Критик, романтик и лирик (Курочкин)

Критик, романтик и лирик
автор Василий Степанович Курочкин
Опубл.: 1860. Источник: az.lib.ru • (Опыт дидактической комедии в прозе, без интриги и без действия)

Василий Курочкин
Критик, романтик и лирик
(Опыт дидактической комедии в прозе, без интриги и без действия)

Василий Курочкин. Стихотворения. Статьи. Фельетоны

М., ГИХЛ, 1957

Снилось некогда некоему вечному и последнему романтику, «что явился поэт давно жданный, давно желанный, — и поэт был на какой-то высокой башне, в странной фантастической одежде, и что подходил он к нему уже не как к простому смертному и смотрел на него не как на простого смертного. И полились, рассказывал он (последний романтик), звуки, — какие, он не знает, но звуки, звуки то восторгающие, то томящие, то пылающие…»

Сон этот последний романтик рассказал своему приятелю критику, и приятель слушал, не прерывая, эту маниловщину. Оба они не воображали тогда, что в 1860 году явится именно такой поэт, какой пригрезился во сне последнему романтику. «Является поэт, настоящий поэт, не похожий ни на кого поэт!» — воскликнул уже наяву последний романтик. «Сила идет, новая, молодая сила! — воскликнул вслед за романтиком критик. — Силе же и подобающий почет, потому что она божье дело, а не человеческое».

Кто же этот романтик, которому снятся такие удивительные пророческие сны? Кто этот критик, водящий знакомство с таким романтиком, и кто, наконец, этот великий, давно жданный, давно желанный и ни на кого не похожий поэт?

Критик этот — А. А. Григорьев, перенесший свою критическую деятельность в «Сын отечества», в котором помещаются его «Беседы с Иваном Ивановичем о современной нашей словесности и о многих других вызывающих на размышление предметах».

Этот романтик — Иван Иванович, вымышленное лицо в беседах г-на Григорьева. Этот поэт — г-н Случевский, молодой человек, напечатавший в январской книжке «Современника» шесть стихотворений, из которых некоторые недурны, некоторые… но об этих некоторых после.

Теперь несколько слов об этих трех персонажах нашей литературной комедии.

Г-н Григорьев и его критическая деятельность, с ее дельными и забавными сторонами, известны читателям еще со времен «Москвитянина».

Ивана Ивановича постараемся определить словами самого автора. Пусть на автора же и пеняют читатели, если определение будет несколько темно. Иван Иванович — «вечный и последний романтик» и в То же время «человек жизни», разумеющий под словом жизнь «не слепое веяние минуты, а великую, неистощающуюся, всегда единую тайну». Иван Иванович вообще «странный и оригинальный субъект, оригинальный, впрочем, как хаос, а не как стройное явление». Вследствие этой оригинальности Иван Иванович нравственность называет индравственностью, угрызения совести хандрою, живет в злоуханных нумерах, где-то в Гончарной улице, потому что ему, вследствие все той же оригинальности, кажется, будто Гончарная ближе к Москве, чем Знаменская или Невский проспект; в этих нумерах играет на гитаре и предается постоянным и неутомимым загулам,[1] а в свободное от загулов время пишет стихи, но какие стихи! — клочки живого мяса, вырванного прямо с кровью из живого тела, так по крайней мере определяет автор стихи Ивана Ивановича. «Иван Иванович, — говорит автор далее, — может с таким же правом сказать: „я люблю безобразие, господа!“, как Тарас Скотинин говорил: „я люблю свиней, сестрица!“

„Некоторого рода трансцендентализм, — продолжает автор, — роднит нас с Иваном Ивановичем, хотя я никогда не могу идти так смело и так последовательно по пути этого трансцендентализма, как мой приятель… ни в жизни, ни в мысли, когда дело дойдет до приложений мысли к явлениям — каким бы то ни было — хотя бы даже литературным“. Ясное дело! Как эстетический, тонко развитый критик, г-н Григорьев, при всем его трансцендентализме, не поселится в злоуханных, дышащих безобразием нумерах в Гончарной, не назовет нравственность индравственностью, а живое, хотя бы человеческое, мясо стихами, не доведет свои оригинальные убеждения до индравственного хаоса, а угрызения совести до романтической хандры и ультрапрозаического запоя и никак уж не уподобится знаменитому любителю свиней Тарасу Скотинину. Как хотите, а идти смело и последовательно по пути этого трансцендентализма очень опасно; того и гляди, что с московской дороги угодишь прямо на петергофскую.

Впрочем, дело не в этом. Иван Иванович так уж создан и как художественное лицо, созданное автором, не подлежит исправлению. Одно показалось нам странным в рассказе г-на Григорьева. Получив записку о доставлении в срок литературных бесед от редактора „Сына отечества“, благодушно положившегося на испытанный критический такт своего нового сотрудника, г-н Григорьев, вместо того чтобы хоть поверхностно просмотреть новые журналы, вдруг, после многого множества написанных им журнальных статей, почувствовал страх, нечто похожее на раскаяние и угрызения совести, и в таком тревожном состоянии духа отправился… куда бы вы думали? поближе к Москве, в Гончарную, к своему безобразному приятелю.

Безобразного своего приятеля он застал, как и ожидать следовало, между двумя загулами, с книжкою в руках, впрочем. Здесь г-н Григорьев рисует с любовью и — надобно ему отдать справедливость — с удивительным знанием дела картину безобразной жизни Ивана Ивановича. Красные глаза содержателя нумеров, пение пошлых куплетцев, царапание большим пальцем по струнам семиструнной гитары и, наконец, смакование и бурчание во рту водки — изображены здесь художественно. Затем Иван Иванович читает г-ну Григорьеву стихи г-на Случевского и до такой степени увлекается, что „мурашки бегают у него от затылка вдоль по спинному хребту от множества отдельных стихов — и в жар бросает от целого“. Жар этот очень легко объяснить приливами крови к голове и тоскливым настроением Ивана Ивановича после загула; этим же настроением объясняется очень удовлетворительно, почему он, помимо помещенных в январской книжке „Современника“ действительно замечательных статей Костомарова, Тургенева, Щедрина и др., устремил все свое внимание на стихи г-на Случевского: во-первых, чтение стихов, не требуя от романтиков умственного напряжения, дает им возможность ораторствовать и горячиться, а во-вторых, может быть, Иван Иванович и почуял в стихах г-на Случевского родственный его произведениям запах живого мяса.

Теперь, когда читатели несколько ознакомились с двумя лицами нашей комедии, остается познакомить их с третьим и — главнейшим,

Г-н Случевский, поэт.., г-н Случевский замечательн… нет! г-н Случевский даровит… нет! Определения решительно не вяжутся. В статье „Литературные вариации“ г-н Гнут определяет лучше нашего особенности г-на Случевского. Здесь приведем только два стихотворения „долгожданного поэта“; пусть читатели сами назначат ему приличное место в вертограде отечественных муз.

НА КЛАДБИЩЕ

Я лежу себе на гробовой плите,

Я смотрю, как ходят тучи в высоте,

Как под ними быстро ласточки летят

И на солнце ярко крыльями блестят.

Я смотрю, как в ясном небе надо мной

Обнимается зеленый клен с сосной,

Как рисуется по дымке облаков

Подвижной узор причудливых листов.

Я смотрю, как тени длинные растут,

Как по небу тихо сумерки плывут,

Как летают, лбами стукаясь, жуки,

Расставляют в листьях сети пауки…

Слышу я, как под могильною плитой

Кто-то ежится, ворочает землей;

Слышу я, как камень точат и скребут

И меня чуть слышным голосом зовут:

— Слушай, милый, я давно устал лежать!

Дай мне воздухом весенним подышать,

Дай мне, милый мой, на белый свет взглянуть,

Дай расправить мне придавленную грудь.

В царстве мертвых только тишь да темнота,

Корни цепкие, да гниль, да мокрота;

Очи впавшие засыпаны песком,

Череп голый мой источен червяком,

Надоела мне безмолвная родня:

Ты не ляжешь ли, голубчик, за меня?

Я молчал и только слушал: под плитой

Долго стукал костяною головой,

Долго корни грыз и землю скреб мертвец,

Копошился и притихнул наконец.

Я лежал себе на гробовой плите,

Я смотрел, как мчались тучи в высоте,

Как румяный день на небе догорал,

Как на небо бледный месяц выплывал,

Как летали, лбами стукаясь, жуки,

Как на травы выползали светляки..,

*  *  *

Ходит ветер, избочась,

Вдоль Невы широкой,

Снегом стелет калачи

Бабы кривобокой.

Бьется весело в гранит,

Вихри завивает

И, метелицей гудя,

Плачет да рыдает.

Под мостами свищет он

И несет с разбега

Белокурые холмы

Молодого снега.

Под дровнишки мужика

Всё ухабы сует,

Кляче в старые бока

Безотвязно дует.

Он за валом крепостным

Воет жалким воем

На соборные часы

С их печальным боем:

Много близких голосов

Слышно в стонах ваших,

Сказок Муромских лесов,

Песен дедов наших!

Ходит ветер, избочась,

Вдоль Невы широкой,

Снегом стелет калачи

Бабы кривобокой.

*  *  *

Обыкновенные читатели, вероятно, споткнутся на первых же стихах этих стихотворений. Им покажется очень странным обыкновение г-на Случевского отдыхать на кладбище; ветер, стелющий снегом калачи кривобокой бабы, покажется им просто бессмыслицей; но, господа, не забывайте, что вы — обыкновенные читатели, вы — толпа и ничего больше; в кривобокой бабе сокрыт „глубокий юмор“, и все это стихотворение — шалость, но „смелая, свободная и размашистая по приему — и глубокая по цельному чувству шалость! так шалят только люди с огромными силами…“

Понимаете ли вы, „что струею свежего, совершенно свежего воздуха брызнули эти стихи“ на приятеля г-на Григорьева; знаете ли вы, что все это „свежо, оригинально и обаятельно“, что это „могучие, стальные стихи“ — „блестящие, как сталь, гибкие, как сталь, с лезвием (!!!), как сталь“. „Тут размах силы таков, — что из его, вследствие случайных обстоятельств, или ровно ничего не будет, или уж если будет, то что-нибудь большое будет. Да-с! Это не просто высокодаровитый лирик, как Фег, Полонский, Майков, Мей, — это даже не великий, но замкнутый в своем одиноком религиозном миросозерцании поэт, как Тютчев…“ Эти стихи даже не клочки живого мяса из внутренностей Ивана Ивановича, это, как уже сказано выше, — сталь, чистейшая, дамасская сталь, первого сорта. Тут нечто „фетовское“ сливается с чем-то „тютчевским“ и образует нечто совершенно особое. „Это сила, сударь мой, это сила идет, новая, молодая сила. Она может разлететься прахом или создать новый мир (!), прекрасный мир (!!), самобытный мир (!!!), что-нибудь из двух — среднего быть не может“. „Тут сразу является-- поэт, настоящий поэт, не похожий ни на кого поэт; а коли уж на кого похожий--так на Лермонтова“.

Так заключил свою речь приятель г-на Григорьева. Г-н Григорьев „смотрел во все глаза на Ивана Ивановича. Он был совершенно в здравом уме (?) и твердой памяти, — но нервы на его висках напряглись, глаза сверкали, движения были судорожны…“

Ух! До каких ужасов доводит чтение стихов г-на Случевского. К довершению ужаса, в это время „раздался звонок, и вслед за ним в комнату ввалилось трое господ, из которых двое вели одного под руки. Я (г-н Григорьев) схватился поскорее за шапку, наскоро простился и пустился домой, оставив Ивана Ивановича в жертву вечернюю — постоянным и неутомимым товарищам его загулов“. Очень жаль, г-н Григорьев, что вы оставили вашего друга в такую критическую минуту. Хорошо еще, если он во хмелю смирен и забавен, а то ведь трансцендентальная критика, с упоением вином и стихами, может бог знает до чего довести господина с напряженными нервами и судорожными движениями.

Но мы увлеклись жалким Иваном Ивановичем и как будто забыли о главном лице нашей дидактической комедии — о г-не Случевском. Впрочем, мы не рецензию пишем на его стихотворения, мы пишем по поводу „Бесед“ г-на Григорьева. Если бы мы писали исключительно о нем, мы бы долгом почли прямо, без шуток и предисловий, сказать ему следующее:

Г-н Случевский! Ваши стихи брызнули струею свежего, совсем свежего воздуха на какого-то Ивана Ивановича; не забудьте, что Иван Иванович сказал это в коротенький промежуток между двумя загулами, в душной атмосфере злоуханных нумеров Гончарной улицы; там поневоле все покажется свежим и совсем свежим.

Ваши стихи гибки, как сталь, с лезвием, как сталь, и от них мурашки по спинному хребту бегают; вспомните, что это говорит тот же Иван Иванович, который не находит поэзии в стихах Некрасова (см. ниже) и за стихи принимает, в своем помешательстве, клочки живого мяса, с кровью вырванные из живого тела.

„Вы или разлетитесь прахом, или создадите новый, прекрасный мир“, — говорит все тот же Иван Иванович, но его понятия о прекрасном очень туманны и трансцендентальны, но он, по словам г-на Григорьева, безобразие любит, как Тарас Скотинин свиней, и своим нравственным безобразием превосходит Тараса Скотинина.

Г-н Григорьев говорит, что в одном из стихотворений ваших нечто фетовское слилось с чем-то тютчевским и из этого образовалось нечто совершенно особое (мы говорим: г-н Григорьев, потому что Иван Иванович тут поставлен, очевидно, в видах увеселения читателей и высказываемые Иваном Ивановичем мнения суть личные мнения г-на Григорьева, иначе г-н Старчевский, отличающийся строгим выбором статей в свой журнал, не поместил бы в нем этой статьи; мало ли какую дребедень могут говорить о литературе разные Иваны Ивановичи — печатать всего нельзя); не верьте г-ну Григорьеву: тут нет ничего особого, и слилось в ваших стихах, вообще очень миленьких, не только фетовское и тютчевское, но и некрасовское, и майковское, и меевское, и полонсковское, даже отчасти минаевское,[2] крестовсковское,[3] зернинское,[4] пилянкевичевское[5] и николаевсковское,[6] наконец, даже татариновское, ананьевсковское, аксеновсковское и овчинниковское[7], — ибо и сим последним, при внимательном и гуманном рассмотрении их стихописаний, нельзя отказать в доле здравого смысла, которого местами не хватает и в ваших стихах.

За шесть только что недурных стихотворений г-н Григорьев ставит вас выше Фета, Полонского, Майкова, Мея и Тютчева; Некрасова он даже не сравнивает с вами, потому что в ваших стихах есть, по его мнению, какое-то „могучее своевольство“, а „стихотворения Некрасова не поэзия, и в них носится, видимо, какая-то сила, но сила эта извращена и напряжена…“; о Бенедиктове, гр. Толстом, Хомякове, Щербине и других современных поэтах он будто не смеет даже говорить в вашем присутствии; не верьте ему. Не ищите глубокого юмора в вашей несчастной кривобокой бабе — предоставьте это романтикам, оригинальным как хаос; но если хотите определить ваши силы, сравнительно с названными выше поэтами, перечтите внимательно их, определите особенности каждого из них, помимо их недостатков, подумайте, сколько времени и труда положили они и сколько, может быть, захватили горя, прежде чем создали несколько песен, на которые и вы, как молодая и впечатлительная натура, откликнулись подражаниями, — и потом перечтите еще раз хвалебную статейку г-на Григорьева, но перечтите один, без свидетелей, потому что, если в вас есть талант, вы от нее покраснеете.

Г-н Григорьев говорит… Но мало ли что говорит г-н Григорьев! Вот он ставит вас наравне с Лермонтовым… Многое и мы могли бы сказать по этому поводу, но станет ли слушать нас г-н Случевский, когда услужливый критик „Сына отечества“ отуманил его глаза таким упоительным куревом.

1860

ПРИМЕЧАНИЯ править

Критик, романтик и лирик. Впервые — в „Искре“, 1860, № 8, стр. 86—91, подпись: Пр. Знаменский. В первой половине 1860 г. стихотворения К. К. Случевского, до этого мало кому известного поэта, были напечатаны в нескольких номерах „Современника“ (куда попали через Тургенева) и „Отечественных записок“. Эти стихотворения, свидетельствовавшие о поэтическом даровании их автора, вместе с тем характеризовали его как безусловного приверженца „чистой поэзии“. Естественно, что они не могли не вызвать противодействия у сторонников реалистического, социально направленного искусства. Оно еще более усилилось в связи с восторженной статьей консервативного критика А. А. Григорьева, который поставил Случевского выше всех современных русских поэтов („Сын отечества“, 1860, № 6). В „Искре“ и „Современнике“, благодаря которому стихи Случевского стали широко известны читающей публике, появился целый ряд насмешливых откликов, В пародиях Н. Л. Ломана (под псевдонимом: Гнут) и Добролюбова были зло высмеяны основные черты его поэзии, неприемлемые для демократического лагеря. Фельетон Курочкина и первая пародия Ломана на Случевского (на его стихотворение „На кладбище“), появившаяся в том же номере „Искры“, были напечатаны непосредственно после статьи Григорьева. Курсив в цитатах из статьи Григорьева и в стихотворении Случевского принадлежит Курочкину. „Сын отечества“ — см. стр. 631. „Москвитянин“ — реакционный журнал, выходивший под редакцией М. П. Погодина в 1841—1856 гг. Григорьев активно сотрудничал в нем с 1851 г. Тарас Скотинин — герой комедии Фонвизина „Недоросль“. Прямо на петергофскую — то есть в больницу для душевнобольных. Замечательных статей Костомарова, Тургенева, Щедрина.» В. № 1 «Современника» за 1860 г. были напечатаны статья Н. И. Костомарова «Начало Руси», направленная против норманской теории происхождения русского государства, речь Тургенева «Гамлет и Дон-Кихот», сатира Салтыкова-Щедрина «Скрежет зубовный». О «Гамлете и Дон-Кихоте» Григорьев сказал несколько слов в конце своей статьи, высоко ощенив это произведение Тургенева, Минаев Д. Д. — сатирический поэт, переводчик, фельетонист; один из наиболее активных сотрудников «Искры» с весны 1860 г. до ее прекращения; в 60-е годы печатался также в «Русском слове», «Современнике» и других журналах. Крестовский — см. стр. 645. Зернинское. Упомянув имя историка А. П. Зернина, Курочкин, по-видимому, имел в виду то обстоятельство, что его работы не отличались самостоятельностью и нередко состояли преимущественно из цитат. Так, по поводу его статьи «О самозванцах», появившейся в 1858 г. в «Библиотеке для чтения», Чернышевский писал, что в ней «круглым счетом оказывается на 64 страницы 9 страниц, принадлежащих автору» («Полное собр. соч.», т. 5, М., 1950, стр. 792). Пилянкевич Т. — автор стихотворений, напечатанных в 1858 г, в журнале «Атеней»; был высмеян Добролюбовым в статье «Атенейные стихотворения», опубликованной в «Искре» (1859, № 6). Татаринов П. — лубочный писатель. Ананьевский. Кого имеет в виду Курочкин — установить не удалось. Возможно, что это опечатка и речь идет о маньяке и графомане А. Е. Анаевском, издавшем в 40—60-е годы ряд анекдотически нелепых книжонок. Аксеновский Д. — придворный мастер водоочистительных машин, поэт-самоучка, автор многочисленных стихотворений ко дню рождения, крещения и т. д. особ царствующего дома. Овчинников А. — переводчик 2-й части «Фауста» Гете, вышедшей в 1851 г. и вызвавшей насмешливые отзывы. Упоительное курево — слова из «Мертвых душ». Характеризуя в начале VII главы два типа писателей, Гоголь говорит об одном из них; «Он окурил упоительным куревом людские очи; он чудно польстил им, сокрыв печальное в жизни». Ему Гоголь противопоставляет тяжелую долю писателя, который дерзнул «вызвать наружу все, что ежеминутно пред очами… всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь».



  1. Загулы — несколько дней продолжающийся кутеж, нечто вроде хронического пьянства, то же, что в просторечье запой. Примеч. для читательниц, незнакомых с ученою терминологиею г-на Григорьева.
  2. См. „Русский мир“ и „Светоч“.
  3. См. „Сын отечества“, „Русское слово“, „Светоч“ и „Отечественные записки“.
  4. См. „Библиотеку для чтения“.
  5. См. „Атеней“.
  6. См. книжку Стихотворения Николаевского, 1859.
  7. Татаринов, Ананьевский, Аксеновский, Овчинников — достаточно известные своими произведениями. Прилагательные от фамилий, кончающихся на ский, произведены здесь в виде опыта.