Красный цветок (Орци)

Красный цветок
автор Эмма Орци, переводчик неизвестен

Оригинал: англ. The Scarlet Pimpernel, опубл.: 1905. — Источник: az.lib.ru

Эмма Орци

Красный цветок

I.

Грозная, волнующаяся толпа заливала улицы Парижа, наполняя воздух то стонами, то смехом, то диким ревом. Трудно было поверить, что это — люди; это были дикари, возбужденные низменными страстями, опьяненные ненавистью, жаждавшие мести. При наступлении солнечного заката массы народа толпились обыкновенно у Западной заставы, на том самом месте, где через десять лет гордый деспот воздвиг бессмертный памятник народной славе и своему собственному тщеславию.

Там происходили сцены, несказанно забавлявшие народ: ловля аристократов, которые, переодеваясь в чужое платье, пытались ускользнуть из когтей комитета общественной безопасности. Мужчины наряжались женщинами, женщины — мужчинами, детей одевали в нищенские лохмотья. И все эти cidevant [бывшие, прежние] графы, маркизы, герцоги бежали в Англию или какую-нибудь другую проклятую страну, чтобы подстрекать иноземцев против революционной Франции или собирать армии для освобождения узников Тампля — лишенных трона французских королей. Аристократы твердо держались старых идей, но древность рода, благородство происхождения, словом — все, чем прежде гордилась Франция, приносилось теперь в жертву безграничному стремлению к свободе, равенству и братству — увы! — вполне теоретическому.

Казни превратились в бойню, прекращавшуюся лишь поздно вечером, да и то лишь потому, что перед закрытием застав толпа бежала на окраины — любоваться страданиями захваченных беглецов. Потомки тех, кто со времен Крестовых походов считался цветом Франции и властно попирал права народа аристократическими ногами в изящных башмаках, нашли своих судей: Францией правил сам народ, и гильотина ежедневно поглощала все новые жертвы, не разбирая ни пола, ни возраста. Гибли старики, молоденькие девушки, дети. Наконец народная ярость потребовала казни короля и королевы. И все это было в порядке вещей, так как тяжелый вековой труд не спасал народ от голода и нищеты, и тем, кто создал нынешний двор и страшное сословное неравенство, приходилось теперь спасаться от народного гнева и мести.

Беглецам редко удавалось благополучно миновать заставы. Сержант Бибо, охранявший Западную заставу, проявлял необыкновенное чутье и безошибочно отличал аристократа в самом совершенном маскарадном костюме. Вот тут-то и начиналась потеха! Дядя Бибо обладал большим юмором, и стоило посмотреть, как он долго прикидывался обманутым и, наигравшись своей жертвой, как кошка — мышкой, ловил беглеца в тот самый момент, когда несчастный уже считал себя вне опасности. Забавно было видеть какую-нибудь гордую маркизу, когда, очутившись в когтях Бибо, она вдруг начинала сознавать, что завтра ей предстоит краткий суд, а потом — нежные объятия тетушки-гильотины. Не удивительно, что и в описываемый прекрасный сентябрьский вечер толпа у заставы Бибо была сильно возбуждена и нетерпеливо ждала интересного зрелища. Жажда крови, как известно, растет по мере ее удовлетворения, делая толпу ненасытной; сегодня она видела сто отрубленных голов — она неудержимо стремилась и на завтра заручиться таким же зрелищем.

Бибо сидел на опрокинутой бочке у самой заставы, окруженный небольшим отрядом, набранным из военных граждан великой республики. Им таки пришлось поработать в последнее время: Бибо каждый день ловил роялистов [роялисты — приверженцы короля] и отсылал их к доброму патриоту Фукье-Тэнвилю, председателю комитета общественной безопасности. Бибо очень гордился тем, что отправил на гильотину по крайней мере полсотни аристократов, и его усердие удостоилось даже одобрения Дантона и Робеспьера.

Сегодня все сержанты, охранявшие заставы, получили особенно строгие инструкции: в последнее время чересчур много аристократов благополучно перебралось в Англию. Через Северную заставу бежала целая семья, и сержант Гропьер поплатился за это собственной головой.

Ходили упорные слухи, что все удачные побеги были организованы небольшим кружком каких-то удивительно дерзких англичан, посвятивших себя борьбе с гильотиной, у которой они нагло вырывали ее законные жертвы чуть не из-под самого носа. Их подвиги сделались так постоянны, носили характер такой обдуманности, что скоро ни у кого уже не оставалось сомнений в существовании организованного кружка, руководимого по-видимому отважным и дерзким человеком. Говорили даже, что он и те, кого он спасал, были наделены даром делаться у заставы невидимками, что, значит дело не обходилось без помощи нечистой силы. И действительно никто никогда не видел таинственных англичан, но гражданин Фукье-Тенвиль часто получал от них загадочные извещения, то находя их в карманах своего сюртука, то получая их в толпе, прежде чем мог заметить от кого именно. Эти извещения неизменно заключали в себе короткое напоминание, что союз таинственных англичан продолжает свою деятельность. Вместо подписи на бумаге всегда был изображен звездообразный цветок ярко-красного цвета, известный в Англии под именем пимпернеллы [пимпернелла — английское название цветка из семейства розоцветных; все разновидности пимпернеллы имеют ярко-красные цветы и обладают свойством останавливать кровь. Таковы кровохлебка, красноголовник и др. Автор романа избрал красную пимпернеллу эмблемой борьбы с кровопролитием]. За получением дерзкой записки следовало обыкновенно донесение, что несколько роялистов, большей частью аристократов, благополучно переправились в Англию.

Стража у застав была усилена, сержантам за недосмотр пригрозили гильотиной, а за поимку англичан было обещано пять тысяч франков. Никто не сомневался, что счастливцем, которому достанутся эти деньги, будет Бибо, да и сам он не опровергал всеобщего убеждения. Поэтому толпа каждый вечер собиралась у Западной заставы, чтобы не пропустить интересного момента, когда англичанин попадет наконец в лапы республики.

— Гражданин Гропьер — дурак! — важно говорил Бибо своему капралу. — Жаль, что не я стоял на прошлой неделе у Северной заставы. Да, Гропьер — положительно дурак! — и он даже плюнул, выражая этим плевком презрение к глупости своего злополучного товарища.

— Но, гражданин, как это могло случиться? — спросил капрал.

— А вот как! — торжественно начал Бибо, поглядывая на толпу, жадно ловившую каждое его слово. — Все мы слышали про этого проныру-англичанина с его проклятым красным цветком. Уж через мою-то заставу ему ни за что не пробраться, если только он не сам дьявол! Ну, а Гропьер-то глуп. Видит он, что проезжает телега с бочками, и правит ею старик с мальчиком. Гропьер, положим, был под хмельком, но все же в полном порядке; он заглянул в бочки, то есть не в каждую из них, а в большинство: они оказались пустыми; ну, он и пропустил их.

В толпе послышался ропот негодования.

— А через час, — продолжал сержант, — прибегает запыхавшийся гвардейский капитан с отрядом солдат. «Пропустили недавно телегу?» — спросил он. «Как же! — ответил Гропьер, — с полчаса назад». — «Так отправляйтесь же сами на гильотину, гражданин сержант! — грозно закричал капитан, — в бочках проехал бывший герцог Шали со всем своим семейством». — «Как?» — в ужасе закричал Гропьер. «А так! Возница-то был не кто иной, как чертов англичанин, проклятый Красный цветок!». Каково, товарищи?

Дружные ругательства приветствовали слова Бибо.

— Гражданин Гропьер конечно заплатил за это своей головой; но, черт возьми, как мог он быть таким дураком? — и Бибо от всей души расхохотался над глупостью злосчастного товарища. — А капитан, — продолжал он, — кричит между тем: «В погоню, братцы! Помните награду! Скорей! Они еще не успели далеко убраться!» — и он бросился за заставу, а за ним последовали и его солдаты — всего двенадцать человек.

— Да ведь они их не догнали! — послышалось в толпе.

— Будь проклят этот Гропьер за свою глупость! Он вполне заслужил свою участь! Как это не осмотреть хорошенько бочки?

Все эти восклицания, по-видимому, очень забавляли Бибо, и он так хохотал, что слезы текли по его щекам.

— Ну, — сказал он наконец, — аристократов-то в бочках вовсе не было, да и возница-то был вовсе не англичанин.

— Как? Что?..

— Ну, да! А капитан был переодетый англичанин, чтобы его черт побрал! Двенадцать же его молодцов были самые что ни на есть аристократы!

Толпа безмолвствовала; в происшествии было положительно что-то сверхъестественное, а республика, хотя и уничтожила Бога, не могла уничтожить в сердцах человеческих страх пред все-таки неведомыми силами.

Близился час заката; Бибо приготовился закрывать заставу.

— Эй, телеги, вперед! — скомандовал он.

Несколько крытых повозок выстроились в ряд, готовые оставить город, чтобы в соседних деревнях запастись провизией для завтрашнего базара. Почти все они были хорошо известны Бибо, так как по два раза в день проезжали заставу.

Перекинувшись несколькими словами с двумя-тремя возницами, большею частью женщинами, Бибо тщательно осмотрел внутренность повозок и произнес:

— Я не намерен попасться, как глупый Гропьер.

Эти женщины обыкновенно проводили целый день на Грэвской площади, у подножия гильотины, занимаясь вязанием и болтовней и в то же время наблюдая за тележками, подвозившими новые жертвы террора. Какое это было забавное зрелище! Места брались с боем. Бибо, дежуривший днем на площади, узнал некоторых «вязальщиц», как их называли, любовавшихся сегодня на работу гильотины и обрызганных кровью проклятых аристократов.

— Эй, бабушка! Что это у тебя в руке? — спросил он одну из фурий, которую видел еще недавно на площади.

На рукоятке ее кнута красовался целый пучок локонов самых разнообразных оттенков — серебристых, золотистых, темных.

— Это? — спросила ведьма, с грубым хохотом расправляя локоны своими костлявыми пальцами. — А я, видишь ли, подружилась с милым дружком матушки-гильотины, вот он и отрезал для меня эти локончики с тех головок, что скатились сегодня. Он и на завтра обещал мне такой же подарочек, да вот не знаю, приду ли завтра на свое обычное место.

— Что так, бабушка? — спросил сержант, который хотя и был грубым солдатом, не мог не содрогнуться при виде этого отвратительного подобия женщины с ужасным трофеем на рукоятке кнута.

— Мой внук заболел черной оспой, — сказала она, указывая большим пальцем на свою тележку. — Говорят даже, будто это — чума. Завтра меня, пожалуй, и в Париж не впустят.

При этих словах Бибо с проклятием отскочил от женщины; толпа также быстро отхлынула; если что-нибудь могло еще внушить ужас и отвращение этим огрубелым существам, то именно эта страшная заразная болезнь.

Старуха со своей повозкой осталась одна посреди дороги.

— Проклятый трус! — сказала она Бибо, — Неужели ты испугался болезни?

— Убирайся со своим чумным отродьем! — грубо крикнул сержант.

Старуха опять захохотала и, подстегнув свою лошадку, выехала за заставу.

Этот инцидент испортил весь вечер. Люди начали подозрительно оглядывать друг друга: уж не проникла ли чума в их среду? Вдруг, как и в истории Гропьера, на сцену появился гвардейский капитан, но Бибо хорошо знал его, и нечего было опасаться, что он превратится в переодетого англичанина.

— Тележка! Тележка! — кричал он, едва переводя дух.

— Какая тележка? — резко спросил Бибо.

— Крытая тележка, с женщиной на козлах!

— Ты говоришь о повозке старухи, у внука которой чума?

— Нуда! Неужели ты пропустил ее?

— Тысяча чертей! — пробормотал Бибо, красное лицо которого моментально побледнело от ужаса.

— В тележке была спрятана бывшая графиня де Турне с двумя детьми; все они — предатели, присужденные к смерти!

— А женщина на козлах? — пролепетал Бибо, у которого мурашки забегали по спине.

— Да это — черт возьми! — был сам англичанин, проклятый Красный Цветок! По крайней мере, дело сильно на это смахивает. Если это — правда, берегись, Бибо!

II

Сэлли была страшно занята в кухне, где кастрюли и сковородки выстроились в ряд над гигантским очагом. В углу, над огромной жаровней, медленно повертывался вертел, обращая к огню то одну, то другую сторону дивного английского ростбифа. Две юные судомойки, разгоряченные, запыхавшиеся, с высоко засученными рукавами на полных, с ямочками, руках, суетились около очага, весело хихикая, как только мисс Сэлли на минутку отворачивалась; старая Джемима не переставая ворчала на них.

— Эй, Сэлли! — раздался из зала веселый голос.

— Господи! — с добродушным смехом воскликнула Сэлли, — им опять что-то понадобилось.

— Пива, конечно! — проворчала Джемима. — Уж не думаешь ли ты, что Джимми Питкин удовольствуется одной кружкой?

— У мистера Гарри тоже, кажется, страшная жажда, — ехидно заметила Марта, одна из маленьких служанок, подмигивая своей подруге, и обе опять захихикали.

Сэлли бросила на них сердитый взгляд, многозначительно потирая свои руки, которые очевидно чесались добраться до красных щек Марты, но врожденное добродушие взяло верх, и, молча пожав плечами, она занялась жарением картофеля.

— Эй, Сэлли! Сэлли!

На этот раз к голосам присоединился стук оловянных кружек о дубовые столы.

— Отец и сам мог бы подать пиво, — проворчала Сэлли, когда Джемима, сняв с полки два кувшина с пенившимся пивом, начала наливать его в оловянные кружки. «Приют рыбака» славился этим пивом еще со времен короля Карла. — Он ведь знает, что мы все здесь заняты.

— Он слишком занят разговорами о политике с мистером Гэмпсидом, чтобы затруднять себя заботами о твоей кухне, — проворчала Джемима.

Сэлли подошла к маленькому зеркальцу, висевшему на стене, наскоро пригладила волосы и, кокетливо приколов к своим черным кудрям нарядный чепец, захватила в каждую руку по три кружки с пивом и понесла их в зал.

В конце XVIII века «Приют рыбака» далеко не имел той известности и значения, какими пользуется в наши дни, но и тогда это была старая почтенная гостиница, и ее дубовые стены, скамьи с толстыми спинками и полированные столы с отпечатками пивных кружек в виде причудливо переплетенных колец давно почернели от времени. На темном фоне дуба ярко выделялись горшки с красной геранью и голубыми «кавалерскими шпорами», украшавшие высокое решетчатое окно. Хозяин этой гостиницы обладал солидным достатком, о чем свидетельствовало обилие оловянных кружек в прекрасных старинных буфетах и прочной медной посуды над очагом, светившейся как золото. Вообще весь внешний вид гостиницы наводил на мысль о почтенных и постоянных посетителях и вытекающем отсюда благоденствии.

Появление Сэлли было встречено в зале восторженными криками. Краснея и хмурясь, но все-таки улыбаясь, принялась она разносить кружки.

— А я уже думал, что все вы в кухне оглохли, — проворчал Джимми Питкин, выразительно проводя рукой по своим сухим губам.

— Ну, что за спех такой, — засмеялась Сэлли, ставя перед ним кружку. — Уж не помирает ли у вас бабушка, и вы так торопитесь, чтобы застать еще ее отлетающую душу?

Дружный громкий хохот приветствовал эту остроту, надолго доставившую присутствующим материал для шуток. Сэлли не торопилась к своим кастрюлям и всецело занялась разговором с юношей с блестящими глазами.

У камина, широко расставив ноги, стоял с глиняной трубкой в зубах сам хозяин гостиницы, досточтимый Джеллибэнд, продолжавший дело отца, деда и прадеда. Это был типичный деревенский англичанин той эпохи, когда расовые предрассудки, как стеной ограждавшие Англию от континента, сказались особенно ярко, и когда каждый англичанин, от владетельного люда до простого крестьянина, смотрел на всю Европу, как на вертеп разврата, а на остальной мир — как на неисследованную страну дикарей и людоедов. Почтенный хозяин покуривал свою длинную трубку с видом человека, которому у себя дома, в Англии, ни до кого нет дела и который презирает все, что находится вне ее. На нем была традиционная красная куртка с блестящими медными пуговицами, полосатые бархатные штаны, шерстяные чулки и весьма изящные башмаки с пряжками, в те времена считавшиеся неотъемлемой принадлежностью каждого уважающего себя британского трактирщика. Джеллибэнд обладал прекрасным здоровьем и веселым нравом, и, пока миловидная Сэлли работала, что называется, «не покладая рук», ее отец в кругу избраннейших из своих посетителей занимался обсуждением судеб народов.

По причине пасмурной погоды в зале уже горели висячие лампы, что придавало ему веселый и уютный вид. Сквозь густые облака табачного дыма виднелись раскрасневшиеся лица гостей, казавшихся в прекрасных отношениях друг с другом, с хозяином и со всем светом. Все это большей частью были рыбаки — народ, как известно, страдающий вечной жаждой: соль, которую они вдыхают в море, сильно влияет на сухость их горла. Но гостиница «Приют рыбака» представляла нечто большее, чем место сборищ такого скромного люда: из нее отходила ежедневно почтовая карета Лувр — Лондон, и путникам, переехавшим канал, волей-неволей приходилось знакомиться с Джеллибэндом, его французскими винами и прекрасным домашним пивом.

Сентябрь 1792 года подходил к концу; стоявшая до тех пор прекрасная погода резко изменилась; дождь лил уже целых два дня и затопил всю нижнюю Англию. Он и сегодня уныло стучал в решетчатые окна, забираясь даже в печные трубы, так что дрова шипели на огне.

— Господи, Боже мой! Виданное ли дело такой сырой сентябрь, мистер Джеллибэнд? — спросил мистер Гэмпсид, в качестве влиятельной особы занимавший лучшее место у камина.

Джеллибэнд считал этого джентльмена достойным соперником в политических спорах; а во всем околотке Гэмпсид пользовался почетом и уважением за свою ученость и знание Св. Писания.

— Не помню такой осени, хотя живу на свете почти шестьдесят лет, — сказал Джеллибэнд.

— Первые три года своей жизни вы не можете помнить, — важно возразил Гэмпсид, — так как в этом возрасте ребенок не обращает внимания на погоду; по крайней мере таковы дети в нашем краю, где я живу уже семьдесят пятый год.

Такое преимущество жизненного опыта явилось настолько неоспоримым, что Джеллибэнд сразу не нашел обычного потока возражений и доказательств.

— Похоже скорее на апрель, чем на сентябре, — продолжал Гэмпсид.

— Верно! Но чего же хорошего можно ожидать при современном правительстве? — возразил Джеллибэнд.

Гэмпсид глубокомысленно покачал головой, выражая этим глубокое недоверие как к британскому климату, так и к британскому правительству.

— Я ничего хорошего и не жду, — сказал он. — В Лондоне не считаются с мнениями таких маленьких людей, как мы. Впрочем, я на это и не претендую. В Писании сказано…

— Все это так, мистер Гэмпсид, но после этого до чего же мы дойдем? По ту сторону канала люди убивают своих королей и свою аристократию, а господа Питт, Фокс и Берк [английские министры и видные политические деятели того времени] все еще спорят, должны ли англичане допустить продолжение этого безбожного дела!

— А я скажу: пусть французы делают, что хотят, — возразил Гэмпсид, — но немыслимо допустить, чтобы в сентябре шел такой дождь, это — даже против природы и Священного писания, где сказано…

Но только что мистер Гэмпсид собрался с духом, чтобы привести одно из изречений, знание которых доставило ему необычайную популярность, как раздался громкий голос Сэлли:

— Господи, мистер Гарри! Как вы меня напугали!

— Перестань, Сэлли, дитя мое! — громко сказал Джеллибэнд, стараясь придать строгое выражение своему добродушному лицу. — Перестань дурачиться с этими молокососами и займись своим делом!

— Я итак занимаюсь, отец.

Но Джеллибэнд был непреклонен.

Он имел другие планы относительно будущности своей единственной дочери и вовсе не намеревался выдать ее за рыбака.

— Ты слышала меня, дитя? — повторил он. — Постарайся приготовить вкусный ужин для милорда Тони, да смотри--такой, чтобы он остался доволен.

Сэлли немедленно повиновалась.

— Вы ждете сегодня важных гостей? — спросил Джимми Питкин.

— Да, друзей самого милорда Тони, герцогов и герцогинь из-за моря, которым молодой лорд и его товарищи помогли спастись из когтей дьяволов.

— Удивляюсь, зачем они это делают, — заметил Гэмпсид. — Что за охота мешаться в чужие дела? В Писании сказано…

— Как личный друг мистера Питта, — с едким сарказмом прервал его Джеллибэнд, — вы, пожалуй, готовы повторять вместе с мистером Фоксом: пусть их убивают!

— Извините, я никогда не говорил…

— Уж не подружились ли вы с французами, которые, как слышно, приехали сюда, чтобы как-нибудь заполучить наше сочувствие их варварским поступкам?

— Что вы хотите сказать, мистер Джеллибэнд? Все, что я знаю…

— А я знаю одно, — громко заявил хозяин. — Что мой друг Пепперкорн был честнейшим и правдивейшим из англичан; но, когда он подружился с какими-то французами и стал с ними бражничать, то кончилось тем, что он судит теперь о революции и свободе совсем как вы, мистер Гэмпсид.

Слова Джеллибэнда предназначались для всей компании, которая с благоговейным вниманием выслушивала повествование о Пепперкорне. Два посетителя, судя по платью, — настоящие джентльмены, оставив свое домино, с большим интересом прислушивались к выражению интернациональных взглядов Джеллибэнда.

— Вы по-видимому полагаете, — сказал один из них, — что французские шпионы — кажется, вы так именно назвали их? — необыкновенно ловкий народ, если так скоро сумели переубедить вашего друга мистера Пепперкорна? Иначе чем же объяснить такой их успех?

— Они просто заговорили его: ведь французы такие краснобаи; вот мистер Гэмпсид может вам порассказать, как они всякого могут заставить плясать под свою дудку.

— Неужели? — вежливо сказал незнакомец. — Так не будет ли мистер Гэмпсид так добр…

— Нет, сэр, нет! — с раздражением воскликнул Гэмпсид. — Боюсь, что не сумею дать вам нужные сведения.

— Ладно! — сказал незнакомец. — Будем же надеяться, что этим шпионам не удастся поколебать ваши стойкие убеждения.

— Ну, сэр, — воскликнул Джеллибэнд с громким смехом, дружно подхваченным его единомышленниками. — Забавные вещи говорите вы, нечего сказать!

— В Писании сказано… — начал Гэмпсид.

— Молчите, сэр! — прервал его Джеллибэнд, держась за бока от смеха. — Про меня в Писании ничего не сказано, так как я не был ему известен. Нет, вы только подумайте, к чему я стал бы распивать пиво с убийцами? Никто и ничто не заставит меня изменить своим убеждениям. Притом по-английски они, как слышно, говорить не умеют, а хотел бы я посмотреть, как кто-нибудь из них попробовал бы в моем доме заговорить на своем богомерзком языке!

— Вы уж слишком решительны, — весело прервал его незнакомый джентльмен. — Сэр, вы стоите двадцати французов. За ваше здоровье, почтенный хозяин! Не хотите ли сделать мне честь — распить со мной бутылочку?

— Вы очень любезны, сэр, я ничего не имею против этого, — ответил Джеллибэнд, вытирая слезы, выступившие у него на глазах.

Наполнив два стакана вином, незнакомец подал один из них хозяину.

— Как честные англичане, мы должны все-таки признать, что получаем из Франции и кое-что хорошее, — с усмешкой сказал он, указывая на вино.

— Никто этого и не отрицает, — согласился Джеллибэнд.

— Итак, за здоровье лучшего хозяина в Англии, за нашего уважаемого мистера Джеллибэнда! — провозгласил незнакомец.

— Гип, гип, ура! — подхватили присутствующие, и звон кружек слился с громким говором и смехом…

III

В то жестокое время английское общество очень неприязненно относилось к французам. Из-за канала постоянно приходили вести, заставлявшие благородную английскую кровь кипеть справедливым негодованием против убийц, заключивших в тюрьму своего короля и открыто требовавших смерти всех Бурбонов и их приверженцев. Казнь принцессы де Ламбаль, молодой и прекрасной подруги Марии Антуанетты, произвела в Англии потрясающее впечатление.

Аристократов казнили сотнями, и их кровь взывала о мщении. Но ни одно из государств цивилизованной Европы не решалось вмешаться. Тщетно старался Берк восстановить британское правительство против революционной Франции; Питт с характеризовавшей его осторожностью доказывал полную невозможность для Англии начать тяжелую и дорогостоящую войну. Фокс поддерживал его, и оба они держались мнения, что инициатива должна была принадлежать австрийскому королю, дочь которого, Мария Антуанетта, была свержена с трона и томилась в темнице. Англии же не было никакого дела до того, что французам вздумалось резать друг друга.

Что касается Джеллибэнда и его друзей, то, хотя они и не особенно жаловали иностранцев, но, как роялисты и противники революции, негодовали на Питта за его чрезмерную осторожность.

На дворе гостиницы послышались стук копыт и громкий говор, но компания в зале не слышала их; только Сэлли успела заметить всадника, осадившего коня у крыльца гостиницы, и поспешила навстречу гостю.

— Это, кажется, лошадь милорда Тони, отец, — сказала она, вбегая в зал, но дверь уже распахнулась, и чьи-то сильные руки сбросили промокший плащ и охватили талию хорошенькой трактирщицы.

— Что за острые глазки у этой милой Сэлли! — звучным веселым голосом сказал приезжий, целуя розовые щечки девушки. — Ты с каждым днем хорошеешь, и Джеллибэнду, должно быть, очень трудно держать всех этих молодцов на почтительном расстоянии.

Лорд Энтони Дьюгерст, один из сыновей герцога Эксетерского, представлял собой совершеннейший тип английского джентльмена: высокий, стройный, широкоплечий, он обладал открытым лицом и веселым характером. Искусный спортсмен, живой и интересный собеседник, не настолько, впрочем, блистательного ума, чтобы это могло повлиять на его добродушие, — он был общим любимцем везде, где только появлялся, от лондонских салонов до провинциальных гостиниц включительно. В гостинице «Приют рыбака» он был своим человеком, так как часто ездил во Францию и при каждой поездке непременно оставался ночевать под гостеприимным кровом Джеллибэнда.

Выпустив Сэлли из объятий, милорд Тони кивнул головой всем присутствующим и направился к камину — погреться и посушиться. Вдруг он заметил незнакомцев, спокойно игравших в домино; на его молодом веселом лице появилось выражение беспокойной озабоченности, но только на одно мгновение.

— А, мистер Гэмпсид! Ну, как делишки? — воскликнул он.

— Плохо, милорд, плохо! Да и чего же можно ожидать при современном правительстве, покровительствующем французским негодяям?

— Да, да, милый мой Гэмпсид! Но сегодня прибудут наши друзья из-за моря, которым удалось-таки вырваться из их когтей.

Тут милорд Тони опять бросил едва уловимый взгляд в сторону незнакомых джентльменов.

— Благодаря вам и вашим друзьям, не правда ли, милорд? — почтительно осведомился Гэмпсид.

— Тс-с! — повелительно произнес лорд Энтони, указывая на игроков в домино.

— О, не беспокойтесь, милорд, — поспешно заявил Джеллибэнд. — Мы среди друзей. Вот тот молодой джентльмен — такой же верноподданный короля Георга, как и ваша милость. Он недавно приехал в Дувр по делам. Тут, повторяю, все наши друзья, милорд.

— Друзья, так друзья, — повторил Дьюгерст, очевидно не желая распространяться с хозяином на эту тему. — А кто у вас есть из приезжих?

— Никого, милорд, я ожидаю только сэра Пэрси Блэкней с супругой; но на ночь они не останутся.

— Леди Блэкней? — удивился Дьюгерст.

— Так точно, милорд, сейчас приходил шкипер с яхты сэра Пэрси и сообщил, что брат миледи отплывает сегодня во Францию; миледи и сэр Пэрси провожают его… Это не будет вам неприятно?

— Нисколько, милейший, нисколько! Надеюсь, ужин будет такой, каким умеет угощать Сэлли?

— О, в этом вы можете не сомневаться, милорд, — отозвалась Сэлли, накрывая на стол. — Сколько приборов, милорд?

— Пять, но рассчитывайте по крайней мере на десятерых: наши друзья будут вероятно очень голодны, да и я сам готов съесть целого быка.

— Кажется, приехали, — сказала Сэлли, прислушиваясь к топоту копыт и стуку колес.

В зале засуетились. Сэлли бросилась к зеркалу, Джеллибэнд поспешил навстречу гостям. Только незнакомцы не принимали участия в общей суете и спокойно продолжали свою игру.

— Пожалуйте, графиня, вот сюда, направо, — произнес за дверью приятный мужской голос.

— Все приехали! Все целы и невредимы! — радостно воскликнул лорд Энтони. — Ну, живо, Сэлли, подавай на стол!

Дверь распахнулась, и Джеллибэнд, рассыпаясь в приветствиях, ввел двух дам и двух молодых людей.

— Да здравствует старая Англия! — с воодушевлением воскликнул лорд Энтони, простирая руки навстречу вошедшим.

— Вы — лорд Энтони Дьюгерст? — с сильным иностранным акцентом спросила старшая из дам.

— К вашим услугам, мадам! — ответил милорд, целуя руки обеим дамам, а с их спутниками обменялся дружескими рукопожатиями.

Сэлли помогла дамам снять дорожные плащи, Джеллибэнд с низким поклоном придвинул кресла к ярко пылавшему огню, и обе гостьи подошли к камину. Все с почтительным любопытством смотрели на них.

— Я право не знаю, господа, как мне благодарить вас, — сказала старшая из дам, протягивая к огню свои изящные аристократические руки и с выражением горячей благодарности переводя взор с лорда Дьюгерста на сопровождавшего ее молодого англичанина.

— Как благодарить? Скажите, что вы рады очутиться в Англии и что не очень устали от тяжелого путешествия, — весело ответил лорд Энтони.

— О, да, я рада, что мы в Англии! — со слезами проговорила графиня. — И мы уже забыли все тяготы путешествия.

У нее был низкий, звучный голос; красивое лицо носило печать пережитых страданий, но выражало спокойное достоинство; великолепные волосы, приподнятые по моде того времени высоко надо лбом, были белы, как снег.

— Надеюсь, графиня, мой друг, сэр Эндрью Фоукс, не давал вам скучать дорогой? — весело спросил лорд Тони.

— О, ваш друг-- сама доброта и любезность! Чем я и мои дети можем отблагодарить вас?

Молоденькая дочь графини, миниатюрная девушка с детским личиком, до сих пор не произнесла ни слова, но ее большие карие глаза, светившиеся трогательной печалью, постоянно искали взгляда сэра Эндрью Фоукса, подсевшего поближе к огню и к ней. Когда ей наконец удалось встретить этот взгляд, нескрываемое восхищение, которое она прочла в нем, заставило ее вспыхнуть ярким румянцем.

— Так вот какова Англия! — сказала она, осматриваясь кругом.

— Только уголок Англии, — улыбнулся сэр Эндрью. — Но он весь к вашим услугам.

Девушка опять покраснела, но улыбнулась с явным удовольствием. Она ничего не ответила, сэр Эндрью также молчал, но они и без слов поняли друг друга, как это часто бывает с очень молодыми людьми с тех пор, как свет стоит, и будет продолжаться вероятно, пока на земле будет оставаться хоть одна юная парочка.

Дверь из кухни отворилась, и Сэлли внесла огромную суповую миску.

— Ага! Вот и ужин! — весело приветствовал ее лорд Тони и, подойдя к графине, с поклоном подал ей руку.

Большинство посетителей вышло из зала, чтобы покурить свои трубки на воздухе, но два незнакомца остались на своих местах, попивая пиво и продолжая игру в домино. Гарри Уэт тоже не покинул зал и, одиноко сидя за своим столиком, сердитыми глазами следил за суетившейся Сэлли, напоминавшей прелестную картинку мирной сельской английской жизни; мудрено ли, что молодой виконт не сводил с нее взора.

Это был изящный, изысканно одетый двадцатилетний юноша, на которого ужасы пережитого по-видимому не произвели особенного впечатления.

— Если Англия такова, какой я вижу ее здесь, — с ударением сказал он, — то, клянусь, я ею очень доволен.

С крепко стиснутых губ Гарри Уэта сорвалось какое-то неопределенное восклицание, но он слишком уважал знатных джентльменов — главным образом лорда Тони, и поэтому удержался от резкого возражения.

— Да, Англия действительно такова, милый мой изгнанник, — засмеялся лорд Дьюгерст. — Но, ради Бога, не вздумайте применять свои свободные взгляды в нашей высоконравственной стране, — и он занял место во главе стола, усадив возле себя графиню.

Джеллибэнд наливал в стаканы вино; Сэлли разносила тарелки с супом. Друзья Гарри поспешили удалить его из зала, так как восхищение юного француза хорошенькой трактирщицей все росло, а с ним росло и раздражение рыбака.

Молоденькая графиня все еще стояла у камина, почти не сознавая, где она, чувствуя лишь, что Эндрью Фоукс не отрывает от нее глаз, а его рука как бы нечаянно касается ее руки.

— Сюзанна! — раздался повелительный голос графини.

Девушка вздрогнула и из мира грез вернулась на землю.

— Иду, мама, — покорно проговорила она и села за стол…

Приезжие ужинали, а два незнакомца все продолжали играть в домино; когда они наконец кончили партию, старший из них встал с места и, повернувшись спиной к сидящим за столом, принялся расправлять свой длинный плащ, украшенный двумя пелеринами. Бросив украдкой взгляд на ужинавших и убедившись, что никто не обращает на него внимания, он многозначительно посмотрел на своего товарища. «Все благополучно» — беззвучно прошептали его губы. В то же мгновение его спутник с необыкновенным проворством опустился на колени и бесшумно скользнул под дубовую скамейку.

— Покойной ночи, джентльмены! — громко сказал человек в плаще и вышел из зала.

Никто не заметил странного маневра, и, когда дверь за незнакомцем закрылась, у всех вырвался вздох облегчения.

— Наконец-то мы одни! — воскликнул лорд Энтони.

Молодой де Турне встал, поднял стакан с вином и с жеманной грацией своего времени произнес на ломаном английском языке:

— За его величество Георга Третьего, короля Англии! Господь да благословит его за гостеприимство ко всем нам, несчастным французским изгнанникам!

— За его величество короля! — в один голос отозвались сэр Эндрью и сэр Энтони, добросовестно осушая свои стаканы.

— И за его величество короля Людовика Французского! — торжественно добавил сэр Эндрью. — Да сохранит его господь и да пошлет ему победу над врагами!

Все осушили свои стаканы стоя и в глубоком молчании. Мысль о судьбе несчастного короля Франции, Людовика XVI, томившегося в плену у своего собственного народа, вызвала тень грусти даже, на веселом лице Джеллибэнда.

— За здоровье графа де Турне де Бассерив! — весело проговорил сэр Энтони. — И дай нам Бог в скором времени лично приветствовать его в Англии!

— Ах, мсье, я почти уже не смею надеяться, — сказала графиня, дрожащей рукой поднося стакан к губам.

— Надо надеяться, графиня! — твердо сказал лорд Энтони. — Пример у вас на глазах: вы и ваши дети в безопасности.

— Я могу только молиться и уповать на милость Божию.

— Графиня, — вмешался Эндрью Фоукс. — Я не отрицаю, что прежде всего надо надеяться на Бога, но имейте же немного веры и в своих английских друзей, поклявшихся спасти вашего супруга, как спасли вас и ваших детей.

— О, я вполне верю им! Во Франции всем известны ваши подвиги. Ведь некоторые из моих друзей спаслись от смерти просто чудом, только благодаря вам и вашим друзьям.

— Мы — только орудие, графиня.

— Но подумайте только, какая страшная опасность грозит моему мужу! — со слезами продолжала графиня. — Я никогда не решилась бы покинуть его, если бы не страх за детей. Мое сердце разрывалось между ними и мужем, но они наотрез отказались ехать без меня, а ваши друзья клялись, что с моим мужем в эти дни ничего дурного не случится. Теперь, когда я здесь, с вами, в вашей чудной свободной стране, а моего мужа травят, как дикого зверя, я особенно ясно чувствую весь ужас его положения. Нет, я не должна была покидать его!

Несмотря на свою аристократическую сдержанность, графиня не могла больше владеть собой и тихо заплакала. Молоденькая Сюзанна порывисто бросилась на шею матери, поцелуями осушая ее слезы. При всем своем сочувствии к горю несчастной эмигрантки Фоукс и Дьюгерст ничем не выразили его. Англичане вообще стыдятся выражений чувств, и оба молодые лорда старались скрыть то, что было у них на сердце, и только нерешительно переглядывались.

— А я, — неожиданно сказала Сюзанна, бросив на сэра Эндрью выразительный взгляд, — я верю вам безусловно. И я знаю наверное, — с ударением прибавила она, — что вы спасете моего дорогого отца.

Ее слова, звучавшие с твердой уверенностью, ободрили графиню, а лица остальных собеседников осветились невольной улыбкой.

— Вы совсем пристыдили меня, мадемуазель, — пылко воскликнул сэр Эндрью. — Моя жизнь к вашим услугам, но должен напомнить вам, что я — лишь орудие в руках нашего великого вождя, который сам придумал и сам же осуществил план вашего спасения.

Взоры Сюзанны остановились на молодом человеке с нескрываемым восторгом.

— Ваш вождь! — с живостью сказала графиня. — Я и не подозревала, что у вас есть вождь. Да, конечно, в таком деле должен быть вождь! Но кто же он? Скажите мне, чтобы я и мои дети могли броситься к его ногам и поблагодарить за все!

— Это невозможно, графиня, — быстро возразил лорд Энтони. — Лига Красного цветка, Лига красной Пимпернеллы, работает тайно, и ее вождя знают лишь ближайшие сотрудники, связанные страшной клятвой.

— Что за странное название! — сказала Сюзанна с веселым смехом. — Что значит название этой лиги? — И ее хорошенькие глазки с любопытством устремились на сэра Эндрью.

Молодой человек вспыхнул, и его взор загорелся любовью и восхищением перед своим вождем.

— Красный цветок, или Красная пимпернелла, есть название скромного цветка, очень часто встречающегося в Англии и имеющего свойство останавливать кровь. Этим именем назвался лучший и благороднейший из людей; это облегчает ему его высокую задачу.

— Я уже слышал об этом цветке, — вмешался молодой виконт. — Маленький красный цветок, не правда ли? Говорят каждый раз, как кому-нибудь из роялистов удается бежать, этот дьявол Фукье-Тэнвиль получает бумагу с изображением этого цветка… Правда?

— Правда, — подтвердил лорд Энтони.

— Значит, он и сегодня получил такую бумагу?

— Разумеется!

— Воображаю его гнев! — весело воскликнула Сюзанна. — Говорят, изображение этого маленького цветка — единственная вещь, которая может испугать его.

— Ах, — сказала графиня с глубоким вздохом. — Это напоминает роман, но роман непонятный. Объясните мне по крайней мере, зачем ваш вождь… зачем вы все… тратите свои деньги, рискуете своей жизнью? Вы ведь рискуете жизнью, появляясь во Франции? — И все это для нас, французов, которые в сущности для вас ничего не значат!

— Спорт, графиня, спорт! — шутливо сказал лорд Энтони. — Мы, англичане, страстные спортсмены, а тут дело как раз в том, чтобы отнять зайца у загрызающей его собаки.

— О, нет, нет! Это — не только спорт. У вас наверное более высокие побуждения.

— Мне было бы очень приятно, если бы вы нашли их. Клянусь вам, я страшно люблю рискованную игру, а это — разве не игра?

Графиня недоверчиво покачала головой, но больше не настаивала. Она знала, что кучка англичан, презирая кровожадный и неумолимый революционный трибунал и бравируя собственной безопасностью, похищала намеченные им жертвы чуть ли не из-под ножа гильотины. Она с содроганием вспомнила свое бегство из Парижа и дикий рев черни у Западной заставы, когда эту роковую границу проезжала крытая повозка, в которой она и ее дети — все трое, не смея дохнуть, лежали между грудами капусты и репы. Как все это было необыкновенно! Графиня и ее муж узнали, что имена их стояли в списке «подозреваемых»; это значило, что их смерть — вопрос нескольких дней, может быть, даже часов… И вдруг явилась надежда на спасение в виде таинственного письма с загадочной эмблемой и ясными, вполне определенными указаниями пути… Затем последовали разлука с мужем, заставившая графиню жестоко страдать, путешествие в повозке с кровожадной ведьмой на козлах. Графиня окинула взглядом уютную старомодную комнату и закрыла глаза, почти не веря, что она в Англии, стране гражданской и религиозной свободы. Нет, их спасение — не спорт; это невозможно: в действиях лиги кроется глубокий, сокровенный смысл.

А глаза Сюзанны, встречаясь с глазами Эндрью Фоукса, красноречиво говорили: «Я верю, я знаю, что вы спасаете людей из самых благородных, самых высоких побуждений».

— Сколько членов в вашей благородной лиге, мсье? — застенчиво спросила она.

— Двадцать: один — чтобы приказывать, девятнадцать — чтобы исполнять приказания. Все — англичане и все одушевлены одной целью: помогать своему вождю в освобождении невиновных.

— Пусть же Господь хранит вас всех невредимыми! — с жаром сказала графиня.

— До сих пор он хранил нас.

— Это изумительно! Вы так смелы… чересчур смелы, да еще притом — англичане, а во Франции теперь так много предателей… И все это во имя свободы и братства! — с горечью сказала графиня.

— Женщины во Франции относятся теперь к аристократам с большей жестокостью, чем мужчины, — со вздохом сказал виконт.

— Да, это правда, — подтвердила графиня, и в ее глазах сверкнуло высокомерное презрение. — Например, Маргарита Сен-Жюст выдала трибуналу маркиза де Сен-Сира со всей семьей.

— Маргарита Сен-Жюст? — повторил лорд Энтони, обменявшись многозначительным взглядом с другом.

— Вы конечно знаете ее. Она была первой актрисой во «Французской комедии», а недавно вышла замуж за англичанина; вы должны знать ее.

— Как нам не знать леди Блэкней, самой интересной женщины в Лондоне и жены самого богатого человека в Англии? Все мы хорошо знаем ее.

— Мы воспитывались с нею вместе в монастыре, — вставила Сюзанна. — Я ее очень любила и не могу поверить, чтобы она была способна на дурной поступок.

— Тут кроется какое-нибудь недоразумение, — сказал сэр Эндрью.

— Никакое недоразумение невозможно, — холодно ответила графиня. — Брат Маргариты — ярый республиканец. Существовала семейная вражда между ним и моим кузеном, маркизом де Сен-Сир. Сен-Жюсты — истые плебеи, а у республиканского правительства много шпионов. Уверяю вас, здесь нет места недоразумению.

— Да, я слыхал что-то в этом роде, но в Англии этому никто не поверит. Сэр Пэрси Блэкней очень богат, занимает высокое положение в обществе и дружен с принцем Уэльским, а леди Блэкней — самая интересная женщина в Лондоне и законодательница мод.

— Все это может быть, но я молю Бога, чтобы во время моего пребывания в вашей прекрасной стране мне не довелось встретить Маргариту Сен-Жюст.

Всем стало неловко. Сюзанна грустно молчала, сэр Эндрью беспокойно вертел в руках вилку, а графиня, закованная в броню аристократических предрассудков, застыла на своем стуле. Лорд Энтони казался крайне встревоженным и многозначительно поглядывал на Джеллибэнда, волновавшегося не меньше его.

— Когда ожидаете вы сэра Пэрси и леди Блэкней? — незаметно для прочих шепнул молодой человек хозяину.

— Каждую минуту, милорд!

Как бы в ответ на вопрос Дьюгерста, послышались стук колес и топот копыт, и в широко распахнувшуюся дверь вбежал конюх.

— Сэр Пэрси Блэкней и миледи! — крикнул он во весь голос. — Вотони, приехали!

Красивый экипаж, запряженный четверкой гнедых, остановился у дверей гостиницы.

В дубовом зале мирной деревенской гостиницы неожиданно раз-ыгралась довольно бурная сцена. Услышав слова конюха, лорд Энтони быстро вскочил с места и пробормотав приличное, по возможности, ругательство, принялся отдавать растерявшемуся Джеллибэнду довольно бестолковые приказания:

— Шевелитесь, Джелли! Да задержите же ради Бога леди Блэкней во дворе, пока эти дамы уйдут в свою комнату; ну же, Джелли, — ах, черт возьми, какая неудача!

Джеллибэнд метался по всей комнате, увеличивая суматоху.

— Эй, Сэлли! Свечи, живо! — кричал он.

Графиня с достоинством поднялась со своего места, суровая, не-преклонная, стараясь под маской светского хладнокровия скрыть свое волнение и машинально повторяя:

— Я не хочу ее видеть! Не хочу!

За дверями послышались приветствия и восклицания:

— Добрый день, сэр Пэрси! Добрый день, миледи!.. Что вы изволили приказать, сэр?

— Подайте слепому, добрая леди!.. Подайте милостыню, леди и джентльмен!

— Нет, нет, не гоните этого бедняка! Пусть он пообедает за мой счет, — прозвучал чей-то низкий приятный голос с едва уловимым иностранным акцентом.

Сэлли уже стояла со свечами у двери в спальни, которую Джелли-бэнд поторопился открыть, надеясь предотвратить катастрофу. Графиня взглянула на Сюзанну, медлившую в тайной надежде повидать давнишнюю и нежно любимую подругу.

— Брр… Я промокла, как селедка! — весело прозвучал тот же голос. — О, Боже!.. Что за гнусный климат!

Входная дверь распахнулась, впустив леди Блэкней.

— Сюзанна, иди сейчас же со мною. Я этого требую! — решительно сказала графиня.

— О, мама!

— Миледи… гм… хэ… гм… гм… — пробормотал Джеллибэнд, неловко стараясь преградить дорогу.

— Послушайте, любезный, зачем вы торчите у меня на дороге и танцуете, как хромая индейка? — с нетерпением сказала леди Блэкней. — Дайте же мне пройти к огню: я промокла и замерзла.

Портреты леди Блэкней, относящиеся к той эпохе, не могут дать истинное понятие о ее оригинальной красоте. Несколько выше среднего роста, великолепно сложенная, с царственной осанкой, она даже графиню заставила невольно любоваться ею. Маргарите Блэкней едва минуло двадцать пять лет, и ее красота была в полном расцвете. Классический лоб с ореолом каштановых ненапудренных волос мягко выделялся на фоне большой шляпы с развевающимися перьями. Нежный, почти детский, ротик, точеный нос, круглый подбородок и красивая шея великолепно гармонировали с живописным костюмом эпохи. Синее бархатное платье обрисовывало стройные линии ее тела; в изящной руке она держала длинную трость, украшенную большим бантом. Окинув быстрым взглядом группу у стола, она ласково кивнула сэру Эндрью, а лорду Тони протянула руку.

— А, лорд Тони, какой ветер занес вас в Дувр? — весело спросила она и в ту же минуту заметила младшую графиню. Ее лицо вспыхнуло искренней радостью. — Как, моя маленькая Сюзанна здесь? — воскликнула она, протягивая девушке обе руки. — Господи, да как ты сюда попала, моя маленькая милая гражданка?

Она с приветливой улыбкой и без малейшего смущения подошла к обеим дамам к великому ужасу молодых англичан, которые, часто посещая Францию, хорошо познакомились с непреклонным высокомерием и озлобленной ненавистью французского дворянства к демократии.

Несмотря на умеренность своих взглядов и искреннее миролюбие, Сен-Жюст, брат Маргариты, был все же убежденным республиканцем, и его ссора с фамилией Сен-Сир, истинной причины которой никто не знал, окончилась совершенным истреблением аристократической семьи.

Маргарита все еще протягивала двум аристократкам свои изящные руки, точно приглашая их перейти через бездну столкновений и кровопролитий последней декады.

Графиня схватила дочь за руку.

— Сюзанна! Запрещаю тебе говорить с этой женщиной! — громко сказала она, нарочно по-английски, чтобы все присутствующие хорошо поняли ее суровые слова.

Сэлли даже рот разинула, услыхав, какую дерзость позволила себе иностранка по отношению к жене сэра Пэрси, принятой при дворе, а молодые джентльмены при ничем не вызванном оскорблении невольно оглянулись на дверь.

Лицо Маргариты побледнело, как мягкий белый шарф, обвивавший ее шею, и ее протянутые руки чуть заметно дрожали. Она нахмурила свои красивые брови и саркастически улыбнулась, а потом, взглянув ясными синими глазами в лицо суровой графини, пожала плечами и отвернулась с напускным равнодушием.

— Вот так раз! Скажи на милость, гражданка, какая муха укусила тебя? — небрежно спросила она.

— Мы в безопасности, поэтому я решилась запретить своей дочери дружить с вами, — ледяным тоном ответила графиня. — Пойдем, Сюзанна!

Она низко поклонилась молодым людям и величественно вышла из комнаты, не взглянув на Маргариту.

Леди Блэкней проводила ее сумрачным взглядом, но он тотчас смягчился до трогательной нежности, когда взгляд оскорбленной женщины встретился с глазами Сюзанны. Юная графиня подбежала к Маргарите, бросилась ей на шею и нежно поцеловала.

Эта милая выходка положила конец тягостному настроению. Сэр Эндрью проводил грациозную фигурку восхищенными глазами и затворил за нею дверь. Леди Блэкней с церемонной вежливостью послала вслед дамам воздушный поцелуй.

— Каково! — весело сказала она. — Случалось вам, сэр Эндрью, видеть когда-нибудь такую неприятную особу? Надеюсь, что в старости не буду походить на нее… "Сюзанна, запрещаю тебе говорить с этой женщиной! " — комично произнесла она, великолепно подражая графине, и весело расхохоталась.

Сэр Эндрью и лорд Тони не отличались особой наблюдательностью, поэтому они не заметили в смехе Маргариты горькой нотки и восторженным «браво» выразили свой восторг перед ее артистическим талантом.

— Ах, леди Блэкней, — сказал Дьюгерст. — «Французская комедия» вероятно до сих пор оплакивает вас, а парижане конечно ненавидят сэра Пэрси за то, что он отнял вас у театра.

— Разве сэра Пэрси можно ненавидеть? — отозвалась она, пожимая плечами. — Его остроумные выходки могли бы обезоружить даже графиню де Турнэ.

Юный виконт не получил от матери приказания следовать за ней, а потому остался в комнате. Услышав имя матери, он поспешил выступить вперед, готовый заступиться за нее в случае дальнейших стрел со стороны леди Блэкней, но в эту минуту за дверью послышался приятный, хотя несколько принужденный смех, и в комнату вошел джентльмен необыкновенно высокого роста и в необыкновенно роскошном костюме.

IV

В1792 году сэру Пэрси Блэкнею, баронету, не было еще и тридцати лет. Хроника того времени гласит, что он был очень высок ростом даже для англосакса, широк в плечах и хорошо сложен. Черты его лица были правильны; его даже можно было назвать красивым, но равнодушно-ленивое выражение впалых голубых глаз плохо гармонировало с его статной, могучей фигурой, а слишком часто раздававшийся небрежный и беспричинный смех положительно портил выражение твердого красивого рта.

Год назад баронет удивил всю английскую аристократию, вернувшись после многолетнего пребывания за границей женатым на очаровательной остроумной француженке. Самый невозмутимый, самый скучный, самый британский из всех британцев, способный заставить зевать самую живую из хорошеньких женщин, ухитрился завладеть блестящим супружеским призом, которого, по слухам, добивалось множество соискателей.

Маргарита Сен-Жюст появилась в аристократических кружках Парижа как раз в начале великого переворота и заявила себя поклонницей республики; ее девизом было признание полного равенства происхождения; неравенство состояния она считала только неприятной случайностью и придавала значение лишь неравенству таланта. «Деньги и титулы можно наследовать, — говорила она, — но талантом можно только родиться». Скоро она собрала вокруг себя на улице Ришелье блестящее и совершенно исключительное по составу общество.

Очаровательная артистка, как сверкающая комета, спокойно вращалась в революционном Париже, пока неожиданно для всех своих друзей не обвенчалась с сэром Пэрси, презрев все необходимые условия фешенебельной французской свадьбы.

Никто не понимал, каким образом этот скучный англичанин попал в избранный кружок «умнейшей женщины в Европе». Злые языки утверждали, что золотой ключ открывает все двери; но люди, знавшие Маргариту, знали и то, что деньги не имеют для нее цены, да и в окружающем ее космополитическом обществе нашлось бы немало людей, готовых положить к ее ногам и свое богатство, и свои титулы. Сэр Пэрси, по общему приговору, совершенно не годился ей в мужья. Единственными его достоинствами считались: его слепая любовь к жене, огромное богатство и высокое положение при английском дворе. В Лондоне, где никто не верил в его ум, нашли, что Маргарита — слишком блестящая и слишком остроумная для него жена.

Несмотря на свое завидное положение в Англии, сэр Пэрси большую часть жизни провел за границей. Его мать совсем молоденькой женщиной сошла с ума, и мальчик родился как раз в то время, когда начали обнаруживаться первые признаки ужасной болезни, считавшейся в те времена Божьим проклятием. Сэр Альджернон Блэкней обожал жену и, надеясь облегчить ее болезнь серьезным лечением, увез ее за границу, где Пэрси рос между безумной матерью и убитым горем отцом. Его родители умерли скоро один после другого, когда он едва достиг совершеннолетия, и он остался совершенно одиноким. Он много путешествовал, но после женитьбы вернулся в Англию, где красивая, богатая и прекрасно воспитанная леди Блэкней, вопреки предубеждению против жрецов и особенно жриц сценического искусства, была принята с распростертыми объятьями, и не только в аристократическом кругу, но и при дворе; этим она всецело была обязана положению мужа и любви, которой пользовался везде добродушный ленивый баронет.

Блэкнеи уже целых шесть месяцев жили в Лондоне, вводя французские моды и манеры; о костюмах сэра Пэрси говорил весь Лондон, его выходкам подражали; золотая молодежь старалась перенять его странный беспричинный смех. Однако его все считали все-таки безнадежно ограниченным, что было конечно в порядке вещей: ведь Блэкнеи никогда не отличались умом, а мать Пэрси умерла сумасшедшей. Тем не менее его носили на руках; приглашения на его праздники считались особой привилегией. О том, что он попал в руки «умнейшей женщины в Европе» никто не жалел: ведь сэр Пэрси сам выбрал свою судьбу. Он по-видимому чрезвычайно гордился своей женой и не обращал ни малейшего внимания на ее небрежные остроты на его счет.

В этот сентябрьский вечер, несмотря на долгое путешествие под дождем по грязной дороге, сэр Пэрси явился в гостиницу «Приют рыбака» таким же изящным щеголем, каким появлялся в лондонских гостиных. Атласный кафтан в виде фрака с необычайно короткой талией безукоризненно сидел на его статной широкоплечей фигуре; тончайшие мехельнские кружева красиво оттеняли его аристократические белые, как у женщины, руки. Жилет с необыкновенно широкими отворотами и полосатые панталоны дополняли его костюм, и, если бы не ленивая небрежность манер да нелепый беспричинный смех, можно было бы залюбоваться на этот прекрасный образец британского мужества и силы.

Сбросив на пол мокрый плащ, он поднес к глазам золотой лорнет и окинул внимательным взглядом присутствующих, умолкнувших при его появлении.

— Здравствуй, Тони! Здравствуй, Фоукс! — сказал он, пожимая руки молодым людям и с трудом подавляя зевоту. — Что за скверная погода, дорогие мои! Проклятый климат!

Маргарита бросила на мужа быстрый взгляд, и в ее синих глазах мелькнуло странное выражение.

— Ну, что вы все на меня уставились? — продолжал сэр Пэрси, удивленный тем, что никто не отвечает ему. — Что случилось?

— О, ничего! — с напускной веселостью ответила Маргарита. — По крайней мере ничего такого, что могло бы смутить ваше хладнокровие; вашей жене нанесли маленькое оскорбление, только и всего.

— О, не говорите так, дорогая! — возразил сэр Пэрси, успокоенный однако смехом жены. — Ну, а где же тот смельчак, который отважился задеть мою жену?

— Мсье, — сказал молодой виконт, выступая вперед с церемонным поклоном. — Моя мать, графиня де Турнэ де Бассерив, оскорбила эту даму, как вижу, вашу супругу. Я не считаю себя обязанным извиниться за свою мать, так как признаю ее поступок вполне справедливым, но готов дать вам удовлетворение, принятое в таких случаях между благородными людьми! — и вытянувшись во весь свой маленький рост, юноша окинул гордым взглядом массивного, шестифутового баронета.

— Боже мой, сэр Эндрью! — воскликнула Маргарита с самым заразительным смехом. — Взгляните, что за прелестная парочка: английский индюк и французский бентам [порода кур]!

Сходство действительно было большое: индюк в полном недоумении смотрел сверху вниз на маленького, но воинственного петушка.

— Вот как, сэр? — произнес наконец сэр Пэрси, с откровенным изумлением рассматривая юношу в лорнет. — А где это, черт побери, вы научились так говорить по-английски?

— Мсье! — протестующим тоном воскликнул виконт, смущенный таким добродушным отношением врага к его воинственным словам.

— Нет, это поразительно! — невозмутимо продолжал сэр Пэрси. — Не правда ли, Тони? Клянусь, я не мог бы так говорить по-французски, а?

— За это я ручаюсь, — поспешно вмешалась Маргарита. — У сэра Пэрси английский акцент, с которым ничего не поделаешь.

— Мсье! — пылко заговорил виконт, в своем волнении еще больше коверкая английский язык. — Боюсь, что вы меня не поняли: я предлагаю вам единственное возможное между джентльменами удовлетворение.

— Что же именно? — ласково спросил Блэкней.

— Решить дело шпагой, — ответил виконт, начиная не на шутку сердиться.

— Лорд Тони, держу двадцать против одного за маленького бентама, — воскликнула Маргарита.

Сэр Пэрси сонно поглядел на виконта, зевнул и лениво отвернулся.

— Бог c вами! --добродушно сказал он. — Причем здесь шпага?

— Дуэль! — с трудом выговорил взбешенный и растерявшийся виконт.

Блэкней взглянул на него и разразился громким искренним хохотом.

— Так вот как! Вы требуете дуэли? Ах вы, кровожадный юный злодей! Вам хочется проткнуть шпагой человека, уважающего закон? Нет, я никогда не дерусь на дуэли, — прибавил он, садясь и удобно вытягивая свои длинные ноги. — Дуэль — очень глупая вещь. Не правда ли, Тони?

Виконт смутно помнил, что в Англии дуэли строго преследовались законом; но, будучи воспитан в духе вековых традиций своей родины, считал отказ от дуэли чем-то невозможным. Он растерялся и подумывал, уж не ударить ли ему этого длинноногого англичанина прямо в сонную физиономию? Не назвать ли его трусом?

В это время Маргарита пришла ему на помощь.

— Лорд Тони, примирите их! — сказала она. — Мальчик вне себя от гнева и, пожалуй, отважится нанести сэру Пэрси оскорбление. А все-таки оказывается, что британский индюк победил, так как все время владел собой.

— Сэр Пэрси совершенно прав, — сказал лорд Энтони, дружески кладя руку на плечо молодого француза. — Не годится вам дуэлью начинать свою карьеру в Англии.

— Очень хорошо, — ответил виконт после некоторого колебания. — Если милорд удовлетворен, то и я не имею ничего против него.

— Вот это — дело! — со вздохом облегчения сказал Блэкней. — Что за кипяток — этот юноша! Правда, Фоукс? Если товары, которые ваши друзья привозят из-за моря, все таковы, я лучше посоветовал бы вам топить их в Ламанше, а не то мне, пожалуй, придется ехать к старику Питту хлопотать о запретительном тарифе. И тогда, дорогой мой, вас закуют в кандалы за контрабанду.

— Ваши рыцарские чувства, сэр Пэрси, и вас ввели когда-то в заблуждение, — кокетливо заметила Маргарита. — Вспомните, что и вы сами привезли из Франции большой тюк товара.

Блэкней встал и отвесил жене низкий церемонный поклон.

— Миледи, — почтительно сказал он. — Я имел возможность выбирать на рынке самое лучшее, а вкус у меня тонкий.

— Гораздо тоньше ваших рыцарских чувств, — насмешливо заметила Маргарита.

— Ого, дело дрянь! — с притворным ужасом воскликнул Блэкней. — Будьте же справедливы, дорогая! Неужели я должен позволить какому-то мальчишке проткнуть мое тело, как булавочную подушку, только за то, что ему не понравилась форма вашего носа?

— О, за мой нос прошу вас не беспокоиться, — с грациозным поклоном возразила Маргарита. — Мужчинам он очень нравится. Да и вообще я ведь сама умею постоять за себя и ничего не боюсь.

— Да ведь и я не боюсь. Вы, кажется, не можете отрицать мою храбрость, а?

— Вашу храбрость? Ха-ха-ха! — рассмеялась Маргарита. — Конечно нет!

— Благодарю за честь, — с добродушным хохотом ответил ей муж. — Черт возьми, заметь, я рассмешил свою жену. Это умнейшую-то женщину в Европе! По этому случаю можно выпить. Эй, Джелли, живо! — закричал он, стуча рукой по столу.

Висевшая в воздухе гроза так и не разразилась, и Джеллибэнд наконец мог успокоиться, что никаких столкновений и ссор больше не произойдет.

— Стакан пунша, Джеллибэнд, покрепче и погорячее! Живо!

— Уже поздно, сэр Пэрси, — заметила Маргарита. Если мой брат не уедет вовремя, «Мечта» пропустит прилив.

— Вот, кажется, брат вашей милости идет сюда со шкипером шхуны, — почтительно заметил Джеллибэнд, взглянув в окно.

— Чудесно, Арман тоже выпьет с нами, — сказал Блэкней. — Ну, а твоему франтику, Тони, можно предложить стаканчик, как ты думаешь, а? Скажи ему, что мы хотим выпить в знак примирения.

— Ну, вам тут так весело, — сказала Маргарита, — что вы вероятно простите меня, если я вас покину и пойду проститься с братом; ему пора ехать.

Ее не удерживали, так как понимали, что ей теперь не до них: Арман Сен-Жюст возвращался сегодня на родину после нескольких дней, проведенных у Блэкнея, а в современной Франции смертная казнь так часто являлась наградой за самое верное и самоотверженное служение родине, что Маргарита не могла быть спокойной за судьбу своего брата.

Сэр Пэрси встал, с отличавшей его церемонной вежливостью отворил дверь и почтительно склонился перед женой. Она вышла из комнаты, насмешливо кивнув ему головой. Один сэр Эндрью, которого встреча с Сюзанной настроила особенно мягко и чутко, заметил и понял взгляд глубокой и безнадежной любви, которым болтливый, веселый сэр Пэрси проводил свою красавицу-жену.

V

Маргарита вышла на крыльцо и остановилась, глубоко и с облегчением вздыхая, как человек, уставший постоянно следить за собой.

Дождь прекратился; из-за рассеявшихся туч выглянуло заходящее солнце, и его косые лучи бледным светом озарили зеленые холмы Кента, береговые утесы и рыбачьи домики, ютившиеся у адмиралтейской дамбы. На темном фоне туч, облегавших горизонт с востока, рисовался изящный силуэт легкой яхты с поднятыми парусами. Это была «Мечта».

— Арман! — радостно сказала Маргарита, увидев приближающегося брата.

Они нежно обнялись. Дюжий шкипер L энергичным лицом, проницательными глазами и короткой седой бородой, обрамлявшей его толстый подбородок в виде бахромы, почтительно остановился в нескольких шагах.

— Здравствуйте, Бриггс! — ласково сказала Маргарита. — Сколько еще времени может мсье Сен-Жюст пробыть на берегу?

— Мы должны сняться с якоря через полчаса, миледи!

— Еще полчаса, и мы расстанемся! — с глубоким вздохом сказала Маргарита и, взяв брата под руку, тихо пошла с ним к берегу.

— Но ведь это совсем близко, — с ласковой улыбкой возразил Сен-Жюст. — Переплыть канал, проехать несколько миль на лошадях, и мы снова вместе.

— Меня пугает не расстояние, а этот ужасный Париж. Ах, зачем так быстро пролетели эти дни, когда Пэрси не было дома и ты принадлежал мне одной!

Они поднялись на высокую скалу, и Маргарита старалась разглядеть в вечернем тумане берега грозной, безжалостной Франции, предъявлявшей кровавые требования этому благороднейшему из своих сынов.

Арман угадал ее мысли.

— Это во всяком случае — наша родина, Марго, наша прекрасная славная родина! — сказал он, как бы стараясь оправдать жестокости настоящего доблестным прошлым.

— Они перешли пределы возможного! — горячо возразила леди Блэкней, но брат быстро прервал ее и бросил кругом подозрительный взгляд. — Ага! Ты и сам находишь, что обсуждать свободно эти вопросы не безопасно даже в Англии! До чего они довели! О, Арман! Умоляю тебя, не уезжай! — со слезами воскликнула она, прижимаясь к его плечу.

— Перестань! Будь, как прежде, моей храброй сестренкой, которая всегда помнила, что истинные сыны своего отечества не должны покидать его в минуту опасности… а Франция теперь в опасности.

— Но ты будешь осторожен?

— Постараюсь… насколько возможно.

— Арман! На всем свете у меня никого нет, кроме тебя, и я никому ненужна!

— Как никому? А Пэрси?

— То было… прежде, — прошептала она. — Не беспокойся, доро-гой! Пэрси во всяком случае очень добр ко мне.

— Как мне не беспокоиться, моя Марго! Послушай, я не могу уехать, не узнав… Впрочем не отвечай, если тебе тяжело, — поспешно прибавил Сен-Жюст, заметив, что она изменилась в лице.

— Что ты хочешь знать? — сдержанно спросила она.

— Известны ли Пэрси обстоятельства, сопровождавшие гибель маркиза Сен-Сира?

— То есть, известно ли ему, что революционный трибунал отправил маркиза с семьей на эшафот, благодаря «доносу» Маргариты Сен-Жюст? Известно, мой милый! — с горьким смехом сказала Маргарита. — После свадьбы я все сказала сэру Пэрси, но опоздала со своей исповедью: он все уже знал из посторонних источников.

— Также и то, что ты была без вины виновата?

— Он был, по-видимому, обо всем осведомлен. Результат тот, что «один из самых глупых мужей в Англии» презирает свою «умную» жену.

И голос, и слова были полны горечи, и Сен-Жюст понял, что неосторожно коснулся болезненной, еще не зажившей раны.

— Марго, твой муж любит тебя!

— Любит? Да, я прежде думала это; без этой уверенности я не вышла бы за него. А все, даже и ты, кажется, думали, что я соблазнилась его богатством. Арман! — быстро продолжала Маргарита, словно торопясь избавиться от тягостного гнета. — Верь мне, вы все ошибались. Я до двадцати четырех лет никого не любила и даже считала себя вообще не способной любить; но быть любимой страстно, слепо, беззаветно казалось мне огромным счастьем. Я думала, что сэр Пэрси обожает меня. Его ограниченность не смущала меня, напротив! Видишь, я думала, что интересы и заботы, которыми живет человек умный и честолюбивый, рано или поздно отвлекают его от любимой женщины; у сэра Пэрси, как я надеялась, сердце было полно мной одной; я мечтала заменить ему весь мир. Я чувствовала, Арман, что могу отвечать на такую любовь, могу заплатить за нее всей нежностью, на какую только способно мое сердце.

В ее словах звучало горькое разочарование, и ее брат хорошо понимал его: она лишилась розовых мечтаний, обращающих жизнь в светлый праздник, после того, как получила было так много. А между тем она еще молода, еще только начала жить. Сен-Жюст понял и то, что Маргарита оставила недосказанным: что ее участие в эпизоде с Сен-Сиром должно было глубоко оскорбить сэра Пэрси, в душе которого, несмотря на его ограниченность, жило гордое сознание, что он — потомок длинного ряда предков, которые все были благороднейшими английскими джентльменами с незапятнанным именем: одни сложили головы при Бофоре, другие погибли за вероломных Стюартов; но все свято исполняли свой долг. Для Сен-Жюста гордость предками была лишь «глупым предрассудком», но в Блэкнее она была прирожденным чувством, которое поступок его жены, хотя она тогда и не была еще таковою, должен был глубоко уязвить. Зная свою сестру, Арман понимал, что живость, пылкость характера, легкомыслие молодости могли вовлечь Маргариту в нежелательные ошибки; она могла временно попасть под дурное влияние. Она была истой француженкой, со всеми свойственными ей прелестями и недостатками; но для сэра Пэрси с его тяжелым британским мышлением смягчающих обстоятельств не могло существовать. Факты гласили, что безжалостный трибунал привлек Сен-Сира к суду на основании донесения Маргариты; презрение к такому поступку с ее стороны конечно могло убить любовь в сердце ее мужа. Но сама Маргарита положительно удивляла своего брата; странное, капризное чувство — любовь: стоило ей угаснуть в сердце мужа, и этого оказалось достаточно для того, чтобы в сердце жены она вспыхнула с новой силой. Притом крайности очевидно сходятся: женщина, у ног которой он, Арман, видал выдающихся людей, отдала свою любовь — глупцу!

Он взглянул на сестру, молча смотревшую на бледное, уже почти закатившееся солнце, заметил слезы, сверкавшие в последних лучах и исчезавшие в кружевной косынке на ее груди, однако не стал расспрашивать ее, зная ее страстный, но скрытный характер. Он знал, что, когда ей захочется поделиться своими чувствами, она поделится ими только с ним. Со смерти родителей и до самой свадьбы Маргариты брат и сестра ни разу не расставались и привыкли к взаимной откровенности; но теперь, после нескольких месяцев разлуки, Сен-Жюст почувствовал, что между ними выросла какая-то стена, тонкая, но все-таки — стена. Они по-прежнему горячо любили друг друга, однако у каждого явился свой заветный сад, закрытый для другого. Теперь Арман уже многое не мог бы сказать сестре, чувствуя, что она не поняла бы, почему изменились некоторые его взгляды, почему его друзья дошли до таких крайностей.

Маргарита также не могла говорить с братом о том, что скрывалось в тайниках ее души; да она и сама не могла разобраться в мучившем ее чувстве, сознавая лишь одно: что она одинока и несчастна среди окружающей ее роскоши. Предстоявшая разлука с братом еще увеличила ее грустное настроение: она дрожала за его жизнь.

Они простились на самом берегу, не высказав друг другу многого, что лежало у обоих на сердце, даже не из того, что хранится в «заветном саду» каждого человека.

VI

За закатом быстро наступили сумерки, окутав берега Кента туманной дымкой. Яхта «Мечта» вышла в море, а Маргарита с вершины скалы долго следила глазами за белыми парусами, уносившими от нее единственного близкого ей человека.

Туман сгущался. Яркий огонь светился в окнах гостиницы «Приют рыбака»; Маргарита смотрела на приветливый свет, и ей казалось, что она слышит веселые голоса и небрежный, так оскорблявший своей беспричинностью ее чувствительные уши, смех мужа. А ведь этот флегматичный человек был чуток и деликатен; он, например, теперь оставил ее одну, понимая, что это в данный момент было ей приятно; он, придававший такое огромное значение светским приличиям, даже и не намекнул на то, что ей следовало бы взять с собой слугу. Да, его внимание к жене, как и щедрость, были неизменны, и Маргарита чувствовала к нему глубокую благодарность; однако горькие мысли, которые он же ежедневно, ежеминутно возбуждал в ее душе своим безукоризненным, но холодным отношением, заставляли ее невольно произносить жестокие, часто даже оскорбительные слова, которыми она надеялась уколоть его и вывести из невозмутимого равнодушия. О, как ей хотелось дать ему почувствовать, что и она также презирает его и забыла, что когда-то любила его! Да, она любила этого пустого щеголя, для которого новый покрой платья и модные галстуки являлись чуть ли не главными интересами в жизни. Было время, когда Пэрси Блэкней безумно обожал ее, и в этой любви была сила, было что-то могучее, захватывающее, что очаровывало ее. И вдруг, после ее рассказа о случае с Сен-Сиром, пламенное чувство угасло, разлетелось, как дым. Маргарита часто спрашивала себя: да существовало ли оно в действительности?

Страшный финал аристократического дома Сен-Сиров был совершенно неожиданным и для самой Маргариты. Старого маркиза она ненавидела, но вовсе не желала ему такого ужасного конца; а ненависть к нему возникла в ее душе после того, как надменный аристократ нанес ее брату унизительное, незабываемое оскорбление. Арман, еще юношей, влюбился в Анжель де Сен-Сир; но он был демократ, плебей, а отец Анжели полон предрассудков своей касты; разумеется, о браке не могло быть и речи. Однажды скромный влюбленный, приближавшийся к предмету своей любви лишь в поэтических мечтах, рискнул послать Анжели де Сен-Сир поэму своего сочинения. Маркиз пришел в ярость: как осмелился плебей поднять глаза на дочь аристократа! На следующий же вечер слуги, по его приказанию, схватили юношу в уединенном месте и избили до полусмерти.

В те времена такие случаи бывали нередки, но, возбуждая мечты о кровавой мести, заранее обрекали на гильотину высокомерные головы.

Сен-Сир также не избежал расплаты. Сен-Жюсты с энтузиазмом молодости увлеклись утопическими теориями революции, видя в аристократах, отстаивавших свои привилегии, врагов народа. Скоро в кружке Маргариты стало известно, что Сен-Сир вступил в тайную переписку с Австрией, клонящуюся к подавлению революции, то есть к угнетению только что освободившегося народа. Маргарита, искренне верившая в теорию всеобщей свободы и равенства и наивно предполагавшая такую безобидную веру и в членах своего кружка, страшно возмутилась и высказала несколько неосторожных слов по адресу маркиза. Личная ненависть к нему вероятно придала ее словам излишнюю страстность, а в то страшное время жизнь человеческая ничего не стоила. Маркиз был арестован, переписка с австрийским двором очутилась в руках революционного трибунала, и «государственного изменника» казнили со всем семейством. Сен-Жюсты пришли в ужас, особенно Маргарита, раскаявшаяся в своем необдуманном поступке; но все ее старания спасти осужденных ни к чему не привели.

Рассказывая эту печальную историю мужу, леди Блэкней думала, что сумеет заставить его забыть то, что несомненно должно было поразить англичанина и роялиста. Сэр Пэрси выслушал несколько запоздалое признание жены по-видимому спокойно, но после их объяснения его безграничная любовь к ней как будто совершенно исчезла; остались только неизменная вежливость, безукоризненная корректность, заботливая внимательность. Перед Маргаритой был не любящий муж, а добродушный родственник, облеченный броней невозмутимого спокойствия. Она пробовала возбудить в нем ревность, обиду, досаду, лишь бы пробить ставшую между ними стену, однако все было напрасно. У Маргариты было все, что может дать богатый светский брак, но не было любви; вот почему, когда белые паруса шхуны «Мечта» скрылись в тумане, она почувствовала себя страшно одинокой.

Она с тяжелым вздохом отвела взор от уныло шумевшего моря и тихо пошла к гостинице. Быстро темнело, и она невольно ускорила шаги. В нескольких шагах от гостиницы «Приют рыбака» перед нею внезапно выросла мужская фигура, и спокойный голос назвал ее по имени:

— Гражданка Сен-Жюст!

Она невольно вскрикнула, но почти тотчас узнала незнакомца и с радостным удивлением протянула ему руку.

— Да ведь это — Шовелэн!

— Он самый, гражданка, к вашим услугам, — ответил незнакомец, вежливо целуя ее руку.

Это был человек лет сорока, маленького роста, с умными, хитрыми глазами старой лисы. Джеллибэнд мог бы узнать в нем гостя, распивавшего с ним вино два часа назад.

— Как я рада видеть вас, Шовелэн, друг мой! — радостно повторила Маргарита, не замечая насмешливой улыбки, искривившей его тонкие губы; этот человек напомнил ей блестящий кружок на улице Ришелье, центром которого она была когда-то, и ее радость была вполне искренна — Почему вы в Англии? — весело продолжала она, идя рядом с ним к гостинице.

— А вы как поживаете? — не отвечая на ее вопрос, осведомился Шовелэн.

— Я? — она пожала плечами. — Мне скучно, мой друг!

Шовелэн близко наклонился к ней, стараясь в полумраке разглядеть ее лицо.

— Я поражен изумлением! — воскликнул он, но в его голосе не было искренности.

— Вот как? А я думала, что при своей проницательности вы поймете, что Маргарите Сен-Жюст вовсе не к лицу как английские туманы, так и английские добродетели.

— Мне казалось, что сельская жизнь в Англии особенно привлекает молодых хорошеньких женщин.

— Я также думала это… прежде, — со вздохом прервала Маргарита. — Хорошенькие женщины в английских поместьях действительно вполне гарантированы от всяких опасностей, так как все веселое и интересное для них недостижимо. Вы только представьте себе, что мне иногда по целым дням не представляется ни малейшего повода к искушению!

— Удивительно ли, что умнейшая женщина в Европе скучает? — любезно сказал Шовелэн.

— Уж если я даже вам так обрадовалась, дело, должно быть, плохо, не правда ли? — лукаво улыбнулась Маргарита.

— И это после нескольких месяцев брака по любви? Неужели идиллического безумия хватило лишь на такой короткий срок?

— Милый Шовелэн, всякому безумию рано или поздно приходит конец. Но не в том дело! Я рассчитываю на вас. Не найдете ли вы мне лекарства против скуки?

— Смею ли я рассчитывать успеть в том, чего не добился даже сэр Пэрси?

— Ну, сэра Пэрси мы лучше оставим в покое, мой милый, — сухо возразила Маргарита.

— Прошу прощения. Рецепт против самой мертвой скуки я, смею надеяться, мог бы предложить вам, но…

— Ну, какие еще «но»?

Шовелэн устремил на нее свои бесцветные лисьи глаза, словно стараясь прочесть, что было у нее на душе; потом осторожно огляделся и низко наклонился к ее лицу.

— Гражданка Сен-Жюст! — торжественно сказал он. — Хотите ли вы оказать Франции важную услугу?

— Я? Но какую же услугу могу я оказать ей?

— Слыхали вы о красном цветке?

— Как же не слыхать, когда все мы в Лондоне только о нем и говорим! Скромный красный цветочек в такой моде, что им убирают шляпы и платья, его именем называют любимых лошадей. Он у всех на языке!

— Но вы, гражданка, как француженка, должны бы понять, что тот, кто скрывается под этим странным псевдонимом, — заклятый враг нашей великой республики, враг ее лучших людей, как Арман Сен-Жюст. Если вы — верная дочь Франции, то ваш долг — служить ей.

— Сен-Жюсты отдают родине все, что в силах, — гордо ответила Маргарита. — Мой брат посвятил ей всю свою жизнь; меня же судьба занесла теперь в Англию, и помогать Франции я не имею возможности.

— Нет, имеете! И именно вы! Послушайте! Я явился сюда как представитель французской республики и завтра представлю мистеру Питту свои верительные грамоты. Но главной моей задачей будет найти лигу Красного цветка, серьезно угрожающую Франции с тех пор, как она вздумала спасать от смерти врагов народа — аристократов. Вы знаете, что, перебравшись в Англию, проклятые изменники употребляют все старания, чтобы восстановить общественное мнение всей Европы против несчастной Франции, и рады дружить с кем угодно, лишь бы натравить на нее врагов. В последние недели организовано и мастерски выполнено множество побегов; все они — работа кружка англичан, дерзких нахалов, руководимых каким-то необыкновенно изобретательным и таинственным человеком. Это — голова, обдуманно работающая над разрушением Франции; его помощники — только послушные руки. Я хочу отсечь эту зловредную голову, что предаст в мои руки и всю шайку. Вы, гражданка, должны помочь мне в этом деле: найдите мне рыцаря Красного цветка! Он, видимо, принадлежит к английской аристократии. Найдите мне его ради нашей дорогой Франции!

Страстная речь Шовелэна сильно взволновала Маргариту. Она только что призналась, что лондонское высшее общество страшно интересовалось романтическим рыцарем Красного цветка; но она не прибавила, что и ее собственное воображение было занято никому не известным храбрецом, посвятившим себя спасению жертв террора. Маргарита нисколько не симпатизировала надменной аристократии вроде маркиза де Сен-Сира или графини де Турнэ, но путь, которым только что народившаяся республика пыталась утвердить свое владычество, ей, свободолюбивой республиканке, был просто ненавистен. Сентябрьские убийства, выказавшие Робеспьера, Дантона и Марата в новом свете, как кровавых властителей гильотины, судей не праведных, а беспощадных, заставили ее содрогнуться от ужаса; она впервые поняла, что крайности, до которых дошли вожди народа, должны повлечь за собой гибель умеренных республиканцев, как ее брат и его друзья. Поэтому она радостно приветствовала подвиги горстки храбрецов, отважно спасавших жертвы террора, и ей страстно хотелось узнать таинственного начальника загадочного кружка. Вот какого человека она могла бы страстно полюбить!

— Помогите мне уничтожить этого врага нашей дорогой Франции! — снова раздался возглас Шовелэна.

Маргарита очнулась. О чем она мечтала? Интересный герой — какой-то миф, а в нескольких ярдах от нее, за стенами деревенской гостиницы, беззаботно хохочет за стаканом вина человек, которому она клялась в верности. Какой контраст между мечтой и действительностью!

— Вы — чудак, мой милый, — с напускной небрежностью обратилась она к Шовелэну, думая об иронии судьбы, наталкивающей ее на дорогу интересующего ее человека, --и с какими целями! Где я буду искать вам этого господина?

— Вы — центр лондонского высшего общества; вы везде бываете, все видите, все слышите.

— По-вашему, все возможно и все легко, — сказала с неудовольствием Маргарита, глядя сверху вниз на его маленькую тщедушную фигуру. — Вы забыли только одно ничтожное обстоятельство: что за моей спиной стоит длинный ряд предков сэра Пэрси Блэкнея, и тени их встанут между леди Блэкней и… тем, чего вы от нее хотите.

— Я обращаюсь к вам во имя блага родины! — упорно настаивал Шовелэн.

— Ах, перестаньте! Ну, что за глупости вы мне толкуете! Ведь Красный цветок — англичанин, так что если вы и узнаете, кто он, то все равно не можете ему повредить.

— Я совершенно не забочусь о его национальности, — с жестким смехом возразил Шовелэн. — Гильотина во всяком случае охладит его пыл. Недоразумения с британским правительством мы всегда сумеем устранить, а семье казненного не откажем конечно в вознаграждении, если бы сверх всякого ожидания таковое понадобилось.

— Да вы с ума сошли! — воскликнула Маргарита, отодвигаясь от него, как от какой-нибудь зловредной гадины. — Что вы мне предлагаете? Кто бы ни был этот таинственный человек, он во всяком случае смел и благороден, и я никогда — слышите? — никогда не пойду на такую подлость!

— Что же, вам больше нравится, чтобы всякая аристократка, спасенная рыцарем Красного цветка, найдя в Англии приют, смела оскорблять английскую леди за то, что она была француженкой и республиканкой?

Стрела попала в цель: цветущие щеки Маргариты побледнели; она нервно закусила губы.

— Ну, это к делу не относится, — сухо возразила она, стараясь скрыть свою досаду. — Чужой защиты я не прошу, а на низкий поступок никогда не соглашусь, даже ради Франции. Посоветую вам поискать другие средства для исполнения своих замыслов! — не удостоив Шовелэна взглядом, она повернулась к нему спиной и пошла к гостинице.

— Я уверен, что это не последнее ваше слово! — хладнокровно сказал Шовелэн, не выразивший ни малейшего смущения. — Мы еще встретимся в Лондоне.

— В Лондоне мы вероятно встретимся, но это мое слово — последнее.

Маргарита вошла в дом, а Шовелэн остался стоять на крыльце и, вынув табакерку, долго и рассеянно угощал свой длинный нос табаком. При этом его лисьи глазки самодовольно щурились, на тонких губах змеилась насмешливая улыбка, и ничто в его фигуре не намекало на то, что он только что выслушал несколько неприятных и презрительных слов.

VI

Чудная, звездная ночь сменила дождливый день. Было тихо и тепло, точно летом; пахло сырой землей, цветами и листвой, напоенной ливнем. Такие ночи бывают только в Англии.

Великолепный экипаж с гербами Блэкнея выехал на лондонскую дорогу. Сэр Пэрси сам правил четверкой чистокровных коней, небрежно держа вожжи в красивой, почти женской руке. Рядом с ним сидела Маргарита, закутанная в дорогие меха. Лошади, высланные в Дувр за два дня, быстро мчали тяжелый экипаж.

«Пятьдесят миль пути в тихую звездную ночь!» — с наслаждением думала Маргарита, радуясь возможности помечтать в тишине погожей ночи, среди простора уединенных полей, чуть озаренных мерцающими звездами, когда мягкий ночной ветер дышит в лицо влагой и свежестью.

Она знала, что сэр Пэрси будет молчать всю дорогу. Он очень любил эти ночные поездки, и в этом, что вообще было редко, вкусы баронета и его жены совершенно сходились.

Сидя долгие часы рядом с молчаливым мужем, Маргарита иногда старалась отгадать, какие мысли занимают его ленивую голову, какие чувства волнуют его душу. Но она никогда и ни о чем не спрашивала его, а он ничего не поверял ей.

В гостинице «Приют рыбака» Джеллибэнд тушил огни, отдавал приказания на завтрашний день и делал вечерний обход. Все обычные посетители давно разошлись; иностранные гости спали в уютных комнатах верхнего этажа, где были также приготовлены спальни для сэра Эндрью и лорда Тони на случай, если бы им вздумалось почтить старую гостиницу более продолжительным пребыванием.

— Ну, Джелли, разошлись ваши гости? — спросил Дьюгерст у Джеллиоэнда, убиравшего последние бутылки со стола.

— Разошлись, милорд!

— А прислуга?

— Все легли, кроме дежурного буфетчика; боюсь только, что он скоро заснет за стойкой, — с улыбкой ответил Джеллибэнд.

— Мы еще посидим, Джелли, а вы ступайте спать!

— Слушаю, милорд! Вот ваши свечи; спальни наверху готовы. Если вашей милости что понадобится, крикните погромче; я услышу, хоть и сплю наверху.

— Ладно, Джелли! Тушите и последнюю лампу; в комнате достаточно светло от камина.

— Как прикажете, милорд!

Джеллибэнд принес новую бутылку вина, пожелал своим посетителям спокойной ночи и ушел наверх; в гостинице стало тихо; весь дом по-видимому погрузился в глубокий сон.

В дубовом зале топился камин, ярко освещая небольшое пространство теплым красноватым светом; остальная часть комнаты тонула во мраке.

— Значит, все сошло хорошо, Фоукс? — спросил сэр Энтони после довольно долгого молчания.

Сэр Эндрью не сразу ответил: пламя в камине, на которое он пристально глядел, рисовало ему пикантное личико с большими карими глазами и чистым детским лбом в ореоле темных кудрей.

— Д-да, все сошло хорошо, — машинально повторил он, с трудом отрываясь от своих мечтаний.

— И без всяких препятствий?

— Без всяких препятствий.

— Кажется, нечего и спрашивать, доволен ли ты путешествием? — со смехом сказал Дьюгерст, подливая себе вина.

— Да, дорогой мой, страшно доволен! — с необыкновенным оживлением воскликнул сэр Эндрью. — Какой был чудный переезд!

— В таком случае за ее здоровье! Славная девушка, хоть и француженка! Теперь, Фоукс, за тебя, за твое чувство. Желаю ему успеха!

Он осушил свой стакан до последней капли, потом, придвинув свой стул поближе к товарищу, приготовился слушать.

— Следующее дело будет поручено тебе и Гастингсу, — сказал сэр Эндрью. — И я от души желаю вам обоим такого же успеха и такого же прелестного знакомства. Ты не можешь себе представить…

— Конечно не могу! — с улыбкой прервал Дьюгерст. — Но охотно верю тебе на слово. Теперь же, дорогой мой, займемся делом!

Его молодое лицо сделалось вдруг необыкновенно серьезно, и весь последовавший разговор друзья вели почти шепотом.

— Я расстался с… Красным Цветком в Кале два дня тому назад, — говорил сэр Эндрью. — Он даже успел рассказать мне подробности. Вообрази, он сам провожал партию от самого Парижа, откуда выехал переодетый — ты никогда не догадаешься! — старой торговкой, и сам правил повозкой, в которой между овощами были спрятаны эмигранты. Они не подозревали, кто вез их, потому что их возница, помимо своего свирепого вида, не ленился громче всех кричать: «Долой аристократов!». Ах, что это за удивительный человек! — с восторгом прибавил он. — Какое хладнокровие! Он сказал, что ты и Гастингс должны встретить его в Кале второго числа будущего месяца… кажется, это уже в будущую среду?

— Да, в среду.

— Дело предстоит опасное, потому что граф уже приговорен к смертной казни; когда его объявили «подозрительным», наш гениальный вождь, который всегда все узнает раньше всех, успел увезти его из замка и укрыть в надежном месте; но вывезти его из пределов Франции будет страшно трудно. Не верится даже, чтобы удалось! Сен-Жюст, которого, разумеется, никто не может заподозрить, отправился ему навстречу. Я думаю, что также получу приказ участвовать в деле.

— А мне есть какие-нибудь поручения?

— Не поручение, а предостережение: Красный цветок узнал, что в Англию командирован агент по имени Шовелэн, цель которого между прочим — открыть личность нашего вождя и, как только он вступит на французский берег, захватить его; поэтому Красный цветок советует нам особенную осторожность: показываться вместе в общественных местах как можно реже; без крайней необходимости не сходиться по делам лиги и ждать его инструкций, не спрашивая о них; он известит, если встретится надобность.

Угли уже догорали, бросая на пол около камина красноватый свет. За пределами этого освещенного полукруга было темно, как в погребе.

Сэр Эндрью вынул небольшую бумажку, которую прятал в записной книжке, и оба друга, сблизив головы, принялись разбирать драгоценный документ — собственноручную инструкцию обожаемого вождя. Чтение так поглотило их внимание, что они не слышали ни слабого треска углей, падавших сквозь каминную решетку, ни однообразного тиканья старинных часов, ни шороха, раздававшегося где- то на полу, совсем близко от них.

Из-под одной из скамеек появилась темная фигура и беззвучно, как змея, подползла к молодым людям.

— Прочти и запомни все, — сказал Фоукс, — потом уничтожь письмо! — Он опустил руку с книжкой в карман и ощупал в нем еще бумажку. — Еще записка от него? — сказал он с удивлением. — Когда он поспел положить ее в мой карман?

Друзья склонились над клочком бумаги, стараясь прочесть что-нибудь при умирающем свете огня, как вдруг около входных дверей раздался шорох, настолько явственный, что он не мог не привлечь их внимания.

Дьюгерст быстро встал, перешел комнату и распахнул дверь, но, оглушенный ударом по голове, упал на пол. В то же время притаившаяся на полу фигура вскочила и, бросившись на Фоукса, также повалила его на пол.

Прежде, чем молодые люди опомнились, на них набросились четверо мужчин, завязали им рты и прикрутили их веревками друг к другу, спиною к спине.

— Обыщите их и дайте мне все, что найдете! — сказал человек в маске, с порога следивший за всей сценой.

Ему подали все найденные у пленников бумаги; тогда он повелительным жестом указал на дверь. Молодых людей подняли и бесшумно вынесли из гостиницы, а тот, который казался начальником шайки, снял маску и, нагнувшись к огню, пробежал захваченные бумаги.

— Недурно! — тихо сказал он. — Очень недурно для начала!

Его бесцветные лисьи глаза засверкали, когда он прочел записку вождя Красной лиги, только что прочитанную молодыми людьми; но особенное впечатление произвело на него письмо, подписанное именем Сен-Жюста.

— Так Арман Сен-Жюст в конце концов все-таки — изменник! — прошипел он со злорадной усмешкой. — Ну, берегитесь, прекрасная Маргарита! Теперь вы уже не можете отказывать мне в своей помощи!

VIII

Оперный сезон 1792 года в Лондоне начался парадным спектаклем в Ковентгарденском театре. Публики было много, все места были заняты. Более серьезные слушатели внимательно слушали оперу «Орфей», но большая часть нарядной светской толпы, особенно молодые модницы, выказывала откровенное равнодушие к новому произведению Глюка.

Селину Сторэс восторженно приветствовали ее поклонники; из королевской ложи было выражено милостивое одобрение любимцу лондонских дам — Бенджамэну Инкльдону; затем последовал блестящий финал второго акта, занавес упал, и публика вздохнула с облегчением: наконец-то можно дать волю болтливым и легкомысленным языкам.

В нижних ложах занимали места лица, известные всему Лондону: принц Уэльский, переходивший то в одну ложу, то в другую, упитанный, жизнерадостный, расточающий своим интимным друзьям улыбки и рукопожатия; мистер Питт, забывший на время тяготу государственных забот; лорд Гренвилль, министр иностранных дел, на лице которого сосредоточивалось сегодня всеобщее внимание вследствие присутствия в ней маленького, худощавого, пожилого иностранца с желчным, саркастическим лицом и впалыми глазами, критически обозревавшими публику. Его темные волосы не были напудрены; скромное черное платье сидело на нем безукоризненно. Все видели, что лорд Гренвилль оказывал гостю надлежащее внимание; видели и то, что всегда очень любезный и общительный министр сегодня казался очень сдержанным.

Французские эмигранты, видневшиеся в ложах своих английских друзей, резко отличались от них как типом, так и выражением лица; добрый прием, оказанный им в Англии, не рассеял печали и заботы, которыми было полно сердце каждого беглеца. Особенно женщины, мужья, братья или сыновья которых находились в опасности, не могли сосредоточить свое внимание ни на музыке, ни на блестящем обществе, наполнявшем зал.

В ложе леди Портальс, в тяжелом черном платье, с дорогими белыми кружевами в волосах (единственном признаке, что она еще не в трауре), сидела графиня де Турнэ де Бассервиль, грустно слушая остроты и шутки добродушной леди, изо всех сил старавшейся развеселить свою гостью.

Сюзанна и ее братья сидели за стулом матери, конфузясь массы незнакомых людей и не принимая участия в разговорах. Входя в ложу, Сюзанна была очень весела и оживленно осматривала театр, отыскивая глазами интересовавшее ее лицо; но его не оказывалось. Молодая девушка не могла скрыть грустное разочарование и, не бросая более ни одного взгляда на веселую толпу, уныло села возле матери.

В дверь ложи постучали, и на пороге появился лорд Гренвилль.

— О, милорд, вы не могли прийти более кстати! — воскликнула леди Портальс. — Скажите скорее, каковы последние новости из Франции: графиня умирает от беспокойства!

— Новости, к несчастью, неутешительны: казни продолжаются, Париж залит потоками крови.

Графиня побледнела и бессильно отклонилась на спинку стула.

— О, мсье! Как ужасно слышать такие вести, когда мой муж в этой жестокой стране! — пролепетала она на ломаном английском языке. — А я, зная, что он в такой опасности, принуждена… скрывать свою тревогу… сижу в… театре.

— Мадам! — воскликнула резкая и прямодушная леди Портальс. — Клянусь, безопасность вашего мужа не была бы обеспеченнее, если бы вы запрятались куда-нибудь в монастырь. Ободритесь! Подумайте о своих детях! Вы не должны преждевременно омрачать их юные сердца своим отчаянием.

Графиня попыталась улыбнуться. Голос и манеры леди Портальс были под стать любому груму, но у нее было золотое сердце; свою редкую доброту, даже чувствительность, она усердно скрывала, щеголяя резкими, даже грубыми манерами, которые были в моде у дам той эпохи.

— Не забывайте, мадам, что лига Красного Цветка ручалась вам за спасение графа, — вмешался лорд Гренвилль. — Это должно вас успокаивать.

— О, да! В этом — моя единственная надежда. Лорд Гастингс вчера вторично подтвердил мне это.

— Ну, так откиньте всякий страх; то, за что ручается лига, будет свято исполнено. Энергия рыцарей Красного Цветка неисчерпаема. О, если бы я был помоложе! — прибавил государственный человек с глубоким вздохом.

— Перестаньте! — прервала леди Портальс. — При чем тут молодость? По-моему, например, в вас должно бы быть достаточно молодой энергии, чтобы повернуться спиной к французскому пугалу, рассевшемуся в вашей ложе.

— С удовольствием бы сделал это, миледи, но вы забываете, что я состою на службе его королевского величества и, в силу обстоятельств, вынужден отрешиться от… некоторых предубеждений; Шовелэн — уполномоченный… агент своего правительства.

— Что? Правительства? Как у вас язык поворачивается называть шайку кровожадных убийц правительством?

— Англия еще не видит необходимости прерывать дипломатические сношения с Францией, — осторожно возразил министр. — Поэтому и я должен соблюдать строгую корректность в отношении лица, присланного нам французским правительством.

— К черту все ваши дипломатические тонкости, милорд! Эта хитрая лиса — просто шпион, и вы очень скоро убедитесь — уж за это ручаюсь, — что он не очень-то будет считаться с вашей хваленой дипломатией, когда дело коснется эмигрантов и нашего рыцаря с его доблестной лигой. Поверьте, он всякими правдами и неправдами будет вредить им.

— И в своей кровожадной деятельности найдет себе верную союзницу — леди Маргариту Блэкней! — не могла не сказать графиня.

— Праведное небо! — воскликнула леди Портальс. — Что она говорит? Милорд Гренвилль! Да убедите же графиню в ее безрассудстве! Вы красноречивы, а я — не в силах. Как это вы можете позволять себе такие легкомысленные суждения? — сердито обратилась она к графине. — Вы радушно приняты в Англии и не имеете права думать о ней так дурно. Ну, допустим, что леди Блэкней сочувствует убийцам-французам, что она даже была замешана в несчастном деле Сен-Сира, а, может быть, и еще кого-нибудь; но теперь она — самая популярная женщина в высшем лондонском обществе, а сэр Пэрси Блэкней близок к королю и членам королевского семейства. Напрасно вы стараетесь оскорбить Маргариту Блэкней: ей это не повредит, а вас может поставить в очень неприятное положение. Правду я говорю, милорд?

В эту минуту поднялся занавес, и начался третий акт оперы. Лорд Гренвилль поспешил откланяться дамам и вернулся в свою ложу, где Шовелэн одиноко просидел весь антракт, рассеянно вертя в руках табакерку.

Все его внимание поглощала противоположная ложа, в которой царило веселое оживление, раздавались смех и говор. Это была ложа сэра Пэрси.

Маргарита была очаровательна: на ней было изящное платье с очень короткой талией — самая последняя мода, скоро привившаяся во всей Европе; блестящая, вышитая золотом ткань необыкновенно шла к ее роскошной царственной фигуре. Ее каштановые с золотистым отливом локоны были, против обыкновения, слегка напудрены и перехвачены на затылке огромным черным бантом. В волосах, на шее и на руках сверкали бриллианты — бесценные подарки мужа, сидевшего за стулом своей великолепной жены.

Весь третий акт Шовелэн не спускал взора с лица Маргариты, внимательно слушавшей музыку. Оно сияло радостным оживлением: опера «Орфей» приводила ее в восторг. «Мечта» благополучно вернулась из Кале с приветом от любимого брата; мудрено ли, что она в эти минуты забыла свои разлетевшиеся грезы о любви, свои мечты о Рыцаре Красного Цветка, свои огорчения, забыла о том «ничтожестве», которое повергало к ее маленьким ножкам все блага земные… за неимением других ресурсов?

Простояв за стулом жены ровно столько времени, сколько требовали приличия, Блэкней уступил свое место обожателям Маргариты, поговорил несколько минут с наследным принцем и исчез. Когда снова началась музыка, и ложа опустела, Маргарита с облегчением вздохнула, надеясь теперь остаться наедине с Глюком и вполне насладиться божественными звуками; но в дверь опять постучали.

— Войдите! — с нетерпением сказала она.

Вошел Шовелэн.

— Два слова, гражданка, — почти повелительно произнес он, останавливаясь за ее стулом.

— Ах, как вы меня испугали! — сказала Маргарита, стараясь улыбнуться. — Зачем вы пришли? Я не могу разговаривать, так как хочу слушать музыку.

— Я пользуюсь временем, когда могу видеть вас одну, — спокойно возразил он, без приглашения усаживаясь на стул сзади нее, так что мог говорить ей на ухо, не мешая публике и не будучи замечен ею. — Леди Блэкней всегда так окружена, что нам, старым ее друзьям, едва можно найти минуту, чтобы побеседовать с нею.

— Повторяю вам, поищите другого, более удобного момента для разговора, — нетерпеливо прервала Маргарита. — Вы ведь будете у лорда Гренвилля, вот там мы и поговорим… я уделю вам пять минут. А теперь не мешайте мне, пожалуйста!

— Вместо пяти минут на балу я предпочитаю три в этой ложе, — невозмутимо возразил Шовелэн. — Будьте благоразумны и выслушайте меня, гражданка Сен-Жюст!

Маргарита вздрогнула: Шовелэн даже не возвысил голоса, но в его тоне, в бесцветных лисьих глазках было что-то зловещее, наполнившее ее сердце тяжелым предчувствием.

— Что это? У гроза? — надменно спросила она.

— Нет, леди, только пробная стрела, — почти нежно ответил он, глядя на нее глазами кошки, стерегущей мышь, которой уже некуда бежать. — Ваш брат Сен-Жюст в страшной опасности, — медленно выговорил он после минутного молчания.

Маргарита не пошевельнулась, продолжая смотреть на сцену и стараясь показать Шовелэну, что слушает музыку и на его слова обращает мало внимания; но, глядя на ее неподвижный профиль, он, как тонкий наблюдатель, все же заметил внезапную суровость взгляда и жесткую складку около рта.

— Идите-ка на свое место и не мешайте мне слушать музыку, — сказала Маргарита равнодушным тоном. — Ведь эта пресловутая опасность наверное — плод вашей неугомонной фантазии.

Он не двинулся, с явным удовольствием наблюдая нервные движения маленькой руки, беспокойно раскрывавшей и закрывавшей веер: он знал, что избрал верный путь.

— Что вы узнали о моем брате? — с тем же напускным хладнокровием спросила Маргарита, видя, что он упорно остается в ложе.

— Очень интересные для вас вещи, гражданка.

Она ждала, затаив дыхание, но Шовелэн умышленно медлил.

— Д-да, многое изменилось с нашего последнего свидания, — продолжал он, делая между словами большие паузы. — Многое. Я так просил… вашего содействия… для блага нашей… родины, гражданка. .. вы мне отказали… мои служебные, а ваши… общественные… обязанности так нас… разъединяют.

— Да в чем же дело наконец? — не выдержала Маргарита.

— Зачем спешить, гражданка? Видите ли, в тот вечер, в Дувре, когда вы изволили ответить на мою почтительнейшую просьбу таким решительным отказом, мне случайно удалось овладеть бумагами, открывшими мне новые планы Красного Цветка и его шайки; он намеревается спасти от заслуженной смерти изменника де Турнэ, скрывающегося от правосудия. Некоторые данные у меня в руках, но так как мне не хватает двух-трех нитей, то я жду от вас…

— Я уже сказала вам, что от меня вам нечего ждать помощи! — с гневом воскликнула Маргарита. — Какое мне дело до Красного Цветка и ваших планов? Вы заговорили о моем брате…

— Имейте же хоть каплю терпения, умоляю вас, гражданка! Лорд Энтони Дьюгерст и сэр Эндрью Фоукс были в ту ночь в гостинице «Приют рыбака».

— Ну, да! Я их там видела. Что же из этого?

— Эти джентльмены — члены проклятой лиги: мои люди давно узнали это; графиню и ее детей привез из Франции сэр Эндрью, так что сомнений быть не могло. Как только неосторожные молодые люди остались одни, мои агенты схватили их, связали и отобрали у них все интересные документы.

Маргарита поняла, откуда грозит опасность: Арман был неосторожен и скомпрометировал себя перед республиканским правительством. Невыразимый ужас наполнил ее душу; ей уже представились подробности краткого несправедливого суда… быстрой, несправедливой казни. Однако она решила, что не должна показать этому человеку свой страх и волнение, и воскликнула со смехом:

— Какая невероятная наглость! Вы решаетесь на разбой, грабеж, насилие. И где же? В свободной Англии, в людной гостинице! Браво, Шовелэн! Ну, а если бы ваши шпионы попались на месте преступления?

— Так что же? Все они — верные сыны своей родины и ученики вашего покорнейшего слуги. Если бы им пришлось заплатить за свою преданность Франции, они без всякого протеста, смело пошли бы в тюрьму или на виселицу. Во всяком случае, на этот раз стоило рискнуть.

— В самом деле? Что же оказалось в этих интересных документах? — небрежно спросила Маргарита.

— К сожалению, они не открыли мне всего, чего я мог ожидать. Я узнал некоторые весьма важные планы, несколько интересных имен; это дает мне наконец возможность… помешать выполнению намеченных уже заговоров; но я страшно огорчен, что относительно личности рыцаря Красного цветка до сих пор остаюсь в совершенной неизвестности.

— Так вот как! — по-прежнему непринужденно заметила Маргарита. — Значит, в главном вы нисколько не подвинулись вперед? Жалею вас, мой милый! — она притворно зевнула, усиленно обмахиваясь веером. — И ради этого вы помешали мне дослушать арию? А я ведь заинтересовалась вашим рассказом, думая, что вы собирались сообщить мне что-то о моем брате.

— Да, да, гражданка, именно о нем. Дело в том, что между документами нашлось также письмо за подписью Армана Сен-Жюста. И представьте себе, дорогая леди, оказывается, что… ваш братец не только симпатизирует врагам нашей великой республики, но и состоит членом проклятой лиги.

Удар попал наконец в цель, но Маргарита и тут не сдалась. Она видела, что Шовелэн говорит правду: он был слишком предан своему делу и слишком гордился революционной Францией, чтобы унизиться до намеренной лжи. Письмо неосторожного Армана было в его руках, и злодей конечно постарается извлечь из него желаемую выгоду. Она мгновенно сообразила все это, но продолжала беспечно улыбаться.

— Не права ли я была, приписывая все это вашему пылкому воображению? Арман — в лиге таинственного Красного цветка! Арман помогает аристократам, которых сам глубоко презирает? Выдумка право недурна!

— В таком случае я позволю себе выразиться несколько яснее: Сен-Жюст настолько скомпрометирован, что нет ни малейшей надежды на его оправдание.

Маргарита не отвечала, стараясь уяснить себе весь ужас положения и найти какой-либо выход. Сторес кончила арию и раскланивалась перед восторженно аплодировавшей публикой.

— Шовелэн, — сказала наконец Маргарита, и на этот раз в ее голосе не было и тени бравады, напротив, он слегка дрожал, — постараемся понять друг друга. У меня от английского климата, должно быть отсырели мозги, и я не совсем уяснила себе. Скажите, вам очень хочется открыть, кто и что такое Красный Цветок?

— Я знаю, гражданка, что это — злейший враг Франции, тем более опасный, что действует тайно.

— Допустим! И, чтобы спасти своего брата, я, очевидно, должна сделаться вашей шпионкой?

— Зачем такие выражения, прекрасная леди? Да и я ведь ничего от вас не требую, а услуга, которой я… ожидаю, никак не может быть названа шпионством.

— Дело не в названии, — сухо прервала Маргарита. — Скажите, что вы хотите?

— Чтобы вы, по своей доброй воле, оказали мне одну… маленькую услугу и ею… купили помилование Сен-Жюста! — и Шовелэн подал ей клочок бумаги, отнятый четыре дня назад у молодых англичан, — всего несколько строк, нацарапанных кривыми буквами и очевидно измененным почерком:

«Напоминаю — не видеться без крайней необходимости. Инструкции относительно 2-го у вас. Если встретится необходимость новых условий, буду у Г. на балу».

— Ну, что это значит? — спросила Маргарита.

— Разве вы не видите Красного Цветка на уголке?

— А, Красный Цветок, — догадалась она. — А «Г» — это Грен вилль. Он будет на балу у лорда Гренвилля?

— Я так полагаю. После ареста в гостинице молодые лорды были, по моему приказанию, доставлены в один уединенный коттедж на дуврской дороге, где им пришлось остаться до утра. Но так как из этой бумажки я понял, что они должны быть на балу, где думают увидеться и переговорить со своим руководителем, то сегодня утром они нашли все двери коттеджа открытыми, свою стражу — исчезнувшей, а на дворе оседланных лошадей. Я полагаю, джентльмены уже в Лондоне. Видите, гражданка, как все это просто?

— О, да, очень просто! — с горечью сказала Маргарита, и в ее голосе, против ее воли, снова зазвучал вызов. — Не думаю, чтобы цыпленок, которого вы ловите, чтобы свернуть ему шею, находил, что это «так просто». Вы приставляете мне нож к горлу, обещаете награду за повиновение и пытаетесь уверить меня, что и это очень просто?

— О, нет, гражданка, я только даю вам возможность спасти вашего брата от последствий его собственного безумия.

Маргарита не могла удержаться от слез.

— Брат мой! Единственное существо в мире, действительно любившее меня! — прошептала она.

Шовелэн молчал.

— Но ведь я ничего не могу сделать! — в отчаянии воскликнула она. — Я бессильна помочь вам!

— Положим, — неумолимо продолжал Шовелэн, делая вид, что не замечает ее отчаяния. — Леди Блэкней уже по одному тому может быть мне хорошей помощницей, что она вне всяких подозрений. Да, гражданка, понаблюдайте хорошенько; прислушайтесь, замечайте, с кем будут беседовать Фоукс и Дьюгерст. Найдите мне проклятый Красный цветок, и, клянусь Францией, ваш брат останется на свободе.

Маргарита поняла, что из таких сетей ей не выпутаться: Шовелэн, она знала, никогда не грозит напрасно. Очевидно Арман причислен комитетом общественной безопасности к «подозрительным», выезд из Франции ему запрещен и стал невозможным. Надо повиноваться Шовелэну!

— Значит, если я обещаю помогать вам, вы отдадите мне письмо Армана? — сказала она с милою улыбкой, чисто по-женски, кокетливо прикасаясь к руке человека, которого боялась и ненавидела.

— Если сегодня ночью вы окажете мне содействие, — с саркастической усмешкой ответил Шовелэн, — я вручу вам письмо завтра утром.

— Ага, недоверие! Но если я… если обстоятельства не позволят мне помочь вам?

— Это было бы очень прискорбно, — многозначительно ответил Шовелэн.

Маргарита поняла, что от этого человека бесполезно ожидать милосердия. Удушливая жара показалась ей леденящим холодом; она нервным движением накинула на плечи длинный кружевной шарф, продолжая, как сквозь сон, смотреть на сцену и с трудом улавливая звуки музыки, доносившейся, как ей казалось, издалека. На короткий момент ее мысли перенеслись на другого, также имевшего право на ее доверие и любовь. Сознание беспомощности и полного одиночества, охватившее ее душу, напомнило ей, что сэр Пэрси ведь когда-то любил ее, что он — ее муж. Не обратиться ли к нему за поддержкой и советом? Конечно, он не блещет умом, но, если его мужественная энергия поддержит ее умственные силы, им вдвоем, может быть, и удастся одолеть хитрую лисицу и вырвать Армана из ее коварных когтей, не подвергая опасности доблестного вождя благородной лиги. По-видимому сэр Пэрси очень расположен к Арману. Да, он наверное поможет жене!

Легкий стук в дверь вывел Маргариту из тяжелой задумчивости; вошел Блэкней, как всегда добродушный и флегматичный, со своей обычной рассеянной и несколько застенчивой улыбкой, сегодня более обыкновенного раздражавшей его жену.

— Неужели вы… поедете… на… этот проклятый бал? — довольно громко обратился он к ней, лениво растягивая слова. — A-а, это — вы… мсье э… э… Шовелэн! Извините… я… вас не заметил! — прибавил он, небрежно протягивая два тонких белых, аристократической формы пальца агенту, вставшему при его появлении. — Итак, дорогая, едем мы или нет?

Из соседних лож зашикали на него.

— Каковы нахалы! — с добродушной усмешкой заметил сэр Пэрси.

«Неужели на этого человека можно положиться?» — с горечью подумала Маргарита, нетерпеливо отворачиваясь.

— Я готова, пойдемте! — сказала она, взяв мужа под руку, и, обернувшись в дверях ложи, бросила быстрый взгляд на Шовелэна.

Любезно склонившись, со шляпой под мышкой, вытянув вперед свою остроконечную, как у хорька, голову, он с загадочной улыбкой следил за красивой парой, в сущности крайне мало гармонировавшей друге другом. Потом с довольным видом, точно его наблюдения обрадовали его какими-то особенно приятными сведениями, он вынул свою табакерку, неторопливо понюхал и заботливо отряхнул табак с кружевного жабо. Спрятав табакерку, он с видом полного удовлетворения принялся потирать свои небольшие, худые руки, и улыбка все не сходила с его лица.

IX

Бал у лорда Гренвилля был первым и самым блестящим в этом сезоне. Сам принц Уэльский обещал почтить его своим присутствием; ожидалась также масса знатных гостей. Поэтому лорд Гренвилль уже после второго акта оперы «Орфей» поспешил домой, и к десяти часам (время необычайно позднее для той эпохи) роскошно убранный дом министерства был уже полон народа; из бального зала, словно нежный аккомпанемент к смеху и беспечной болтовне, доносились звуки менуэта.

Стоя на верхней площадке лестницы, убранной тропическими растениями и благоухавшей цветами, радушный хозяин встречал гостей, которые, обменявшись с ним положенными церемонными поклонами, направлялись в бальный зал или в карточную, сообразно своим вкусам и наклонностям.

В нескольких шагах от Гренвилля стоял Шовелэн, с нетерпением ожидавший приезда леди Блэкней. В строго монархической Англии, возмущавшейся террором и анархией, царившими у ее соседей, представитель революционного правительства не мог быть приятным гостем, но, являясь лицом официальным, был вежливо принят своими британскими коллегами. Мистер Питт пожимал ему руку при официальных встречах, лорд Гренвилль учтиво разговаривал с ним, но в обществе его совершенно игнорировали: мужчины даже не подавали ему руки, а дамы откровенно отворачивались от него. Однако Шовелэн не смущался этими неприятностями, иронически называя их «случайностями дипломатической карьеры». Его горячая любовь к родине была довольна своеобразна: он слепо преклонялся перед революцией и ненавидел так же слепо всякое общественное неравенство, откуда бы оно не проистекало. Поэтому его нисколько не задевали щелчки, выпадавшие на его долю в старомодной и верноподданной Англии. Он весь был поглощен одной заботой: твердо веря, что аристократия — злейший враг французской республики, он был одним из тех кровожадных патриотов эпохи террора, которые высказали жестокое пожелание, сделавшееся историческим: «Пусть бы у всех аристократов была одна голова, чтобы можно было отсечь ее одним ударом гильотины».

Шовелэн не сомневался, что роялисты, сбежавшие за границу, всячески старались восстановить иностранные державы против революционной Франции, образуя заговоры в Англии, Бельгии и Голландии, добиваясь вооруженной помощи для освобождения короля и королевы; и, если бы это удалось им, в результате, конечно, явились бы казни кровожадных вождей чудовищной республики. Удивительно ли, что таинственный и романтический предводитель лиги Красного цветка сделался предметом глубокой ненависти Шовелэна: ведь девять десятых эмигрантов, принятых английским двором, были обязаны своей жизнью именно этому человеку и его лиге. И Шовелэн дал торжественную клятву своим единомышленникам, что отыщет опасного врага, привезет его во Францию и… Ах, с каким наслаждением думал он о той блаженной минуте, когда голова загадочного вдохновителя лиги падет под ударом гильотины!

На грандиозной лестнице все пришло в движение; разговоры моментально смолкли, и величественный мажордом важно провозгласил: «Его королевское высочество принц Уэльский! [в последствии Георг Четвертый]», а после короткой паузы: «Сэр Пэрси Блэкней, леди Блэкней!».

Хозяин поспешил навстречу высокому гостю, и принц, в великолепном костюме из атласа и бархата цвета лососины, сияя золотым шитьем, вошел в зал, ведя под руку Маргариту. По левую руку принца шел сэр Пэрси в пышном костюме стиля Энкруаябль [«Incroyable» — «невероятный» — прозвище франтов времен Директории], с дорогими кружевами на воротнике и рукавах и со шляпой под мышкой.

Последовали обычные приветствия, после чего хозяин, почтительно склонившись перед высоким гостем, попросил позволения представить его высочеству полномочного агента французского правительства.

Шовелэн выступил вперед и отвесил наследнику престола низкий поклон.

— Мсье, — холодно сказал принц, — мы постараемся забыть о пославшем вас правительстве и будем видеть в вас только гостя; в этом смысле мы можем приветствовать вас. Добро пожаловать!

Шовелэн поклонился еще ниже, сперва принцу, потом Маргарите.

— A-а! Маленький Шовелэн! — беспечным тоном сказала она, протягивая ему кончики пальцев. — Мы с мсье — старые знакомые, ваше высочество!

При этом известии принц несколько милостивее улыбнулся агенту.

— Прошу у вашего высочества разрешения представить графиню де Турнэ де Бассерив, только что прибывшую из Франции со своими детьми, — продолжал лорд Гренвилль.

— Очень рад! Им, значит, посчастливилось? — быстро и с видимым удовольствием произнес принц.

Гренвилль сделал эмигрантке знак приблизиться.

— Господи, помилуй нас, грешных! — с комическим ужасом шепнул принц Маргарите. — От нее так и веет страшной добродетелью и… страшной меланхолией.

— Добродетель, ваше высочество, подобна флакону с редкими духами, который надо разбить, чтобы ощутить их благоухание, — ответила улыбаясь Маргарита.

— Увы! Добродетель вовсе не к лицу прекрасному полу! — с легкомысленным вздохом возразил принц; затем с любезной улыбкой обратился к приблизившейся графине: — мы рады видеть вас в Англии. Его величество всегда с радостью принимает ваших соотечественников, лишающихся родины.

— Ваше высочество очень милостивы, — с достоинством ответила графиня.

Затем лорд Гренвилль представил принцу ее детей.

— Ваша дочь очаровательна! — воскликнул принц, с ласковой улыбкой глядя на покрасневшую Сюзанну. — Рад видеть вас, виконт! — милостиво обратился он к юному графу. — Я знал вашего отца: он был послом при лондонском дворе.

— Честью сегодняшней встречи с вашим высочеством мы всецело обязаны нашему спасителю, вождю лиги Красного цветка, — с низким поклоном ответил молодой человек.

— Тс! — остановил его принц, указывая глазами на Шовелэна, с насмешливой улыбкой наблюдавшего эту сцену.

— Я позволю себе просить ваше высочество не удерживать этого юношу в выражении своих благородных чувств, — смело сказал Шовелэн. — Интересный Красный цветок отлично известен Франции и… мне.

Принц бросил на говорившего проницательный и далеко не дружелюбный взгляд.

— В таком случае, — холодно сказал он. — Вы знаете о нашем национальном герое гораздо больше, нежели мы сами. Может быть, вы даже откроете нам, кто — он? Взгляните на дам: их взоры прикованы к вам! Вы, право, приобретете огромную популярность у прекрасного пола, если удовлетворите женское любопытство!

— Ваше высочество, — с тою же смелой улыбкой сказал Шовелэн. — На моей родине существует убеждение, что если бы ваше высочество только захотели, то могли бы дать самые подробные сведения об этом интересном и таинственном придорожном цветке.

С этими дерзкими словами он устремил на Маргариту пытливый и насмешливый взгляд, но она выдержала его без всякого смущения.

— Нет, милейший! — почти сердито возразил принц. — Я не из болтливых, а члены лиги так ревниво оберегают свою тайну, что прелестным поклонницам загадочного вождя приходится довольствоваться обожанием призрака. Мы не знаем даже, какова его наружность: высок он или мал ростом, брюнет или блондин, красив или безобразен… Одно мы знаем твердо, — прибавил принц с тем благородным достоинством, которое привлекало к нему сердца. — Что это — отважнейший рыцарь в мире и что этот рыцарь — англичанин.

— Ваше высочество могли бы прибавить, — вмешалась Маргарита, бросив на Шовелэна вызывающий взгляд. — Что мы, женщины, считаем его героем, подобным героям древнего мира; что мы обожаем его, носим его эмблему, дрожим за него, когда он в опасности, ликуем с ним в честь его торжества!

Шовелэн ответил лишь молчаливым и почтительным поклоном. Он не мог не понять, что и принц, и Маргарита говорили с известным намерением; но к презрению принца он был совершенно равнодушен, а красавицу, в пышных локонах которой горела ветка красных цветов из рубинов и бриллиантов, он крепко держал в своих когтях. Поэтому он остался невозмутимым и спокойно ждал, что будет дальше.

— Графиня, — сказал принц, небрежно отвертываясь от революционного агента. — позвольте мне в свою очередь представить вам нашего друга — леди Маргариту Блэкней. У вас с нею, я думаю, найдется много предметов для разговора. Мы с особенным удовольствием приветствуем соотечественников леди Блэкней: ее друзья — наши друзья, ее враги — наши враги.

Синие глаза Маргариты лукаво сверкнули: надменная аристократка получила публичный урок; но графиня, у которой преклонение перед королевской властью обратилось почти в религиозный культ, слишком уважала представителей этой власти и слишком хорошо знала придворный этикет, чтобы выказать малейшее смущение. Дамы обменялись церемонными поклонами.

— Его высочество очень милостив к нам, — сказала леди Блэкней с шаловливой улыбкой. — Но его благосклонное посредничество не было даже необходимо: я с удовольствием вспоминаю ваш любезный прием во время нашего последнего свидания.

— Мы, несчастные изгнанники, можем выражать нашу признательность его высочеству, в точности исполняя его желания, — холодно ответила графиня с новым церемонным поклоном. — Что касается нашего благородного спасителя, то так как мы не знаем его, то не в состоянии лично благодарить его и нам остается только молить за него Бога.

— А нам, бедным мужьям, — дурашливым тоном громко сказал блестящий щеголь сэр Пэрси Блэкней, — остается только лицезреть, как наши жены обожают какой-то призрак!

Все рассмеялись, и принц, горячо привязанный к Блэкнею и находивший все его дурачества остроумными, смеялся громче всех. Затем нарядная толпа рассыпалась по всем комнатам, и бал начался…

В то время, как маска беспечной веселости, придавая Маргарите особенную привлекательность, делала ее притягательным центром блестящей молодежи, ее сердце ныло от тяжелой тоски. Она чувствовала себя, как осужденный на смерть, доживающий на земле последний день своей жизни.

Каждый нерв в ней дрожал. Слабая надежда найти в ленивом, добродушном муже надежного друга и советника исчезла так же быстро, как и появилась. Конечно, в этот тягостный момент ее жизни, когда судьба заставляла ее выбирать между любовью к брату и отвратительной ролью, навязанной ей Шовелэном, долг мужа — быть ее опорой; но как обратиться к этому флегматичному человеку, равнодушному, несмотря на его добродушие, ко всему на свете, кроме, может быть, карт? Вот он стоит, окруженный пустоголовыми фатами, с восхищением повторяющими только что сочиненное им четверостишие. Что за глупые слова! Что находят люди в выходках и «словечках» ее мужа? Принц даже спросил ее, оценила ли она последнее поэтическое произведение своего супруга:

Красного цветка мы ищем впопыхах, —

Где ж он? На земле? В аду? Иль в небесах?

Франция давно охотится за ним,

Но цветок проклятый все ж неуловим!

Стихотворение сэра Пэрси облетело все залы. Принц был в восторге и божился, что без Блэкнея его жизнь лишена была бы всякой радости. Взяв своего друга под руку, он увлек его в карточную комнату, где шла крупная и азартная игра. На больших вечерах сэр Пэрси большею частью интересовался только карточным столом, предоставляя своей красавице-жене веселиться или скучать, кокетничать или танцевать по ее усмотрению.

Вполне предоставленная и сегодня, как всегда, самой себе, Маргарита решилась ни о чем больше не думать и ждать решения судьбы. Жизнь среди парижской богемы, полная непредвиденных случайностей и неожиданных поворотов, сделала ее отчасти фаталисткой. Она чувствовала, что остановить или направить ход событий — не в ее власти: Шовелэн назначил ей цену за голову ее брата, предоставив ей выбор принять или не принять его условия. Так пусть же судьба решит вопрос и укажет ей выход! И, отгоняя страшную мысль, она кокетничала с толпой поклонников, которых сегодня окончательно сводила с ума ее яркая красота, одухотворенная душевной тревогой.

Лорд Энтони и сэр Эндрью появились только в середине вечера. Фоукс тотчас же подошел к мадемуазель де Турнэ и, удалившись с нею в глубокую амбразуру окна, начал серьезный и, как заметила Маргарита, очень приятный для них обоих разговор. И Фоукс, и Дьюгерст имели несколько озабоченный и смущенный вид, но в их манерах Маргарита не нашла ни малейшего намека на ожидание какой-нибудь катастрофы.

«Кто же из всех этих блестящих кавалеров — загадочный вождь таинственной лиги? — думала она, пристально вглядываясь в оживленную толпу. — Где герой, держащий в руках нити отважных заговоров и судьбу стольких человеческих жизней?»

Ей страстно хотелось теперь, когда ему грозила смертельная опасность, узнать этого человека, выразить ему восторг, возбуждаемый в ней его безумной отвагой. Если Дьюгерст и Фоукс явились на бал, чтобы получить от него новый mot d’ordre [пароль; здесь — в смысле «указания»], то и он сам конечно здесь. Но ни в ком из всей этой толпы не могла она предположить железную энергию и смелый ум, благодаря которым кружок свободолюбивой аристократической молодежи беспрекословно подчинялся воле одного человека, любил, почитал, обожал его. В числе членов лиги, по слухам, находился и наследник британского престола.

Который же? Неужели сэр Эндрью? Не может быть, — с его добрыми голубыми глазами, которые с такой нежной любовью следят за каждым движением маленькой Сюзанны! Маргарита увидела, как молодой человек медленно подошел к маленькой гостиной и прислонился к двери, беспокойно оглядываясь, словно кого-то или чего-то поджидая. Удалив под каким-то предлогом своего кавалера, Маргарита приблизилась к Фоуксу, и как раз вовремя, чтобы заметить, что молодой Гастингс, приятель ее мужа, быстро прошел мимо сэра Эндрью и еще быстрее сунул что-то в его руку. Сэр Эндрью немедленно вошел в маленькую гостиную. Так вот в чьих руках ключ к тайне! Маргарита забыла свое восхищение благородным незнакомцем и сознавала лишь одно: в маленькой комнате, в двух шагах от нее, находился молодой Фоукс, а в его руках — талисман, который мог спасти ее брата.

Она вошла в комнату и, неслышно ступая по толстому ковру, подошла к молодому человеку. Он стоял спиной к дверям у низкого стола, на котором горели свечи в массивном серебряном канделябре, и пробегал глазами клочок бумаги, скрытый от Маргариты его фигурой. При легком шелесте ее платья он быстро оглянулся.

— Я задыхаюсь от духоты! Мне дурно! — простонала Маргарита, проводя рукой по лбу и почти падая ему на руки, так что он едва успел поддержать ее, но все же крепко зажал в левой руке бумажку.

— Боже мой, что это с вами, леди Блэкней? — тревожно спросил он, усаживая ее в кресло, стоявшее у самого стола.

— Ничего… это сейчас пройдет, — слабым голосом ответила она, закрывая глаза и прислоняя голову к спинке кресла. — Не обращайте на меня внимания… мне уже лучше…

Сэр Эндрью молча стоял возле нее, ожидая, пока она придет в себя. Вдруг Маргарита, глаза которой были полузакрыты, скорее почувствовала, чем увидела, что он протянул руку с бумажкой к горящей свече; записка загорелась. Маргарита открыла глаза, схватила ее и, быстро погасив обгоревший конец, поднесла ее к носу и стала усиленно нюхать.

— Кто это научил вас, сэр Эндрью, что запах жженой бумаги — лучшее средство против дурноты? — невинным тоном спросила она, крепко сжимая в унизанных кольцами пальцах заветную бумажку.

— Ваша бабушка?

Растерявшийся Фоукс молчал, глядя на нее во все глаза и не отдавая себе отчета, что такое произошло.

Маргарита расхохоталась.

— Ну, что такое? Что вы уставились на меня? — весело спросила она. — Ваше средство помогло: видите — мне гораздо лучше… да и здесь так прохладно в сравнении с душным залом.

Сэр Эндрью вспомнил, что эта женщина — француженка, что невероятный слух о гибели маркиза де Сен-Сира мог иметь свое основание, и ломал себе голову, как бы завладеть клочком бумаги, зажатым в этих очаровательных пальчиках.

— Да чего вы смотрите на меня такими невозможными глазами? — смеясь воскликнула Маргарита. — Это нелюбезно, сэр Эндрью! Я начинаю думать, что мое присутствие не обрадовало вас, а смутило… Как вижу, не забота обо мне и не советы бабушки заставили вас зажечь бумажку: вы просто торопились уничтожить письмо от дамы вашего сердца. Ну, признавайтесь: в чем дело? Разрыв или примирение?

— Что бы ни заключалось в этой записке, — с улыбкой сказал сэр Эндрью, к которому уже вернулось самообладание. — Она — моя, и потому… — и не заботясь о том, что его поступок может показаться невежливым, он решительно протянул руку к злополучному клочку бумаги.

Маргарита отшатнулась и толкнула столик с канделябром, так что тот тяжело упал на пол.

— Ах! — испуганно крикнула она.

Хотя Фоукс с невероятной быстротой поднял канделябр и водворил его на место, Маргарита все-таки успела пробежать содержание записки, написанной тем же измененным почерком, который она уже видела; в уголке стояло изображение Красного цветка.

Взглянув на Маргариту, сэр Эндрью прочел на ее лице только искреннюю радость, что инцидент кончился благополучно. Обгорелая бумажка, оброненная как бы нечаянно, лежала на ковре; он поднял ее.

— Стыдитесь, сэр Эндрью! — с шутливым упреком сказала Маргарита. — Вижу, что вы губите сердце какой-то чувствительной герцогини, но это не мешает вам ухаживать за милой маленькой Сюзанной! Ну, да хорошо уж, хорошо! Охотно верю, что сам Купидон покровительствует вам и готов был помочь вам спалить все министерство, лишь бы принудить меня выпустить из рук бедную записочку, прежде чем мой взор успеет осквернить ее. И подумать, что еще минута, и я, может быть, узнала бы тайну чьей-то любви!

— Вы меня простите, леди Блэкней, если я возвращусь к тому интересному занятию, которое было прервано вашим появлением? — сказал сэр Эндрью, очевидно вполне успокоившийся.

— О, пожалуйста! Я уж больше не посмею бороться с богом любви! Бедное любовное послание!

Бумажка наконец сгорела.

— А теперь, сэр Эндрью, — сказала Маргарита с одной из самых чарующих своих улыбок, — не рискнете ли вы подвергнуться гневу вашей ревнивой красавицы, то есть не пригласите ли вы меня на менуэт?

X

"Казалось, сама судьба послала Маргарите возможность прочесть слова, небрежно нацарапанные на обгорелом клочке бумаги: «Завтра еду сам… буду в столовой ровно в час». И красный цветок вместо подписи. Ах, как близок стал ей теперь этот маленький цветочек!

Ровно в час! Теперь почти одиннадцать. Танцевали последний менуэт, причем леди Блэкней и сэр Эндрью были в первой паре.

Стрелки на часах двигались с безумной быстротой; еще два часа, и судьба Армана Сен-Жюста будет решена!

Меньше, чем через два часа его сестра должна решить: сохранить ли про себя сведения, дарованные ей судьбой, предоставив брату идти его путем — вероятно к гибели, или предать благородного борца за ближних, даже не подозревающего предательства. Как ужасно и то, и другое!

Маргарита казалась такой веселой и беззаботной, что тревога сэра Эндрью совершенно рассеялась. Да, она великолепно играла свою роль, лучше, чем на подмостках «Французской комедии». Да и не мудрено: там от ее таланта не зависела жизнь ее брата. Сэр Эндрью никогда не узнал, чего ей стоило поддерживать пустой и веселый разговор.

— Я должна идти к ужину с его высочеством, — сказала Маргарита, когда кончился менуэт. — Но, прежде, чем мы расстанемся, сэр Эндрью, скажите: ведь вы простили меня?

Он снова насторожился.

— В чем, леди Блэкней?

— Чего же вы опять испугались? Ведь я не англичанка и не считаю грехом простой обмен billets doux [любовных записочек]. Я ничего не скажу Сюзанне… А вас, сэр Эндрью, жду к себе в среду.

— В среду не обещаю, леди Блэкней: мне на днях придется уехать ненадолго из Лондона.

— На вашем месте я ни за что не уехала бы, — серьезно сказала Маргарита, и в ее глазах опять появилось тревожное выражение. — Но никто ведь не умеет лучше вас бросать мяч, — невинным тоном прибавила она. — Нам будет страшно недоставать вас!

Сэр Эндрью молча поклонился и проводил леди Блэкней к его высочеству.

— Ужин ждет нас, — сказал принц, подавая ей руку. — Я полон надежд, потому что имею полное право ждать милостивой улыбки от богини красоты: богиня счастья весь вечер упорно отворачивалась от меня.

— Значит, ваше высочество потерпели неудачу за карточным столом?

— Да еще какую! Блэкнею, кажется, мало того, что он и так — самый богатый из всех подданных моего отца; ему чертовски везет в карты! Да где же он, мой неподражаемый остряк? Чем была бы наша жизнь без ваших улыбок и его острот!

За ужином все очень веселились. Леди Блэкней казалась особенно очаровательной, а ее "тупица-муж11 --особенно забавным. Его высочество до слез хохотал, слушая нелепые, но чрезвычайно смешные выходки Блэкнея. Весь стол напевал под аккомпанемент стаканов: «Красного вождя мы ищем впопыхах».

Было далеко за полночь; принц уже собирался встать из-за стола, что должно было послужить началом разъезда.

Маргарита чувствовала, что разговор с Шовелэном неизбежен и что его рысьи глаза сразу заставят ее решить вопрос о предательстве в утвердительном смысле. Она еще смутно надеялась, что случится что-нибудь важное, что снимет с ее души тяжелое бремя ответственности, слишком для нее тяжелое.

Самые солидные гости разъехались вслед за принцем, а неутомимая молодежь затеяла новый гавот, обещавший продлить бал еще на полчаса.

Маргарита не танцевала, но ей все-таки не удалось отделаться от кавалера, который провел ее, по ее желанию, в одну из дальних комнат; она нарочно искала уединения, зная, что Шовелэн непременно захочет говорить с нею. Неужели судьба не сохранит ей ее брата, ее друга, человека, заменявшего ей отца и мать? А тот, другой, что будет с ним?

Ей не верилось, что этот рыцарь без страха, в течение многих месяцев ускользавший от целой армии шпионов Шовелэна, не сумеет и на этот раз избежать опасности.

Слушая остроумную болтовню своего кавалера, Маргарита вдруг заметила лисью физиономию агента, выглядывавшую из-за портьеры.

— Лорд Фэнкорт, — поспешно сказала она, — не могу ли я просить вас отыскать моего мужа? Он вероятно в карточной; пожалуйста, скажите ему, что я очень утомлена и хотела бы ехать домой.

— С удовольствием, миледи, но я затрудняюсь оставить вас одну.

— Не беспокойтесь, милорд: здесь мне никто не помешает.

Фэнкорт ушел, а Шовелэн неслышно проскользнул в комнату.

— Есть у вас новости для меня? — нетерпеливо спросил он.

— Ничего важного… только мне удалось заметить, что сэр Эндрью Фоукс собирался уничтожить какую-то записку. Я… завладела ею на несколько секунд…

— И что же вы там прочли?

— Я увидела, что в углу записки было изображение красного цветка; затем… я могла разобрать только две строки, остальное же совсем обгорело.

Она говорила с большим трудом: предательские слова не шли у нее с языка.

— Счастье ваше, что не сгорела вся бумажка, — сурово сказал агент. — Это было бы слишком печально… для Сен-Жюста. Итак, гражданка, что же вы узнали из уцелевших строк?

— Вот что я прочла: «Буду завтра; буду, если надо, в столовой ровно в час».

— Еще есть время, — сказал Шовелэн, смотря на часы.

— Что вы хотите делать? — с испугом спросила Маргарита.

— Это будет зависеть от того, кого я найду в столовой ровно в час.

— Конечно предводителя лиги, но ведь вы его не знаете!

— Ничего! Скоро узнаю!

— А если сэр Эндрью успел предупредить его?

— Не думаю. Я заметил, что он следил за вами, из чего заключил, что между вами что-то произошло. Тогда я принялся усердно развлекать его разговорами о музыке и значении Глюка, пока какая-то леди не увела его ужинать; а после ужина, за которым я не спускал с него взора, леди Портальс напала на него с расспросами насчет хорошенькой мадемуазель де Турнэ и конечно не выпустит его, пока не узнает всего, что ей интересно узнать; это конечно займет не меньше четверти часа. Теперь же без четверти час, и я уверен, что найду в столовой того, кого… ожидаю.

— А если там будет несколько лиц?

— Пусть даже двое или трое, но один из тех, кого я найду, выедет завтра во Францию, где я и встречу вождя лиги, потому что, разумеется, сам отправлюсь за ним и побываю во всех пунктах, назначенных Красным цветком для встречи с изменником де Турнэ и другими беглецами; записная книжка Фоукса снабдила меня подробными инструкциями. Пусть тот, кого я теперь найду в столовой, отправляется завтра в Кале, я от него не отстану!

— А Арман? Что будет с Арманом?

— Вы знаете, что я никогда не нарушаю данного обещания. В тот день, когда я и вдохновитель ненавистной лиги отправимся во Францию, вы получите неосторожное письмо вашего брата. И клянусь моей родиной, как только рыцарь Красного Цветка очутится в моей власти, Сен-Жюст очутится в объятьях любящей сестры.

Отвесив Маргарите неестественно низкий, насмешливый поклон, Шовелэн оставил ее и поспешил в столовую.

Там было пусто, даже прислуга отсутствовала. Многие лампы были уже потушены; на неприбранных столах валялись скомканные салфетки, стояли в беспорядке недопитые стаканы; стулья были сдвинуты и частью опрокинуты. В пустой комнате было тихо; только из зала, где еще танцевали, доносились звуки музыки.

Шовелэн, горевший нетерпением встретить наконец лицом к лицу таинственного врага, внимательно оглядел столовую, потирая по привычке свои тонкие руки; но он никого не видел. Как мог этот таинственный враг кровопролития так долго скрываться? Чем приобрел такую безграничную власть над девятнадцатью английскими джентльменами? И что за смелость! Что за поразительная дерзость! Какое откровенное презрение к беспощадным врагам, сторожившим его по ту сторону Канала! [Ламанш, отделяющий северный берег Франции от Великобритании] Нет ничего удивительного, что одно его имя вызывало в народе какой-то суеверный трепет. Сам Шовелэн, ожидая с минуты на минуту появления загадочного героя, чувствовал безотчетный страх.

Вдруг он вздрогнул от неожиданности: в комнате раздалось чье-то спокойное, ровное дыхание. Вероятно кто-нибудь из гостей лорда Гренвилля чересчур плотно поужинал и прилег отдохнуть вдали от шума, не беспокоя себя переездом домой. Шовелэн всмотрелся; в темном углу, на диване, с закрытыми глазами и полуоткрытым ртом, мирно похрапывал долговязый супруг «умнейшей женщины в Европе». Шовелэн долго смотрел на его спокойное лицо, и его жесткие черты смягчились почти добродушной улыбкой. Этот соня не помешает ему! И, следуя примеру Блэкнея, он улегся на другой диван, закрыл глаза, открыл рот, навострил уши и, стараясь как можно естественнее дышать, стал ждать…

Оставшись одна, Маргарита сидела в каком-то мрачном оцепенении, тупо смотря через полуоткрытую дверь в бальный зал, где молодежь дотанцовывала последний танец. Как хотела бы она очутиться теперь в столовой и увидеть своими глазами человека, создавшего лигу противников кровопролития! Она не сомневалась, что ее женская проницательность сразу откроет в чертах незнакомца печать яркой индивидуальности, которой, несомненно, должен отличаться вождь- герой, могучий, высоко парящий орел, мощные крылья которого — увы! --скоро опутаются цепями! Лев попадет в сети жалкой крысы!

— Простите, миледи! Я замедлил с вашим поручением, — сказал, входя, лорд Фэнкорт. — Дело в том, что я долго не мог найти сэра Пэрси. Оказалось, что он преспокойно спал в столовой, и я еле добудился его. Он сказал, что сию минуту велит запрягать.

Маргарита машинально поблагодарила его.

— Пока экипаж не подан, не протанцуем ли мы еще один контрданс?

— Простите, милорд, но я страшно устала; притом в зале ужасно душно.

— Так позвольте проводить вас в зимний сад: там тихо и довольно прохладно. Мне кажется, вы нездоровы, леди Блэкней?

— Я просто страшно устала, — томно ответила Маргарита, опираясь на его руку. — Пожалуй, пройдемте в сад.

Минуты ожидания казались ей просто невыносимыми. И отчего этот ужасный Шовелэн так долго не возвращается?

— Лорд Фэнкорт, кто был в столовой, кроме Пэрси? — неожиданно спросила она.

— В столовой? — с изумлением переспросил он. — Никого, кроме французского агента, который тоже спал в другом углу комнаты… Почему это интересует вас, миледи?

— Н-не знаю… так!.. А заметили вы, который был час?

— Минут пять или десять второго, может быть немного более. Я сейчас справлюсь, готов ли ваш экипаж, — озабоченно сказал Фэнкорт, все более убеждаясь, что леди Блэкней чем-то сильно расстроена или даже больна.

Он ушел, и Маргарита свободно вздохнула, оставшись одна. Но проходили минуты, а Шовелэн все не являлся. Неужели он потерпел неудачу? В таком случае ей нечего ждать пощады от сурового террориста.

Лорд Фэнкорт вернулся с известием, что экипаж подан, и Блэкней ждет у подъезда. Он проводил прекрасную леди Маргариту до лестницы; на нижней площадке ее ожидала толпа молодежи, а под массивным портиком нетерпеливо били копытами великолепные гнедые сэра Пэрси.

Только тут, уже прощаясь с гостеприимным хозяином, увидела Маргарита Шовелэна, который медленно поднимался на лестницу, потирая худые, бледные руки. Где он был? Что он делал внизу? Поравнявшись с леди Блэкней, он опять с притворным почтением низко поклонился ей.

— А, мсье Шовелэн! Дайте мне вашу руку! — сказала Маргарита, ухватившись за предлог поговорить с ним.

Он молча подставил свой острый локоть и повел ее вниз.

— Ну, что же? — тревожно спросила она. — Что вы узнали? Почему вы молчите? Мне ведь необходимо знать, что произошло!

— Что произошло, прекрасная леди? Где? Когда?

— Шовелэн! — почти вскрикнула леди Блэкней. — Как можете вы так терзать меня! Я сделала для вас все, что могла, я поступилась… многим и имею право знать, что было в столовой в назначенный час.

— Там, прекрасная леди, не было решительно ничего необыкновенного: я спал в одном углу, а ваш супруг — в другом; кругом же царила мирная тишина.

— Как? И никто больше не входил в комнату?

— Ни одна душа!

— Значит, мы… вы потерпели неудачу?

— Может быть… впрочем как знать! Во всяком случае шансы Сен-Жюста висят на волоске. Молите Бога, леди, чтобы этот волосок не оборвался.

— Но ведь я… искренне старалась… помочь вам! — пролепетала помертвевшая Маргарита.

— Я не изменю своему обещанию: в тот день, когда я встречу и… захвачу главу лиги Красного цветка во Франции, Сен-Жюст будет в безопасности.

— А на моей душе навек останется кровь благородного, отважного человека, — с дрожью прошептала Маргарита.

— Лучше его кровь, чем кровь вашего брата; поэтому я совершенно уверен гражданка, что и вы, как я, желаете, чтобы загадочный Красный цветок отправился завтра в Кале.

— Я желаю только одного: чтобы прежде, чем наступит завтрашний день, дьявол, которому вы служите, потребовал ваших услуг… где-нибудь подальше!

— О, прекрасная леди! Вы, кажется, чересчур высокого мнения о вашем покорном слуге! — насмешливо возразил Шовелэн, и боязливые, молящие глаза Маргариты ничего не прочли на его бесстрастном лице.

— Милый, милый Шовелэн! — сказала измученная женщина. — Утешьте же меня хоть намеком на надежду!

— Молите небо, чтобы волосок не порвался, — бесстрастно повторил он, подсаживая ее в экипаж.

XI

Быстро неслись гнедые жеребцы по тихим улицам Лондона. Сэр Пэрси, по обыкновению, правил сам; Маргарита молча сидела рядом с ним. Ночь была теплая; легкий ветерок ласкал разгоряченное лицо молодой женщины; тишина и свежий воздух несколько успокоили ее волнение.

Сонный город скоро остался далеко позади, и, переехав Гаммерс митский мост, сэр Пэрси свернул на ричмондскую дорогу. По зеленым полям змеилась река, сверкая жидким серебром при лунном свете; черные тени от высоких, густо разросшихся деревьев ложились на дорогу; листья слабо шелестели. Горячие лошади, управляемые твердою рукою Блэкнея, быстро несли легкий экипаж. Зная любовь жены к этим поздним ночным поездкам, сэр Пэрси никогда не оставался после балов и праздников в своем городском доме и всегда возвращался ночевать в тихий Ричмонд.

Сэр Пэрси, как всегда, молчал. Маргарита несколько раз пытливо взглядывала на него; ей видны были только красивый профиль и равнодушный, с тонкой прямой бровью глаз, глядевший из-под тяжелого века.

Сегодня лицо мужа казалось Маргарите необыкновенно серьезным: на нем не было и следа обычной ленивой усмешки. Таким помнила она его в далекие счастливые — да, счастливые — дни его робкой, еще не высказанной любви, когда никто не назвал бы его простоватым ленивцем, все интересы которого сосредоточивались, по-видимому, на картах да на веселых ужинах.

Со своего места Маргарита не могла видеть, что выражали его впалые голубые глаза, но его несколько тяжелый подбородок, угол строгого, не улыбавшегося теперь рта и благородный лоб были ярко освещены луной, и она задумчиво всматривалась в знакомые черты, точно видела их сегодня в первый раз.

Да, природа была очень щедра к сэру Пэрси. Его недостатки — а у кого их нет? — были, конечно, наследием несчастной безумной матери и убитого горем, отвернувшегося от жизни отца. Эти несчастные родители не могли заботиться о развивавшейся около них юной жизни, так как были всецело поглощены своим горем; небрежность воспитания сказалась во взрослом мужчине, но можно ли обвинять его?

Только что пережитый нравственный кризис сделал Маргариту снисходительнее к чужим слабостям, и она почувствовала глубокую симпатию к своему мужу. Сегодня она смотрела на него не сверху вниз. Она не перестала думать, что в нем много недостатков, но не могла не признать, что его щепетильная честность и благородство были вне всякого сомнения. Да, вне всякого сомнения. А она, его жена?

Боже! Думала ли она неделю тому назад, что способна унизиться до шпионства, предать храброго, ничего не подозревающего человека его злейшему врагу! Жена Пэрси Блэкнея сделала это, и отважный герой погибнет по ее вине — так же, как погиб Сен-Сир. Но тогда она была только неосторожна и не имела оснований ожидать такой ужасной развязки; теперь она совершила низкий поступок вполне намеренно, из побуждения, которое в глазах строгого моралиста не нашло бы извинения.

Твердая рука мужа касалась ее локтя — твердая рука, на которую ей так хотелось опереться; но как быстро исчезнет последняя искра его любви к ней, как он будет презирать ее, если узнает, что она сделала сегодня вечером!

Лошади повернули в массивные ворота парка; в конце въездной аллеи показался загородный дом Блэкнея — тяжелое здание из красного кирпича в стиле Тюдоров. Прекрасная лужайка с солнечными часами посредине украшала его фасад, спускаясь по другую сторону дома к реке, на которую выходила массивная терраса. Вокруг дома были со вкусом разбросаны группы деревьев и кустов; в эту теплую, ясную осеннюю ночь сад был положительно поэтичен.

Сэр Пэрси осадил свою четверку у самого подъезда, ловко соскочил с козел и высадил Маргариту. Несколько грумов, выросших, как из-под земли, приняли экипаж и лошадей.

Маргарита не вошла в дом; обогнув его, она спустилась к реке, посеребренной луною. Мирная тишина природы составляла резкий контраст с пережитыми ею волнениями. Она слышала, как провели лошадей в конюшни, как слуги закрывали двери; скоро в доме стало совсем тихо.

В комнатах верхнего этажа горел огонь: это были собственные покои сэра Пэрси и его жены, но они были расположены на противоположных концах дома, почти так же далеко друг от друга, как две их жизни.

Ах, если Маргарита не имела поддержки и утешения, которых сегодня так жаждала ее душа, то конечно по своей собственной вине!

Она медленно пошла к дому, как вдруг услышала твердые шаги по песку, и из тени выступила крупная фигура ее мужа. Сэр Пэрси не видел ее. Постояв несколько минут в глубокой задумчивости, он быстро повернулся и направился к террасе.

— Сэр Пэрси!

Он остановился на нижней ступеньке лестницы, всматриваясь в тень под деревьями, откуда прозвучал голос его жены. Она торопливо вышла на озаренную луной дорожку.

— К вашим услугам, мадам, — сказал Блэкней тем галантным тоном, каким всегда говорил с женой, но с лестницы не сошел, и вся его поза говорила о нетерпеливом желании поскорее уйти.

— Почему вы так торопитесь? В саду так хорошо… И еще не поздно, — нерешительно сказала Маргарита. — Или вы спешите избавиться от моего общества?

— О, нет, напротив! — спокойно возразил Блэкней. — Я боюсь, что мое общество помешает вам наслаждаться поэзией ночи, поэтому я удаляюсь.

— Вы очень ошибаетесь! — горячо возразила Маргарита. — Я прошу вас вспомнить, что отчужденность возникла между нами не по моей вине.

— Черт возьми! Вы и в самом деле правы! — самым сухим тоном ответил Блэкней. — Ну, простите меня в таком случае; у меня, как вы знаете, всегда была дурная память, — и он пристально посмотрел жене прямо в лицо, с ленивой небрежностью, ставшей его второй натурой.

— Плохая память, сэр Пэрси? — с горечью возразила Маргарита и вплотную подошла к мужу. — Вероятно она страшно ослабела? Было время, когда, увидев меня в Париже на один лишь час, вы так хорошо запомнили мое лицо, что с первого взгляда узнали меня после двух лет.

Какой дивной красавицей казалась Маргарита, озаренная ярким светом луны, в меховом плаще, небрежно падавшем с роскошных плеч, с горящими взорами, поднятыми на мужа! Блэкней опустил ресницы.

— Мне кажется, вы не для того потребовали моего присутствия, чтобы… предаваться нежным воспоминаниям? — сухо сказал он.

Маргарита вспыхнула, и ее женская гордость возмутилась; ей захотелось ответить на холодность — почти дерзость — также холодностью и уйти с небрежным кивком головы; но инстинкт подсказал ей, что в эту минуту она не должна поддаваться чувству обиды. Она сдержалась и протянула мужу руку — почти с мольбой.

— Почему же нет, сэр Пэрси? Настоящее вовсе не так хорошо, чтобы не стремиться вернуться к прошлому.

Его высокая фигура склонилась к протянутой руке, и он церемонно дотронулся губами до кончиков пальцев жены.

— Простите, но мой ленивый ум положительно отказывается возвращаться к прошлому.

— Сэр Пэрси?

— Миледи?

— Неужели любовь может умереть бесследно? — пылко воскликнула Маргарита. — Мне казалось, что чувство, которое вы когда-то выказывали мне, перейдет за пределы человеческой жизни. Неужели, Пэрси, от него не… не осталось ничего, что… помогло бы… вам преодолеть… эту печальную… холодность?

Блэкней выпрямился и казался теперь еще чопорнее; около рта легла жесткая складка, а ленивые голубые глаза загорелись неумолимым упрямством.

— К чему все эти слова? — резко спросил он.

— Сэр Пэрси, я вас…не понимаю!

— Однако это так просто! — возразил он с неожиданно прорвавшейся горечью, которую не умел скрыть. — Так как мой неподвижный ум не способен понять неожиданную перемену в вашем настроении, то позволю себе спросить вас: может быть, вам угодно возобновить ту дьявольскую игру, которую вы вели со мной в прошлом году? Вы хотите снова увидеть меня у своих ног, чтобы потом опять оттолкнуть, как жалкую собачонку?

— Пэрси, Пэрси! Умоляю вас, забудьте прошлое! — пролепетала Маргарита.

— Простите, ко из ваших слов я понял, что вы именно желали вернуться к нему.

— Не о том прошлом думаю я, Пэрси, но о счастливом времени, когда вы любили меня; а я… О, я знаю, я была пуста, тщеславна, меня прельщали ваше положение, ваше богатство. Но я вышла за вас, надеясь прежде всего, что ваша любовь, казавшаяся мне безграничной, возбудит и мою. Увы! Ваше чувство так быстро угасло!

Блэкней устремил на жену суровый взгляд.

— Через сутки после нашей свадьбы, — медленно сказал он. — маркиз Сен-Сир со всей семьей погиб на гильотине, и я узнал, что это произошло по вине жены Пэрси Блэкнея.

— Но ведь я сама, сама рассказала вам всю правду!

— Да, после того, как я узнал ее от посторонних… со всеми ужасными подробностями.

— Как могли вы поверить им без доказательств, даже не расспросив меня? Как могли вы поверить, что женщина, которую вы боготворили тогда, способна на низкий поступок, что я хотела утаить от вас то, в чем действительно должна была откровенно признаться до свадьбы? Если бы вы только захотели выслушать меня, я рассказала бы вам, как до последнего момента напрягала все силы, чтобы спасти маркиза. Но я увидела, что ваша любовь умирает, словно и ее поразила гильотина, и… я не могла говорить. Ах, вы не знаете, как жестоко обманули меня люди, называвшие меня «самой умной женщиной во Франции»! Они знали мою любовь к брату, знали, какую струну моего сердца задеть, чтобы вовлечь меня в это страшное дело!

В голосе Маргариты звенели слезы; она замолчала, стараясь собраться с силами. Блэкней выслушал ее, не прерывая ни единым вопросом, ни единым знаком сочувствия, и молча ждал, пока она боролась с подступившими к горлу рыданиями. При неверных тенях рассвета его лицо казалось Маргарите странно изменившимся: ленивая бесстрастность исчезла, в глазах вспыхнул гневный огонь; он даже закусил губы, стараясь овладеть собой. Несмотря на все свое расстройство, Маргарита не могла не заметить его волнения, и так как она прежде всего была женщина, то инстинкт подсказал ей, какое чувство скрывал сэр Пэрси в тайнике своей души: да ведь этот человек, стоящий перед нею, как холодная мраморная статуя, любит ее, как любил год назад: преданно, безгранично! Она целых пять месяцев ошибочно думала, что он разлюбил ее; нет, причиной перемены в его отношениях к ней был не недостаток любви! Маргарита почувствовала странное желание опять покорить его и вместе с тем поняла, что единственным счастьем ее жизни будет снова ощутить на своих губах его жаркие поцелуи.

— Пэрси, я умоляю вас терпеливо выслушать меня! — сказала она, и Блэкней встрепенулся от той глубокой нежности, которая внезапно зазвучала в ее голосе. — Вы знаете, что мы с братом росли сиротами и горячо любили друг друга; Арман заменял мне мать. Он полюбил дочь маркиза де Сен-Сира, но не высказывал никаких притязаний на взаимность; он только позволил себе написать и посвятить ей поэму… кажется, в этом не было и намека на дерзость? Однако маркиза это возмутило: он приказал своим слугам подстеречь моего брага в уединенном месте и избить до полусмерти. Жизнь Армана долго висела на волоске. Я страдала вместе с ним — и от сочувствия, и от унижения. Вы не можете себе представить, что я чувствовала! Когда представился случай унизить гордого маркиза, я… Нет, сэр Пэрси, клянусь вам, я думала только об угрозе и унижении! Зная, что он затеял заговор с Австрией против своей родины, я упомянула об этом в нашем кружке, совершенно не подозревая, к чему это приведет. А когда я увидела, что сделала, было уже невозможно спасти маркиза. Заговор погубил его.

Блэкней молчал несколько секунд, а затем медленно произнес:

— Теперь уже трудно восстановить прошлое именно так, как все было на самом деле; притом, повторяю, у меня плохая память; но мне помнится, что после смерти маркиза де Сен-Сира я умолял вас объяснить слухи, связывавшие его имя с вашим. Вы отказались от каких бы то ни было объяснений.

— Я хотела испытать вашу любовь, — слабым голосом прошептала Маргарита. — Вы видите, она не выдержала испытания… И вы еще говорили мне, что во мне — вся ваша жизнь!

— А вы для своего опыта хотели, чтобы я поступился своей честью? — вспыхнув, воскликнул Блэкней. — Вы хотели, чтобы я ко всем поступкам любимой женщины относился, как бессловесный раб, не ожидая разъяснений, ничего не требуя? Да, мое сердце действительно горело безграничной любовью, страстью, обожанием! Я не требовал оправданий, не просил разъяснений, но ждал, страстно ждал их от вашей доброй воли, от вашего сердца! Скажи вы одно слово — я поверил бы безусловно! Но вы гордо молчали, вы бросили меня и вернулись к своему брату. А я ждал неделю за неделей и не знал, чему же после этого верить… И мои иллюзии разлетелись, как дым.

— Всему виной моя безумная гордость, — с тихой грустью промолвила Маргарита. — Только что расставшись с вами, я уже раскаялась. .. Ах, Пэрси! Когда я вернулась в ваш дом, я не узнала моего мужа! Как вы страшно изменились! Какую надели равнодушную, холодную маску! До сегодня вы ее не снимали.

Она стояла так близко, что ее шелковистые локоны касались щеки ее мужа; полные слез глаза молили о сочувствии; нежный голос зажигал огонь в жилах Блэкнея; он чувствовал, что теряет голову. Но нет, он не поддастся чарам женщины, которую безумно любил, но которая заставила его так ужасно страдать. Прошлого не воротишь! И он устоял. Но Маргарита уже знала теперь, что его холодность — маска, и что этот любящий, да, любящий ее человек поможет ей в ее горе.

— Видит Бог, как мне трудно обращаться к вам, сэр Пэрси, — сказала она, решившись. — Но я чрезвычайно нуждаюсь в вашей помощи и поддержке.

— Я весь к вашим услугам.

— Какие холодные слова! А было время, когда вы не могли видеть мои слезы… Я в страшном горе и обращаюсь к вам… Я…

— В чем же дело, и как я могу помочь вам? — спросил Блэкней, и на этот раз его голос дрожал почти так же, как ее.

— Пэрси! Арман в страшной опасности! Его письмо к Фоуксу попалось революционерам, может быть, его уже завтра арестуют… а там эшафот, гильотина! Какой ужас! И мне неоткуда ждать не только помощи, даже сочувствия!

Маргарита прижалась лицом к каменной балюстраде и горько зарыдала.

Услышав об опасности, грозившей Сен-Жюсту, сэр Пэрси заметно побледнел, и на его лице появилось выражение мрачной решимости, но он не пошевельнулся и несколько времени молча смотрел на плачущую жену.

— Так вот как! — с горечью промолвил он наконец. — Ненасытный революционный зверь готов уже растерзать вскормившую его грудь! Ну, перестаньте же плакать, — почти нежно обратился он к истерически всхлипывавшей Маргарите. — Черт возьми! Не могу я видеть слезы хорошенькой женщины! Я… — и он, поддаваясь порыву, уже раскрыл было объятия со страстным желанием прижать к своей груди эту беспомощно рыдавшую женщину, защитить ее от зла и горя, отдать ей свою жизнь — до последней капли крови. Однако страшным усилием воли он поборол себя и глухо спросил: — Итак, что я могу для вас сделать?

Маргарита не глядя протянула ему руку и почувствовала, что его рука дрожит и горит, как огонь, а губы, на мгновение прикоснувшиеся к ее пальцам, холодны, как мрамор балюстрады, к которой она прислонилась.

— Помогите брату! — просто сказала она. — У вас много друзей, и вы имеете влияние при дворе.

— Но почему бы вам не обратиться к Шовелэну? Он влиятелен у революционного трибунала и многого добьется.

— Это невозможно. Ах, Пэрси, если бы я могла сказать вам все! Но я… я… Пэрси! Он назначил за спасение моего брата цену, которая… которую…

Как могла она признаться мужу? Он, может быть, не поймет ее борьбы и силы искушения и будет помнить лишь одно: что в ее прошлом уже был прецедент. А тогда уже ничто не вернет ей его доверия и прежнего отношения. И Маргарита молчала.

Между тем Блэкней, отгадывая, что происходит в ее душе, жадно ждал признания. На минуту его глаза обратились к ней со страстной мольбой, но она смотрела в землю. Он с невольным вздохом отвернулся.

— Не расстраивайте себя, и не будем больше говорить об этом, — сказал он. — За брата не бойтесь: даю вам слово, что для него все кончится благополучно. А теперь позвольте мне уйти — уже поздно.

— А мне позвольте от всей души поблагодарить вас, — кротко и благодарно ответила Маргарита.

Ах, как она искушала его сегодня, после стольких дней, недель, месяцев! Схватить ее в объятия, поцелуями осушить слезы на прелестных глазах… Но один раз она уже подразнила его таким же образом, а потом опять толкнула в бездну. Нет, сегодняшнее ее обращение — каприз, которому нельзя подчиниться.

— Пока вам еще не за что благодарить меня, — спокойно сказал Блэкней, отступая, чтобы дать жене дорогу.

Она подняла на него взор. Увы! Ничто не изменилось, и перед нею был все тот же холодный, бесстрастный человек, устоявший перед ее нежностью, слезами, красотой.

Тусклый рассвет уступил место яркому сиянию зари. В парке начали щебетать птицы. Супруги Блэкней расстались. Маргарита печально поднималась по лестнице, замедляя шаги, с безумной надеждой, что муж позовет ее, раскроет ей объятия; но он не двигался и стоял на том же месте, как олицетворение гордости и упорства. Она со слезами вошла в дом и не видела, как сильный, гордый мужчина, едва захлопнулась за нею тяжелая дверь, приник к ступеням террасы, по которым только что прошли ее маленькие ножки, как он страстно целовал каменную балюстраду, еще хранившую следы ее горьких слез. Если бы леди Блэкней видела это — ее горести, вероятно, показались бы ей ничтожными…

Утомленная горничная ждала Маргариту в ее комнате.

— Ступай спать! У тебя совсем слипаются глаза, — кротко сказала ей Маргарита. — Я разденусь сама.

Девушка вышла, а Маргарита, сбросив с себя платье, распустила волосы, отдернула занавес и открыла окно. Яркая заря алела над тихим садом и рекою, переходя на востоке в расплавленное золото. Маргарита с чувством горькой обиды взглянула на пустую террасу, свидетельницу ее напрасных стараний вернуть нежность и покорность мужа. Ее сердце рвалось к нему, не ответившему на ее горячий призыв, несмотря на то, что — она это чувствовала — его любовь не угасла. Страстная тоска по утраченному доверию мужа, по его обожанию, которое она когда-то принимала только как должное, вытеснила из ее сердца даже тревогу за брата. Оглянувшись на последние месяцы своей жизни, она впервые серьезно взвесила свои чувства. Да, она не переставала любить мужа; и теперь ей казалось, что она все время бессознательно чувствовала в нем сильного, страстного, твердого мужчину, скрывавшегося под маской беспечного, доброго малого; сегодня она увидела, что он любит ее, но не умеет быть слепым к ее поступкам и никогда не будет ее рабом. Маргарита Сен-Жюст не могла любить глупца, а Пэрси Блэкнея она любила, да, любила, и только гордость избалованной женщины мешала ей понять свое собственное сердце. Она должна снова завоевать его; без его любви она не может жить.

Бурные, неясные чувства кипели в сердце Маргариты; но усталость и пережитые волнения взяли свое, и, прислонившись к спинке кресла, она незаметно погрузилась в тревожную дремоту.

Ее разбудили шаги, раздавшиеся за дверью. Она вскочила и тревожно прислушалась: кто-то тихо удалялся от ее дверей.

В открытое окно широкой волной лились яркие лучи утреннего солнца; часы показывали половину седьмого. Обыкновенно в это время весь дом еще спал, но Маргарите слышались сдержанные голоса и неопределенный шум. Она отворила дверь — никого, но на пороге лежало письмо. Она долго не решалась дотронуться до него; ее сердце громко стучало, а глаза не отрывались от конверта, белевшего на ковре. Наконец она решилась поднять его и вздрогнула, узнав крупный, размашистый почерк мужа.

О чем мог он писать ей? Они ведь только что расстались. Она разорвала конверт и прочла:

"Совершенно непредвиденные обстоятельства принуждают меня немедленно отправиться на север. Прошу прощения, что не имел возможности проститься с Вами. Важные дела лишают меня удовольствия присутствовать в среду на празднике. Ваш покорнейший слуга.

Пэрси Блэкней".

Маргарита несколько раз перечла письмо, прежде чем поняла его содержание, и ее сердце сжалось предчувствием чего-то недоброго.

У сэра Пэрси были в северных графствах большие поместья, куда он часто уезжал на несколько дней и всегда один; но сегодня ей показалось очень странным, что в шесть часов утра неожиданно явились обстоятельства, требовавшие такого спешного отъезда. Она решила, что должна видеть мужа сейчас, сию минуту!

Накинув легкий пеньюар, она, как была, с распущенными волосами, сбежала вниз, в пустые сени, куда со двора доносились людской говор и стук конских копыт, и с трудом отворила тяжелую дверь. У крыльца грум держал двух оседланных лошадей; в одной из них она узнала Султана, любимую и самую резвую лошадь сэра Пэрси. В ту же минуту из-за угла дома вышел он сам в изящном дорожном костюме из тонкого сукна и высоких ботфортах. При виде жены он слегка нахмурился.

— Куда вы уезжаете? — тревожно спросила Маргарита.

— Я уже имел честь сообщить вам, что неотложные дела призывают меня на север, — ответил Блэкней, искоса поглядывая на грума.

— Но у нас завтра гости!

— Прошу вас представить мои почтительнейшие извинения его высочеству. Такая прекрасная хозяйка сумеет сделать мое отсутствие совершенно незаметным.

— Отложите вашу поездку! Я уверена, что эти дела вовсе не так важны!

— Я принужден вас просить не задерживать меня, так как они именно очень важны. Я скоро вернусь, хотя не могу назначить день.

— Неужели вы так и не скажете мне причины столь неожиданного отъезда? Я — ваша жена и имею право знать, если случилось что-нибудь особенное. В последние сутки вы не получали известий из северных имений. Почему вы… скрываете? Ах, Пэрси! Вы едете не на север! Тут кроется какая-то тайна!

— Полно, никаких тайн нет! Если уж вам так хочется знать, то скажу, что мои дела связаны с делом вашего брата. Теперь, надеюсь, вы позволите мне уехать?

— Прежде скажите мне, не грозит ли вам какая-нибудь опасность?

— Мне? Опасность? — со смехом воскликнул Блэкней. — Ваши заботы обо мне очень лестны для меня! Но вы ведь говорили сегодня ночью, что я имею некоторое значение при дворе, имею связи; вот я и намерен воспользоваться ими, пока еще есть возможность; вот и все, мадам!

— Я так благодарна вам, Пэрси!

— Не за что! — холодно возразил он. — Моя жизнь по праву принадлежит вам… и разве вы не заплатили мне за все сторицей?

— За все, что вы сделаете и делаете для Армана, — горячо воскликнула Маргарита, — я готова заплатить вам всей своей жизнью… если… только вы захотите взять ее. Поезжайте, друг мой! Сердцем я буду с вами. Добрый путь!

Блэкней молча поцеловал протянутую руку; поцелуй был горяч и наполнил ее сердце радостной надеждой.

— Возвращайтесь скорее! — нежно сказала Маргарита.

Он заглянул в самую глубину ее глаз со странным, непонятным ей выражением, потом вскочил на Султана, нетерпеливо бившего копытом, и галопом выехал на аллею. А она вернулась в свою комнату успокоенная и ободренная, твердо веря, что теперь все будет хорошо: когда муж возвратится, она, смирив свою гордость, во всем доверится ему, и опять вернутся счастливые дни, когда они вдвоем гуляли в рощах Фонтэнбло, и она верила, что это благородное сердце даст ей счастье и покой. События последней ночи почти перестали тревожить Маргариту: ведь Шовелэн, в конце концов, так и не узнал, кто — создатель ненавистной ему лиги, так как в столовой, кроме него самого и спящего сэра Пэрси, никого не было. Как жаль, что она не успела поговорить об этом с мужем! Во всяком случае, на этот раз Красный цветок не попадет еще в сети Шовелэна и его гибель не останется на ее совести, а Армана выручит Пэрси, и больше она не отпустит брата во Францию.

Она бросилась в постель и сладко заснула.

XII

Маргарита спала долго и сладко — тем сном, лишенным сновидений, который бодрит и успокаивает душу и тело, и проснулась очень поздно. От горничной, принесшей ей незатейливый завтрак — молоко, хлеб и фрукты — она узнала, что, приехав в Лондон, сэр Пэрси отослал грума с Султаном обратно в Ричмонд, а сам отправился на свою шхуну, стоявшую на якоре у Лондонского моста.

«Зачем сэру Пэрси понадобилось отправиться на Мечту»? — недоумевала Маргарита, полагавшая, что ее муж намеревался хлопотать об Армане через наследника престола, но потом решила, что незачем ломать голову — ведь Пэрси скоро вернется и сам объяснит ей.

Сегодня Маргарита ждала Сюзанну, которую нарочно пригласила в присутствии принца: он очень советовал молодой девушке погостить у леди Блэкней и даже обещал в самом скором времени навестить обеих дам в Ричмонде. Надменная графиня оказалась вынужденной отпустить дочь к Маргарите без всяких «но».

Одевшись для приема гостей, Маргарита вышла на лестницу, собираясь сойти в сад. Комнаты ее мужа находились по другую сторону площадки; в самом конце довольно длинной анфилады был расположен кабинет сэра Пэрси, куда имел доступ только старый, верный камердинер Фрэнк. Сама Маргарита никогда не заглядывала на половину мужа, что не мешало ей подшучивать над его «таинственной» комнатой.

Сегодня ей ужасно захотелось взглянуть на его «святилище». Все двери, кроме двери кабинета, были открыты настежь, Фрэнк, по-видимому, проветривал комнаты. Маргарита на цыпочках прошла ряд покоев, приготовив на всякий случай подходящий ответ слуге, которого каждую минуту рисковала встретить. Вот наконец и кабинет; она остановилась на пороге, пораженная суровой простотой его убранства: тяжелые темные драпировки, старинная дубовая мебель, несколько географических карт на стенах. Неужели это — комната модного щеголя, ленивца, любителя скачек, веселых ужинов и азартной игры?

Ничто в этом строгом кабинете не указывало на внезапный, неожиданный отъезд — все было прибрано и на своем месте. Занавеси были отдернуты, и в широко открытые окна веял живительный, бодрящий ветерок. На стене, против тяжелого бюро, занимавшего середину комнаты, висел в великолепной раме портрет матери сэра Пэрси, работы Буше. Между красавицей-матерью и сыном было поразительное сходство: те же прямые черты, те же блестящие и густые белокурые волосы, те же глубокие голубые глаза; и в них под маской кажущегося равнодушия, она прочла ту же затаенную, может быть, не разделенную, страсть, какою сегодня опять вспыхнули глаза ее мужа, когда в голосе его жены зазвучала нежность. На бюро Маргарита увидела массу бумаг; все они были сложены в порядке, аккуратными пачками, и перевязаны узкой лентой. До этого дня ей никогда не приходил в голову вопрос, занимался ли ее муж каким-нибудь серьезным делом, как он распоряжался огромными богатствами, завещанными ему отцом. Строгая, деловая обстановка кабинета навела ее на мысль, что Пэрси Блэкней не только умеет, но и любит работать. Светские манеры, фатоватость и банальные разговоры — все, все — только маска, и даже не маска, а вполне обдуманная и хорошо заученная роль. Но для чего же? Для чего? Не для того же, чтобы скрыть любовь к жене, которая не сумела понять и оценить его? Такая жертва совершенно не соответствовала бы цели. В чем же дело?

Маргарита еще раз пытливо оглядела комнату, лишенную каких бы то ни было картин и украшений, и ей стало неуютно и холодно. На темных, пустых стенах, кроме портрета умершей леди Блэкней, висели только две карты: одна изображала северный берег Франции, другая — окрестности Парижа.

Маргарита пошла к двери, недоумевая, для чего нужны ее мужу эти карты, и вдруг почувствовала, что наступила на что-то твердое. Она нагнулась и с удивлением увидела на ковре толстое золотое кольцо с плоским камнем; вероятно оно лежало на столе, и она нечаянно смахнула его на пол. Она подняла его. На камне был четко вырезан маленький крестообразный Красный цветок.

Страшное подозрение закралось в душу Маргариты. Крепко зажав в руке кольцо, она выбежала из комнаты и спустилась в сад, чтобы в полном уединении рассмотреть таинственную эмблему, которую она уже два раза мельком видела на двух записках. Роковая эмблема!

Возможно ли? Нет, не может быть! Это какой-то кошмар; ее нервы так расстроены, что она видит загадочное и таинственное в самых обыкновенных явлениях. Ведь весь Лондон носит эмблему таинственного героя, и сама она нередко украшала ею свои платья и прическу. Удивительно ли, что и ее муж выбрал себе модный девиз вместо печати на кольце? Да и разве великолепный аристократ, добродушный шутник похож хоть сколько-нибудь на дерзкого заговорщика, отважного борца с ужасами революции?

Мысли молодой женщины путались, она ничего не могла понять. Вдруг в саду зазвенел веселый молодой голосок: «Cherie! Cherie! [Дорогая, любимая] Где вы?» — и маленькая Сюзанна, с розами на щеках, с развевающимися кудрями, сбежала со ступеней террасы на зеленую лужайку.

— Я узнала, что вы в саду, и прибежала без доклада, чтобы сделать вам сюрприз, милая, дорогая моя Марго! — радостно щебетала она. — Я не слишком рано забралась к вам?

— Нет, милочка! И оставайся подольше; мы ведь не надоедим друг другу? Как ты думаешь?

— О, Марго, как вы можете так думать! Помните, в монастыре я так любила быть с вами!

— Да, и поверять мне свои секреты.

— Все, все секреты! Но как у вас хорошо! — восторгалась Сюзанна, идя рядом с Маргаритой по парку. — Вы, должно быть, страшно счастливы, дорогая Марго?

— Да, конечно, — со вздохом ответила леди Блэкней, судорожно сжимая в кармане кольцо.

— Дорогая, отчего такой грустный тон? Вы молчите? Понимаю: вы теперь — замужняя женщина и уже не хотите делить свое сердце с девочкой! А помните, в монастыре?

— По всему вижу, что у тебя и теперь на душе ужасно важный секрет, — с насильственной веселостью прервала Маргарита. — И ты конечно сейчас же поделишься им со мною. Нечего краснеть, малютка! Не стыдись своего выбора, но гордись им: у «него» верное, благородное сердце.

— О, да, cherie! Я очень горжусь… его любовью и чрезвычайно счастлива, что вы о нем такого мнения… И… я надеюсь, что моя мать согласится. Но об этом, разумеется, нечего и мечтать, пока наш дорогой отец в опасности.

Маргарита вздрогнула. Опять! Да, конечно и графу де Турнэ грозит смерть, если Красный цветок попадется в когти Шовелэна.

Сюзанна продолжала болтать, а Маргарита с ужасом думала о том, какую роль она лично сыграла в этом деле: предательница! Она была предательницей! Вспомнив злобный, насмешливый взгляд Шовелэна, она не могла не содрогнуться.

— Cherie, да вы меня вовсе не слушаете! — жалобно воскликнула Сюзанна.

— Да нет же, милочка, я все слышу! Я очень люблю слушать твою болтовню… — опомнившись, быстро заговорила Маргарита. — Ты не бойся: мы уговорим графиню; сэр Эндрью богат, знатен… его фамилия старая, благородная… притом он — ваш спаситель. Но скажи же, малютка, какие последние вести о твоем отце?

— О, вполне благоприятные! — радостно воскликнула Сюзанна. — Сегодня рано утром к маман приезжал милорд Гастингс и сказал ей по секрету, что за отцом поехал сам начальник этой чудной лиги. Сегодня утром он выехал из Лондона, завтра будет в Кале, где его встретит отец, и через четыре дня они, значит, уже будут в Англии. Милорд Гастингс сказал, что теперь мы можем не бояться за отца.

Удар разразился! «Он» был утром в Лондоне, «он» выехал в Кале. .. «он», предводитель лиги Красного цветка, то есть ее муж, Пэрси Блэкней, преданный своей собственной женой своему злейшему врагу! О, как она была слепа! Только теперь поняла «умнейшая женщина в Европе» роль, которую ее муж играл, чтобы не возбуждать подозрений. Может быть, он хотел поверить ей именно эту тайну в первый вечер после их свадьбы, но история с Сен-Сиром остановила его: ведь после этого она могла, пожалуй, выдать его друзей, если не его самого… Да, конечно он не имел оснований доверять ей! И он обманывал ее, как всех; сотни людей были обязаны ему своей жизнью, а его жена даже не догадывалась об этом.

Добродушный, беспечный денди ввел в заблуждение даже шпионов Шовелэна. А если… хитрый агент все-таки догадался? Боже, какой ужас! Значит она сама послала мужа на смерть? Нет! Нет! Нет! Судьба не может быть такой жестокой, и рука невольной предательницы наверное онемела бы от прикосновения к роковому клочку бумаги, если бы ей суждено было нанести этот удар.

— Да что же с вами, дорогая? Вы больны? — с тревогой спросила Сюзанна, заглядывая в бледное лицо Маргариты.

— Ничего, дитя… Постой… не говори со мною! Мне надо остаться одной и… обдумать.

— Вижу, что случилось что-то дурное, дорогая, и что я не должна мешать вам. Я поеду домой; моя камеристка здесь.

Сюзанна горячо поцеловала Маргариту, неподвижно стоящую с опущенными глазами, и тихо пошла к дому. Поднимаясь на террасу, она увидела грума, бежавшего через лужайку с запечатанным конвертом в руках. Чуткое сердце подсказало Сюзанне, что ее другу предстоят новые тяжелые испытания, и она вернулась.

— Письмо миледи, — сказал запыхавшийся грум. — Сию минуту прискакал гонец из Лондона.

Маргарита разорвала конверт — из него выпало письмо Армана Сен-Жюста к сэру Эндрью, похищенное Шовелэном в гостинице «Приют рыбака». Шовелэн возвращает письмо, значит…

Маргарита пошатнулась, но подбежавшая Сюзанна поддержала ее.

— Позови посланного, — обратилась Маргарита к груму. — А ты, дитя, беги в дом и прикажи моим горничным поскорее приготовить мне дорожный костюм.

Сюзанна убежала.

Грум вернулся в сопровождении гонца.

— Кто дал тебе это письмо? — спросила Маргарита.

— Джентльмен из гостиницы «Роза и Чертополох», на Черинг-Кросс. Он сказал, что леди уже знает. Слуга джентльмена сказал мне, что его господин сегодня же уезжает в Дувр.

— Хорошо, можешь идти!.. Карету и четверку самых резвых лошадей! — приказала Маргарита груму.

Гонец и грум удалились.

— Что делать? Где его найти? Создатель, научи меня! — твердила Маргарита, в отчаянии ломая руки.

Нельзя терять время в бесплодном раскаянии, надо быстрым решением, энергичным поступком искупить свое преступление. Прежде всего следует уяснить себе, каково в данную минуту положение вещей: сэр Пэрси отплыл во Францию от Лондонского моста, выбрав этот путь сообразно с направлением ветра; через сутки он будет в Кале; о преследовании он не подозревает. Шовелэн едет через Дувр, где наймет шхуну и, таким образом, прибудет на место почти в одно время с Красным цветком. В Кале он тотчас выследит ничего не подозревающего сэра Пэрси, дождется его свидания с эмигрантами и захватит их всех разом: Пэрси невольно выдаст не только себя, но и старого графа, и Армана, и всех, кто слепо вверился ему, человеку, который никогда не обманул ничьего доверия. От нее зависит теперь жизнь всех этих людей. Но что должна она предпринять? Если бы ей удалось предупредить мужа, он еще мог бы принять какие-нибудь меры и спасти все дело; доверившихся ему людей он, конечно, ни в коем случае не покинет. Если ничего уже нельзя сделать, и Шовелэн победит, — она хочет быть подле мужа, поддержать его своей любовью; если придется, то и умереть вместе с ним, в счастливом сознании взаимного доверия и любви. Если у нее хватит сил и разума, она сделает все возможное. Прежде всего надо ехать к сэру Эндрью; он — близкий друг ее мужа, искренний, преданный; с каким восторгом говорит он всегда о таинственном вожде благородной лиги! Да, сэр Эндрью поможет ей.

Глаза Маргариты загорелись решимостью; между бровей легла глубокая складка, тотчас же придавшая ее красивому лицу выражение железной воли. Пора в путь! И она быстро направилась к дому.

XIII

Не прошло и получаса, как леди Блэкней уже выехала в Лондон, послав вперед гонца подготовить подставу. Приглашенные на праздник были уведомлены, что, по непредвиденным обстоятельствам, его пришлось отложить.

Приехав в гостиницу «Корона», Маргарита приказала своим людям готовиться к дальнейшей поездке, а сама послала за наемным портшезом [носилки] и одна отправилась к сэру Эндрью. На ее счастье, он оказался дома. Когда ему доложили о приезде Маргариты, он крайне изумился и встретил ее настороженным взглядом, в котором она прочла тайное недоверие.

— Не буду даром терять дорогое время, — почти спокойно обратилась к нему неожиданная гостья. — И начну прямо с дела: сэр Эндрью, вашему другу, вождю лиги Красного цветка, то есть моему мужу, Пэрси Блэкнею, грозит страшная опасность.

Сэр Эндрью вдруг побледнел.

— Как это сделалось мне известно — все равно, — торопливо продолжала Маргарита, стараясь избежать расспросов. — Благодарите Бога, что я об этом узнала, пока еще не поздно, может быть, спасти его. К вам, сэр Эндрью, обращаюсь я за помощью.

— Леди Блэкней! Леди Блэкней! — бормотал растерявшийся Фоукс. — Я…

— Слушайте! — прервала его Маргарита. — План спасения графа де Турнэ и других попал, в числе прочих важных документов, в руки Шовелэна, который, к несчастью, знает теперь, кто скрывается под эмблемой Красного Цветка. Шовелэн уже отправился следом за ним в Кале. Вы сами знаете, на что способно в наши дни революционное французское правительство; если вмешаются Англия и даже сам король Георг, то и это не спасет моего мужа, так как Робеспьер и его шайка хлопочут, чтобы это вмешательство запоздало. Не подозревая, что его уже выследили, сэр Пэрси не только погибнет сам, но и невольно откроет врагам убежище тех, кто ждал от него спасения.

— Леди Блэкней, как мне понять ваши слова? — сказал сэр .Эндрью, колеблясь, следует ли верить француженке, и стараясь выгадать время, чтобы обдумать свой ответ.

— Вы должны верить мне! Сегодняшней ночью Шовелэн переправится во Францию, чтобы напасть на моего мужа. Вы понимаете, чем это должно кончиться?

Сэр Эндрью молчал.

— Если мы будем медлить, — продолжала Маргарита, стискивая руки в бессильном отчаянии, — мышеловка захлопнется, и благороднейшая голова в мире падет под ножом гильотины. Ах, вы все еще мне не верите? Да разве ваше сердце не говорит вам, что все, что я говорю, — истинная правда? — Она схватила его за плечи и принудила смотреть ей прямо в глаза. — Разве я похожа на самое гнусное в мире существо — на женщину, умышленно предающую своего мужа?

— Избави Бог, чтобы я стал приписывать вам что-либо подобное, — сказал наконец сэр Эндрью, — но…

— Ради самого неба без всяких «но»! Каждая минута дорога!

— Я должен сперва узнать, кто дал Шовелэну возможность получить такие важные сведения?

— Я, — храбро ответила Маргарита. — Видите, я ничего от вас не скрываю и прошу вас верить мне безусловно. Сэр Эндрью, я не знала, кто — Красный Цветок, а спасение моего брата зависело от… моего содействия.

— Содействия Шовелэну?

— Да, да! Видите, не щажу себя; но умоляю, не будем терять время!

Сэр Эндрью чувствовал себя в очень двусмысленном положении: вступая в лигу поклонников мирного цветка, он дал клятву безусловно повиноваться и хранить тайну; мог ли он теперь быть откровенным с этой женщиной, на которой уже лежала тень подозрения? Могли, на свой риск, помимо вождя и товарищей, затеять опасное дело? А если он введен, хотя бы неумышленно, в заблуждение? Но, вместе с тем, если сэр Пэрси действительно — в опасности…

— Леди Блэкней, — откровенно сказал он. — Я так поражен, что не знаю, на что решиться, что предпринять.

— Да я ничего от вас не требую, кроме помощи и содействия моему собственному плану! Сэр Эндрью, я достаточно унизилась перед вами, признавшись в своей вине, но скажу вам больше: муж и я отдалились друг от друга в последние месяцы потому, что он не верил мне, а я была слепа и не понимала его. Только сегодня ночью, когда я узнала, что сама навлекла на него смертельную опасность, открылись мои глаза. Если вы не поможете мне спасти мужа, у вас на всю жизнь останутся угрызения совести, а у меня — разбитое сердце.

— Риск испортить все дело страшно велик, а шансы вовремя найти сэра Пэрси — очень слабы, — печально сказал Фоукс.

— Сэр Эндрью, что бы ни случилось, я в минуту опасности должна быть возле мужа: или вместе спастись, или вместе погибнуть. Я слишком многое должна искупить.

— Клянусь честью, я сделаю все, что в силах человеческих! — сказал наконец побежденный Фоукс. — Итак, с чего мы начнем?

— Я сию минуту отправлюсь в Дувр и буду ждать вас в гостинице «Приют рыбака», куда вы приедете, сделав в Лондоне необходимые распоряжения. Ночью мы на наемной шхуне переплывем канал. Меня в Кале никто не знает и ни в чем не заподозрит, а вас я просила бы переодеться и разыграть роль моего лакея. В «Приюте рыбака» Шовелэна знают, поэтому там мы не встретим его, но в Кале вы не должны походить на товарища сэра Пэрси.

— На все согласен, но надеюсь только на одно: что мы нагоним «Мечту» до ее прибытия в Кале.

Через несколько минут резвые лошади уже мчали леди Блэкней по дороге в Дувр. Приобретение верного союзника снова зажгло слабую надежду в ее измученном сердце. Однообразный стук колес успокоительно действовал на нервы, и она наконец заснула тяжелым, беспокойным сном.

XIV

Была глубокая ночь, когда Маргарита приехала в Дувр, сделав весь путь менее, чем в восемь часов. Приезд леди Блэкней поздней ночью, без мужа, произвел в мирной гостинице страшный переполох. Сэлли опрометью вскочила с постели; Джеллибэнд засуетился, но, как хорошо воспитанные хозяева солидной гостиницы, ни тот, ни другая не выказали ни тени удивления. Джеллибэнд зажег лампы в пустом зале и растопил камин. Затем, подвинув к огню самое удобное кресло, он остановился пред леди Блэкней, ожидая приказаний.

Она с наслаждением подсела к огню.

— Миледи изволит остаться на ночь? — спросила Сэлли, накрывая стол белоснежной скатертью.

— Нет, мне не нужно спальни; я ведь могу посидеть здесь, у огня, часок-другой?

— Весь зал к услугам миледи, — почтительно ответил Джеллибэнд, тщетно стараясь отгадать, что привело леди Блэкней в его гостиницу при таких необычных обстоятельствах.

— Как только начнется прилив, я должна переправиться на континент, — продолжала Маргарита, — а мои люди будут ждать меня здесь. Вы позаботитесь о них.

— Слушаю, миледи! Прикажете Сэлли подавать ужин?

— Да, пусть даст чего-нибудь холодного. Скоро придет сэр Эндрью Фоукс; немедленно проведите его ко мне!

— Слушаю, миледи! — повторил Джеллибэнд, не веря своим ушам.

На его добродушном лице выразилась искренняя печаль: он так глубоко почитал сэра Пэрси — и вдруг узнает, что жена этого достойного джентльмена собирается бежать с молодым Фоуксом? Конечно, это дело его не касается, а все-таки… Впрочем чему же он удивляется? Ведь миледи — иностранка; почему ей и не оказаться безнравственной! Она еще прибавила, к его огорчению, приказав ему не дожидаться приезда сэра Эндрью и отослав спать Сэлли.

Поставив на стол холодный ужин на двоих, вино и фрукты, юная хозяйка почтительно присела и ушла к себе, недоумевая, почему у миледи такое мрачное лицо, когда ей предстоит соединиться с ее возлюбленным.

А леди Блэкней томилась ожиданием, с тоской считая минуты и часы. Шовелэн наверное значительно опередил ее; пожалуй, успел даже запастись шхуной и выйти в море? Она, может быть, уже опоздала?

При этой мысли холодный ужас леденил ее душу.

В комнате царила жуткая тишина, нарушаемая только мерным стуком маятника старинных часов да потрескиванием дров в камине. Ночь была холодная, бурная, настоящая осенняя ночь, заставлявшая забыть предшествовавший ей прелестный, теплый день. Ветер яростно выл за стенами гостиницы; волны с тяжким плеском бились об Адмиралтейскую дамбу, находившуюся всего в нескольких шагах от гостиницы «Приют рыбака». Но Маргарита не боялась бури; ничто не заставило бы ее отложить путешествие. Только ветер позволил бы выйти в море!

На дворе послышался конский топот, потом сонный голос Джеллибэнда, приветствовавшего сэра Эндрью, и в зал вошел лакей, в котором Маргарита с трудом узнала своего спутника.

— Я очень довольна вами, господин лакей, — улыбнулась леди Блэкней. — Вы просто неузнаваемы!

Удивлению Джеллибэнда не было границ; этот маскарад подтвердил самые худшие его опасения. Он с мрачным видом откупорил бутылку вина, пододвинул к столу кресло и молча остановился, ожидая, что еще может произойти.

— Благодарю вас, мой друг, — сказала леди Блэкней, протягивая ему несколько золотых. — Вы нам больше не нужны.

— Я сильно опасаюсь, миледи, что нам придется еще некоторое время пользоваться гостеприимством Джеллибэнда, — сказал сэр Эндрью. — Сегодня ночью нам ни в каком случае не удастся выйти в море.

— Как не удастся? Но мы должны! Шхуну надо достать хотя бы на все золото.

— Дело не в деньгах, леди Блэкней, — грустно возразил молодой человек. — беда в том, что дует сильнейший ост, а пока он не переменится, нечего и думать переплыть канал.

Маргарита в отчаянии стиснула руки: сама природа против нее.

— Я только что был на берегу; шкипера уверяют, что сегодняшней ночью никто — понимаете? — никто не выйдет в море, — прибавил Фоукс.

Это несколько успокоило Маргариту.

— Делать нечего, покоримся обстоятельствам, — со вздохом сказала она. — Джеллибэнд, есть у вас для меня комната?

— Конечно, ваша милость! Для вас готова хорошая, большая спальня. Миледи будет ею довольна. Комната для сэра Эндрью также приготовлена.

— Отлично, Джэлли! — сказал Фоукс. — Оставьте наши свечи здесь, на буфете, и отправляйтесь спать. А вы, леди Блэкней, непременно должны поужинать! Ах, да, Джеллибэнд! Вы, надеюсь, понимаете, что посещение миледи — в такой поздний час — большая честь для вашей гостиницы? Сэр Пэрси щедро наградит вас, если вы постараетесь, чтобы никто не узнал о пребывании миледи в Дувре.

Эти слова произвели на расстроенного Джеллибэнда самое благоприятное впечатление; он весь просиял, и его подозрения разъяснились.

— Итак, Шовелэн еще в Дувре и находится в таком же положении, как и мы с вами, — сказал сэр Эндрью, когда они остались одни.

— Вы забываете, что он мог выехать до начала бури.

— Что же, дай Бог! Потому что в этом случае его, конечно, отнесло уже в открытый океан, и он лежит где-нибудь на дне морском. Но не будем основывать свои надежды на неудачах этого ловкого проныры: он не уехал; шкипера на берегу говорили мне, что несколько часов назад какой-то иностранец справлялся относительно возможности переезда во Францию. Как вы думаете, не пойти ли мне сейчас к нему и просто-напросто проткнуть его шпагой? Этим путем мы сразу вышли бы из затруднений.

— Не шутите этим, сэр Эндрью! Признаюсь, мне и самой приходила в голову мысль о смерти этого беспощадного врага. Но, в то время как моя дорогая Франция поощряет массовую резню — во имя равенства и братства, Англия, к сожалению, строго преследует убийства, английские законы сурово карают их.

Сэр Эндрью настоял, чтобы Маргарита поужинала, и она покорно старалась есть и пить. Его влюбленное сердце чувствовало, что разговоры о муже в настоящее время для Маргариты — бальзам на болящую рану, и он старался развлекать ее рассказами о смелых подвигах предводителя лиги, о его хладнокровии и неиссякаемой изобретательности. Маргарита слушала с нескрываемым восторгом и даже от души смеялась, когда сэр Эндрью рассказывал об остроумных переодеваниях Блэкнея, которому в этих случаях часто мешал его высокий рост.

Они очень поздно разошлись по своим комнатам, но Маргарита все-таки не могла спать. Буря все еще не унималась, море по-прежнему ревело. Где-то теперь Пэрси? Конечно «Мечта» — надежная яхта, а Бриггс — старый, опытный моряк; притом и сам Пэрси умеет справляться со своим утлым суденышком, как заправский шкипер: И все- таки невольный страх закрадывался в сердце Маргариты, когда до ее слуха особенно явственно доносился грозный шум валов.

Когда мы счастливы, однообразный шум моря, безостановочно стремящегося в бесконечные дали, гармонирует с нашими думами, и мы можем спокойно любоваться беспредельным водным пространством; но в сердце, полном заботы или печали, он еще удваивает грусть, потому что в нем всегда звучит унылая безнадежность, не понятная для слуха счастливых и напоминающая о ничтожестве земных радостей.

XV

Все на свете в конце концов проходит; прошла и эта томительная, бессонная ночь. Маргарита рано спустилась в зал, готовясь услышать о новых затруднениях и препятствиях. Сэр Эндрью уже успел побывать на Адмиралтейской дамбе, где узнал, что ни одно судно не выходило из Дувра, так как буря продолжала бушевать. Вода стояла очень низко; если ветер не переменится или не спадет, им придется ждать следующего прилива, то есть по крайней мере еще десять часов.

Маргарита изнывала от тоски; сэр Эндрью старался не выказывать своего нетерпения; но она видела, что он страшно тяготится вынужденным бездействием.

Так прошел целый день, который Фоукс и леди Блэкней безвыходно провели в маленькой, уютной комнате позади зала; Сэлли подавала им туда обед и чай; ни в зал, ни за пределы гостиницы они не выходили, боясь встречи с Шовелэном. Джеллибэнд позаботился, чтобы люди и лошади леди Блэкней не привлекали ничьего внимания.

Наконец настал желанный момент: нашелся шкипер, согласившийся доставить их во Францию, как только вода дойдет до известной высоты, и в пять часов второго дня Маргарита, под густой вуалью, сошла на пристань, сопровождаемая своим «слугою».

Ветер был еще очень свежим, когда шхуна с надувшимися парусами легко понеслась по водам Канала. Часы шли за часами. Наконец в дымке вечернего тумана обрисовались берега Франции, замелькали огни на берегу; путешествие кончилось.

Триста миль отделяли Кале от Парижа, но уже и здесь все мужчины носили красные шляпы с трехцветными кокардами. Настроение было не из приятных: вместо обычного веселья, присущего людным французским портам, Маргарита заметила на лицах печать подозрительности, недоверия и уныния: каждый боялся обвинения в шпионстве или в симпатии к аристократам. Всякое неосторожное слово могло привести на эшафот.

Постоянные торговые сношения с Англией приучили жителей Кале видеть у себя на улицах английских купцов; английские контрабандисты были желанными гостями во всех тавернах Кале и Булони; на Маргариту и сэра Эндрью смотрели довольно подозрительно, ввиду того, что они сильно смахивали на «презренных аристо».

Фоукс повел свою спутницу по узким, грязным улицам, направляясь к жалкой гостинице «Серая кошка», где у сэра Пэрси бывали свидания с эмигрантами. Улицы были совершенно темны; лишь тут и там тянулись через дорогу полосы света, падавшего из окон. Идти по грязи было трудно; Маргарита поминутно попадала в лужи, ее тонкие башмачки быстро промокли, но она помнила, что через несколько часов, может быть, минут, увидит мужа, а потому храбро шла по грязи.

Гостиница «Серая кошка» отстояла не особенно далеко от берега, так что до слуха путников все время доносился шум прибоя. Вероятно эта близость к морю играла не последнюю роль в выборе сэром Пэрси пристанища, так как удобствами гостиница не могла похвалиться.

Сэр Эндрью энергично постучал в дверь; за нею немедленно послышались голоса, но она не отворилась и никто не вышел на стук. Он изо всей силы заколотил в нее кулаками; только тогда звякнул замок, и на пороге появился хозяин, пожилой, коренастый мужчина с лицом типичного крестьянина, одетый в синюю блузу, поношенные синие штаны и деревянные башмаки. На голове его красовалась неизбежная шапка с трехцветной кокардой, показательницей его политических воззрений. Он недоверчиво осмотрел путников с ног до головы и довольно явственно промычал: «Проклятые англичане!» — но все- таки посторонился, давая им дорогу, помня, что у этих «проклятых» карманы всегда туго набиты золотом.

Маргарита вошла и брезгливо огляделась. Оборванные обои кусками свешивались с грязных стен; в комнате не было ни одного целого стула; угол хромого стола подпирался вместо ножки неуклюжим обрубком дерева. В боковой стене комнаты, довольно высоко над полом, виднелось какое-то подобие чердака, завешенное клетчатой занавеской. На голых стенах крупными буквами было начертано углем: «Свобода, равенство и братство». Все это неуютное, грязное жилище, освещенное единственной масляной лампой, имело необыкновенно унылый и неприветливый вид и произвело на Маргариту удручающее впечатление.

— Английская путешественница, гражданин, — сказал сэр Эндрью, указывая хозяину на свою спутницу.

— Бог мой, какое ужасное место! — сказала Маргарита, зажимая надушенным носовым платком свой чувствительный носик. — Неужели здесь?

— Здесь, дорогая леди, — ответил сэр Эндрью, вытирая для нее стул.

— Место действительно скверное; вряд ли найдется что-либо хуже.

Впустив гостей, Брогар, хозяин гостиницы «Серая кошка», перестал обращать на них внимание: свободному гражданину не подобает быть слишком любезным с посетителями, особенно если они хорошо одеты. У камина сидела какая-то закутанная в тряпье фигура и что- то бормотала себе под нос, старательно размешивая суп, кипящий в котелке над огнем. От кушанья разносился довольно заманчивый запах.

— Эй, гражданин, послушайте! — окликнул сэр Эндрью хозяина. — Что это гражданка варит там, в котелке? Моя госпожа очень голодна и желала бы закусить.

— У-у, проклятые аристократы! — как заученный урок, повторил Брогар, но, хотя и неохотно, все-таки направился к шкафу с посудой и вынул оловянную миску и молча протянул ее своей жене.

Она сняла котелок с огня и вылила суп в миску.

— Надеюсь, суп окажется съедобным, — сказал Фоукс. — Порядочное вино мы также вероятно получим: живут они здесь грязно, но едят большей частью сносно.

— Что касается меня, то я совершенно не хочу есть; не беспокойтесь обо мне, — сказала Маргарита. — До еды ли тут!

Брогар между тем достал два стакана, две ложки и положил их на стол. Сэр Эндрью вытер все это чистым носовым платком и, как подобало лакею, встал за стулом Маргариты.

— Вы должны покушать, — сказал он.

— Не могу, когда вы стоите! Сядьте ради Бога и разделите со мной это подобие ужина. Пусть хозяин подумает, что я — эксцентричная англичанка, что я сбежала со своим лакеем; не все ли равно?

Старуха Брогар тихонько выскользнула из комнаты, а ее супруг закурил трубку и невозмутимо принялся пускать облака вонючего дыма почти в лицо «английской аристократке».

Сэр Эндрью невольно сжал кулаки.

— Ради Бога, не обращайте внимания! — шепнула Маргарита. — Ведь мы — во Франции и имеем дело с гражданами революционной республики; не забывайте этого.

— Помню, но мне все-таки ужасно хотелось бы поколотить эту скотину!

— Не трогайте его, а то он не станет отвечать на наши расспросы.

— Да, я знаю, — отозвался сэр Эндрью и, стараясь принять приветливый вид, обратился к хозяину: — Что, товарищ, — сказал он, похлопывая почтенного гражданина по плечу, — частенько-таки заезжают к вам путешественники из Англии?

— Бывает!

— Ведь англичане-то знают, где можно получить доброе винцо, — продолжал Фоукс, не смущаясь лаконизмом ответа. — Да! Я хотел спросить, не встречали ли вы одного англичанина очень высокого роста. .. это — родственник этой дамы. Она узнала, что он на этих днях был по делам в Кале, и надеялась встретить его здесь.

Маргарита жадно ждала ответа, не решаясь поднять глаза, чтобы не выдать своего волнения.

— Высокого англичанина? — медленно произнес Брогар. — Видели. .. еще сегодня… тоже — из проклятых аристократов!

— Боже мой, какое безумие: он даже не переоделся! — с ужасом прошептала Маргарита.

— A-а, значит, он был у вас и ушел? — равнодушно продолжал сэр Эндрью. — Странно! Куда же он девался?

— Он вернется… заказал ужин.

— Вернется? — почти вскрикнула Маргарита, с трудом сдержав радостный порыв: наконец-то! Он жив, невредим, и она скоро увидит его. — А куда же он пошел? — спросила она.

— За лошадью.

— Давно?

Но Брогару уже надоело отвечать на расспросы «проклятых».

— Почем я знаю! — угрюмо промычал он. — Он вернется, чтобы съесть заказанный ужин, вот и все.

С этими любезными словами почтенный гражданин свободной республики покинул комнату, демонстративно хлопнув дверью.

— Мадам, — сказал сэр Эндрью, когда Маргарита собралась последовать за угрюмым хозяином, чтобы добиться от него новых сведений, — советую вам оставить его в покое: вы ничего больше от него не узнаете, но, пожалуй, возбудите его подозрения. Кто знает, какие шпионы рыщут теперь в этих Богом забытых местах!

— Ах, не все ли теперь равно! — возразила Маргарита. — Я знаю одно: мой муж здесь, и я сейчас увижу его.

— Тише! — тревожно прервал ее Фоукс. — Во Франции теперь все стены имеют уши.

Он встал и осмотрел все двери, внимательно прислушиваясь.

— Ну, что? Вы успокоились, мой верный слуга? — спросила Маргарита, которая, со свойственной ее нации живостью и, отчасти, легкомыслием, уже успела перейти от отчаяния к надежде, почти к уверенности.

— Кажется, нас действительно никто не подслушивает, но только ради Бога будьте осторожнее.

— Какой у вас мрачный вид! А я готова танцевать от радости. Подумайте: наша шлюпка у берега; «Мечта» всего в двух милях; мой муж через несколько минут будет здесь, а Шовелэн еще не приехал.

— Мы этого не знаем. Я не хотел вас напрасно тревожить, но перед самым нашим отплытием из Дувра я видел его на берегу, одетого священником; он нанимал бриг до Кале; я уверен, что ему удалось выйти в море не позже, как через два часа после нас.

Лицо Маргариты выразило печальное разочарование. Значит, ненавистный агент все-таки может захватить сегодня в хижине дяди Бланшара графа де Турнэ, Армана Сен-Жюста и… ее мужа: ведь Блэкней конечно захочет вырвать у своего врага добычу. Как предупредить его?

— В тех бумагах, которые похитил Шовелэн, упоминалось об этой гостинице, — озабочено сказал сэр Эндрью. — И я боюсь, что, сойдя на берег, Шовелэн придет прямо сюда.

— Но мы отплыли из Дувра гораздо раньше его, а Пэрси должен сейчас придти сюда! Мы будем на «Мечте», прежде чем Шовелэн догадается, что мы ускользнули от него! — горячо проговорила Маргарита.

Она жаждала передать сэру Эндрью хоть маленькую частицу той надежды, которая горела в ее собственном сердце; но он только грустно покачал головой.

— Неужели вы считаете Блэкнея способным покинуть Кале, прежде чем он исполнит данное обещание? — сказал он с упреком.

— Боже правый! — с рыданием воскликнула Маргарита. — Я совсем схожу с ума! Конечно вы правы! Как могла я забыть!

— Недаром так сильна вера беглецов в предводителя нашей лиги! — произнес сэр Эндрью с печальной гордостью: — Он никогда не покинет людей, доверившихся ему.

Горячие слезы брызнули из глаз Маргариты; она закрыла лицо руками.

— Да, — сказала она наконец, с трудом сдерживая глубокое волнение, — постыдно было бы стараться отклонить его от исполнения его долга, да и бесполезно. Да поможет ему Господь! А мы, сэр Эндрью, не должны даром терять время: для его спасения ему необходимо знать, что Шовелэн уже напал на его след.

— Без сомнения! Его удивительная изобретательность всегда побеждает обстоятельства, если только ему известно, откуда грозит опасность.

— Я останусь здесь ждать Пэрси, а вы, сэр Эндрью, постарайтесь встретить его и предупредить, что враг следует за ним по пятам.

— Но как же я оставлю вас одну в этой ужасной норе?

— О, обо мне не беспокойтесь. Пусть только сердитый хозяин даст мне комнату, в которой я могла бы ждать так, чтобы меня никто не видел. Заплатите ему пощедрее, чтобы он тотчас же сказал мне, как только придет высокий англичанин.

Постучавшись к Брогару, сэр Эндрью услышал в ответ только проклятия; но он не обратил внимания на них и стал настойчиво говорить, не отходя от двери:

— Послушайте, дядя Брогар! Дама желает немного отдохнуть; нет ли у вас для нее отдельной комнаты?

Дверь отворилась, и из-за нее показалось недовольное лицо Брогара; однако при виде золота, которым сэр Эндрью побрякивал перед самым его носом, глаза свободного гражданина засверкали.

— Дама может отдохнуть вот здесь, — сказал он, указывая на чердачное помещение над лестницей, — другой комнаты у меня нет.

— Мне больше ничего и не надо, — сказала по-английски Маргарита, в одну минуту сообразив все удобство помещения: — Там меня не разглядят ничьи глаза, а мне будет видно все, что происходит внизу.

Брогар простер свою любезность до того, что сам поднялся наверх и собственноручно взбил солому, устилавшую пол.

— Умоляю вас об одном: не принимайте никаких внезапных решений, — сказал сэр Эндрью, прощаясь с Маргаритой. — Помните, что здесь на каждом шагу шпионы. Не показывайтесь сэру Пэрси, пока не будете знать наверно, что, кроме вас и Блэкнея, в комнате нет ни души.

— Не бойтесь, не стану же я подвергать новой опасности жизнь моего мужа, — бодро ответила Маргарита. — Напротив, я надеюсь суметь помочь ему в его планах.

Сэр Эндрью помог ей подняться по убогой лестнице.

— Не теряйте же присутствия духа, — сказал он ей на прощание. — Жалею, что ваш лакей не может ни пожать, не поцеловать вашу руку. Прощайте! Если в течение получаса я не встречу Блэкнея, я вернусь сюда.

— С Богом, друг мой!

Молодая женщина уселась поудобнее на соломе и задернула занавеску, а Фоукс, осмотрев ее убежище из всех углов комнаты и убедившись, что она спрятана довольно надежно от посторонних глаз, позвал Брогара и так щедро заплатил ему за импровизированное помещение путешественницы, что выдать ее ни в каком случае не могло уже показаться ему выгодным. В последний раз кивнув Маргарите, выглядывавшей из-за занавески, молодой человек поспешно вышел, и скоро его шаги замерли в отдалении.

XVI

Сидя за своей занавеской, Маргарита следила за Брогаром, прибиравшем на столе для нового посетителя. Он видимо, старался придать и всей комнате более приличный вид, что очень насмешило Маргариту.

"Это увесистые кулаки и внушительная фигура Пэрси заставляют его так усердствовать, — подумала она, — иначе он не стал бы так хлопотать для «sacre arista! [Проклятый аристократ]».

Поставив прибор, Брогар окинул стол довольным, чуть не гордым взглядом, стер с кресла пыль рукавом своей грязной блузы, подбросил в камин охапку хвороста и вышел из комнаты.

По мере того, как проходило время, волнение Маргариты все росло. Скоро ли он придет? И как они встретятся? На время ей снова придется с ним расстаться, но он уже будет знать, что она любит его всем сердцем, больше жизни. Скоро ли раздадутся его шаги?

Они раздались… Но кто это: неужели Пэрси? Или…

Чья-то рука порывисто рванула дверь, и жесткий, повелительный голос позвал хозяина:

— Хола, гражданин Брогар! Хола!

Застучали деревянные башмаки Брогара, который не мог удержаться от раздраженного восклицания:

— У-у, проклятая сутана!

Действительно, в зале был мужчина в одежде священника, но он тотчас распахнул одежду, и под ней оказался официальный трехцветный шарф [знак полицейской власти]. Презрительное выражение на лице хозяина тотчас сменилось раболепной улыбкой, а Маргарита чуть не лишилась чувств от неожиданности и ужаса, так как в новоприбывшем узнала Шовелэна.

— Тарелку горячего супа и бутылку вина! — приказал агент. — И я хочу быть один… Понимаешь?

Брогар без возражений подал ужин и вышел, а Шовелэн спокойно уселся за прибор, приготовленный для высокого англичанина, и знаком подозвал человека, вошедшего вслед за ним в комнату и молча стоявшего у порога. Маргарита узнала Дэга, доверенного секретаря Шовелэна, которого встречала в Париже.

Прежде чем подойти к своему принципалу, Дэга несколько минут прислушивался у двери в комнату хозяина.

— Что, не подслушивает? — спросил Шовелэн.

— Нет, гражданин.

— Подойдите поближе! Где английская шхуна?

— Перед закатом вышла в море, держа курс на запад, по направлению к Серому мысу.

— Дальше?

— Все, что вы приказали, исполнено: за всем берегом установлен самый строгий надзор. Капитан Жютлэ спрашивает, какие будут дальнейшие распоряжения.

— Известно ему, где находится хижина какого-то «дяди Бланшара»?

— Навряд ли, гражданин: по всему берегу разбросаны рыбачьи хижины и…

— Ну, мы уж найдем то, что нам нужно. Идите сейчас же к капитану и велите еще усилить надзор. Пусть смотрит в оба! Чтоб они мне не прозевали высокого англичанина! Может быть, он будет верхом, а, может быть, и пешком. Описывать его костюм бесполезно, так как он постоянно переодевается и сегодня тоже, конечно, будет переряжен; но свой большой рост он уже никак не может скрыть. Как только его выследят, пусть немедленно известят меня, а с него глаз не спускают! Если его упустят — ответят мне головой. Поняли?

— Понял, гражданин!

— Так торопитесь! Да приведите мне с полдюжины молодцов и будьте здесь не позже, как через десять минут. Марш!.. Да, вот что еще: скажите, чтобы в высокого англичанина ни в каком случае не стреляли, разве уж крайняя необходимость принудит… Он нужен мне живой.

Дэга вышел, а Шовелэн еще несколько мгновений после его ухода смеялся, сидя один в комнате: очевидно, его радовали какие-то приятные и веселые мысли. Этот молчаливый смех сказал Маргарите, что все испытанные ею страхи — ничто в сравнении с тем, что еще ожидает ее. Вдруг до ее слуха долетел звук, от которого сердце перестало биться в ее груди; а между тем в нем не было ничего страшного: звучный, веселый, хорошо знакомый ей голос беззаботно напевал «God save the King» [«Боже, спаси короля»], английский национальный гимн.

Шовелэн также услышал пение и, схватив со стола свою широко-полую шляпу, поспешно нахлобучил ее на голову. Маргарита заметила быстрый, хищный взгляд, который он бросил на дверь, и на минуту у нее мелькнула мысль — броситься навстречу мужу и предупредить его. Опомнившись она поняла, что это совершенно бесполезно: Шовелэн не выпустил бы ее из комнаты, и ее попытка только ускорила бы гибель Сэра Пэрси, так как дом наверное окружен и шум, поднятый ею, послужил бы сигналом к нападению.

Все ближе и ближе раздавались звуки национального гимна.

« Long to reign over us; God save the King! [„Царствуй долго над нами. Боже, спаси короля“] — продолжал все тот же голос, и дверь быстро распахнулась.

На минуту в комнате воцарилось мертвое молчание; Блэкней заметил фигуру в плаще, сидевшую за столом, и, казалось, колебался; но это продолжалось лишь мгновение,

— Хэлло! Никого нет? — сказал он, входя и затворяя дверь. — Где же этот болван Брогар?

Сэр Пэрси был так же великолепен, как в момент отъезда из Ричмонда, его костюм был так свеж, точно он готовился не к смертельной борьбе с беспощадным и серьезным врагом, а к веселому празднику у принца Уэльского. Остановившись посреди комнаты, он окинул ее беглым, но внимательным взглядом, потом подошел к столу и дружески похлопал кюре по спине выхоленной рукой.

— Что за черт… э-э… мсье Шовелэн? Вот уж не ожидал-то встретить вас здесь!

Худощавое лицо Шовелэна вспыхнуло от неожиданности; он вздрогнул и подавился только что проглоченной ложкой супа. Он долго кашлял, чтобы скрыть свое смущение, внутренне бесясь, что его люди не оцепили вовремя дома. Блэкней понял, что застал врага врасплох, и в его изобретательной голове быстро созрел план, построенный на этом важном упущении.

Маргарита на своем чердаке замерла от ужаса: уйдет ли сэр Пэрси, останется ли — он все равно попадет в руки республиканцев. Она не знала, сознавал ли он опасность, так как его лицо было безмятежно-спокойно; но Шовелэн явно волновался. Маргарита понимала, что он боялся не за себя: ради своего дела он, конечно, без колебания пожертвовал бы собою; но его беспокоила мысль, что, если этот силач убьет его, его люди, потеряв руководителя, дадут врагу возможность спастись.

— Клянусь, я… э-э… страшно огорчен, что-о… помешал вам э… э… кушать, — говорил Блэкней, лицо которого не выражало, впрочем, ни огорчения, ни сострадания. — Суп вообще — штука не важная. Один из моих… э… э… друзей… э… э… вот так-то… подавился им, совсем как вы сейчас… и… умер. — И, очевидно желая предохранить Шовелэна от такой грустной участи, он принялся усердно колотить его по спине, пока француз наконец не оправился. — Что за поганая нора! — сказал сэр Пэрси. — А? Не правда ли? Дело — дрянь! И что это с болваном Брогаром? Спит он… э… э… или оглох?

Он уселся за стол, налил себе вина из бутылки Шовелэна и спокойно принялся за суп.

Совершенно оправившийся Шовелэн с любезной улыбкой протянул ему руку.

— Весьма рад встретить вас, сэр Пэрси! — сказал он. — Ваше неожиданное появление страшно поразило меня: ведь я полагал, что вы по ту сторону канала. Я чуть не задохнулся от кашля.

— Да-а… вам-таки было неладно… мсье… Шобертен.

— Извините, сэр, мое имя — Шовелэн!

— Тысячу извинений! Да, да, конечно вас зовут Шовелэн… э-э… всегда путаю иностранные имена. Простите пожалуйста! — И беззаботный щеголь спокойно продолжал уплетать суп, как будто приехал в Кале специально с целью поужинать в этой грязной берлоге, в обществе своего злейшего врага. Затем он невинным тоном сказал: — А я, знаете, и не подозревал… э-э… что вы принадлежите к духовному званию.

— Гм! Гм!.. Я… — пробормотал растерявшийся Шовелэн.

— Но я всегда и везде узнал бы вас, — невозмутимо продолжал Блэкней, наливая себе второй стакан вина, — хотя шляпа с париком, конечно, меняет вашу наружность.

— Надеюсь, леди Блэкней здорова? — прервал Шовелэн, торопясь переменить разговор.

Блэкней не спеша доел суп и допил вино, потом, как показалось Маргарите, оглядел комнату быстрым и проницательным взглядом и наконец сухо ответил:

— Благодарю вас! Леди Блэкней совершенно здорова.

„Все мы готовы положить жизнь за вашего мужа!“ — звучали в душе Маргариты слова сэра Эндрью, пока она, притаив дыхание, следила за разыгрывавшейся перед нею сценой. Глядя новыми глазами на упрямый, широкий лоб, глубоко сидящие голубые глаза, выражавшие теперь непреклонную волю, на могучую фигуру, дышавшую силой и энергией, она поняла, почему так велико было его обаяние среди членов лиги Красного цветка: он — рыцарь! Он — герой!

Шовелэн с тревогой поглядел на часы: где же запропастился Дэга со своими людьми? Настал час дерзкого англичанина!

— Вы едете в Париж? — самым непринужденным тоном спросил он сэра Пэрси.

— Будь я проклят! Конечно нет! — со смехом воскликнул Блэкней. — Я… только… в Лилль. Неудобное место теперь Париж, мсье…э… э… Шобертен… э… э… простите, мсье… Шовелэн.

— Для вас, сэр Пэрси, Париж не может представлять никаких неудобств, — язвительно возразил Шовелэн, — ведь вы не принимаете участия в современных волнениях.

— Да, это — дело не мое… Но все-таки удивляюсь, как может наше проклятое правительство поддерживать вас! А все старый Питт, который трусит! Что, вы спешите, сэр? — прибавил Блэкней, видя, что Шовелэн опять вынимает часы, — У вас, вероятно, назначено свидание? Не стесняйтесь, прошу вас! — Он встал из-за стола и придвинул свой стул к огню. — Мне тоже нет никакой охоты торчать в этой берлоге, хотя мне-то некуда спешить, — беспечно продолжал он. — Черт возьми, сэр! Вы опять смотрите на часы? Уж не думаете ли вы, что время от этого пойдет скорее? Что? Вы ждете друга?

— Д-да, м…м… друга.

— Надеюсь — не даму, мсье аббат? — с громким хохотом воскликнул сэр Пэрси. — Этого, кажется, святая церковь вам не разрешает. Что? Садитесь поближе к огню: становится чертовски холодно.

Он ударом ноги поправил дрова, отчего те вспыхнули ярким пламенем, и подвинул к камину второй стул.

Шовелэн, дрожащий от нетерпения, не мог взор отвести от входной двери, а потому уселся к ней лицом.

— А что, этот ваш „друг“ очень красив? — лукаво осведомился Блэкней. — Эти маленькие француженки бывают дьявольски очаровательны! Впрочем бесполезно спрашивать; дело известное: церковь не имеет соперников в вопросах эстетического вкуса… что?

Но Шовелэн не слушал его, впиваясь взором в дверь. Его тонкий слух уловил мерный шум шагов целой группы людей, приближавшихся к дому.

Сэр Пэрси, по-видимому, также услышал его. Он встал, подошел к столу и, повернувшись спиной к Шовелэну, незаметно высыпал в свою табакерку весь перец из стоявшей на столе перечницы.

— Что вы говорите, сэр? — громко обратился он к Шовелэну, поглощенному предвкушением близкого торжества.

— Я?., то есть… Извините, сэр Пэрси, я не совсем расслышал ваши слова.

— Я говорю, что жид на Пиккадилли достал мне дивного табака. Такого у меня никогда еще не бывало. Не желаете ли попробовать, господин аббат?

Он небрежно протянул табакерку, и ничего не подозревавший Шовелэн машинально взял щепотку. В то же мгновение ему показалось, что его голова разрывается на части. В глазах у него потемнело, он почти задохнулся от страшного непрерывного чиханья; а пока он бессильно корчился на своем стуле, ослепший, оглохший, одурелый, Блэкней не торопясь надел шляпу, бросил на стол несколько монет и спокойно вышел из комнаты.

XVII

Когда Маргарита опомнилась от всего, что только что произошло на ее глазах, ее сердце наполнилось глубокой радостью, хотя она и сознавала, что беспомощное состояние Шовелэна только временное, и что сэр Пэрси все-таки не знает, какая страшная опасность грозит ему.

Где-то совсем близко раздалось бряцание оружия, потом голос Дэга. Шовелэн, шатаясь, как пьяный, добрался до порога и распахнул дверь.

— Видели высокого… иностранца? — с трудом прохрипел он между двумя приступами кашля.

— Где, гражданин? — изумился Дэга, входя в комнату.

— Здесь… тут… пять минут назад!

— Мы никого не встретили около дома, гражданин, и…

— И опоздали ровно на пять минут! — с бешенством прошипел Шовелэн. — Где вы так долго пропадали? К счастью, дело поправимо, иначе вам пришлось бы плохо, гражданин Дэга!

Лицо и голос Шовелэна выражали такую угрозу, что Дэга побледнел.

— Высокий англичанин… — начал он.

— Сейчас только сидел со мной за этим самым столом, — с яростью перебил Шовелэн, — но так как я был один, то и не мог задержать этого нахала; Брогар — дурак из дураков, а проклятый англичанин и ловок, и силен, как бык. Он выскользнул у нас из рук!

— Гражданин, он не мог уйти далеко: капитан Жютлэ ручается, что ни одной живой душе не позволил пробраться к берегу.

— Это мы увидим! Объяснили вы людям, что они должны делать?

— Да, гражданин.

— Но смотрите, не задерживайте англичанина, пока он не доберется до хижины этого Бланшара, где намерены собраться его сообщники: мы заберем их всех разом!

— Гражданин, я получил еще новые сведения: около часа назад какой-то иностранец очень высокого роста нанимал у еврея Рюбена Гольдштейна лошадь с тележкой и заказывал ее к одиннадцати часам.

— К одиннадцати? Теперь уже больше! Узнайте поскорее, уехал ли англичанин и в этой ли тележке?

— Сию минуту, гражданин!

Маргарита не проронила ни одного слова из разговора своих соотечественников и, с грустью видя, что не может оказать иную помощь своему мужу, решила по крайней мере неотступно следить за врагом.

Шовелэн нетерпеливо ходил по комнате, ожидая Дэга. Тот явился через несколько минут, в сопровождении старого жида в грязном, лоснящемся плаще. Не чище плаща было и его лицо, вдоль которого висели рыжие, с сильной проседью пейсы, как у польских евреев. Он робко вошел и, остановившись у самого порога, покорно опустил голову.

Как все французы той эпохи, Шовелэн был глубоко предубежден против семитской расы и относился к ее представителям с откровенным презрением.

— Это и есть тот человек, о котором вы мне говорили? — спросил он, останавливаясь на почтительном расстоянии от еврея.

— Нет, Гольдштейна мы не нашли, гражданин: вероятно он повез-таки англичанина туда, куда тот нанимал его. А это — его товарищ, которому по-видимому, что-то известно; за некоторое вознаграждение он конечно сообщит нам то, что нам интересно узнать у него.

— Знаешь ты что-нибудь о высоком англичанине? — спросил Шовелэн, гадливо разглядывая еврея, который, понурившись и согнув колена, смиренно ждал, чтобы благородный господин удостоил его вопросом. — Мне очень нужно его видеть… Нет, любезный, не подходи ко мне! — прибавил он, когда еврей выразил попытку приблизиться к нему. — Оставайся там, где стоишь!

— Слушаю, ваша милость! Английского господина мы с Рюбеном встретили сегодня вечером тут, недалеко, и он спросил, нет ли у нас лошади с тележкой, чтобы отвезти его на Сен-Мартенскую дорогу, а потом дальше, куда он велит. Я, ваша милость, и мигнуть не успел, как уже Рюбен, этот сын Вельзевула, этот обманщик…

— Довольно! — с гневом перебил Шовелэн. — Что дальше?

— Дальше, ваша милость? Ну, Рюбен ухитрился навязать господину свою лошадь с тележкой; лошадь — сущая дохлятина, да и тележка поломана; а англичанин вынул целую горсть золота и говорит Рюбену: „Я все это дам тебе, если к одиннадцати часам тележка и лошадь будут здесь“. Что говорить, они были готовы к назначенному часу, только лошадка-то хромала и еле могла сдвинуться с места.

— Но ведь они все-таки уехали?

— Как же, ваша милость, уехали… уже несколько минут назад. Дивлюсь я на того господина! Как не разглядеть, что за лошадь у Рюбена? А еще англичанин!

— Он взял, что было под рукой.

— Как что было под рукой? Нет, ваша милость! Уж если господин торопился, ему надо было взять мою лошадь!

— A-а! У тебя есть лошадь и повозка?

— Как не быть! В том-то и дело, что есть! Если вашей милости угодно…

— По какой дороге поехал мой друг-англичанин?

Еврей, как бы в смущении, опустил голову и не сразу решился ответить. Маргарита ждала его ответа, замирая от страха, и с горечью думала, что этот человек держит теперь судьбу ее мужа в своих длинных, грязных руках.

Взглянув исподлобья на Шовелэна, еврей прочел на его лице выражение нетерпения, заставившее его поторопиться с ответом.

— Вот, — робко сказал он, вытаскивая из кармана горсть серебряных монет, — это дал мне уезжая англичанин, чтобы я молчал.

— Сколько? — с раздражением спросил Шовелэн.

— Двадцать франков, ваша милость. Я всю жизнь был честным человеком, я…

Шовелэн протянул ему на ладони несколько золотых.

— Довольно этого, чтобы развязать твой честный язык? — презрительно спросил он.

Еврей более не колебался.

— Что угодно вашей милости?

— Знаешь ли ты дорогу к хижине Бланшара и можешь ли отвезти меня туда?

— Как ваша милость могли узнать? — воскликнул пораженный еврей.

— Молчи и слушай! Знаешь ты это место?

— Знаю: сперва надо ехать по Сен-Мартенской дороге, потом идти пешком по тропинке, ведущей через прибрежные скалы.

Шовелэн брезгливо бросил еврею несколько золотых.

— Теперь слушай, — сказал Шовелэн, когда золото перешло в карман еврея, — ты повезешь меня по следам англичанина; если я найду своего друга, ты получишь в десять раз больше того, что уже получил; если же окажется, что ты обманул меня, мои люди так вздуют тебя, что твоей душе, может быть, придется навсегда покинуть твое грязное тело. А теперь ступай, запрягай свою лошадь и знай, что я всегда держу слово!

Еврей низко поклонился и выскользнул из комнаты.

— Мой плащ и сапоги! — крикнул Шовелэн, со злорадной улыбкой потирая костлявые руки. — Дэга, возьмите у Жютлэ еще парочку молодцов и отправляйтесь за мной, — вы нагоните нас на Сен-Мартенской дороге. Нам по-видимому предстоит жаркое дело. Помните, что роялисты недурно справляются со шпагой, а наш друг-англичанин дьявольски хитер и силен, как бык. — Он переоделся в свой обычный костюм и пришел по-видимому в прекрасное настроение; даже выказал не свойственную фамильярность, потрепав по плечу своего секретаря. — Я даю вам случай захватить очень важного пленника, — конфиденциальным тоном сказал он. — Действуйте осмотрительно и позаботьтесь о выборе людей. А интересно будет видеть, как побледнеет огненно-красный цветок! — со злобным хохотом прибавил он, сделав выразительный жест, заставивший Маргариту задрожать от ужаса.

XVIII

Маргарита быстро решилась: она будет следить за врагом и не допустит его напасть врасплох на ее мужа. Сэра Эндрью она ждать не будет. Оставшись одна после ухода Шовелэна, она выглянула из-за занавески и прислушалась: в доме было совершенно тихо; старики Брогары, очевидно, улеглись спать. На дворе Дэга отдавал приказания; потом послышались глухой голос еврея, понукавшего лошадь, и стук колес по неровной дороге. Когда эти звуки замерли, Маргарита сошла с чердака, закуталась в свой темный плащ и выскользнула из хижины. По обеим сторонам дороги, пролегавшей как раз за домом Брогара, тянулась живая изгородь из густого кустарника, и так как ночь была довольно темна, то Маргарита, прячась в тени, надеялась остаться незамеченной. На ее счастье луна все время оставалась за облаками. Кругом царила мертвая тишина; лишь издалека, подобно протяжным стонам, доносился унылый шум океана.

Маргарита шла быстро, и скоро до ее слуха долетел стук колес, раздававшийся впереди. На дороге не было так грязно, как в городе, и молодая женщина не отставала от тележки, ехавшей, по-видимому, шагом. Где мог быть теперь Пэрси? Вероятно недалеко, так как, по словам еврея, опередил Шовелэна всего на четверть часа. Подозревал ли он, какая искусная сеть опутывала его и его товарищей?

Шовелэн, сидя в тряской телеге, все более предавался сладким надеждам: поклонник Красного цветка наконец попался ему в руки. Захватить этого опасного и неуловимого врага Франции составит лучшее украшение между лаврами Шовелэна. Пойманный с оружием в руках, в ту минуту, когда готовился оказать помощь изменникам французской республики, англичанин лишится возможности рассчитывать на заступничество своей нации; да и всякое вмешательство явилось бы слишком поздно. Воспоминание о несчастной женщине, бессознательно выдавшей своего мужа, нисколько не тревожило совести Шовелэна: о ней он даже и не думал.

Повозка двигалась шагом частью из-за темноты, частью из-за отвратительного состояния дороги.

— Далеко еще до деревни? — поминутно спрашивал Шовелэн и каждый раз получал неизменный ответ:

— Не очень далеко, ваша милость.

Вдруг еврей остановил лошадь и прислушался: издали доносился стук копыт по мягкой дороге.

— Стой! — скомандовал Шовелэн, когда всадники поравнялись с тележкой.

Маргарита услышала оклик конных людей и ответ Шовелэна:

— Свобода, равенство, братство… Что нового? Не встретили англичанина?

— Нет, гражданин, но напали на его след… По ту сторону деревни, на берегу, мы наткнулись на пустую хижину, в которой, однако, тлели уголья под очагом, а перед ним стояли рядом два стула, словно кого-то ожидая. Мы решили караулить; я остался на часах у входа. Через несколько времени с лильской дороги к хижине подошли два человека: старый и молодой. Я дал им войти в дом и, подкравшись к дверям, стал слушать. Старик сомневался, туда ли они пришли, а молодой развернул какую-то бумагу, показал ее старику при свете угольев и говорит: „Вот план, который я получил от него самого перед отъездом из Лондона: видите, вот дорога, перекресток и тропинка на утес“. Тут я неосторожно пошевелился; молодой подошел к двери и долго прислушивался; потом они уже разговаривали шепотом.

— Дальше! --торопил Шовелэн.

— Я оставил четверых сторожить хижину, а мы с товарищами сели на лошадей и поехали доложить обо всем вам.

— Так нечего терять время. Далеко отсюда до хижины?

— Не более двух миль, гражданин.

— Ведите нас туда; ваш товарищ может отправляться с обеими лошадьми в Кале, так как они нам только помешают; у нас будут пешие солдаты. Когда до хижины останется четверть мили, велите еврею остановиться; да смотрите, чтобы он не сбился с дороги.

Притаившись за деревом, Маргарита слышала весь разговор. Подождав, пока и Дэга с солдатами миновал ее, она опять пошла вслед за тележкой.

Ноги Маргариты страшно ныли, дрожащие колени подгибались от усталости после трех бессонных ночей и двухчасовой ходьбы по довольно грязной, скользкой дороге, но она все шла, не останавливаясь, как во сне, почти не отдавая себе отчета, что происходит вокруг нее.

Услышав, что повозка остановилась, она поняла, что они достигли перекрестка и тропинки, ведущей на прибрежные утесы, к хижине Бланшара. Сквозь низкие кусты, окаймлявшие дорогу, она различила фигуру Шовелэна, вылезшего из тележки.

— Далеко ли до хижины? — спросил он.

— Около восьмисот метров [Около 350 саженей], гражданин; она стоит как раз на половине спуска к морю.

— Потом нам уже не придется разговаривать, — продолжал Шовелэн, — поэтому запомните каждое мое слово так, как будто от этого зависит ваша жизнь… может быть, оно так и есть, — добавил он с жестокой усмешкой.

— Солдат великой республики никогда не забывает данных ему приказаний, — быстро ответил Дэга.

— Дойдя до хижины, узнайте осторожно, что делается внутри. Если высокий англичанин там, подайте знак товарищам и бросайтесь в хижину, чтобы перехватить всех, кто там будет, прежде чем они успеют взяться за оружие. Помните, англичанин очень силен: на него одного нужно, по крайней мере, четверых. Если изменники в хижине одни, стерегите их до прихода англичанина. Берегитесь, чтобы они ничего не заподозрили и не предупредили его криками или выстрелам. Ну, в путь! Да тише!

— А как быть с жидом, гражданин? — спросил Дэга, когда солдаты, как безмолвные тени, гуськом потянулись по узкой тропинке.

— Я и забыл о нем. Эй, ты, Аарон, Моисей или как там тебя звать! — презрительно обратился Шовелэн к еврею, смиренно стоявшему около лошади.

— Веньямин Розенбаум, ваша милость, — поспешил ответить тот.

— Ты будешь ждать нашего возвращения, не делая ни малейшего шума, не произнося ни единого звука… Понимаешь?

— Но, ваша милость, — умоляющим голосом начал еврей.

— Никаких „но“! — сказал Шовелэн так грозно, что еврей весь затрясся от страха. — Если я не найду тебя здесь с твоим одром и тележкой, можешь быть уверен, что я всюду отыщу тебя, и ты немедленно получишь должное наказание. Слышишь?

— Да, ваша милость, — дрожащим голосом ответил еврей. — Клянусь Авраамом, Исааком и Иаковом, я исполню в точности ваше приказание… но я — старый, слабый человек и… боюсь… Неужели же, если сюда без вас придут ночные мародеры, и я стану звать на помощь, вы… захотите лишить меня жизни?

— Не отправить ли его обратно в Кале, гражданин? — вмешался Дэга.

— Нет, лошадь может нам понадобиться под раненых, — многозначительно усмехнулся Шовелэн. — Ты, старый, негодный трус, отправишься с нами, — обратился он к еврею. — Дэга, завяжите ему рот, да поплотнее, чтобы он как-нибудь не заорал некстати. Живо!

Лошадь свели с дороги и спрятали в кустах; затем все трое поодиночке двинулись вперед, и вскоре их шаги замерли в отдалении.

Маргарита осторожно шла за ними. Грязь, налипшая на ее башмаки, так затрудняла ее движения, что она решилась снять их и идти в одних чулках. На открытой тропинке было совсем сухо; колючая трава резала ей ноги, но она не чувствовала ни боли, ни усталости и думала только об одном: упредить беглецов в хижине о надвигающейся опасности. Но будет ли ее крик услышан? До хижины, может быть, еще далеко.

Вдруг она остановилась и быстро нагнулась в тень убогого плетня: луна неожиданно вышла из-за быстро несущихся облаков и ярким светом озарила пустынную окрестность. Впереди, на расстоянии каких-нибудь двухсот метров, начинались прибрежные скалы; за ними, внизу, расстилалось море, катившее свои волны к берегам свободной Англии — увы! — такой далекой в данный момент. На серебристой водной поверхности мерно покачивалась стройная шхуна с легкими крылатыми парусами, по-видимому готовая сняться с якоря: это „Мечта“, любимая яхта сэра Пэрси, ждала своего владельца. Сердце измученной женщины больно сжалось: да, шхуна тут, а за скалистым гребнем, в рыбачьей хижине, притаилась смерть, подстерегая свою жертву. Неужели невозможно попасть туда, предупредить, умереть вместе с ним… с ним?.. Так пусть же они по крайней мере дорого продадут свою жизнь.

Она подобрала платье, спустилась в сухую канаву и бежала вперед, путаясь в высокой, сухой траве. Вскоре она услышала шаги отряда Шовелэна уже позади себя. Она не задумалась пробежать несколько шагов по открытому месту, не подозревая, что ее силуэт на короткое мгновение отчетливо вырисовывался на серебристом фоне моря; добралась до гребня и увидела, что берег в этом месте спускался довольно отлого. На пригорке возвышалось плохо сколоченное дощатое строение, сквозь щели которого пробивался красноватый свет. Маргарита почти бежала с горы, торопясь достигнуть хижины, прежде чем солдаты перевалят через гребень скалы, как вдруг за ее спиной послышались торопливые шаги и тяжелое дыхание запыхавшегося человека; кто-то схватил ее за платье, и она упала, не успев даже вскрикнуть. Проворные руки быстро завязали ей рот; она испуганно подняла глаза — над нею склонилась мужская фигура, и чьи-то мрачные, горевшие, как ей показалось, сверхъестественным зеленым блеском глаза злобно уставились на нее.

Тучи поминутно набегали на луну, и Шовелэн не мог рассмотреть лицо пленницы; он провел по ней своей тонкой рукой.

— Клянусь небом, женщина! — с недоумением прошептал он, — интересно знать…

Он вдруг умолк и засмеялся беззвучным смехом, а Маргарита с ужасом и омерзением почувствовала на своем лице прикосновение его костлявых пальцев.

— Что за очаровательный сюрприз! — саркастически прошептал он, целуя холодную руку Маргариты, но она уже ничего не слышала: она была в обмороке.

Сильные руки подняли и понесли ее к тому самому красноватому свету, который несколько минут назад призывал ее, подобно спасительному маяку.

Несколько минут Маргарита неподвижно лежала на толстом плаще, прислоненная к обломку скалы. Мало-помалу к ней вернулось сознание. Оглядевшись, она видела, что тучи опять заволокли небо, и наступивший после яркого лунного света мрак казался ей непроницаемым.

Из быстрых вопросов и ответов, произнесенных осторожным шепотом, Маргарита поняла, что цель путешествия достигнута, но красного путеводного огонька уже не было видно.

— Их четверо, гражданин,! — шептал чей-то голос, — сидят у очага и кого-то ждут.

— Который час, и в каком положении прилив?

— Скоро два, и прилив быстро подымается.

— А что это за шхуна?

— Английская, в трех милях отсюда; но у берега нет шлюпки; мы искали.

— На местах ли все люди?

— Да, заняли все тропинки и ждут высокого англичанина.

— А где же дама?

— Да вот она, лежит сзади вас, гражданин; она еще не пришла в себя. Жиду мы также заткнули рот и на всякий случай связали уже и ноги.

— Подвигайтесь незаметно… за дамой я присмотрю.

Дэга бесшумно пополз вдоль утеса; Маргарита следила за ним глазами, насколько позволяла темнота. Шовелэн нагнулся и крепко сжал ей руку.

— Что, вам душно, прекрасная леди? Очень сожалею! Но я не могу снять платок с вашего прелестного ротика, прежде чем вы не дадите мне слова молчать и не двигаться, пока не получите моего разрешения. Не знаю, почему вы сделали мне честь — последовать за мною через Канал. Но вот что я знаю наверное: что, как только эта противная повязка будет снята, первый звук из ваших очаровательных уст будет сигналом для хитрой лисы, которую мне с таким трудом удалось наконец выследить. Я сильно подозреваю, что в этом бараке находятся и ваш брат, и старый изменник де Турнэ, и… еще два изменника, которых вы… не знаете. Если вы желаете, чтобы Сен-Жюст немедленно получил возможность уехать в Англию, помолчите, не то мои люди расстреляют тех, кто в хижине, тут же, на ваших глазах. Да и о чем вам беспокоиться? Вашего брата я приказал всячески беречь… ведь вы только о нем и хлопочете, не правда ли? А Красный цветок для вас — только миф. Что он для леди Блэкней? Да и спасти его уже совершенно невозможно. Вам дурно, миледи? Я сейчас сниму платок, а то пожалуй вы опять лишитесь чувств. Помните мои условия. .. хотя, конечно, вы вполне свободны в выборе своего образа действия.

Маргарита не закричала. Да и как она могла закричать? Шовелэн ведь сказал: молчать и не двигаться! Неужели судьба сделает ее убийцей брата, отца Сюзанны и… да, еще „двоих, которых она не знает“?

Рассвет все еще не наступил, и на пустынном берегу было тихо, как в могиле. Вдруг где-то вдалеке послышался звучный голос, громко и весело напевавший: „God save the King!“.

Маргарита задрожала всем телом. Она скорее почувствовала, чем сообразила, что притаившиеся в засаде люди встретят это пение, как сигнал к нападению. Голос раздавался совсем близко, но море шумело, утесы отражали звук, и невозможно было определить, где именно находился певец, так беззаботно стремившейся навстречу опасности.

Над головою Маргариты тихо звякнуло ружье: люди готовились стрелять. Она с трудом удержала крик ужаса, вскочила на ноги и, быстрее ветра обогнув скалу, очутилась пред хижиной.

— Арман! Арман! — закричала она, неистово колотя в дощатую стену, — стреляй, ради всего святого! Вы вооружены, но ваш вождь близко! Стреляйте! Защищайтесь!

Грубые руки схватили ее и бросили на землю.

— Пэрси, спасайся! Беги! Беги! — стонала она, вырываясь. — На помощь, Арман! На помощь!

— Угомоните женщину! — бешено кричал Шовелэн, готовый ударить ее.

На лицо Маргариты тотчас набросили тяжелый плащ, и она почувствовала, что задыхается. Смелый певец также умолк, очевидно предупрежденный ее криками. Солдаты бросились к домику Бланшара.

— Пусть ни один не выйдет оттуда живым! — яростно кричал Шовелэн, в гневе забывший, что хотел захватить врага живьем, что обещал Маргарите „беречь“ ее брата. Хижина оказалась незапертой, внутри не было огня; только от догоравших под очагом угольев падал слабый красноватый свет. Шовелэн, ожидавший упорного сопротивления, был поражен безмолвием, встретившим ворвавшихся солдат.

— Никого! — удивился Дэга.

— Что-о? Вы им позволили уйти живыми? — загремел Шовелэн.

— Обыскать каждый кустик, каждый камешек!

Солдаты разделились и бросились вниз, к берегу.

— Вы мне заплатите за это! — прошипел Шовелэн сержанту. — И вы также, уважаемый гражданин, — обратился он к Дэга. — Как вы смели ослушаться моих приказаний?

— Гражданин, — бледнея, ответил Дэга, — вы сами приказали ждать высокого англичанина и до его прихода не тревожить этих людей. .. он не входил в хижину, за это я ручаюсь.

Вдали прогремел оружейный выстрел, за ним другой, третий. После нескольких мгновений мертвой тишины послышался всплеск воды, потом равномерный шум весел.

Шовелэн вынул платок и дрожащей рукой вытер пот со лба.

— Шлюпка… шхуна, — дрожащим голосом пробормотал он.

Запуганные его угрозами солдаты ждали только высокого англичанина и дали уйти остальным, которых он приказал „не пугать, чтобы они не предупредили своего начальника“. Это имело свое объяснение, хотя четверо бегущих или крадущихся людей все-таки должны были привлечь на себя внимание. Через несколько минут они вероятно доберутся и до шхуны… уже добрались, потому что с моря глухо прозвучал выстрел. Шовелэн терялся в догадках, каким образом проклятый англичанин проскользнул через линию в тридцать солдат. Очевидно сама судьба хранила его. Шовелэн дрожал, как в лихорадке — дьявольская лига, дьявольский красный цветок! И какой позор для него, Шовелэна!

Но не мог же певец в пять минут добраться до берега, а прошло не более пяти минут с момента, когда замолкло пение, до плеска воды под веслами шлюпки. Если сам сатана не перенес его на своих крыльях, он скрывается еще где-нибудь среди скал. Еще не все потеряно!

— Гражданин! — раздался за его спиной голос сержанта. — Мы стреляли по шлюпке, но она была слишком далеко. Она, конечно, пряталась где-нибудь поблизости, в тайном месте, известным только этим разбойникам, и отплыла еще до того, как кричала женщина.

— Огня! — не слушая крикнул Шовелэн.

Сержант принес свой фонарик, и они вдвоем внимательно осмотрели внутренность хижины; груда тлеющих угольев, два опрокинутых стула, рыболовные принадлежности в углу — вот все, что они нашли. Но — нет не все! На полу, затоптанная ногами, валялась бумажка, на которую Шовелэн набросился, как хищник на добычу. Он с трудом разобрал набросанные небрежным почерком слова:

„Не приду… боюсь повредить… выползайте по-одному… спускайтесь левой стороной; за скалой-мысом шлюпка; сигнальный свисток; люди со шхуны. За мной пришлите лодку в Кале; бухта против Серой кошки“. Держаться в море; обычный сигнал. Не медлите!».

Бухта против гостиницы «Серая кошка», — от этих слов Шовелэн не мог оторвать взор. Наконец-то!

— Есть такая бухта? — с волнением спросил он сержанта.

— Есть, гражданин; мои люди знают это место.

— Так мы еще можем поймать англичанина. Тысяча франков тому, кто достигнет бухты раньше него!

Обещание такой крупной награды ободрило приунывших республиканцев; несколько солдат, хорошо знавших берег, тотчас пустились в путь. Расстроенный неудачами Дега уныло ждал дальнейших приказаний. Двое солдат склонились над бесчувственной Маргаритой; на ее бледном лице застыло выражение глубокого страдания; но жалкий вид «умнейшей и изящнейшей женщины в Европе» не тронул сердца Шовелэна.

— Ну, что вы торчите над полумертвой женщиной, когда сейчас только проворонили пятерых живых! — злобно прошипел он, все более и более раздражаясь. — Лучше поищите для меня кратчайшую дорогу и приведите мою тележку! Да, а где же жид?

— Здесь, гражданин!

Злосчастный сын Израиля оказался лежащим около самой женщины, на куче мусора. Его лицо было искажено ужасом, глаза выкатились из орбит.

— Помнишь ли ты наш уговор, жалкий трус? — медленно проговорил Шовелэн.

— К-как не помнить, в-ваша милость? — чуть слышно ответил еврей, у которого зуб на зуб не попадал от страха.

— Что я обещал тебе, если ты догонишь Рюбена Гольдштейна с его седоком? Что же ты молчишь? Язык у тебя отнялся от страха? Ну, я напомню тебе свое обещание: я хотел дать тебе за это десять золотых. .. де-ся-ть зо-ло-тых!

Еврей слабо застонал.

— В противном случае, — с нехорошей усмешкой продолжал Шовелэн, — тебе предстояло получить здоровую порку.

— Клянусь Авраамом! — завопил еврей, но Шевелен гневно прервал его:

— Ты солгал мне, мерзавец! Мы не нашли никакой тележки, никакого англичанина! Погоди же! Я отучу тебя ото лжи. — Угостите-ка его ремнями, да так, чтобы он всю жизнь помнил этот урок… до смерти! Однако не убивайте. Ну, живее! А лошадью может править один из солдат. Женщина и жид отдохнут здесь до завтрашнего дня… бежать они не могут, а нам лишняя обуза.

Вопли Веньямина Розенбаума нарушили гармонию погожей осенней ночи, вызвав злую улыбку на лице Шовелэна: все-таки не он один страдает сегодня, да и что значат физические страдания в сравнении с нравственными!

— Будет! — скомандовал он, заметив, что еврей по-видимому потерял сознание, — бросьте его и скорее в тележку!

На минуту он остановился возле Маргариты. Крики еврея привели ее в себя, и она с бессильным состраданием остановила глаза на его жалкой фигуре.

Шовелэн отвесил ей низкий, насмешливый поклон.

— Очень сожалею, прекрасная леди, что обстоятельства заставляют меня покинуть вас; к счастью вы не останетесь в одиночестве: наш друг Веньямин позаботится о вас… хотя, к сожалению, нам все- таки придется связать его. Впрочем, утром я пришлю за вами людей; до тех пор вам уже придется довольствоваться обществом вашего товарища по несчастью.

Маргарита молча отвернулась; этот человек уже не мог увеличить ее страдания: не зная, что, пока она лежала без чувств, шлюпка с беглецами уже достигла шхуны, она была уверена, что все кончено, что участь дорогих ей людей уже решена.

— Надеюсь скоро увидеться с вами в Лондоне, — прибавил насмехаясь Шовелэн, — мой привет сэру Пэрси!

XIX

Маргарита слышала, как удалялись шаги; потом ветер донес до нее стук колес и лошадиный топот. Враги ушли. Она потеряла всякое представление о времени и не знала, часы или минуты прошли с тех пор, как она очутилась здесь, распростертая на земле, у подножья скалы. Морской ветер несколько освежил ее, но ужас неизвестности заставил ее невыносимо страдать.

Вдруг среди ночной тишины раздался страшный звук, который до сих пор навряд ли слышали эти скалы. Маргарита вздрогнула; она наверное бредит, ей ясно послышалось самое настоящее британское ругательство, на чистейшем британском языке. Она с усилием приподнялась на локтях и прислушалась, испуганно вглядываясь в полумрак.

— Дело — дрянь! — произнес кто-то около нее, — будь я проклят! Эти храбрые воины могли бы выказать поменьше прыти! Я бессилен, как жалкий мышонок.

Маргарита мгновенно очутилась на ногах. Так это — не сон, эти каменные глыбы оказались вратами рая!

— Пэрси! Пэрси! — истерично закричала она. — Ко мне, мой Пэрси! Я здесь!

— Слышу, слышу, дорогая! Но эти черти связали меня, как гуся в мешке; я не могу двинуться.

Милый голос звучал слабо, хрипло; в обычном небрежном тоне слышалось страдание. Но где же сам Пэрси? Маргарита растерянно взглянула на еврея, который катался по земле, стараясь освободиться от веревок. Неужели? Она бросилась к нему и, взяв его голову в обе руки, заглянула в его лицо. Из-под чужих бровей и всклоченных волос на нее взглянули добродушные голубые глаза; грязное лицо улыбалось знакомой небрежной усмешкой.

— Пэрси! Любимый муж мой! — в безумной радости закричала Маргарита. — Как мне благодарить милостивую судьбу!

— Что, дорогая? Общими силами мы как-нибудь и справимся? — с добродушным юмором проговорил Блэкней. — Ты, как вижу, намерена распутать эти проклятые веревки и избавить меня от этого неудобного и ужасного неэлегантного положения? Черт возьми! Дело не легкое!

У Маргариты не было ножа; слабые пальцы плохо повиновались ей; она пустила в ход даже зубы. На милые связанные руки капали слезы — на этот раз не слезы горя.

— Будь я проклят! — сказал Блэкней, в изнеможении падая на камень, когда последний узел был развязан. — Виданное ли дело, чтобы английский джентльмен позволил каким-то иностранным чертям избить себя, не пытаясь даже сопротивляться? Это наверное — первый случай в истории Англии.

— Хоть бы каплю воды! — в отчаянии воскликнула Маргарита, беспомощно озираясь кругом.

— Лучше бы глоток водки, дорогая, а не то, пожалуй, я упаду в обморок, как светская дама. Вот тут, в этом грязном кафтане, поищи пожалуйста мою… дорожную фляжку. Нашла? Чудесно! — Выпив вина, почувствовал себя лучше и заставил Маргариту последовать его примеру. — Теперь мы как будто окрепли, не так ли, малютка? А как тебе нравится наряд, в котором Пэрси Блэкней принимает свою жену во Франции? И еще не бритый? Хорош я, должно быть, нечего сказать! А эти пейсы?

Он смеясь стащил с себя парик, тщательно вытер лицо носовым платком и, нагнувшись к Маргарите, посмотрел ей в глаза долгим, пристальным взглядом.

Она вспыхнула ярким румянцем и невольно опустила веки.

— О, Пэрси! — прошептала она. — Если бы ты только знал!..

— Все знаю, дорогая! — с глубокой нежностью сказал он.

— И все-таки прощаешь меня?

— Мне нечего прощать… твой героизм, твое самообладание, которого я вовсе не заслуживаю, более чем искупили эпизод на балу.

— Как? Ты и это знаешь?

— Да, но, клянусь, если бы я мог представить себе, что за благородная и храбрая женщина моя Марго, я давно доверился бы ей и тем избавил бы и себя, и… ее от напрасных страданий.

Блэкней крепко обнял жену и положил голову на ее плечо. Теперь Маргарита почувствовала себя самой счастливой женщиной в Европе. .. нет! в целом мире!

— Мы с тобой — вроде слепого, ухаживающего за хромым, — со своей обычной добродушно-ленивой усмешкой сказал сэр Пэрси, — не знаю право, что больше пострадало: мои плечи или твои ножки, — он наклонился поцеловать их: они так жалко выглядывали из разорванных чулок, красноречиво свидетельствуя о самоотверженности и преданности.

— А мой брат? — спохватилась вдруг Маргарита, с внезапным угрызением совести вспомнив об опасности, грозившей Сен-Жюсту.

— За него можешь быть спокойна: разве я не обещал тебе, что он будет спасен? И он, и граф де Турне уже на «Мечте».

— Но, Пэрси, ничего не понимаю!

— А дело совсем просто, дорогая: за мной следили, поэтому я и решил встретить Шовелэна лицом к лицу. Узнав, что мне было нужно, я предоставил ему на свободе чихать в гостинице «Серая кошка», но стал неотступно следить за ним. Британская голова не хуже французской, дорогая. Черт возьми! Еще кто — кого! Мой приятель, Рюбен Гольдштейн, за горсть монет уступил мне свой наряд… и тележку с лошадью. Все было приготовлено своевременно; также и пейсы и эта чистенькая физиономия.

— А если бы Шовелэн узнал тебя?

— Тысяча чертей! Дело было бы дрянь! Но, во-первых, я только что перед маскарадом ему показался в своем настоящем виде, а во-вторых, француз так презирает жида, что без крайней необходимости ближе трех метров ни за что не подойдет к нему; французов я знаю, как свои пять пальцев. Затем, дорогая, судьба мне благоприятствовала; а я положился на слепое, но неразумное, повиновение солдат и конечно не ошибся. Когда Дэга швырнул меня на мусорную кучу, около самой хижины, я воспользовался тем, что они связали мне только руки, а на ноги накинули второпях, и весьма не искусно, простую петлю, и просунул в щель барака записку, приготовленную на всякий случай заранее. Беглецы в точности исполнили мои указания; люди нашего доброго Шовелэна не могли не видеть их, но им не велено было поднимать тревогу до появления англичанина; ну, они и ждали меня. Остроумно, не правда ли? — со смехом прибавил он. — Убедившись, что мои друзья в безопасности, я подал тот сигнал, который произвел такой переполох. Видишь, малютка, манера этих людей затыкать человеку рот ни к чему не годится.

— О, Пэрси! Но ведь эти негодяи били тебя?

— Да, дело — дрянь! Но, пока участь моей жены не была решена, мое место было возле нее. Перед Шовелэном я во всяком случае в долгу не останусь; полагаю, что он ничего не потеряет, если немножко подождет расплаты.

Ах, как хорошо было сидеть рядом с ним, слушать его голос, чувствовать его голову на своем плече! Маргарита забыла о возможной опасности; да и чего ей было бояться, когда он, ее защитник, был с нею? Вдруг с вершины утеса скатился камень, и в тишине прозвучали легкие, осторожные шаги.

— Кто это? — с ужасом спросила Маргарита.

— Не бойся, дорогая: это — наш друг, сэр Эндрью. Ты так-таки и забыла о нем? Я виделся с ним близ гостиницы «Серая кошка» до своего веселого ужина с Шовелэном и назначил ему свидание здесь. Конечно он пришел окольными путями.

Сэр Эндрью осторожно спускался со скалы, прислушиваясь на каждом шагу.

— Блэкней, — тихо прошептал он, — вы здесь?

— Здесь, цел и почти невредим, но похож на воронье пугало.

Фоукс вовремя заметил Маргариту и удержался от энергичного восклицания. Они крепко пожали друг другу руки.

— Ах, да, мой милый, я еще не спросил вас, что вы делали во Франции, когда я приказал вам оставаться в Лондоне? Это называется непослушанием. Когда заживет моя спина, вы получите соответствующее наказание.

— Все, что хотите! Я так счастлив, что вижу вас живым!

— А теперь, — сказал сэр Пэрси, — пора и в путь, пока Шовелэн и в самом деле не вздумал прислать за нами.

— Но как же мы вернемся в Кале? Ведь все дороги заняты, — сказала Маргарита.

— Зачем нам возвращаться в Кале, малютка? Мы спустимся к Серому мысу и переправимся на «Мечту». Старому Бриггсу приказано выйти в море, но ждать по ту сторону мыса: это — наша обычная манера покидать эти негостеприимные берега, когда мы везем французскую «контрабанду». Шлюпка ждет нас в бухте, известной нам одним. А Шовелэн, наивно поверивший моей записке, ждет нас возле «Серой кошки»; пусть его ждет!

— Пэрси, я не в силах идти…

— Слепой понесет хромого, — и, отказавшись от помощи сэра Эндрью, Блэкней поднял Маргариту, как перышко, и бережно понес ее по крутой тропинке, вившейся между скал. Его избитые плечи ныли, но он не уставал нести дорогую ношу.

Заря занялась, когда они достигли бухты. Через полчаса они были уже на яхте, где Сен-Жюст и его друзья с нетерпением ждали своего спасителя. Избегая выражений благодарности, Блэкней, под предлогом необходимости заняться своей спиной, поспешил уйти в свою каюту, оставив счастливую Маргариту в объятиях брата.

Когда яхта пришла в Дувр, сэр Пэрси, верный своим привычкам, появился в роскошном костюме, нисколько не напоминавшем старого Веньямина Розенбаума; но достать пару башмаков для леди Блэкней оказалось очень трудно, ей пришлось сойти на британский берег в праздничных сапогах маленького юнги, которого это невероятное событие привело в совершенный восторг.

На блестящей свадьбе сэра Эндрью Фоукс и виконтессы Сюзанны де Турне де Бассерив присутствовало все лондонское общество с их высочествами во главе. Из всех присутствовавших дам леди была бесспорно самая красивая, а костюм Пэрси несколько дней служил темою для разговоров.

Что касается Шовелэна, то ему не пришлось присутствовать ни на каком другом торжестве в Лондоне: после бала у лорда Гренвилля он больше не появился в лондонском фешенебельном обществе.

---

С дальнейшими деяниями рыцаря Красного Цветка читатели ознакомятся в романе того же автора «Месть и любовь».

КОНЕЦ