В. В. Розанов
правитьКострома и костромичи
правитьВ Костроме археологический съезд. Любознательные люди, глаз которых устремлен в древность и в этнографию, эту пребывающую древность, со всех концов съехались туда. Друзья, один тифлисец и один харьковец, шлют оттуда письма мне, полные одушевления и почему-то любовью к самому месту съезда, городу Костроме. В Костроме теперь большой праздник; она открывает у себя Романовский музей, где будут храниться говорящие камни старины, и уже похожие на камень какие-нибудь харатейные (пергаменные) свитки и всякие письменные и печатные драгоценности.
Это хорошо. Желательно, чтобы богачи-магнаты, каких, кажется, в Костроме нет, а по России их много, приняли участие средствами в этом Романовском музее. Впрочем, сорок лет назад в Костроме, уже за городом, были богатые фабрики Шилова, Мухина и, кажется, Зотова. Живы ли они теперь? Они стояли за городом. В их черных трубах, неизмеримо огромных корпусах, а особенно в страшно сильных кулаках «фабричных» костромичи видели что-то пугающее, страшное, неодолимое. Я сам помню, как меня, мальчиком, стал колотить подросток с фабрики, — без всякой причины, встретив на улице. Я наклонил голову и спину: «Только бы не по лицу, — остальное не важно. И только бы не убил». О сопротивлении не было и мысли.
Костромичи народ тихий и мокрый от постоянных дождей. Есть поговорка, сложенная ими о себе:
Кострома
Такая-то сторона.
Вместо «такая-то» вставлено другое слово, не очень печатное. Как я узнал уже взрослым, «Кострома» есть имя языческого божества, должно быть женского или бабьего, которое перешло в название города. Но, конечно, сами костромичи об этом не знают; это им должны теперь внушить археологи.
Сам город представляет собою смесь огромных и красивых, все новых, казенных зданий и небогатых обывательских домов, которые к окраине переходят в рухлядь. Я жил в рухляди. Как за уголок завернуть, выходила улица в поле; и немножко еще пойти — открывались мельницы, с их огромными фантастическими крыльями. А там и леса, с грибами. Тут, на всполье, стояла старая-старая береза, уже без листьев, помнится. Верно, теперь ее срубили «для благоустройства». По березе этой узнавалось, что «уже близко дом». А «дом» — это было царство небесное для усталого до последнего изнеможения собирателя грибов. В страшный лес я, конечно, ходил с большими. У больших большой шаг: за ними бежишь, бежишь, и никак они не остановятся. Не обращают никакого внимания.
Леса еловые. Сосен я не помню, должно быть, оттого, что на сосну надо поднимать голову кверху, а ель вся перед глазами, и ее невозможно не заметить, даже маленькому. Грибов было множество. Однако полные верхом корзины несли только какие-то «знающие места бабы», должно быть колдуньи. Они были старые и всегда серьезные, уходили в лес с рассветом. А когда мы шли в лес, часов в семь утра, они уже возвращались назад. Мы собирали корзины до половины. Грибы — боровики. Ягод не помню, кроме нашей домашней «садовой малины», кислых яблок и как «объеденья» — вишен и крыжовника.
Костромичи все «акают». Говор их прелестен по мягкости, благозвучию и некоторой гортанности. Говорят «бываат», а не «бывает».
Из лесу приезжали к нам угольщики продавать на базар уголь, так как мы жили около «Сенной площади», со всяким громоздким товаром. Приезжали с вечера и ночевали, а рано утром везли уголь на базар. Когда они садились «хлебать» (ужинать), всегда я сидел перед ними и смотрел им в рты. Очень вкусно казалось, оттого, должно быть, что они ели с аппетитом. Руки и лица их были черные от угля (от налета), а души, должно быть, белые. За ужином неумолкаемо шел говор, смех и прибаутки. Такого веселого народа я потом не видал: горожане много угрюмее, печальнее. «Ну, чадо мое, гороховое»… так это и звучит в ухе. Особенные же весельчаки были старики. Молодежь была серьезнее.
После грибов самое большое удовольствие была ловля раков. Для этого отправлялись «в ночное» на реку Кострому, сливающуюся тут же с Волгою. Река Кострома несравненно глубже Волги: так глубже, что уже за 2 сажени от берега имеет сажени две глубины, и дальше — многосаженная глубина. Зависит, конечно, от крутых берегов, падающих прямо вниз в этом месте: мне же от глубины ее, а может быть, и оттого, что Волгу я знал только «теоретически», Кострома казалась уважительнее и грознее Волги. «Чуть оступился с плота и упал в воду — спасенья нет». В Волге же смерть не была так близка и неизбежна. Ловили сетками из мочала, сплетенными крест-накрест на обруче от испорченной кадки, кладя на нее камень (груз) и приманку. Раки были черные и огромные или красные небольшие. Наслаждение видеть, как 2-3, иногда 4 рака расползаются от приманки в сторону, к краям сетки, но еще не доползли до края, и вот быстрым движением выхватываешь сетку из воды и хватаешь раков! Это наслаждение ни с чем не сравнимо. Из воспоминаний о классической гимназии ловля раков единственно отрадное в моей памяти.
Ночью зажигали костер и пекли раков поменьше. Побольше берегли домой. Холодно. Пронизывающая сырость. Чуть-чуть дремота, не могущая перейти в сон. Но вот толчок в бок старшего: показалась утренняя зорька. Торопливо спускаемся вниз, перешагиваем (осторожно) с плота на плот и подымаем с вечера закинутые сетки: первый улов всегда хороший.
Осенью, с сентября, начинались дожди. Они были ужасны: с утра моросит, вечером моросит, всегда моросит. Дождь косой, неприятный, в лицо. Стоишь на крыльце, поутру: опять дождь, безнадежный. Ни выйти, ни поиграть. Сиди дома. А дома одно удовольствие: география Корнеля со своими проклятыми островами и полуостровами, да 90-й псалом царя Давида.
Безнадежно! И я плакал.
Имя Сусанина все знают в Костроме, грамотные и неграмотные. Сусанин — слава Костромы, гордость Костромы. От Сусанина все костромичи — патриоты. Умереть за царя, уморить ляхов (имя «поляков» в низшем классе неизвестно) — мечта, кажется, с детства. Непонятна маленькая неделикатность: отчего бы раз в год не командировать московскую оперу в Кострому для представления там «Жизни за Царя» Глинки? Это так дешево, костромичи своим прекрасным духом так заслужили этого, серьезная благодарность к Сусанину, естественно, внушает эту мысль, а плоды непременно были бы так хороши. Воспитанники гимназии, семинарии, Григоровской женской гимназии и городских училищ непременно должны бы видеть в картинах и звуках величайшее событие своего города. Но наши министры просвещения, все такие «патриоты», не догадались выпросить этого простого и легкого распоряжения.
Памятник Сусанину — хорош. Он «губернский», скромный, не столичная краса: но закруглен в мысли и форме. На круглой колонне бюст Михаила Феодоровича в шапке Мономаха; у подножия колонны — молящийся Сусанин, прижав руки к груди, стоит на коленях. Все это — на кубическом постаменте, одна сторона которого покрыта барельефом, изображающим, помнится, сцену убийства в лесу Сусанина «ляхами».
Единственная политическая тема, занимавшая в то время и низы, заключалась в вопросе: «Кто выше, губернатор или архиерей». Ибо их было по одному в каждом городе. Соглашались, что «может быть, губернатор выше архиерея, но зато московский митрополит выше губернатора». Последнее почему-то составляло утешение.
Из церквей помню Козьмы и Дамиана, ближайшую; Алексея Божия человека — в сторонке; Покрова Богородицы — много подальше, но зато великолепную.
Директор гимназии Шафранов, инспектор Рогозинников, батюшка Виноградов, учитель русского языка — Мусин, французского — Морен, были прекрасные люди и педагоги. Потом были классики, но уже сухие и страшные. Из чехов. По моему дурному учению это была terra incognita, может, поэтому и страшная.
И хоть там были эти ужасные дожди, а все-таки хочется сказать, что это — благословенный край. Такой добрый, тихий и провинциальный!
Впервые опубликовано: Новое время. 1909. 2 июля. № 11962.