Костомаров Н. И.
правитьКРЕМУЦИЙ КОРД
правитьCremutius Cordus postulatur
novo ac tunc primum
audito crimine quod, editis Annalibus laudatoque
M. Bruto C. Cassium Romanorum ultimum dixisset.
Lecz dotqd w mojem zachowatas Ionie
Tez same oczy, twarz, posta we, szaty:
Tak motyl pikny, gdy w bursztyn utonie,
Na wieki catq zachowuje postae...
A. Mickiewicz
[*] — В консульство Корнелия Косса и Азиния Агриппы к судебной ответственности привлекается Кремуций Корд по тому неслыханном и тогда впервые предъявленному обвинению в том, что в изданных им «Анналах» он похвалил Брута и назвал Кассия последним римлянином (Тацит. Анналы. Кн. 4. XXXIV).
[**] — Но сердце память о тебе хранило
В том виде, в том обличье, в той одежде.
Так бабочка, что в янтаре застыла,
Хранит узорных крыльев очертанья…
А. Мицкевич. « Конрад Валленрод», ч. VI, « Прощание».
Действующие лица:
правитьТиверий, римский император.
Сеян, его любимец.
Кремуций Корд, историк.
Пинарий Натта, историк.
Сатрий Секонд, поэт.
Фирмий, сенатор.
Вибий, старик, изгнанник.
Юний Вибий, сын его.
Сенаторы.
Рабы Кремуция Корда.
Помпилия
} римские гражданки.
Аврелия
Действие в Риме, в царствование Тиверия, в 25 году от Рождества Христова.
Действие I.
ДОНОСЧИКИ
править
I
правитьДворецкий. Тс, — идет!
Сатрий (подходит с подобострастием и подносит Сеяну тетрадь из пергамента). Дозволь, достойный преемник Мецената, светлый покровитель наук и искусств, высокий любимец Аполлона, дозволь со страхом благоговения насладиться неизреченным счастьем воззрения милостивых очей твоих на слабое произведение моей музы, которая перестанет завидовать музе Вергилия и Горация, если звуки моей кроткой свирели раздадутся под живительной сению стоп твоих.
Сеян. Хорошо, хорошо! (Берёт тетрадь). Право, половина всех посланий Горация! Ты поэт плодовитый. (Перелистывает). Фи! Что это? Троянские герои, нимфы, боги?!
Да никак и меня ты производишь от какого-то полубога?
Сатрий. По высокой душе твоей, — я мечтал в моем поэтическом восторге, — ты отрасль великого Диомеда.
Сеян. На поэтах не взыскивается! Благодарю за усердие, но я, мой добрый друг, не люблю лести в глаза… Возьми свое произведение, читай его с друзьями, знакомыми, — распространяй его как можно более… Я дам тебе тысячу сестерций на переписку… Должно поддерживать в публике хороший вкус: в наше время так мало хороших поэтов… Но я не люб лести, — повторяю тебе. Распространяй, продавай свое сочинение, и я прикажу эдилам предлагать покупать его гражданам, дабы ты получил достойную награду за свой поэтический труд. Но опять-таки скажу — я не люблю лести. Впрочем, я всегда буду к тебе милостив.
Сатрий. Милость твоя выше всех твоих благодеяний!
Сеян (обращается к Юнию Вибию). У тебя что это?
Юний Вибий. Донос на врага императора и отечества.
Сеян. А! На кого же?
Юний Вибий. О, если бы язык мой присох к моему поднебенью, прежде чем выговорить это ужасное, некогда столь сладкое моему сердцу имя! О, если б сердце мое разорвалось на части от снедающей его горести, прежде чем погаснет в нем чувство, вложенное природою! Но — клянусь бессмертными! — нет для меня уз священнее тех, которые обязывают меня верности к цезарю! Это… донос на преступного отца моего.
Сеян. Сколь похвален и изумителен твой поступок, если донос справедлив, столь же ужасен он, если донос твой противен истине — чего я не хочу предполагать. Твой отец
был сослан за то, что, не зная хорошо дела, ложно впутался в донос на Либона Друза; хотя Либон Друз оказался преступником, и доносители получили достойное возмездие за свою ревность к истине и правосудию, но открылось, что твой отец, не зная дела, свидетельствовал на Либона единственно из желания не потерять участия в награде, ожидавшей обличителей преступника. Цезарь, наградив прочих, наказал, однако, отца твоего, ибо Цезарь наш есть образец справедливости. Ты должен помнить это, мой добрый друг… Что сделал твой отец?
Юний Вибий. Не довольствуясь неизреченным милосердием Цезаря, оставившего ему жизнь и отечески наказавшего его ссылкой в Галлию, он рассеивает преступные и ложные слухи о тебе, — дерзает клеветать, обвиняя тебя в убийстве, прелюбодеянии, говорит, что Тиверий держит Рим в оковах, а сам находится в рабстве у тебя, — и возмущает нелепыми выдумками глупую толпу. С ним в соумышлении Корнут, который присылает ему деньги для произведения мятежа в Галлии.
Сеян. Ужасные, потрясающие душу клеветы достойны, без сомнения, примерного наказания. Я должен представить твой донос цезарю. Но, восхваляя твое усердие, мой друг, я не могу воздержаться, чтоб не сделать тебе упрека. Ты сделал примерное дело, не жалея и родного отца для блага отечества, но… ты наполнил грудь мою тоскою. Я не мстителен от природы и склонен более простить отца твоего, чем преследовать; но, к несчастию, дело, касаясь меня, касается целого отечества, и тяжелый долг заставляет меня подавить врожденную наклонность — забывать обиды. Впрочем, я все-таки постараюсь облегчить своею просьбою у государя участь отца твоего. (Обращается к Сатрию.) Похвально служение музам, а еще похвальнее, когда с ним соединяется служение отечеству. Рим полон разврата, лихоимства и тайных замыслов против общественного порядка. Искоренять плевелы есть дело достойное каждого верного сына отечества, — также и поэта. Видишь ли, каков Вибий? Для цезаря и отечества он не пожалел и отца родного: вот пример, который я поставлю для подражания всем молодым гражданам Рима. Ты — поэт, бываешь в кругу поэтов, ученых, софистов; между ними много злонамеренных; будучи незамечаемы правосудием, они втайне, как змеи, извергают яд своих мнений; обнаруживать их заранее и лишать возможности причинять дальнейший вред обществу есть дело важное и спасительное. (Обращается к Пинарию.) Ты — историк и часто бываешь, конечно, между своими собратьями; к сожалению, они мало оправдывают покровительство, оказываемое императором искусствам и их служителям. Например, мне попадается в руки история, под названием — Анналы Римской республики, Кремуция Корда… просто вещь возмутительная! Автор хвалит злодея Брута и называет убийцу цезаря, божественного Юлия, Кассия — последним из римлян! Каково?! Да за это одно следовало бы отрубить руку, которая осмелилась написать подобные выражения! Вся эта история, с начала до конца, наполнена — если не явно преступными, то двусмысленными выражениями и неуместными похвалами прежней свободе, а следовательно — неблагорасположением к настоящему порядку вещей. Цезарь не любит этих возгласов о свободе и правах гражданских, о славе старого Рима, под которыми обыкновенно стараются укрыть возбуждения к необузданности и безначалию. Без сомнения, за подобные выходки Кремуция Корда следовало бы предать суду сената. Злодей, которого преступные намерения не вполне раскрыты, получит ничтожное наказание и — станет еще дерзновеннее. Справедливость требует, чтобы все тайные замыслы неблагонамеренного человека были обнаружены, дабы можно было истребить, так сказать, самый сок зла. Без сомнения, если Кремуций Корд, дерзнув написать подобные строки и своей истории, нагло похвалил убийц Юлия Цезаря, то, конечно, питал злобу к императору и существующему порядку вещей. Надобно доказать это яснее. Император желал бы, чтоб вся тайна души этого зловредного человека была обнаружена… разумеется, сообразно строгой истине и нимало не примешивая клеветы, которая наказывается более всех преступлений.
Сатрий. Молю богов, да даруют нам возможность заслужить твое внимание! Но — сколько бы мы ни напрягали свои слабые силы — все наши заслуги не будут достойны единого милостивого взгляда нашего Цезаря.
Сеян. Прекрасно, мой добрый друг. Прощайте. Надейтесь на мою благосклонность. (Уходит).
II
правитьСатрий. Тише, тише! Чтоб нас не увидали в окна! Садитесь, друзья, между деревьями да смотрите — не испортите дела. Вы будете свидетелями, а потому напрягайте слух,
когда будет говорить Кремуций Корд. Ни одно слово не должно миновать ушей ваших.
Пинарий. Я вскарабкаюсь на этот бук: он так ветвист, что на нем не увидят меня, хоть бы подошли к его подошве. (Влезает на дерево). Дерево так высоко, что если б меня увидели с улицы, то сочли бы за орла.
Фирмий. Смотри, чтоб кто-нибудь не пустил в тебя стрелы. Что касается меня, то я, во-первых, сорву себе одно мидийское яблоко и залезу в шиповник. Хотя там сидеть неприятно, зато слышнее и безопаснее: туда никто не полезет… А когда иглы станут меня колоть, то я буду прохлаждаться яблоком.
Сатрий. Хорошо. Сидите смирно. Я иду. (Идет назад; потом возвращается с другой стороны и подходит к окну дома). Кремуций, друг!.. Ах, боги! Возможно ли… У тебя такой прекрасный сад, теперь такой восхитительный вечер, а ты сидишь, закупорившись в своей конуре, где так душно и тесно. Я пришел вызвать тебя и, чтоб вернее успеть, вбежал в твой сад. Хочу и тебя завлечь сюда. Мне скучно, друг: я пришел разогнать скуку с тобой. Выходи скорее.
Кремуций (из дома). А! это ты, любезный Сатрий? Добро пожаловать, войди.
Сатрий. Куда? в дом? Ни за что! Что за неволя жариться в стенах, когда заходящее солнце позволяет наконец перевести дыхание от убийственного жара? Кто войдет в такой сад, тот не скоро из него выйдет.
Что за прелесть! Какие роскошные деревья! Какие блестящие цветы! Сядем здесь, друг.
Кремуций. Сядем, пожалуй.
Сатрий. Ты вечно занят своей историей; погрузился в прошедшее и знать не хочешь ничего, что вокруг тебя. Правда, многое так дурно, что спрятался б от него не только в дом, но в могилу; однако все-таки это голубое небо нашей счастливой Авзонии, эта яркая зелень, эти отливы даров Флоры и Помоны — все это, право, стоит того, чтоб пожить на свете. Есть еще много на земле такого, что заставляет, хоть на время, забывать и тиранов, и доносчиков, и льстецов… Ну, как идет твоя работа?
Кремуций. Я кончил свой труд.
Сатрий. Как? Довел свою историю до нашего времени?
Кремуций. Я довел ее до Филипповской битвы. С концом республики оканчивается моя история.
Сатрий. А далее не хочешь продолжать? Правда, друг, — и не советую. Даже с написанным будь осторожнее; теперь время такое, что могут придраться и за сказание о временах давно прошедших. Я о себе скажу: мне очень дороги музы, но иногда приходит печальная мысль расстаться с ними.
Кремуций (про себя). Как бы музы были довольны… (Ему). Отчего же?
Сатрий. Да оттого… между нами будь сказано… музы там обитают, где цветет свобода. Тираны не любят даров Аполлона, хотя и приносят ему жертвы. Что такое поэт? Прежде — истолкователь воли богов, возбудитель смертных к добродетели, хранитель чувства прекрасного, теперь — он самое жалкое создание. На его восторг наложены оковы: он — паяц, забавляющий сильных, раб, обязанный усыплять своего господина от бессонницы после жирного обеда. Или хвали Ливию, Сеяна, или — не пиши. Да что я говорю? И хвалить их опасно. Скажут: «Он под лестью хочет укрыть злые замыслы», а иногда просто скажут: «Что это он хвалит настоящее и живых? Он думает об них… А когда думает, то что-нибудь и надумает!» А попробуй воспевать старину… « Он не любит настоящего, — закричат тогда, — он хочет восстановить прошедшее». Не трогай ни старого, ни нового — воспевай луга, леса, полевых нимф… «А — скажут тут, — он удаляется от похвал Цезарю, стало быть, не любит его; он не смеет заговорить о настоящем, стало быть, боится проговориться, стало быть, у него на душе есть такое, за что бы его наказали». А не то — отыщут, пожалуй, какую-нибудь аллегорию, какой никогда поэт и не предполагал; да, наконец, он уже и тем виноват, что он поэт, а не все поэты угодны цезарям. Захочет ли он разбить свою лиру и осудит себя на пифагорово молчание — и тут не уйти ему от подозрений: «Почему он прежде писал, а теперь молчит? Следить за ним!» А нужно только сильному сказать: «Следить за таким-то», — и такой-то как раз попадет в беду. Цезари и поэты не уживаются в одном государстве.
Кремуций. С этим я не соглашусь. Мне даже кажется напротив, по крайней мере, у нас. Во времена республики муза латинская склоняла голову пред чужеземной, греческой музой; только со времен Августа услышали мы звучные песни мантуанские, сульмонские, на родном языке Лациума.
Сатрий. Песни сульмонские! Песни сульмонские! А о певце сульмонском забываешь?! Хороша была ему милость от покровителя муз. Бедняжка изныл в чужой земле, среди варварских народов. А все отчего? Он долго не хвалил ни Августа, ни Мецената, ни Агриппы, жил себе в мире богов или шутил над римскими прелестницами. «А! — говорили тогда при приорате Августа, — он человек неблагонамеренный, он не ищет покровительства сильных, он вреден», — и все поставили ему в вину, даже его элегии, потому что они соблазнительны. Да у Горация больше соблазнительного, ноГораций курил фимиам Августу, и все было объяснено в хорошую сторону. Довольно, чтоб раз почли тебя неблагонамеренным — не поправишь дела. Как ни льстил Овидий на Дунае — все напрасно. «Вздор, — говорили в Риме, — он хочет только выкарабкаться из беды, а не думает так, как пишет».
Кремуций. Дарование везде пробьет себе дорогу, и талант не угаснет под бременем несчастья; а без несчастий нельзя обойтись на земле. Поэт недаром сказал, что боги мешают в урну жизни счастье и горе поровну: не то, так другое, а, живя на земле, не уйти от горя: у иного такое, у другого иное, а всякому равно тяжело свое горе; один томится в изгнании, пораженный немилостию владыки, другой изнемогает от неизлечимой болезни, жизнь третьего отравлена семейным несчастием… Есть одно самое ужасное горе, перед которым бессильны все бедствия: это горе — нечистая совесть и тяжесть чужой крови и чужих слез. Вот истинное горе, любезный Сатрий! Да сохранит от него Юпитер нас всех… Прочее все услаждается терпением и чувством собственного достоинства; страдания добрых возвышают их душу, а страдания злых прибавляют к их порокам еще новый порок — малодушие. Надобно избегать этого порока. Не предавайся тоске; помни, что, собственно, не горе, а тоска, происходящая от горя, нас мучит. Равным образом, не слишком предавайся радости — и удобнее перенесешь неприятность, когда она постигнет тебя.
Сатрий. Ты справедливо говоришь, что нет ничего горестнее нечистой совести; но, знаешь ли, наш век таков, что человек честный может легко сделаться негодяем.
Кремуций. Это может быть только тогда, когда твой честный человек не был честным, а только казался таким, — в самом же деле был всегда скрытый негодяй. На свете нет силы, способной поколебать честного человека.
Сатрий. Не говори этого! А Сеян? А Тиверий? Скажу тебе про себя. Я мирно занимался поэзиею; вдруг приходит ко мне клеврет Сеяна и говорит, что любимец желает, чтоб я написал ему что-нибудь.
Кремуций (про себя). Проговаривается — или заговаривается…
Сатрий (продолжает). Что будешь делать? Не послушайся — начнет мстить! Обвинят тебя в неблагонамеренности, подслушают двусмысленные слова, перетолкуют, — и вот дом твой окружен воинами, и тебя ведут на суд или в темницу… Сообразив все последствия, я увидел, что благоразумие требует исполнить волю Сеяна. И я написал ему оду. Ха-ха-ха! Ты себе представить не можешь, что за глупое создание вышло из моей оды! Бавиевы творения — «Энеида» перед моею одою! Я производил в ней Сеяна от Диомеда, и Сеян принял ее благосклонно и велел распространять ради хорошего вкуса!.. Ну скажи, друг мой, не подлость ли это? Я презираю любимца, а должен величать его в стихах своих. Знаю, что этим я уронил себя в глазах ценителей искусства, между тем, согласись, я не мог поступить иначе. Что бы ты сделал на моем месте?
Кремуций. Я не поэт и в таком положении быть не могу.
Сатрий. Хорошо, ты — историк. Ну что бы ты сделал, если б Сеян вдруг поручил тебе описать царствование Тиверия?
Кремуций. Мне этого не предложат, потому что всегда найдут людей, более меня сведущих в современной истории, которою я не занимаюсь.
Сатрий (помолчав немного). Друг мой! Я пришел к тебе за важным делом. (С таинственным видом). Я пришел предупредить и предостеречь тебя по дружбе.
Кремуций. От чего и от кого?
Сатрий. Да хоть бы от доносчиков, зложелателей, клеветников.
Кремуций. Я не боюсь доносчиков, потому что не делаю ничего противозаконного; презираю клеветников, потому что на то они клеветники, чтоб их презирать.
Сатрий. Однако надобно быть осторожным. Поговаривают, будто в твоих анналах есть что-то вольное, будто ты слишком хвалишь свободу. Я советую тебе пересмотреть твою рукопись и не пускать ее в свет, пока не заменишь кой-каких мест другими; для друзей, разумеется, ты можешь оставить в надлежащем виде и даже еще более написать правду.
Кремуций. Я готов то же самое читать перед целым Римом, что читаю с друзьями. Я не живу в настоящем, я — историк, я — гробокопатель: мертвые не потребуют от меня отчета. В Риме нет закона, который бы судил историков, говорящих свободно о том, что уже унесено временем.
Сатрий. Нет закона?! Да какой же есть в Риме закон, кроме произвола тирана и его любимцев? Закон попран, поруган; закон исчез вместе с добродетелью: обман, раболепство воцарились на месте прежних добродетелей! «О времена! О нравы!» — восклицал Цицерон. Но что бы сказал ты, великий вития, если б теперь поднял из могилы почтенную свою главу, принесенную в жертву возникающему тиранству? Где форум, комиции, где трибуны — охранители слабых?.. Их заменили теперь доносчики! Доносчики! Ничто не может выразить весь ужас этого слова, неизвестного в старом Риме. Скоро ремесленники покинут свои мастерские, а купцы свои лавки и начнут терзать друг друга доносами, потому что это выгоднее и легче. Донос сделался теперь средством для достижения почестей, как прежде храбрость и любовь к отечеству… Горе гражданину, если в театре он не посмеется над фарсом комического актера, когда он понравился Тиверию и Сеяну! Ужинаешь ли ты с друзьями — прикажи слугам посмотреть под столом, за колоннами, не спрятался ли где-нибудь доносчик. Если не найдут — бойся гостей твоих, особенно когда фалернское начинает путать язык твой; повторяй про себя стих Овидия: «Галлюса погубило невоздержание языка при употреблении вина». Бойся жены твоей: если коварный обольститель найдет дорогу к ее сердцу — он донесет на тебя, жена подтвердит донос, и тебя отправят в ссылку или в тюрьму, а имение твое отдадут доносчику; и если врагу твоему скоро не надоест твоя жена, он женится на ней, и дети твои должны будут называть его отцом, а о тебе не посмеют вспомнить. Бойся собственных детей твоих, которым ты даровал жизнь и дыхание. Если дочь твоя хочет выйти за отпущенника — не препятствуй ей, иначе она донесет на тебя! Если сын твой впал в распутство — не останавливай его, иначе он донесет на тебя! Ты думаешь, его накажут, как отцеубийцу, по старине — нимало: его поставят в пример юношеству как образец верности государю и отечеству. Бойся рабов твоих и не наказывай их, если они обкрадывают тебя, — иначе они донесут на тебя! Не надейся на то, что, по старым законам, раб не смеет свидетельствовать на господина своего: закон об оскорблении величества не знает этого права, потому что перед ним — все рабы; да, впрочем, у тебя купят раба твоего, так что ты не посмеешь не продать его, отпустят — и все пойдет законным порядком. Бойся отпущенников своих, бойся каждого, кому ты оказал благодеяние; теперь в обыкновении платить за добро доносами, и когда узнает император, доносчику причтется в большую добродетель его неблагодарность… Вот положение римского гражданина под правлением тирана, который, порабощая Рим, достойно сделался сам рабом! Да еще чьим?! Отпущенника, вышедшего в люди тем, что в молодости продавал себя старикам, потом сводничал, а наконец подавал доносы — верховный источник благополучия! Все знают, что он убил Друза, живет с его вдовою, — один Тиверий этого не знает, потому что любимец утешает его вымыслами разврата. Но скоро, кажется, придет чреда и Тиверию: любимец отправит в Елисейские Поля сперва семейство Германика, потом и Тиверия — прикажет пожаловать его богом, а потом захватит власть, и мы падем ниц перед новым владыкою, которого также со временем поместим на Олимп.
Кремуций. Не прерывая слушал я речь твою, но понял в ней мало, потому что ничего этого не знаю и ничто из этого меня не занимает. Впрочем, ты сам себе противоречишь. Несколько раз ты восклицал: «Бойся, бойся!» — а сам не боишься говорить о том, чего так надобно бояться. Из этого я заключаю, что бояться надобно мне, а не тебе, и что поэтому мне опаснее тебя слушать, чем тебе говорить.
Сатрий. Кремуций! друг! Что говоришь ты? Зачем холодностью отвечаешь на мою горячность? Или тебе не нравится, что я, почитая себя в безопасности, считая тебя за честного человека, едва ли не единственного в Риме, заговорил с тобою нараспашку, излил заветное горе о родине?.. Ах, Кремуций! Другой бы подумал, что и ты способен приобщить свое почтенное имя к числу доносчиков. Прости мне это слово, вырванное огорчением! Я далек от такой мысли о тебе. Но мне слишком прискорбно, что я не нашел в тебе друга… Видно, я недостоин быть твоим другом.
Кремуций. Я — друг всем добрым людям и доброжелатель как добрым, так и злым: последним, разумеется, нельзя пожелать ничего лучше обращения на путь истины.
Сатрий. Ты стоик, это я вижу. Люблю тебя от всего сердца, но, признаюсь, мне не по душе суровая мудрость закона: ее последователи честны, прямодушны, но слишком холодны.
Кремуций. У нас в Италии очень жарко, а потому недурно, если внутренняя холодность крови будет умерять внешний жар.
Сатрий. Да, в Италии очень жарко, настоящий ад: Флегетон разливается из дворца Плутонова; есть все принадлежности ада: и Мегера — Ливия-Августа, и Тизифона — Ливия, вдова Друза, и перевозчик душ на муки — Сеян, и кривые судьи и Гарпии — доносчики.
Кремуций. Я хочу сказать не это, а то, что солнце у нас жжет, больше ничего.
Сатрий. По странному капризу Аполлона жжет да не греет; по крайней мере, сколько ни пробуждала весна умершей зелени, — свобода Рима спит непробудно.
Кремуций. Сатрий! Если ты хочешь быть со мною знаком, — не говори о настоящем порядке вещей: я не могу ни хвалить, ни хулить его, ибо не знаю его; иначе ищи себе
других собеседников, более способных ценить твое красноречие.
Сатрий. Кремуций! Я тебя не понимаю… Ты хочешь, чтоб я, будучи твоим другом, сдерживал пред тобою свои чувства, как на площади?
Кремуций (встает и подходит к розам). Как тебе нравятся эти белые розы? Неправда ли, они очень милы? Это любимые цветы мои — какой прелестный запах! Я для тебя срежу. Ах, нет! Вот здесь получше. (Идет к тому кусту, в котором спрятался Фирмий). Ах! Что это? Змея? Нет, подобие человека! В шиповнике! Воры! Воры! Эй! Люди! Сюда!
Сатрий (про себя). О, проклятый дурак.
Кремуций. Что я вижу? Сенатор Фирмий! Сенатор римский в шиповнике, с полуобъеденным плодом! Сенатор залез в чужой сад, конечно, с намерением воровать яблоки или груши?
Фирмий. Осторожнее! Если ты узнал, что я сенатор, то не каркай об этом пред своими слугами.
Кремуций. Осторожнее, сенатор. Ты порвал свою латакливию о шиповник. Видно, у тебя велика охота до моих плодов, если ты решился наслаждаться ими в таком неприятном месте; но зато, видно, они тебе очень понравились, если ты не чувствовал, как иглы царапали твое тело. Не лучше ли было прийти прямо ко мне и попросить: я бы дал тебе из уважения к твоему сенаторскому достоинству. Слуги! Нарвите яблок, груш, мидийских яблок и наполните ему всю тунику; заворотите ее вверх и завяжите около шеи; наполните плодами рукава, а руки завяжите назад, чтоб плоды удобнее могли держаться.
Между тем, поищите по саду, нет ли еще подобных посетителей. Да заприте калитку, чтоб кто-нибудь не ушел отсюда.
Слуга. Господин! Господин! Еще кто-то сидит на буке, да так высоко, что не достанешь.
Кремуций. Кто это? Да это Пинарий Натта, историк. Немудрено, что, пришедши красть плоды, он попал на бук вместо яблони: ему не в первый раз делать промахи; он и в своей истории принимал Сципиона Африканского за Азиатского… Слезай-ка с бука, историк, да сядь лучше под тенью бука и, как Титир, поведай нам, какому богу ставишь алтари?
Пинарий. О стыд! О поношение! Нет, Сатрий! Горе тебе! Ты ввел меня в этот срам! Я отомщу тебе! (Слезает).
Фирмий. Ах, задушаюсь! Кремуций, сжалься, освободи меня, не бесчесть меня…
Сатрия Секонда. Он клевещет на любимца: он говорит, что Сеян научил его. Возможно ли это? Да и как осмелились уста твои изрыгать клевету на того, кому ты вчера подносил
стихи, где сравнивал его с богами?
Фирмий. Ради богов, сжалься надо мной, Кремуций! Я буду полезен тебе.
Кремуций. Слуги! Перебросьте сенатора через ограду сада. Пусть он там, лежа на улице, кушает плоды мои!
Фирмий. Кремуций! Заклинаю тебя памятью отца твоего! Я не перенесу этого посрамления, я убью себя.
Кремуций. Тем лучше. Исполняйте, слуги, что вам сказано.
Теперь, слуги, вытяните у Сатрия язык и дайте ему несколько щелчков за красноречивое описание событий настоящего времени; его язык привык болтать, лгать и клеветать, — пусть на несколько дней припухнет: это будет полезно для жителей города Рима.
Пинарий. О Кремуций! Благодарю тебя! Ты сделал доброе дело. Я напишу на него донос, а тебя оправдаю и выставлю свидетелем. Рабы твои также слышали.
Кремуций. Ты и в своих поступках столько же глуп, как в своей истории. Трое вас замыслили погубить меня и при первой неудаче обратились друг на друга; теперь каждый из вас думает только о самом себе и хочет выкарабкаться по спине другого; но ты — всех подлее… Терзайте же теперь друг друга: это достойное вам возмездие. Погуби Сатрия, погуби дурака Фирмия, погуби, наконец, самого себя. Доносите друг на друга и запутайтесь в своих доносах так, чтоб один другому служил палачом. Слуги! Свяжите их вместе: они теперь задушевные друзья. Выбросьте обоих на улицу!
Пинарий. Кремуций! Я донесу на тебя, если так; я скажу, что ты потакал Сатрию. Я донесу на вас обоих.
Сатрий. Врешь, негодяй! Я признаюсь во всем и пойду на смерть, но не солгу на Кремуция. Хотя он обесчестил меня, но я достоин этого. Мы не сумели погубить его — погибнем сами! Я уважаю тебя, Кремуций!
Кремуций. О Рим! О несчастная Италия! Бедная моя родина! Что бы ни сталось со мною, — никакое горе, никакая мука не в силах преодолеть той горести, которая терзает мне сердце при мысли о твоем унижении! Горесть моя застарелая, затаенная навеки: я умру с нею. Некому завещать ее!.. За что людям хочется погубить меня? Подальше, подальше от них! Если успею вывернуться из этой сети — покину Италию, уйду в Германию, даже в Сармацию… Там, по крайней мере, я не буду видеть падения моего народа, не услышу латинской речи в устах злодеев и предателей. (Уходит в дом).
Действие II.
ТИРАН
править
Тиверий. Горесть моя неисцелима, как невозвратима потеря моего Друза. Ах, если б было справедливо, что тени умерших являются живым! Почему бы сыну моему не навестить меня, хоть на миг, в легком сновидении? Я теряю веру в богов, я склоняюсь к мудрости Эпикура: все дело случая; иначе, если бы боги существовали, они не отняли бы у меня преждевременно сына, а скорее повергли бы во мрак могилы меня, изможденного летами и неудачами. Сеян! Напрасны усилия твои развеселить меня. Словно поток, который, когда его запирают, сильнее стремится разорвать преграды и бурлит, — так тоска моя: чем более ты хочешь потушить ее дружеским своим участием, тем неумолимее она терзает меня! Мне противны воздух, свет… Я желал бы в могилу, я желал бы не существовать! Все бессильно против моих страданий; одно ничтожество может излечить их, ничтожество, образом которого дарован нам сон! Ах, какое наслаждение спать! А я так несчастлив, что и сон убегает очей моих! Я мало спал сегодня. Ах, Сеян! Если бы кто-нибудь сделал меня Эпименидом? Ух, какое страшное, невыносимое стеснение в груди!
Сеян. Преодолевай себя, государь, удаляй от себя черные мысли. Утром сильнее твои припадки, к вечеру станет легче. Выпей живительной струи Вакха! (Подает ему чашу).
Тиверий (пьет с жадностью). Да! Что б за жалкие создания были мы, если бы не существовало на свете вина? Но мне хуже со дня на день. Я чувствую, это вино не только не облегчает меня, напротив, еще усиливает болезнь!
Сеян. Вспомни, что есть еще другая утешительница рода человеческого — добрая Афродита.
Тиверий. И она скоро оставит мне одно томительное о себе воспоминание. Я, кажется, скоро вовсе не буду в состоянии пользоваться дарами пафосской богини. Ты говоришь, добрая Афродита? Она добра и щедра только для молодых, а для нас, стариков, скупа, ревнивица! Напрасно медик мой дает мне дары Эскулапа: чем чаще я к ним прибегаю, тем более чувствую, что силы мои слабеют и охлаждается пыл пожеланий. Иногда мне хотелось бы лучше быть нищим, чем государем: нищий спокойно перенесет такое лишение: и при здоровье женщины отвращаются от его лохмотьев; но я, повелевающий миллионами, я, для которого прекраснейшая матрона готова изменить мужу, покинуть детей, забыть стыд, я — как оный страдалец в аде, томимый голодом: смотрит на вкусные кушанья и не может насладиться ими, потому что рот у него мал…
Сеян. Как власть твоя безгранична, так неистощимы твои наслаждения. Или у нас, верных слуг твоих, не достанет воображения, чтобы новыми вымыслами разнообразить твою жизнь…
Тиверий. Всё надоедает мне. Новизна занимательна на день — на два: потом одно и то же прискучит, и, наконец, ничего уж и не выдумаешь, чем бы приглушить гнетущую тоску.
Сеян. Сегодня я приготовил тебе новое развлечение в саду.
Тиверий. Что такое? Что-нибудь вроде спинтрии или что-нибудь подобное?
Сеян. Не скажу. Неожиданность увеличивает наслаждение.
Тиверий. Хорошо, хорошо. Но, право, кажется, ничто не в силах развеселить меня. Сегодня мне очень дурно.
Сеян. Быть может, это вследствие вчерашнего ужина. Повар с особенным искусством сжарил германского кабана. Не принять ли тебе рвотного, чтоб с свободным желудком приступить сегодня к наслаждению?
Тиверий. Не хочу. Я делаюсь суров и жесток. Что еще могло бы развлекать меня — это страдания врагов моих, слезы их жен и детей. Я жесток, Сеян. Я презираю род человеческий, ибо люди достойны презрения, потому что их легко обманывать и порабощать. Римляне хуже всех!
Сеян. Благодаря верности слуг твоих враги твои бессильны. Сенат всегда осуждает их на казнь, а ты милуешь и прощаешь.
Тиверий. Милую, говоришь ты. Нет, Сеян, не милую я их, а усугубляю их муки. Вот удовольствие, драгоценнее Вакха и Венеры!.. Оно мне не надоедает. Что пользы убить врага своего? Мгновение, несколько часов — и его нет, и он спокоен, он счастливее меня, потому что, несмотря на моё могущество, ко мне все-таки возвратится убивающая тоска! Что пользы даже мучить его самыми ужасными орудиями? Несколько дней страдания — и он спокоен, а я все-таки страдаю! Но лишить его чести, обесславить его имя, отнять у него жену, детей, достояние — и отдать доносчику, врагу его, а его самого заслать в чужую землю и давать ему жалкий кусок хлеба, чтобы в бессильной злобе он долго терзался и проклинал каждую минуту своего существования; или запрятать в тюрьму, лишить света и воздуха, и вместе с тем ножа, яда, — всего, чем можно прекратить жизнь, приковать его к стене, как собаку, и посылать ему из среды живущих на свете только такие вести, которые острее всякого кинжала режут ему сердце, — вот наслаждение! А тут еще и другое: видеть глупость целого народа, глупость тысяч, чувствовать себя выше их и умнее… да!.. Я преследую благородного человека и уверяю всех, что он негодяй, — и все верят этому и величают меня добродетельнейшим и справедливейшим. Ты не раз упрекал меня, зачем я слишком много даю воли сенату, зачем оставляю следы старой республики; ты даже советовал мне — с помощью войска утвердить самовластие. Ах, Сеян! Ты знаешь, что приятнее приготовляться к наслаждению Венерою, нежели тогда, когда уже насытишь страсть свою; приятнее ловить зверя на охоте, чем поймать его… Только голодный пролетарий-волк, поймав добычу, снедает ее; благородный тигр, прежде чем задушить ее, потешится над нею, выпустит ее из лап, будто дает ей свободу, но потом бросится за нею и опять накроет убийственною лапою. Я не хочу сразу уничтожить свободу Рима: я люблю — уничтожать ее! Эти проблески сопротивления моей власти, эти порывы пылких душ, легко уничтожаемые доносами и раболепным судом, — как это мне нравится! Здесь есть какая-то борьба, в которой я чувствую себя победителем. Мое положение подобно положению страстного игрока, которому всегда везет счастье в игре… А стая доносчиков, которые мне служат, стараются отличиться подлостью, а потом нередко губят самих себя тем же оружием, — ах, как это весело, как это забавно! Римский народ глупеет, подлеет, сам того не замечая; один я это замечаю; один я разумею, что благородно, что низко; один я уважаю тех, которых преследую, и презираю тех, которым благодетельствую; я чувствую, что я выше всех, потому что вижу истину, обманываю всех и имею право смеяться над всеми. Уже в Риме мало остается благородного и высокого: я начинаю стравливать доносчиков между собою; а когда эти собаки перегрызутся и заедят друг друга, — я отпущу узду своей власти, дам римлянам подышать свободнее, начну покровительствовать литературу, любовь к истине, для того, чтобы снова явились люди, а не бессмысленные скоты, для того, чтобы снова было кого истреблять. Это — охота… Но займемся делом, Сеян. Что нового?
Сеян. В сенате производилось презабавное дело. Оно представляется на твое окончательное решение. Сенаторы ждут во дворце. Дело началось по поводу Кремуция Корда.
Тиверий. А! По поводу историка, о котором ты говорил мне. Это человек благородный и, следовательно, недоброжелатель ко мне. Ну что?
Сеян. Он, как известно тебе, цезарь, написал «Анналы».
Тиверий. И в них расхвалил римскую республику.
Сеян. Расхвалил Брута и назвал Кассия последним из римлян.
Тиверий. Это одно не дозволяет ему жить на воле. Но этого, казалось мне, недостаточно, чтоб осудить его законным порядком. Я велел найти в нем вину поболее.
Сеян. Так, цезарь. Я хотел поймать его на большем преступлении и поручил сделать это дело Сатрию Секонду, поэту, то есть приказал ему завлечь Кремуция в разговор о настоящем времени; таким образом, мы могли бы найти предлог осудить его за оскорбление величества.
Тиверий. Что ж твой поэт?
Сеян. Обделал дело чересчур поэтически, то есть как нельзя глупее: сам попался.
Тиверий. Поделом дураку! Каким образом?
Сеян. Вместе с историком Пинарием Наттою и сенатором Фирмием они зашли в сад Кремуция Корда. Пинарий и Фирмий спрятались меж деревьями, а Сатрий вызвал Кремуция, но вместо того чтоб искусно заставить проболтаться хозяина, он начал бранить тебя и говорить дерзко о таких предметах, о которых вспоминать не следует. Кремуций не разделял его мнений и не отвечал на его возгласы, потом пошел по саду и открыл спрятавшихся. Пинарий, взбешенный неудачею и сердясь за бесчестье, которым их наградил Кремуций, подал донос на Сатрия, прописал в нем речь его, и Сатрий, дурак, сознался во всем и усугубил свою вину, прибавив, будто я научил и настроил его.
Тиверий. Глупец! Негодяй! Он достоин приличной казни. Ты, разумеется, явился в сенат и потребовал справедливости, не так ли?
Сеян. Конечно, и искал защиты против клеветы. Желая спасти себя, Сатрий отказался от своих слов, оскорбительных для твоей особы, но тем не менее говорил, что он хотел испытать Кремуция по собственному желанию.
Тиверий. А Кремуций?.. И на него доносил?
Сеян. Пинарий сначала уверял, что Кремуций отвечал двусмысленными, возмутительными выражениями, но Сатрий и Фирмий отвергли это, и сам Пинарий отказался от своих слов, но только доносит, что Кремуций в своих «Анналах» поместил возмутительные возгласы, похвалил Брута и назвал Кассия последним из римлян.
Тиверий. Этого нельзя опровергнуть. А Фирмий?
Сеян. Он зарезался, оставив записку, что бесчестие, опозорившее его сенаторское достоинство, принудило его к самоубийству.
Тиверий. Ну, что ж сенат?..
Сеян. Признал Сатрия виновным в произнесении непристойных речей об императоре с желанием поймать Кремуция и приговорил его к ссылке в Галлию без отобрания имущества. Пинария Натту признали виновным в ложном доносе на Кремуция, будто бы последний отвечал одобрительно на преступные речи Сатрия; но как другой его донос на Кремуция Корда, относительно «Анналов», оказался справедлив, то решили ограничить его наказание кратковременным заключением в темнице. Что касается до «Анналов», то дело о них постановили предать личному усмотрению твоего величества.
Тиверий. Хорошо. До сих пор я убавлял наказания, теперь прибавлю. Надобно проучить доносчиков, чтобы они были умнее и осторожнее; притом надобно, чтоб в Риме не думали, будто мы потакаем доносчикам; напротив, пусть думают, что мы к ним еще строже, нежели к другим. Строгость эта не отымет охоты к доносам: мы накажем двоих и наградим пятьдесят. А между тем — и чрез наказание двоих приобретем в народе похвалу нашему правосудию. Чтобы погубить Кремуция Корда, мы прежде приласкаем его, отдадим ему имение доносчиков, а потом придеремся к «Анналам», и народ будет говорить: «Вот справедливость цезаря! За ложный донос на Кремуция он наградил обиженного, а за вину наказал!» Я спрячусь за ковром, а ты будешь играть мою роль. В отчаянии Сатрий скажет что-нибудь такое, чего не должно мне слушать.
Один из сенаторов. Сенат римский, решив дело об оскорблении величества гражданином Сатрием Секондом, к которому делу прикосновенны граждане Пинарий Натта и сенатор Фирмий, сенат с благоговением ожидает утверждения решения его величеством.
Сеян. Государь не здоров и не может вас видеть, отцы. Он препоручил мне, верному слуге своему, передать вам приговор. Вот подпись священной руки его. Надобно сказать, что закон de lesu majestatis [Об оскорблении величия (лат.)], установленный сенатом и утвержденный императором, имеет ту цель, чтобы в самом зародыше подавлять преступные замыслы и не допускать их распространяться ко вреду республики. Каждый обязан доносить, если услышит что-нибудь зловредное. Но главное достоинство доноса — истина. Объявитель о зле предупреждает зло, потому и достоин награды, как и всякий, кто окажет услуги отечеству; оттого отечество и награждает доносителя; но сколь похвально обнаруживать пред законом злоумышления действительные, столь же глупо и преступно доносить ложно на гражданина. Закон de lesu majestatis установлен не с целью умножения, а с целью уменьшения доносов. Император желает, чтоб добрые граждане жили спокойно, вкушая плоды трудов своих, не обеспокоиваемые клеветниками. Что может быть хуже клеветы? Клевета губит честь гражданина, расстраивает его семейное благополучие, чернит его заслуги отечеству. Цезарь более всех пороков ненавидит клевету. Милосердый ко всем преступникам, к одним клеветникам он неумолим. Пинарий! Ты не устыдился клеветать на гражданина Кремуция Корда и потом собственными словами обличил клевету свою.
Пинарий. Однако, высокий господин, то, что я сказал об «Анналах», — справедливо, и, следовательно, мой донос не вполне ложен.
Сеян. То, что ты говоришь об «Анналах», не может относиться к твоей особенной заслуге: сочинение, которое читает всякий, — не тайна. Но ты оклеветал Кремуция Корда в произнесении непристойных речей о цезаре. Сенат присудил тебя к кратковременному тюремному заключению, но цезарь, всегда смягчавший приговоры сената, ныне изменил для тебя своему обычному милосердию и прибавляет тебе наказание. По воле его, изъясненной в написанных собственною его рукою словах, кроме тюремного заключения, следует тебя отправить на жительство в отдаленную Палестину, а имение твое отдать обиженному тобою Кремуцию Корду, лишив на него права жену твою и детей.
Пинарий. Господин! Заступись за сирот моих перед державным цезарем.
Сеян. Не могу, Пинарий Натта, просить за тебя: цезарь очень гневен. Что до Сатрия, то злодеяние его выше всякого милосердия. Цезарю угодно было избрать меня вестником его воли. Прежде всего, я повторю сказанное уже вам, почтенные отцы, что я, по незлобию моему и всегдашнему нежеланию причинять зло даже врагам, прощаю его за клевету. На коленях я умолял цезаря о пощаде его, но Тиверий непоколебим в своем праведном гневе. Сатрий, по собственному признанию и показанию граждан Пинария Натты, сенатора Фирмия и Кремуция Корда, обвиняется в следующем: он вошел к Кремуцию Корду и начал противозаконный разговор с целью завлечь Кремуция и услышать от него что-нибудь преступное. Но речи его были столь наглы и заключали в себе столько нелепого, что произнесение их, — хотя бы с целью испытать другого, есть уже величайшее преступление, и если допустить такие поступки для изведывания мыслей граждан, то это все равно, что оставить произнесение хульных речей без наказания; таким образом, распространители зловредных слухов и хулители властей будут прикрывать свои дерзости благовидным предлогом испытания других; притом же, цезарь желает, чтоб каждый наслаждался спокойно под его правлением, отнюдь не страшась доносов, вынуждаемых хитростью: а потому повелевает — Сатрия Секонда, в пример другим, подвергнуть смертной казни, а его имение также отдать обиженному Кремуцию Корду, лишив на него права жену его и детей.
Кремуций. Я изъявляю желание отказаться от предоставленного мне имения Сатрия Секонда и Пинария Натты и отдаю его их семействам.
Пинарий. Да ниспошлют тебе бессмертные боги свои благодеяния!
Сатрий. Я иду на смерть, и последнее слово мое будет проклятие тебе, Сеян, — убийца, прелюбодей, наушник! Я унизился до того, что решился служить тебе, и за то получаю достойную награду. Кремуций Корд! Я хотел тебе зла… праведен суд неба! Прости меня, Кремуций, прости меня!
Прости меня, душа благородная, прости меня!
Сеян. Теперь поговорим с тобой, Кремуций Корд. Сенат предал на личное рассмотрение его величества дело о твоих «Анналах». Цезарю угодно было поручить предварительно мне прочитать их, чтоб заключить: следует ли об них производить дело судебным порядком или оставить их без внимания. Ты писал эти «Анналы»?
Кремуций. Я.
Сеян. Я уже прежде читал их. Некоторые прекрасные места восхитили меня, и я представлял их его величеству: государь удостоил их милостивого своего воззрения. Но зато другие места невольно заставили меня просить тебя уделить мне объяснения. Я далек от того, чтобы подозревать в тебе какое-нибудь злоумышление; но есть в твоем сочинении такие двусмысленности, которые показывают, будто ты предпочитаешь прошедшее настоящему. Конечно, ты писатель умный и ученый, ты понимаешь, что только со времени богоподобного цезаря отечество наслаждается спокойствием и порядком. Но вот, например, почтенный писатель, объясни мне, как должен я понимать твои похвалы Бруту и выражение о Кассии — что он был последний из римлян.
Кремуций. Это само по себе ясно. Это относится к Бруту и Кассию.
Сеян. Но Брут и Кассий были злодеи, возмутители. Не так ли?
Кремуций. Брут и Кассий принадлежат истории, которая не знает ни гнева, ни пристрастия партий…
Сеян. Об этом мы знаем… Но я желаю слышать от тебя: какого мнения ты сам о Бруте и Кассии? Тебе нравятся эти люди?
Кремуций. Я не жил с ними. Мое мнение выражено в моей истории, в которой, однако, я судил об них не так, как о живых, а как о мертвых.
Сеян. Однако, если бы они были живы, то ты пристал ли бы к ним? Из одобрительного об них мнения я могу от тебя этого опасаться.
Кремуций. Кассий и Брут невозможны в настоящее время. Если б я родился в их время, то не был бы таков, как теперь, да и ты, господин, в то время не был бы тем, чем теперь.
Сеян. Ты уклоняешься от прямого ответа на мои вопросы… Я не люблю этого… Твои выражения о Бруте и Кассии указывают, что ты не доброжелательствуешь Юлию Цезарю, а следовательно, и Августу Цезарю, а следовательно, и Тиверию Цезарю.
Кремуций. Я не могу доброжелательствовать ни Юлию Цезарю, ни Августу — их нет на свете; я ничего не говорю и не смею говорить о Тиверии.
Сеян. Вся твоя история наполнена возгласами, обличающими, что ты любишь старину и хотел бы ее возвращения.
Кремуций. Люблю отечество, люблю его историю, потому что занимаюсь ею; а желать возвращения старины значило бы сделаться безумным. Что прошло, то не может возвратиться: это всякий знает.
Сеян. Ты решительно не хочешь понимать меня и скоро заставишь, против собственного моего желания, заговорить с тобой посуровее.
Кремуций. В каком преступлении желаешь ты обвинить меня, господин?
Сеян. Желаешь! Можно ли так говорить? Я никого не желаю обвинить. Твои поступки заставляют меня, против моего желания всем добра, обвинять тебя в неблагорасположении к твоему государю и благодетелю.
Кремуций. Где доказательства, господин?
Сеян. Доказательства? Он требует доказательств! Да каких еще нужно доказательств, когда в твоей книге такие возмутительные вещи? Ты называешь Брута и Кассия последними из римлян! Стало быть, мы — что же? — не римляне? Варвары, что ли? Ты хвалишь отцеубийц и злодеев: стало быть, ты сам таков.
Кремуций. Я не называл нигде и никогда варварами тех римлян, которые жили после Цезаря. Я не отцеубийца и не злодей, ибо не сделал ничего такого, за что бы заслуживал этих наименований. Вижу, что история моя не нравится тебе; не нравится она, быть может, Тиверию Цезарю; но это значит только, что я не имею настолько дарований, чтоб написать иначе. Я не сказал ничего оскорбительного против Тиверия Цезаря или его семейства, одним словом, закон об оскорблении величества не простирается на мое поведение.
Сеян. Послушай, мой добрый друг, — прими мой искренний совет. Увертки твои ни к чему не послужат, уверяю тебя. Похвала лицам, признанным вредными, есть уже преступление. Твоя история написана с хитрым намерением волновать умы: вот что я тебе должен прямо сказать, мой добрый друг. По обязанности верного слуги государя моего и отечества я должен представить твою историю в сенат с объяснением, что цезарь находит ее подлежащею суду. Но есть еще способ спасти тебя… Для меня собственно все равно: я ничего не выигрываю, ни теряю, но я хочу добра тебе и потому предлагаю тебе средство. Лучше всего смиренно признайся своему государю (с чувством ударяет себя в грудь), что ты виноват и жалеешь о том, что написал; можешь сказать, что это случилось невольно — от увлечения, а вовсе не от злонамеренности. Уверяю тебя, что все это тебе простится; цезарь милосерд с теми, кто искренно повергает к стопам его свои заблуждения, а я, мой друг, на коленях попрошу его за тебя. Быть может, его величество будет столь милостив, что дозволит тебе вымарать те места, которые невольно бросаются в глаза, и заменить их новыми, и вообще прибавить в твоей истории такие мысли и выражения, которые показывали бы в тебе доброжелательство и искренность. Лучше так поступить: право, выиграешь, мой добрый друг.
Кремуций. Я не сделал ничего противозаконного. В Риме нет закона, осуждающего историка за изображение событий прошедшего времени. Я не признаю себя виновным, ибо никто не может быть назван виновным без суда, а я не подлежу суду, потому что не сделал и не сказал ничего, что бы обнаруживало мое нерасположение к настоящему правительству. Я готов оправдываться в сенате, если тебе, господин, угодно будет представить на меня обвинения за мои «Анналы». Только воля цезаря — не закон — может погубить меня; пусть поступает цезарь как ему угодно, но я никогда не скажу, что я виноват, когда я прав: этого я не могу, хотя бы мне грозили смертью. Добрая слава мне дороже жизни, а ложью я не стану покупать себе спасения. Сочинения своего я не стану переправлять: оно написано так, как я не умею лучше написать. Есть другие, более меня достойные люди: пусть цезарь поручит им написать достойнейшую историю. Обвинения твои, высокий господин, не дело закона, а просто — исторические вопросы; но с высокими лицами я не смею вдаваться в рассуждения об истории.
Сеян. Значит, тебе угодно, чтобы дело твое об «Анналах» поступило в сенат? Очень жалею, что лишаешь меня удовольствия спасти тебя.
Кремуций. Если бы я был преступник, то, при всей твоей силе и при всем твоем доброжелательстве, ты не мог бы спасти меня; ты бы извлек меня из-под орудия палача, но ты не властен был бы извлечь меня из-под мучительных орудий совести, которая казнит злее и продолжительнее всех палачей.
Сеян. Послушай, Кремуций Корд. Ты ссылаешься на закон: это похвально. Но не забывай, что есть закон выше всех начертанных в сенате; этот закон есть верность своему государю: он должен быть необходимо написан в сердце каждого.
Кремуций. Я не нарушил этой верности. Так, по крайней мере, говорит мне моя совесть.
Сеян. Хорошо, если тебе говорит так твоя совесть; желаю, чтоб и сенат сказал сообразно твоей совести… Ты пренебрегаешь моими увещаниями: очень жаль, очень жаль! Прошу тебя, по крайней мере, об одном: не думай, чтоб я искал тебе зла: по воле цезаря и по твоему собственному упорству я принужден сделаться твоим обвинителем; но вместе с тем я употреблю все меры к твоему оправданию. Прощай, мой добрый друг.
Тиверий (выходит из-за ковра). Этот Кремуций Корд должен погибнуть. Его бескорыстие, его видимая неохота пользоваться нашими милостями показывают в нем благородную душу: если таких будет много, наша власть не тверда. Как он опирается на закон! Ты ему говоришь о моей воле, а он твердит о законе! И этот человек — историк! Историк — важное лицо в государстве. Историк — истолкователь судьбы народа, объяснитель прошедшего и, следовательно, провозвестник будущего. Таких историков, как Кремуций Корд, мы уважаем, но они нам не нужны. Нам нужны историки, которые бы хвалили то, что нам нравится, порицали бы то, чего мы не любим; историки, которые бы за горсть монет, за ласковый взгляд сильного человека переворачивали бы наизнанку события, даже бесчестно сочиняли небывалое… Чем привлечешь Кремуция Корда? Золото — он презирает, милостей — он не ищет. Заметил ли ты, как решительно и как ловко он отрекся от твоего предложения — переделать историю! О, это человек республики! Это — опасный человек! Это — ужасный человек! Предать его суду!.. Что за беда, что нет закона против него? Разве нельзя толковать закон в разные стороны? Да что, в самом деле, они так ссылаются на закон? Я покажу им, что уважаю закон только потому, что мне так хочется; закон — для слабых тварей, а для цезаря — нет иного закона, кроме его собственного произвола… А каковы доносчики? Все они достойны своего жребия!.. О Рим, Рим! О народ, жадный к рабству, как игрок к деньгам, как сладострастный к женщине! Ты сам подаешь на себя бич! Я бью тебя — и уверяю, что люблю тебя; я запрягаю тебя — и уверяю, что я хранитель твоего спокойствия! Подлейте, подлейте, римляне, утешайте презирающего вас Тиверия!
Действие III.
ИСТОРИК
править
I
правитьКремуций. Обряд эмансипации совершен! Вы свободны, друзья мои. Благодарю богов, что я успел оказать вам благодеяние. Вчера я продал свою виллу: вот деньги, вырученные за нее. Жены и детей у меня нет, родственников близких тоже нет, раздаю это вам по равной части. Прощайте и не забывайте вашего господина!.. Вы служили мне верно… благодарю вас. Кажется, я ничем не заслужил ваших проклятий. Я обращался с вами кротко; вы не испытывали бича на своих спинах; вы были сыты и одеты; я любил вас, как детей; если же я сделал кому-нибудь из вас неприятность — простите и забудьте!
Один из рабов (бросается к ногам его, обливаясь слезами). Господин наш! Отец, благодетель наш! Не отойдем мы от тебя, пока не доверишься ты нам, верным своим. Я не грек, — я не оставлю тебя, моего благодетеля, хотя бы ты бил меня, я не отойду от тебя! У тебя на душе что-то недоброе… Или враги хотят погубить тебя? Скажи, кто враг твой; да хоть бы он был кто такой, а я умею владеть кинжалом. Маленьким меня отняли от отца и матери; остались они, бедные, далеко, на Дунае; может быть, их убили римляне или куда-нибудь запродали… Мучил меня, как скотину, свирепый воин; не раз я хотел утопиться… На счастье, продал он меня тебе: ты меня приласкал, ты меня приголубил, а я не видел ни от кого другого ласки с тех пор, как разлучился с семьей. Нет у меня на свете никого, к кому бы я мог приютиться… Что мне в деньгах твоих? В нашей стороне не знают денег, а живут счастливо. Не отталкивай меня от себя!.. А коли, быть может, цезарь на тебя разгневался, так уйдем с нами; нас у тебя, дунайцев, семь: уйдем в нашу далекую землю; там мы будем тебя поить, кормить, как отца родного лелеять. У нас народ добрый: примут тебя за своего. Убежим, отец ты наш!
Кремуций. Добрый дунаец! Ты знаешь, что я люблю народ твой. Я всегда с участием слушал рассказы твоих отцов. Ах, там несравненно лучше, чем в нашей Италии!
Раб. Лучше, отец мой! Во сто раз лучше! Ваша Италия — проклятая земля; а у нас хорошо, мирно было, пока вы к нам не приходили. Но подальше к северу есть земля, где еще не была нога римская. Убежим туда! Правда, там холоднее, чем в Италии, но зато люди добрее…
Рабы. Отец наш! Убежим с нами! На руках понесем тебя!
Кремуций. Напрасный труд, друзья мои! Вы меня не спасете, а сами себя погубите. У цезаря есть кому догнать. До вашей земли далеко. Пользуйтесь лучше свободою и скорей убирайтесь из Италии. Вы слишком простодушны. Вы говорите все, что вам взбредет на ум… Вы не годитесь жить в Италии.
Раб. Так это цезарь, отец мой, это цезарь — враг твой?.. Да разве он бессмертен?
Кремуций. Молчи! Ни слова более. Ступайте от меня: я вам приказываю.
Раб. Да кто ж тебе будет служить? Оставь кого-нибудь. Ведь ты всех отпустил.
Кремуций. Ступайте, повторяю вам!
Раб (удаляясь). Цезарь, цезарь! Чтоб тебе не дожить до вечера! Тронь только нашего доброго господина!.. Мы не греки, мы сумеем жизнью заплатить за нашего благодетеля. (Уходит).
1-й раб. Этот варвар не любит греков за то, что греки умнее всех народов. Друг Филоктет, вот случай продраться нам в порядочные люди! Мы теперь вольные. Донесем на этого дунайца!
2-й раб. Дело, друг, — донесем. (Уходят).
Кремуций (один). Участь моя решена заранее. Нет тому спасения, кого сенат захочет погубить. Они для виду призовут меня к оправданию и потом все-таки погубят. Погибнуть во цвете лет. Не успев даже и отведать наслаждений жизни, погибнуть тогда, когда впереди улыбалась мне слава, ожидала любовь!.. Но почему бы мне не довериться моим добрым дунайцам?.. Увы! — суетная мысль. Меня поймают, и конец мой омрачится трусостию. Не последовать ли Катону?.. (Задумывается). Нет! Отомстим тирану собственным судом его! Если меня осудят — это будет ужаснейшее, неправосуднейшее дело, какое когда-либо случилось в Риме! Пусть мучитель совершает его и тем обесславит еще более свою память! Пусть накопляются его злодеяния! Чем их будет больше, тем он явится отвратительнее, тем неумолимее обрушится над ним суд провидения и суд потомства!..
Эдил. Гражданин Кремуций Корд! Сенат призывает тебя к ответу.
Кремуций. Я готов. Идем.
II
править1-й сенатор (подносит ему дело). Вот, государь, дело Вибия. Сын его, Юний Вибий, доносил на отца, будто он рассеивает возмутительные слухи и поносит гражданина Сеяна, пользующегося твоею милостью, и сверх того, будто бывший претор, Целилий Корнут, присылал ему деньги для исполнения возмутительных намерений. Рабы Вибия под пыткою подтвердили показания сына его. Сверх того, истина доноса Юния Вибия доказывается еще и тем, что Цецилий Корнут, конечно, чувствуя себя виновным, поспешил избавиться от казни — самоубийством. Поэтому сенат признает Вибия виновным и осуждает на смертную казнь; но Юния Вибия лишает награды за донос и подвергает его временному удалению из Рима по причине оскорбления сказанного закона, предписывающего безграничное уважение к родителям.
Тиверий. Поступок Юния Вибия должен быть признан примером честности и верности отечеству.
2-й сенатор. Цезарь! Возвращаясь с допроса, Вибий был окружен яростною толпою народа и едва было не лишился жизни. Толпа кричала: «Отцеубийца! Отцеубийца! Свергнуть его с Тарпейской горы!» Предупреждая народный мятеж, сенат счел благоразумным, не раздражая толпы, показать, что уважение к родительской власти существует.
Тиверий. Собрание избранных отцов должно пренебрегать криками необузданной черни. Я прикажу разыскать зачинщиков волнения и наказать безжалостно. Пресечение злоумышлении не будет действительно, пока узы семейства будут связывать верность государю и отечеству. Надобно уважать родительскую власть — я это уже показал, карая непокорных детей; но отечество выше и драгоценнее всего. Отдать сыну Вибия все достояние отца и, сверх того, выдать ему десять тысяч сестерций в награждение за столь примерную верность к общему благу и спокойствию. Преступнику Вибию я смягчаю наказание и смертную казнь заменяю ссылкою на отдаленный остров.
1-й сенатор. Я предлагаю заключить его на остров Донузу или Гиару.
Тиверий. Эти два острова лишены воды. Я хочу, чтоб самое наказание преступника было услаждено попечительностью правительства. Сослать его на остров Алюргос. Объявить.
Вибий. Цезарь! Повели прежде всего выколоть мне глаза, чтоб они не смотрели на стыд мой! Какое бы наказание меня ни ожидало, я достоин его за то, что дал жизнь такому чудовищу…
1-й сенатор. Молчи, преступник.
2-й сенатор. Запирательство послужит к усугублению вины твоей. Раскайся!
Вибий. Я невинен.
3-й сенатор. О закоренелый злодей!
4-й сенатор. Вибий! За распространение ложных слухов о цезаре, за клевету на Сеяна, почтенного милостью государя, и за попытки к возмущению Галлии сенат признает тебя виновным противу закона об оскорблении величества и осуждает тебя на смертную казнь; но цезарь, по неизреченному своему милосердию, смягчает тебе наказание, повелевая заменить смертную казнь ссылкою на отдаленный остров Алюргос.
Вибий. Цезарь! Не отвращай от меня высоких очей твоих, хотя я в оковах. Я был один из обвинителей Либона Друза. В то время, когда другие получили награду, меня осудили томиться в Галлии: это было мне наградою за службу тебе! Теперь, единственно по доносу сына, поправшего все чувства человеческие, меня признают виновным без явных доказательств. (Бросается на колени). Цезарь! Великий отец римского народа! Я приношу тебе жалобу на сенат. Меня осудили несправедливо.
Тиверий. Я слишком уважаю избранных отцов и не хочу принимать на сенат жалоб от бездельников, недовольных нашим милосердием. Сенат не осуждает безвинных. Уведите его прочь!
Вибий. О судьба! Достойно покарала ты меня за донос на Либона Друза! Я поражен собственным оружием. (Сыну). Оставляю тебе вечное проклятие. Пусть сон убегает очей твоих! Пусть каждый кусок пищи будет тебе медленным ядом! Пусть жена твоя будет прелюбодейка, а дети превзойдут тебя преступлениями и меня — несчастиями! Проклинаю весь род твой, все потомство твое! Пусть все, в которых будет течь кровь Вибиев, обрекутся судьбою на болезни, мучения и всеобщее презрение!
3-й сенатор. Юний Вибий! В признательность за твои доносы цезарь и сенат награждают тебя всем достоянием преступного отца твоего и, сверх того, десятью тысячами сестерций.
Юний (бросается на колени). О великий государь!
Тиверий. Оставь чувства благодарности в груди твоей и не выгоняй их на свет. Постарайся верностью твоею государю и отечеству заслужить оказанную тебе милость. Ступай!
1-й сенатор. Теперь следует рассуждать о деле Кремуция Корда.
2-й сенатор. Напомню собранию отцов, что дело Кремуция Корда потому и было представлено на усмотрение цезаря, что сенат не почел себя вправе решить его на основании существующих узаконений. По обращении его в сенат снова, мы находимся в таких же обстоятельствах, как и прежде. Надобно предварительно издать закон, под который бы подходило преступление Кремуция Корда.
3-й сенатор. Подобный закон необходимо издать, но судить по нем Кремуция Корда мы не имеем права: дело его поступило к нам до обнародования этого закона. Правда, закон об оскорблении величества не простирается на него прямо, но книга его может быть признана преступною по суду сената. При божественном Августе издан был сенатус-консультус, обязывающий преследовать и уничтожать сочинения, явно развращающие нравы. А что может более развращать нравы, как не сочинение, возбуждающее к безначалию, неповиновению властям и неуважению к ним? Дерзкие выражения в книге Кремуция Корда о Бруте и Кассии возбуждают умы к предпочтению старого безначалия новой тишине и порядку; притом сочинитель, хваля Брута и Кассия — отцеубийц и злодеев, одобряет поступки таких преступников. Сенат вправе осудить сочинение Кремуция Корда на публичное сожжение как в высшей степени безнравственное и возбуждающее к безначалию и недовольству, вменить эдилам в непременную обязанность отобрать экземпляры этой книги у частных лиц и в лавках и предупредить всех граждан, что скрывшие у себя его сочинение подвергнутся наказанию. Самого же автора предоставить воле императора, прося, однако, его величество, чтобы Кремуций Корд был лишен средств вредить общественному спокойствию зловредными сочинениями на будущее время.
Тиверий. Я одобряю твое мнение. Надеюсь, что все отцы примут его. Оно здраво и сообразно с законом.
Несколько голосов. Мы подаем голоса свои!
Тиверий. Составьте приговор немедленно.
2-й сенатор. Судебный порядок требует — осуждать преступников, выслушав их оправдание.
Тиверий. Его оправдания напрасны. Но, ради святости закона, позовите его. Между тем изготовьте приговор.
1-й сенатор. Кремуций Корд! В написанном тобою сочинении «Анналы Римской Республики» сенат, сверх многих неуместных возгласов в старине, обличающих твое нерасположение к настоящему правительству, нашел похвалы Бруту и выражение о Кассии, что он был последним из римлян. Сенат признает твое сочинение преступным, во-первых, потому, что оно оправдывает отцеубийц и разбойников, во-вторых, потому, что, выхваляя убийц божественного Юлия Цезаря, оно возбуждает недоброжелательство ко всему его божественному дому и, следовательно, к его величеству Тиверию Цезарю. Поэтому сенат почитает твое сочинение развращающим добрые нравы и возмущающим общественное спокойствие. Что можешь сказать в свое оправдание?
Кремуций. Отцы избранные! Вы обвиняете слова мои, а не дело: преступных деяний вы за мной не знаете. Но слова мои не касаются ни Тиверия, ни матери его и никого из тех лиц, которые охраняются законом об оскорблении величества. Вы укоряете меня за похвалы Кассию и Бруту; но из всех историков, прежде меня писавших, ни один не упомянул об них, не отдав чести их дарованиям. Тит Ливий, знаменитейший из дееписателей как по красноречию, так и по верности, столько похвал расточал Помпею, что Август называл его помпеянцем. И это, однако ж, не нарушило между ними доброго согласия. Тит Ливий не называл, подобно новейшим историкам, разбойниками и отцеубийцами ни Афрония, ни Сципиона, ни Кассия, ни Брута: напротив, именовал их людьми знаменитыми. В сочинении Азиния Поллиона говорится о них с похвалою, Мессала Корвин называл Кассия своим полководцем — и оба они осыпаны были почестями и наградами. Марк Цицерон вознес Катона до небес: что сделал диктатор Цезарь? Он не позвал его к суду, но возразил ему сочинением, в котором опроверг его мысли. Письма Антония, речи Брута, оскорбляющие Августа, конечно, несправедливо, стихотворения Бибулла [Следует: Бибакулла] и Катулла, полные неудовольствия против цезаря, не запрещены и читаются свободно. Божественный Юлий, божественный Август не преследовали этих сочинений — и как не превозносить их умеренность и мудрость? Если властелин пренебрегает оскорблением, то оно само собою теряет всякую силу; напротив, оскорбление получает веру в народе тем сильнее, чем более возбуждает гнева в том, на кого оно направлено. Не стану говорить о греках: у них свобода достигала своевольства; всякому, кого оскорбляли словом, предоставляли и разделываться одним словом. Но и у нас никогда не отнимали права свободно говорить о тех, которых смерть избавила от ненависти пристрастия. Неужели кто-нибудь подумает, что я хочу возбудить граждан к междоусобной войне и привести Кассия и Брута с оружием в руках на поля Филипповские? Неужели думают, что, по прошествии шестидесяти лет, память их не сохранится в истории, как черты лиц в их изображениях, которых сам победитель не велел уничтожать? Потомство беспристрастно раздает каждому принадлежащую ему славу, и если меня постигнет ваше осуждение, — потомство вспомнит не только о Кассии и Бруте, но и обо мне [Вся эта речь действительно была произнесена Кремуцием Кордом (примеч. авт.)].
3-й сенатор. Сенат признает оправдательную речь Кремуция Корда недостаточною. Сочинение его заключает выражения, которых смысл явно преступен — без всяких объяснений, и потому сенат осуждает его — как развращающее добрые нравы и возмущающее общественное спокойствие — на сожжение и уничтожение, а Кремуция предает воле императора, прося его величество принять меры к отнятию у него возможности вредить обществу распространением подобных мыслей — как письменно, так и словесно.
Тиверий. Желаю, по возможности, сочетать правосудие с милосердием. Желаю, чтобы Кремуций Корд увидел свое заблуждение и раскаялся в нем! А потому наказываю Кремуция Корда тюремным заключением на бессрочное время до нашего усмотрения. Имение его повелеваю взять в казну до освобождения владельца для сохранения. Одобряете ли это решение, отцы?
1-й сенатор. Отеческое наказание.
2-й сенатор. Гнев твой милосерд, государь!
3-й сенатор. Сенат приносит тебе благодарность за облегчение трудов его твоею мудростью!
4-й сенатор. Это неизреченное милосердие должно поколебать упорную душу преступника!
5-й сенатор. И извлечь из очей его слезы раскаяния!
Кремуций. Не слез, отцы избранные, а смеха должны вы ожидать от меня в моем положении, смеха, говорю, потому что суд ваш показывает, что римляне уже недостойны более слез! Как не смеяться над тем, что, решившись меня погубить, вы изготовили заранее приговор свой, да еще призвали меня говорить оправдательную речь, которая не могла спасти меня? Вы не боитесь попирать правосудие, а стыдитесь снять с вашего судилища одежду правосудия! Неужели власть, не превышающая кратковременной жизни одного человека, может заглушить голос веков?.. О великий цезарь! Я не имел никакого против тебя зложелательства, я гибну невинно, не осужденный даже и собственными твоими законами, пораженный единственно твоим произволом! Ты велик и могуч — я ничтожен и бессилен. Легко тебе раздавить бедного историка, истребить даже писания его; никто не посмеет заступиться за него и сказать тебе истину. Но и ты смертен, как я. И для тебя настанет потомство… И тогда явится историк, который отомстит за меня и отомстит безжалостно. Он призовет тебя на грозный суд — не раболепного сената, а холодной, неумолимой истории, и некому будет защищать тебя! Не страшась доносчиков, он передаст имя твое и все твои явные и сокровенные деяния в отдаленное потомство; он расскажет о суде надо мною всем народам до конца земли. Не станет, быть может, Римской империи, потоки времени унесут с лица земли и народ римский, но не погибнут страницы грозного судии твоего, и чуждые племена через тысячелетия будут произносить проклятия над убийцами Кремуция Корда!
3-й сенатор. Неслыханная дерзость!
4-й сенатор. Удивительное долготерпение цезаря!
Тиверий. Закон осудил его — а я не мщу врагам моим: я презираю их. Теперь, отцы избранные, постановите закон, который бы отнимал у подобных врагов порядка и добронравия возможность оправдывать себя юридическими изворотами. (3-му сенатору). Предложи отцам.
3-й сенатор. Я предлагаю навсегда установить закон, по которому всякий писатель — историк, поэт, философ, оратор — за малейшую похвалу тому, что несогласно с настоящим порядком, за малейшее нерасположение к тому, что входит в правила настоящего правительства, а равно за всякое выражение, которое, прежде рассмотрения его сенатом, было бы признано волею цезаря обличающим преступные намерения, подвергался бы суду по силе закона об оскорблении величества. Вместе с тем сочинения преступника должны быть сожигаемы и навсегда уничтожаемы, а все те, которые, в противность судебному приговору, осмелятся хранить у себя такие сочинения, подлежат суду по силе того же закона.
Тиверий. Следует при этом прибавить, что осуждение их должно последовать не иначе, как после явных улик. Да сохранят нас боги от несчастия осудить когда-либо невинного или самому виновному назначить наказание свыше его преступления! Вредно для блага отечества допустить злоумышленных людей избегать достойного наказания; но мы всегда готовы скорее простить десять виновных, чем подвергнуть незаслуженной каре одного невинного!
4-й сенатор. Мы принимаем единогласно предложение о новом законе.
Голоса. Принимаем совершенно.
2-й сенатор. Сообразно обычному милосердию цезаря, я предлагаю сенату ограничить строгость постановления включением условия, что под этот закон будут подходить только такие сочинения, которых противозаконное направление будет признано всеми голосами. Слова подвержены толкованиям. Слишком строгий закон совершенно убьет всякую охоту к литературе.
Тиверий. Условия путают законы. Чем закон проще, тем яснее.
3-й сенатор. Кто искренен и доброжелателен к своему государю и отечеству, тот не испугается этого закона. Закон преследует злых, а не добрых. Добронравный и верный гражданин лучше хотя бы великого поэта, но развратного или мятежного.
1-й сенатор. Закон состоялся. Теперь следует написать его на табулах и распространить обычным порядком.
Тиверий (вставая). Прощайте, отцы сенаторы; благодарю вас за труды ваши в соблюдении правосудия и хранении благосостояния государства.
2-й сенатор (5-му указывая на 3-го). Заметил ли ты, как он подбивается в милость цезарю? Как он прыток ему услуживать! Его надобно остерегаться… А ведь мы засудили совершенно напрасно бедного историка!
5-й сенатор. Мало ли кого мы судили и засудили напрасно? Я бы тебе не советовал включать условия в закон, который заранее составлен в уме цезаря. Тиверий посмотрел на тебя сердито сегодня. А на кого Тиверий посмотрит сердито, тому бывает худо. Что толковать об историке! Мы двое его защитить не могли. Будем лучше думать о себе.
2-й сенатор. Правда твоя. Несправедливость задела было меня сегодня… Впрочем, кажется, я не сказал ничего резкого. Да, лучше быть сенатором и спокойно отдыхать в своей вилле после судебных занятий, чем томиться где-нибудь в ссылке… Пойдем.
5-й сенатор. Разумеется, нам хорошо… Будем же остерегаться, чтоб не было худо.
3-й сенатор (указывая на 2-го). Заметил?.. Он пристально посмотрел на меня, потом заговорил шепотом… Сегодня цезарь остался им недоволен. Завтра будем у Сеяна и докажем ему, что тот, кто предлагает внести в закон такие условия, которые явно клонятся к ограничению власти цезаря сенатом, уже некоторым образом подлежит суду по силе закона об оскорблении величества.
1-й сенатор. Пойдем.
1-й сенатор (указывает на 3-го). Приглашает меня к Сеяну — доносить завтра…
4-й сенатор (с живостью). Предупредим его. Пойдем сегодня.
III
правитьПомпилия. Доброго утра, Аврелия! Ты идешь с площади?.. Что это народ собирается туда? Там горит огонь, сказали мне, но не сказали для чего.
Аврелия. Ты не знаешь? Ну, так ты и не пойдешь туда, когда узнаешь. Это сжигают «Анналы Римской Республики», сочинение несчастного Кремуция Корда.
Помпилия. О боги! До чего мы дожили!
Аврелия. Тише! Подобные восклицания нетерпимы, особенно на улице. У вас в доме есть это сочинение?
Помпилия. Эдил спрашивал об этом вчера моего мужа. Он отвечал, что у нас его нет.
Аврелия. Заройте его в землю, если оно есть у вас. Иначе твоего мужа будут судить за оскорбление величества.
Помпилия. Бедный Кремуций! Я не знавала его лично, но сердце мое затосковало о нем, как о друге, когда я услыхала, что его посадили в темницу и, может быть, он просидит в ней целую жизнь…
Аврелия. Утешься! Он — римлянин и предпочел смерть неволе.
Помпилия. Он убил себя?
Аврелия. Его лишили возможности пронзить себе грудь: он отказался от пищи. Напрасно стражи грозили ему, напрасно даже поднимали на его бич. Геройски перенес он мучительные девять дней, несмотря на то, что пища стояла пред его глазами; на десятый — он испустил дыхание и произнес последнее слово: «Скажите Тиверию, что история отмстит за историка».
Помпилия. Великий человек! Достойный служитель истины! Да будет лучезарная память твоя запечатлена в сердце римлян! Да послужишь ты предметом уважения в лучшие времена, если боги, сжалившись, пошлют нам их! Позволили ли, по крайней мере, предать труп его огню и погребению?
Аврелия. Как преступник он брошен недостойными руками в бесславную землю, за Тибром!
Помпилия. Спросим стражей, хоронивших его, о могиле страдальца, найдем землю, освященную его прахом, украсим ее цветами, почтим возлияниями.
Аврелия. Что за безумие? К чему губить самим себя, когда от этого не будет никому пользы? Память Кремуция Корда украсится неувядаемыми цветами страдания за истину, а доброе слово, произнесенное о нем втихомолку честными гражданами, драгоценней всех возлияний!
1849 г.
Источник текста: Костомаров Н. И. « Кремуций Корд», СПб, типография П. А. Кулиша, 1862 г.
Критика о пьесе: http://rvb.ru/saltykov-shchedrin/01text/vol_05/01text/0126.htm.