Владимир Шулятиков
КРИЧЕСКИЕ ЭТЮДЫ
правитьНовый рассказ А. Чехова «Невеста», появившийся на страницах декабрьской книжки «Журнала для всех», — несомненно, должен встретить особенно восторженный прием в лагере безусловных поклонников и панегириков талантливого писателя. Эти поклонники и панегиристы за последнее время усиленно подчеркивают тезис о совершающемся повороте в мировоззрении автора «Дяди Вани» и «Трех сестер». А. Чехов, по их словам, постепенно отрешается от своего пессимизма, проникаясь бодрыми настроениями. А на рассказ «Невеста» названные панегиристы могут сослаться, именно, как на самый яркий документ, свидетельствующий в пользу защищаемого ими тезиса.
Действительно, впервые г. Чехов выводит перед читателями «положительный» тип. Героиня рассказа не только разрывает путы, связывавшие ее с «мещанским царством» — что случалось и с персонажами некоторых из прежних произведений А. Чехова, — но и не обнаруживает, после того как путы были порваны, черт внутренней раздвоенности и внутреннего банкротства. Покинув «отчий дом», и как раз накануне грозившего ей полного закрепощения на лоне мещанского благополучия, новая чеховская героиня, «невеста Надя», идет навстречу «громадному, широкому будущему», исполненная самых жизнерадостных настроений и светлых надежд. В заключительных сценах рассказа автор заставляет ее показаться перед читателями уже сделавшей несколько шагов по «новому пути». На короткое время она возвращается из столицы, куда уехала учиться, «на родину». Сцены приезда на родину продиктованы автору его художественными целями; нужны ему для вящей обрисовки контраста между двумя половинами биографии героини, между «старыми» и «новыми» элементами ее миросозерцания. Героиня вторично оставляет «родное гнездо»; «впереди ей рисовалась жизнь новая, широкая, просторная, и эта жизнь, еще неясная, полная тайн, увлекала и манила ее».
«Она пошла к себе… укладываться, а на другой день утром простилась со своими и, живая, веселая, покинула город, — как полагая, навсегда».
Таким мажорным аккордом завершается рассказ. И в этом аккорде его главный интерес. Этот финал, говорящий о «живой» жизни, зовущий к ней, звучит, действительно, как нечто «новое» в устах г. Чехова.
Но… мы не имеем ни малейшего права преувеличивать ценность этого финала. Говоря о повороте в творчестве г. Чехова, надо быть очень осторожным.
В наши дни, когда в пределах «эмпирической действительности» не должны находить себе место малодушие и уныние, когда жизнь нарастает и развивается с прогрессирующей быстротой, когда развертывается заманчивая даль будущего, — в наши дни «гимны жизни» слышатся всюду. Самые различные общественные слои и группы одушевляются бодрыми настроениями. Каждая несет свою лепту на алтарь общих задач, выдвинутых историческим моментом… При всем том, однако, лепта каждой подлежит соответствующей критической оценке, а не должна приниматься, как абсолютное «благо». Мы не должны ни на минуту забывать, с кем имеем дело, упускать из виду ни малейших черт социальной физиономии тех, чьи интересы временно и в известном отношении совпадают с нашими… Сказанное относится и к «новым мотивам» творчества г. Чехова.
Великие эпохи не проходят бесследно для пессимистически настроенного автора «Дяди Вани» и «Трех сестер». А.Чехов чувствует биение «пульса времени» и старается своими произведениями ответить общему тону, начинающему доминировать в «реальной» жизни. Но процесс «нарастания» жизни воспринимается им, как «идеологом» общественной группы, не стоящей на «большой дороге» истории, под своеобразным углом зрения: этот процесс, в его глазах носит характер чего-то стихийного, фатальным образом развивающегося, помимо какого бы то ни было воздействия и вмешательства со стороны человеческих существ.
Общество находится в преддверии новой эпохи, близится нечто такое, что «скоро сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду, гнилую скуку; а через сто — двести лет наступит, может быть царство всечеловеческого счастья: вот в каких формулах А. Чехов[1] определяет свой взгляд на „рост жизни“, суммирует впечатления, навеянные ему откликами происходящего на исторической авансцене. Ничего определенного, ясно сказанного!
[1] — Устами героев „Трех сестер“.- Прим. В.Шулятикова.
И, проникаясь стихийной верой в прогресс, создавая культ жизни, г. Чехов вкладывает специфическое содержание в этот культ.
Силы своего художественного дарования автор „Дяди Вани“ и „Трех сестер“ расходует, как известно, на критику „мещанского царства“. „Мещанство“ — в его глазах — источник всех человеческих бедствий и зла. Из подобной предпосылки вытекает ряд существенно важных для понимания мировоззрения г. Чехова определений: быть настоящим человеком — значит не быть мещанином; настоящая „живая“ жизнь — это жизнь, свободная от „мещанских“ настроений, от скуки и однообразия „серенького“ мещанского прозябания; понятие прогресса приравнивается к понятию эмансипации человечества из-под власти мещанской культуры и мещанских переживаний…
Рассказ „Невеста“, дает материал, позволяющий легко вскрыть основную точку зрения, на которой стоит наш беллетрист.
Обратите внимание на то, во имя чего героиня рассказа отказывается пребывать далее в „родном“ углу: ее пугают именно скука и однообразие обстановки. В начале рассказа она представляет себе перспективы ожидающей ее брачной жизни; эти перспективы говорят лишь о монотонной, слащавой мещанской идиллии. „Так будет всю жизнь, без перемены, без конца!“ — вот что кажется ей всего более невыносимым.
И направляет ее на путь „новой жизни“, прежде всего, жажда „новизны“, жажда „новых“, неизведанных впечатлений и ощущений.
Литограф Саша, ее дальний родственник, играющий роль ее идейного наставника, в свою очередь, оценивает факт бегства из „родного гнезда“, главным образом, как перемену обстановки, как врачевание от „мещанского“ сплина и застоя, „Поедете, — уговаривает он Надю, — будете учиться, а там пусть вас носит судьба. Когда перевернете вашу жизнь, то все изменится. Главное — перевернуть жизнь, а все остальное не важно“.
— Милая, голубушка, — говорит он другой раз, — поезжайте. Покажите всем, что эта неподвижная, серая, грешная жизнь надоела вам. Покажите это хоть себе самой!
И такую постановку вопроса делает человек, который должен, по замыслу автора, явиться носителем прогрессивных убеждений. Ему не чуждо правильное понимание картины общественных отношений. Он осуждает „мещанство“, как паразитное явление.
— Поймите, же, — доказывает он Наде, — ведь если, например, вы и ваша мать и ваша бабушка ничего не делаете, то, значит, за вас работает кто-то другой, вы заедаете чью-то чужую жизнь, и разве это чисто, не грязно?
Он мечтает о светлом будущем человечества. Убеждая Надю ехать в столицу учиться, он, между прочим, говорит:
„Только просвещенные и святые люди интересны, только они и нужны. Ведь, чем больше будет таких людей, тем скорее настанет царствие Божие на земле. От вашего города тогда мало-помалу не останется камня на камне… все изменится, точно по волшебству. И будут тогда здесь громадные, великолепные дома, чудесные сады, фонтаны необыкновенные, замечательные люди“.
Правда, отношение автора к выведенному им типу далеко не безусловно положительное. Саша не производит впечатления сильной натуры. Напротив, — перед читателем какой-то расслабленный, несколько жалкий, несколько юродивый человек. Этого человека даже Надя, после своей первой поездки в Петербург, отведавшая „новой жизни“, не находит удовлетворяющим ее новым запросам и идеалам, Автор сообщает, что, повидавшись на возвратном пути с литографом, Надя заплакала: „и заплакала она оттого, что Саша уже не казался таким новым, интеллигентным, интересным, каким был в прошлом году“; теперь „от Саши, от его слов, от улыбки и ото всей его фигуры веяло чем-то отжитым, старомодным, давно отпетым, и, быть может, уже ушедшим в могилу“.
Одним словом, г. Чехов остался верен тому способу изображения прогрессистов, с каким читатели знакомы из прежних его произведений — из „Рассказа неизвестного человека“ и „На пути“. Но штрихи и черты, которые художник использовал, стараясь охарактеризовать Сашу не как безусловно положительный тип, не могут произвести того желанного для художника психологического воздействия, какое достигается иным путем. Впечатление, получаемое от образа Саши, расхолаживается не столько указанной выше душевной „слабостью“, сколько принципиальной индивидуальностью героя.
Автор, наделяя своего героя правильным пониманием общественных отношений, в то же время заставляет его сбиваться на „упрощенную“, продиктованную особенностями суженного социального кругозора точки зрения.
Мы уже видели, как Саша оценивает решительный поступок героини.
Исходя из оценки „мещанского“ существования, как существования паразитного, отмечая эксплуататорскую роль „мещан“, он ясно дает понять, что протестует не столько против раскрытых им сторон „мещанства“, сколько против „мещанского“ застоя, сплина, неподвижности. „То же самое, что было двадцать лет назад: никаких перемен“ — вот что всего больше его угнетает.
Рисуя картину наступления „царства Божия на земле“, он выясняет Наде, что наибольшая ценность этого царства заключается в отсутствии мещанской „толпы“: „главное то, что толпы в нашем смысле, в каком она есть теперь, этого зла тогда не будет, потому что каждый человек будет веровать, и каждый будет знать, для чего он живет, и ни один не будет искать опоры в толпе“.
Другими словами, уничтожьте „мещанство“ — и „все дастся вам!“
Нет сомнения, что критика „мещанства“ существенна важна и необходима. Важно и необходимо освещать критическим светом все сокровенные глубины „мещанского царства“, изобличать все многоразличные проявления „мещанского духа“, давать выпуклые характеристики носителей „мещанских“ тенденций и настроений — начиная с хищников-„мещан“ и кончая „глупыми пингвинами“ и жалкими „гагарами“. Но нельзя исчерпывать критикой „мещанства“ свою писательскую миссию, нельзя рассматривать „мещанство“, вне связи с остальными феноменами общественной жизни, игнорировать их общую реальную подпочву, отождествлять „мещанское царство“ с понятием „всего человечества“, видеть в „мещанстве“ корень „мирового зла“ и считать, поэтому, борьбу с „мещанскими“ тенденциями величайшим подвигом.
„Он — яркий противник мещанства“ — подобное определение, с некоторых пор, в устах литературных ценителей звучит, как высшая похвала. Факт этот свидетельствует лишь о суженном поле общественного сознания известной части современной интеллигенции. Литературные ценители, выставляющие данное определение, как высшую похвалу, являются „идеологами“ общественной группы, которая, будучи увлечена интересами собственной борьбы за существование, имеет дело с одним только „мещанским царством“; от представителей последнего она экономически зависит, и то, что происходит в его недрах, занимает исключительно ее внимание; от остальных сфер социальной жизни она как бы отгородилась толстой стеной; от происходящего „по ту сторону мещанского царства“ до ее слуха доходят лишь слабые отклики. „Мещанское царство“ представляется ее сознанию, как самодовлеющее целое; границами его определяются границы ее миропонимания.
Свои наблюдения над реальной жизнью А. Чехов, как известно, сводит к наблюдениям над „двумя обрывками действительности“ — над миром означенных интеллигентов, замкнувшихся в круг „эгоцентрических“ интересов, и над миром хозяев „мещанского царства“. В своем мировоззрении он, естественно, повторяет существенные черты мировоззрения первых: выбор объектов наблюдения обязывает его к этому. В пределах избранных им „обрывков“ действительности не намечается ничего, что могло бы внушить наблюдателю более широкое и просветленное представление о жизни. Впечатления, вынесенные от картин двух „миров“, безусловно доминируют в душе художника. И если в последнее время, под диктовку „новых“ веяний, запросов „новой жизни“, развивающейся за пределами „мещанского царства“, он старается внести некоторые поправки в свое мировоззрение, все же основ своего мировоззрения он не изменяет. По-прежнему он остается, прежде всего, „протестантом“ против „мещанства“ — и преломляет новые впечатления сквозь призму старых.
Во внутренний мир своих героев, долженствующих явиться выразителями „новых веяний“, он, как мы видели выше, вкладывает элементы „старого содержания“. Специфических особенностей, характеризующих нарастание „новой“ жизни, он, в сущности, никаких не указывает.
То, что говорит Саша о труде, о „царстве Божием на земле“, говорили и герои прежних произведений г. Чехова (напр., герои „Моей жизни“ и „Дома с мезонином“).
В характерной сцене нового рассказа, описывающей, как Надя сообщает своему другу о принятом ею бесповоротно решении покинуть „отчий дом“, мы находим следующее место: Надя ждет, что литограф, узнавший об ее решении, посвятит ее в тайны новой жизни»; «…она глядела на него не мигая, большими, влюбленными глазами, как очарованная, ожидая, что он тотчас же скажет ей что-нибудь значительное, безграничное по своей важности»…
Нечего «значительного» Саша не сказал, никаких важных разъяснений относительно запросов и тенденций текущего исторического момента не сделал… Напутственное слово его было кратко: это было именно указание на важность факта перемены обстановки; «главное — перевернуть жизнь, а все остальное не важно».
Неясными и неопределенными кажутся Наде задачи «новой» жизни и тогда, когда она уже стоит на новом пути… Автор оставляет их невыясненными до конца.
Он, — повторяем, — предложил читателям лишь гимн инстинктивной, стихийной веры в жизнь.
«О, если бы скорей наступила эта новая ясная жизнь, когда можно будет смело и прямо смотреть в глаза своей судьбе, сознавать себя правым, быть веселым, свободным. А такая жизнь рано или поздно настанет!»
Как явствует из предыдущего, мы не можем считать провозглашенный им «культ жизни» проповедью истинной жизни, ее победоносного развития. Подобная проповедь, как известно, составляет достояние иной общественной группы, чем та, которая воспитывает «чеховских героев». И если последние начинают плыть по общему течению, — они отдают себя в полное распоряжение катящихся волн, плывут без знания пути, «без руля и ветрил», довольные уже одним тем, что перед ними открылась возможность плыть.
1