Полное собрание сочинений и писем в двадцати восьми томах.
Сочинения в пятнадцати томах.
Том пятнадцатый. Корреспонденции. Речи. Предисловия. Открытые письма. Автобиографическое и прочее. (1848—1883) Указатели.
M. —Л., «Наука», 1968
Из-за границы. Письмо первое
<О композиторе В. Н. Кашперове>
<Письма о франко-прусской войне>
Пергамские раскопки
Писать в наше время письма из-за границы — я говорю о письмах, назначаемых для печати, — и легко и трудно. Легко, если хочешь ограничиться сообщением ежедневных и случайных впечатлений в надежде занять читателя новостью или необычностью описываемых предметов; трудно, если желаешь передать — не говорю уже общий смысл, но даже некоторые общие черты жизни, нам чужой и не легко дающейся чужому. При всем старании не впадать в мелочь и не судить по мелочам, при самой добросовестной решимости избегать опрометчивых отвлеченностей и не повторять перед лицом действительных явлений уже наперед составленные об них мнения, — каждому путешественнику грозит опасность пойти по стопам известного англичанина, который, увидев в одном городе рыжую женщину, записал в своей памятной книжке, что всё женское народонаселение того города — рыжее. А потому, не желая впасть в подобную ошибку, я прошу позволения у вас, любезный Е<вгений> Ф<едорович>, в письмах моих к вам обращать внимание не столько на страну, о которой будет идти речь, сколько на отношение к ней и к ее жизни самих путешествующих русских. И тут легко ошибиться — от этой беды вполне уберечься невозможно, — все-таки это дело более подручное и близкое. Спешу прибавить, что я не намерен отказываться от передачи и оценки того, что я видел или слышал, — но мне будет легче и вольнее писать после моей вступительной оговорки. В исполнение моего намерения хочу в нынешнем письме побеседовать с вами об одном, уже прежде мною подмеченном, но в последнее время поразившем меня явлении, а именно о той горькой, едкой, впрочем тщательно скрываемой, скуке, которой подвергается большая часть русских путешественников и которой я предлагаю придать, как придают особое название новооткрытой болезни, название заграничной скуки русских.
«Как? — скажут мне, — русские скучают за границей, те самые русские, которые с такою радостью покидают свои родные гнезда и с таким восторгом толкуют о Европе по возвращении домой, — они скучают? Это невозможно, это парадокс!» И со всем тем — сказанное мною справедливо; ссылаюсь на тайный голос самих гг. путешественников (громко они, вероятно, не захотят в том сознаться). Стоит только хорошенько вглядеться в лица девяти русских из десяти, встречаемых за границей, чтобы согласиться со мною. Какая тоска в них сказывается, какая усталость, какое недоуменье! Всё, кажется, так и вопиет в них: «Скучно нам! нам скучно! (Есть, правда, одно место на свете, где русские не скучают: Париж. О нем речь будет впереди, во втором моем письме.) Но отчего же так скучно русским?
На то есть несколько причин. Попытаюсь их перечислить. Прежде всего следует заметить, что русские, путешествующие по чужим краям (я, разумеется, говорю не обо всех русских), в сущности мало знакомятся с чужими краями; то есть они видят города, здания, лица, одежды людей, горы, поля, реки; но в действительное, живое соприкосновение с народом, среди которого странствуют, они не вступают. Они переезжают с места на место, окруженные всё тою же сферою, или, как говорится ныне, „средою“ гостиниц, кельнеров, длинных счетов, звонков, общих обедов, наемных слуг, наемных карет, наемных ослов и провожатых; из этой „среды“ путешественники наши, от врожденной ли робости, от гордости ли, от неуменья ли сближаться с людьми, или от лени, почти никогда не выходят; что же касается до удовольствия, проистекающего из пребывания в стране, прошедшее которой вам хорошо знакомо, из личной поверки исторических воспоминаний и данных, из того особенного чувства, которое овладевает человеком в виду следов или памятников великой народной жизни, то должно сознаться, что для многих из наших туристов все эти ощущения не существуют; они слишком мало подготовлены по этой части; для них имена городов, исторических лиц и событий остаются одними именами, и как арестант в „Мертвых душах“ удовольствовался замечаньем, что в Весьёгонске тюрьма почище будет, а в Царевококшайске еще почище, так и туристы наши только и могут сказать, что Франкфурт город побольше будет Нюренберга, а Берлин еще побольше.
Остается природа и искусство.
Природа всегда сильно действует на русскую душу, и мне случалось видеть даже генералов, военных и штатских, пришедших в истинный восторг от какого-нибудь прекрасного пейзажа, водопада или горы; но одна природа удовлетворить вполне человека не может. Идиллия — идиллией, а генерал остается генералом. Искусство… но и тут едва ли не придется повторить то, что сейчас было сказано; и тут, и на этом поприще, туристы наши так же слабо подготовлены. Напрасно думают иные, что для того чтобы наслаждаться искусством, достаточно одного врожденного чувства красоты; без уразумения нет и полного наслажденья; и самое чувство красоты также способно постепенно уясняться и созревать под влиянием предварительных трудов, размышления и изучения великих образцов, как и всё человеческое. Без тонко развитого вкуса нет полных художественных радостей; а никто еще не родился с тонким вкусом, и те любители прекрасного, которые с такой запальчивостью кричат: „Нам не учености нужно, не глубины, а подавайте нам, что бы нас трогало, что бы заживо нас задевало“, большей частью трогаются и задеваются полькой, французской гравюрой или просто пятью онёрами в козырной масти. Увы! приходится сознаться, что наши художественные радости слишком часто ограничиваются мучительным дежурством перед „любопытными предметами“ и „знаменитыми произведениями“. В этом отношении особенно поучительное зрелище представляет небольшая комнатка в Дрезденской галерее, где находится Мадонна св. Сикста: стоящий перед нею диван, на который в теченье стольких лет садились и доныне садятся поколения за поколениями русских путешественников, не однажды мне казался местом или орудием духовной пытки, не уступающим в своем роде тем остаткам средневековой мглы, орудиям пытки телесной, которые показываются любопытным проезжим в старинных оружейных палатах.
Да, большая часть наших туристов скучает за границей. С некоторой точки зрения можно сказать, что это им даже честь приносит: это показывает, что они не удовлетворяются одними удобствами заграничной цивилизации, что у них есть другие, высшие требования, что им, живым людям, тяжело жить какою-то мертвенной, при всей суетне, при всем кажущемся разнообразии, глубоко мертвенной жизнью. Скуке этой следует, между прочим, приписать и жадную их готовность сблизиться с каждым встречным соотечественником; с ним можно по крайней мере Русь помянуть… а не то и в картишки перекинуть.
Да, всё это правда, но я бы тотчас отказался от слов моих, если б кто-нибудь вздумал вывести из них такое заключение: „Путешествовать скучно — стало быть, лучше сидеть дома“. Не говоря уже о пользе заграничной поездки для наших молодых ученых, художников, вообще для всех желающих изучить наглядно, на месте (а всякое другое изучение недостаточно) науку, жизнь, просвещение Европы, не говоря также и о том, что многие из нас умеют путешествовать с пользой и толком, мы все очень хорошо знаем, что полезное часто бывает скучным, а знакомство, даже поверхностное знакомство с Европой каждому из нас полезно. Пусть наши туристы скучают — и все-таки ездят за границу; никто из нас не может сказать, каким образом и под каким видом западают в него и когда созревают в нем семена правды, добра, образованности. „Для этого нет необходимости покидать свою родину“, — возразят мне. Согласен: семена эти носятся в каждом воздухе; но путешествие в чужой стране то же, что знакомство с чужим языком; это — обогащение внутреннего человека, а нашему брату не для чего прикидываться, что ему своего за глаза довольно. Надобно только уметь пользоваться чужим богатством. „Чужое богатство впрок нейдет“, — пожалуй, скажут мне другие и, сказавши это, подумают, что они выразили патриотическое чувство; с этими господами я спорить не стану; скажу одно: из посильных моих наблюдений я убедился в том, что, вопреки общепринятому мнению, самобытность русского человека и в хорошем и в дурном по меньшей мере равна его восприимчивости, — а потому я плохо верю в так называемый вред путешествий, о котором так охотно распространяются иные, впрочем почтенные люди. Чужеземное влияние сбивает только того с дороги, кто и без того никуда не шел.
„Was ist der langen Rede kurzer Sinn? К чему ведете вы вашу речь?“ — спросите вы меня. А вот к чему: кто скучает за границей, сам виноват; нельзя в наше время путешествовать без надлежащего приготовления; пора простого „глазенья“, приличного детям, миновала, и верное разочарованье готовит себе тот, кто воображает, что быть на Рейне или где-нибудь под утесом в Швейцарии уже значит — наслаждаться. И за границей жареные куропатки не летают по воздуху, а на деревьях растут листья обыкновенные, не золотые. Путешествовать (я не говорю о тех, которые ездят за границу для поправления своего здоровья или для одного рассеяния), путешествовать, не сближаясь с иностранцами, не узнавая их быта, право, не стоит; в самом деле, не для того же мы покидаем всё нам дорогое, привычное, чтобы дышать пошлым воздухом пошлых комнат разных Hotel Vittoria, des Princes, Stadt Berlin и т. п., а сближаться с иностранцами можно только на почве общих интересов, сочувствий, общего знанья. Конечно, это нелегко; иностранцы (на этот счет нечего себя обманывать) смотрят на нас с тайной недоверчивостью, почти с недоброжелательством, а мы, как Пушкин сказал, „ленивы и нелюбопытны“; но ведь и путешествие, если кто хочет извлечь из него пользу, точно такой же труд, как и всё в жизни.
Мне остается сказать, почему в Париже не скучают русские и какое собственно значение этого города для наших туристов; но об этом я потолкую с вами в следующем письме.
Рим, 19/31 декабря 1857.
Г-н Кашперов написал оперу „Мария Тюдор“, данную в Милане, на театре Каркано. Успех был — если судить по единодушным отзывам итальянских журналов — чрезвычайный: молодого маэстро сравнивают с величайшими светилами музыкального искусства. „Г-н Кашперов, — говорит один из первых итальянских журналов, — может по справедливости гордиться перед своими соотечественниками тем, что он первый сорвал заслуженный лавр на итальянской земле, этой родине всего прекрасного“. Г-н Кашперов находится теперь в Ницце, где он ставит свою оперу. Он уже получил либретто другой оперы — под заглавием „Риэнзи“. Г-н Кашперов ученик знаменитого Глинки, который и умер на его руках в Берлине. До сих пор г. Кашперов был известен в музыкальном мире своими мелодическими романсами; приветствуем его при вступлении на более обширное поприще — и желаем ему всевозможных успехов. Не услышим ли мы его оперу здесь, в Петербурге?
В прошлый четверг я писал вам под отдаленный гул канонады, на другой день, в пятницу, телеграмма известила нас, что это немцы брали штурмом Виссамбур — и началось исполнение плана Мольтке, который (в то время, как император французов показывал своему сыну, между завтраком и обедом, как действуют митральезы, и с чрезвычайным эффектом брал город Саарбрюкен, защищаемый одним батальоном) ринул всю громадную армию кронпринца прусского в Эльзас и разрубил французскую армию надвое. В субботу, то есть третьего дня, мой садовник пришел сказать мне, что с утра слышится чрезвычайно сильная пальба; я вышел на крыльцо, и действительно: глухие удары, раскаты, сотрясения доносились явственно; но раздавались они уже несколько более к югу, чем в четверг; я насчитывал их от тридцати до сорока в минуту. Я взял карету и поехал в Ибург — замок, находящийся на одной из самых крайних к Рейну вершин Шварцвальда: оттуда видна вся долина Эльзаса до Страсбурга. Погода была ясная, и отчетливо рисовалась линия Вогезских гор на небосклоне. Канонада прекратилась за несколько минут до моего прибытия в Ибург; но прямо против горы, по ту сторону Рейна, из-за длинного сплошного леса поднимались громадные клубы черного, белого, сизого, красного дыма: то горел целый город. Дальше, к Вогезам, слышались еще пушечные выстрелы, но всё слабее… Явно было, что французы разбиты и отступают. Страшно и горестно было видеть в этой тихой прекрасной равнине, под кротким сиянием полузакрытого солнца, этот безобразный след войны, и нельзя было не проклясть ее и безумно-преступных ее виновников. Я возвратился в Баден, и на другой день, то есть вчера, рано поутру, уже всюду в городе появилась телеграмма, возвещавшая о новой решительной победе кронпринца над Мак-Магоном, а к вечеру мы узнали, что французы потеряли 4000 пленных, 30 пушек, 6 митральез, 2 знамени и что Мак-Магон ранен! Изумлению самих немцев нет границ: все роли изменены. Они нападают, они бьют французов на собственной их земле, — бьют их не хуже австрийцев! План Мольтке развивается с поражающею быстротой и блеском: правое крыло французской армии уничтожено, она находится между двух огней, и — как при Кенигсгреце — быть может, уже сегодня король прусский и кронпринц сойдутся на поле битвы, решившей участь войны! Немцы до того изумлены, что даже патриотическая их радость как будто смущена. Этого никто не ожидал! Я с самого начала, вы знаете, был за них всей душою, ибо в одном бесповоротном падении наполеоновской системы вижу спасение цивилизации, возможность свободного развития свободных учреждений в Европе: оно было немыслимо, пока это безобразие не получило достойной кары. Но я предвидел долгую, упорную борьбу — и вдруг! Все мысли теперь направлены к Парижу: что он скажет? Разбиты — Бонапарт n’a plus raison d’etre[1]; но в теперешнее время можно ожидать даже такое невероятное событие, как спокойствие Парижа при известии о поражениях французской армии. Я всё это время, как вы легко можете себе представить, весьма прилежно читал и французские и немецкие газеты — и, положа руку на сердце, должен сказать, что между ними нет никакого сравнения. Такого фанфаронства, таких клевет, такого крайнего незнания противника, такого невежества, наконец, как во французских газетах, я и вообразить себе не мог. Не говоря уже о журналах вроде „Фигаро“ или презреннейшей „Liberte“, вполне достойной своего основателя, Э. де Жирардена, но даже в таких дельных газетах, как, например, „Temps“, попадаются известия вроде того, что прусские унтер-офицеры идут за шеренгами солдат с железными прутьями в руках, чтобы подгонять их в бой, и т. п. Невежество доходит до того, что „Journal officiel“, орган правительства (!), пресерьезно рассказывает, что между Францией и Пфальцем (Palatinat) протекает Рейн, и одним лишь совершенным незнанием противника можно объяснить уверенность французов, что Южная Германия останется нейтральной, несмотря на явно высказанное желание присвоить Рейнскую провинцию с историческими городами Кёльном, Аахеном, Триром, то есть едва ли не самый дорогой для немецкого сердца край немецкой земли! Тот же „Journal officiel“ уверял на днях, что цель войны со стороны Франции — возвращение немцам их свободы!! И это говорится в то время, когда вся Германия из конца в конец поднялась на исконного врага! Об уверенности в несомненности победы, в превосходстве митральез, шасспо и толковать нечего; все французские журналы убеждены, что стоит только французам сойтись с пруссаками — и „rrrran!“ всё будет покончено мигом. Но не могу удержаться, чтоб не цитировать вам одну из прелестнейших фанфаронад: в одном журнале (чуть ли не в „Soir“) один корреспондент, описывая настроение французских солдат, восклицает: „Ils sont si assures de vaincre, qu’ils ont comme une peur modeste de leur triomphe inevitable!“ (то есть они так уверены в победе, что ими овладевает как бы некий скромный страх перед собственным неизбежным триумфом!). Фраза эта, хотя не может сравниться с классической шекспировской фразой принца Петра Бонапарта насчет парижан, сопутствовавших гроб убитого им Нуара: „C’est une curiosite malsaine, que je blame“ (это — болезненное, неуместное любопытство, которое я осуждаю), однако, имеет свое достоинство. И какие изречения, какие „mots“ приводят эти журналы, приписывая их разным высокопоставленным лицам — императору Наполеону, между прочим! „Gaulois“, например, сообщает, что» когда беззащитный Саарбрюкен был зажжен со всех четырех концов, император обратился к своему сыну с вопросом: «Es-tu fatigue, mon enfant?»[2] Ведь это значит, наконец, потерять даже чувство стыдливости!
Хорош тоже анекдот о дипломатическом attache, который, в присутствии императрицы Евгении, объявил, что не желает победы над Пруссией. Как так? — Да так же; представьте, как будет неприятно жить на бульваре Унтер-Мунтер-Биршукрут или велеть кучеру ехать в улицу Нихкапут-клопс-мопсфурт! А ведь это будет неизбежно, так как мы даем нашим улицам названия наших побед! На основании донесений, быть может, этого самого attache, Франция рассчитывала на нейтралитет Южной Германии.
Говоря без шуток: я искренно люблю и уважаю французский народ, признаю его великую и славную роль в прошедшем, не сомневаюсь в его будущем значении; многие из моих лучших друзей, самые мне близкие люди — французы; и потому подозревать меня в преднамеренной и несправедливой враждебности к их родине вы, конечно, не станете. Но едва ли не настал и их черед получить такой же урок, какой получили пруссаки под Иеной, австрийцы под Садовой и — зачем таить правду — и мы под Севастополем. Дай-то бог, чтоб они так же умели воспользоваться им, извлечь сладкий плод из горького корня! Пора, давно пора им оглянуться на самих себя, внутрь страны, увидеть свои язвы и стараться уврачевать их; пора положить конец той безнравственной системе, которая царит у них вот уже скоро двадцать лет! Без сильного внешнего потрясения такие «оглядки» невозможны; без глубокой скорби и боли они не бывают. Но настоящий патриотизм не имеет ничего общего с заносчивой, чванливой гордыней, которая ведет только к самообольщению, к невежеству, к ошибкам непоправимым. Французам нужен урок… потому что они еще многому должны научиться. Русские солдаты, умиравшие тысячами в развалинах Севастополя, не погибли даром; пускай же не погибнут даром и те бесчисленные жертвы, которых потребует настоящая война: иначе она была бы точно бессмысленна и безобразна.
Что касается собственно до нашего положения в Бадене, то опасность неприятельского вторжения теперь устранена; жизненные припасы даже подешевели против прежнего, несмотря на уверения французских газет, что мы здесь умираем с голоду.
Удар за ударом. Вчера только я вам писал о победе кронпринца над Мак-Магоном, а сегодня пришло известие, что и центр главной французской армии разбит, что она отступает к Мецу, Париж объявлен в осадном положении, Палата созвана к 11-му числу — и французы всюду бегут, бросают оружие! Неужели их Иена точно наступила? Не во гнев будь сказано графу Л. Н. Толстому, который уверяет, что во время войны адъютант что-то лепечет генералу, генерал что-то мямлит солдатам — и сражение как-то и где-то проигрывается или выигрывается, --а план генерала Мольтке приводится в исполнение с истинно математической точностью, как план какого-нибудь отличного шахматного игрока, например, Андерсена (тоже пруссака), который, замечу кстати, выиграл здесь матч против самых сильных шахматных игроков в самый день первой прусской борьбы под Виссамбуром. А в это время император Наполеон тешил, «a la Louis Quatorze»[3], и себя и сынка своего — представлением военного зрелища. Но Наполеон — не Людовик XIV: тот в течение многих лет сносил неудачи, и преданность к нему его подданных не поколебалась; Наполеон не переживет двух недель решительного поражения. Отсутствие талантов со стороны французских генералов выказывается всё более и более; и кто такие эти Лебеф, Фроссар, Базен, Фальи, окружающие императора французов? Придворные генералы — des generaux de cour — тоже a la Louis Quatorze. Единственный дельный между ними, Мак-Магон, словно был пожертвован. Я очень рад, что во время проезда моего через Берлин, в самый день объявления Францией войны (15 июля) я имел случай обедать за table d’hote’ом прямо напротив генерала Мольтке. Лицо его врезалось в память. Он сидел молча и не спеша поглядывал кругом. С своим белокурым париком, с гладко выбритой бородой (он усов не носит) он казался профессором; но что за спокойствие, и сила, и ум в каждой черте, какой проницательный взгляд голубых и светлых глаз! Да, ум и знание, с присоединением твердой воли — цари на сей земле! «Звезда» Наполеона ему изменяет: против него не бездарный идиот, Гиулай, как в Италии в 1859 году.
Что происходит в Париже? Журналы вам уже, вероятно, сообщили сведения о начавшихся там волнениях… Но что будет дальше, когда истина всё более и более будет разоблачаться перед глазами французов? Безнравственное правительство кончило тем, что привело чужестранцев в пределы родины; разоривши страну, разорило армию и, нанесши глубокие раны благосостоянию, свободе, достоинству Франции, наносит теперь чуть не смертельный удар ее самолюбию! Неужели это правительство может еще уцелеть? Неужели оно не будет сметено бурей?
А все эти низкие люди — эти Оливье, «au coeur leger»[4], эти Жирардены, Кассаньяки, эти сенаторы — в какой прах будут они обращены? Но стоит ли на них останавливаться!
Немцы не бахвалы и не фанфароны, но и у них голова пошла кругом от всей этой небывальщины. Здесь сегодня распространился слух, что — Страсбург сдался!! Разумеется, это вздор; но ведь время чудес настало, и почему же и этому не поверить? Взял же третьего дня вечером баденский отряд целых тысячу французов в плен — без выстрела. Деморализация научалась между ними, а ведь это та же холера.
В конце прошлой недели, ночью, без особенно сильного ветра, повалился самый старый, самый громадный дуб известной Лихтенталевской аллеи. Оказалось, что вся сердцевина его сгнила, и он держался только корою. Когда я поутру пошел смотреть его, перед ним стояло двое немецких работников. Вот, сказал один из них, смеясь, другому, — вот оно, французское государство: «Da ist es, das Franzosische Reich!» И действительно, судя по тому, что доходит до нас из Парижа и из Франции, можно подумать, что колосс этот держался одной наружностью и готов завалиться. Плоды двадцатилетнего царствования оказались наконец. Вам известно, что в мгновенье, когда я пишу, наступило нечто вроде роздыха, то есть не происходит сражения, зато немецкая армия быстро двигается вперед (по последним сведениям, она заняла Нанси), а французская столь же быстро отступает. Но сражение страшное, решительное сражение неизбежно; обе стороны одинаково его желают, жаждут, и, быть может, уже завтра выпадет роковой жребий. Особенно Франция, взбешенная, возмущенная, оскорбленная до последних нервов своего народного самолюбия, настоятельно требует схватки с пруссаками — требует «une revanche», и едва ли не этому яростному желанию «отыграться» следует приписать тот факт, что правительство еще держится и что ожиданная многими революция не вспыхнула в Париже. «Некогда заниматься политикой — нужно спасать отечество» — вот общая всем мысль. Но что французы опьянели жаждой мести, крови, что каждый из них словно голову потерял, — это несомненно. Не говорю уже о сценах в Палате депутатов, на парижских улицах; но сегодня пришла весть, что все немцы изгоняются (за исключением, конечно, австрийцев) из пределов Франции! Подобного варварского нарушения международного права Европа не видала со времени первого Наполеона, велевшего арестовать всех англичан, находившихся на материке. Но та мера коснулась в сущности только нескольких отдельных личностей; на этот раз разорение грозит тысячам трудолюбивых и честных семейств, поселившихся во Франции в убеждении, что их приняло в свои недра государство цивилизованное. Что, если Германии вздумается отплатить тем же: французов, поселившихся в Германии, не меньше, чем немцев, живущих во Франции, и обладают они чуть ли не более значительными капиталами. Куда это нас поведет наконец? Уж и без того справедливое негодование немцев возбуждается призывом звероподобных тюркосов на европейскую войну, их жестоким обращением с пленными, ранеными, с врачами, наконец, с сестрами милосердия; а тут еще г-н Поль де Кассаньяк, достойное исчадье своего отца, объявляет, что не хочет давать денег женевскому международному комитету, потому-де что он будет также заботиться о прусских раненых и что это «карикатурное сентиментальничание» — «une sentimentalite grotesque»; хорошо еще, что немцы, имеющие теперь на руках несколько тысяч французских раненых, не придерживаются принципов этого любимца тюильрийского двора, личного друга императора Наполеона, который называет его своим сыном и говорит ему «ты». До чего дошла прыть французов, вы можете судить по следующему. Вчера «Liberte» приводила с похвалою статью некоторого Марка Фурнье в «Paris-Journal». Он требует истребления всех пруссаков и восклицает: «Nous allons donc connaНtre enfin les voluptes du massacre! Que le sang des Prussiens coule en torrents, en cataractes, avec la divine furie du deluge! Que l’infame qui ose seulement prononcer le mot de paix, soit aussitot fusille comme un chien et jete a l’egout!»[5] И рядом с этими неслыханными безобразиями и неистовствами — полнейшая неурядица, растерянность, отсутствие всякого административного таланта, не говоря уже о других! Военный министр (маршал Лебеф), уверявший, что всё готово, дававший в том свое честное слово, оказался просто младенцем. Эмиль Оливье исчез, выметенный бон, как негодный сор, вместе с своим министерством, той самой Палатой, которая ползала перед ним; и кем же он заменен? Графом Паликао, человеком до того запятнанной репутации, что другая Палата, еще более преданная правительству, чем нынешняя, отказала ему в дотации, находя, что он уже и так достаточно нагрел руки в Китае! (Он, как известно, командовал французской экспедицией 1860 года.) Нельзя сомневаться в том, что при громадных средствах французского народа, при патриотическом энтузиазме, им овладевшем, при мужестве французской армии, конец борьбы еще не близок — да и предсказать с совершенной достоверностью нельзя, каков будет исход этого колоссального столкновения двух рас; но шансы пока на стороне немцев. Они выказали такое обилие разнородных талантов, такую строгую правильность и ясность замысла, такую силу и точность исполнения; численное превосходство их так велико, превосходство материальных средств так очевидно, что вопрос кажется решенным заранее. Но «le dieu de batailles»[6] как выражаются французы, изменчив, и недаром же они сыны и внуки победителей при Иене, Аустерлице, Ваграме! Поживем — увидим. Но уже теперь нельзя не сознаться, что, например, прокламация короля Вильгельма при вступлении во Францию резко отличается благородной гуманностью, простотой и достоинством тона от всех документов, достигающих до нас из противного лагеря; то же можно сказать о прусских бюллетенях, о сообщениях немецких корреспондентов: здесь — трезвая и честная правда; там — какая-то то яростная, то плаксивая фальшь. Этого во всяком случае история не забудет.
Однако довольно. Как только что произойдет замечательное — напишу вам. Здесь всё тихо: первые раненые и больные появились сегодня в нашем госпитале.
Не буду вам говорить на сей раз о сражениях под Мецом, о движении кронпринца на Париж и т. д. Газеты вам и без меня натолковали об этом довольно… Я намерен обратить ваше внимание на психологический факт, который, на моей по крайней мере памяти, в таких размерах еще не представлялся, а именно о жажде самообольщения, о каком-то опьянении сознательной лжи, о решительном нежелании правды, которые овладели Парижем и Францией в последнее время. Одним раздражением глубоко уязвленного самолюбия объяснить этого нельзя: подобная «трусость» — другого слова нет — трусость взглянуть, как говорится, чёрту в глаза, — указывает в одно и то же время и на Ахиллесову пятку в самом характере народа и служит одним из многочисленных симптомов того нравственного уровня, до которого унизило Францию двадцатилетнее правление второй империи.
«Вот уже две недели, как вы лжете и обманываете народ!» — воскликнул с трибуны честный Гамбетта, и голос его тотчас был заглушён воплями большинства, и Гранье де Кассаньяк заставил малодушного президента прекратить заседание. Французы не хотят знать правду: кстати ж, им под руку подвернулся человек (граф Паликао), который в деле лганья, спокойного, немногословного и невозмутимого, заткнул за пояс всех Мюнхгаузенов и Хлестаковых. Шекспир заставляет принца Генриха сказать Фальстафу, что ничего не может быть противнее старца-шута; но старец-лгун едва ли еще не хуже; а этот старец — Паликао — не может рта разинуть без того, чтоб не солгать. Базэн с главной французской армией заперт в Меце; ему грозят голод, плен, чума… — «Помилуйте, наша армия в превосходнейшем положении, и Базэн вот-вот соединится с Мак-Магоном». — «Но у вас известий от него нет?» — «Тсс! молчите! нам нужно совершенное безмолвие, чтоб исполнить удивительнейший военный план, и если б я сказал, что я знаю, Париж бы тотчас сделал иллюминацию!» — «Да скажите, что вы знаете!» — «Ничего я не скажу, а весь кирасирский корпус Бисмарка истреблен!» — «Но бисмаркских кирасиров нет вовсе, и кирасиров вообще не было в сражении!» — «О! я вижу, вы дурной патриот», и т. д. и т. д. И французское общество притворяется, что верит всем этим сказкам. Неужели так должен поступать великий народ, так встречать удары рока? Без самохвальства мы можем сказать: во время Крымской кампании русское общество поступало иначе. Энтузиазм, готовность всем жертвовать — конечно, прекрасные качества; но уменье спокойно сознать беду и сознаться в ней — качество едва ли не высшее. В нем большее ручательство успеха. Неужели достойны «великого народа» — de la grande nation — эти безобразные преследования отдельных, ничем неповинных, но заподозренных личностей? В одном департаменте дошли до того, что убили француза и сожгли его труп потому только, что толпе показалось, что он заступается за Пруссию. «А! мы не можем сладить с немецкими солдатами, так давай бить немецких портных, кучеров, рабочих! Давай клеветать, лгать, что попало, как попало, лишь бы горячо выходило!» Но вот уж поневоле приходится спросить вместе с Фигаро: «Qui trompe-t-on ici?»[7] Сама себя раба бьет, коли нечисто жнет. Французы закрывают глаза, зажимают уши, кричат как дети, а пруссаки уже в Эпернэ, и генерал-губернатор Трошю, единственный дельный, честный и трезвый человек во всей администрации, готовит Париж к выдержанию осады, которая не нынче — завтра начнется…
Я и прежде замечал, что французы менее всего интересуются истиной — c’est le cadet de leurs soucis[8]. В литературе, например, в художестве они очень ценят остроумие, воображение, вкус, изобретательность — особенно остроумие. Но есть ли во всем этом правда? Ба! было бы занятно. Ни один из их писателей не решился сказать им в лицо полной, беззаветной правды, как, например, у нас Гоголь, у англичан Теккерей; именно им как французам, а не как людям вообще. Те редкие сочинения, в которых авторы пытались указать своим согражданам на их коренные недостатки, игнорируются публикой, как, например, «Революция» Э. Кине, и в более скромной сфере — последний роман Флобера. С этим нежеланием знать правду у себя дома соединяется еще большее нежелание, лень узнать, что происходит у других, у соседей. Это неинтересно для француза, да и что может быть интересного у чужих? И притом кому же неизвестно, что французы — «самый ученый, самый передовой народ в свете, представитель цивилизации и сражается за идеи»? В обыкновенное мирное время всё это сходило с рук; но при теперешних грозных обстоятельствах это самомнение, это незнание, этот страх перед истиной, это отвращение к ней — страшными ударами обрушились на самих французов… Но что они еще не отрезвились — доказывают все выше приведенные мною факты. Не отделались они от лжи, и хотя уже не поют Марсельезы (!) под знаменами императора Наполеона (можно ли вообразить большее кощунство), но до выздоровления им далеко… Они еще только начинают сознавать свою болезнь — и через какие еще опыты, тяжелые и горькие, должны они будут пройти!
Кстати: «СПб. ведомости» (в 214-м No) приводят письмо корреспондента «Биржевых ведомостей», в котором рассказывается о том, будто в Бадене кричат: смерть французам — и что вследствие этого наши барыни заговорили по-русски. Г-н корреспондент достоин быть французским хроникером: в его заявлении нет ни слова правды. Здесь живущие французские семейства пользуются совершенным уважением со стороны властей и народонаселения: их свобода ничем не стеснена; и в большой общей зале, где сходятся все здешние дамы для заготовления всевозможных бандажей, бинтов, фуфаек и т. д., назначаемых раненым и больным, гораздо больше в ходу французский язык, чем немецкий. Быть может, г. корреспондент имел в виду сделать искусный намек здесь живущим русским дамам; но, увы! могу его заверить, что они продолжают пренебрегать русским языком — и патриотический его порыв остался втуне.
На днях я ездил в Раштатт с целью посетить тамошних французских раненых и пленных. Уход за ними очень хорош — и все они жалуются на своих генералов. Между ними был старый араб (тюркос), настоящий горилла; сморщенный, черный, худой, он сидел на своей постели и поглядывал кругом тупо и дико, как зверь; по словам его товарищей, он и по-французски не понимает. Нужно было очень «стране, идущей во главе прогресса», притащить в Раштатт этого сына африканских степей!
Бомбардирование Страсбурга всё продолжается; даже при закрытых окнах проникают до меня мерные глухие сотрясения… Ежечасно ожидается здесь известие о битве между кронпринцем и Мак-Магоном. Если французы и ее проиграют, то диктатура Трошю почти неизбежна. Повторяю опять: поживем — увидим!
Вы желаете, чтоб я сообщил вам впечатления, произведенные на немецкое общество громадными событиями, совершившимися в начале этого памятного месяца, — насколько эти впечатления подпали моему наблюдению. Не стану говорить о взрывах национальной гордости, патриотической радости, празднествах и т. п. Вы уже знаете это всё из газет. Постараюсь вкратце и с должным беспристрастием изложить вам воззрения немцев — во-первых, на перемену правительства во Франции, а во-вторых, на вопрос о «войне и мире».
Начну с того, что возобновление республики во Франции, появление этой, для многих еще столь обаятельной, правительственной формы не возбудило в Германии и тени того сочувствия, которым некогда была встречена республика 1848 года. Немцы весьма скоро поняли, что после седанской катастрофы империя стала, на первых порах, невозможна, и что, кроме республики, ее пока нечем было заменить. Они не верят (может быть, они ошибаются), чтобы республика имела глубокие корни во французском народонаселении, и не рассчитывают на долгое ее существование; вообще они вовсе не рассматривают ее безотносительно — an und fur sich, — a только с точки зрения ее влияния на заключение мира, мира выгодного и продолжительного — «dauerhaft, nicht faul», который составляет теперь их idee fixe. Именно с этой точки зрения появление республики их даже смутило: она заменила определенную правительственную единицу, с которой можно было вести переговоры, чем-то безличным и шатким, не могущим представить надлежащих гарантий. Это самое и заставляет их желать энергического продолжения войны и скорейшего взятия Парижа, с падением которого, по их понятию, немедленно и положительно окажется, чего именно нужно Франции. При замечательном, можно сказать небывалом, единодушии, которое овладело всеми ими, — надеяться остановить эти растущие, набегающие волны, ожидать, что победитель остановится или даже вернется назад, — есть, говоря без обиняков, ребячество; один Виктор Гюго мог возыметь эту мысль — да и то, я полагаю, он только ухватился за предлог произвести обычное словоизвержение. Сам король Вильгельм не властен иначе повернуть это дело: те волны несут и его. Но, решившись довести расчет с Францией (Abreclmung mit Frankreich) до конца, немцы готовы объяснить вам причины, почему они должны это сделать.
Всему на свете есть двоякие причины, явные и тайные, справедливые и несправедливые (явные большей частью несправедливы), и двоякие оправдания: добросовестные и недобросовестные. Я слишком давно живу с немцами и слишком с ними сблизился, чтоб они, в беседах со мною, прибегали к оправданиям недобросовестным — по крайней мере они не настаивают на них. Требуя от Франции Эльзас и немецкую Лотарингию (Эльзас во всяком случае), они скоро покидают аргумент расы, происхождения этих провинций, так как этот аргумент побивается другим, сильнейшим, а именно — явным и несомненным нежеланием этих самых провинций присоединиться к прежней родине. Но они утверждают, что им нужно непременно и навсегда обеспечить себя от возможности нападений и вторжений со стороны Франции и что другого обеспечения они не видят, как только присоединение левого берега Рейна до Вогезских гор. Предложение разрушить все крепости, находящиеся в Эльзасе и Лотарингии, обезоружение Франции, низведенной на двухсоттысячную армию, им кажется недостаточным; угроза вечной вражды, вечной жажды мести, которую они возбудят в сердцах своих соседей, на них не действует. «Всё равно, — говорят они, — французы и так никогда не простят нам своих поражений; лучше же мы предупредим их и, как это представил рисунок „Кладдерадатча“, обрежем когти врагу, которого все-таки примирить с собой не можем». Действительно, бесправное, дерзко-легкомысленное объявление войны Францией в июле месяце как бы служит подтверждением доводов, приводимых немцами. Впрочем, они не скрывают от самих себя великих затруднений, сопряженных с аннектированием двух враждебных провинций, но надеются, что время, терпение и умение помогут им и тут, как помогли в Великом герцогстве Познанском, в прирейнских и саксонских областях, в самом Ганновере и даже во Франкфурте.
У нас принято с пеной у рта кричать против этого немецкого захвата; но, как справедливо замечает газета «Таймс», неужели можно одну секунду сомневаться в том, что какой-либо народ на месте немцев, в теперешнем их положении, поступил бы иначе? Притом не надо воображать, что мысль вернуть Эльзас явилась у них только вследствие их изумительно неожиданных побед; эта мысль засела в голову каждого немца немедленно по объявлении войны: они возымели ее даже тогда, когда ожидали долгой, упорной защитительной борьбы в собственных границах. 15-го июля, в Берлине, я своими ушами слышал их говорящих в этом смысле. «Мы ничего не пожалеем, — объявляли они, — отдадим всю свою кровь, всё свое золото, но Эльзас будет наш». — «А если вас разобьют?» — спросил я. «Если нас убьют французы, — отвечали мне, — пусть они с нашего трупа возьмут рейнские провинции». Игра завязалась отчаянная; ставка была несомненно определена с каждой сторонни вспомните объявление Жирардена, которому рукоплескала вся Франция, что нужно прикладами отбросить немцев за Рейн… Игра проиграна одним игроком; что удивительного, что другой игрок берет его ставку?
Так, скажете вы, это логика; но где справедливость?
Я полагаю, что немцы поступают необдуманно и что расчет их неверен. Во всяком случае, они уже сделали большую ошибку тем, что наполовину разрушили Страсбург и тем окончательно восстановили против себя всё народонаселение Эльзаса. Я полагаю, что можно найти такую форму мира, которая, надолго обеспечив спокойствие Германии, не поведет к унижению Франции и не будет заключать в себе зародыша новых, еще более ужасных войн. И можно ли предполагать, что после страшного опыта, которому она подверглась, Франция снова захочет испытать свои силы? Кто из французов, в глубине души своей, не отказался теперь навек от Бельгии, от рейнских провинций? Было бы достойно немцев — немцев-победителей — также отказаться от Лотарингии и Эльзаса. Кроме вещественных гарантий, на которые они имеют полное право, они могли бы удовлетвориться гордым сознанием, что, по выражению Гарибальди, их рукою было низвергнуто в прах безнравственное безобразие бонапартизма.
Но отказывается в эту минуту в Германии от Эльзаса и Лотарингии только крайняя демократическая партия; прочтите речь, произнесенную ее главным представителем, И. Якоби, из Кенигсберга, этим непоколебимым, грандиозным доктринером, которого не напрасно сравнивают с Катоном Утическим. Партия эта числительно слаба — и едва начинает распространяться между работниками, без которых никакая демократия немыслима. Притом не туда направлены теперь все стремления Германии: объединение немецкой расы и упрочение этого объединения — вот ее лозунг. Она исполняет теперь сознательно то, что у других народов совершилось гораздо ранее и почти бессознательно; кто может ее обвинять в этом? И не лучше ли принять и внести в наличную книгу истории этот факт — столь же непреложный и неотвратимый, как всякое физиологическое, геологическое явление?
А бедная, растерзанная, растерянная Франция, что с нею будет? Ни одна страна не находилась в более отчаянном положении. Нет никакого сомнения, что она напрягает все силы свои для смертельной борьбы, и письма, полученные мною из Парижа, свидетельствуют о непреклонной решимости защищаться до конца, как Страсбург. Будущее Франции зависит теперь от парижан. «Нам надо будет перевоспитать себя, — пишет нам один из них, — мы заражены империей до мозга костей; мы отстали, мы упали, мы погрязли в невежестве и самомнении… но это перевоспитание впереди: теперь мы должны спасти себя, мы должны действительно окреститься в той кровавой купели, о которой только болтал Наполеон; и мы это сделаем». Скажу не обинуясь, что мои симпатии к немцам не мешают мне желать их неудачи под Парижем; и это желание не есть измена тем симпатиям: для них же самих лучше, если они Парижа не возьмут. Не взяв Парижа, они не подвергнутся соблазну сделать ту попытку реставрации императорского режима, о которой уже толкуют некоторые ультраусердные и патриотические газеты; они не испортят лучшего дела своих рук, они не нанесут Франции самой кровавой обиды, которую когда-либо претерпевал побежденный народ… Это будет еще хуже отнятия провинций! «Ватерлоо можно еще простить, — справедливо заметил кто-то, — но Седан никогда!» Проклятый — le maudit — в устах французского солдата нет другого имени Наполеону; и могло ли оно быть иначе? Не говорю уже о том, что народу, так глубоко, так безжалостно пораженному, необходимо, по законам психологии, выбрать «козлище очищения»; а что на этот раз «козлище» не невинное существо, в том, я полагаю, не сомневаются даже «Московские ведомости».
Но, повторяю, роль меча еще не кончена… он один разрубит гордиев узел.
А я все-таки скажу: хоть и нельзя желать полной победы немцев, но самая эта победа нам должна служить уроком; она является торжеством большего знания, большего искусства, сильнейшей цивилизации: наглядно, с несомненной, поразительной ясностью показано нам, что доставляет победу.
Сегодня мне невольно приходили в голову начальные стихи гётевской поэмы «Герман и Доротея». Так же, как и в том городе, народонаселение Бадена отправилось на большую дорогу смотреть «печальное шествие злополучных, из родины изгнанных людей» — то есть семнадцатитысячного страсбургского гарнизона, которому пока назначено местопребывание в Раштатте. (Замечу кстати, что «героическая» защита Страсбурга далеко не оправдала эпитета, заранее данного ей французами; не говоря уже о Севастополе, она не может идти в сравнение даже с защитою Антверпена в 1832 году, которая продолжалась тоже около месяца, но где генерал Шассе сдался только после взятия штурмом форта св. Лаврентия, командовавшего всем городом; впрочем, ни один друг человечества не будет жалеть о том, что генерал Урих избег ненужного кровопролития, не дождавшись штурма. Говорят, у него не было больше пороха.) Длинная колонна пленных, которых пешком привели из Страсбурга, сегодня только в пять часов приблизилась к Раштатту, хотя ожидали ее к двенадцати часам; она являла самую разнообразную и живописную смесь мундиров: тут были и пехотинцы двадцати различных полков, и кирасиры, и артиллеристы, и жандармы, и зуавы, и тюркосы — остатки мак-магоновской армии. Солдаты шли бодро и даже весело — и не казались изнуренными, хотя многие были босы; почти каждый из них держал в руке шомпол или палку с нанизанными овощами и плодами, картофелем, яблоками, морковью, кочанами капусты, тюркосы скалили зубы и озирались, как дети; офицеры шли молча, отдельными кучками, с опущенными глазами, со скрещенными на груди руками: они одни, казалось, чувствовали всю горечь своего положения. Комендант Раштатта выехал со всеми своими адъютантами на встречу пленных и шел впереди колонны; несколько французских штаб-офицеров также ехало верхом — все сохранили свои шпаги. Десятитысячная публика, стоявшая по обеим сторонам дороги, вела себя очень прилично — с полным уважением к несчастию побежденных; не было слышно ни одного клика, ни одного слова, оскорбительного для их самолюбия. Одна старая крестьянка засмеялась было при виде одного действительно карикатурного тюркоса; но ее тотчас осадил работник в блузе, промолвив: «Ailes zu seiner Zeit; heute lacht man nicht». (Всё в свое время; сегодня не смеются.) Это не мешает всем немцам чувствовать великую радость при мысли о бесповоротном (как они полагают) возвращении древнегерманского города в лоно объединенной родины; притом они хорошо знают, что падение Страсбурга ускорит падение Парижа, давая им возможность отправить всю осадную артиллерию по железной дороге, ставшей совершенно свободною после сдачи Туля.
Удары не перестают падать, один за одним, на несчастную Францию. Я на днях имел продолжительные разговоры с одним французом, только что возвратившимся из Дижона, куда он ездил с целью попытаться попасть в будущее Учредительное собрание. Выборы в это собрание были отсрочены, как известно, на неопределенное время, под влиянием телеграммы Фавра, отправленной после его разговора с Бисиарком, и последовавшей затем прокламации Кремьё. Вот что говорил мне француз, вернувшийся из Дижона: «У нас теперь нет собрания, нет правительства, нет армии — а есть только ярость и решимость отчаянно драться до конца. Умеренные люди молчат — и должны молчать; действовать могут только одни крайние, беззаветные, безумно-страстные; и, прибавил он, ce sont peut-etre les plus fous qui sont maintenant les plus sages: ils nous sauveront peut-etre (самые безумные — быть может, самые рассудительные: они спасут нас). Если Париж в состоянии продержаться три, четыре месяца; если французы выкажут только часть того несокрушимого темперамента, который в конце концов доставил испанцам победу над Наполеоном; если во всех департаментах учредятся гверильясы, если самое падение Парижа нас не смутит — дело может быть еще выиграно. Надо заставить пруссаков бороться с призраком, с пустотою, с совершенным отсутствием всякого правительства — il faut faire le vide devant eux…[9] С кем они заключат мир, когда уже теперь они не видят перед собою ни одного ответственного, гарантированного лица? Не за Наполеона же взяться в самом деле? А между тем их громадная армия будет таять, как воск; да они же не могут оставаться так долго вне Германии, вдали от своих жилищ, семейств… Вооруженная нация способна только на короткие походы, а наши средства неистощимы».
Вот какими речами старался мой знакомый хотя несколько заглушить свою патриотическую скорбь… Нельзя не согласиться, что в них есть значительная доля истины. А между тем тот же самый француз нисколько не скрывал от себя всех темных сторон того самого положения, которое возбуждало его надежды; особенно сокрушало его совершенное исчезновение дисциплины во французской армии, на которое намекал уже Трошю в известной своей брошюре… Империя превратила солдат в преторианцев, а преторианская дисциплина нам известна из истории.
Всё зависит, без сомнения, от того, как поведет себя Париж; лучше Страсбурга, должно надеяться.
…Отведите мне две-три странички вашего журнала для того, чтоб я мог поделиться с его читателями тем глубоким впечатлением, которое произвели на меня, во время моего недавнего проезда через Берлин, приобретенные прусским правительством мраморные горельефы лучшей эпохи аттического ваяния (II 1-го столетия до Р. X.), открытые в Пергаме (не в древней Трое) — в столице небольшого малоазийского царства, сперва покоренного, как и весь греческий мир, Римом, а потом разоренного наплывом варваров. Существование этих горельефов, воздвигнутых кем-то из царствовавшей династии Атталов и считавшихся у древних одним из чудес вселенной, было, конечно, не безызвестно ученым — германским ученым в особенности; о них говорится в сохранившемся сочинении одного довольно, впрочем, темного писателя II-го столетия; но честь открытия этих великолепных останков принадлежит германскому консулу в Смирне Гуманну, а заслуга — скорее счастие приобретения их выпала на долю прусского правительства, при энергическом содействии кронпринца. Всё дело было ведено очень ловко и тайно; вовремя были высланы инженеры и ученые профессора, вовремя куплен участок земли, близ деревушки Бергама, под которой скрывались все эти сокровища; самый фирман султана на владение открытыми мраморами, а не одними снимками с них (как то сделало греческое правительство), был очень удачно и тоже вовремя получен, и в конце концов Пруссия — за какие-нибудь ничтожнейшие 130 000 марок — закрепила за собою такое завоевание, которое, конечно, принесет ей больше славы, чем завоевание Эльзаса и Лотарингии, и, пожалуй, окажется прочнее.
Эти горельефы составляли собственно фронтон или фриз громадного алтаря, посвященного Зевесу и Палладе (фигуры в полтора раза превосходят человеческий рост) — стоявшего перед дворцом или храмом Аттала. Они найдены на довольно незначительной глубине и хотя разбиты на части (всех отдельных кусков собрано более 9000 — правда, иные куски аршина полтора в квадрате и более), но главные фигуры и даже группы сохранены, и мрамор не подвергся тем разрушительным влияниям открытого воздуха и прочим насилиям, от которого так пострадали останки Парфенона. Все эти обломки были тщательно перенумерованы, уложены на двух кораблях и привезены из Малой Азии в Триест (два других корабля еще в дороге с остатками четырех колоссальных статуй и архитектурных частей) — потом отправлены по железной дороге в Берлин. Теперь они занимают несколько зал в Музеуме, на полу которых они разложены, и понемногу складываются в прежнем своем порядке, под наблюдением комиссии профессоров и с помощью целой артели искусных итальянских формовщиков. К счастью, главные группы сравнительно меньше пострадали — и публика, которой позволяется раз в неделю осматривать их с высоты небольших подмостков, окружающих лежащие мраморы, может уже теперь составить себе понятие о том, какое поразительное зрелище представят эти горельефы, когда, сплоченные и воздвигнутые вертикально в особенно для них устроенном здании, они предстанут перед удивленными взорами нынешних поколений во всей своей двухтысячелетней, скажем более — в своей бессмертной красоте.
Эти горельефы (многие из тел так выпуклы, что совсем выделяются из задней стены, которая едва с одной стороны прикасается их членов) — эти горельефы изображают битву богов с титанами или гигантами, сыновьями Гэи (Земли). Не можем здесь же, кстати, не заметить, что какое счастье для народа обладать такими поэтическими, исполненными глубокого смысла религиозными легендами, какими обладали греки, эти аристократы человеческой породы. Победа несомненная, окончательная — на стороне богов, на стороне света, красоты и разума; но темные, дикие земные силы еще сопротивляются — и бой не кончен. Посередине всего фронтона Зевс (Юпитер) поражает громоносным оружием, в виде опрокинутого скиптра, гиганта, который падает стремглав, спиною к зрителю, в бездну; с другой стороны — вздымается еще гигант, с яростью на лице — очевидно, главный борец, — и, напрягая свои последние силы, являет такие контуры мускулов и торса, от которых Микель-Анджело пришел бы в восторг. Над Зевсом богиня Победы парит, расширяя свои орлиные крылья, и высоко вздымает пальму триумфа; бог солнца, Аполлон, в длинном легком хитоне, сквозь который ясно выступают его божественные юношеские члены, мчится на своей колеснице, везомый двумя конями, такими же бессмертными, как он сам; Эос (Аврора) предшествует ему, сидя боком на другом коне, в перехваченной на груди струистой одежде, и, обернувшись к своему богу, зовет его вперед взмахом обнаженной руки; конь под ней так же — и как бы сознательно — оборачивает назад голову; под колесами Аполлона умирает раздавленный гигант — и словами нельзя передать того трогательного и умиленного выражения, которым набегающая смерть просветляет его тяжелые черты; уже одна его свешенная, ослабевшая, тоже умирающая рука есть чудо искусства, любоваться которым стоило бы того, чтобы нарочно съездить в Берлин. Далее, Паллада (Минерва), одной рукой схватив крылатого гиганта за волосы и волоча его по земле, бросает длинное копье другою, круто поднятой и закинутой назад рукою, между тем как ее змея, змея Паллады, обвившись вокруг побежденного гиганта, впивается в него зубами. Кстати заметить, что почти у всех гигантов ноги заканчиваются змеиными телами, — не хвостами, а телами, головы которых также принимают участие в битве; Зевсовы орлы их терзают — уцелела одна змеиная широкая, раскрытая пасть, захваченная орлиной лапой. Там Цибелла (Деметер), мать богов, мчится на льве, передняя часть которого, к сожалению, пропала (много обломков мрамора было сожжено варварами на известь); человеческая нога судорожно упирается в брюхо льву — и своей поразительной реальной правдой служит противоположностью другой, идеально прекрасной ноге, несомненно принадлежавшей богу, победоносно наступившему на мертвого гиганта. Вакх-Дионизос, Диана-Артемида, Гефест-Вулкан — также в числе бойцов-победителей; есть другие еще, пока безымянные боги, нимфы, сатиры, — всех фигур около сорока и все свыше человеческого роста! Поразительна фигура Гэи (Земли), матери гигантов; вызванная гибелью своих сынов, она до половины корпуса, до пояса, поднимается из почвы… Нижняя часть ее лица отбита (головы Зевса и Паллады — увы! — также исчезли), но какой величавой и бесконечной скорбью веет от ее чела, глаз, бровей, ото всей ее колоссальной головы — это надо видеть… на это даже намекнуть нельзя. Все эти — то лучезарные, то грозные, живые, мертвые, торжествующие, гибнущие фигуры, эти извивы чешуйчатых змеиных колец, эти распростертые крылья, эти орлы, эти кони, оружия, щиты, эти летучие одежды, эти пальмы и эти тела, красивейшие человеческие тела во всех положениях, смелых до невероятности, стройных до музыки, — все эти разнообразнейшие выражения лиц, беззаветные движения членов, это торжество злобы, и отчаяние, и веселость божественная, и божественная жестокость — всё это небо и вся эта земля — да это мир, целый мир, перед откровением которого невольный холод восторга и страстного благоговения пробегает по всем жилам. И вот еще что: при виде всех этих неудержимо свободных чудес куда деваются все принятые нами понятия о греческой скульптуре, об ее строгости, невозмутимости, об ее сдержанности в границах своего специального искусства, словом, об ее классицизме, — все эти понятия, которые, как несомненная истина, были передаваемы нам нашими наставниками, теоретиками, эстетиками, всей нашей школой и наукой? Правда, нам по поводу, например, Лаокоона или умирающего Гладиатора, наконец фарнезского Быка говорили о том, что и в древнем искусстве проявлялось нечто напоминающее то, что гораздо позже называлось романтизмом и реализмом; упоминали о родосской школе ваяния, даже о пергамской школе; но тут же замечали, что все эти произведения уже носят некоторый оттенок упадка, доходящего, например, в фарнезском Быке до рококо; толковали о границах живописи и ваяния и о нарушении этих границ; но какая же может быть речь об упадке перед лицом этой «Битвы богов с гигантами», которая и по времени своего происхождения относится к лучшей эпохе греческой скульптуры — к первому столетию после Фидиаса? Да и как подвести эту «Битву» под какую-либо рубрику? Конечно, «реализм» — уж если взять это слово — реализм некоторых подробностей изумителен, там попадаются обуви, складки тканей, переливы кудрей, даже вихры шерсти над копытами коней, оттенка которых не перещеголяют самые новейшие итальянские скульпторы, а уж на что они теперь в этих делах мастера! Конечно, «романтизм», в смысле свободы--телодвижения, поз, самого сюжета, в устах иного французского педанта получил бы название всклокоченного — «echevele»; но все эти реальные детали до того исчезают в общем целостном впечатлении, — вся эта бурная свобода романтизма до того проникнута высшим порядком и ясным строем высокохудожественной, идеальной мысли, что нашему брату-эпигону только остается преклонить голову и учиться — учиться снова, перестроив всё, что он до сих пор считал основной истиной своих соображений и выводов. Повторяю, эта «Битва богов», действительно, откровение, и когда — не раньше, однако, года или двух — воздвигнется наконец перед нами этот «алтарь», все художники, все истинные любители красоты должны будут ходить к нему на поклонение.
Я только вскользь упомянул о тех тысячах небольших обломков, которые тут же лежали на полу зал и которые постепенно поступают, по мере возможности, на свои места. Ходя вокруг них, беспрестанно поражаешься то каким-нибудь прелестным плечом, то частью руки или ноги, то клочком волнистой туники, то просто архитектурным украшением… Между прочим, там есть небольшая, вполне сохранившаяся женская голова из желтоватого мрамора, которая ж по размерам не подходит ни одной богине… Я забыл сказать, что по бокам этого огромного алтаря существовали барельефы, меньшей величины и более плоские… Эта прелестная голова до того кажется, по выражению, нам современною, что, право, невольно думаешь, что она и Гейне читала и знает Шумана…
Однако довольно. Позволю себе прибавить одно слово: выходя из Музеума, я подумал: «Как я счастлив, что я не умер, не дожив до последних впечатлений, что я видел всё это!» Смею полагать, что и другие подумают то же самое, проведя час-другой в созерцании пергамских мраморов «Битвы богов с гигантами».
С.-Петербург,
18 марта 1880 г.
Раздел вариантов содержит материал беловых автографов и прижизненных изданий, а также тех автографов, которые служат единственным источником текста.
В этот раздел включаются варианты к следующим произведениям:
«Из-за границы. Письмо первое» — варианты белового автографа;
<Речь на обеде 19 февраля 1863 г.> — французский текст с переводом;
<Речь о Шекспире> — варианты первопечатного текста (СПб Вед);
<Речь на международном литературном конгрессе 5/17 июня 1878 г.> — русский текст;
<Речь по поводу открытия памятника А. С. Пушкину в Москве> — варианты белового автографа;
«Образчик старинного крючкотворства» — первоначальная редакция «Письма к издателю сборника»;
Письмо в редакцию <"Нашего века"> 11/23 апреля 1877 г. — варианты белового автографа;
Мемориал — конспективные записи;
«Жил-был некакий мальчишка…» — варианты чернового автографа.
Как и в предыдущих томах настоящего издания, из вариантов рукописных и печатных источников приводятся лишь те, которые имеют смысловое или существенное стилистическое значение.
Система подачи вариантов изложена в ранее вышедших томах издания — см. т. I, стр. 475—476; т. V, стр. 434; т. VI, стр. 400.
Источники текстов даются в следующих сокращениях (сиглах):
БА — беловой автограф.
ЧА — черновой автограф.
К ВЕ — корректура в гранках «Вестника Европы» с поправками Тургенева.
СПб Вед — «С.-Петербургские Ведомости».
Стр. 7.
16-17 известного англичанина / известного легендарного англичанина
28-29 что я видел или слышал / что мне удалось увидеть или услышать
Стр. 8
18 встречаемых за границей / встречаемых вами за границей.
32 среди которого странствуют / среди которого они странствуют
32 После слов: они не вступают — хотя ведь только это обеспечивает <не закончено.>
Стр. 9.
8-10 удовольствовался замечаньем / ограничивался замечаньем
24 слабо подготовлены / не для того чтобы <не закончено.>
30-31 великих образцов / великих образцов искусства
34 с такой запальчивостью / с таким жаром
36 Нам не учености нужно, не глубины, а — вписано.
Стр. 10.
18-17 После: высшие требования — зачеркнуто: следствие этой между прочим
18-19 при всем кажущемся разнообразии / и кажущемся разнообразии
28 такое заключение / следующее заключение
Стр. 10—11.
41-1 семена эти носятся / семена эти плавают
Стр. 11.
21-22 приготовления / предварительного к нему; приготовления
23 миновала / прошла
Стр. 12.
7 И. Тургенев / Ив. Тургенев
1 Подготовила к печати Г. Я. Галаган.
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьГБЛ — Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина (Москва).
ГПБ — Государственная публичная библиотека имени M. Е. Салтыкова-Щедрина (Ленинград).
ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский Дом) Академии наук СССР (Ленинград).
ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства (Москва).
ЦГИА — Центральный государственный исторический архив (Ленинград).
Bibl Nat — Национальная библиотека в Париже.
Анненков — П. В. Анненков. Литературные воспоминания. Гослитиздат, М., 1960.
Алексеев — М. П. Алексеев. И. С. Тургенев — пропагандист русской литературы на Западе. В кн.: Труды Отдела новой русской литературы Института литературы (Пушкинский Дом). Изд. Академии наук СССР, вып. I. M. —Л., 1948, стр. 37-80.
Белинский — В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, тт. I—XIII. Изд. Академии наук СССР, М., 1953—1959.
Б Чт — «Библиотека для чтения» (журнал).
Васильев, Описание торжеств — П. П. Васильев. Описание торжеств, происходивших в честь И. С. Тургенева во время пребывания его в Москве и Петербурге в течение февраля и марта 1879 г. Казань, 1880.
ВЕ — «Вестник Европы» (журнал).
Гальп-Кам, Письма — Письма И. С. Тургенева к Полине Виардо и его французским друзьям. Изд. Гальперина-Каминского, М., 1900.
Герцен — А. И. Герцен. Собрание сочинений в тридцати томах, тт. I—XXX. Изд. Академии наук СССР, М., 1954—1965.
Гоголь — Н. В. Гоголь. Полное собрание сочинений, тт. I—XIV. Изд. Академии наук СССР, M. —Л., 1937—1952.
Звенья — «Звенья». Сборник материалов и документов по истории литературы, искусства и общественной мысли XIV—XX вв., под ред. В. Д. Бонч-Бруевича, А. В. Луначарского и др., тт. I—VI, VIII—IX. «Academia», M.-Л., 1932—1951.
Историч Вестн — «Исторический вестник» (журнал).
Клеман, Летопись — М. К. Клеман. Летопись жизни и творчества И. С. Тургенева. Ред. Н. К. Пиксанов. «Academia», M.-Л., 1934.
Лит Арх — «Литературный архив». Материалы по истории литературы и общественного движения, тт. I—VI. Изд. Академии наук СССР, M. —Л., 1938—1961 (Институт русской литературы — Пушкинский Дом).
Лит Наcл — «Литературное наследство», тт. 1-78. Изд. «Наука» (ранее: Журнально-газетное объединение и издательство Академии наук СССР), М., 1931—1967. Издание продолжается.
Мин Г — «Минувшие годы» (журнал).
Москв — «Москвитянин» (журнал).
Моск Вед — «Московские ведомости» (газета).
Н Вр — «Новое время» (газета).
Некрасов — Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем, под общ. ред. В. Е. Евгеньева-Максимова, А. М. Еголина и К. И. Чуковского, тт. I—XII. Гослитиздат, М., 1948—1953.
Никитенко — А. В. Никитенко. Дневник в трех томах, тт. I—III. Гослитиздат, Л., 1955—1956 (Серия литературных мемуаров).
ОЗ — «Отечественные записки» (журнал).
Орл сб, 1955 — «Записки охотника» И. С. Тургенева (1852—1952). Сборник статей и материалов. Под ред. М. П. Алексеева. Орел, 1955.
Письма Mаркевича — Письма Б. М. Маркевича к графу А. К. Толстому, П. К. Щебальскому и друг<им>. СПб., 1888.
Полонский — Я. Полонский. И. С. Тургенев у себя в его последний приезд на родину. «Нива», 1884, №№ 1-8.
ПСП — Первое собрание писем И. С. Тургенева 1840—1883 гг. Изд. Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым, СПб., 1884 (на обложке: 1885).
Пушкин — Пушкин. Полное собрание сочинений, тт. I—XVI и Справочный. Изд. Академии наук СССР, 1937—1959.
Р Арх — «Русский архив» (журнал).
Р Вед — «Русские ведомости» (газета).
Р Вестн — «Русский вестник» (журнал).
Революционеры-семидесятники — И. С. Тургенев в воспоминаниях революционеров-семидесятников. «Academia», M.-Л., 1930.
Р Мир — «Русский мир» (журнал).
Р Мысль — «Русская мысль» (журнал).
Р Обозр — «Русское обозрение» (журнал).
Р Пропилеи — «Русские пропилеи». Материалы по истории русской мысли и литературы. Собрал и подготовил к печати М. О. Гершензон, т. III. М., 1916.
Р Сл — «Русское слово» (журнал).
Р Ст — «Русская старина» (журнал).
Салтыков-Щедрин — Н. Щедрин (M. E. Салтыков). Полное собрание сочинений, тт. I—XX. Гослитиздат, M. —Л., 1934—1941.
Сб ГПБ, 1955 — Сборник Государственной публичной библиотеки им. M. E. Салтыкова-Щедрина, вып. III, Л., 1955.
Сев В — «Северный вестник» (журнал).
СПб Вед — «С.-Петербургские ведомости» (газета).
С Пчела — «Северная пчела» (газета).
Стасов — В. В. Стасов. Собрание сочинений, тт. I—IV. СПб., 1894—1906.
Стасюлевич — M. M. Стасюлевич и его современники в их переписке. Под ред. М. К. Лемке, т. III. СПб., 1912.
Т и круг Совр — Тургенев и круг «Современника». Неизданные материалы, 1847—1861. «Academia», M.-Л., 1930.
Т и Савина — Тургенев и Савина. Письма И. С. Тургенева к М. Г. Савиной. Воспоминания М. Г. Савиной об И. С. Тургеневе. С предисловием и под редакцией А. Ф. Кони. Изд. гос. театров, Пгр., 1918.
Толстой — Л. Н. Толстой. Полное собрание сочинений (Юбилейное издание. 1828—1928), под общ. ред. В. Г. Черткова, тт. 1—90. Гослитиздат, M. —Л., 1928—1958.
Труды ГБЛ — Труды Публичной библиотеки СССР им. В. И. Ленина, вып. III—IV. «Academia», M., 1934—1939.
Т, Письма — И. С. Тургенев. Полное собрание сочинений и писем в двадцати восьми томах. Письма, тт. I—XIII. «Наука» (ранее изд. Академии наук СССР), M. —Л., 1961—1968.
Т, ПСС, 1883 — Полное собрание сочинений И. С. Тургенева. Посмертное издание Глазунова, тт. 1-10. СПб., 1883.
Т сб — «Тургеневский сборник». Материалы к полному собранию сочинений и писем И. С. Тургенева, вып. I—IV. «Наука», М. —Л., 1964—1968. Издание продолжается.
Т сб (Алексеев) — И. С. Тургенев (1818-1883-1958). Статьи и материалы под ред. академика М. П. Алексеева. Орел, 1960.
Т сб (Бродский) — И. С. Тургенев. Материалы и исследования. Сборник под ред. Н. Л. Бродского. Орел, 1940.
Т сб (Пиксанов) — «Тургеневский сборник». Изд. «Огни», Пгр., 1915 (Тургеневский кружок под руководством Н. К. Пиксанова).
Т, Соч, 1865 — Сочинения И. С. Тургенева (1844—1864), чч. 1-5. Издание братьев Салаевых, Карлсруэ, 1865.
Т, Соч, 1874 — Сочинения И. С. Тургенева (1844—1874), чч. 1-8. Издание братьев Салаевых, М., 1874.
Т, Соч, 1880 — Сочинения И. С. Тургенева (1844-1868-1874-1880), тт. I—X. Издание книжного магазина наследников братьев Салаевых, М., 1880.
Т, Сочинения — И. С. Тургенев. Сочинения под ред. К. Халабаева и Б. Эйхенбаума, тт. I—XII. M. —Л., ГИЗ и ГИХЛ, 1929—1934.
Т, СС — И. С. Тургенев. Собрание сочинений в двенадцати томах, тт. I—XII. Гослитиздат, М., 1953—1958.
Успенский — Г. И. Успенский. Полное собрание сочинений, тт. I—XIV. Изд. Академии наук СССР, М., 1940—1954.
Фет — А. А. Фет. Мои воспоминания (1848—1889), чч. I и II. М., 1890.
Чернышевский — Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений в пятнадцати томах, тт. I—XV (и т. XVI — дополнительный). Гослитиздат, М., 1939—1953.
Halp-Kam, Corr — Е. Halperine-Kaminsky. Ivan Tourgueneff d’apres sa correspondance avec ses amis francais. Paris (Bibliotheque Charpentier), 1901.
Mazon — Manuscrits parisiens d’Ivan Tourguenev. Notices et extraits, par Andre Mazon. Paris, 1930 (Bibliotheque de l’Institut francais de Leningrad, Tome IX).
Пятнадцатый том завершает собою серию сочинений настоящего издания. Состав этого тома сложен как в жанровом отношении, так и по хронологическому охвату. Входящие в него произведения объединяются лишь одним общим для них признаком: они не имеют самостоятельного художественного значения или, по крайней мере, художественных заданий (последнее относится к эпиграммам, альбомным записям, сатирическим стихотворениям и пародиям). В жанровом отношении том представляет те разделы критико-публицистической и автобиографической прозы, какие но вошли в том XIV, а хронологически обнимает произведения, написанные с 1848 года до конца жизни писателя.
В первом из семи разделов тома («Корреспонденции») содержится, в частности, впервые введенное в собрание сочинений Тургенева газетное сообщение об оперном творчестве композитора В. Н. Кашперова и о постановке его оперы «Мария Тюдор» в Милане (1860); атрибуция этой заметки, как несомненно написанной Тургеневым, вместе с тем решает и вопрос о статье «Сочинения Д. В. Давыдова» («Отечественные записки», 1860), ошибочно приписанной Тургеневу М. О. Гершеизоном (см. об этом: Т, Сочинения, т. XII, стр. 524—525).
Во втором разделе особый подраздел составляют речи, произнесенные (или заготовленные для произнесения) Тургеневым на чествованиях его, происходивших в Москве и Петербурге в марте 1879 г.; к ним присоединены три открытых письма Тургенева в ответ на приветствия, связанные с этими же его чествованиями. Впервые публикуется текст речи, подготовленной для произнесения на обеде в Собрании петербургских художников (стр. 62). Среди вариантов к текстам этого раздела печатаются отрывки из речи о Пушкине, не вошедшие ни в произнесенный Тургеневым, ни в напечатанный текст речи, — отрывки, вносящие новые и существенные черты в понимание этого, во многих отношениях программного, выступления.
Из вошедших в третий раздел предисловий четыре: к «Стихотворениям А. А. Фета», к французским переводам драматических произведений Пушкина, к переводам его же стихотворений и к трем письмам из переписки Пушкина — включаются в собрание сочинений Тургенева также впервые.
Из открытых писем (раздел четвертый) впервые включаются в собрание сочинений письма: редактору парижского журнала «Revue Europeenne» (стр. 139), издателю английской «Pall Mail Gazette», редактору парижской газеты «Le Temps» (стр. 161), членам «Художественной беседы» в Праге, редактору парижского журнала «Le XIX-e Siecle» (стр. 181), Комитету «Общества вспомоществования студентам Санкт-Петербургского университета», Киевскому драматическому обществу. Впервые публикуется письмо в редакцию еженедельной газеты «Неделя».
Впервые включена в собрание сочинений и большая часть текстов пятого раздела (автобиографические материалы — см. «Содержание»). Исключение составляет лишь автобиография, написанная в 1875 г. для выпуска VI «Русской библиотеки» М. М. Стасюлевича (1876) и включавшаяся в собрание сочинений Тургенева.
Записи Тургенева о ходе и лечении его последней болезни — «Скорбные листы», ведшиеся им в течение 72 дней, со 2 августа по 12 октября (с припиской 25 октября) п. ст. 1882 г. и опубликованные в книге Maron, стр. 175—187, — в издание не включены, так как, при всем своем психологическом значении, имеют слишком специальное медицинское и физиологическое содержание.
Включенные в шестой раздел эпиграммы (на Кетчера, Кудрявцева, Боткина, Дружинина, Никитенко) и экспромт «Отсутствующими очами» не сохранились в автографах и не предназначались Тургеневым к печати. Однако свидетельства о принадлежности их Тургеневу достаточно авторитетны. Введен в издание (впервые) фельетон-пародия «Шестилетний обличитель», напечатанный в «Искре», в 1859 г. Впервые публикуется по автографу ИРЛИ, ускользавшему до сих пор от внимания исследователей, сатирическое стихотворение политического содержания «Когда монарх наш незабвенный», написанное весною 1856 г. и направленное одновременно против Николая I и К. С. Аксакова. С другой стороны, исключена входившая ранее в издания (Т, Сочинения, т. XI, стр. 250) пародия на стихотворение Фета — «Я долго стоял неподвижно…», опубликованная в книге Maron, стр. 94, якобы по автографу. При проверке выяснилось, что стихи Фета и пародия на них записаны не Тургеневым, а неизвестною рукою, и принадлежность пародии Тургеневу ничем не может быть доказана. Впервые вводятся (по рукописям) в издание сочинений Тургенева его альбомные записи.
Последний раздел («Записки общественного назначения») содержит два документа, уже публиковавшиеся и входившие в собрания сочинений Тургенева, и третий — обращение к членам русской колонии в Париже по поводу реорганизации кассы взаимопомощи, впервые включаемый в собрание сочинений.
Ряд произведений Тургенева, разных жанров, различного содержания и значения, оригинальных и переведенных им, на русском и французском языках, в этот том и вообще в настоящее издание не включен. Основания к этому кратко изложены во вступительной статье к комментариям последнего тома художественных произведений — т. XIII, стр. 537—538. К тому, что сказано там, следует добавить, что Редакционная коллегия издания решила не давать в нем раздела «Dubia». Поэтому в том XV не введены некоторые вещи, в сочинении которых участие Тургенева несомненно или возможно, но ввиду наличия соавторов не может быть текстуально точно установлено. Таковы коллективные сатирические стихотворения, написанные совместно Тургеневым, Некрасовым и Дружининым: «К портрету Краевского» (приписывалось и А. И. Кронебергу), «Загадка» (на И. П. Арапетова) и «Послание к M. H. Лонгинову».
По этим же причинам нет в издании и предисловия к роману Б. Ауэрбаха «Дача на Рейне» (1868), написанного Тургеневым совместно с Л. Пичем.
Не вошли в том и вообще в издание и такие произведения в стихах и в прозе, для которых авторство Тургенева не может считаться доказанным. Всем дубиальным, не вошедшим в издание произведениям редакция издания предполагает посвятить специальные публикации и статьи в Тургеневских сборниках.
Из числа произведений, вошедших в настоящий том, нет почти ни одного, которое бы Тургенев включал в прижизненные издания своих сочинений (не в счет предисловия к изданиям 1865 и 1874 годов, имевшие временное значение и не повторявшиеся). Исключение составляют статьи, отобранные, очевидно, самим Тургеневым, а именно: «Пергамские раскопки», речь на обеде 13/25 марта 1879 г. в Петербурге, речь по поводу открытия памятника Пушкину, предисловие «От издателя» к «Новым письмам А. С. Пушкина», письмо к редактору, «Вестника Европы» от 21 ноября / 3 декабря 1875 г., письмо ему же от 2 января н. ст. 1880 г. Они вошли в том I издания И. И. Глазунова (1883 г.), вышедший в свет уже после смерти писателя.
Большая часть остальных произведений пятнадцатого тома была перепечатана из периодических изданий М. О. Гершензоном в третьем томе сборника «Русские Пропилеи» (М., 1916). В собрание сочинений Тургенева все они — и другие, отмеченные в примечаниях к настоящему тому — включены впервые в издании: Т, Сочинения, т. XII. В последнем каждое произведение сопровождено подробным комментарием, в который введены, полностью или в извлечениях, многие материалы — архивные документы, статьи из периодической печати, современной Тургеневу, письма, мемуары и пр. Обилие материалов и основательность комментария в этом издании позволяют редакции настоящего тома отослать к нему читателей за дополнительными сведениями, не делая каждый раз ссылок на него.
Характеризуя в самой общей форме содержание пятнадцатого тома, можно отметить, что почти весь он посвящен критико-публицистической деятельности Тургенева — его печатным выступлениям в русской и западноевропейской периодической печати, корреспонденциям, заметкам, предисловиям, письмам в редакцию, — его устным выступлениям в общественных собраниях всякого рода. Произведения этого тома показывают, что Тургенев внимательно следил за общественной и литературной жизнью России и Западной Европы и па каждое событие, каждое заметное явление литературной жизни, каждое выступление прессы, касавшееся его лично, реагировал выступлениями в печати. Эта сторона его деятельности в 60-е и особенно в 70-е годы была настолько характерной, что Некрасов в своей сатирической поэме «Современники» (1875), изображая библиографов, открывших новый, по их мнению, поэтический талант-самородок, иронически писал:
Позавидует Бартенев,
И Семевский затрещит,
Но заметку сам Тургенев
В «Петербургских» поместит…
(Некрасов, т. III, стр. 100),
В либеральной газете «С.-Петербургские ведомости» Тургенев напечатал, действительно, в эти годы ряд заметок и писем в редакцию.
Настоящий том, заключающий собою собрание Сочинений Тургенева, содержит три указателя:
1. Алфавитный указатель всех произведений Тургенева, помещенных в издании.
2. Алфавитный указатель имен, упоминаемых в текстах издания, исключая имена литературных и иных персонажей.
3. Указатель произведений Тургенева, не вошедших в настоящее издание, а также приписываемых ему и коллективных вещей, неосуществленных замыслов и сделанных им переводов с русского языка на иностранные и с иностранных на русский.
В работе по подготовке текстов тома и составлению комментариев к ним приняли участие как сотрудники Тургеневской группы ИРЛИ, так и приглашенные лица. Ввиду большого количества мелких произведений, из которых состоит том, причем многие из открытых писем носят одинаковые заголовки, редакция нашла целесообразным вместо перечисления заглавий всех вещей, подготовленных каждым из участников, отметить это участие в конце каждого комментария инициалами его составителя, именно: А. Б. — А. И. Батюто, А. П.-- А. И. Понятовский, Г. Г. — Г. Я. Галаган, Г. К.-- Г. В. Коган, Г. Я. — Г. Ф. Перминов, Г. С. Г. В. Степанова, Д. К.-- Д. М. Климова, Е. Г.-- Е. А. Гитлиц, Е. К.-- Е. И. Кийко, Е. X.-- Е. М. Хмелевская, И. Б.-- И. А. Битюгова, И. Ч.-- И. С. Чистова, Л. К.-- Л. И. Кузьмина, Л. Н.-- Л. Н. Назарова, Л. Р.-- Л. И. Ровнякова, М. Р.-- М. Б. Рабинович, Н. В.-- Н. Ф. Буданова, Н. И.-- Н. В. Измайлов, H. M.-- H. H Moстовская, Н. Н.-- Н. С. Никитина, Н. Ф.-- H. H. Фонякова, П. З.-- П. Р. Заборов, Т. Г.-- Т. П. Голованова, Т. Н. — Т. А. Никонова, Т. О.-- Т. И. Орнатская, Ю. Л. — Ю. Д. Левин.
Указатели составлены: первый — Е. М. Хмелевской, второй -- А. Д. Алексеевым совместно с другими участниками издания, третий — Я. С. Никитиной. Редактор тома — Я. В. Измайлов; им же написаны вступительные статьи к вариантам и примечаниям. В редакционно-технической подготовке тома к печати принимала участие Е. М. Хмелевская.
Печатается по тексту первой публикации: «Атеней», 1858, № 6, стр. 373—377.
В собрание сочинений впервые включено в издании: Т, Сочинения, т. XII, стр. 324—328.
Черновой автограф (ЧА) — 5 лл., с пометой в конце текста «Рим, 19(31) дек. 57» и подписью «И. Т.», — хранится в Bibl Nat, Slave 88; описание см.: Mazon, стр. 59; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 203.
Беловой автограф (БА) — 3 лл., с пометой в конце текста «Рим, 19/31 декабря 1857» и подписью «Ив. Тургенев», — хранится в ГБЛ, ф. 306, карт. 2, № 26.
Во второй половине 1856 г. и в 1857 г. Тургенев совершил длительное путешествие по Западной Европе, завязав ряд знакомств с французскими и английскими общественными и литературными деятелями. Это обстоятельство навело П. В. Анненкова на мысль попросить его поделиться своими заграничными впечатлениями с русскими читателями. Воспользовавшись тем, что Е. Ф. Корш, порвав с «Русским вестником», основал журнал «Атеней», Анненков писал Тургеневу 15/27 октября 1857 г.: «Мне кажется, вы должны будете написать статью для нового журнала Корша: „Атеней“ (выходит с генваря) и именно статью о ваших парижских и английских знакомствах. Простите ли вы меня, что я ее от вашего имени обещал Коршу?» (Труды ГБЛ, вып. III, стр. 70). 31 октября/12 ноября 1857 г. Тургенев писал в ответ: «Постараюсь исполнить ваше желание и напишу для Корша письмо, то есть — два или три письма, не знаю, будет ли интересно» (Т, Письма, т. III, стр. 160). Закончив повесть «Ася», Тургенев принялся за первое письмо «Из-за границы», но работа шла с затруднениями и, видимо, не удовлетворяла писателя, «…я сел за письмо Коршу, — писал он Анненкову 1/13 декабря 1857 г., — которое оказывается затруднительнее, чем я предполагал. Впрочем, непременно одолею все затруднения — и дней через 5 или 6 надеюсь выслать это письмо на ваше имя» (там же, стр. 173). Работа над «письмом» длилась, однако, не 5—6 дней, а более полумесяца: в черновом и беловом автографах окончание письма датировано 19/31 декабря 1857 г.
Получив рукопись первого письма «Из-за границы», Анненков 8/20 января 1858 г. писал Тургеневу: «Программка писем, вами приложенная, до чрезвычайности любопытна: писать за границей о заграничных русских — мысль счастливейшая. Тут и Европа и Москва рядком идут, и я только желал бы, чтоб вы бросили в крапиву всякую осторожность и поверку самого себя. Говорите, как вы уже начали, что только на ум взойдет — и кроме ума тут ничего другого быть не может: всякая отсечка при этом лишает дерево или свежей тени, или прута, чтоб шалуну пригрозить» (Труды ГБЛ, вып. III, стр. 76). Письмо Тургенева и приложенная к нему программа не сохранились. Но Анненков не замедлил отправить полученные материалы Коршу, который 19/31 января 1858 г. отвечал ему: «Вы <…> обрадовали меня присылкою письма Тургенева и обещанием дальнейших» (ИРЛИ, ф. 7, № 57, л. 19). О том, что он еще «не переписал совсем конченные два письма (№ 2 и 3) для Корша», Тургенев сообщил Анненкову в тот же день, т. е. 19/31 января 1858 г. (см.: Т, Письма, т. III, стр. 191). Однако сохранившиеся рукописные материалы заставляют предположить, что работа Тургенева не пошла далее начала второго письма (см. реальный комментарий к стр. 8).
Текст первого письма из-за границы был напечатай Коршем в «Атенее» без «программы» дальнейших писем. 9/21 февраля 1858 г. Корш писал Анненкову: «С Вашего благословения я тиснул письмо Тургенева, но без постскриптума, о котором Вы говорили: боялся обнародованием программы писем скомпрометировать почтенного автора в случае, если он раздумает писать» (ИРЛИ, ф. 7, № 57, л. 23).
«В „Атенее“ было помещено письмо из-за границы г. Тургенева. Вероятно, не мы один пожалели, что оно осталось единственным», — писал Б. А<лмазов> во «Взгляде на русскую литературу в 1858 году»[10].
Стр. 7. Е<вгений> Ф<едорович> — Корш (1810—1897), журналист и переводчик; в 1858—1859 годах редактировал журнал «Атеней».
Стр. 8. Париж. О нем речь будет впереди, во втором моем письме.-- Сохранился набросок начала этого письма (ЧА, л. 5 об.) с заглавием: «Письмо второе» и пометою: «Рим, 1/13-го янв<аря> 1858»: «В Париже притягательная сила. — Париж — это волшебное слово, — слышите вы часто в России и за границей. Действительно, Париж привлекает к себе иноплеменников [не тем, так другим], хотя должно сознаться, что [напр<имер>] в нынешнее время он, вероятно, привлек бы к себе немногих из тех, которые стремились [к нему] в него 80 или 50 или даже 30 лет тому назад. Но одно несомненно: тем или другим, развитием ли [общественной] политической жизни…» (не окончено}.
Стр. 9. …как арестант в «Мертвых душах» удовольствовался замечаньем, что в Весьёгонске тюрьма почище будет…--- Тургенев вспоминает размышления о беглых крестьянах (эпизод «Попов, дворовый человек») в главе седьмой I тома «Мертвых душ» (Гоголь, т. VI, стр. 138—139).
Стр. 11. …как Пушкин сказал, «ленивый нелюбопытны»…-- Мысль Пушкина по поводу смерти Грибоедова в «Путешествии в Арзрум» (1829): «…замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны…»
Стр. 12. …Мне остается сказать, почему в Париже не скучают русские…-- Намерение написать статью «Русские в Париже» не оставляло Тургенева и позднее. В 1860—1861 годах он собирался писать ее для журнала «Русская речь», издававшегося Е. М. Феоктистовым и Е. В. Салиас (см.: Т, Письма, т. IV, стр. 159, 196). Однако эта статья, по-видимому, написана не была.
Печатается по тексту первой публикации: СПб Вед, 1860, № 38, 19 февраля (2 марта).
В собрание сочинений включается впервые. Автограф неизвестен.
Принадлежность этого текста Тургеневу устанавливается по его переписке с русским композитором В. Н. Кашперовым (1827—1894), длительное время проживавшим в Италии. Известны семь писем Тургенева к Кашперову за 1857—1864 гг. (см.: Т, Письма, тт. III—V) и одиннадцать писем Кашперова к Тургеневу (см.: Т сб, вып. I, стр. 382—406). В письме из Петербурга от 17/29 декабря 1859 г. Тургенев поздравлял композитора с успехом его оперы «Мария Тюдор», поставленной на сцене театра Каркано в Милане, и обещал напечатать «во всех здешних журналах» статью о деятельности Кашперова, если он пришлет «обещанные отрывки из газет», характеризующие отношение итальянской прессы к новой опере (см.: Т, Письма, т. III, стр. 389). 12/24 февраля 1860 г. Тургенев извещал А. А. Краевского о том, что на следующий день пошлет ему «статьи о Давыдове и Кашперове» (там же, т. IV, стр. 31).
До последнего времени считалось, что Тургенев имел в виду в своем письме поэта Д. В. Давыдова и композитора Кашперова, что статья о втором из них вовсе не была им написана, а напечатанная в «Отечественных записках» (1860, кн. IV) статья «Сочинения Д. В. Давыдова» была, как принадлежащая Тургеневу, перепечатана в издании Р Пропилеи, т. III, и включена в изд. Т, Сочинения, т. XII (стр. 167—168), хотя и о рядом оговорок о сомнительности его авторства (см. там же, стр. 525).
Между тем через неделю после приведенного письма Тургенева к Краевскому, в газете «Санкт-Петербургские ведомости», в фельетоне «Искусство», анонимно были опубликованы сообщения о гастролях виолончелиста К. Ю. Давыдова в Германии и о постановке оперы Кашперова «Мария Тюдор» в Милане. Относительно Кашперова в статье сообщались подробности, фигурирующие и в переписке Тургенева с Кашперовым, что не оставляет сомнений в принадлежности ее Тургеневу (см.: Т сб, вып. I, стр. 385—387; Т, Письма, т. III, стр. 678, т. IV, стр. 447). Заметку же о К. Ю. Давыдове Тургенев, по-видимому, переслал Краевскому от другого, не известного нам автора.
Печатаются по тексту первой публикации: СПб Вед, 1870, №№ 216, 219, 231, 252 и 265-8(20), 11(23) и 23 августа (4 сентября), 13(25) и 26 сентября (8 октября) — с исправлением опечатки («15 июля» вместо «15 июня») на стр. 18.
В собрание сочинений впервые включены в издании: Т, Сочинения, т. XII, стр. 343—359.
Автограф неизвестен.
Первая корреспонденция составляет часть письма Тургенева к П. В. Анненкову от 27 июля/8 августа 1870 г. (полностью см.: Т, Письма, т. VIII, стр. 260—264). С разрешения Тургенева Анненков передал письмо в газету, исключив из него в начале и в конце несколько строк, а также постскриптум (см. там же, стр. 535).
Последующие корреспонденции Тургенев также посылал через Анненкова, который, как обычно, просматривал их, прежде чем передать в редакцию «С.-Петербургских ведомостей». Одно из писем к Анненкову, о котором упоминает Тургенев в самом начале своей первой статьи, неизвестно, другое (от 3/15 сентября 1870 г.) не было отослано в газету по просьбе Тургенева (см. там же, стр. 277). Посылку корреспонденции в газету Тургенев прекратил, по-видимому, после письма Анненкова, из которого он сделал заключение о неудаче повести «Степной король Лир». Текст этого письма неизвестен, но в своем ответе Тургенев писал: «…я потерял камертон русской публики <…>. Есть пословица „Старый слуга — как старый пес: либо со двора, либо под лавку“. — Я отправляюсь под лавку, и пусть П. Д. Боборыкин услаждает публику!» (там же, стр. 298). В последних словах выражается недовольство писателя содержанием обширных корреспонденции о военных действиях П. Д. Боборыкина, печатавшихся в тех же «С.-Петербургских ведомостях».
После появления в газете письма Тургенева более сорока лет оставались забытыми, и впервые напомнил о них М. О. Гершензон в статье «Тургенев-корреспондент» (Р Вед, 1912, № 204, 4 сентября, стр. 3—4), в которой содержатся выдержки из писем Тургенева. Он же впервые перепечатал их полностью — см. Р Мысль, 1914, 8—9, стр. 100—111 и затем в Р Пропилеях, т. III, стр. 202—219.
Свои корреспонденции Тургенев довел до конца сентября 1870 г., когда уже стал ясен исход войны. Позиция его во время войны, хотя в течение двух ее первых месяцев она и претерпела некоторые изменения, в первую очередь определялась резкой враждебностью к бонапартистскому режиму Франции. Справедливо считая режим Второй империи наиболее реакционным в Европе, но реалистически оценивая и обстановку в Пруссии, Тургенев 17/29 июля 1870 г. писал А. М. Жемчужникову: «Пруссия тоже не бог знает какое либеральное государство, но с победой Франции — аминь всякой свободе в Европе!» (Т, Письма, т. VIII, стр. 256). Позднее, когда уже произошли первые сражения, Тургенев, сообщая о них в письме к И. П. Борисову (12/24 августа 1870 г.), писал: «…я, „не мудрствуя лукаво“, радуюсь поражению Франции — ибо вместе с нею поражается насмерть наполеоновская империя, существование которой несовместимо с развитием свободы в Европе» (там же, стр. 270).
После падения наполеоновской империи Тургенев чутко уловил изменения, произошедшие с сентября 1870 г. в характере войны. Если в начале войны ненависть к полицейской, милитаристской, бюрократической наполеоновской системе помешала Тургеневу понять истинную суть прусской политики, то после Седана и ввиду открытых аннексионистских претензий Германии, Тургенев уже писал Анненкову (3/15 сентября 1870 г.): «Падение гнусной империи не изменило моих симпатий, но несколько переставило их. Теперь немцы являются завоевателями, а к завоевателям у меня сердце особенно не лежит» (там же, стр. 278). Впоследствии отношение Тургенева к позиции Германии стало еще более отрицательным (см. письмо Я. П. Полонскому от 30 декабря 1876 г./11 января 1877 г. — Т, Письма, т. XII, кн. 1, стр. 51).
Стр. 14. В прошлый четверг… — 4 августа н. ст. 1870 г. В этот день германская армия, перейдя границу, начала боевые действия. Письмо, о котором говорит Тургенев, неизвестно.
Стр. 14. Виссамбур — Вейсенбург, город в Эльзасе.
Стр. 14. …началось исполнение плана Мольтке… — План начальника прусского генерального штаба Х. фон Мольтке (1800—1891) сводился к тому, чтобы, вторгнувшись во Францию между; Мецом и Страсбургом, отбросить французские войска к северу, изолировать их от остальной Франции и захватить Париж.
Стр. 14. …император французов показывал своему сыну со как действуют митральезы, и со брал город Саарбрюкен… — Император Наполеон III, вопреки общественному мнению Франции, возглавил армию и отправился на театр военных действий со своим единственным сыном Наполеоном, известным под прозвищем «принц Лулу» (1856—1879). Стремясь успокоить французов подобием наступательных действий, Наполеон приказал 2 августа 1870 г. атаковать пограничный прусский город Саарбрюкен, двинув на штурм две дивизии. Эта бесплодная операция В официальных сводках прославлялась как большая победа. Митральеза — многоствольное орудие, стрелявшее картечью.
Стр. 14. …армию кронпринца прусского…-- Фридрих Вильгельм Карл (1831—1888), наследный принц и будущий император Германии Фридрих III (с 1888 г.), во время франко-прусской войны командовал III армией, действовавшей в Эльзасе.
Стр. 15. …победе кронпринца над Мак-Магоном… — Мак-Магон, герцог Маджентскин (1808—1893), бонапартистский генерал и реакционный политический деятель; в начале франко-прусской войны командовал Эльзасской, а затем Шалонской армией; 2 сентября 1870 г. сдался вместе с Наполеоном III под Седаном. См. ниже примечание к стр. 18.
Стр. 15. Изумлению самих немцев нет границ… — Для большинства немцев (не военных), а также для Тургенева поражение французских войск в самом начале войны было неожиданностью, «…на первых порах — в успехах французского оружия сомневаться невозможно», — писал Тургенев М. А. Милютиной 20 июля/1 августа 1870 г. (Т, Письма, т. VIII, стр. 259); см. также письмо к Анненкову, от 3/15 сентября 1870 г. (там же, стр. 277).
Стр. 15. …как при Кенигсгреце… — Во время австро-прусской войны (1866 г.), 3 июля при Садовой, близ города Кенигсгреца (ныне Градец Кралов в Чехословакии) австрийская армия была разбита, после того как армия кронпринца в решающий момент подоспела на поле битвы.
Стр. 15—16. Не говоря уже о журналах вроде «Фигаро» или презреннейшей «Liberte» ~ Э. де Жирардена, но даже в таких дельных газетах, как, например, «Temps»… — «Фигаро» («Le Figaro») — французская консервативная газета, связанная с правительством Второй империи. «La Liberte» — вечерняя газета, в 1866—1872 гг. принадлежала Эмилю де Жирардену. «Temps» — газета, выходившая в 1861—1943 гг., орган крупной французской буржуазии. Эмиль де Жирарден (1806—1881) — французский журналист, драматург, буржуазный республиканец, после государственного переворота 2 декабря 1851 г. ставший бонапартистом. Тургенев, отрицательно относясь к Жирардену, писал 6/18 сентября 1871 г. А. А. Фету, что «презирал только трех людей: Жирардена, Булгарина и издателя „Моск<овских> ведомостей“», т. е. Каткова (Т, Письма, т. IX, стр. 133).
Стр. 16. …между Францией и Пфальцем (Palatinat) протекает Рейн… — Пфальц, который часто называли латинским термином Палатинат (от Palatinum, т. е. принадлежащий княжескому или императорскому двору), расположен по обе стороны Рейна.
Стр. 16. …уверенность французов, что Южная Германия останется нейтральной… — Уверенность французского правительства в нейтральности южногерманских государств была ошибочной еще и потому, что эти государства уже были связаны тайными оборонительными и наступательными соглашениями с созданным в 1867 г. Северо-германским союзом.
Стр. 16. Шасспо — нарезное ружье, изобретенное в 1866 г. Антуаном Шасспо (1833—1905).
Стр. 16. … чуть ли не в «Soir»… — «Le Soir» — оппозиционная газета, основанная в 1870 г.
Стр. 16. …фразой принца Петра Бонапарта насчет парижан, сопутствовавших гроб убитого им Нуара… — Принц Пьер Наполеон Бонапарт, двоюродный брат Наполеона III, поместил в корсиканской газете «L’Avenir de la Corse» оскорбительное для республиканцев Корсики письмо. В ответе газета назвала Пьера Бонапарта ренегатом. Газета левых республиканцев «Marseillaise», редактируемая Анри Рошфором (1830—1913), перепечатала эту полемику, за что принц вызвал Рошфора на дуэль. В свою очередь один из сотрудников газеты Рошфора — Паскаль Груссе, корсиканец по происхождению, счел себя оскорбленным и послал принцу вызов. Когда секунданты Груссе, журналисты Ульрик до Фонвиль и Виктор Нуар 10 января 1870 г. явились, чтобы передать вызов принцу, он застрелил двадцатидвухлетнего Виктора Нуара. Похороны последнего (12 января 1870 г.) превратились в крупнейшую в истории Второй империи антимонархическую демонстрацию. По поводу этой демонстрации и произнес Пьер Бонапарт фразу, которая произвела (как и всё дело Нуара) такое впечатление на Тургенева, что он несколько раз приводит ее в своих письмах (см.: Т, Письма, т. VIII, стр. 205 и 206, а также наст, изд., т. XIV, стр. 147).
Стр. 16. …"Gaulois", например, сообщает… — «Le Gaulois» — ежедневная умеренно-либеральная газета, выходившая в Париже с 1867 г.
Стр. 17. …в присутствии императрицы Евгении… — Евгения Монтихо (Eugenie Montijo), урожденная графиня Тэба (1826—1920), жена Наполеона III и императрица Франции с 1853 по 1870 год. Вокруг нее группировались наиболее ярые сторонники войны с Германией.
Стр. 17. …урок, какой получили пруссаки под Иеной… — Под Иеной Наполеон I 14 октября 1806 г. наголову разбил прусско-саксонскую армию, и в тот же день маршал Даву разгромил пруссаков под Ауэрштедтом (близ Иены). О битве при Садовой см. примеч. к стр. 15.
Стр. 18. Палата созвана к 11-му числу… — Законодательный корпус (Тургенев называет его Палатой) был созван 8, а не 11 августа.
Стр. 18. …графу Л. Н. Толстому, который уверяет, что ~ сражение как-то и где-то проигрывается или выигрывается… — Тургенев имеет в виду историко-философские рассуждения Толстого в «Войне и мире», находясь под впечатлением незадолго до того вышедшего последнего тома романа. Почти одновременно то же мнение Тургенев высказал в письме И. П. Борисову от 12/24 августа 1870 г. (см.: Т, Письма, т. VIII, стр. 270).
Стр. 18. Андерсен — Адольф (1818—1879) — немецкий шахматист, участник турнира в Баден-Бадене (18 июня — 2 августа 1870 г.), вице-президентом которого был избран Тургенев.
Стр. 18. …Лебеф, Фроссар, Базен, Фальи… — Лебеф, Эдмон (1809—1888) — маршал Франции; с 1869 г. военный министр, один из главных виновников войны с Германией. Фроссар, Шарль Огюст (1807—1875) — генерал; командовал одним из корпусов Рейнской армии; взят в плен при капитуляции Меца. Базен, Франсуа Ашиль (1811—1888) — маршал Франции, ярый бонапартист; во время франко-прусской войны, после ряда поражений, был заперт в крепости Мец и 27 октября 1870 г. предательски сдал ее со всем гарнизоном. Фальи, Пьер Луи (1810—1892) — генерал, капитулировавший при Седане (2 сентября 1870 г.).
Стр. 18. Единственный дельный между ними, Мак-Магон… — Высказанное Тургеневым мнение о Мак-Магоне ошибочно. От прямой ответственности за катастрофу при Седане Мак-Магона спасло полученное накануне капитуляции ранение. О позднейшем резко отрицательном отношении Тургенева к Мак-Магону см.: Т, Письма, т. X, стр. 171, 305; т. XI, стр. 220, 228 и т. XII, кн. 1, стр. 18, 216, 235, 241, 243, 263.
Стр. 18. …в самый день объявления Францией войны (15 июля)… — Законодательный корпус 15 июля 1870 г. вотировал военные кредиты и принял ряд решений, означавших начало войны. Официально же война была объявлена Францией 19 июля н. ст. 1870 г.
Стр. 19. …не бездарный идиот, Гиулай, как в Италии в 1859 году.-- Австрийский генерал Ференц Гиулай (Дьюлаи, 1798—1863) — участник подавления революции 1848 г. в Италии; во время австро-франко-итальянской войны 1859 г. 4 июня был разбит при Мадженте.
Стр. 19. …сообщили сведения о начавшихся там волнениях… — Вслед за первыми поражениями французской армии в Париже 7—9 августа 1870 г., а затем и в других городах Франции вспыхнули стихийные демонстрации, участники которых — главным образом рабочие — требовали немедленного провозглашения республики и вооружения граждан для защиты отечества.
Стр. 19. …эти Оливье со Кассанъяки… — Оливье, Эмиль (1825—1913) — французский историк и политический деятель; умеренный республиканец, с конца 60-х гг. бонапартист, сторонник войны с Пруссией. 2 января 1870 г. возглавил кабинет министров, который пал (9 августа) после первых военных поражений. Кассаньяки:-- Бернар Адольф Гранье де Кассаньяк (1808—1880), французский реакционный публицист, орлеанист до 1848 г., потом ярый бонапартист, редактор газеты «Le Pays»; Поль Гранье до Кассаньяк (1849—1904), сын предыдущего, бонапартистский журналист, сотрудник газеты «Le Pays».
Стр. 20. Подобного варварского нарушения международного права Европа не видала со времени первого Наполеона… — Тургенев имеет в виду изданный императором Наполеоном 21 ноября 1806 г. декрет, о континентальной блокаде Англии, по которому полностью прекращалась торговля с нею, подлежали конфискации английские товары, а все англичане на землях, подвластных Наполеону, объявлялись военнопленными.
Стр. 21. Тюркосы — род французской легкой пехоты, комплектовавшейся из коренного населения Алжира.
Стр. 21. …женевскому международному комитету…-- Женевский международный комитет («Красного Креста») был создан на конференции 1863—1864 годов, выработавшей конвенцию «Об улучшении участи больных и раненых в действующих армиях», к которой тогда же присоединилось 16 европейских государств.
Стр. 21. «Paris-Journal» — газета, основанная журналистом-монархистом Анри де Пеном (1830—1888) в декабре 1868 г. Поддерживала политику Второй империи.
Стр. 21. Военный министр (маршал Лебеф), уверявший, что все готово… — Эдмон Лебеф (см. примеч. к стр. 19) на заседании Законодательного корпуса 15 июля 1870 г. в ответ на сомнения оппозиции в степени готовности Франции к войне заявил: «Мы готовы, мы совершенно готовы; хотя бы война продлилась целый год, у нас и тогда не будет недостатка даже в пуговицах па гетрах солдат».
Стр. 21—22. Графом Паликао ~ (Он, как известно, командовал французской экспедицией 1860 года).-- После падения министерства Оливье (см. примеч. к стр. 19) императрица Евгения, исполнявшая обязанности регента, назначила главой правительства генерала Шарля Гийома Кузена де Монтобана, графа Паликао (1796—1878), убежденного бонапартиста, реакционера. В грабительской войне Англии и Франции в Китае (1856—1860) генерал Монтобан командовал французскими войсками. За победу над китайцами на подступах к Пекину у моста Балицяо (Паликао) Монтобан получил титул графа Паликао. После взятия Пекина французские войска разграбили и сожгли знаменитый дворец китайских императоров.
Стр. 22. …внуки победителей при Иене, Аустерлице, Ваграме! — Иена — см. примеч. к стр. 17. Аустерлиц — ныне город Славков в Чехословакии; здесь 2 декабря н. ст. 1805 г. Наполеон I нанес поражение русско-австрийской армии. Баграм — местечко близ Вены, у которого 5—6 июля 1809 г. Наполеон I разбил австрийцев.
Стр. 22. …прокламация короля Вильгельма ~ отличается благородной гуманностью… — Вильгельм I (1797—1888) — прусский король с 1861, император Германии с 1871 г. Тургенев имеет в виду его обращение к армии от 2 августа 1870 г., в котором говорилось: «Вся Германия единодушно стала под ружье для борьбы против соседнего государства, которое неожиданно и без всякого повода объявило нам войну. Дело идет о защите угрожаемой отчизны, нашей чести и родных очагов».
Стр. 23. …воскликнул с трибуны честный Гамбетта… — 24 августа 1870 г. Гамбетта выступил в Законодательном корпусе с запросом об истинных результатах битвы при Гравелоте (18 августа). По-видимому, эту интерпелляцию имеет в виду Тургенев.
Стр. 23. …заставляет принца Генриха сказать Фальстафу, что ничего не может быть противнее старца-шута… — Фальстаф — персонаж исторической хроники Шекспира «Генрих IV», обжора, пьяница, хвастун и обманщик, приятель и собутыльник принца Генриха, сына короля. Тургенев имеет в виду заключительную сцену второй части «Генриха IV» (акт V, сцена 5), в которой принц Генрих, став королем Генрихом V, говорит Фальстафу: «Старик, с тобой я не знаком. Покайся. Седины вовсе не к лицу шутам» и т. д.
Стр. 24. …спросить вместе с Фигаро: «Qui trompe-t-on ici?» — Фигаро — персонаж комедий Бомарше «Севильский цирюльник, или Тщетная предосторожность» и «Безумный день, или Женитьба Фигаро». Реплику из «Севильского цирюльника» Тургенев приводит неточно и ошибочно приписывает ее Фигаро. Эти слова произносит дон Базиль: «Qui diable est-ce donc qu’on trompe ici?» («Что за чёрт, кого же здесь обманывают?» — Акт III, сцена 11).
Стр. 24. …Эпернэ — город на р. Марне, в 120 км к северо-востоку от Парижа.
Стр. 24. …Трошю, единственный дельный, честный и трезвый человек со готовит Париж к выдержанию осады… — В своей оценке личности Трошю Тургенев ошибался. Генерал Луи Жюль Трошю (1815—1896) в последние годы империи не разделял официальных взглядов на готовность французской армии к войне. Свои мнения он изложил в брошюре «Французская армия в 1867 г.», где подверг критике состояние и организацию французских вооруженных сил. Брошюра доставила ему широкую популярность. 18 августа 1870 г. Трошю был назначен военным губернатором Парижа, чтобы подготовить его к обороне, однако оказался бездеятельным и был убежден в невозможности отстоять город. Возглавив после свержения империи правительство республики и оставаясь военным губернатором осажденного Парижа, он, опасаясь движения народных масс, готовил сдачу Парижа немцам.
Стр. 24. …как, например, «Революция» Э. Кине… — Эдгар Кине (1803—1875), историк и публицист, участник революции 1848 года. Двухтомная работа его «Революция» (1865 г.) проникнута крайним недоверием к политической активности масс, отрицательным отношением к якобинской диктатуре, преувеличенными представлениями о роли личности в истории и т. д. Однако Тургенев высоко ценил книгу, Кине (см.: Г, Письма, т. VI, стр. 40 и 43).
Стр. 24. …последний роман Флобера.-- «Воспитание чувств» («L’Education Sentimentale»), вышедший в 1869 г.
Стр. 25. …не поют Марсельезы (!) под знаменами императора Наполеона… — Марсельеза — гимн Первой республики (с 1792 г.), оставалась гимном Франции и в последующие годы, хотя слова ее действительно звучали кощунственно при деспотическом режиме Наполеона I. В годы Реставрации и Второй империи «Марсельеза» была запрещена.
Стр. 25. …"СПб. ведомости" (в 214 Л?) приводят письмо корреспондента со будто в Бадене кричат: смерть французам…-- В газете «С.-Петербургские ведомости» 6/18 августа 1870 г. (№ 214) была перепечатана корреспонденция из «Биржевых ведомостей» об инциденте с несколькими русскими дамами, которые разговаривали между собой по-французски, что вызвало резкое недовольство патриотически настроенной немецкой толпы.
Стр. 26. Бомбардирование Страсбурга всё продолжается…-- 10 августа началась бомбардировка Страсбурга, которая продолжалась в течение всей 46-дневиой осады.
Стр. 26. …громадными событиями, совершившимися в начале этого памятного месяца… — Имеются в виду капитуляция французской армии у Седана (2 сентября 1870 г.), где был взят в плен император Наполеон III, и революция 4 сентября 1870 г., установившая во Франции республику.
Стр. 27. …появление республики их даже смутило.-- Падение империи и установление во Франции республики внесло затруднения в политическое положение Германии. Это отразилось в декларации, опубликованной от имени короля Вильгельма, в которой было объявлено, что прусское правительство «не признает и в настоящее время никакой другой власти во Франции, кроме власти императора Наполеона».
Стр. 27. …один Виктор Гюго мог возыметь эту мысль ~ предлог произвести обычное словоизвержение.-- 9 сентября 1870 г. Гюго обратился с «Воззванием к немцам», в котором призывал их не продолжать войну против республики. «Остановитесь же! Немцы, страшитесь Парижа! Остановитесь в раздумье у его стен», — писал Гюго.
Стр. 28. …рисунок «Кладдерадатча» — «Kladderadatsch» («Кладдерадатч») — немецкий сатирический журнал, основанный в 1848 г. и издававшийся в Берлине. Тургенев имеет в виду карикатуру, помещенную в № 40 от 28 августа 1870 г. под названием «Самосохранение» («Selbsterhaltung»). На рисунке изображены прусский король Вильгельм I и кронпринц, держащие волка. Стоящий здесь же Бисмарк обрезает волку когти, на которых написано: «Эльзас» и «Лотарингия».
Стр. 28. …помогли в Великом герцогстве Познанском, в прирейнских и саксонских областях, в самом Ганновере и даже во Франкфурте.-- Тургенев напоминает исторические факты, связанные с ростом Прусского королевства, когда к нему насильственно присоединялись эти территории.
Стр. 29. …прочтите речь, произнесенную со И. Якоби… — Иоганн Якоби (1805—1877) — немецкий демократ, противник бисмарковской политики объединения Германии «железом и кровью». В 1870 г. выступил в Кенигсберге с речью против намерений правительства аннексировать Эльзас и Лотарингию и за это был заключен в крепость.
Стр. 29. Катон Утический — Марк Порций Катон Младший (ок. 96—46 до н. э.), римский политический деятель, убежденный республиканец, враг Цезаря, против которого защищался в Утике (северная Африка). Покончил с собой, не желая пережить гибель республики.
Стр. 30. «Ватерлоо можно еще простить ~, но Седан никогда!» — Ватерлоо — местечко близ Брюсселя, где в последнем сражении (18 июня 1815 г.) Наполеон I был разбит английскими и прусскими войсками. Почти то же Тургенев писал 3/15 сентября 1870 г. П. В. Анненкову: «…французы-парижане были бы ангелами или чурбанами (как угодно), если бы равнодушно приняли такой позор, какова капитуляция при Седане; скорее можно простить Ватерлоо, чем это» (Т, Письма, т. VIII, стр. 277).
Стр. 31. …приходили в голову начальные стихи гётевской поэмы «Герман и Доротея».-- Эпическая поэма Гёте «Герман и Доротея» (1797) открывается картиной бегства жителей левого берега Рейна, занятого осенью 1792 г. французскими войсками. Тургенев приводит в переложении 11-й и 12-й стихи первой песни поэмы.
Стр. 31. …защитою Антверпена в 1832 году… — Начавшаяся в 1830 г. борьба бельгийских патриотов за отделение Бельгии от Голландии закончилась признанием независимости Бельгии. Однако цитадель в Антверпене оставалась занятой голландским гарнизоном под начальством генерала барона Шассе (1765—1849), и голландский король отказывался ее очистить. Вследствие этого в 1832 г. французские войска осадили Антверпенскую крепость. 14 декабря ими был взят форт св. Лаврентия, а 25 декабря 1832 г. голландский гарнизон сдался.
Стр. 31. …генерал Урих… — Урик, Жан Жак Алексис (1802—1886), французский генерал, во время франко-прусской войны комендант Страсбурга.
Стр. 31. Зуавы — род легкой пехоты во французской армии, несшей службу в Алжире; название — от одного из арабских племен Северной Африки.
Стр. 32. …после сдачи Туля. — Крепость Туль была в осаде с 23 августа по 25 сентября 1870 г., когда капитулировала.
Стр. 32. Выборы в это собрание были отсрочены со под влиянием телеграмма Фавра ~ и последовавшей затем прокламации Кремьё.-- Правительство «национальной обороны» декретом 8 сентября 1870 г. назначило выборы в Учредительное собрание на 16 сентября. Выборы, однако, были отложены, так как начатые министром иностранных дел Жюлем Фавром (1809—1880) переговоры с Бисмарком о заключении мира (19—20 сентября) не привели к положительным результатам. Кремьё, Исаак Адольф (1790—1880) — адвокат, министр юстиции Турской делегации правительства «национальной обороны».
Стр. 32. …доставил испанцам победу над Наполеоном.-- Речь идет о сопротивлении испанского народа войскам Наполеона I в 1808—1812 гг. в «малой» войне (гверилья, или герилья — партизанская война). Партизаны-герильясы вынудили французские войска в конце концов уйти из Испании. Во Франции также, с осени 1870 г., развилось партизанское движение «вольных стрелков» (франтиреров), наносивших немецким войскам значительные потери.
Стр. 33. …Трошю в известной своей брошюре… — См. примеч. к стр. 24.
Печатается по тексту первой публикации: ВЕ, 1880, № 4, стр. 767—771.
В собрание сочинений впервые включено в издании: Т, ПСС, 1883, т. I, стр. 206—212.
Автограф неизвестен.
Раскопки алтаря Зевса, одного из крупнейших памятников античного мира, производились в 1878—1879 гг. на территории древнего города Пергама в Мизии, после чего фрагменты алтаря были доставлены в Берлин и помещены сначала в Берлинском музее, где велась многолетняя кропотливая работа по реставрации памятника; затем для алтаря Зевса было построено специальное помещение.
Тургенев познакомился с алтарем Зевса в Берлинском музее в первый период его демонстрации, когда плиты с горельефами богов и гигантов еще не были реставрированы и, видимо, даже не было окончательно установлено расположение многих из них.
Впечатления от пергамских горельефов глубоко врезались в память Тургенева, и он неоднократно рассказывал о них своим петербургским знакомым (см., например, запись в дневнике Д. Н. Садовникова со слов слышавшего рассказ Тургенева Я. П. Полонского. — «Русское прошлое», 1923, № 3, стр. 99— 100). О создании очерка вспоминает M. M. Стасюлевич: «Весною 1880 г., приехав в Пушкинский праздник прямо из Берлина, Тургенев за завтраком у редактора журнала заинтересовал всех своим рассказом о пергамских раскопках, которые в том году; только что начали приводиться в порядок в берлинском музее. Кто-то из присутствовавших заметил ему, что он непременно должен написать статью об этом; Тургенев тотчас же пообещал, но редактор выразил сомнение, чтобы это когда-нибудь было исполнено им, если его не запереть в комнату. Тургенев торжественно встал, напомнил, как в старину в Сенате снимали сапоги с неблагонадежных писарей, чтоб они не убежали со службы, извинился, что подагра не позволяет ему прибегнуть к такому способу удостоверения в его благонадежности, и тут же снял с себя галстук, в виде залога, заметив, что порядочному человеку без галстука нельзя уйти так же, как и без сапог, — и ушел в кабинет. Мы продолжали беседу, а через час времени он уже вынес написанный им этюд: „Пергамские раскопки“ — один из прелестнейших его этюдов в области искусства» (ВЕ, 1884, № 5, стр. 421—422). Подобную же картину создания «Пергамских раскопок» рисует в своих воспоминаниях А. Ф. Кони (А. Ф. Кони. На жизненном пути, т. II. СПб., 1913, стр. 80).
Отсутствие рукописных материалов и скудные сведения о «Пергамских раскопках» в переписке Тургенева не позволяют представить полной картины создания очерка. Д. Н. Садовников упоминает в своем дневнике, что 9 марта, т. е. за девять дней до завершения очерка, он зашел к Тургеневу. «Просидевши у И. С. около часу, мы отправились по домам. Перед уходом Тургенев жаловался на самого себя: „Совершенно разучился в эти три года писать. Давно обещал написать Стасюлевичу статью о барельефах, которые видел в Берлине, и что хотите — не могу“» («Русское прошлое», 1923, № 3, стр. 114).
Очерк «Пергамские раскопки» не привлек к себе внимания печати. Лишь Z (псевдоним В. П. Буренина) в «Журнальных заметках» газеты «Новороссийский телеграф» довольно подробно остановился на «Пергамских раскопках», отметив, что описание их Тургеневым «не вполне удовлетворяет читателя», ибо «описывать художественные произведения, конечно, чрезвычайно трудно, почти невозможно» («Новороссийский телеграф», 1880, № 1555, 3/15 мая).
Из отзывов, близких ко времени появления очерка, следует указать на оценку П. В. Анненкова в письме к Стасюлевичу от 4/16 апреля 1880 г.: «Две странички „Пергамских раскопок“ принадлежат сами к изящнейшим горельефам русской литературы. Статейка так и просится в образцы стиля, чувства, красоты мысли и выражения» (Стасюлевич, т. III, стр. 383).
К более поздним отзывам относится высказывание В. В. Стасова в его воспоминаниях о Тургеневе. Настаивая на том, что «пергамские скульптуры — это есть только рококо греческого искусства», Стасов утверждал, что «Тургеневу это не было известно, и он только понапрасну усердствовал, наивно воображая, что эти мраморы — самая что ни на есть высота и глубина греческого искусства» (Сев В, 1888, № 10, стр. 161).
Стр. 34. …лучшей эпохи аттического ваяния (III-го столетия до Р. X.). Аттика — область в Средней Греции с центром в Афинах. Горельефы алтаря Зевса в Пергаме относятся ко II в. до н. э.
Стр. 34. …не в древней Трое…-- Пергам, согласно гомеровскому эпосу, был также вторым названием Трои.
Стр. 34. …воздвигнутых кем-то из царствовавшей династии Атталов… — Алтарь Зевса был воздвигнут при царе из династии Атталов Евмене II (197—159 гг. до н. э.) и закончен около 180 г. до н. э.
Стр. 34. … одного довольно, впрочем, темного писателя II столетия… — Упоминание об алтаре Зевса сохранилось в книге римского историка Люция Ампелия (III в. н. э.), который сообщает, что алтарь считался одним из чудес света (см.: Г. Д. Белов. Алтарь Зевса в Пергаме. Л., 1959, стр. 6).
Стр. 34. …честь открытия этих великолепных останков принадлежит германскому консулу в Смирне Гуманну… — Инициатива открытия алтаря принадлежит немецкому инженеру К. Гуману (1839—1896), строившему по поручению турецкого правительства дороги и мосты в Малой Азии. Гуман не был германским консулом в Смирне, а состоял там директором прусского музея (см. об этом в статье Т. Виганда «I. Turgenev und die Sculpturen des Altars von Pergamon». — «Zeitschrift fur sla-vische Philologie», 1932, Bd. IX, Heft 1-2, стр. 70).
Стр. 34. …близ деревушки Бергама… — Бергама — турецкий городок, расположенный на месте Пергама.
Стр. 35. …громадного алтаря, посвященного Зевесу и Палладе… — Указание Тургенева неточно: пергамский алтарь с горельефами, изображающими битву богов и гигантов, был посвящен одному Зевсу. Кроме него, в Пергаме было и святилище Афины Паллады с примыкавшей к нему знаменитой Пергамской библиотекой.
Стр. 37. Там Цибелла (Деметер), мать богов, мчится на льве, передняя часть которого, к сожалению, пропала… — Кибела — фригийская богиня, являвшаяся олицетворением матери-природы. В Греции Кибела была отождествлена с матерью-землей Геей и стала почитаться как мать Зевса и других богов.
Стр. 37. …человеческая нога ~ на мертвого гиганта.-- Здесь речь идет о двух разных эпизодах: лев, терзающий гиганта; Афродита и убитый гигант. Принадлежность «идеально прекрасной ноги» Афродите была установлена позднее (см.: «Zeitschrift fur slavische Philologie», 1932, Bd. IX, стр. 71).
Стр. 38. …по поводу, например, Лаокоона… — Скульптурная группа Лаокоона была создана между III и I вв. до н. э.) Лессинг посвятил ей свою работу «Лаокоон, или О границах живописи и поэзии» (1766), на которую и намекает Тургенев.
Стр. 38. …или умирающего Гладиатора… — Вероятно, речь идет о другой статуе — «Умирающий галл», произведении пергамской школы, связанном с алтарем Зевса.
Стр. 38. …наконец фарнезского Быка… — Скульптурная группа, известная в римской копии с греческого оригинала второй половины II в. до н. э. и изображающая смерть Дирки, привязанной к рогам быка Амфионом и Зетом (греч. миф.).
Стр. 39. …женская голова ~ Эта прелестная голова со и знает Шумана.-- Как выяснилось впоследствии, голова, о которой говорит Тургенев, принадлежит молодому Дионису, одной из фигур малого фриза.
- ↑ больше не нужен (франц.).
- ↑ «Ты не устал, мой мальчик?» (франц.)
- ↑ «подобно Людовику XIV» (франц.).
- ↑ «бездушные» (франц.).
- ↑ «Наконец-то познаем мы сладострастье избиения. Пусть кровь пруссаков льется потоками, водопадами, с божественной яростью потопа! Пусть подлец, который только посмеет произнести слово „мир“, будет тотчас же расстрелян как собака и брошен в сточную канаву!» (франц.).
- ↑ «бог сражений» (франц.).
- ↑ «Кого здесь обманывают?» (франц.).
- ↑ это меньшая из их забот (франц.).
- ↑ Надо создать перед ними пустоту (франц.).
- ↑ Утро. Литературный сборник. М., 1859, стр. 96.