Кровавая шутка (Шолом-Алейхем)/Часть первая. Глава 30. Еще одно открытие Сарры

Кровавая шутка — Часть первая. Глава 30. Еще одно открытие Сарры
автор Шолом-Алейхем (1859—1916)

Дата создания: 1912-1913. Источник: http://www.web-lit.net/writer/76/book/49971/aleyhem_sholom/krovavaya_shutka

Глава 30. Еще одно открытие Сарры

Уборка в доме развернулась во всю ширь. Сарра работала с увлечением и утроенной энергией. Горы скопившегося мусора были выметены; книги в шкафах пересмотрены и переложены; невероятное количество исписанной бумаги предано сожжению.

— Несчастье, да и только! Дом полон ученых и писак! Все пишут! Сёмка пишет, Бетти пишет, квартирант пишет… В «хомец»! Все в «хомец»!..^[1]

Очищая таким образом без пощады все шкафы, ящики и мышиные норы, Сарра добралась и до комнаты Рабиновича. Она решила и там навести порядок: а вдруг у него в столе имеется «хомец»?

Не без труда открыла Сарра ящик стола (ящик, как известно, обладал замечательной способностью не открываться, когда он задвинут, и не закрываться, когда он открыт) и обнаружила целый клад…

Во-первых, она увидела среди бумаг фотографию своей дочери.

— Откуда к нему попала карточка Бетти? Очевидно, сама Бетти подарила ему втайне от нас. Дело, стало быть, на мази!.. А еще ломается, противная девчонка, слушать не хочет о сватовстве!.. Ну да ладно! Придете скоро, голубчики, к мамаше благословения просить! Ох, хоть бы уж дожить до этого часа!

Так думала Сарра, приводя в порядок ящик письменного стола. Укладывая на место фотографию дочери, она наткнулась на небольшую записную книжку без переплета, с надписью крупными буквами: «Мой дневник».

— Его дневник? — пробормотала про себя Сарра и почувствовала, что сердце у нее усиленно бьется и как-то неестественно ширится. Она, конечно, не стала бы читать: какое ей дело до дневника постороннего человека!.. Но разве он посторонний человек? Разве то, что в ящике находится фотография Бетти, не дает ей права заглянуть в дневник? Да и что у него за секреты могут быть? Наверно, пишет про Бетти…

И Сарра стала пересматривать книжечку.

Ну, конечно! Страницы пестрят именем ее дочери:

«Сегодня гулял с Бетти…» «Завтра иду с Бетти в театр…» «Бетти говорит…» «Бетти рассмеялась…» «Бетти молчала…» И тому подобные чрезвычайно важные сообщения!..

Ужасную ерунду записывает этот Рабинович: «Вчера я был у хасидов и танцевал вместе с ними…» Ах, это про вечер у Фамилианта!.. Подумаешь, какое событие!.. Или вот: «Ура! Сегодня лично присутствовал при выпечке мацы и очень доволен!» Тоже счастье необыкновенное! Чудак!

Еще запись: «Завтра иду к раввину побеседовать о догматах и о ритуале…» Это еще что за чертовщина? И слова какие-то дикие!..

Сарра Шапиро, положительно разочарованная, положила дневник на место и хотела уже закрывать ящик, но вдруг заметила среди бумаг уголок розового листа бумаги, исписанного женским почерком…

«Уж не Бетти ли пишет ему? — мелькнуло в голове Сарры. Она извлекла письмо. — Нет, не Бетти! Незнакомый почерк. А, это, наверно, от тетки-миллионерши… И, разумеется, речь идет о предполагаемом браке Рабиновича с Бетти!.. Интересно, что думает об этом тетка?»

Разумеется, Сарра не стала бы читать чужие письма, даже теткины. Но поскольку она обнаружила в столе фотографию дочери и уже ознакомилась с дневником квартиранта, постольку, пожалуй, ничего страшного не будет, если она хотя бы одним глазком пробежит и это письмо… Но… вот странность! Имя тетки начинается, как известно, с буквы «Л» (Лия), а письмо подписано буквой «П». «Твоя вечно тебя любящая, целующая и обнимающая Вера П.»…

— Кто же это «Вера П.», которая «целует и обнимает» Рабиновича? Что это за любовь такая, да еще «вечная»?

Сарра сама не знает, что с ней сталось после прочтения письма. Ей показалось, что кто-то чужой вошел в комнату и оклеветал Рабиновича!..

В письме были такие строки:

«Дорогой мой! Твои письма в последнее время становятся все реже и короче. Папа говорит, что ты скоро совсем перестанешь писать… Папа в последнее время стал капризнее обыкновенного. Он скучает, хотя не говорит об этом никому. Ты представляешь себе, дорогой мой Гриша, как мы все ждем пасхи! Я считаю дни и не перестаю молиться за тебя! Обрадуй нас всех к празднику доброй вестью, и больше всех меня — твою, тебя любящую, целующую и обнимающую Веру П.».

Сарра положила на место письмо, закрыла ящик и снова принялась за работу. Но работа уж не клеилась. Энергии — как не бывало. Мысли были прикованы к розовому письму.

"Что это за Вера П., которая «целует и обнимает»?! Кто она? Девица, влюбленная в Рабиновича? Но по какому праву она с ним на «ты» и вешается ему на шею?.. Невеста? Но неужели же он об этом за все время ни разу не упомянул бы? Мог ли бы он, имея невесту, затеять роман с Бетти? Что же это? Две невесты? Нет! Невозможно! Рабинович не такой человек! Не может этого быть!«

Что теперь делать? Спросить его самого? Но это значит — выдать себя. Сказать дочери? Но, во-первых, от Бетти за это может основательно влететь, а во-вторых, она, может быть, ничего и не подозревает. Зачем же ей портить настроение?..» Напрасно ломала себе голову бедная Сарра. Ей и в мысль не могло прийти, что «Вера П.» — всего только родная сестра квартиранта — Вера Попова.

---

Звонок прервал размышления Сарры.

Пришел Сёмка раньше обычного.

— Почему ты так рано?

Оказалось, что сегодня их всех, и евреев и русских, распустили на пасхальные каникулы. Сёмка, собственно, должен был бы радоваться, Но он отнюдь не обнаруживал радостного настроения. Несколько минут мальчик крепился и потом вдруг разревелся.

— Господь с тобой, Сёмочка! Что случилось? Отметки скверные?..

— Н-нет… Прекрасные… Пятерки…

— Так в чем же дело?

Из отрывочных, между всхлипываниями, слов удалось выяснить, что Сёмку основательно поколотили…

— Кто?!

— Русские гимназисты старших классов, Когда все мы вышли на улицу, меня разложили и стали бить вот сюда, и сюда, и сюда…

— Господи! Горе мое! За что же?

— За Чигиринского…

— За какого Чигиринского?

— За Володьку, которого мы убили… Они говорят, что мы выкачали из него кровь для мацы…

И Сёмка расплакался, вытирая по-ребячьи глаза обеими руками, а Сарра стала изливать свою злобу, призывая все возможные и невозможные проклятия на головы своих врагов…

В этот момент стали сходиться к раннему предпраздничному обеду. Пришел Давид, за ним Бетти и последним квартирант.

Весь дом был взбудоражен. Все чувствовали, что надвигается черная туча, грозит какое-то несчастье… Необычная смерть несчастного Володьки нависла грозным предзнаменованием над всем еврейским населением города, и больше всего — над злополучной семьей Шапиро, имевшей несчастье жить по соседству с Кириллиxой…

Как всегда в таких случаях, члены семьи стали винить один другого в том, что именно другой вел и поддерживал знакомство с «семейкой» убитого Володьки.

Первым выступил Давид Шапиро, налетевший на жену: зачем она водится с такими соседями? Он, Давид, прожил бы в этом доме еще десять, двадцать лет, сто лет и не заводил бы знакомства с пьяным Кириллом и его женой, не стал бы уговаривать квартиранта заниматься с их сынком. Что за ровня ему пьяный Кирилл? И зачем было нужно Сёмке играть в лошадки именно с Володькой? Филиппике Давида, казалось, не будет ни конца, ни краю…

— Ну, ты уже кончил? — спросила Сарра. — Может быть, ты и другому дашь слово сказать?

— Пожалуйста! Хоть десять тысяч слов!

— Так я тебе скажу, что ты — сумасшедший, курьерский поезд!

— Здравствуйте! Слыхали такие новости?

— Если бы ты не торопился и не летел бы на всех парах, ты бы знал, что знакомством с Кириллихой мы обязаны твоей дочери. А кто придумал этот план, чтобы Рабинович занимался с Володькой, я не знаю. Кажется, он сам и предложил…

В комнату вошел Рабинович и, услыхав свое имя, устремил на Бетти вопрошающий взгляд. О чем тут речь?

— Ты ошибаешься, мама! — сказала Бетти по-русски. — Мысль о занятиях Рабиновича с Володькой принадлежит Сёмке. Сёмка хвастал перед Володькой своими пятерками. А Володька сказал, что, если бы у него был репетитор, он бы тоже получал в училище пятерки и, может быть, отчим тогда не избивал бы его с таким остервенением. Сёмка проникся жалостью к Володьке и стал упрашивать Рабиновича заниматься с Володькой хотя бы по получасу в день. Разве это не так, Сёмка?

— К чему тебе подтверждения? Тебе верят и без присяжных свидетелей! огрызалась Сарра, чувствуя озлобление на квартиранта за обнаруженное розовое письмо, а на Бетти — за то, что она защищает Рабиновича и тем самым взваливает всю вину на бедного Сёмку. Мало того, что его побили мальчишки, ему еще и папаша баню устроит…

Сарра угадала, Давиду нужно было сорвать на ком-нибудь злобу. Он пошел по линии наименьшего сопротивления и начал отчитывать несчастного Сёмку:

— И хорошо сделали, что побили! Пускай мальчишка знает, с кем водить знакомство, кого жалеть!.. Так ему и надо! Да будут благословенны руки, побившие его!..

Сёмке, очевидно, суждено было в этот день быть козлом отпущения. Атмосфера в доме сгущалась. Пахло грозой. Все это чувствовали и все были возбуждены, но больше всех кипел Рабинович. Когда за обедом ему рассказали печальную историю Сёмки, он вспыхнул и бросил еду. Никто никогда не видал его в таком состоянии сильнейшего раздражения. Всегда приветливый, спокойный, уравновешенный, Рабинович теперь был неузнаваем.

— Я им этого не спущу! — гремел он. — Сейчас иду к инспектору, к директору, к черту!.. Я им покажу!.. Всю гимназию вверх дном переворочу!..

— Ш-ша! Не торопитесь переворачивать гимназию! — сказал Давид Шапиро. Вашей беготней и разговорами вы ничего не добьетесь! Мы — евреи, они христиане. Дело пропащее!

Но Рабинович успокоиться не мог.

— Как это пропащее? Ничего не пропало! Нельзя же молчать!

— Ха-ха! — горько рассмеялся Давид. — Ну, а если вы будете кричать и кипятиться, чем вы поможете? Вы добьетесь только одного: малыша выбросят из гимназии, а мы останемся без правожительства!.. Вот до чего вы доиграетесь!

Рабинович смотрел на хозяина с безграничным изумлением.

Давид продолжал:

— Что вы смотрите на меня? Я знаю, о чем говорю!.. У вас это очень просто: есть правожительство, нет правожительства. Чуть что, вы снялись с места и будьте здоровы! А я, знаете ли, терпеть не могу, когда мною начинает усиленно интересоваться полиция. Довольно! Мне уж это надоело. Вот оно где у меня — это правожительство!..

Давид провел рукой вокруг шеи, а Рабинович перестал возражать. Он думал: «Когда у людей в голове одна только мысль — о правожительстве, что может выйти хорошего?..»

А Давид Шапиро говорил:

— Э, знаете, если бы каждую мелочь принимали близко к сердцу, нам ничего не оставалось бы, как лежать всю жизнь ничком и плакать… Нужно ли искать больших оскорблений, чем то, что последние дни преподносят газеты? Эти отвратительные инсинуации о крови!..

Рабинович сделал безуспешную попытку вставить слово.

— Ну, что вы мне скажете нового? — прервал его Давид. — Наперед знаю все ваши возражения: «честь», «благородное возмущение». Все это так. Конечно, обидно и больно, особенно когда нападают на невинного ребенка. Но нельзя забывать, что мы — евреи и в какое время мы живем! Но и это минует! Будет время — они жестоко раскаются! А Сёмка?.. Ну, что поделаешь? Авось до свадьбы заживет!..

Рабинович понял, что все разговоры бесцельны: этого человека не проймешь! Странный человек! Удивительный народ! Своеобразная психология.

— Ну, будет реветь, дурачок! — сказал Давид, обращаясь к Сёмке. — Мы еще с ними посчитаемся! Поди-ка лучше оденься: пойдем на Александровскую. Я куплю тебе к празднику новые сапожки. А оттуда сходим еще в погребок за вином…

Как рукой сняло Сёмкины слезы! Он забыл все перипетии сегодняшнего дня и побежал одеваться.

— Ну, торопись, торопись! — говорил отец.- Живо! Не забудь, что сегодня канун пасхи. Расхватают все сапоги и вина к празднику нам не оставят…

Примечания

1. Слово «хомец» в буквальном смысле означает «квашеное, кислое», т. е. хлеб и всякое тесто, которого евреи на пасхальной неделе не только не употребляют в пищу, но даже не держат в доме. В расширенном значении это слово означает все не пасхальное, всякий мусор, подлежащий перед пасхой уничтожению.