1899
правитьВ. А. Тихонов.
правитьКРЕСТЬЯНКА-БАРЫШНЯ.
править|
Тѣ изъ моихъ читателей, которые не живали въ деревняхъ, не могутъ себѣ вообразить, что за прелесть эти уѣздныя барышни! ("Барышня-крестьянка" А. С. Пушкина").
|
Минувшимъ лѣтомъ я снова посѣтилъ мою родную «глушь». Четыре года не заглядывалъ я туда, но, къ счастью, перемѣнъ нашелъ мало: все оказалось на своихъ мѣстахъ, всѣ живы и здоровы. Только моя собака, ирландецъ Роверъ, изъ веселаго, жизнерадостнаго, какъ всѣ сетера, превратился въ серьезнаго, нѣсколько уже отяжелѣвшаго пса. Разумѣется, онъ не узналъ меня на первыхъ порахъ, но, принюхавшись хорошенько, или освѣжилъ въ своей памяти какія-то воспоминанія, или просто рѣшилъ признавать меня за новаго хозяина. Это было ясно изъ того, что онъ ходилъ всюду слѣдомъ за мной, вилялъ хвостомъ и лизалъ мнѣ руки.
Первыхъ три дня пребыванія въ моей милой Тарѣевкѣ я посвятилъ основательному отдыху, т.-е. цѣлыми днями лежалъ въ саду въ старенькомъ гамакѣ, пилъ молоко и болталъ со старухой-ключницей, Еленой Власьевной, а на четвертый день почувствовавъ себя достаточно отдохнувшимъ, собрался посѣтить моихъ окрестныхъ пріятелей.
На первой очереди стоялъ у меня отецъ Алексѣй, священникъ изъ села Каменки, добрѣйшій старичокъ, являвшійся какъ бы исключеніемъ среди нашего духовенства, уже хотя бы по одному тому, что семействомъ онъ отнюдь не былъ обремененъ, къ великому огорченію его «неплодной смоковницы», матушки Евдокіи Степановны
До отца Алексѣя всего было пять верстъ и я рѣшилъ отправиться туда пѣшкомъ. Роверъ выразилъ желаніе мнѣ сопутствовать, но кажется былъ немало удивленъ, что я не беру съ собою мою старенькую и, откровенно говоря, дрянненькую двустволку. Я постарался ему объяснить, что не дѣлаю этого потому, что охота намъ не къ лицу ужъ, что и прежде, когда мы помоложе были, двустволка эта палила обыкновенно мимо дичи, и трудно ожидать отъ нея въ моихъ рукахъ какой нибудь благопріятной перемѣны. Да наконецъ, безцѣльная охота въ моихъ глазахъ теперь уже представляется дѣйствительно «злою забавой». Не знаю, понялъ ли меня Роверъ, но, во всякомъ случаѣ, своего намѣренія сопутствовать мнѣ не измѣнилъ и мы отправились. Роверъ, по старой привычкѣ, сначала облаялъ все, что подлежало облаянію, обнюхалъ все, что представляло къ этому какой нибудь интересъ, дѣловито пошнырялъ въ придорожныхъ кустахъ; три-четыре раза перепрыгнулъ тянувшуюся рядомъ съ дорогой канавку и, доказавъ этимъ мнѣ, что онъ отлично помнить всѣ старые порядки, успокоился, и въ подтвержденіе того, что теперь уже онъ не тотъ, тихо побрелъ вслѣдъ за мною.
Пройдя версты три и я, къ немалому моему огорченію, долженъ былъ убѣдиться, что время не щадитъ никого: ни человѣка, ни собаку и что теперь и я уже не тотъ. Бывало эти три версты, т.-е. до Студенаго Ключа, мы бѣгомъ бѣгали; бывало сходить въ Каменку и обратно пѣшкомъ считалось пустымъ дѣломъ; бывало… впрочемъ, мало ли что бывало; а теперь, вотъ, дойдя до Студенаго Ключа, я почувствовалъ уже утомленіе, присѣлъ на какой-то обрубокъ и закурилъ папиросу, а Роверъ принялся жадно локать струившуюся холодную воду.
До Каменки оставалось всего двѣ версты, изъ нихъ полторы — густымъ сосновымъ боромъ. Это было очень кстати, потому что солнце поднялось уже высоко я начинало изрядно таки припекать. Отдохнувъ у Студенаго Ключа, я поднялся и пошелъ дальше.
Тихо гудѣли вершины старыхъ сосенъ. Надъ нами синѣло темноголубое небо, пахло согрѣвшейся хвоей, хрустѣли сухія вѣтки подъ ногами. Роверъ, съ высунутымъ языкомъ, лѣниво брелъ сзади, по временамъ только настораживаясь однимъ ухомъ, когда гдѣ нибудь, совсѣмъ уже близко, долбилъ дятелъ или переливала свою трель иволга. Но вотъ, впереди посвѣтлѣло, лѣсъ кончился и мы вышли на берегъ рѣки Каменки. Вотъ и давно знакомый мостикъ, съ воспоминаніемъ о которомъ у меня неизвѣстно почему-то связана пѣсенка:
По песочку течетъ рѣчка.
Черезъ рѣчку — мостъ.
На мосту стоитъ овечка,
У овечки — хвостъ.
И на этотъ разъ на мосту кто-то стоялъ, но только отнюдь не овечка. Подойдя поближе, я увидѣлъ, что это была молоденькая крестьянская дѣвушка. Мой Роверъ, обогнавъ меня, нашелъ почему-то нужнымъ на нее залаять.
— Tout beau, Роверъ! ici! крикнулъ я и вдругъ мнѣ ясно-ясно вспомнилась сцена изъ Пушкинской «Барышни-крестьянки», когда молодой Берестовъ останавливаетъ свою собаку, залаявшую тоже на крестьянскую дѣвушку. Разница была только въ томъ, что собаку звали Sbogar, да что Берестовъ былъ молодъ, а мы съ Роверомъ, увы! этимъ похвастаться уже не могли. Впрочемъ, была еще одна разница: крестьянка, на которую залаялъ Sbogar, была переодѣтая барышня, чего никакъ нельзя было предположить о стоявшей на мосту дѣвушкѣ, ужъ хотя по одному тому, что барышни, переодѣвающіяся крестьянками, босикомъ все-таки не ходятъ. Можно, пожалуй, было отыскать, и еще нѣсколько различій, но стоитъ ли ихъ отыскивать, когда имѣлось одно и несомнѣнное сходство: стоявшая на мосту крестьяночка была удивительно мила собой. Такое славное, свѣжее личико, такіе бѣлые, ровные зубки. Сквозь загаръ здоровый румянецъ пробивается и фигурка такая стройная, крѣпкая.
Я вошелъ на мостъ. Дѣвушка искоса взглянула на меня. Въ темныхъ глазкахъ мелькнуло любопытство и удивленіе и, какъ показалось мнѣ, нѣкоторая сконфуженность, какъ будто я ее надъ чѣмъ-то врасплохъ засталъ.
— Здравствуй, милая! не утерпѣлъ я и поздоровался съ нею.
— Здравствуйте, чуть слышно и уже совсѣмъ теряясь, отвѣтила дѣвушка.
— Ты не изъ Каменки ли? продолжалъ я, чувствуя непреодолимое желаніе поболтать съ этой сельской красоткой.
— Изъ Каменки.
— А не знаешь, отецъ Алексѣй дома?
— Дома.
— Гм! Гм!.. Я замялся, потому что положительно не зналъ, что бы еще можно было спросить.
— А что, онъ здоровъ?
— Здоровъ, отвѣтила дѣвушка.
— А матушка тоже здорова?
— И матушка здорова.
Моя собесѣдница начинала видимо ободряться, а у меня, какъ на зло, опять всѣ ресурсы изсякли. Живя въ Петербургѣ, совсѣмъ отучишься говорить съ простымъ народомъ.
— Гм! Гм!.. А дѣтокъ у нихъ все еще нѣтъ! совсѣмъ не кстати нашелся я.
— Что такое? переспросила дѣвушка.
— Да я вотъ говорю… не послалъ ли имъ Господь на старости лѣтъ утѣшенія? Знаешь, какъ Аврааму и Саррѣ въ древности? пояснилъ я, видя, что она меня не понимаетъ.
Моя собесѣдница какъ вдругъ расхохочется и даже спиной ко мнѣ повернулась.
— Ты, милая, вѣроятно, и не знаешь, кто были Авраамъ и Сарра? Авраамъ — это былъ такой патріархъ, вотъ какъ на деревняхъ старики бываютъ, а Сарра — евойная жена была.
«Ахъ, чортъ! это „евойная“! — наслушался я этихъ дурацкихъ словечекъ отъ нашихъ петербугскихъ кухарокъ и усвоилъ за народный говоръ», подумалъ я, по тѣмъ не менѣе продолжилъ объяснять исторію Авраама.
Дойдя до Агари, невольно посмотрѣлъ на мою собесѣдницу и, грѣшный человѣкъ, подумалъ, что и изъ нея могла бы славная Агарь выйти и не только подумалъ, но сказалъ даже:
— Агарь эта самая была очень хорошенькая, вотъ совсѣмъ такая же, какъ ты.
И уже никакъ не ожидалъ того эффекта, который вызвали мои слова. Собесѣдница моя вдругъ нахмурилась, круто повернулась и быстро-быстро переступая своими босыми ножками, пошла съ моста. Я остался одинъ и въ довольно глупомъ положеніи.
— Акулина! Акулинушка! крикнулъ я ей вслѣдъ, желая ее вернуть.
Почему мнѣ показалось, что ея имя должно быть «Акулина», ужъ право не знаю, впрочемъ, вѣроятно потому, что передъ этимъ у меня въ головѣ вертѣлась Пушкинская «Барышня-крестьянка». Но «Акулина» моя и слушать ничего не хотѣла. Быстрыми шагами шла она по берегу рѣки Каменки, направляясь къ группѣ какихъ-то крестьянскихъ ребятишекъ.
Постоявъ на мосту еще минуты двѣ, я махнулъ рукой и, разбудивъ Ровера, — старикъ успѣлъ уснуть на солнечномъ припекѣ, — отправился дальше, къ селу Каменкѣ, а черезъ четверть часа сидѣлъ уже въ маленькомъ, но тѣнистомъ садикѣ отца Алексѣя и велъ сбивчивую — какъ всегда бываетъ послѣ долгой разлуки — бесѣду съ моимъ старымъ пріятелемъ. Матушка Евдокія Степановна хлопотала по хозяйству, то и дѣло перекликаясь съ нами въ окно изъ горницы.
— Такъ, такъ! поддакивалъ моимъ разсказамъ старикъ-священникъ. — Читали мы это здѣсь, читали въ газетахъ и даже диву давались: все поподробнѣе распросить хотѣлось, да не кого было. Вотъ, слава Богу, что вы пріѣхали…
— Ну, а у васъ какъ? Какъ насчетъ винной монополіи? Замѣчается ли сокращеніе пьянства? спрашивалъ уже я.
Отецъ Алексѣй разсказывалъ насчетъ винной монополіи и о о сокращеніи пьянства.
— Ну, а урожаи каковы?
И про урожаи обстоятельно говорилъ онъ.
Съ урожаевъ мы, конечно, перешли къ мѣстнымъ помѣщикамъ, къ житью-бытью. Отецъ Алексѣй указывалъ мнѣ кого навѣстить слѣдуетъ, говорилъ, кто въ усадьбу вернулся, кто продалъ свое родовое гнѣздо. Про земство, конечно, разговоръ завели…
А, между тѣмъ, самоваръ уже весело шипѣлъ передъ нами на столѣ, стоялъ горшочекъ холодной простокваши, крыночка молока и цѣлое блюдо первосборной, но уже спѣлой земляники.
— А за Дашенькой-то ты послала? спросилъ отецъ Алексѣй, когда матушка, окончивъ свои хлопоты, присѣла къ нашему столику.
— Посылала, отвѣтила та. — Сейчасъ, сказываетъ, придетъ. Переодѣвается, слышь.
— Чего же это она переодѣвается?
— Да, слышь, опять на Каменку съ ребятишками «по свои грибы» ходила.
— А! вотъ оно что! усмѣхнулся отецъ Алексѣй и добавилъ: — Много ужъ она этихъ грибовъ насбирала. Поди, скоро и довольно будетъ.
И видя, что мнѣ какъ бы непонятно выраженіе «свои грибы», онъ началъ пояснять.
— Дашенька — это учительница наша сельская, Дарья Никитишна ее зовутъ. Молодая еще дѣвушка, а куда какая разумная да благонравная, и какъ она о своемъ дѣлѣ печется, такъ просто диву даться можно. Школу свою любитъ превыше всего. Такъ вотъ, прочитала она какъ-то въ газетахъ, что какая-то тоже учительница со своими учениками да ученицами, что называется, гуляючи, камень за камнемъ, столько этого матеріалу набрала, что изъ него новое зданіе школы построили и не деревянное ужъ, а каменное. Вотъ и ей эта же мысль запала. Школу-то вы нашу сами знаете: зданіе ветхое и ремонту ужъ никакому не поддается. Пришла это она ко мнѣ и говоритъ: «Благословите, батюшка, и меня на это дѣло потрудиться». И газету мнѣ показываетъ, гдѣ про другую учительницу-то пропечатано было. Подумалъ я и отвѣчалъ: «Что-жъ, говорю, Дашенька, доброе дѣло ты задумала! Изъ готоваго матеріала легче школу выстроить, да и каменная-то она прочнѣе будетъ и дольше простоитъ, и пожару не боится». Возликовала паша Дарья Никитишна. «А камня, говорить, батюшка, у насъ полна рѣчка Каменка. Я со своими ребятишками въ одно, много въ два лѣта достаточно его натаскаю». И принялась. Представьте себѣ, что и міру нашему это дѣло полюбилось. И большіе-то никто мимо рѣчки Каменки не пройдетъ, чтобы камушекъ съ собой не захватить. А по праздникамъ, такъ иной разъ полсела туда выберется. Еще старики меня спрашивали: «не грѣшно ли по праздникамъ-то это дѣлать? Все же, дескать, это работа». А я разрѣшилъ. Говорю: «Не работа эта, а святое дѣло. На школу-то, говорю, почти тоже, что на храмъ — трудъ богоугодный». Да, вотъ, всего полтора мѣсяца прошло, а посмотрѣли бы вы сколько они этого каменья натаскали. За школой-то пустырекъ весь заваленъ. Скоро, поди, и къ работѣ приступить можно. Да, славная у насъ учительница, дай Богъ ей добраго здоровья. И любятъ ее здѣсь всѣ, да какъ и не любить-то! Свой своему поневолѣ, вѣдь, братъ.
— Почему свой — своему? переспросилъ я.
— Такъ вѣдь, она же здѣшняя, каменская крестьяночка. Сироткой у насъ въ селѣ и росла. У меня спервоначалу и грамотѣ-то училась, а потомъ попала во дворъ, къ помѣщицѣ, къ Аннѣ Васильевнѣ Юшковой. Очень ужъ тамъ она всѣмъ полюбилась. Стали ее учить; шире, да дальше — въ губернію свезли, — она тамъ курсъ кончила, дипломъ получила, а Анна-то Васильевна и умерла къ тому времени. Слышь, и женихъ къ ней, къ Дашенькѣ-го, сватался, да нѣтъ, — отказала. «Сперва, говоритъ, должна я потрудиться на моихъ братьевъ, а потомъ ужъ и о себѣ подумать». И вернулась прежняя Дашурка уже Дарьей Никитишной, а вернулась, словно и не выѣзжала отъ насъ: всѣхъ-то помнитъ, всѣхъ-то знаетъ, ко всѣмъ ласкова и даже свой простой мужицкій нарядъ не разлюбила. Когда можно, т.-е. не въ школѣ когда на занятіи или не въ гостяхъ, такъ то и дѣло въ сарафанѣ, да босикомъ ходитъ. Она даже и въ школѣ бы учить въ сарафанѣ хотѣла, да инспекторъ не позволилъ: «престижъ, говоритъ, подрываете». Да, слава Богу, умудрилъ Господь сиротку и на путь истинный направилъ. Вотъ уже третій годъ она у насъ учительствуетъ и школьниковъ нашихъ узнать нельзя.
— Матушка! Подьте-ка сюда! окликнула попадью появившаяся на крылечкѣ баба.
— Что еще тамъ? спросила матушка и тяжелой утиной походкой поплелась въ домъ.
А я сидѣлъ и смутныя догадки не на шутку начинали тревожить меня.
«А что, если… что если моя давишная собесѣдница никто иная, какъ эта самая Дарья Никитишна?»
Я уже хотѣлъ было разсказать отцу Алексѣю о моей встрѣчѣ да не успѣлъ. Матушка снова показалась изъ дому, а за нею слѣдомъ шла стройная, очень миловидная дѣвушка, въ простомъ, но со вкусомъ сшитомъ сѣромъ холстинковомъ платьицѣ. Я взглянулъ на нее и, если бы могъ краснѣть, покраснѣлъ бы, навѣрное, до ушей. Да, несомнѣнно, это была она, та самая крестьяночка, которой я намѣревался такъ обстоятельно разсказать поучительную исторію объ Авраамѣ, Саррѣ, Агари до Измаила включительно.
Слегка потупивъ глазки, она подошла къ отцу Алексѣю и почтительно приняла отъ него благословеніе.
— Вотъ, позвольте васъ познакомить, приподнимаясь съ мѣста, заговорилъ старикъ, — учительница наша, Дарья Никитишна Копылова. А это… и онъ назвалъ меня.
Я стоялъ ни живъ, ни мертвъ и, вѣроятно, мой сконфуженный видъ не ускользнулъ отъ взгляда дѣвушки, потому что я замѣтилъ, какъ закусила она губку, чтобы не улыбнуться и сейчасъ же прочелъ въ глазахъ ея полное прощеніе. Съ чувствомъ искренней благодарности пожалъ я ея небольшую, но крѣпкую ручку и вздохнулъ свободно.
— Вотъ, разсказывалъ, какъ ты каменные грибы собираешь, по отечески, обращаясь къ дѣвушкѣ, заговорилъ отецъ Алексѣй Та сконфуженно улыбнулась.
— Это не моя мысль, но я думаю, что подражать хорошему можно?.. не то спрашивая, не то утверждая произнесла она.
Я сейчасъ же разсыпался въ увѣреніяхъ, что и мысль сама по себѣ прекрасная и что подобнаго рода подражаніе въ высокой степени почтенно. И слово за слово мы разговорились, и чѣмъ больше бесѣдовалъ я съ этой дѣвушкой, тѣмъ болѣе удивлялся ей. Ни тѣни жеманства, ни напускной развязности, — проста, скромна и мила чрезвычайно. И хорошенькая такая, и граціозная, а между тѣмъ, въ сарафанѣ, на мосту, даже болѣе опытный взглядъ, чѣмъ мой, не усумнился бы ни на минуту, что она настоящая крестьянка. Да она, несомнѣнно, и была таковой, только, можетъ быть, въ возможной въ очень отдаленномъ будущемъ формаціи. А пока, она, конечно, была исключеніемъ, счастливымъ и прекраснымъ.
Матушку опять отозвали по хозяйству. Отозвали и отца Алексѣя и мы остались вдвоемъ.
— Дарья Никитишна, вы простили мнѣ мои слова на мосту? почти умоляюще заговорилъ я.
— Ну, конечно, добродушно улыбаясь, отвѣтила она. — Да въ нихъ, въ сущности, не было ничего и обиднаго. Что вы обращались ко мнѣ на «ты», — но вѣдь это такъ принято и было бы гораздо страннѣе, если бы вы на «вы» заговорили съ простой крестьянкой. Что вы стали знакомить меня съ ветхозавѣтной исторіей, но это указываетъ только на ваши просвѣтительныя наклонности. Вотъ, кажется, и все.
— Ну, а то, что я назвалъ васъ хорошенькой? уже гораздо смѣлѣе спросилъ я, приходя прямо въ восторгъ отъ ея милаго, даже слегка кокетливаго тона.
— Ну, какая же молодая дѣвушка обидится на это? И барышнѣ, и крестьянкѣ это будетъ одинаково пріятно, совсѣмъ просто и въ то же время весело отвѣтила она.
Я готовъ былъ прямо таки расцѣловать ея ручки.
— Вотъ только одно меня удивило, отчего это вы меня Акулиной назвали? спросила Дарья Никитишна.
— А вы помните Пушкинскую «Барышню-крестьянку?»
— Помню. Ну, такъ что же?.. недоумѣвая переспросила она. — Ахъ, да! вспомнила! Ветти Муромская назвала себя, вѣдь, Акулиной. Да, но неужели вамъ могла прійти мысль, что я переодѣтая барышня? Между Бетти Муромской и мною такая большая, такая неизмѣримая разница. Я думаю, что вотъ теперь, въ этомъ костюмѣ, я скорѣе похожа на крестьянку, переодѣвшуюся барышней. Сарафанъ мнѣ больше по плечу и къ лицу.
«Во всѣхъ ты, Душенька, нарядахъ хороша!» не утерпѣлъ и воскликнулъ я.
Бровки Дарьи Никитишны слегка было сдвинулись, но добрая улыбка сейчасъ же озарила ея личико.
— Это вы вспомнили строчку изъ Богдановича, взятую Пушкинымъ, какъ эпиграфъ къ своей «Барышнѣ-крестьянкѣ», не принимая на свой счетъ моего восклицанія, заключила эта милая «крестьянка-барышня». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда вечеромъ я возвращался къ себѣ въ Тарѣевку (въ телѣжкѣ отца Алексѣя, и Роверъ сидѣлъ у меня въ ногахъ) несвязныя мысли мелькали у меня въ головѣ. Мнѣ вспоминалась миленькая Дарья Никитишна, отзывы отца Алексѣя о ней, ея хорошенькіе глазки, ея простой, непринужденный разговоръ, моя встрѣча съ ней на мосту и Пушкинская «Барышня-крестьянка», Бетти Муромская, и молодой, красивый, влюбленный въ нее Алексѣй Берестовъ и мнѣ было грустно, что я уже немолодъ и мнѣ было стыдно, что меня, уже немолодого человѣка, можетъ иногда толкать такой бѣсъ въ ребро, какой толкнулъ сегодня утромъ на мосту, надъ рѣчкой Каменкой, и сейчасъ же вдругъ становилось радостно, что теперь уже возможны такія явленія, какъ эта милая «крестьянка-барышня».