Заметки и корреспонденции
правитьВладимира ШУФА (Борея)
правитьиз газеты «Новое время» (С-Пб)
править13.06.04, N 10158, с. 3
Харбин, Сунгари-тож, мне надолго останется в памяти. Я едва не увяз в харбинской грязи, в манчжурской грязи, в грязи невообразимой, которую часа четыре месил ногами, путешествуя по окружным штабам, чтобы добыть пропуск в действующую армию.
В Харбин мы приехали в 3 часа утра, на станции нет ни кофе, ни извозчиков. Китайские носильщики с криком и гамом перетащили наши чемоданы версты за две с воинской платформы на вокзал. Комендант ответил, что нам дадут вагон…
Баржа — плавучий госпиталь петербургского биржевого общества 9 июня с больными и ранеными отбыл караваном из Харбина по Сунгари…
Южная Манчжурия, 24 мая.
От Харбина дорога круто поворачивает на юг. 500 верст до Мукдена и 75 верст от Мукдена до Лаояна мы проедем в 2 суток. Завтра на заре будем в действующей армии. Таким образом, берет почти три недели дорога от Петербурга до Лаояна, где гремит гроза, зарницы которой уже видны на горизонте. Яркие вспышки далеких молний бороздят вечернее небо.
Но как хороша южная Манчжурия в жаркий солнечный день. На небосклоне виднеются вереницы синих остроконечных гор. Широкая зеленеющая степь почти везде хорошо обработана. Полуголые китайцы в синих шароварах, белых шапочках абажурами, с мускулистыми коричневыми руками и обожженной солнцем грудью работают на полях гаоляна. Манчжурские деревни, издали похожие на наши, тонут в зеленых рощах. Земляные фанзы, окруженные земляными стенами, точно крепости, чередуются с высокими скирдами соломы, похожими на дома с покатой кровлей. Богатый прекрасный край. За деревнями иногда попадаются китайские могилы и кладбища — совсем кучи муравейника. Воздух теплый, мягкий и приятный. На станциях китайцы продают нам большие пучки длинной розовой редиски, какой у нас нет и в помине.
На станции Гунжулинь мы встретили остатки поезда, который обстреливали японцы. На одном вагоне до 200 пуль оставили следы, а в двух местах обшивка была пробита насквозь. На нем везли пассажиров и раненых из Порт-Артура…
Телеграммы: 21 июня Лаоян
Видимо, японцы сбиты с толку тактикой генерала Куропаткина. Все их движения неуверенны, то переходят в наступление в восточном отряде, то отступают. Их тыл в печальном положении…
Поднялся сильный ветер. На солнце — 30 градусов. Дождя нет. Дороги грязны. Но японцы приближаются к Лаояну. С этапов отходят отряды Красного Креста.
(Соб. корр.), Мукден, 21 июня
Раненые, находящиеся в госпиталях Мукдена, рассказывают о возмутительных насилиях, производимых японцами над нашими ранеными, что вполне подтверждается при осмотре четырех трупов 1-го стрелкового полка, доставленных с поля битвы после ночного боя с 29 на 30 мая между деревнями Людягоу и Лидятун: оказалось на одном 26 и на другом 18 штыковых посмертных ран в разных частях тел, на третьем трупе, кроме огнестрельной, 2 штыковых прижизненных раны. Об осмотре составлен акт….
Дашичао, 28 июня
…При наступлении японцев в направлении севернее Гайджоу 26 июня вновь на вершинах сопок задержаны были китайцы-сигнальщики, пользовавшиеся ручными зеркалами и условными знаками. Они указывали японцам перелеты и недолеты артиллерийских снарядов, давая этим японцам возможность скоро пристреливаться по нашим войскам…
Злоупотребление японцами флагами Красного Креста снова имело место 26 июня. Когда на передовой линии был ими поднят флаг, наши войска немедленно прекратили огонь по этому месту и перестали стрелять.
Как оказалось, японцы устанавливали артиллерию на позиции в самой непосредственной близости от флага и затем открывали оттуда огонь.
1 июля, Лаоян
Под Дашичао и Хайченом ожидается сражение. Японцы стоят в окопах в 8 верстах от Дашичао. Было несколько стычек. Погода благоприятна для передвижения войск. 50 градусов по С, дождей нет целую неделю.
По дороге на Мукден появился японский передовой отряд. Несколько раненых японцев привезены в Лаоян. Беседовал с пленным кавалеристом. Японские офицеры убеждают своих солдат не сдаваться, так как русские будто бы жестоко убивают пленных японцев. Пленные улыбаются, делают под козырек, благодарят за уход в лазарете и боятся только того, что их отправят в Москву, где местность красивая, но очень холодно. Они видели Москву на карте, но насчет холода не ошибаются.
В Лаоян ежедневно прибывают свежие войска.
Лаоян, 7 июля, 6 ч. 20 м пополудни
Восточный отряд перешел в наступление за долиной реки Ланхе. Граф Келлер после упорного сражения заставил японцев отступить с большими потерями. У генерала Гершельмана 6 июля был удачный бой, заставивший японцев поспешно отойти к своим главным силам. Наши потери — 200 убитых и раненых.
Подрос гаолян и в окрестностях гор появились шайки хунхузов, нападающих на наши внешние караулы. Было несколько перестрелок.
Говорят, Куроки болен малярией и следует за своей армией на носилках. На юге, по слухам, японцы перешли в наступление от Гайчжоу. Ожидаем сражения…
8 июля
Раненый поручик Олтаржевский рассказал мне подробности боя 4 июля в отряде графа Келлера.
Бой начался ночью. Пере долиной реки Ланхе отряд охотников, где был Олтаржевский, заняли вершину сопки. Артиллерия японская ночью бездействовала и наши успели захватить 10 японских орудий. Утром Олтаржевский увидел над сопкой отряд, одетый в русскую форму. Оттуда окликнули: «Вы охотники?». «Не стреляй, это наши» — ответили у нас. Но едва отряд охотников спустился с сопки, по ним стали стрелять залпами. Под горой оказались японцы, переодетые в нашу форму. Наши отошли за сопку и стали отстреливаться. Отряд Келлера перешел в наступление. Граф Келлер все время был под огнем. Японцы были оттеснены перед рассветом. Одна батарея японцев была сразу сбита и наши бросились в штыки. Поручик Яковлев зарубил офицера, отнял шапку и фуражку, на которой было написано по-русски «Никола Яковлевич».
Бой продолжался до 6 часов дня. Наши вернулись на свои позиции у Корейской башни. Японцы потерпели такие ужасные потери, что не дали ни одного выстрела при нашем отступлении. Все окрестные высоты завалены трупами японцев.
… Замечательно действовал Курляндский санитарный отряд барона Мантейфеля: под огнем перевязывал раненых, которым давали кофе, коньяк. Под сопкой, как дома, сестры и доктора работали методически.
19.07.04, № 10194, с. 2
Четверг, 24 июня
Оклеенные бумагой решетчатые окна нашей фанзы закрыли от меня ночную темноту и старый китайский город Лаоян. Мрачный по воспоминаниям город.
Ночные звуки гонга, в который бьют сторожа-китайцы, невольно пробуждают печальные тени. Здесь у западных ворот, где теперь стоят наши часовые, долго висела в клетке отрубленная голова несчастного инженера Верховского, казненного по приказу местного дифангуаня. Здесь же в Лаоянской тюрьме были замучены китайцами десятки русских. Мерно звучат протяжные удары гонга в тишине ночи, похожие на тревожный набат. Ворота и двери нашей фанзы накрепко заперты засовами…
Как относятся к нам китайцы? Пока мы сильны и платим им деньги, они приниженно льстивы и предупредительны. Ноя заметил не один косой взгляд, который китайцы бросали на русских солдат. Вчера опять привели под стражей несколько китайских шпионов, служивших японцам. Ловят здесь и хунхузов, если у них на ружьях нет русского штемпеля и они не принадлежат к отряду Тайпэна, который служит разведчиком в наших передовых войсках. Пойманных хунхузов сдают лаоянскому дифангуаню, и он их казнит. Но хунхузов много в окрестностях и в ближайших горах. Мы заботимся об отношении к нам мирного китайского населения. Я видел сегодня на базаре конного офицера, который раздавал толпе китайскую газету, издающуюся у нас в Харбине. Китайцы брали ее нарасхват, но не совсем верят в известия, печатаемые газетой. У них свое мнение о военных действиях японцев, хотя китайцы все преувеличивают и не могут отличить небольшие стычки от большого сражения.
Говорят, в одной из старых кумирен Лаояна собирается партия китайских заговорщиков. Быть может, здесь встречаются просто китайцы из шайки известного хунхуза Тули-Санга, который служит японцам.
Дружественное отношение к нам китайского населения, конечно, очень важно для нас. Но могут ли китайцы симпатизировать русским, занявшим Маньчжурию? Все-таки мы для них — чужие, пришли с оружием в руках, захватили их страну. Китайцы преклоняются только перед силой…
Стоит выйти на улицы, на шумный базар Лаояна, чтобы невольно обратить внимание на бесчисленную китайскую толпу. Желтолицая, полуголая, в синих балахонах и соломенных шляпах, эта толпа снует повсюду… нельзя выпить стакан чаю, чтобы в него не попала дюжина назойливых мух, нельзя отворить двери, чтобы в них не заглянул десяток еще более назойливых и любопытных китайский голов с косами…
Я видел однажды, как китаец намеренно толкнул часового и получил за это, разумеется, изрядный удар прикладом. Вообще же наши добрые солдаты умеют ладить с китайцами и объясняются с ними по-своему.
— Капитан, мала-мала денег! — вечно пристают рикши к офицеру, хотя он по российской щедрости дает им рубль вместо двугривенного.
В лавках китайцы всегда пытаются надуть и обсчитать нашего солдата. Я стараюсь пристально наблюдать китайцев и не нахожу даже религиозности в этом народе… Кумирни в Лаояне заброшены, медные боги башни Бетали в полном пренебрежении.
Если наша армия отступит, я боюсь, что китайское население сразу переменит свое отношение к русским… Я невольно думаю об этом, прислушиваясь к таинственным ударам гонга в тишине душной ночи. Итальянец и англичанин, живущие со мною в фанзе, кладут под подушку револьверы.
24.07.04 № 10199, с. 2
24 июня, четверг
День был жаркий. Мы выехали из Лаояна только под вечер. Наши манчжурские лошадки в синих и красных китайских седлах с высокой лукой и широким стременем весело бежали по пыльной дороге. Местами эта дорога с засохшими колеями недавней грязи была невозможна и приходилось сворачивать на боковые тропинки, вившиеся среди зеленого гаоляна…
Мы решили держаться линии телеграфа, хотя его стобы часто уходили в сторону и терялись среди зеленых сопок… Дорога поднималась к перевалу. Скоро весь путь загромоздил бесконечный обоз. Неуклюжие телеги китайцев с тяжелыми колесами еле поднимались в гору…
В воздухе стояла перекрестная брань, щелкали бичи, ревели ослы.
Голос офицера обрывался от крика, усталости, набившейся в рот пыли. Одна телега с фуражом опрокинулась, в стороне валялась павшая лошадь.
Страшная крутизна Ванбатайского перевала, где дорога вилась зигзагами, часто была не под силу людям, лошадям и мулам, а этот перевал был одним из меньших в Маньчжурии…
Уже было совсем темно, когда, проехав верст двадцать, мы добрались до этапа Сян-линдзы. Кругом виднелись огни биваков, слышалось ржание лошадей… комендант этапа прочитал наши бумаги, выдал овес и сено лошадям, и мы отправились в столовую маркитанта Шуры, где был недурной буфет, можно было достать самовар и ужин… было весело и шумно. Одна за другой передавались в кружке офицеров истории последних стычек, то грустные, то полные солдатского простого юмора.
Поужинав, мы пошли спать. Комната для приезжих была обвешана чистыми китайскими циновками из гаоляна. Пол устлан пахучими сосновыми ветками. Мы расположились на канне — род нашей лежанки, и закурили папиросы…
На заре мы поднялись… и снова — в путь.
30.07.04 № 10205, с. 3
Как мы живем в Манчжурии. В письмах с родины постоянно повторяется этот вопрос, милый, заботливый, полный опасений…
В фанзе тот походный беспорядок, который водворяется при мужской холостой жизни. Офицеры с папиросами в зубах вытянулись на канне. Шашки, нагайки, резиновые плащи висят на стене. В углу свалено седло и рядом стоят сапоги со шпорами. Деревянный стол вроде кухонного завален всякой всячиной: тут табак на листе газеты, туалетное зеркало и бутылка шанхайского коньяку, револьвер, недоконченное письмо, развернутая карта Манчжурии. Неуютная обстановка, которая, впрочем, многим по сердцу. Косая голова опять показывается в двери и слышится неизменное: «Шанго!».
На Лаоянском вокзале, где теперь выставлены столики буфета на платформу, как в парижском кафе, сидят группы офицеров с белых и серых кителях, в рубашках с погонами, в разноцветных фуражках. Пьют ликер и пиво со льдом в стаканах. Жара нестерпимая. Шалеешь, утрачиваешь способность мыслить и соображать. Многие говорят, что можно одичать в Манчжурии, опуститься… это отчасти справедливо. Связь с западной Россией почти утрачивается, письма идут долго. Местные новости крайне скудны и время медленно тянется до первой битвы, которая всех сразу поднимает, встряхивает, доводя нервы до крайнего напряжения…
Когда один корреспондент составил телеграмму своей жене: «Милая Маня, целую тебя крепко», военный цензор подписал: «Разрешаю, полковник N.» Без разрешения мы не можем посылать ни деловых, ни частных корреспонденций.
… Из сада Гамартели доносятся звуки музыки. Кое-где мелькают фонари рикш и слышен тяжелый шаг городского патруля…
03.08.04 № 10209, с. 2
12 июля, понедельник
Капитан Анчасов ходил по Лаояну счастливый и довольный. Магазин С.-Петербургского экономического общества офицеров, которым он заведовал, наконец получил транспорт товаров. В одной из каменных построек штаба, где помещен магазин, стояла непроходимая толпа. Кругом были навалены горы бурок, одеял, жестянок с консервами и закутанных в солому бутылок. Десятки рук протягивались к прилавкам.
— Постойте, я сейчас наволочку куплю и в нее ссыплю сахар! — изобретает находчивый поручик.
Недурное вино, хорошие консервы, скверные папиросы, сахар и чай складываются в одну наволочку, и с крыльца магазина денщик прилаживает оригинальный вьюк на седло лошади.
Натерпевшись всяких лишений в передовых позициях, когда в палатках и грязных фанзах зачастую по неделе не меняли белья, офицеры могли купить здесь все свежее: платье, рубашки, консервы из мяса, овощей и ананасов. Товар дешевый и недурной.
Кстати сказать, походное снаряжение, которое мы привезли из России, оказалось здесь никуда не годным. Климат и местность Манчжурии требовали совсем иных приспособлений. Требовались серые рубахи, серые фуражки с назатыльниками, непромокаемые высокие сапоги, голенища которых могли бы отворачиваться в жару, походные вьюки для лошадей, непромокаемые грубые плащи, хорошие электрические фонари, револьверы-карабины и прочее.
Купив себе кое-что из вещей, я возвращался по Штабной улице и встретил… г-жу Лухманову, которую едва узнал в костюме сестры милосердия. Она изнывала от жары в своем белом капоте с красным крестом. От нее в Лаояне мы узнали печальную новость.
— Вы слышали, умер Антон Павлович Чехов, сказала г-жа Лухманова.
… мы долго говорили о покойном Антоне Павловиче, о его сочинениях. Кто-то видел недавно в Харбине «Вишневый сад». Потом снова речь перешла на стычки и сражения…
05.08.04 № 10211, с. 2
13 июля, вторник
… Уехав в Харбин, я вспоминаю теперь длинный ряд стычек, битв, фланговых движений, наших и неприятельских отрядов. Сражение у Ташичао началось на рассвете 10 июля, продолжалось 11-го и 12-го. Самый бой не есть что-то решительное, а входит в состав громадного плана генерала Куропаткина — заставить японцев брать ряд наших позиций от Вафангоу до Лаояна, где собственно и произойдет генеральное сражение, решающее судьбы кампании, по крайней мере в первой ее части.
Дело началось в 6 часов утра. Раскаты армейской стрельбы уже грохотали в воздухе, когда я выехал верхом со станции Дашичао, которая заранее была очищена от обозов и лазаретов, посланных назад…
Проскакав несколько верст, я поднялся на сопку. Она буквально дрожала от выстрелов нашей батареи, прикрывавшей отступление конницы. Верховые и спешившиеся казаки рассыпались по всем близким холмам. Бригада японской пехоты, разбившиеся на колонны, медленно наступала с высот.
Она была почти тотчас сметена залпами нашей батареи. Казаки рассыпались по холмам. Следующая колонна остановилась и дала залп, нервный и неровный, разбившийся на пачки. Пули засвистали кругом, но прицел был неверен, взято выше голов. Одна японская граната упала на соседнюю сопку, окутала ее белым дымом, и я видел, как два офицера, смотревшие в бинокль, быстро сбежали по склону… вдруг заиграла труба и наши стрелки, оставив впереди цепь, стали поспешно отходить в долину. Мне показалось, что солдаты неохотно покидали позицию…
14.08.04 № 10220, с. 2
19 июля
… Японцы коварны, как большинство народов Востока. Они, однако, очень ценят русское благородство и добросердечие. Мне удалось видеть письмо пленного японского офицера. Он с восторгом отзывается о русских и говорит о нас японской пословицей: «С ружьем — враг, а без ружья — приятель». Увы, о самих японцах нельзя этого повторить…
16.08.04, № 10222, с. 2
С наших передовых позиций, где я побывал в сражениях под Вафангоу, Дашичао, на Даменском перевале и на на левом фланге восточного отряда, я отправился в Харбин, в тыл манчжурской армии. Офицеры приезжают сюда отдохнуть. Приятно растянуться на пружинном матрасе в номере харбинской гостиницы, хорошо пообедать за табльдотом и побывать в театре…
В госпитале хирург Делятицкий, приехавший добровольцем, показал шрапнельную пулю, извлеченную из головы раненого — «волчья пуля», большая и круглая. В шрапнели град таких кусочков свинца. Примечательно, что под Вафангоу большинство солдат было ранено в голову…
Я зашел в офицерский барак, где в хорошо устроенной столовой сестры милосердия напоили нас чаем — жара была страшная. Раненые офицеры в синих халатах вышли к нам и присели за стол. Большинство легко раненых снова стремились в бой. Только получившие тяжелые раны утешаются тем, что скоро увидят родную Полтаву, Москву, Петербург…
Любопытный эпизод — в Порт-Артуре во время первой бомбардировки преблагополучно состоялась одна обывательская свадьба. Только молодым пришлось ехать в церковь без фонарей, так как было приказано гасить огни в городе. Вот бесхитростное повествование об этой свадьбе, изложенное в письмах петербургским родственникам.
«9 марта, Порт-Артур…
У нас в семье как будто совсем незаметно, что война.
Началась она неожиданно. У нас приготовлялись к свадьбе. Невеста приехала со своими родными со станции Инампо, в ресторане был заказан бал, ждали мы до ста человек гостей. Я поехала к портнихе и с нею отправилась в магазин Чурина, чтобы сделать покупки для невесты. Мы преспокойно занялись выбором вещей и вдруг слышим пальбу, но не обратили сначала на нее внимания. Видели только, что приказчик магазина сильно побледнел и говорит: „Извините, не могу продавать“. Кучер наш прислал сказать, чтобы мы скорее ехали. Тут только мы поняли, в чем дело.
Выходим мы на улицу, а там страшенный грохот, крик, шум, люди бегут, дамы плачут. Едва мы уселись в экипаж, лошадь рванулась И понесла, испугавшись снаряда, который разорвался невдалеке, слава Богу, благополучно. Я не знаю, что со мной было, но я как будто даже не испугалась. Приехали домой в новый китайский город, а там все наши гости напуганы и хотят уехать на поезде. Пришлось нам устроить свадьбу совсем домашнюю, и молодые ездили венчаться, даже не зажигая фонарей в экипажах. Гости разъехались на другой день…
Теперь мы пережили, кажется, пять бомбардировок, но первая меня встревожила более всего. Мы здоровы, молодые наши очень счастливы, и Коля вам кланяется. Но грянул гром и в нашем хозяйстве все изменилось. Китайская прислуга разбежалась, русских забрали в солдаты, т. к. все у нас были запасные. Пять лошадей наших взяты в обоз нестроевой роты. Но теперь все понемногу приходит в порядок. Мастерские и лавки открылись, жизнь вошла в свою обычную колею. Только город значительно опустел. Дам совсем не видно. Во время пальбы иногда бывает очень жутко, ну да на все Святая Божья воля».
На конверте письма красивый почтовый штемпель Порт-Артура, теперь многим знакомый, заставляющий тревожно биться наше сердце. Как видите, семейная эжизнь в осажденном городе на далекой окраине России течет по-прежнему. Неприятельские бомбы не остановили даже свадебного поезда, и любовь сильнее войны. В церкви совершался обряд венчанья, а японский флот снова заряжал свои орудия, чтобы убивать, разрушать, вносить смерть и ужас в городские дома. Перепугались только гости на свадьбе, но молодые не покинули Порт-Артура.
Цветы флер д’оранжа странно и трогательно переплелись с кровавыми лаврами войны. Так повествует сама жизнь. Романиста, который вздумал бы ввести любовный эпизод в историческую картину осады Порт-Артура, мы, пожалуй, упрекнули бы в неестественности и сентиментальности. Но еще Л. Н. Толстой в «Войне и мире» указал нам, что семейная жизнь идет своим чередом в военное время, и ее маленькие события совершаются наряду с историческими. Многие жители Порт-Артура не покинули города, — им жаль было оставлять свой дом, свое хозяйство, с таким трудом устроенное на новом месте, где иные из них явились первыми русскими пионерами.
Приведенный мною отрывок из частного письма рисует чувства, тревоги и заботы оставшихся в Порт-Артуре. Семьи живут там по-прежнему. «На все Святая Божья воля», от смерти не уйдешь. Может быть, именно перед лицом смерти жених и невеста поспешили к алтарю, чтобы быть вместе до конца. Завтрашний день мог разбить любовь и личное счастье.
Я передал вам простой рассказ, составлявший трогательную страничку в истории Порт-Артура. Война похитит у кого жениха, у кого мужа, сына и брата, но она не сильнее любви в человеческом сердце.
Склад издания. Москва, Драчевка, д. Лебедева, № 11
Дозволено цензурой С.-Петербурга
22 апреля 1904
Типография Максимова, Литейный проезд, д.40.
25.12.04 № 10353, с. 4
Наш Уссурийский казачий полк, куда я перевелся, стоял близ деревни Нютхиай, где в это время находился штаб восточного отряда действующей армии. Я только что приехал в Манчжурию, еще не освоился со своим новым положением, да и вы не узнали бы во мне бывшего гатчинского кирасира: загорел, запылился в дороге, на голове манчжурская папаха, ногайка на ремне через плечо, рубашка с газырями и ножны шашки, обмотанные бечевкой, чтобы не бились по лошади. Вид боевой, но далеко не щеголеватый. Я был зачислен хорунжим в 3-ю сотню и ехал представиться командиру. К счастью мой новый денщик из бурят хорошо говорил по-русски и по-китайски, знал местность, и мы с ним благополучно добрались до «головного этапа» в Ляндянсяне.
Уже смеркалось, надо было заночевать и покормить лошадей на этапе; но кроме чумизы и самовара здесь ничего нельзя было достать, а этапная фанза была битком набита проезжими офицерами. Духота, мухи, даже прилечь негде. Мой денщик — его звали каким-то странным бурятским именем «Хутухта», — меня и тут выручил.
— Так что, ваше благородие, здесь есть кумирня, в ней переночевать можно, — доложил мне Хутухта.
Я слышал, что манчжурские кумирни — в своем роде гостиницы, странноприимные дома, где останавливаются проезжие, и согласился, хотя ехать надо было еще верст шесть. Ночевка на этапе мне совсем не улыбалась. А Хутухта к тому же обещал достать хорошего корма для моей лошади, не привыкшей к чумизе. Впрочем, я не раскаивался в том, что послушался своего денщика, так как кумирня Лао оказалась очень живописным местечком. Стояла она на высокой сопке, вся в завитках причудливых кровель, с крутой лестницей от дороги, а кругом открывался широкий вид на поля гаоляна, быстрые речки и островерхие горы Манчжурии. Красивый край! В лунную ночь он казался мне фантастическим, как те сказки, где говорится о волшебных странах, драконах и черных духах.
Мы поднялись в кумирню, но и тут увидели целый бивуак. Оказалось, что тут расположились три наших казачьих офицера моего полка: сотник Астафьев, хорунжий Харченко и есаул Далибеков. Среди неуклюжих, пестро раскрашенных идолов стояли походные кровати, на свирепом боге грома висела казачья шашка, всюду были расположены фуражки, винтовки, седла, корзинки с провизией, плащи и бурки. Денщик Астафьева только что принес самовар и меня пригласили к чаю.
— Ага, вот и еще гость пожаловал! Милости просим! — весело встретил меня Астафьев.
— я вас не стесню? — сказал я, снимая шашку.
— помилуйте, места сколько угодно. Целая кумирня к вашим услугам. Тут божниц, капищ, переходов не оберешься. Заблудиться можно — совсем лабиринт китайский. Вы куда ехать изволите?
— да, кажется, к вам, в Уссурийский полк, — улыбнулся я.
— в самом деле, вы ведь наш, уссуриец! — расхохотался Харченко, — только видно, что еще не обстреляны. Из столицы, вероятно? Тут много ваших, скоро обжтветесь. Позвольте вам налить мадеры шанхайского производства? Господа, за нового боевого товарища!
Мы чокнулись и разговорились о войне.
Я несколько устал с дороги и скоро простился с компанией моих будущих однополчан, которые, видимо, не были расположены к отдыху.
Хутухта устроил мою постель на другом конце кумирни, через двор. Это была отдельная божница, с вызолоченным кумиром, сидящим под балдахином, с живописью на стенах и двумя каменными изображениями каких-то зверей у входа. Посреди двора стояло священное дерево, древнее, дуплистое, с изогнутыми ветвями, похожими на ползущих драконов. Странно, вся природа в Китае — облака на небе, очертания деревьев и гор — напоминает эти мифические изображения, которыми наполнены кумирни, легенды, и кажется, самое воображение китайцев. В закоулке, рядом с моей божницей, был колодезь. Надпись на нем гласила, как мне перевел мой бурят, нечто совсем детское: «В этом колодце живет царь воды и повелитель драконов».
— Боюсь, чтобы они не приснились мне сегодня ночью, — улыбнулся я, собираясь раздеться. Но, несмотря на утомление, я долго не мог уснуть. Ночь была такая светлая, лунная, так тянуло вон из божницы, где пахло какой-то тысячелетней затхлостью. Кумирня Лао была древняя, построенная, вероятно, еще при минской династии богдыханов.
— Хутухта! — окликнул я денщика.
— Есть! — отозвался голос.
— Ты дал корму лошадям?
— Так точно, ваше благородие, — появился мой казак из соседнего дворика.
— Скажи, куда ведет эта лестница наверх?
— в главную кумирню бога Лао.
— Где ты выучился по-китайски?
— Я из Урги, ваше благородие!
— Ты буддист, в Будду веришь?
— Так точно!
Мне показалось, что косые глаза моего бурята как-то странно вспыхнули, и на всем темном скуластом лице его появилось новое выражение.
— Какая это надпись на каменной доске, рядом с черепахой у лестницы?
— Ганьджура, учение Будды по-нашему.
Я поднялся вверх по ступенькам кумирни и невольно залюбовался открывшимся видом на долины и горы, залитые сиянием полной луны. Где-то на низу, как золотой змей, сверкала извилистая речка. Острые вершины сопок, похожие на монгольский шапки, одна за другой уходили вдаль, а там вставали голубоватые, иззубренные, как неровная пила, утесы горного хребта.
— Какая ночь! — произнес я.
— Великая ночь чой-чжонов, — сказал голос около меня, — там на облаках проносятся на своих изюбрах могучие чой-чжоны, духи-хранители Алтая, Хингана и Буринхана. Я вижу барсовых кожи на их плечах. Их кони подобны ветру, их глаза — молнии в туче. Услышь меня, Сакьямуни, услышь Ундру-гагэна, своего хублигана! Будды и бодисаттвы проходят в эту ночь над землею. Они видят свое отражение в мельчайшем ручье, слышат свое имя от каждой былинки. Ом-мани!
Я невольно обернулся назад
Это молился мой Хутухта, но я не узнал его голоса, вида, который казался иным, незнакомым, непонятным мне.
— Хутухта! — окликнул я.
— есть, ваше благородие!
Передо мной снова стоял мой денщик.
«что за странное перерождение», — подумал я, глядя на него и вспоминая буддийское сказание.
Мы поднялись выше по лестнице.
Направо, в боковой кумирне, перед идолом богини Дара-эхэ лежал жертвенный пепел на алтаре, красные восковые свечи и какие-то священные принадлежности культа, которые мой бурят назвал «вачиром и чаршаном». Что-то вроде колокольчика и чаши.
Прямо передо мной, на вершине лестницы, открылась главная кумирня Лао, бога войны, у престола которого стояли два безобразных духа-гиганта с мечами и секирами. Лица их казались раскрашенными масками с оскаленными зубами и злобным выражением глаз. Отчего китайцы так любят все чудовищное, страшное, темное?
Какие-то спящие фигуры лежали ничком, навзничь, в разных положениях у подножия идолов. Полуголые, в лохмотьях, грязные.
— Что это за люди? — спросил я Хутухту.
— Китайцы, ваше благородие. Плохой народ. Нищие, больные, калеки. Они всегда ночуют по кумирням. Есть и хунхузы.
— В самом деле? — сказал я, всматриваясь в кучу разбросанных и разметавшихся тел.
Одна голова с косой поднялась, взглянула на нас и опять словно упала на плиты кумирни. На меня пахнуло неприятным запахом бобового масла, запахом, так присущим китайцам. Я пошел дальше в боковой двор, где в глухой траве валялся большой заржавленный колокол с изображением дракона.
— Ладогин! — тихо окликнул меня кто-то.
Я быстро обернулся.
— Что, испугались? Вам тоже, видно, не спится, — подошел ко мне хорунжий Харченко. — Вот и я тоже не сплю, караулю…
— Кого?
— Тут при кумирне есть сторож.
— Так вы сторожа караулите?
— Нет, его дочку. Прехорошенькая, знаете ли, китаяночка. Хезайцу зовут. Чайная роза Китая. Только ничего по-нашему не понимает. «Ю-мию, тунда, бутунда…» — ну, как с нею объяснишься? Но этакая сегодня лунная ночь, что поневоле я в рекогносцировку отправился.
— Желаю успеха.
— А вы не пойдете?
— Нет, зачем же вам мешать? — рассмеялся я.
— Что же вы тут делаете?
— Так, осматриваю кумирню.
— Ну, как хотите.
Харченко подмигнул, щелкнул ногайкой и пропал в переходах кумирни. Я хотел позвать денщика, но его уже не было.
Повернув назад, я снова очутился под колонками божницы Лао. Лучи месяца падали в темноту храма и неверным светом озаряли чудовищные лица идолов. Я невольно остановился. Боги старины, полузабытые у своих алтарей, похожие на духов тьмы и злобы, словно шевелились в лунном сумраке, словно оживали древние суеверия, мрачные силы язычества, у которых еще были поклонники на земле. Мне вспомнились религиозные секты Китая, избиение христиан-миссионеров, смерть Верховского… Да эти боги еще живы, и им приносятся безобразные, кровавые жертвы. Как-то жутко становилось в темноте кумирни, рядом с безобразными истуканами, белки глаз которых придавали им вид чего-то живого, не совсем умершего, еще существующего.
Глухой удар гонга заставил меня вздрогнуть. Медный набатный звук понесся по всем переходам кумирни, отдался на дворе.
«Что это? Сторож бьет или зовут к молитве?» — подумал я.
Звук повторился и замер в воздухе.
Какая-то тень мелькнула мимо меня в углу божницы и скрылась за колоннами.
— Хутухта, ты? — окликнул я.
Ответа не было. Я хотел сойти по лестнице, но вдруг почувствовал удар в грудь и острую режущую боль в области сердца.
Я вскрикнул и зашатался, но чьи-то руки подхватили меня, подняли, понесли…. Мысли спутались в моей голове, и в глазах стоял какой-то пурпурный красный цветок, который все рос, тянулся куда-то в темноту, высоко, без конца…
Как сквозь сон, я увидел себя в божнице, где была моя постель. Надо мной склонился и что-то бормотал Хутухта, но не такой, каким я знал его всегда, — тот, которого я видел во время молитвы. Желтое, скуластое лицо его теперь казалось светлым, неподвижным, похожим на каменное изваяние бурханов в степях Монголии.
— Услышь, Сакьямуни, хубилана! — слышались мне слова заклинания.
Хутухта схватил горсть жертвенного пепла с алтаря божницы и бросил мне его на грудь. Кровь, бежавшая из раны, остановилась, какая-то теплота проникла в сердце…
Я очнулся.
Солнце ярко светило в дверь кумирни. Кто-то осторожно трогал меня за плечо. Я открыл глаза и поднялся с постели.
— Ваше благородие, так что лошади оседланы, — говорил мне Хутухта.
Я невольно схватился за грудь.
Ворот моей рубашки был отстегнут. Ни шрама, ни раны, ни царапины. Грудь дышала ровно и глубоко, как всегда после крепкого сна.
Я взглянул на Хутухту.
Мой бурят как-то странно улыбался и делал вид, что собирает мои вещи.
— А где другие офицеры? — спросил я его.
— Так что уехали в полк. Приказали вашему благородию поспешать. Казаки нынче выступают в Хаяну, за перевал.
Я молча стал одеваться. Наконец не выдержал и спросил, пристально глядя на бурята:
— Что было сегодня ночью?
— Не могу знать, ваше благородие, — ответил Хутухта.
Лицо его было совершенно равнодушно.
— Ты где был?
— Ночевал во дворе. Лошадей караулил.
— Ничего не видел?
— Никак нет.
— Гм… странные бывают сны!
— Так точно!
Ничего другого в этот день от него нельзя было добиться. Но я решил во что бы то ни стало узнать правду. Я твердо верил, что все случившееся со мною в кумирне в эту ночь не было сном, да и не бывают сны такими живыми, подробными до мельчайшего ощущения, оставшегося в памяти. Кто меня ранил — хунхуз или кто другой — я не знаю, но удара в грудь не забудешь. Самое имя моего денщика мне смутно напоминало что-то читанное давно о Монголии, о святынях. Халхи… Хутухта! Да, я это разузнаю. Но теперь наш полк выступал за реку Лянхэ, свистели японские пули, и мне было не до воспоминаний о ночи, проведенной в кумирне Лао. Мы сели на лошадей и выехали к отряду.