О путешествии государевых сыновей
1891 год
Ой же, Свет-Государыня Матушка,
Ходит слух: ты тоскуешь, печалишься,
По сынкам ты грустишь, по отъехавшим,
И по первенце Свет-Цесаревиче.
У тебя ль в теремах по-небесному
К пированьям столы все налажены,
Все посланники вкруг их посажены,
Люди умные, головы думные,
И беседуют все по высокому,
И гудит перегудами музыка;
Только в сердце твоём всё неможется.
Очи тёмные долу опущены,
По уехавшим в даль заволо́кнуты...
Прикажи, Государыня-Матушка,
Чтоб гусля́ра меня стражи царские
Допустили в хоромы высокие,
Чтобы их не вспугнуть неожиданно
Несуразной моей деревенщиной.
Не понравлюсь — пусть выгонят, матушка,
А понравлюсь твоей если милости,
Подари ты сермягу-гусе́льника
Не собольею шубой, не золотом,
Возвращеньем веселья очам твоим.
Разрешишь если слово мне вымолвить —
Положу я поклон Царю-Батюшке,
А тебе-то, Царица, в осо́бину,
Если нужно другой даже, в дву́гожды,
И начну я свой сказ-побывальщину.
Не коня оседлали седельником,
Подтянули подпругой шелко́вою.
Оснастили, знать, кру́ты кораблики,
Забелели на них белы парусы,
И не тученьки в небе зате́мнели,
И не белы снежки забелелися,
А поехал в моря Государев сын,
Величать его Свет-Цесаревичем;
Он со братом поехал, со младшиим;
Осенился народ крестным знаменьем,
Иереи взмолились с поклонами,
И поплыли по морю кораблики,
На восток де́ржа, к солнцу румяному.
А тем временем я, Государыня,
Меж обеднею и заутреней,
На далеких выся́х, в тучевы́х краях,
Да под шапкою невидимочкой,
На ковре-самолете схоранивался!
А и в первый час — видел полземли,
А второй пошёл — не могли найти!
Побывал я, Царица, в далёких местах,
А в каких, то тебе я поведаю.
Как взвилися мы выше Синих гор,
Где Дунай-река схоронилася,
Где гостила не раз побывальщина,
Сказкой стала и людям не верится.
Пролетали мы из орды в орду,
К Яровицкой земле, к чёрным му́ринам,
Там Незнай-царства все на дым пошли
И в безвечном своём вековечии
Безо всякой лежат шевелимости.
Там степных песков по окраинам
Объявилися царства новые;
Там два синие моря столкнулися,
Ищут, как им быть, как места найти,
И всё шире берут, разливаются,
В Окиян-море обращаются.
А летели мы полосою той,
Где, спокон века, людям не видимо,
Светлый день с тёмной ночью встречаются,
Под медяной росою целуются,
Где — ни явь, ни сон, вещей сказки дрёма,
Где ковры-самолеты попархивают,
Не сшибаются, умны, у́вертки.
Только зоренька к сроку засветлилась,
Вижу я: едут в море кораблики,
Что лебёдушки, друг за дружкой вслед;
Бока согнуты по-гусиному,
Носы строены по-орлиному,
Орлы-птицы к носам тем прилажены,
Все кораблики прибраны, хо́лены,
Трубы дымные, знай, пофу́рскивают,
Стальны пушечки, знай, поблёскивают,
С чердаков глядят стражи зоркие,
Атаманы по вышкам похаживают,
Вкруг послушивают, вдаль поглядывают.
А и первый корабль поосанистей,
На него упасть я ковру велел;
Мы спустились на вышку чердачную.
Вижу: люди проснулись, все заняты,
Кто студёной водой умывается,
Кто оделся — тот крестится, молится.
Прибирают кораблик, осматривают,
По кодо́лам-снастям расползаются,
В мачтах, ко́ржиньях мухами лепятся,
Паруса-флаки быстро укладывают.
Часовых повели, смену новую;
К якорям пошли, скоро их метать:
В синеве морской горы видятся,
Означаются золотой чертой.
И пора бы из люка на палубу,
Да по лестничке частоуступчатой,
Проявиться сынам твоим Царскиим!
Но не и́дут они, позамешкались!
Уж и берег-то в видимость близится,
Всё их нет. Атаманы шушукают,
Где вдвоём, где втроём собираются:
— Не пойти ль, говорят, понаведаться?
А кому пойти — на том спор идёт,
Все у люка стоят, вниз посматривают,
Пальцем кажут путь, а идти нейдут.
А и тут я, надвинувши шапочку,
По ступенькам с коврами муравчатыми
Проскользнул, Государыня-Матушка,
Во открытую к палубе камерку;
Не скрыпуча ходьба деревенщины!
Вижу: точно, сыны твои царские.
За столом сидят, пишут грамотки,
И торопятся, и подмахивают,
На часы-самоходы поглядывают,
Золотыми песками посыпывают
И печатки до грамот прикладывают!
Знать, минуты сосчитаны, до́роги,
Письма срочные, берег близится...
Подошёл я к столу. Мало грамотен —
А прочесть прочёл: письма к Матушке,
К Государю-Отцу, а надписаны —
До великого стольного города,
До большого двора Государева;
А чтоб им не ждать, чтоб гонцу скакать,
Чуть метнут от кораблика якори.
Государевы дети их быстро строчат,
И торопятся, и подмахивают,
Золотыми песками посыпывают,
На часы-самоходы поглядывая.
А и тут надо мной, Государыня,
Собралась вдруг гроза неминучая!
Страсть-охота взяла меня лютая
Скинуть шапку мою невидимочку,
Стать, как есть, пред лицо Цесаревича,
Чтоб послал он меня к тебе с весточкой:
Ведь с нарочным она всё скорей дойдёт!
Если б, вправду, я снял с себя шапочку,
Уничтожил своё затемнение, —
Распознали б меня несуразного,
Ни к какому занятью непрошеного!
Испытал бы красы́-басы́ всякие
За такое моё молодечество...
Сердце в груди упало, ужа́хнулось!
Мураши по спине вдоль забегали!
Как стоял — так спиной и попятился,
И на палубу вылез срамне́шенько,
Окора́чь иль затылком — не помнится.
Только выполз, мне вслед, Государыня,
Той же лестничкой частоуступчатой,
Проявились сыны твои Царские.
Разоделись в покруты нарядные,
Как поче́стным гостям полагается,
И по палубе стали похаживать.
Цесаревич пошел первым наперво;
Он с людьми со своими здоровается,
Со своими людьми, со работничками;
Уж и ласков он, и приветлив он,
Все поклоны кладёт он по писаному,
С атаманами он разговаривает,
А и брови его — черным соболем,
А глаза его — ясного сокола!
Загорел он в пути, поплотнее стал.
А тем временем к берегу близимся,
К лукоморью подходим великому.
Город видим большой, со стрельни́цами,
По нагорьям дворцы в нём рассыпаны,
А по гребням крыш — змеи, ястребы,
Стены пёстрые, окна фигурные,
Колокольцы по башням развешаны,
Ветер ходит по ним да позванивает;
Золотое именье — богачество,
Несказанно красивая видимость!
Как начать, если толком описывать,
На бумагу — продать надо Киев-град,
На чернила — не хватит Чернигова!
А вкруг города сёла с присёлками,
А по улкам его, закоулочкам,
На больших площадях, на торговых путях,
Обтолпилось народу невидимо;
Люд несметный, всё головы, головы,
Всё чужие чужане заморские,
Всё бурзы́-мурзы́, ханы китайские,
Всеё богатая, значит, бога́тина!
Кто мущина — коса вдоль спины висит,
Бабы — в круглых штанинах, по-мужески!
А по взморью судёнышки разные,
На боках их глаза намалеваны,
Вкруг снуют, на приезжих поглядывают!
Их рули, что змеиные хвостики,
В синем море вертя́тся, купаются,
Летом жарким в воде прохлаждаются.
А и в та́ поры, самым тем временем,
На Руси, на святой, православныи,
По церковному, значит, счислению,
Млад Январь месяц только означился.
Расстилал он сугробы снего́вые,
Расставлял он хоромы ледя́ные.
Приосанившись, бодро похаживал,
Рек-озёр сердца вглубь промораживал,
Напускал скоморохов да ряженых!
Всюду громко морозцы пощёлкивали,
Под полозьями санок поскрипывали,
Во снежках-катышках вкруг поскакивали,
Вдоль по насту на лыжах проскальзывали;
Где бураны, мятели закручивались,
Ну, а где тишь такая случалася,
Что, как солнечный луч скользил, слышалось,
Луч алеющий солнышка зимнего,
И над русской землёй, отдыхающей
В несказанно доверчивой скромности,
От великих забот лета трудного,
Божья благость любовно задумывалась.
И ты верь мне, не верь, Государыня,
Что прозрелись мне мысли сынов твоих!
Берег близок. Стоят они рядышком,
Атаманы им вслед полукружием,
Корабельное войско — ширинками.
На сынов твоих солнце любуется,
Осыпает их искрами жгучими,
А они — неподвижны, задумчивы,
Смотрят в явь, как бурзы́-мурзы́ всякие
Вкруг снуют на судёнышках писаных,
Ну, а видят не то, видят и́наче...
Иордань видят в звёздах сияющих!
Вкруг иконы венцом понавешаны,
От высоких сеней Государевых,
От большого крыльца, от дворцового,
По сукну багрецовому, стланому,
Иереи идут в облачениях,
Под крестами идут, под хоругвями,
Сквозь кадильный дым наземь спускаются;
Хор молитвенный Богу песнь поёт!
Дохнул зимний день дыма-ладана,
Услыхал мороз песнь священную...
Дальше видят они: иереям вслед
Государь идет, а за ним князья;
Хоть спокоен Царь, но не весел он:
Два-то места в семье опросталися,
Два ближайших пустуют, не заняты...
От крыльца к реке люди движутся,
Что на белый снег волной катятся,
Золотою волной, звездоносною.
Той волне вослед тесьмой тёмною,
Как червленье по снегу, по золоту,
На высоких древка́х, в боевых руках,
Ряд любезных знамён означается;
И от всех-то полков они присланы:
Есть от пеших, от конных, от розысков,
От пушкарских, морских, есть казачии;
Все в горячей крови они купаны,
Прохладить их несут водой свежею,
Водой свежею, Богоявленскою.
А далёко кругом, плотным на́плотно,
Православный люд, народ видится;
За рядами войск государевых,
С непокрытою головой стоит,
Во все очи глядит, смотрит, крестится,
Иорданью своею высокою,
И Царем-Государем, и воинством,
Как собою самим, он любуется,
На себя самого, знать, поглядывает!
А в высоком дворце, в теремно́м окне,
Ты, Царица, народу виднеешься!
Ты в кокошнике, в золотой фате,
К Иордани святой наклоняешься,
Думой за море устремляешься...
Тут опять, Государыня-Матушка,
Страсть-охота взяла меня лютая
Сбросить шапку мою невидимочку,
Стать, как есть, пред лицо Цесаревича,
Чтоб послал он меня к тебе с весточкой...
Да как рявкнут вдруг встречу нам пушечки,
Да как дали ответ мы с кораблика,
Да как дрогнуло вдруг по подне́бесью,
Под ногами, с боков, снизу, поверху,
Да огни запылали сверкучие,
Да грома́ загремели трескучие,
Да свистки вдруг раздались, да оклики...
Испугался я, знать, деревенщина,
И, ужа́хнувшись пуще прежнего,
Дал приказ ковру как ни есть лететь!
А и в первый час — видел полземли,
Чуть второй пошёл — объявился здесь,
На дворе своём, в стольном городе.
Не кручинься ты, свет-государыня,
Не печалься ты в чувствах родительских,
Нашей русской земле на тяжёлый сон,
Своей чистой семье на безвременье!
Ведь алмазом семья твоя светится,
Нет соринки в ней, нет задоринки,
Ходит славушка о ней добрая,
Где идёт-пройдёт — похвалы поёт!
Возвратятся сынки твои, Матушка,
По добру, по здорову, по разуму,
От Амурской реки, Байкал-озера,
Вдоль Сибирской тайги, сквозь Уральских гор;
Ветры буйные не обвеют их,
Часты дождики не обмочат их!
На них глазу лихому — не взглядывать,
Вслед им чёрной примете — не следовать,
К ним беда-болесть не подступится,
А придёт — пройдёт с Божьей помощью!
Красно золото не медя́нится,
Чисто се́ребро не желе́зится,
Молодая душа не поржа́веет!
Унесёт наша осень холодная
С них налётный загар солнца южного,
А приедут — тогда и за свадебки,
Сердцу Матери — к добру, к радости,
Государю-отцу — в величание,
Нашей русской земле — на поче́стный пир.
А тут сказке моей, побывальщине,
И конец пришёл. Не вели казнить!
Улыбнись ты ей, свет-государыня,
Так и будет, зачем вещий сказ пошёл,
Зачем в синих высях, в тучевы́х краях,
С самолётом-ковром мы схоранивались,
В полчаса полземли перепархивали...
Писем-грамоток я захватить не сумел,
Но принёс голубиную весточку!
