П. П. МУРАТОВ
правитьКрасота Москвы
правитьСерия «Русский путь»
Москва-Петербург. Pro et contra
Диалог культур в истории национального самосознания
СПб, Издательство Русского Христианского гуманитарного института, 2000
Новые памятники и споры о том, можно ли допустить движение трамвая по Красной площади, пробудили некоторый интерес к украшению и к сохранению Москвы. Художественная критика должна была бы воспользоваться этим, чтобы поднять и осветить целый ряд вопросов, связанных с красотою Москвы. Это тем более должно сделать, что, несмотря на внешнюю видимость, все недавние толки о Красной площади идут мимо эстетической, собственно главной, темы.
Задавался ли кто-нибудь из противников и сторонников трамвая вопросом о красоте Красной площади, или же в основании всех этих споров лежал только вопрос об историческом пиетете? Насколько дело представлено в газетах, и графиня Уварова, и художник В. Васнецов, и городской голова Н. И. Гучков1 — все они прежде всего руководились соображениями об уместности или неуместности трамвая для Красной площади как для исторической святыни. До красоты же и на сей раз никому в сущности не было дела, и мне кажется, что некоторые художественные общества слишком поторопились приветствовать графиню Уварову. За поспешностью или за дальностью расстояния они просто не разобрали, в чем дело.
Если бы представительница Археологического общества действительно руководилась благородным и прекрасным стремлением сохранить от гибели и искажения красивую московскую старину, она могла бы найти сколько угодно живого материала за последние годы. Но кому не известна полная бездеятельность Археологического общества и археологических комиссий во всем, что требовало вмешательства людей, на самом деле любящих старину и понимающих ее красоты. И сейчас для графини Уваровой найдется немало дела, которое поважнее для красоты Москвы, чем дело с трамваем на Красной площади. Но в том-то вся и суть, что графине Уваровой нет заботы до красоты Москвы. Красная площадь заинтересовала ее лишь потому, что она видит в ней некий оплот патриотических чувств. Для художественной критики важно только установить, что как раз соображениями подобного, а не иного рода и вызвана вся эта «кампания». Думается, что и В. Васнецов действовал в этом деле не как художник, но как политический единомышленник графини Уваровой. Как художник он не мог не видеть той простой вещи, что Красная площадь давно испорчена, что в современном виде она совершенно некрасива, и что, при немного более разумном расположении, трамвай на ней ровно ничему не мешает. Чтобы покончить с трамваем, спешу сказать, что практическое решение вопроса элементарно просто. Достаточно отодвинуть рельсы к стене, как советовал это сделать Сергей Глаголь2; как будет сделано, и как с самого начала должны были сделать городские инженеры, если бы они умели хоть немного понимать другие задачи, кроме чисто технических.
Бог с ним, с трамваем; в ряду «уродств», скопившихся на Красной площади, это уродство самое ничтожное и хоть чем-нибудь да оправдываемое. Но чем оправдать такую ужасную безвкусицу и такое архитектурное убожество, как Верхние ряды и здание Исторического музея? Вот где настоящий урок городским управлениям и археологическим обществам. Насколько было бы полезнее, если бы в день осмотра трамвайных сооружений авторитетные члены комиссии остановили бы свое внимание на этих монументах обезображенной Москвы. Дело прошлое, скажут иные, но что изменилось с тех пор? Неужели в последнем выступлении археологического общества можно видеть свидетельство каких-то лучших времен? Все осталось по-старому — это во-первых. А во-вторых — даже при самых благих намерениях никакие общества и комиссии ничего не могут тут сделать. Что могут сделать эти мирно дремлющие, невидные, непопулярные учреждения против такой слепой и разрушительной силы, как дух времени?
Посмотрите, как застраивается Москва. Недавно А. Н. Бенуа писал с полным основанием: «А о Москве и говорить нечего, там уже все испорчено, и непоправимо испорчено. Москва продолжает строиться, как деревня, без толку, зря, вразброд, без желания сделать что-нибудь цельное». Каждый новый год приносит Москве несколько десятков новых чудовищно-нелепых зданий, которые врезаются в городские улицы с какой-то особенной, только одной Москве свойственной, удалью. Ну где еще встретишь что-нибудь подобное дому в начале Остоженки и разным «декадентским» домам на Тверской? И это идет наряду с медленным, но неуклонным уничтожением уже не многочисленных построек XVIII и начала XIX века.
Иной раз можно даже задуматься над вопросом: да есть ли вообще в Москве какая-нибудь присущая ей одной красота? Есть ли, так сказать, ее художественная душа? Тот, кто, как А. Н. Бенуа, ищет в красоте города прежде всего красоту ансамбля, тот должен невзлюбить Москву и осудить ее бесповоротно. Но это будет несправедливо. Для многих художественно-чутких людей Москва чем-то дорога и чем-то красива. В ней есть какая-то своя притягательность, и с ней так же трудно расставаться, как с Парижем или Римом.
Едва ли это только «московская причуда». Это показывает прежде всего, что у Москвы есть свой «гений места», своя душа. Эта душа не так связана с местами исторического представительства, с Кремлем и Красной площадью, как с разными уголками и закоулками, к которым надо приглядеться, привыкнуть и прижиться. Какие-нибудь проезды у стен Китай-города, какие-нибудь церковные дворы на окраинах, какие-нибудь особняки в переулках около Пречистенки или около Девичьего поля — в этом интимная и глубокая красота Москвы. И это не та простая живописность, не та красота, что создается сама, без участия человека, — нет, стены, церковки, барские дома — все это было создано когда-то людьми.
У Москвы нет правильной и строгой красоты сохранившегося города. Ее красота — это красота усадьбы, монастыря, полувосточного базара. Все смешано в ней, перепутано, все надо искать и находить случайно. Все неприметно, непоследовательно и несвязно. И никакими силами этого не соединишь и не свяжешь. Можно заботиться только об одном: о сохранении отдельных красивых и художественно-цельных уголков. Не беда, если доходный дом воздвигается на такой, «погибшей уже», улице, как Мясницкая или Арбат. Не беда, если трамвайные пути будут проложены вдоль одной стороны давно испорченной Красной площади. Но во сколько раз хуже сплошная перестройка прелестных переулков, которые еще совсем недавно занимали весь угол Москвы между Остоженкой и Никитской. Каждый новый год приносит непоправимые утраты этим тихим и снежным усадьбам, где жилось так уютно и красиво множеству поколений.
Ведь что-то тут еще возможно сделать. Благодаря новым и очень недурным домам, выстроенным в варьированном стиле Империи, на углу Пречистенки и Мертвого переулка, сохранена целая округа с чудесными старинными домами Станицкой и Селезнева. Мне кажется вообще, что при разумном применении возрожденного «ампира», можно несколько задержать уходящую красоту Москвы. Нигде этот стиль не имеет такого права на существование, как здесь, где архитектору указывает путь благородство старых примеров.
Самой важной чертой в красоте Москвы является окраска зданий. Петербург представляется глазу прежде всего в линейных «перспективах». Его красота — это красота архитектурных линий и масс. Цвет играет всегда второстепенную роль, картина Петербурга всегда — раскрашенный рисунок. Совсем иначе дело — Москва. В ней все зависит от цвета. Я не знаю почти ни одной местности или группы зданий в Москве, которая говорила бы что-нибудь глазу своими линиями. Здесь есть отдельные здания, построенные отличными архитекторами. Но специфическая красота города не связана с их совершенным рисунком. Это красота — всегда живопись, всегда краска, особенно «весело» играющая в дни первого снега или ранней весны.
Можно сказать без всякого преувеличения: перекрасьте Москву в какой-нибудь «нейтральный» цвет, — и красота Москвы погибла. И оттого вопрос об окраске есть самый важный из вопросов, связанных с украшением и сохранением Москвы. Как удивительно, что это никому не приходило в голову, и что решительно никто об этом не заботится! Пока речь идет о домах частных владельцев, нельзя, конечно, винить в недостатке надзора археологические общества и комиссии. Здесь почин должен принадлежать образованным архитекторам. Мне рассказали о благородных и заслуживающих всякого сочувствия вмешательствах в дело окраски одного петербургского художника-архитектора г. Гауша3. Видя, что предпринимается окраска какого-нибудь дома, имеющего художественную ценность, г. Гауш являлся к владельцу и просил у него разрешения участвовать в деле окраски своим безвозмездным советом. Так как это не удорожало работы, домовладельцы охотно соглашались, и таким путем удалось восстановить первоначальную окраску многих петербургских зданий.
Пока в Москве не народились еще такие люди, одушевленные настоящей любовью к красоте города. Пока каждое лето Москва красится и красится нелепо, безвкусно и бездарно. В этом году распространилась какая-то странная мода на ничтожный слабозеленый цвет, напоминающий цвет так называемого «фисташкового» мороженого. Кому нравится этот цвет — властям, домовладельцам или малярным артелям — трудно решить. Но, очевидно, кому-то он нравится, ибо с наступлением текущего «сезона» этот фисташковый цвет начинает преследовать путника на весьма многих московских улицах. Что особенно плохо — это то, что этим плачевным цветом прошлись по некоторым домам ампирной архитектуры — дом Станицкой на Пречистенке, дом кн. Гагарина на Новинском бульваре, военно-окружной суд на Арбате и проч.
В Москве красятся не только частные дома, но и церкви и здания, состоящие под наблюдением археологической комиссии. Нужно сказать, что и в тех случаях, когда окраска ведется под непосредственным наблюдением московских археологов, она исполняется вяло, приблизительно, казенно и без всякого увлечения. Графиня Уварова признала, что трамвайные проволоки портят вид на церковь Василия Блаженного. Но сознает ли уважаемый председатель Археологического общества, что окраска этого замечательного храма есть только тусклый намек на его настоящую цветистую радость? Верная окраска московских церквей дело трудное и требующее не только знания, но и горячего увлечения, и художественного наития. До чего трудно даже просто сохранить тон, показывает последняя окраска синодальной типографии на Никольской. Это здание лишено всякой правильной красоты, и все-таки оно было очень красиво, по-московски красиво, благодаря окраске в необычайно едкий и плотный зеленый цвет. Его перекрасили, оно осталось зеленым, но прежняя «ядовитость» цвета утрачена и вместе с этим утрачено то, что было здесь красивого.
Для красоты Москвы губительны всякие неопределенные, тусклые и грязноватые оттенки. На московской палитре должны быть только простые и чистые краски: охра, белая, красная и синяя. И примеров такой бодрой, ясной и милой окраски еще много в московских домах и церквях. Но как не берегут ее, как варварски замазывают какими-то невозможными красками: шоколадной, аспидной, мутно-зеленой, «под мрамор» и проч., и проч.
Я приведу один пример, на который, быть может, обратят внимание те, кто ведают московской стариной. На Новинском бульваре есть небольшая церковь, выходящая также в Трубниковый переулок. Эта церковь (кроме колокольни) принадлежит к числу типичных пятиглавых московских церквей и отличается хорошими стройными пропорциями.
До последнего «строительного сезона» эта церковь была замечательна своей превосходной и высоко-типичной окраской. Ее можно было показывать как образец московской церковки. Она была чрезвычайно красива зимой своими розово-красными стенами, белыми выступающими орнаментами, синими кубовыми главами и зелеными ставнями. Она напоминала своей окраской Ростов Великий, Троице-Сергиевскую лавру, русский север, русскую старину. Теперь эта церковь выкрашена в гадкий и грязный коричневый цвет — и ее красота погибла. Самая форма ее умерла так, как умерла от казенной раскраски форма одного из исторических памятников русской архитектуры — церкви Рождества в Путинках на Малой Дмитровке.
Таков мой пример того, как исчезает красота Москвы. Я уверен, что у каждого читателя найдется несколько своих примеров.
1909
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьПечатается по первопубликации: Московский еженедельник. 1909. № 40 (10 октября). Стлб. 49—56. Подпись: П. Муратов.
Муратов Павел Павлович (1881—1950) — русский писатель, историк, искусствовед, переводчик. Печатался с 1909 г., сотрудничал в журналах
«Весы», «Старые годы», издавал журнал «София» (1914). В эмиграции с 1922 г. Основной труд — «Образы Италии» (Т. 1 — 1912; полное издание — Т. 1—3. Берлин, 1924); Выступил и как прозаик («Эгерия», 1922), драматург, эссеист (работы о Ж. де Нервале, У. Бекфорде). Вторую мировую войну провел в Англии, где публиковал военно-исторические вещи.
Соч.: Герои и героини. М., 1918; Кофейня. М., 1922; Магические рассказы. М., 1922; Образы Италии. М., 1993. Т. 1; М., 1994. Т. 2—3.
1 Уварова Прасковья Сергеевна (1840—1924) — графиня, с 1884 г. — председатель Московского археологического общества.
Васнецов Виктор Михайлович (1846—1936) — русский живописец. Полотна: «После побоища» (1880); «Аленушка» (1881); «Богатыри» (1881—1889). Расписывал Владимирский собор в Киеве (1885—1896).
Гучков Александр Иванович (1862—1936) — лидер октябристов. Председатель 3-й Государственной думы (с 1910); председатель Центрального военно-промышленного комитета (1915—1917); военный и морской министр Временного правительства (1917).
2 Сергей Глаголь (Сергей Сергеевич Голоушев; 1885—1920) — врач, художник, один из инициаторов «сред» московских художников, художественный критик, публицист.
Гауш Александр Федорович (1873—1947) — живописец. См. его автобиографию в сб.: Советские художники. М., 1937. Т. 1. С. 45—48.