Кошмар (Лухманова)/ДО
Въ жизни бываетъ такъ, что достаточно иногда во-время ударить въ ладоши, чтобы всѣ мысля человѣка приняли другое направленіе.[1]Шопенгауеръ.
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
|
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях указание на их происхождение.
|
См. также одноимённые страницы.
— Наташа, я пойду отдохну, ты вели разбудить меня къ 8 часамъ. Сегодня придется опять проработать часовъ до трехъ ночи.
— Хорошо, разбудятъ.
Михаилъ Петровичъ подошелъ къ женѣ, обнялъ, поцѣловалъ ее въ самыя кудри бѣлокурыхъ завитковъ надъ лбомъ и вышелъ. Жаль, надо было поцѣловать въ губы, тогда онъ встрѣтился бы въ упоръ съ парой сѣрыхъ, озлобленныхъ глазъ, тогда онъ почувствовалъ бы, какъ были холодны нервно-сжатыя губы, тогда, можетъ быть, онъ спросилъ бы себя: «что это значитъ, отчего, давно ли?» Но онъ ничего не замѣтилъ, спокойно поцѣловалъ бѣлокурую головку, вышелъ изъ комнаты жены, прошелъ залъ и удалился въ свой кабинетъ.
Наталья Николаевна стояла, прислонившись спиной къ письменному столу, и глядѣла ему вслѣдъ, затѣмъ крѣпко сжала руки и, рванувшись съ мѣста, въ волненіи заходила по комнатѣ.
— Ну, и жизнь! — говорила она сама себѣ. — Господи, какая тоска! Каждый день одно и то же, по часамъ, по минутамъ. Нѣтъ смысла ложиться спать, чтобы вставать опять для такой же жизни. Неужели такъ всегда, всегда, до сѣдыхъ волосъ, до могилы? — у ней даже вырвался стонъ изъ груди и крупныя слезы буквально брызнули изъ глазъ. — Вѣдь есть же гдѣ-нибудь другая жизнь, другіе интересы, неужели же всѣ только ѣдятъ, спятъ, гуляютъ и работаютъ? Мужъ… — тутъ Наталья Николаевна нервно сжала руками виски. — Господи, что это за безчувственное, безкровное созданіе! У него принципъ не волноваться; у него слабое сердце, — такъ развѣ это причина, чтобы ко всему относиться такъ холодно, размѣренно? Да пусть оно лопнетъ, это сердце, пусть разорвется отъ счастья, страсти, хоть отъ горя, лишь бы не жить такою рыбьей жизнью.
И она снова ходила по комнатѣ, останавливаясь и наваливаясь грудью на спинку кресла, злобно шепча:
— Господи, какая тоска!
Въ передней раздался звонокъ, горничная прошла по корридору, отворила и впустила кого-то.
Въ залѣ послышались мягкіе мужскіе шаги и въ дверь комнаты Натальи Николаевны постучали.
— Est ce qu’on entre?[2]
— Entrez![3]
Дверь открылась, и передъ нею стоялъ Вячеславъ Ѳедоровичъ Огульскій, инженеръ путей сообщенія, лучшій товарищъ ея мужа.
Огульскій возвращался съ веселаго товарищескаго обѣда и былъ, что называется, «въ ударѣ». Войдя въ комнату, онъ какъ будто внесъ въ своей каштановой бородѣ и пушистыхъ усахъ свѣжесть осенняго воздуха, въ своихъ блестящихъ, большихъ карихъ глазахъ послѣдній лучъ заходящаго солнца.
Онъ подошелъ къ Натальѣ Николаевнѣ ближе, чѣмъ полагается для простого привѣтствія и, взявъ ея маленькую ручку въ свою, держалъ ее дольше, чѣмъ то принято.
— Вотъ что значитъ инстинктъ! Я пошелъ гулять, вечеръ чудный и почувствовалъ, что вамъ скучно, надо зайти, и зашелъ!
— Почему вы знаете, что мнѣ скучно? — спросила его молодая женщина.
— Да вѣдь семь часовъ, это часъ кейфа милѣйшаго Михаила Петровича, вѣдь да?
— Конечно, да.
— И вы однѣ, сумерки, головка работаетъ, сердце стучитъ, жить хочется, а кругомъ васъ въ эти часы все замираетъ. Вѣдь такъ? Ну, скажите: такъ?
Огульскій снова взялъ руку молодой женщины, продѣлъ ее подъ свою и началъ ходить съ нею по комнатѣ. Онъ сталъ разсказывать ей, какъ ребенку, котораго хотятъ забавлять, разныя городскія новости. Голосъ его, грудной и звучный, успокаивалъ ея нервы; глаза его, блестящіе и ласковые, такъ близко глядѣли на нее, что, казалось, согрѣвали ее своими лучами. Между пунсовыхъ, влажныхъ губъ такъ весело мелькали его бѣлые зубы. Опираясь на руку этого веселаго, здороваго человѣка, она чувствовала еще сильнѣе, какъ жажда жизни и обида на неудовлетворенность наполняютъ ея сердце.
Огульскій усадилъ Наталью Николаевну въ кресло, около самой двери въ залу, и сталъ передъ нею.
— Бросьте, бросьте, не глядите такъ печально. Я не могу видѣть, когда вы такъ глядите! Меня беретъ за сердце. Ну, улыбнитесь! И охота вамъ портить себѣ жизнь! Ну, у Михаила Петровича одинъ характеръ, а у васъ другой. Ему нужна вотъ эта тихая, размѣренная жизнь, а вы въ ней задыхаетесь, чего же вы несете бремя не по силамъ, и ради чего?
— Да что же мнѣ дѣлать, какъ же мнѣ согласовать-то наши потребности?
— Господи, какъ согласовать? Да никакъ! Просто оставить его жить, какъ онъ хочетъ, и самой жить, какъ хочется. Онъ хочетъ спать? Ну, и пусть спитъ! Вы хотите воздуха, движенія? Поѣдемте кататься! Возьмемъ лихую пару, такую, чтобы духъ захватывало, чтобы вѣтромъ лицо рѣзало, и облетимъ всѣ острова. Хотите? Да не сейчасъ, теперь я знаю, что поздно, но завтра, послѣ завтра, когда хотите. Ну, слушайте, Наталья Николаевна, не будьте лживой куклой, какъ всѣ женщины, будьте искренни, правдивы, сознайтесь, вѣдь душно вамъ, скучно съ вашимъ Михаиломъ Петровичемъ? Постойте, не протестуйте, вѣдь я самъ его другъ! Ни ему, ни вамъ я зла не хочу, а только вѣдь меня не проведете, я вижу… не пара онъ вамъ!
— Я и не думаю лгать! — заговорила молодая женщина, и голосъ ея вдругъ зазвенѣлъ. — Мнѣ скучно, мнѣ страшно скучно, я иногда себя боюсь! Подойдешь къ окну и думаешь: «не выброситься ли?» Михаилъ Петровичъ любитъ меня. Но, Господи, что это за спокойная, разсудочная любовь! У него слабо сердце, ему вредно волноваться и отъ того онъ всю жизнь обезцвѣтилъ, отнялъ отъ нея всю чарующую непредвидѣнность и страстность. У насъ все размѣрено, на все свое время. Вѣрите, когда я думаю, что такъ пройдетъ вся жизнь, я съ ума схожу! Услышу иногда въ окно музыку, смѣхъ чужой, такъ, кажется, все отдала бы за право вмѣшаться въ толпу, кричать, пѣть, хохотать съ нею, чтобы только чувствовать, какъ жизнь кипитъ во мнѣ и кругомъ меня.
Молодая женщина говорила вся дрожа, слезы навертывались на ея глазахъ и сохли, не успѣвая скатиться. Красныя пятна выступали и пропадали на щекахъ. Грудь волновалась, она не замѣтила, какъ Огульскій всталъ передъ нею на колѣни и горячо цѣловалъ ея руки.
— Наталья Николаевна, Наташа, дорогая, вѣдь вы не можете любить вашего мужа?..
— Ахъ, какая тамъ любовь!..
Въ это время за дверью въ залѣ двинули стуломъ и раздался какой-то стонъ.
Наташа и Огульскій вскочили, минуту они глядѣли другъ на друга, онъ съ испугомъ, она широко раскрытыми глазами, какъ человѣкъ, просыпающійся отъ сна. Первое инстинктивное ея движеніе было бѣжать, затѣмъ, какъ бы рѣшившись на отчаянный шагъ, она бросилась къ двери, рванула ее и выбѣжала въ залъ. Противъ нея, на диванѣ, полулежалъ мужъ. Онъ былъ изсиня блѣденъ; подъ глазами обозначались темные круги. Онъ дышалъ съ трудомъ, прижимая руку къ сердцу.
— Михаилъ Петровичъ! Миша!
Она кинулась къ нему, но онъ слабо отстранилъ ея руку.
— Оставь… пройдетъ… молчи!
Она замолчала, замерла, не спуская съ мужа своихъ испуганныхъ глазъ.
Еслибы человѣкъ, пораженный ударомъ грома, могъ думать, то, вѣроятно, его мысли проносились бы такимъ же вихремъ, какъ летѣли онѣ теперь въ этой бѣдной женской головѣ.
Все кончено! Онъ слышалъ все, позоръ и смерть! И… она вдругъ ясно почувствовала, что все, что происходило сейчасъ между нею и тѣмъ чужимъ человѣкомъ, бредъ, кошмаръ. Что она любила всѣми силами своего сердца своего мужа, что этотъ безпомощно лежащій передъ нею человѣкъ былъ ей дороже всего на свѣтѣ, что и тоска ея, и нервы, и злость были только результатомъ того, что служба, занятія и усталость отнимали его отъ нея. Что кромѣ его ей никого на свѣтѣ не надо. Она вспомнила его ровную, тихую ласку, его постоянную доброту и заботу о ней, его дѣйствительно слабое сердце. Мысль потерять его впервые ясно представилась ей. Она оглянулась кругомъ, на цвѣты, мебель, картины, на всю обыденную рамку своего счастья. Да, да, эта сѣренькая, однообразная, но спокойная, обезпеченная жизнь было счастіе, которое она разбила своими руками.
— Я пойду… можетъ, доктора… — заговорилъ возлѣ нея Огульскій.
Михаилъ Петровичъ услыхалъ.
— Не надо… останьтесь…
Наталья Николаевна вдругъ подошла почти въ упоръ къ Огульскому и, злобно сверкая глазами, прошептала ему:
— Уходите, я не позволю ему имѣть съ вами никакихъ объясненій…
— А вы? — началъ Огульскій.
— Я? Какое вамъ дѣло до меня! Я…
— Наташа, — позвалъ ее мужъ, — дай мнѣ воды.
Огульскій быстро вышелъ. Наталья Николаевна дрожащими руками подала мужу стаканъ воды. Онъ выпилъ и глубоко вздохнулъ съ видимымъ облегченіемъ. Мертвенная блѣдность сошла съ его лица, глаза получили свою ясность, онъ сѣлъ на диванъ и привлекъ къ себѣ на грудь жену.
— Голубка моя…
«Что, голубка?» — пронеслось въ ея головѣ, она робко посмотрѣла въ лицо мужа, не ослышалась ли она?
— Родная моя, Наташа, какъ ты испугалась! Теперь прошло, а знаешь, было плохо; я проснулся, горничная говоритъ — Огульскій у тебя, я поднялся, хотѣлъ прійти, понимаешь, сдавило, я едва открылъ дверь, хотѣлъ позвать тебя и ужъ не помню, какъ упалъ на диванъ, очнулся, а ты возлѣ. Что, напугалась?
Онъ говорилъ и прижималъ къ себѣ голову жены, лаская рукою ея волосы, голосъ его былъ слабый и добрый, какъ у человѣка, который только что избавился охъ бѣды и все-таки думаетъ не о себѣ, а о той, которую любитъ. Онъ говорилъ и съ каждымъ его словомъ точно солнце врывалось въ сердце его жены. Ночныя тѣни бѣжали, страхъ уступалъ мѣсто невыразимой, безумной радости. Значитъ, онъ не слыхалъ, онъ не зналъ и никогда не узнаетъ, какъ слаба и вѣроломна была его жена. Значитъ, все прошло, миновало, это былъ сонъ, страшный кошмаръ, и она проснулась снова на груди своего добраго преданнаго друга. Все ея тѣло затрепетало, она упала на колѣни, рыдая и покрывая поцѣлуями его руки. Въ душѣ ея пѣло и ликовало, то былъ сонъ, только страшный кошмаръ, она снова живетъ и живетъ возлѣ милаго, дорогого ей человѣка. А онъ цѣловалъ ея голову, повторяя:
— Наташа, моя Наташа, какъ я боялся оставить тебя безъ помощи!