что в том-де, что я произвожу, есть огромная моральная, философская ценность, — а если даже и нет иной раз этой огромной моральной философской ценности, то это окупается необычайной красотой и полнотой формы, и сама форма уже имеет тогда такое метафизическое значение, что она может стать рядом с какой угодно высокой мыслью.
Утонченность Валери в известной степени под влиянием его учителя Малларме была темновата, так что этот неоклассик, при прозрачности и чистоте языка, всегда говорил довольно нелепо, и хорошо понять, чего он хочет, нельзя было, — но вдруг он почувствовал, что его класс зовет его тоже в бой, как старых ветеранов призывают в бой, когда дело поворачивается критически: он вышел из своей башни из слоновой кости и решил принять участие в общей драке.
Он дорожит культурой, он гиперспец утонченной культуры; по его мнению, утонченная культура — самое высокое, что есть на свете, — может удержаться только в иерархическом обществе, а иерархический порядок Валери иначе не представляет себе, как в буржуазном обществе. Но ему кажется, что полководцы и министры какие-то не очень умные люди: есть капитан на корабле, на вахте стоят какие-то моряки, и машины работают, а корабль опасно кренится набок. И Валери из своей уютной каюты, где он писал замечательные, прекрасные произведения, выходит сам на мостик и смотрит на бурное море и думает: может быть, мне самому начать распоряжаться, а то меня потопят и меня в конце концов акулы съедят. А акулы — это пролетариат, потому что для Валери взволнованное море современности есть только буря, грозящая гибелью, и те существа, которые живут в этой чуждой стихии, — это только акулы, которые могут его съесть.
Существует известная группа интеллигенции, примыкающей к Лиге наций.9 Лига наций поручила ей мобилизовать силы интеллигенции на спасение буржуазного человечества под видом борьбы с войной, конечно, в духе всей женевской политики. И Валери по этому поводу высказался,10 высказался в таком смысле, что-де величайшие умы, — он называет Гёте и т. д., при этом и о себе скромно думает, — должны, наконец, сказать свое слово. Он приглашает великих людей войти друг с другом в сношения путем переписки, конференций, съездов, где надо поставить вопросы войны и мира, религии и безбожия и т. д. И в то время как будут об этом рассуждать, — елей прольется на взволнованное море, — «великие умы» сговорятся между собой, и все будет по-хорошему.
Валери приоткрыл краешек занавеса, скрывающего всю глубину его утонченной души — и оказался… почти дураком. Я нисколько не преувеличиваю. То, что он пишет о войне, о политике, об ужасах наступающего большевизма — это все такие мещанские, такие обывательские жалкие идейки, что только руками можно развести. Вот тебе и человек утонченной культуры!
Из этого приходится умозаключить, что эти спецы утонченнейшей культуры теперь должны выбрать себе путь.
Те, которые думают, что грозящее варварство так страшно, что может сорвать все основы культуры, которые дают себя в этом убедить, которые достаточно прочно для этого прикованы золотыми цепями, те начинают собирать все аргументы за капитализм, стараются сделать их возможно более культурными; но чем больше приближаются к практическим вопросам политической экономии, тем более выявляется, что они, как вспомогательный отряд, ничего не значат, никакого значения в настоящем реальном конфликте не будут иметь даже в качестве людской силы.
Наоборот, те из этих людей утонченной культуры, которые, исходя из своей специальности, и констатируют наступление буржуазного варварства, переходят к коммунизму, подходят к нему, — это, в большинстве случаев, люди огромной силы таланта, ума и образованности. Для того чтобы быть спецом высокой культуры, надо быть, конечно, выдающимся человеком; те из них, кто находит в себе мужество порвать с капитализмом, — это не люди «чистой формы», не забавляльщики, у них есть также человеческие силы, некоторая степень энергии и решимости. Это фигуры крайне интересные, иногда героические. Я не имею здесь в виду Ромена Роллана — это писатель совсем другого типа.
Мы можем еще встретить на своем пути и старых и молодых людей утонченной культуры, которые найдут в себе силы протеста, несмотря на всяческие порицания и даже, может быть, гонения со стороны прежних своих единомышленников и всей буржуазии. С точки зрения симптома это для нас чрезвычайно важно, и с точки зрения возможной силы, которая вольется таким образом к нам, это тоже представляет собою немаловажное явление. Дело тут не только в расслоении интеллигенции, но и в распаде буржуазного общества в целом.
Мы должны углубленно, следя за деталями, следя за обстановкой развития, вдумчиво отмечать явления распада буржуазной интеллигенции со всеми его признаками — метанием, страхом перед кризисом и наступающим концом капитализма. Мы можем и должны помочь тем, кто решается сказать правду и порвать связывающие его цепи, — тем, у кого период колебаний принял затяжную и мучительную форму.
Вы, может быть, знаете, что был в Берлине молодой, очень даровитый офицер Шерингер,11 служил он в рейхсвере. Ему казалось, что рейхсвер недостаточно дрессируется для грядущей борьбы с пролетариатом; ему казалось, что Германия затоптана в грязь и для того, чтобы восстановить славное ее имя, надо разделаться с теми, у кого нет патриотизма, — только так можно избавиться от позорного мира и Веймарской конституции. Он вступил в фашистскую организацию и был присужден к тюрьме за заговор против тогдашнего правительства, ради скорейшего прихода фашистского правительства. Но в тюрьме он сделался коммунистом, и теперешнее фашистское правительство его, конечно, не выпустит. Он сделался коммунистом не в силу какой-то случайности. Просто он — очень правдивая, энергичная натура. Он хотел восстановления справедливости по отношению к Германии. Это толкнуло его на борьбу. Он оказался в тюрьме, он разбил свою карьеру, а там стал спорить с людьми, которые тоже сидят в тюрьме, и он узнал, что все лозунги, за которые он боролся, фальшивые, люди, за которыми он пошел, оказались такими людьми, которых он должен ненавидеть, так как это все гешефтствующие капиталисты и их слуги, которые именно не дают исхода из того мира несправедливости, из которого он хотел вырваться. И он сделался коммунистом.
Теперь имеется красный отряд его имени, куда вошли многие люди, ушедшие из фашистских и социал-фашистских военных организаций.
По этому поводу Троцкий написал целый ряд разных, довольно неприятно пахнущих инвектив — мы-де заключаем союз с офицерами, с людьми, которые недавно были патриотами и даже фашистами, и что это-де показывает, как мы отступаем от нашей программы. Но это, конечно, только со зла и огорчения говорит Троцкий, потому что на самом деле ничего этого нет. Существует глубочайший распад в рядах наших врагов. Очень часто эти трещины, которые знаменуют собою распад, проходят до самого сердца буржуазных стран, и эти трещины захватывают и отрывают от капитализма тех мелких буржуа, у которых по тем или другим причинам больше чуткости, больше отваги. И они вырываются из рядов нашего противника и находят путь к нам.
Ни в какой степени не будем закрывать глаз на некоторые недостатки и на то старое тряпье, которое на них может еще висеть. Ни в какой степени не будем считать их законченными коммунистами только потому, что они нас признают. Некоторые из них никогда, может быть, не дойдут до того, чтобы стать подлинными коммунистами. Но этот процесс распада и перехода к нам, процесс притяжения западной интеллигенции к магнитному полюсу — к пролетариату — этот процесс в высшей степени существен. С этой точки зрения имеют очень большое значение последние шаги и последний манифест Андре Жида.
Примечания
правитьВпервые напечатано в журнале «Литературный критик», 1933, кн. 2, июль. Статья возникла из переработанной стенограммы выступления Луначарского по докладу И. И. Анисимова на тему «Андре Жид и капитализм», сделанного на заседании Оргкомитета СП СССР 29 января 1933 года и затем легшего в основу его статей «Андре Жид и капитализм» («Интернациональная литература», 1933, № 4, апрель) и «Путь Андре Жида» — предисловие к собранию сочинений А. Жида (см. Андре Жид, Собр. соч. [в четырех томах], т. 1, Гослитиздат, Л. 1935, стр. I—XXXI). Выступление Луначарского состоялось 8 февраля 1933 года в Коммунистической академии.
Печатается по тексту первой публикации.
1 В начале 30-х годов французский писатель и критик А. Жид выступил в иностранной и советской печати со статьями, в которых осуждал буржуазную действительность и заявлял о своих дружеских чувствах к Советскому Союзу, о сочувствии идеям коммунизма. Приветствуя эти выступления А. Жида, Луначарский рассматривал их как одно из проявлений углубления общего кризиса капитализма и вызванного им размежевания среди представителей буржуазной культуры и интеллигенции. Вместе с тем Луначарский выражал довольно сдержанное и критическое отношение к Андре Жиду, давая объективную оценку реакционных сторон в мировоззрении и творчестве писателя. Он подчеркивал, что сближение с пролетариатом таких писателей, как Андре Жид, не является органичным и что в будущем под влиянием событий возможны различные колебания. В 1936 году и последующие годы Андре Жид сделал ряд враждебных выступлений против СССР, а в 1940—1944 годах сотрудничал с фашистами, реакционные позиции занимал он и в послевоенный период.
2 Луначарский подразумевает критику Марксом взглядов буржуазных вульгарных экономистов на производительный и непроизводительный труд в капиталистическом обществе («Теории прибавочной стоимости», глава четвертая — «Теории о производительном и непроизводительном труде», її 16—20). (См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 26, ч. 1, стр. 279, 281—282, 285, 290, 297.)
3 Речь идет о дневнике Андре Жида за 1929—1932 годы, опубликованном под названием: «Страницы из дневника» («Pages de Journal») в журнале «La Nouvelle revue francaise», июнь--октябрь 1932 года.
4 В отличие от А. Жида, Бернард Шоу, несмотря на свои колебания и ошибки, был последовательным другом Советского Союза.
5 Речь идет р произведениях А. Барбюса об Иисусе Христе. См. статьи Луначарского «К приезду Анри Барбюса» (в т. 5 наст, изд.) и «Анри Барбюс. Из личных воспоминаний» (в наст, томе) и примеч. к ним.
6 Луначарский имеет в виду следующее высказывание Гейне в «Предисловии к французскому изданию» (1855) Лютеции:
«…Это признание, что будущее принадлежит коммунистам, я сделал с бесконечным страхом и тоской, и — увы! — это отнюдь не было притворством. Действительно, только с отвращением и ужасом думаю я о времени, когда эти мрачные иконоборцы достигнут власти: грубыми руками беспощадно разобьют они все мраморные статуи красоты, столь дорогие моему сердцу; они уничтожат все те фантастические игрушки и безделушки искусства, которые так любил поэт; они опустошат мои лавровые рощи и посадят там картофель; лилии, которые не трудились и не пряли, а все же одевались так, как не одевался и царь Соломон во славе своей, будут вырваны из почвы общества, если только не захотят взять в руки веретено; розы, эти праздные невесты соловьев, подвергнутся такой же участи; соловьи, эти бесполезные певцы, будут изгнаны, и — увы! — из моей „Книги песен“ бакалейный торговец будет делать пакетики, в которые станет насыпать кофе или нюхательный табак для старух будущего. Увы! Все это я предвижу, и несказанная печаль овладевает мной при мысли, что победоносный пролетариат угрожает гибелью моим стихам, которые исчезнут вместе с романтическим старым миром. И все же, честно сознаюсь, этот самый коммунизм, столь враждебный моим вкусам и склонностям, держит мою душу во власти своих чар, и я не в силах им противиться; два голоса в моей груди говорят в его пользу, два голоса, которые не хотят замолчать, которые в сущности, быть может, являются не чем иным, как внушением дьявола, — но, как бы то ни было, я в их власти, и никакие заклинания не могут их побороть»
7 Имеется в виду стихотворение Брюсова «Грядущие гунны» (1905). (См. Валерий Брюсов, Стихотворения и поэмы, «Советский писатель», Л. 1961, стр. 278—279.)
8 «В поисках утраченного времени» («А la recherche du temps perdu», 1913—1927).
9 Речь идет о Международном институте интеллектуального сотрудничества при Лиге наций (L’Institut International de Cooperation Intellectuelle de la Societe des Nations) — организации, основанной в 1920 году и существовавшей в 20-е и 30-е годы.
Частью названного Института была Международная комиссия интеллектуального сотрудничества (La Comission Internationale de Cooperation Intellectuelle), в работе которой активное участие принимал Поль Валери.
10 В июле 1930 года Поль Валери в докладе в Международной комиссии интеллектуального сотрудничества предложил создать «Лигу умов» («La Societe des esprits»), организацию, которая, по его замыслу, должна была более эффективно осуществлять международное сотрудничество работников умственного труда и принципы Лиги наций в области искусства, науки и идеологии, содействовать взаимопониманию между народами, бороться за мирное разрешение международных проблем и спасение цивилизации перед лицом военной опасности.
В соответствии с этим предложением в августе 1930 года был создан «Постоянный комитет литератур и искусств» («Le Comite permanent des Lettres et des Arts»), в состав которого вошло семнадцать деятелей культуры разных стран, в том числе Поль Валери, Томас Манн, Бела Барток и другие.
Первые заседания этого комитета состоялись 6 и 9 июля 1931 года в Женеве. На его заседаниях выступил также Валери.
Комитет публиковал регулярные отчеты о своей работе.
11 В марте 1931 года офицер рейхсвера Рихард Шерингер, находясь в заточении в крепости Голлнов, порвал с национал-социалистской партией и объявил себя сторонником Коммунистической партии Германии. Вскоре, в 1932 году, за активную коммунистическую деятельность, он был снова брошен в тюрьму. После освобождения в 1934 году Шерингер жил уединенно на своей ферме. После второй мировой войны он снова стал принимать участие в деятельности прогрессивных сил Западной Германии. Его книга «Мой путь к красному фронту. Мемуары отставного лейтенанта рейхсвера» в русском переводе выходила в журнале «Молодая гвардия», 1933, кн. 6, стр. 145—163, и кн. 7, стр. 116—141, и в журнале «Интернационал молодежи», 1932, № 23, стр. 16—20; 1933, № 1—2, стр. 26—31, а также отдельным изданием (изд-во «Украiнський робiтник», Харьков, 1933).
Оригинал здесь: http://lunacharsky.newgod.su/lib/ss-tom-6/kuda-idet-francuzskaa-intelligencia