Шестидесятники
М., «Советская Россия», 1984. — (Б-ка рус. худож. публицистики).
КТО С НАМИ?
править«Кто с нами?» — этот вопрос назад тому лет пятьдесят был сделан одним из неутомимых бойцов за человеческое счастье, и остался без ответа среди огромного населения Англии. Никто ни полсловом не откликнулся на призыв человека, который более двадцати лет своей жизни посвятил осуществлению реформы, долженствовавшей, по его мнению, обновить полусгнившее здание старого общественного устройства. «Я несу миру свет», — говорил он, нисколько не преувеличивая важности своего дела, но это был слишком ранний свет, которого не могло выносить больное зрение современного поколения. Человек этот был Овен1, книгу которого мы разбираем теперь, а реформа его состояла в том, чтобы построить личное счастье каждого на общественном благоденствии, т. е. дать такое устройство обществу, чтобы все и каждый пользовались одинаковым счастьем. «Пока большинство, — говорил он, — обращаясь к привилегированным классам Англии, — будет находиться на степени скотского состояния, униженное, ограбленное и невежественное, вы не можете спать спокойно, потому что каждая капля пота 12 миллионов бедного населения ложится на вашу совесть, требует вашей ответственности. Поэтому или возвратите ему его человеческое состояние, или держите его еще в худшем состоянии, если можно — ниже всякого животного отупения» (A sketch some of the errors and evils arising from the past and present state of society, p. 6)[1].
Так как Овен полагал источником всех человеческих заблуждений и зол бедность и невежество, то задача его распадалась на две главные части: во-первых, он организовал рабочую ассоциацию, как зародыш той будущей общечеловеческой ассоциации, которая, по его мнению, должна была преобразовать весь мир и распространить материальное довольство между низшими слоями общества; во-вторых, чтобы поднять нравственное состояние массы, он составил план рационального воспитания, понимая это слово не в том узком и филистерском значении, которое мы привыкли придавать ему, а в самом широком и гуманном смысле, — как изменение всех тех общественных условий, которые доселе мешали умственному и нравственному развитию массы.
В этом направлении шел Овен целую свою жизнь, и после неудач его социально-экономической реформы, когда рушились все его надежды, он сосредоточил всю свою деятельность на воспитании английского рабочего сословия. Как мыслитель и практический деятель, он давал воспитанию чисто активный характер, т. е. образование человека не для кабинетной праздной мысли, а для действительной жизни, которая требует не одного ума, но и силы воли. Потому он назвал свою систему «Образованием человеческого характера» и положил в основание ее глубоко реальную идею. С одной стороны, он хотел отстранить от воспитания всю массу старых предрассудков и суеверий, прививаемых к народу клерикальной партией, которая может держаться только до тех пор, пока невежество не дает возможности открыть глаза на ее историческую роль; а с другой стороны, он требовал от школы развития физического здоровья, как главного условия рационального воспитания, и привития тех социальных понятий и привычек, которые необходимы при новом общественном устройстве. «Я убежден, — говорил Овен, — что пока воспитание будет построено на взаимной вражде людей друг к другу; нока религия вместо примирения будет поддерживать в лице клерикального сословия антагонизм и лицемерие, общественная гармония невозможна — и всякая попытка создать ее останется тщетной. Моя система уничтожает этот вечный и непрерывный дуализм, и потому я ожидаю от нее великих последствий».
Враги Овена нашли в этой идее случай обвинить его перед всей Англией в атеистических стремлениях и в желании ниспровергнуть конституцию. Теперь ясно для каждого, насколько были правы и какими гнусными побуждениями руководствовались эти ханжи, которые, изгнав Овена из Нью-Ланарка, первым делом прибавили рабочих часов на мануфактуре и, закрыв школу, уменьшили задельную плату. Все это было сделано во имя той нее христианской религии, за которую они позорили и преследовали Овена. Но нашлись и доселе находятся так называемые либеральные люди, которым кажется, что система Овена, по самой своей сущности, никуда не годится, потому что составляет плод расстроенного воображения. Порешив таким образом, провозгласили самого Овена честолюбивым мечтателем, искавшим только одной популярности и внимания знаменитых особ. Но, во-первых, кто же из противников Овена разобрал его систему, как следует, и что тут мечтательного и зловредного, если человек желает лучшего будущего своим ближним? Он может ошибаться в практическом применении своей теории, но назвать ее мечтательною только потому, что она противоречила интересам клерикальной партии, было бы нелепо. Во-вторых, Овен доказал на самом опыте, что реформа его не только была применима к действительной жизни, но и дала такие блистательные результаты, каких он сам не ожидал. Колония его, состоявшая из 2000 рабочих, была радикально перевоспитана в духе его рациональной системы. Нравственное и материальное благосостояние этой колонии достигло такого высокого уровня, что Нью-Ланарк и организатор его, Овен, обратили на себя всеобщее внимание. Самые враги принуждены были замолчать, разумеется, до первого удобного случая. Овен не замедлил подать его. Недовольный слишком теской сферой своей деятельности, он хотел распространить свою реформу на всю Англию и отсюда на весь мир. Но для такого колоссального плана нужны были громадные средства; один Овен, как он действовал до сих пор, ничего не мог бы сделать, при всем его желании пожертвовать самою жизнью ради успеха своего предприятия. Потому он решился вступить в открытую борьбу с своими противниками и искал опоры в лицах влиятельных и сильных. Он входил в непосредственные сношения с государственными людьми, с министрами, с членами парламента, писая письма и предлагал свои проекты коронованным особам, — словом, не пренебрегал ни одним средством, которое бы могло помочь его делу. Он не унижался ни пред кем, никому не льстил и никого не обманывал насчет своего плана, но хотел из самых врагов сделать себе друзей и найти в них подспорье осуществлению реформы. Впоследствии, когда всякое грязное насекомое считало долгом укусить павшего бойца, это обстоятельство послужило поводом к обвинению Овена: его представляли каким-то искателем отличий и покровительства сильных мира сего, но я думаю, что в этом-то и надо видеть гуманнейшего деятеля, каким был Овен. Для мыслящего человека не может быть более тяжелой жертвы, как делать уступки в своих убеждениях и стараться примирить их с образом мыслей противной стороны. Но Овен принес эту жертву в пользу страстно любимой им идеи, имея в виду ее практические результаты. Для него была дорога его идея только в том случае, когда она прямо прилагалась к счастью людей. Вот почему он и говорил: «кто с нами?» Но та часть общества, в пользу которой он работал, не могла идти за ним, потому что не понимала его стремлений, а та часть, которая понимала его, но держалась обеими руками за свои милые предрассудки и привилегии, старалась задушить его идею рассчитанной клеветой или молчанием. И в этом — все несчастие таких деятелей, как Овен. Какой-нибудь шарлатан, как, например, Жозеф Смит, полуграмотный мистик и больной энтузиаст, выдумывает какую-нибудь нелепейшую легенду, обставляет ее разными чудесными фокусами, прикидывается вдохновенным прорицателем, увлекает за собой десятки тысяч бедной и невежественной толпы и основывает новую секту Мормонов2. Толпа, конечно, тут ничем не виновата: она добросердечно принимает фанатика и сумасброда за своего спасителя, верит его поддельному экстазу, его предсказаниям, его великой миссии, его «новому Сиону» и, наэлектризованная этим фанатизмом, провозглашает его основателем новой религии. Никакие доводы, никакие преследования не могут разубедить ее в том, что она обманута хитрым плутом, что его учение и обещания новой жизни не что иное, как плод его собственной фантазии и своекорыстных расчетов; она ничего не видит и ничего не хочет знать, кроме обетованных ей благ, как в этой, так и в будущей жизни. Таким образом, предприятие смелого и энергического шарлатана вполне удалось, а план честного и благородного Овена рухнул. Тут вся разница в том, что один прямо действовал на воображение темной массы и потворствовал ее инстинктам, а другой должен был идти против этих инстинктов и действовать прямо на ум.
В основании воспитательной системы Овена лежал принцип полной гармонии между общественною и индивидуальною жизнью человека. «Этот принцип, — говорит Овен, — заключается в стремлении к личному счастью и ясно показывает, что личного счастья можно достигнуть, только способствуя счастью всего общества». (Образов. челов. характера, с. 18). Дальше он говорит, что «с математической точностью можно обставить человека такими условиями, которые должны постепенно увеличивать его счастье» (с. 25). Из этого социального принципа вытекали все мнения Овена, и к нему были направлены все его практические цели, так что утилитарная теория была верховным стимулом всей его деятельности. Основателем этой теории был не он, а Бентам3, применивший ее к области юридического права, но Овен применял ее гораздо шире, он строил на ней всю общественную организацию и проводил ее в воспитание, считая его главным органом социальной реформы. В этом — его единственная и главная заслуга. Развивая свой принцип логически, он естественно встречался с следующим вопросом: «что мешало до сих пор людям быть счастливыми? Отчего счастье составляет исключение, а страдания — общее правило?» Подобные вопросы так естественны и обыкновенны в жизни человека, что, по-видимому, задавать их теоретически нет никакой надобности. Понятно, что с тех пор, как человек начинает себя чувствовать, он постоянно, в силу своего личного эгоизма, стремится к тому, чтобы быть счастливым. Только изуродованные или болезненные индивидуумы могут обрекать себя на добровольные лишения и страдания. Но известным образом настроенное воображение в самых страданиях способно видеть какое-то отдаленное и неосязаемое благополучие. Факир, предаваясь систематическим мукам, действует не иначе, как под влиянием личного эгоизма, покупая себе временным самоотвержением будущее счастье. Он убежден, что стояние на одной ноге по несколько часов в сутки или умерщвление своей плоти под ударами бамбука откроет ему двери, ведущие прямо к величайшему из благ — вечному созерцанию Брамы4. Таким образом, представить себе человека, не руководимого личным эгоизмом во всех его намерениях и поступках, то же самое, что представить себе живое существо, способное дышать без воздуха. Бессознательно и инстинктивно шло человечество к осуществлению этого величайшего принципа. Но дело в том, что оно искало своего счастья такими длинными окольными путями, что каждый его шаг вперед стоил ему мучительного напряжения всех его сил. А это потому, что не ему самому приходилось разрешать этот жизненный вопрос о счастьи; он разрешался за него теми, кто, под видом личных интересов, выставлял общечеловеческие и общественные выгоды. Аскет говорил, что счастье человека заключается в абсолютном отрицании всех земных наслаждений, и по этой программе разыгрывалась историческая роль нескольких миллионов людей; завоеватель уверял, что счастье народа немыслимо без того, чтобы он не жег и не грабил своего слабого соседа, и безответные толпы жгли и грабили, убежденные, что они, действительно, достигают этим своего собственного счастья. В таком виде и с такими вариациями слагалась вся прошлая жизнь народов, и вопрос, предложенный Овеном, несмотря на его глубокую давность, остается вопросом новым и неразрешенным для современного поколения. А между тем, для мыслящего человека он всегда был капитальным вопросом, к которому относиться равнодушно не мог ни один замечательный ум.
Трудность разрешения этого вопроса — в том, что до сих пор личное счастье каждого строилось на индивидуальных интересах, противоположных интересам большинства или всего общества. Отсюда вытекает эта постоянная борьба, развращающая как ту, так и другую сторону, т. е. как счастливое меньшинство, так и несчастное большинство. На эту борьбу доселе уходят главные силы человечества, и сами себя уничтожают. Можно наверное сказать, что если бы те же самые силы, так бесплодно потерянные для увеличения действительного благосостояния людей, были направлены иначе и организованы другим порядком, то сумма приобретенного добра была бы неизмеримо выше. Теперь мы только и заботимся о том, чтобы благовиднее и ловчее съесть своего ближнего, простосердечно думая, что наше личное благосостояние невозможно без взаимного самопожирания. В семействе и в обществе тот же антагонизм, та же глухая и беспрерывная война за существование. А между тем, где же это воображаемое счастье, которому приносится в жертву столько ненависти, вражды, и ужасных преступлений и казней, слез и пота? Довольны ли вы, читатель, тем, что половину, а может быть, и всю вашу жизнь отдали страшному труду созидания своего личного благосостояния, выжимая его по каплям из окружающих вас лиц? Иначе вы и не могли действовать, потому что среда, воспитавшая вас, основана на этой борьбе и эксплуатации. А между тем, согласите эти две, по-видимому, противоположные сферы — личный эгоизм с общественным благосостоянием, и гармония делается не мечтой, а фактом. Организуйте ваши отношения к обществу так, чтобы, не стесняя своей личной свободы и развития, в то же время не отделять от него своих интересов, а действовать с ним в одном направлении; убедитесь, наконец, в той солидарности, которая существует между вашим личным и общественным счастьем. Само собою разумеется, что одного убеждения тут мало, а нужно еще и дело, т. е. радикальная перестройка многих общественных условий. К этому собственно и устремлены все усилия таких реформаторов, как Овен.
Он был глубоко убежден в том, что лучшая общественная организация возможна, что человек рожден для счастья в обществе и, если страдает, то страдания его создаются самим же обществом; что преступления, совершаемые бедными классами, должны лежать на ответственности того устройства, которое создает преступника. Он доказывал с неотразимою убедительностью, что общественная гармония, устроенная на новых началах, не только справедлива, но и выгодна тем, кто ее боится; он вычислил, что Англия могла бы построить другой громадный флот на те суммы, которые она тратит на содержание тюрем и вообще на операции своего уголовного правосудия, что фабриканты, затратив часть своих капиталов на образование рабочего класса, удесятерили бы свои выгоды, организовав ассоциации на тех началах, которые лежат в основании Нью-Ланарка. Одним словом, Овен видел все зло в общественном и личном антагонизме человеческих интересов и развращающему его действию приписывал, с одной стороны, невежество и бедность массы, а с другой — бесполезную роскошь и умственный деспотизм привилегированного класса. Чтобы срыть эти искусственные границы разъединения и пассивной борьбы между членами одной гражданской семьи, он предложил свою «гармонию нравственного мира», в которой человеческие страсти и отношения устраивались так, что счастье каждого было бы счастьем всех и обратно. Для достижения этой гармонии он полагал необходимым произвести нравственную реформу в человеке, изменить его понятия сообразно новому плану социальной жизни, и таким образом создать в полном смысле общественный характер. Но тут открывались перед ним два пути, ведущие к одной цели, но не с одинаковым успехом и скоростью. Первый путь — воспитание народа, которое Овен, как мы уже сказали, понимал в самом широком значении этого слова. Сюда относилось влияние не одной школы и умственного развития, а всех обстоятельств, окружающих человека и постоянно действующих на образование его характера. Так как Овен не был заражен метафизическими бреднями и такой нелепости, как врожденные идеи, не допускал, то, по его мнению, человек родится существом, способным воспринимать всевозможные впечатления внешнего мира. Если эти впечатления идут из хорошего источника и формируют добрые наклонности, то человеку нет повода быть существом злым и порочным, потому что зло и преступление не имеют в себе ничего привлекательного для человека. Напротив, если внешняя обстановка, среди которой мы развиваемся, не совершенствует, а развращает нас, то не от чего нам быть образцами добродетели и героями чести. Таким образом, как негодяи, так и честные люди — обязаны своим происхождением не законам природы, а общественным условиям. С законами природы условная нравственность не имеет ничего общего — и как пороки, так и добродетели создаются чисто внешними обстоятельствами. Поэтому Овен придавал особенное значение образованию характера, как силе активной, которая управляет человеческими поступками. Можно быть очень умным и просвещенным и не иметь тех нравственных качеств, которые необходимы для общественной деятельности. Следовательно, весь вопрос для Овена состоял в том, чтобы развивать хорошие наклонности в членах общества. Но может ли одно воспитание произвести такую реформу, о которой думал Овен? Сначала он был убежден, что одного нравственного преобразования для устройства хорошего общественного порядка недостаточно; потому что, как бы ни были хороши наклонности человека, как бы ни был высоко развит его индивидуальный характер, но если внешние обстоятельства не благоприятствуют его жизненным проявлениям, то он будет тем же, чем делается растение, перенесенное на несвойственую ему почву. Наши доморощенные моралисты ужасно любят трактовать о благодетельных последствиях нравственного воспитания, но они никак не могут сообразить, что их нравственность основана на теоретической рутине, так как между условиями действительной жизни и тем, что мы называем нравственностью, существует неразрывная связь. Можно сколько угодно проповедывать о своих личных добродетелях, но в общем итоге они будут ни выше, ни ниже того уровня, на котором стоит весь общественный строй. Овен понимал это, и потому первая половина его преобразовательной деятельности была посвящена чисто практическим опытам — исследованию социального положения низших классов и изменению его в лучшем направлении. Это — тот самый второй путь, который предстоял Овену. Но он впоследствии уклонился от него и остался непоследовательным своей первоначальной задаче. Развивая логически свой принцип, он должен был начать и окончить преобразованием самого общества — его учреждений, условий жизни официальной и частной, одним словом, всего, что противоречило в английской нации образованию нового социального характера. Но Овен не выдержал своей роли и под старость все свои надежды возложил на воспитание посредством школы. Таким образом, его громадный план сузился до самых микроскопических размеров. Провозвестник будущего, как он сам называл себя, взял указку школьного учителя и видел в ней рычаг Архимеда для общественного переворота. В этом вся ошибка этого неутомимого деятеля.
Что же касается самой системы воспитания, то самая живая и глубоко продуманная сторона ее заключалась в отрицательном направлении, которое не везде одинаково выдержано, но всегда поучительно. Надо заметить, что эпоха, в которую действовал Овен, была высшим проявлением промышленных предприятий Англии. Изобретение Ричарда Аркрайта5 произвело радикальный переворот в индустриальной деятельности ее, отразившись прежде всего на благосостоянии рабочих классов. Мускульная сила человека была вытеснена из сферы мануфактурного труда паровым механизмом, который оставил без работы и без куска хлеба сотни тысяч людей. Кто знает, что такое бедность английского пролетария, для которого существуют особенные законы, ограждающие его от голодной смерти, тот поймет всю тягость положения работника, оставленного без работы. Бедность возросла до колоссальных размеров, и цифра преступлений увеличивалась соответственно материальным лишениям. Овен лучше других видел, к каким последствиям ведет эта возрастающая пропорция нищих и преступников. Поэтому он и явился главным защитником интересов рабочего класса. С другой стороны, он очень хорошо видел и то, что английская аристократия и духовенство лучше филантропии не могли ничего придумать и, не надеясь на это средство, намеренно держали массу на самой низкой степени материального и умственного состояния. Общество, и без того страдавшее мистицизмом, пиитизмом и тому подобными галлюцинациями, по уши завязло в разных мечтательных системах, в борьбе религиозных сект и в схоластических препирательствах. Реакция, произведенная французской революцией, еще более содействовала этому мрачному настроению умов. В народных школах господствовал невообразимый обскурантизм, поддерживаемый разными представителями сект. Назначение преподавателей и выбор предметов преподавания находились под непосредственным влиянием духовенства. Страшные нелепости и предрассудки систематически поддерживались сектаторами из соревнования друг к другу. В каком жалком и безвыходном положении находилось тогдашнее народное воспитание, можно судить по следующему отзыву Белля: «В английских школах бедного мальчика окончательно притупляют, так что здравый его смысл, принесенный им в школу, здесь навсегда и остается зарытым. Он учит все, чего не надо учить, и не учится ничему, что было бы полезно учить. Система страха и варварских наказаний, особенно любимая нашими духовными особами, приучает его заранее смотреть на жизнь, не как на величайшее благо, а как на медленную пытку. Стыд и позор английскому обществу, которое хлопочет об эмансипации негров, и не замечает их у себя перед глазами, в наших школах и на наших фабриках. Негры счастливее на своих плантациях, чем эти тысячи детей, которых развращают наши школы, служащие преддверием тюрьмы и ссылки». (Bell. New Seoul, р. 33).
Точно так же смотрел и Овен на воспитание народа и главным недостатком его считал вмешательство английской церкви в эту чуждую ей область. Всю свою жизнь он протестовал против этого вмешательства и, естественно, нажил главного себе врага в клерикальной партии. Когда он составил план национального воспитания, и рекомендовал правительству привести его в исполнение, то первые восстали против Овена клерикалы. «Церковные сановники и их приверженцы, — говорит он, — предвидят, что национальная система воспитания бедных, если она не подпадет под непосредственное влияние и заведывание их, — будет способствовать быстрому уничтожению заблуждений не только их самих, но и всех подобных им учреждений» (Образов, человеческого характера, с. 156). Восстановляя против себя эту многочисленную и испытанную в самых разнообразных интригах партию, Овен должен был предвидеть, что победа останется на ее стороне; что за одно с ней будет преследовать его вся масса населения, ум и совесть которого находились в руках этой партии. Так это и случилось. План Овена не осуществился и оставил по себе только теоретические соображения, которыми отчасти воспользовались преемники его дела.
Второй жизненной чертой системы Овена было отрицание самой сущности современного ему воспитания. Подобно Беллю он утверждал, что бедные люди учатся тому, что им не нужно или вредно, и не учатся тому, что им действительно было бы полезно. При этом он доказывал, что ученье, основанное на вражде и разъединении общественных интересов, не может вести к благотворным результатам; что всякое улучшение метода такого учения, всякое усовершенствование школы в этом направлении есть повое зло, которое только изощряет орудия для большего распространения лжи и лицемерия; что пока система воспитания не примет других, противоположных начал — любви и счастья человеческого, до тех пор было бы лучше, если б народ вовсе ничему не учился, потому что школа может быть проводником как нравственного усовершенствования, так и последовательного разврата, смотря по тому, как станут пользоваться ее пропагандой. Наконец, он доказывал, что аскетическое воспитание, как обломок средних веков, пренебрегающее развитием физических сил человека и его здоровья, есть решительное искажение человеческой природы; потому что рациональное умственное развитие невозможно в больном изуродованном и забитом существе. В самом деле, Овен был очевидным свидетелем тех несчастных детей, которых уродовала школа, а доканчивала фабрика. Он видел их тысячами в больших городах, он сам воспитывал их в Нью-Ланарке. Бледные, с потухшими глазами, с впалой грудью, со всеми признаками органического разложения — они возмущали его одним своим видом. Поэтому он считал сад и чистый воздух непременным условием всякой школы. Впоследствии эта идея получила применение в так называемых training-scools[2], основавших всю педагогическую систему на гимнастических упражнениях и на устной беседе наставников с своими воспитанниками, и притом не иначе, как в саду и на открытом воздухе. Только для самых необходимых занятий, для письма и черчения оставлена была классная комната. Само собою разумеется, что не везде можно осуществить эту систему воспитания; у нас, например, при нашем холодном климате и суровых зимах нечего и мечтать о садах в продолжение 6 и 7 месяцев, но во всяком случае филистеры наши рано пли поздно должны убедиться, что игра в мяч на свежем воздухе несравненно полезнее мальчику, чем задалбливание латинских и греческих глаголов в душной и грязной комнате. Но люди, кажется, еще не скоро это поймут — к несчастью подрастающих поколений… И Овен это чувствовал, когда, обращаясь к классикам своей страны, сказал им: «у меня с трупами нет ничего общего, и я был бы крайне дерзок, если бы надеялся убедить таких свиней, как мои противники». А все-таки свиньи были сильнее его, и он ничего не мог сделать с планом своего рационального воспитания.
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьПечатается по изд.: Сочинения Г. Е. Благосветлова. Спб., 1882, с. 63—72.
1 Овен — Оуэн Роберт (1771—1858), английский социалист-утопист. Интерес к учению и практической деятельности Оуэна со стороны русских революционеров-демократов обусловлен прежде всего тем обстоятельством, что Оуэн выдвинул конкретную программу общественного переустройства на основе создания самоуправляющихся «поселков общности и сотрудничества», где отсутствовали антагонистические противоречия и причины, их порождающие… Н. А. Добролюбов опубликовал в 1859 г. статью «Роберт Овен и его попытки общественных реформ»; А. И. Герцен в «Полярной звезде» (1861, кн. VI) напечатал очерк «Роберт Оуен».
2 Мормоны («Святые последнего дня») — религиозная секта, основанная Джозефом Смитом в США в 1-й половине XIX в.
3 Бентам Иеремия (1718—1832) — английский философ, социолог, юрист. Основоположник философии утилитаризма.
4 Брамы — Брахма, одни из трех высших богов в индуизме, «творец» Вселенной.
5 Аркрайт Ричард (1732—1792) — английский промышленник, устроитель первых прядилен. В 1769 г. получил патент на прядильную машину, использовав изобретение Т. Хайса, и с 1771 г. развернул прядильное дело.