Драматургия «Знания». Сборник пьес
Серия «Библиотека драматурга»
М., "Искусство, 1964
Давид Гросман — владелец мельницы.
Этель — его жена.
Александр, студент |
Женя } их дети.
Маша |
Петя, гимназист |
Яков Розенов — врач, муж Жени.
Вайц — репетитор Пети. Живет у Гросмана.
Герман — управляющий на мельнице.
Горничная.
Эрш — портной.
Роза — его жена.
Мирон |
Бетя } их дети. Рабочие.
Нахман |
Шмиль — сапожник.
Живет у Эрша.
Маня — сестра госпожи Гросман.
Абрам — муж ее.
Чарна — соседка Эрша.
Старуха.
Давидка |
Иоська |
Арн } рабочие на мельнице Гросмана.
Яков |
Степан |
Рабочие, служащие на мельнице, соседи, соседки.
Этель. Я и вчера говорила и сегодня говорю одно и то же: не надо было бросать дома.
Женя. Я не могла более терпеть…
Этель. Что значит, Женечка, не могла? Я не понимаю, что значит — не могла. Если надо, то надо. Сегодня или завтра в городе узнают об этом и о нас начнут говорить. Все злорадно скажут: дочь Гросмана бросила своего мужа. Отец ведь, слава богу, имеет врагов.
Женя. Но я же тебе говорю, мама, что не могла больше тянуть эту жизнь. Вставать по утрам и видеть его заплывшие глаза, его хищный рот…
Этель (перебивает). По-моему, Яков красивый мужчина.
Женя. Чувствовать его грубость во всем: в словах, в тайных мыслях, во вкусах; знать, что самый мозг его заражен пошлостью, и все-таки жить с ним — стало невозможным. Я случайно узнала о его связи с моей бонной… Подумай, на кого он меня променял? На какую-то грязную служанку! Я даже не страдала… от гордости. (Понизила голос.) Но это, мама, еще не все.
Этель (со страхом). Что же еще?
Женя (с отвращением). Он стал биржевиком! Биржевиком! В моем доме появились какие-то странные, неопрятные люди… У него заметно уменьшилась практика. Больные ведь все замечают… Подумай только, мама, кто начал заниматься этим грязным делом. Доктор, интеллигент! Ведь это ужасно! (Подносит платок, к глазам.)
Этель. Ему захотелось разбогатеть.
Женя. Я все скрывала от вас. С первого дня моего замужества он дал мне почувствовать, в чьих руках моя судьба, мое достоинство. Он бесконечно груб, циничен. Он равнодушен ко всему прекрасному, идеальному…
Этель. Почему же ты не пришла к своей матери и не рассказала?
Женя. Случалось, я по неделям не выходила из своей комнаты. Сидела и спрашивала себя: зачем же я училась в гимназии? Ведь я об университете мечтала. Нет, я не буду плакать… Я была так молода, когда выходила замуж… Мне нравилось быть взрослой, мне хотелось, чтобы считались с моими словами, я жаждала свободы! (Вытирает платком глаза. Напыщенно.) Свободы!
Этель (мрачно). Все думают, что если человек очень богат, то он счастлив!
Женя. Счастлив! О, мама! Я бы отдала все свои бриллианты, свою квартиру за простую комнатку, лишь бы быть в ней с человеком, которого уважаешь. У меня трое детей. Они вырастут, и у них будут хищные рты. Они станут биржевиками. (Встает.) Никогда я не вернусь к нему, никогда! (Подходит к окну и выглядывает на улицу.) Как здесь красиво. (Вздыхает.) Вот море, мельница…
Этель. Я заставлю отца переговорить с Яковом. Ты знаешь, отец не любит этих дел, но я его заставлю.
Женя (машет рукой). Не надо! Вчерашнее для меня стало прошлым.
Этель (недовольно). Вот это нехорошо, Женечка. Поссорились — помиритесь! Мне разве не случалось ссориться с отцом? Но я знаю, когда уступить и когда стать вот так и — как он ни богат — сказать ему: этого не будет, Давид!.. Уйти от мужа! А палками меня бы выгнали из своего дома? Что ты будешь у нас делать? Смотреть на стены или слушать разговоры о том, что на мельнице рабочие забастовали. Мы сами умеем слушать. Подумать, из-за чего? У мужа любовница! Пусть любовница. Какой муж не имеет любовниц? Что делает жена? Берет любовницу за косу, выбрасывает ее вон, и конец. Что же еще? Он стал играть на бирже. Какое несчастье! Но ради кого он это делает? Ради тебя же. Больше денег — больше платьев, больше бриллиантов. Перестань, дурочка. Ты-то гони его от себя, пусть он и постоит на коленях перед тобой, этот разбойник, но в душе ты должна знать, что поедешь домой. (Умоляет.) Женечка…
Женя. Довольно, мама. Говорить так — значит не знать, что в моей душе, что держу затаенным в мыслях…
Этель. Кто это там? Кажется, Эрш? Женечка, пришел чужой… (Делает ей знаки.)
Эрш. Здравствуйте… (Кланяется.) Здравствуйте!
Этель. Войдите же, Эрш. Вы принесли шубу?
Эрш. Я принес шубу.
Этель (невнятно, скороговоркой, Жене). Видишь, кто шьет отцу? Все тот же Эрш. А почему? Потому что он шьет дешево. Мы сами когда-то были бедны и знаем, что деньги не валяются на улицах. Почему же не простить Якову? Пусть делает все, что хочет, лишь бы хорошо зарабатывал. Войдите же, Эрш. Сколько раз вас нужно просить?
Эрш (входит прихрамывая). Вот я уже вошел. Господин Гросман дома?
Этель. Давид дома, но он теперь занят. О забастовке вы ведь знаете? Вот он и сидит с Германом в кабинете и работает. Хорошие времена наступили, Эрш, — нечего сказать.
Эрш. Ну я подожду. Что, у меня времени нет? Имею время. (Заметил, что Женя смотрит на него.) Здравствуйте.
Женя (неохотно). Здравствуйте!
Этель. У вас есть время, Эрш, а мне жалко человека. Я всегда жалею рабочего человека. Пойду и посмотрю, что делает Давид.
Эрш. Нет-нет… К чему? Имею время. Я вас прошу — не беспокойте их. Это же человек! Такие дела, и вдруг Эрш со своей шубой. Я вас прошу. Они рассердятся, я потеряю язык, а шуба ведь не скажет, что она хорошо сшита. Вот я уже выхожу в переднюю, уже сижу там, и уже никто не знает, что я пришел…
Этель. Так посидите здесь. (Указывает ему место в углу.)
Эрш (твердо). Могу постоять… (Садится и старается сделать вид, что его нет в комнате.)
Будет холодная зима… уже будет зима…
Женя (вскользь). Если бы можно было уехать отсюда.
Этель. Расскажите лучше, что в городе слышно, Эрш. Тихо? Вы же должны все знать… Вот я выезжаю. Если Давид очень хочет, я сажусь в свою карету и выезжаю. Но что можно из кареты видеть или слышать? Вот когда Давид работал на сахарном заводе…
Эрш (перебивает. Когда говорит, встает). Что значит? Разве я не помню, когда господин Гросман работали на сахарном заводе? Сколько раз они у меня закусывали, когда возвращались с работы. Спросите-ка у них? Я тогда был молод, и они были молоды…
Этель. Об этом, Эрш, нужно уже забыть. Работал? Пусть работал. Но не крал, никого не ограбил. Был человеком, скопил деньги и купил мельницу. Разве у того же хозяина другие не работали вместе с ним? А что они? Где они? Кто любит деньги, тот умеет делать деньги. Купил мельницу, потом перестроил ее, потом сломал и выстроил эту. Что же вы рассказываете, что он у вас закусывал? Вы хотели, вы угощали… А он и тогда не нуждался…
Эрш (садясь). Я ничего этим не думал.
Этель. Я не говорю, что вы думали. Еще думать, что вы думали. Перестаньте! Так тогда, Эрш, когда он еще работал на сахарном заводе, я обо всем знала, что делалось в городе. Обо всем. И кто женится, и кто развелся, и кого убили; а теперь я ничего не знаю.
Женя. Зачем, мама, так много говорить?
Этель. Почему много? Это ведь Эрш. Не учи меня. Я сама знаю, с кем, и как, и сколько надо говорить.
Эрш (хочет угодить обеим. Встал). Я ничего не слышал. Эрш слышит? Много он может услышать, когда вот здесь бьется, а тут дрожит… Я бы, кажется, пушки не услышал, если бы она даже выстрелила возле моего уха.
Этель. Так. (Кивает уверенно головой.) Значит, вы хотите сказать, что очень плохо?
Эрш (встал). Плохо. Это тоже называется словом? Сидишь и шьешь. Шьешь? А что же делать? Танцевать? Но где душа? Не о чем говорить…
Женя (заинтересованная). Расскажите, Эрш.
Эрш. Считайте, что я рассказал. Так уже легче? И какое другое дело есть, как не бить еврея? Это какие-нибудь люди? Это же звери! И теперь идет уже не на шутку. Теперь нас всех вырежут. Что? Вы спрашиваете, как еврей не убегает? Вот так он не убегает. Куда ему бежать? В землю? В Америку? К Герцлю*? Да-да, можно поблагодарить войну.
Этель. Чем война виновата?
Эрш. А кто же виноват? Я?..
Этель. Рассказывайте, Эрш. Ну, ну! Смотрите, как у меня похолодели руки. Они стали холодны как лед. Обо всем могу слушать, но когда услышу об евреях, у меня стынет кровь…
Эрш. Что же еще сказать? Я уже все сказал. А дома я молчу? Говорю… Ну так говорю! Много это помогает. Сижу со своей женой и толкую: еврей должен сидеть тихо. Бог, — евреи!.. Что же они делают? Что они делают? И что это за бомбы, я вас спрошу? Бомбы нам нужны? Спрячьтесь в норы, и пусть вашего носа не увидят, когда в стране такое происходит. Я кричу: евреи, сидеть тихо! Зачем нам эти демократы, эти оборванцы мальчишки, девчонки, эти книжки? Они хотят биться головой о стенку, пусть стенка бьет их назад… Им нужна революция, пусть они и целуются с нею. А вы, оборванцы, влезьте в свои норы и затаите дыхание… (Заметил, что стал очень развязным, и оборвал.)
Женя (вскользь). Какой-то проклятый народ, эти евреи. Скорее бы уже всех перерезали.
Этель. Что же будет?
Эрш. Вы хотите, чтобы я сказал, что будет. Хорошо попали! Ну хорошо, я скажу… Будут резать. Даже два раза переспрашивать не надо.
Петя. Мама, дай мне десять рублей. Байрон, сюда! Куш, ложись!
Этель (с любовью оглядывает его). Зачем тебе, Петенька, десять рублей?
Петя. Стану я рассказывать. (Возится с манжетом.). Проклятая запонка. Если я говорю, что мне нужно десять рублей, значит, мне не нужно двадцати. Байрон! Байрон, сюда!
Женя. Не понимаю, зачем мальчику могут быть нужны десять рублей?
Этель. Конечно, Петенька. В среду ты взял у меня пять рублей. Вчера тоже пять. Я ведь не жалею денег. Но деньги ведь отец выдает, а я не получаю у него тысяч на неделю. Нет, нет, Петенька. Если бы отец узнал, что я даю тебе столько денег, он бы меня убил! Возьми, Петенька, два рубля.
Петя. Отец, деньги!.. Ты всегда строишь из себя нищую, когда я прошу у тебя денег. И не хочу я, чтобы Женька вмешивалась. Какое ей дело? Сама тратит сотни на тряпки…
Женя. Никогда я не тратила сотен на платья.
Петя. И почему она здесь поселилась? Теперь она будет во все вмешиваться. Байрон! Байрон! Пусть вернется к своему милому мужу.
Этель. Петя, Петенька! Здесь ведь чужой человек.
Петя. Хоть бы сто чужих было. Что правда, то правда. Я сам был при том, когда она заплатила портнихе сто двадцать рублей за платье.
Этель (рассмеялась). Ну и на здоровье. Муж заработал и купил ей. Дай бог, чтобы он мог купить ей платье в тысячу рублей. Петенька, возьми же два рубля. Возьми. Теперь на мельнице забастовка.
Петя. Знаю, знаю. Вы всегда вздыхаете. То цена на муку упала, то пшеница вздорожала, то забастовка. А касса полна денег. Я был вчера в кабинете и видел, какую кучу денег папа вложил в кассу. Трудно вам дать десять рублей. И не хочу я разговаривать с вами об этом, я уже взрослый, и у меня большие потребности. Папа платит десять рублей за сотню сигар, а я ведь не говорю, чтобы он курил сигары в два рубля.
Этель. Но зачем тебе столько денег? Дорогой мой, ведь я боюсь. Подумай — десять рублей! Петенька, сыночек, возьми три рубля.
Женя. Бог знает, что из него выйдет.
Петя. Какое тебе дело? Что из тебя вышло? Училась, училась, и вышла замуж за толстоносого доктора. Хорошая карьера! А вот из меня что-нибудь выйдет. Я не буду вечно возиться с рабочими, как Сашка. Я буду инженером, папа даст мне денег. Открою фабрику и покажу всем, кто я.
Этель. Ну, Эрш? Как ему не дать десяти рублей? Что скажете на моего сыночка? (Подходит к Пете и целует его.) Петенька, возьми пять рублей. Ну для меня. Ты ведь любишь свою мать.
Петя (холодно). Десять.
Женя (с досадой). Ты его губишь, мама.
Этель (вынимает деньги из кошелька). Уже погубила! Посмотрите на этого погубленного мальчика. Он, бедненький, пьянствует, лазит по карманам. (Рассмеялась. Целует его.)
Петя (вытирает платком губы). Всегда ты целуешь прямо в губы. Можно и в щеки целовать.
Этель (смеется). Что скажете на моего последненького, Эрш? (Дает ему деньги.)
Эрш. Скажу — дай бог всем иметь таких хороших, красивых детей, как ваш Петя. Ах, мадам Гросман, мадам Гросман! Почему одни счастливы и богаты, а другие несчастны и бедны? Положим, я уже хорошо спросил. За такие вопросы честные люди не должны меня впускать в свой дом. Но я ведь пришел оттуда. (Указывает пальцем на окно.) Вот там, за моей спиной, что-то плачет, что-то мучается. Мадам Гросман, мадам Гросман! Ведь это же наши братья — еврей! Потрудитесь и зайдите когда-нибудь к нам. Вот из окна видно, где мы живем, и эти руины говорят, как мы живем.
Этель. Я сама вышла оттуда.
Эрш. Вы забыли… Но ведь это же наши братья, вот что я хочу сказать. Почему ругать их, если они бросили работу? Кто соглашается голодать от радости? Ах, мадам Гросман, мадам Гросман! А плач этих святых еврейских женщин и этих бедных детей? И холод, и скорби, и нищета! Кто эти трое, что ходят в наших домах?
Этель (холодно и строго). А кто велел им бросить работу? Что вы говорите, Эрш? Ведь я могу подумать, что у вас в голове нехорошо или что вас подкупили! Как? Бороться с Гросманом? Кто хочет бороться? Оборванцы, нищие! Разве Гросман не был отцом всем рабочим на мельнице? Или вы так глупы, что думаете — забастовка нам пользу приносит? Или вам нужно растолковать, что она нас разоряет? Перестаньте, Эрш. Пусть стонут. И скорби, и голод, и нищета… Так им и следует.
Эрш (уныло). Так, я уже не говорю. Конец. Я уже всего добился. Конец.
Петя. А когда вы, Эрш, отрежете свою противную бороду? (Подходит к нему, дергает его за бороду и смеется.)
Эрш. Будьте здоровы. Зачем мне срезать бороду? Я уже красивый.
Петя. А вот я вам отрежу кусок бороды. Мама, дай мне ножницы.
Эрш. Вы шутите, Петенька. Кому нужен кусочек еврейской бороды?
Петя. А я хочу! Непременно евреям нужна вот такая борода. Оттого и мальчишки кричат нам на улице: ты — жид!..
Эрш. Так кричат! Пусть кричат. А я смеюсь над ними и иду своей дорогой. Я ведь знаю, кто прав. Отпустите бороду, я вас прошу.
Петя (с отвращением). Противный народ евреи. Байрон, сюда! (Быстро выходит.)
Этель. Не обижайтесь на него. Ведь он еще мальчик. Вырастет и станет хорошим евреем, как все мы.
Эрш. Конечно, конечно, мадам Гросман. Теперь он еще немножечко дикий. Пусть живет и растет счастливым.
Этель. Вот и Давид. Развяжите узел. Он не любит ждать.
Гросман. Повторяю еще раз, Герман, что всему виной вы. Не возражайте же.
Герман (робко). Я не возражаю.
Гросман. Молчите же. Во всем вижу вашу вину. Но на этот раз я прощаю. Не будем спорить: рабочий распустился! Теперь уже нет того рабочего, который был прежде. Но, но, но и но! Вы своей политикой совсем испортили их.
Герман. У меня была хорошая политика. Я думал…
Гросман (резко). Вы думали! Не нужно было думать, а делать… С рабочими может быть только одна политика: строгость и строгость. Закапывать их в землю. Где же была ваша строгость? Вы, управляющий, способны были зазывать рабочего в контору и там с ним разговаривать. Я бы его позвал в контору? Он бы у меня увидел контору? Эта политика стоила мне в прошлом году десять процентов прибавки. Я сказал бы прямо, что вы меня разоряете. (Этель, которая подошла к нему и потянула за рукав.) Что такое?
Этель. Давид, Эрш здесь. Он принес тебе шубу.
Гросман (сердито). Какой Эрш, какая шуба? Значит, я должен бросить все дела ради какой-то шубы? Пусть подождет…
Этель (робко). Ну не сердись. Я думала, что можно. Эрш уже давно ждет тебя.
Гросман. Так еще подождет. Город не горит.
Эрш (тихо). Конечно, Эрш подождет. Что значит? (Осторожно выходит.)
Герман. Вы ударили меня прямо по голове. Я вам служу верно. Что же я делал? Правда, иногда я бывал мягок. Но разве из любви к ним? Я делал все, чтобы расположить их к нам. Если я выдавал им под праздник вперед за работу или зимой отпускал уголь по своей цене, то не для того ли, чтобы они были покорны? Я был строг всегда и редко добр. Но то, что теперь происходит, идет помимо нас. Теперь уже нельзя испугать рабочего…
Гросман (с силой). Можно.
Герман. В стране революция…
Гросман. Это нас не касается. Разве люди уже перестали жить? Лавки торгуют, люди кушают. Задайте им революцию, если они этого хотят. Покажите, как можно подкупить рабочего. У нас есть средства. Уступок на этот раз, Герман, не будет. Никаких прибавок, никакого восьмичасового дня. Никакой врачебной помощи и других глупостей.
Герман. Мои люди уже работают. Но рабочие теперь просто с ума сошли.
Гросман. Мы их вылечим. Подойдите-ка сюда. (Отводит его в сторону.) Распустите слух, что я очень озлоблен на рабочих и хочу остановить мельницу. Понимаете? Мозги у вас имеются в голове?
Герман (покорно). Имеются.
Гросман. Не моргайте же глазами. Поговорите с русскими рабочими и обещайте им что-нибудь. Надо напоить их… А с еврейскими рабочими не церемоньтесь. Что у вас за противная привычка моргать, когда с вами говорят. Приведите завтра ко мне двух-трех… Я сам с ними поговорю.
Герман. Уже иду и уже начну, как вы приказали. (Голос его становится молящим.) Господин Гросман, я ведь служу вам хорошей палкой. Вы, может быть, думаете, что рабочие любят меня? Боятся моего духа. Сколько раз эти руки били рабочих ради ваших интересов? А убить меня не хотели? Вы же все знаете. Господин Гросман, — я не виноват…
Гросман. Ну-ну, ступайте. Я вас знаю. Ступайте и помните, что за эти пять дней я уже потерял три тысячи.
(Опять зовет его.) Я раздумал. Ступайте на мельницу и подождите меня. Позовите Степана и Петра. (Думает.) Ну ступайте! Я уже сам распоряжусь. Я только закушу и сейчас буду там.
Герман. Уже иду. (Выходит.)
Гросман (ходит по комнате). Я его заставлю танцевать на канате. Он действительно не виноват, но всех их, чертей, нужно в руках держать.
Этель. Конечно. Они все готовы утопить нас в ложке воды. Герман, наверно, хотел бы, чтобы ты служил у него управляющим, а не он у тебя.
Гросман. Пусть хотел бы! Ты не вмешивайся. Молчи! Кто сюда приходил?
Этель. Эрш принес шубу.
Гросман. Пусть идет к черту с шубой. На мельнице теряю, теряю, с домами возня… Шуба мне теперь нужна? Ты говоришь, кто пришел? Эрш? Ага! Ну хорошо, пусть Эрш идет сюда с шубой. Он мне, кстати, и нужен. Кажется, его сыночка зовут Мироном?
Этель. Кажется. (Выходит в правую дверь.)
Гросман (Жене). Что поделываешь, Женечка?
Женя. Я здесь только второй день, папа, и уже не помню, как я прожила эти четыре года. Все то же самое. Деньги, деньги и деньги…
Гросман (смеется). Поезжай домой. Я тебя не выгоню, хотя и следовало бы. Впрочем, я не вмешиваюсь.
Женя. Домой? Никогда! Я лучше повешусь.
Гросман. Послушай-ка, Этель, что говорит твоя дочь! Хорошо, очень хорошо. Действительно, надо было дать ей в приданое тридцать тысяч рублей. Не лучше ли было б на эти деньги купить бумаг или вложить их в мельницу? Ну хорошо. Учите меня, учите. Маша уже таких денег не получит.
Этель. Нужно тебе слушать, что она говорит.
Гросман. Я голоден. Скажи там, чтобы принесли что-нибудь. Сейчас пойду на мельницу. Покажите же шубу, Эрш. (Осматривает ее.)
Эрш. Это уже шуба. Это царская шуба.
Гросман (надевает шубу). Ну что, Эрш, делаете деньги? Нет? По-прежнему не хотите? Ой, Эрш, мы поссоримся с вами из-за этого.
Эрш. Что же делать, господин Гросман. Не все ведь такие счастливцы, как вы. (Вздыхает.) Э, как-нибудь до могилы. Извините, здесь вас не жмет?
Гросман. Не жмет.
Эрш. И здесь тоже нет? (Отступает и оглядывает Гросмана.) В этой шубе вы похожи на короля…
Гросман (бормочет). На короля… У вас, кажется, есть сын, Эрш, и две дочери? Или два сына и одна дочь?
Эрш. Два сына и одна дочь, господин Гросман, и все мучаются, все мучаются. Один даже работает у вас на мельнице. Как же! Мирон у вас работает.
Гросман (холодно). Можете передать ему, что его-то не примут обратно.
Эрш (вздрогнул. Испуганно). Его-то? Что значит — его-то?
Гросман. Значит. Будто вы, Эрш, не знаете. По-настоящему я бы не должен был принять у вас шубы и самого просто выгнать. Как? Кормиться моей работой и допускать, чтобы сын на моей же мельнице устраивал забастовки? Какой же вы отец? И какой вы человек? Разве вы не могли хорошенько палкой побить его? Вы не могли сказать ему: собака, против кого ты бунтуешь? Против Гросмана, который всех нас кормит?
Эрш (помертвев). Господин Гросман, господин Гросман…
Гросман. Вы не могли сказать ему: собака, ты хочешь, чтобы господин Гросман остановил мельницу? Так он ее остановит. Не бойся, собака, остановит! Все будете с голоду дохнуть. Возьмите шубу. (Таинственно.) И сказать вам правду, Эрш, я окончательно решил, если не утихнет, остановить мельницу. Спрошу вас, зачем мне мельница? Теперь революция, погромы висят в воздухе, кто может и кто не может разъезжается. Возьму и я свою жену, детей и уеду в Европу. Разве я с моими деньгами не могу спокойно жить в Европе?
Эрш. Вы таки правы, господин Гросман. Я сам им говорил: что вы, евреи, делаете? Кому хотите вы зло сделать? Еврею? Ведь нам, евреям, нужно быть связанными, как пальцы на руке. Так меня и послушали! Я ведь все знаю. Я прошу, я кричу: еврей не должен идти против еврея. Ведь в этом все наше еврейство!
Гросман (холодно). Не говорите глупостей, Эрш. Какое еврейство? Я не знаю никакого еврейства. Вы работаете — я плачу. Вы не работаете — я не плачу. Вот и все еврейство. А если правду сказать, то мне русские рабочие дороже еврейских. Еврей всегда лезет со своим еврейством. Рабочие должны знать, что я хозяин, а они мои слуги…
Эрш. Вы таки правы, господин Гросман. Но меня учили, что еврейство есть. Я так слышал… (Складывает шубу.) Прошу вас за моего сына, господин Гросман. Такое тяжелое время… Прошу вас за моего сына.
Гросман (будто не слышит). Когда вы принесете шубу?
Эрш. Через неделю или через десять дней. Господин Гросман, прошу за сына. Хочу хорошее слово услышать.
Гросман (нарочно кричит). Этель, где же закуска?
Этель. Это такая рыба! (Хлопочет около Гросмана. Обращается к горничной.) Принеси самовар.
Гросман (сквозь зубы). Ну а ты?..
Этель. Кушай, кушай. Найду что поесть. Не ешь так быстро. Ты когда-нибудь подавишься!
Вот ты уже закашлялся. Дай-ка, я переберу рыбу.
Дать еще лимона?
Гросман. Дай лимон. Женя, ты не хочешь?
Этель. Ну, что будет?
Гросман (раздраженно). Не спрашивай меня! Когда я молчу, молчи тоже. Я им покажу забастовку. Я из них все жилы вытяну, такая это будет забастовка. Кто поднял нос? Мироны, Иваны!..
Этель. Из-за этой смуты все низкие поднимают нос.
Женя. Папа!
Гросман. Я им покажу нос… Подумаешь, что случилось? Мироны и Иваны вздумали отдыхать. Как будто у них мало времени, чтобы попьянствовать, пошарлатанничать? Дай им восьмичасовой рабочий день! А болячек не возьмете?
Женя. Папа, выслушай меня хоть один раз…
Этель. С евреями, Давид, надо быть подобрее.
Гросман (сердито). Почему с евреями? Разве они мои родственники? А если и родственники? Значит, я должен отдать им свое богатство? Вот почему я не люблю разговаривать с тобой. Что такое еврей? Нахал! Что еще? Собака, дерзкий. Ему первому все не нравится. (Саркастически смеется.) Еврей! Ведь это же язва! Спроси-ка у меня, кто портит моих русских рабочих.
Где же сладкое?
Этель. Вот сладкое. Почему ты рассердился? Ты как спичка, Давид. Что же я сказала? Еврей ведь мне ближе, и я сказала. А для меня пусть у них всех болячки поседают в горле, если они желают нам зла.
Гросман (ест сладкое). Они хотят двадцать пять процентов прибавки и смены. Знаешь, во что это обойдется мне, если на мельнице работают свыше ста человек? Чистые пустяки. Что-то около двадцати пяти тысяч в год, если не больше.
Этель. Чума бы их унесла! Сломали бы они себе руки и ноги.
Гросман. Не кричи. Вот ты уже кричишь. Надо быть хладнокровным. Они хотят! Этого еще мало, что они хотят. А где же я? Мне только немного мешает эта глупая революция, а то я бы им показал, кто такое Гросман. Если бы не революция! Чего тебе, Женечка? (Вытирает усы.)
Женя. Нет, ничего, папа. Мне уже ничего не нужно.
Гросман. Не нужно? Так не нужно! Этель, дай мне стакан чаю. (Смотрит на часы, подает руку Вайцу.) Что нового, Вайц? Как идут занятия с Петей?
Вайц. Как всегда, господин Гросман. Он немножко ленится, но удивительно способный.
Гросман. Ну это ваше дело. Главное, чтобы мозг у него развился. Мне не нужно высшего образования, сумасшедших знаний. Это все пустяки. Я уже вижу, что из Саши выйдет. Главное в жизни — голова для оборотов. Ведь я сам был простым рабочим, а математику знаю не хуже учителя. В политике и в социальном вопросе поспорю со знатоком. На ходу всему выучился.
Вайц. Я знаком с вашими взглядами и делаю что могу.
Гросман (уже забыл о нем. Пьет чай, разговаривает с Этель). Мне бы только до главных зачинщиков добраться. (Говорит тихо.)
Маша. Как скучно… (Ломает пальцы.) Здесь, Вайц, и воздух как в тюрьме. Когда он… (указывает на отца) говорит, — мне начинает казаться, что я схожу с ума. Деньги, деньги, рабочие, мельница… Повернитесь к нему спиной и не слушайте. Повернитесь, я так хочу. От дыхания его падают люди.
Вайц (тихо). Милая Маша, он может услышать. (Повернулся спиной к Гросману.)
Маша (упрямо). Пусть услышит! Я бы наконец высказала ему все, все… И, однако, Вайц, люблю его, ее… (Указывает на мать.) Как странно!
Вайц. Мама вам дает чай.
Маша. Чай? Ах, хорошо. (Засмеялась.) Буду пить чай.
Этель. Ты сегодня бледна, Машенька.
Маша. Бледный цвет лица очень интересен. Он нравится офицерам.
Вайц (с упреком). Зачем вы так говорите?
Маша. Хочу… Дайте потихоньку вашу руку. (Устало.) Нет, не надо. Мне хочется чего-то страшного, мучительного… криков… Я хотела бы, чтобы все кричали от боли… Слышите, опять: деньги, деньги. Папа, сколько ты сегодня заработал?
Гросман. Я ежедневно теряю шестьсот рублей.
Маша. Так мало? (Кивает головой.) Как хорошо было б, если бы ты обеднел!
Гросман (солидно). Не говори глупостей.
Маша. Хочу говорить глупости. Разве здесь может прийти в голову что-нибудь умное? Спроси у меня хоть раз, что я делаю по целым дням? Кончила гимназию и жду жениха, которому ты дашь пятьдесят тысяч или двадцать тысяч, как тебе будет выгоднее.
Этель. Перестань, Машенька.
Маша. Разве это неправда?
Гросман (равнодушно). Приданое зависит от мельницы. Может быть, пятьдесят тысяч, а может быть, и двадцать.
Маша. Все мельница, мельница, а отца как будто и нет…
Гросман. Не серди меня. Мельница? Что вы в ней понимаете? Мельница не ты и не я. Она выше всех нас. От нее кормятся сто двадцать рабочих и шестьдесят служащих — с семьями это семьсот человек. Она вырабатывает три тысячи пудов в день, кормит сотни купцов, тысячи пекарей и десятки тысяч людей. Мой хлеб едят в Америке и Европе. Твоя жизнь в руках мельницы, Маша! А всех этих мужчин, женщин и детей? Кто дает хлеб, радость и надежду? Мельница! Кто может жениться, если мельница не хочет? Пусть мельница сгорит, и пропадет тысяча душ. Вот что такое мельница.
Этель (с гордостью). Мы отдали ей всю жизнь. Нашими жилами двигаются ее колеса. Вся наша молодость, здоровье и силы разбросаны там в каждом уголку.
Гросман (с презрением). Мы, мы! Перестань разговаривать. Пойдем, я переоденусь. Подумаю и, может быть, поеду к полицмейстеру.
Маша (с ужасом). Мне иногда кажется, что они сумасшедшие.
Женя. В моем доме не лучше.
Вайц (встает). Я, может быть, здесь лишний?
Женя. Нет-нет, Вайц. Я рада новому человеку. Вы можете понять меня. Ведь уже ни для кого не тайна, что мой муж врач-биржевик и что я бросила его.
Маша. Почему евреи так любят деньги, дела? Отец сказал бы: не говори глупостей. А я ответила бы ему: потому нас и бьют, режут.
Вайц. Не потому.
Маша. Потому. Не спорьте. Я так хочу. Я сама себе противна. Мне кажется, что я набита бумажками и что в крови моей течет растворенное золото. Ненавижу евреев.
Вайц. Вы так быстро возбуждаетесь…
Маша. Я завидую вам: вы свободны.
Вайц. Не завидуйте. Если человек чувствует себя гражданином, как я, и не бросается с головой в революцию, а учительствует, он жалок! Вот льется кровь. Но человеческая кровь на мне — никогда! Мои руки в крови — никогда! Гиганты духа стаями опустились над страной, а я, Маша, в стороне. Быть сыном своего народа, верить в его творческие силы, знать, что в революции его исцеление, и держаться вдали — позор!
Женя. Почему же вы не заставите себя?
Вайц. Зто легче сказать. На моих руках большая семья: слепой отец, старая мать, братья, сестры. С тех пор что я помню себя, я работал на них. У меня не хватало времени на самое необходимое. Я мечтал о службе народу и превратился в клячу.
Женя. Мне жаль вас, Вайц. Вот вы несчастны и я… Подадим друг другу руку.
Маша. Когда вы говорите о нашем народе, которого всегда оплевывали, всегда били и теперь режут, я чувствую ненависть к вам. Всеми презираемый — наш народ? Я завидую, Вайц, каждому христианину, я завидую собаке христианина.
Женя. Ты сумасшедшая.
Вайц. Есть утешение, Маша. Мы, все слабые, немощные, сольемся с народом и будем страдать с ним. Мы не умеем хотеть, смешаемся с массой. Пусть и нас уничтожат.
Маша. Нет-нет. Вот я их вижу всех, жалких, оплеванных, ненавидимых… Страдать с евреями? Нет! Пусть их вырежут. Лучше пойти к христианам и сказать: умертвите нас.
Женя. Почему любить нас, если мы сами себя ненавидим?
Маша. В моей душе тоска. Посмотрите на эти комнаты. Их здесь двенадцать, и ни одной уютной, человеческой. Все грубо, пошло. Здесь обитают вампиры.
Этель. Ну поезжай уже. Ты и так много времени потерял.
Розенов (громко, вслед Жене). Женя, Женя!
Этель. Что же ты, Яков, даже здравствуйте не скажешь? (Хочет взять у него палку и шляпу.)
Розенов. Нет-нет, мама. Я зашел только на минутку.
Этель. Все-таки можно отдать шляпу и палку…
Гросман. Зачем ты пристаешь к нему? Не хочет — и не надо.
Этель (робко). Сказать правду, Яша, я этого не ожидала от тебя. Это не идет к тебе. Ты образованный человек, ты доктор…
Розенов (прерывает ее). А я от вас не ожидал таких действий.
Гросман (сердито). Каких действий?
Этель. Ну вот уже и мы виноваты. Я так и знала, что ты это скажешь. Яков, ты ведь меня называешь мамой. Будь со мной как с матерью. Душа ведь болит и за тебя и за нее.
Розенов. Почему же вы ей позволили остаться здесь?
Гросман. Не задавай нам вопросов, и мы тебе не будем задавать. Я не хочу ничего знать. Я выдал ее за тебя и отсчитал тридцать тысяч рублей. Я устроил такую свадьбу, которую будут помнить в городе двадцать лет. А дальше не мое дело. Вот это я хотел сказать тебе. Делайте что хотите, но меня оставьте в покое.
Этель. Дорогой Яша, помирись с ней. Она ведь молодая женщина. Выросла в нежности, все ей прислуживали. Пойди к ней…
Розенов. Но разве я поссорился с ней? Вам надо вникнуть в нашу жизнь. Женя очень странная женщина. (Расстегнул пальто. Ходит по комнате.) Я не понимаю ее. То она запиралась в своей комнате, и по целым неделям ее нельзя было выманить оттуда. Ведь это невозможно. Подумайте, жена, которую муж по неделям не видит. Я сам несколько раз собирался поговорить с вами. Иногда она начинала швырять деньгами. Что же это такое? Тесть, вы ведь знаете, что деньги не падают с неба. Ведь если бросать деньги направо и налево, как она, бывало, делает, то не только моей практики — и ваших тридцати тысяч не хватит, но можно и Блейхредера* разорить.
Гросман. Вот я и прав, когда говорю, что не хочу знать ваших дел.
Розенов. Войдите же в мое положение. Я тяжелым трудом зарабатываю деньги, и мой труд топчут ногами. Со мной разговаривают как с мужиком, меня упрекают в мещанстве, в скупости. Позвольте, кажется, я окончил университет и могу знать цену всем этим возвышенным разговорам о мещанстве, об идеале. Вправе ли я желать, чтобы в моем доме было тихо? Подумайте же, тесть. Бросила детей… На что это похоже? Хорошо еще, что моя мать согласилась присмотреть за домом и что нас не бросила… эта добрая бонна. Теперь нужно бояться, чтобы скандал этот не огласился.
Этель. Хорошо, я пойду к ней. Только, Яков… ты ведь тоже неправ. Машенька, пойди к себе. Мне надо поговорить о том, чего девушке нельзя знать и слушать.
Маша. Не хочу.
Розенов. Пожалуйста, пожалуйста, мама, без интимностей. Все остальное — наше дело, и я никому не позволю вмешиваться…
Этель (покорно). Хорошо, не буду вмешиваться… Только ты, Яков, должен уступить ей. Ты должен. Ты старший, а старший всегда умнее и уступает.
Гросман (со скучающим лицом). А мне пора. Устраивайтесь как знаете. (Подает руку Розенову.)
Розенов. Прощайте, тесть.
Женя (показывается в дверях кабинета). Мама, я не хочу, чтобы ты с ним разговаривала. Выгони его. Не хочу знать ни его, ни его детей, ни его родственников! Его мать, когда приходит, изводит меня.
Розенов. Женя, Женя, постыдись же…
Женя (у дверей). Не хочу стыдиться. Начни ты первым. Ты врач и стал биржевиком. А я не хочу жить с биржевиком.
Розенов (обращаясь к старикам). Что вы скажете о ней? Вот такие сцены происходят у нас ежедневно.
Гросман (с досадой). Оставьте вы меня все в покое… (Быстро уходит.)
Маша (с иронией). А полгорода завидуют нашему счастью. (Выходит.)
Этель. Женечка, прошу тебя. Послушай свою старую мать.
Женя. Пусть он уйдет… Вы еще не знаете его. На словах он всегда выйдет правым. Нужно его увидеть дома. Это зверь. Он уже угрожал мне кулаками. Да-да, кулаками. За кого вы меня выдали? (Истерично заплакала.) Служанку мою сделал своей любовницей.
Этель. Женечка, Женечка…
Розенов (в гневе). С каким удовольствием я бы убил тебя. Притворщица!.. Шарлотта Корде!..* Несчастен тот, кто решается жениться на богатой девушке из простого грубого дома.
Этель (обняв Женю). Кто грубый? Чтоб у тебя язык отнялся! Скажите пожалуйста! Его просили жениться на ней! От тебя ведь, как от пиявки, нельзя было отвязаться, когда ты ее увидел. Грубого дома! А ты из какой семьи? Твой отец был лавочником, — пусть честным, но твоя мать? Ведь весь город знает, что она подожгла свой дом. Бессовестный! Он еще учился в университете! Взять такую нежную девушку и замучить ее. Ты со мной поговори. На чьи деньги ты грязь свою обмыл?…
Розенов (вне себя). Сама ты бессовестная! Не смей так разговаривать со мной… (Готов броситься на нее.)
Женя (вскрикнула). Вон, вон!..
Александр (быстро входит. Он в черной косоворотке, подпоясан шнурком). Что тут за крик? Как вам не стыдно? Яков, Женя!
Эрш (режет ножницами). Такого времени я не запомню. Вот тебе и время. Чтобы еврей шел против еврея Этого никогда не было. Бывало, случится, рабочий поспорит с хозяином. Так поспорит. Чем же кончалось? Хозяин выгонял рабочего, и был конец, и было тихо…
Мирон (ест). Это время уже не вернется.
Бетя. Сварила я хороший клейстер. Придется-таки его выбросить. Я его слишком рано сняла с огня.
Роза (почесала спицей в висках). Когда вы все летите… Что такое? Горит? Нигде не горит. Сделала бы медленно — не пропал бы материал.
Бетя. А ты хочешь отдыхать? Я тоже хочу. Может быть, меня колет во всех местах от сидения. Наработалась как хорошая лошадь за целый день — пусть хоть вечер будет моим. Нет, вечер есть у господ… Разве у меня не такая же душа, как у них? Но нет. Работай и работай.
Роза. В твои годы я работала двадцать четыре часа в день. Раскричалась!..
Бетя. Ты много выиграла от этого. Посмотри-ка, в каких палатах ты живешь. Отложила тысячи на старость. Отец не работает, мы не мучимся, ты сохранила здоровье и совсем не кашляешь часами по ночам. Не говори глупостей. Ты и теперь живешь, только чтобы служить… этим зверям.
Роза. Что правда, то правда. Кашель таки добивает меня, но я не жалуюсь.
Бетя. Всякий знает, что ты выжила из ума. Стану еще тратить время на разговоры с тобой. (Выходит и уносит кастрюльку с клейстером.)
Роза (качает головой). Вот и разговаривай с ними. Я сумасшедшая!.. Почему не они? Если я не ненавижу город и богачей и не кричу, что их нужно уничтожить, то меня нужно выкинуть в сорный ящик.
Эрш. Зачем эти пустые разговоры? Дай работать спокойно. Богатый должен быть богатым, а бедный — бедным. Возьми, Роза, парусину и намочи ее. (Достает из шкафчика парусину.) Так должно быть. Сколько мир существует — так было. И больше не о чем говорить. Есть сильные звери и есть слабые животные.
Роза. Дай уже парусину. Я едва на ногах держусь.
Замученные руки, умирающие ноги и яма перед глазами.
Им жалко? Есть большой сын, но он ест. Возьми ты парусину и намочи. Разве для моих рук выжать из нее воду?
Мирон. Вот покушаю и сделаю.
Шмиль (говорит в нос). Сядьте же, Роза. Что вы всегда торопитесь? Говорят же вам, что сделают.
Роза. А я не хочу. У нас разве их сердца? Мне ведь его жалко. Каждой косточки Мирона мне жалко. Вот мой Михель еще в солдатах. Оторвали бедненького от жены, от детей. Война уже кончилась, а он все еще где-то пропадает. Жена и дети умирают с голоду, лежат на наших плечах. А кто плачет по ночам? Мать!.. Они могут быть только… демократами…
Бетя (возвращается). Теперь клейстер хорош. Если меня не будут отрывать от работы, то я через два часа кончу. Который час? (Садится.) Спина ноет так, что не могу и разогнуться.
Роза. Но я все-таки не могу тебе помочь. Я не понимаю этой работы. И руки дрожат. Возьму картон в руки и так его верчу, и так, — что я могу понять?
Бетя. Тебя никто не просит.
Эрш. Ну иди же. Ты только намочи парусину, а я ее уже сам выжму.
Бетя (работает). Сегодня забастовали на чайной и на пробочном заводе. Хотела бы знать, когда уже это начнется и у нас? Никогда не начнется. Разве наши девушки люди? Это скот. Кажется, я раньше поседею, чем наши сделаются сознательными.
Эрш. Попросил бы тебя не рассказывать о забастовках. Не хочу слушать в моем доме о забастовках. Они у меня уже вот где сидят. Пусть делают что хотят, лишь бы я не знал этого. Ты смеешься, Мирон? Работаешь и умираешь с голоду, но что будет, когда и работать перестанете? Спасибо Гросману за шубу. Мы еще им только и держимся.
Мирон. Перестань, отец. Дай ей рассказать. Ты уже пожил, а мы только начинаем… Разве речь идет только о нас, о ней, о тебе или обо мне? Речь идет обо всем рабочем классе, о счастье всего народа. Разве ты не видишь и не понимаешь, что кругом происходит? (Продолжает есть.)
Эрш. Понимаешь? Понимаю!.. У меня еще столько ума, сколько у тебя. Ну а если я боюсь? Кого я боюсь? Я боюсь чертей. Все это пахнет чертями. Кто-кто, а евреи заплатят-таки кровью за эти забастовки, за эти революции… Их-то бросят на костер… А твоя жизнь не в опасности?.. Я ведь из-за тебя по ночам не сплю…
Мирон. Убивают же других. Чем я дороже? Зато отдам жизнь за рабочий класс.
Эрш. Так я пойду танцевать, что за рабочий класс. Ты хорошо сказал. А что вернет мне за сына рабочий класс? Я ему плюну своей кровью в лицо. Что вернет? Его кости? Но если бы ты шел своим путем, как шел я, то ты не братался бы с русскими, зарабатывал, и было бы хорошо и тебе и нам.
Шмиль. Ай-ай-ай, Эрш! Вот тут уже вы говорите криво. Вы прошлись, как хромой.
Мирон (встает). В нашей борьбе нет ни русских, ни евреев, а есть рабочие и эксплуататоры.
Эрш (Шмилю). Что значит — криво, Шмиль? Покажите не криво. Мы разве не работали, не мучились и не мучаемся? Но покажите, когда это было, чтобы мы братались с русскими? Вы братались когда-нибудь с русскими? Слава богу, прожили больше пятидесяти лет и никогда с русскими дел не имели. Действительно, мы покупаем материал у русских или они у нас, живем иногда соседями, говорим им здравствуйте или прощайте, но это ведь не связь? Они живут отдельно и мы отдельно. Что же вы говорите, Шмиль? Ведь вы человек в летах. Может быть, вам еще нравится, что евреи борются с евреями? Что? Конечно, разве есть лучше дело, как сделать нищим богатого еврея? Я не понимаю, кто из нас сумасшедший. А сговариваться с русскими рабочими против еврея тоже хорошо? Это ведь опрокинутый свет! Теперь спрошу вас, что бы вы, Шмиль, сделали на месте Гросмана?
Шмиль. Я бы себя высек.
Эрш (с досадой). Ну вы ведь известный сумасшедший. С вами ведь нельзя разговаривать по-человечески. (Мирону.) Вот я просил за тебя господина Гросмана. Он даже ответить мне не хотел. Он даже от гнева затрясся, когда услышал твое имя. Хорошо ли это, Мирон? Одного заказчика имею, и того ты должен прогнать.
Мирон. Зачем же ты просил? Ты ведь должен знать, что это не люди, а звери. Кто задавил всех нас? Они! Кто сделал всех нас забитыми, испуганными, кто сотни лет высасывал из нас мозг и кровь? Они!.. Ты ведь должен это знать.
Эрш. Если сказать правду, то хозяин и не может быть другим.
Мирон. Мы их выучим, отец. Прошли уже те времена, когда можно было ни за что избивать рабочего, выбрасывать его на улицу, отправлять его в тюрьму, когда хозяину этого хотелось. Нет-нет, отец, я не хотел бы теперь быть на месте Гросмана. Хорошо уже этому магнату, когда приходится подкупать своих рабочих, льстить одним, спаивать других… Но это ему даром не пройдет. Он льет керосин на огонь.
Эрш. Слышите, Шмиль? Он не хотел бы быть на месте Гросмана? А на твоем месте тебе лучше? Вот он бросит мельницу и уедет в Европу. Что вы тогда запоете? Вы уже и теперь от забастовки ходите с высунутыми языками, а что будет, если он уедет? Вы начнете падать, как мухи…
Мирон (смеясь). Гросман уже пытался напугать тебя, а через тебя и нас. Понимаем его штуки!.. Он так же может уехать в Европу, как ты можешь уехать. (Встает.) Ну я ухожу. Я вернусь с товарищами. Нам нужно переговорить о деле.
Роза. Что? Опять? Разбойник!.. Что же ты с нами делаешь? Не хочу я этого. (Кашляет.) Не допущу. Скажи, чтобы я ради тебя влезла в горящую печь, — влезу, как теперь ночь на земле. Но этого — нет!..
Шмиль. Ай-ай-ай, Роза! Что же вы не даете расти молодому? Мир ведь должен двигаться.
Мирон. Ты, мать, не вмешивайся.
Эрш. И я бы тебя тоже попросил, Мирон, — не надо! Пусть будет не надо! Отец просит. Сделай удовольствие отцу. Не заслужил я у тебя, чтобы ты мне уступил?
Мирон (сердится). Что же? Посадить свою голову на ваши плечи? Не проси меня, я делаюсь злым. Когда оглядываюсь на то, что теперь происходит, то думаю, как хорошо было бы без стариков и всего хлама, который мешает нам.
Шмиль (смеется). Мне хочется что-то сказать, но я скажу после. Веселее, Мирон!.. Не робей!..
Эрш (Розе, печально). Мы, Роза, давно должны были умереть.
Бетя. Вы лишь теперь вспомнили об этом.
Роза (Шмилю). Вам назло этого не будет. Я сижу тут и все вижу, что делается в мире. Пусть делается. Я с места не тронусь…
Чарна. Морозик, морозик! Что-то холодно моим костям. (Кутается в тряпье.) Скажите, пожалуйста, найду я у вас стакан чаю? Что-то рано начались морозы, а дома ничего нет. Таки ничего нет, и конец. Таки нет, что можно делать?
Роза. Вот Эрш кончит, и я пошлю Бетю заварить чай.
Чарна. Ай, спасибо вам. Горячий стакан чаю! Стакан горячего чаю! Согрею свои кости.
Шмиль. Что слышно о вашем зяте? Уже получили письмо?
Чарна. Что? Болезни мы получили. Кто говорит о письмах? Надо говорить о дочери и о детях. А он здесь был шарлатаном и там им остался.
Шмиль. Но зато он в Америке.
Роза. Большое счастье, что в Америке. Америка уже перестала быть Америкой. Можно уже вычеркнуть Америку. Муж Песи не вернулся оттуда? А муж Бейлы? Танцуют евреи кадриль! Пара туда, пара назад…
Чарна (как сквозь сон). Не понимаю, зачем живу? Смотрю наверх и спрашиваю. Никакого ответа. Если я ничего не понимаю, то меня надо убрать, так я думаю. Что-то летит перед глазами. Блестят ножи. Что-то прыгает, танцует, кричит, и я кричу, и вокруг меня кричат. Сумасшедший мир. Найду я у вас стакан чаю?
Роза. Я ведь вам сказала, вот Эрш кончит работу…
Чарна. Да-да, вы сказали… Да-да, вы обещали…
Шмиль. Надо сказать, как молодые говорят: если бы смерть задавила богатых и провалился бы вот этот проклятый город, то Чарна сидела бы теперь у себя в хорошей комнате, и на столе у нее уже кипел бы самовар — вот такой самовар.
Бетя. Почему только богатых и один город?.. Все города пусть молния сожжет. А богатые? Они все еще думают, что только богатые виновны. Загляните в книжку, и вы узнаете. Есть еще другие, и еще другие, и еще другие…
Роза. Хочу, чтобы она замолчала, Эрш!.. Ты, длинная лошадь, молчи! Не твое дело!..
Бетя (смеется). Мы никого не боимся.
Роза (сердится). Одер! У тебя ведь капли крови нет в жилах, а тоже вылезаешь вперед. Что? Смеешься? А желчью? Что же ты молчишь, Эрш! Хороший отец! Доведешь ты своих детей до каторги этим молчанием.
Эрш. Что же я могу сделать?
Роза. Что? Он еще спрашивает. Дерись с ней. Возьми палку, веник, утюг и бей ее по голове. Говорю вам раз навсегда: хочу голодать, мучиться, кряхтеть и ничего не имею против этого. Люблю богатых и почитаю их, и ничего вы со мной не сделаете…
Шмиль. Ай-ай-ай, Роза!.. Чем же это набита ваша голова?
Роза. А вы, Шмиль, молчите. Вы ведь известный сумасшедший. Кто говорит? Разве вы магнат, или солдаты вас защищают, что вы суетесь? Вбивайте гвоздики в подметки, пойте свои сапожничьи песенки и лежите в земле.
Бетя. Почему же ему не говорить, когда теперь уже стены говорят. Мы, рабочие, знаем одно: все наше. Мы хозяева, а не эти живодеры-богачи и другие, и еще другие…
Роза, Что же ты молчишь, Эрш? Разве это девушка? Это же черт. Посмотри-ка на ее глаза. Они блестят как у разбойника. Она ведь может зарезать человека.
Бетя (рассмеялась). Пусть только меня рассердят, и я еще хуже сделаю. Со мной нельзя шутить… Ведь это сердце бьется… за правду, за справедливость!.. И горит в нем такая ненависть!..
Роза. Эрш! Ты не возьмешь ее за косы?
Бетя. Попробуй только!..
Давидка. Добрый вечер, Эрш. Добрый вечер. Говорят, что сегодня у вас опять соберутся?
Эрш. Я не их сторож и ничего не знаю. (Снял очки, отложил работу.) Бетя, пойди завари чай.
Давидка (сел, потирает лоб). Голова идет кругом. Затеяли забастовку, а ты голодай. А зачем забастовали? Получали до рубля в день. Ну так получали… А сколько же надо? Двадцать?
Чарна (как со сна). Что — забастовка? Что значит — забастовка?
Давидка (быстро повернулся к ней). Уже, значит. Черт их знает, почему они поднялись. Я с первой минуты не хотел, но идите-ка против них. И кто виноват? Все ваш Мирон, Эрш. Рабочий класс туда, эксплуатация сюда, а я пока голодай. Такой грубый простой человек, как я, который не может сосчитать, сколько два и два, должен знать, что эти слова означают. Будто у меня нет других забот в голове.
Роза. Вот это человек.
Давидка. А то что же? Лошадь? Я не стыжусь, я простой человек. Дайте мне мой рубль, и конец. Вот у меня жена и полная комната детей. Кто я теперь? Никто. Вчера был человеком, а сегодня — нищий. Зачем мне это?
Роза. Конечно. Рубль в день составляет шесть в неделю. И если не быть шарлатаном, не пить и не играть на бильярде, то можно еще прожить как-нибудь.
Давидка. Между нами говоря, это, положим, не много. Ай, что вы говорите. Как мы живем? Мы ведь с женой только во сне кушаем. Вот видите, это моя самая лучшая рубаха. Другой нет. Держимся долгами. Должен лавочнику, хозяину за квартиру, сапожнику. Где же поместится забастовка? Хотите, чтобы я бастовал, возьми вас черт, — дайте помощь. Что же вы выдаете на такую семью, как моя, пятьдесят копеек в день!
Шмиль. Скажите спасибо за это.
Давидка. Скажите вы спасибо!.. Хороший совет вы мне подали. От него таки можно хлеб кушать. На пятьдесят копеек ведь лучше уже купить веревку для всех… Дети ищут корок в корыте для свиней… Забыл вам сказать. Ведь моего маленького чуть собака не съела. Подбе-жала собака и стала его грызть. Что, собака кушать не хочет?
Шмиль. Так посадите ее за стол и кушайте в компании.
Чарна. А я собираю кости в сметье и варю из них суп.
Давидка. Вы смеетесь надо мной? Я ведь кровью говорю. Разве я могу бороться с Гросманом? Посмотрите на меня! Живой мертвец, конченый человек. И я борец? А другие лучше меня? Кто же борцы? Что стоит Гросману раздавить нас, как червей?
Роза. Он и раздавит. Вот пусть мой Эрш скажет себе: довольно работать. Давайте, портные, сделаем забастовку…
Шмиль (прерывает ее). Это не было бы так плохо.
Роза. Болячку вам в горло. Вы нас прокормите? Увидели у нас богатство? Вот Мирон не работает, а где берет хлеб? У отца. А где спит? У отца. Что делают другие рабочие? Как пиявки сосут своих бедных родственников.
Давидка. А Гросман катается в своей карете, подавиться бы ему! Когда он, бывало, зайдет на мельницу, так стены, бывало, трясутся от страха, такой это человек. Попробуй, чтобы при нем мешок лопнул, чтобы фунт муки рассыпался. Так уже смерти не нужно!..
Эрш. Что так долго?
Бетя. Времени у тебя нет? Успеешь! Возьми, мать, чайник.
Роза. Если хотите чаю, Шмиль, то налейте себе стакан.
Чарна. Ай, чай! Спасибо вам, Роза. Душа обрадовалась от тепла. Ай, спасибо вам.
Арн (Давидке). Ты уже здесь? Соберутся сегодня?
Давидка (нехотя). Не знаю… Меня не спрашивай…
Бетя (сердито). Могли бы не приходить сюда, Арн… Соберутся не соберутся — не ваше дело. Без вас обойдется. Ступайте и полижите лучше ноги у Гросмана.
Арн. Что значит — полижите ноги у Гросмана? Вы разве были при этом?
Бетя. Не стройте из себя дурачка, мы это понимаем. А еще рабочий, товарищ!
Арн. Таки рабочий и товарищ. Знайте это. А то что же, миллионер?
Бетя. Гнилые штучки. Все знают, что вы приходите выведать что-нибудь, а потом доносите Герману. Когда-нибудь это кончится плохо…
Арн. Не пугайте меня. Разве я доношу? Они выдумали про меня. Рабочие сердиты за то, что я получаю не восемьдесят копеек, а рубль в день. Вот вся правда. А если я получаю больше других, то во мне все пороки. Почему же вы не спросите, отчего я получаю больше? Прямой ответ: я работаю лучше.
Давидка. Этого не говори. Мы все хорошо работаем.
Эрш. Перестаньте, прошу вас. Ссориться ступайте на улицу.
Бетя. А кого видели на черном ходе у Германа?
Арн. Что же я должен делать? Раз меня позвали, я должен был явиться. И почему мне скрывать, что я против забастовки? Я всегда был против этих проклятых забастовок. Хозяин дает нам хлеб, мы обязаны верно служить ему. В прошлом году у меня заболел ребенок. Благодаря кому его приняли в больницу? Благодаря Герману.
Бетя. Сколько он вам обещал за ваши речи?
Шмиль. Ай-ай-ай, Арн!.. Начнется это и сметет вас, как соломинку. Что вы становитесь против ветра, когда поднялась буря?
Давидка. Вот это, Шмиль, я и хотел сказать. Ты таки против забастовки, ругаешь ее, а все-таки что-то тянет. Покажешься на улице, — там забастовки, здесь забастовки. Что-то нехорошее носится в воздухе, и думаешь: разве я не человек? Да, у себя дома, когда видишь эту кучу детей с раскрытыми ртами, эту низенькую комнату, где по стенам всегда ползет вода, и эти слезы и проклятия, тогда падаешь духом.
Арн. Потому что ты дурак. Нужно иметь крепкую голову. Где ты видишь это хорошее? В смуте? Спрячут ее в карман, эту смуту.
Эрш. Возьми у меня стакан, Роза. Сяду работать.
Роза. Ты мог бы уже отдохнуть. (Берет у него стакан. Давидке.) Арн говорит правду. Ай, мы будем плакать. На свои годы будем плакать.
Давидка (Бете). Ну как мне, Бетя, знать, что делать? Слушаю его и уже начинаю колебаться. В самом деле, чем это кончится? Видите! Вот мы хотим, — вот мы боимся.
Бетя (встает в гневе). А я хочу, чтобы он ушел отсюда. Сейчас же! Ну, Арн, марш отсюда! И берегите свои бока. Я от Мирона знаю, кто ведет это подлое дело. Наступило время, когда рабочие становятся сознательными, и вот являются подлецы, которые портят рабочее дело. Можете передать Гросману, что ему это даром не пройдет. Думает, что если можно подкупить таких подлецов, как вы, то рабочие откажутся от своих требований…
Роза (Эршу). Хочу увидеть, как ты ей закроешь рот. Покажи хоть раз.
Эрш (хмуро). Оставь меня в покое. Начну плакать: не мучьте меня.
Арн (вдруг встает). Ну хорошо, хорошо, я запомню ваши слова.
Бетя. Можете даже записать их. Он запомнит! Выходи отсюда! Вон, изменник, предатель, подлец!.. Подожди, придет на вас смерть.
Арн (стоя у дверей). Посмотрим, на кого. (Уходит.)
Шмиль. Вот хорошо. Славно ты его отделала.
Роза. Ну жизнь теперь!.. Славная жизнь.
Желтым смехом вам смеяться. (Кашляет.) В печенке вы сидите у меня со своим смехом.
Нахман (входит; навеселе. Грубым голосом). Ну добрый вечер. Хороший дождик на дворе. Если бы такой в апреле, то сказали бы: будет хороший урожай. А мне все равно.
Роза. Смотри-ка, он уже пьян… Черная оспа убила бы тебя.
Шмиль. Хватили уже рюмочку, Нахман?
Нахман. Почему не хватить? Мне все равно.
Роза. Иди уже спать, несчастье мое!..
Нахман. Назло тебе буду сидеть здесь. Мне все равно.
Эрш (тихо). Ступай спать, Нахман. Ты кричишь, а нам нужно работать.
Нахман (вспыхнул. Бьет себя в грудь). А я не работал сегодня? Не перетаскал на этих плечах тысячи пудов? Не издыхаю, как лошадь? Так, значит, мне плакаться? Лежу в земле. У города ведь такие лапы — с крючками… Так что же? Молчу… Может быть, тоже, как другие, хотел бы свет увидеть? Может быть, землю хочу грызть? Жалуюсь я кому-нибудь? Мне все равно… Вот у меня сорок копеек осталось. Возьми мои сорок копеек.
Эрш (тихо). Не надо. Оставь у себя.
Нахман. Может быть, и я хотел учиться? А я должен быть скотиной. Ну?.. Так мне все равно.
Роза. Что значит — не надо? Возьми у него. (Нахману.) Дай сюда деньги.
Нахман (смотрит на нее). Вот тебе не дам. Хотела ты посылать меня в школу? Только и знала: ступай работать! И теперь я скотина. Не дам тебе денег.
Роза (плачет). Взял бы тебя бог у меня!..
Нахман. Послушает тебя бог. Как же!.. (Идет к дверям.)
(Смеется.) Демократы!.. (Плачущим голосом, очень громко.) Демократы!.. (Машет рукой.) А мне все равно. (Выходит в кухню.)
Яков. А что, дядя Эрш? Мирон-то ваш где?
Эрш. Мирон? Скоро придет.
Степан. Иоська, есть у тебя табак?
Иоська (не глядя, дает ему желтую круглую коробку). На, возьми.
Маня. Добрый вечер.
Роза. Добрый вечер, Маня. Присядьте возле меня.
Что слышно у вас? Были вы у сестры?
Маня. Я была? Пусть черт с ней видится! Послала к ней свою Диночку. И что же? Думаете, она ее приняла? Подавиться бы ей так куском хлеба. Думаете, допустила в комнаты? Жить бы ей так на свете! Она мою Диночку приняла… знаете где? В передней!..
Роза. Чтобы ей только жить в передних.
Маня. В передней! Мою Диночку в передней! Может быть, позволила ей говорить? Рта не дала раскрыть. Кричала. Можете себе представить, как умеет кричать моя добрая сестра, чтобы ей в горле заложило, и как мое дитя испугалось. Оно так испугалось, что чуть в обморок не упало.
Иоська (прислушался. Вежливо). Вы, кажется, рассказываете о мадам Гросман?
Маня. Я рассказываю о мадам Гросман. Ну ничего, Роза. Теперь я к ней пойду. И если я не перебью ей всех стекол в окнах, то вы меня Маней не будете называть.
Яков. Следовало бы. Очень хорошо бы это, чтобы ни одного стекла не осталось в целости. А еще сестра!.. Ай да сестра!.. (Смеется.)
Степан. А еще говорят, что у них своя, еврейская связь.
Маня (стремительно подбегает к Степану). Я вам расскажу, Степанчик!.. (Берет его за бороду.) Она же сестра, а я бедная. Так что же? Разве у вас не бывает так, что одна богатая, а другая бедная?
Степан. Что говорить!..
Майя. Ну ничего, так бог хотел. Он же сидит наверху, и все видит, и лучше знает. Но будь же человеком. Хорошо, — но будь же сестрой!.. Что твоя кровь и что моя кровь?..
Яков. Правильно. (Моргает глазами.) Одно слово — однокровки.
Маня. А она этого не хочет знать. Мой муж работает у ее мужа на мельнице. Его еще нет здесь, но он сейчас придет. Он придет! Спрашиваю вас, Степанчик, надо ли помочь мне? Но пусть ей на весь век останется то, что она давала мне до сих пор. Что? Почему я брала? Что же бедный должен делать? Когда дают, он берет. Но теперь, Степанчик, теперь!.. Такие времена, такая страсть… Ну не будь сестрой, будь теткой, будь самой дальней родственницей. Помоги чем-нибудь. Нет, твой муж в забастовке! Где же ему быть? В земле? Пусть он не будет, так вы ведь его убьете. Правда, Степанчик, вы его убьете?
Степан (высвободил бороду). Убить не убьем, но и по головке не погладим.
Маня (обрадованная). Ну вот видите. Я ей это сказала, а она меня выгнала. Послала я к ней сегодня дитя, и она ее тоже выгнала. Кого? Мою Диночку? Моя Диночка лучше, чем ее барышни. Может быть, нет? Сидит одна, худая как скелет, и смотрит на вас сумасшедшими глазами. Другую, слава богу, муж уже прогнал от себя. Конечно, прогнал! Прогнал, прогнал!.. Бог не будет молчать…
Иоська. Вы будьте совсем спокойны. Мы их теперь хорошо прижмем к стене.
Яков. Чтобы пена пошла со рта…
Маня. Чтобы-таки пошла. Она говорит, что рабочие ее разорили и потому она не может помогать… Забастовка им уже стоит десять тысяч. Ничего, я еще доживу увидеть ее нищей. Рабочие требуют расходов на двадцать пять тысяч рублей в год. Требуйте на пятьдесят. Я первая буду кричать: душите их, проклятых. Сдирайте с них кожу, как они с нас сдирают. Не поддавайтесь.
Яков (поднялся). Всем бы подняться и пойти туда на мельницу…
Степан. Намедни Герман подсылал своих людей; кому деньги прислал, кому подарок. Наших напоил. Вот и связь рушится. Ваш-то деньги любит, а наш выпить. Вот и не поддавайся. А я что? Я готов. Меня хоть ножом режь, а я стену не сломаю. Ты мне на выпивку, а я тебе в зубы, — да!..
Иоська (говорит с запинкой). Позвольте и мне что-нибудь сказать. Прошу маленького слова. Чем, например, бедный рабочий виноват в том, что раз — боится, два — берет деньги, и три — согласен выдавать. Ну? Он бедный, темный!.. Он хочет кушать. Он, бедный, кушает мясо раз в неделю, и то самое последнее мясо, которое с червями. Он, бедный, в заботах и ходит оборванный. У тебя, Степан, например, сапоги целы? Нет, ты правду скажи. Целые у тебя сапоги?
Степан. Я их целыми, может, никогда и не видел… Вот они, сапоги… (Показывает.)
Яков. Кто видал сапоги Гросмана?
Кто-то. А у Германа башмачки на пуговичках.
Степан. Кухарка ихняя рассказывала, что каждый день по двенадцать фунтов мяса еврейского берут, — все слопать не могут, так собак им кормят.
Бетя. Не бойтесь. Они уже и свинину едят.
Иоська (настойчиво). Ну так это я хотел сказать. Вот бедный рабочий, оборванный, голодный…
Эрш. Ты бы, Иоська, перестал. У меня руки начали дрожать.
Иоська. А если дрожат, так рабочему уже стало хорошо? Дайте же говорить, Эрш. Я демократ и говорю о положении бедного рабочего. И меня никто не может остановить, ибо я желаю добра нашему рабочему классу. А почему им можно быть мерзавцами? Коленкой нажимать на грудь бедного рабочего, чтобы у него глаза закатывались?
Яков. Верно, Иоська. Валяй дальше…
Степан. Ты, дядя Эрш, уже помолчи. Маленечко потерпи.
Иоська. На чем же я остановился? Да, так я говорю, бедного рабочего… А если ему дадут деньги, может он сказать — не хочу денег? Или если ему подносят водку, может он сказать — не хочу водки? Он таки не должен этого делать, но ведь он еще несознательный. Следовательно, кто же тут виноват? Опять-таки Гросман и его Герман. Вот это я хотел сказать…
Роза. Еще будете ноги целовать у Гросмана. Подождите.
Иоська. Это не кто-нибудь. Это Гросман. Это король!.. Пусть уедут из города десять таких Гросманов, и всем нам можно будет начать копать себе могилы.
Шмиль. Ай-ай-ай и ай-ай-ай!..
Иоська. Вот и пришел товарищ Мирон… (Выдвигается вперед.)
Абрам. Что ты тут делаешь? Обойдутся без тебя. Иди домой.
Маня. Вот я уже ушла. Хочу тоже послушать.
Абрам. Нечего тебе слушать. Узнаешь, когда приду.
Маня. А я хочу остаться. Хочу увидеть, как Гросмана закопают в землю.
Иоська. Товарищи, прошу всех сесть. Товарищ Мирон хочет говорить.
Мирон. Я хочу начать с того…
Роза (прерывает его). А я не хочу быть здесь. Чтобы мой сын! Тьфу на вас! (Плюет.) Дождетесь вы все Сибири. (Выходит.)
Мирон (улыбается). Она все еще боится… Так вот, мы собрались сюда, чтобы обсудить наши дела.
Все мы знаем, что Гросман не останавливается уже ни перед чем, чтобы сломать нашу забастовку.
Иоська. Прошу маленького слова…
Яков. Подожди, Иоська.
Мирон. Спрашиваю у товарищей — что будет, если Гросман победит?
Степан. Известно, что будет: на шею верхом сядет.
Мирон. Зачем же было начинать? Пусть каждый вспомнит, как мы живем. Вот здесь квартира рабочего. Комната и кухня. Здесь живу я, сестра-работница, отец-работник, брат Нахман и сапожник Шмиль. Мы отравляемся вонью, что идет со стен, и отравляем друг друга собственным дыханием. Мы спим на полу, как собаки, и вши поедают наше тело. Мы едим черствый хлеб и лишь по праздникам видим мясо. Наши развлечения — или водка, или бильярд, или мертвый сон. Вот наше положение. Кто из нас живет лучше, пусть ответит.
Голоса. Верно, верно…
Мирон. А как живет Гросман? Семья Гросмана из четырех человек. Эти четыре человека живут в двенадцати комнатах, которые стоили, как хвастал Гросман, шестьдесят тысяч рублей. Для этих людей все доступно. Театр, музыка, образование, хорошие книжки, лучшая пища, в то время как для наших детей нет молока в грудях матерей, в то время как мы гибнем от истощения, от грязи и болезней. Я говорю вам и хотел бы, чтобы слова мои вместе с моей желчью и гневом дошли до вашего сердца. У нас есть один выход. Не уступать.
Яков (в гневе. Встает). Перебить бы всех этих подлецов, и был бы один конец. (Грозно.) Кто нарушит связь, тот со мной будет ведаться. Подожди, подлецы!..
Мирон. Нелегко Гросману увеличить расходы по мельнице на двадцать пять тысяч рублей. Но мы его заставим…
Яков (грозно). Заставим, а не то всей мельнице капут!.. Так я говорю? Чем дальше мучиться, как мучились до сих пор, так уже лучше на каторгу. Хуже мельницы каторги не может быть.
Голоса. Верно, верно.
— И всех щенят его следует перебить…
Иоська. Прошу маленького слова… Почему товарищ Мирон не говорит нам о сыне господина Гросмана, Александре? Мы знаем, что он демократ. Почему же мы его не видим здесь, среди нас? Какой же он демократ, если не идет против своего отца-эксплуататора?
Яков. Это ты, Иоська, правильно спросил!
Степан. Оно, правду сказать, неловко как-то.
Мирон. Сын Гросмана на нашей стороне. Он сегодня придет сюда, чтобы обсудить и решить, как нам дальше вести дело.
Иоська. Браво и браво. Я удовлетворен.
Яков. Значит, наша взяла, если сынишка Гросмана за нас.
Давидка (робко). Я, Мирон, вот что хотел сказать. Я бы… (Запинается.)
Яков. Дай ему по затылку, слова и пойдут.
Давидка (улыбаясь). Что я хотел сказать? Так, ничего не хотел сказать. Но… но что-то мира хочется. Понимаете, чтобы было тихо, спокойно. К чему этот крик? Ну хорошо, вот крик. Вот дитя дома плачет. Вот жена дома проклинает. Так уже хорошо? И господин Гросман тоже не маленький человек. Мы упрямимся и он думает: «Смотри-ка, они со мной хотят бороться!» Кто хочет, что хочет? Мы!.. Еще раз кто? Вот эти мы!.. Против кого? Против Гросмана!..
Иоська. Прошу маленького слова. Ты кончил, Давидка? Если нет, то продолжай.
Давидка. Я не кончил и я не начал. Я только говорю, пусть все будет сделано тихо, мирно. Мы евреи, и он еврей. Не скушаем друг друга. (Иоське.) Что? Ты говоришь, что здесь русские рабочие? Что же из этого? Разве они не люди? Они меня понимают. Правда, Яков, ты меня понимаешь?
Яков. Пошел ты к черту.
Давидка. Уже пошел… Ну а дальше? Что ты на меня смотришь, Иоська?
Иоська. Я смотрю на тебя оттого, что ты ничего не понимаешь в бедном рабочем. Когда я тебя выучу? Ты ведь набитый дурак, и я тебе сейчас докажу почему. Что такое, например, капиталист-эксплуататор? Ну что, что?..
Давидка. Знаю, знаю…
Иоська. Знаешь? Кушать ты знаешь! Капиталист-эксплуататор — это человек, который должен отнимать у рабочего прибавочную стоимость. Ну а что такое рабочий? А? Рабочий — это человек, который хотя не хочет, но должен отдавать капиталисту прибавочную стоимость. Не смотри на меня как баран перед смертью. Ты уже понял? Что же отсюда следует? Что рабочий должен бороться с капиталистом, пока не отнимет у него всю прибавочную стоимость. Осел, при чем же тут еврей? Вот тут ты, Давидка, второй раз дурак, и я тебе сейчас докажу почему. Если, например, еврей-капиталист выжимает прибавочную стоимость из русского и еврейского рабочего, а русский-капиталист выжимает прибавочную стоимость из еврейского и русского рабочего, то при чем тут нация? Когда я говорю, что монета не имеет нации, то ты это понимаешь. Почему же ты не понимаешь, что тот, кто любит монету, тоже не имеет нации?
При чем же здесь слова: еврей и русский?..
Яков. Ловко отделал, Иоська. Мы все одно — что Степан, что Мирон.
Давидка (подумав). А почему русские устраивают погром?
Степан (погладив бороду. Сбивчиво). Да! Это ты правильно спросил. Это так.
Иоська. Дурак. Мы, бедные люди, рабочие, идем к одной цели. Русские и еврейские рабочие не враги. Они уже поняли свои общие интересы и рука об руку идут в бой со старым миром, чтобы его сокрушить. Я скажу так: русские и еврейские рабочие — братья!
Яков. Верно, — братья. Наш враг хозяин, а не еврей. Хозяину надо шею свернуть.
Шмиль. Ай-ай-ай! Братья!.. Это хорошо… Это по-еврейски!.. (Встает и бросает сапог.) Слушайте, дети… это по-еврейски. Степан, знаешь ты, что значит по-еврейски? Это значит по-человечески: всегда и везде еврейское было человеческое. Дети, люби врагов своих — кто сказал? Это мы сказали. И кто сказал — подставь правую щеку, когда бьют в левую? Вы говорите, что вы. Но это неправда… Тоже мы!.. Эти слова пахнут еврейской болячкой, еврейской кровью.
Давидка (благоговейно). Таки пахнет еврейской болячкой.
Иоська. Прошу маленького слова.
Шмиль. Тысячелетия прижимали еврея, и он от боли скривил лицо и выкрикнул: люби врагов своих. Некуда было деваться, Степан. Люби врагов своих!.. Хорошо, но сейчас же проклял это, и оно стало чужим. Ай-ай, ай-ай и ай-ай-ай!.. Сказать правду нужно. Это было еврейским словом. А кто сказал — борись с поработителем своим? Тоже мы!.. Все хорошее, человеческое говорили мы и сейчас же дарили другим. Берите, мы не жадные. У нас столько есть, что всем людям хватит. Не мешай же, Иоська. Мы сказали: борись с поработителем своим, но это еще не по-еврейски!.. Но борись ты, угнетенный, рука об руку не только с евреем, а с русским, с французом, с поляком, против поработителей своих, — вот это по-еврейски. Тут еврей не скривил лицо и громко, Яков, и смело, Иоська, сказал: угнетенные, вот ваша дорога!.. Понимаете? Понимаете? И я еще должен сказать, Степан, что все станет еврейским!.. Нет, у вас таки будет своя суббота, у французов своя, у немцев своя, но дух, дух во всем будет жить еврейский. (Садится в волнении.)
Маня. Вам за это следует поцелуй, Шмиль. Вы всегда вмешиваетесь не в свое дело. Вы ведь известный сумасшедший. А я хочу видеть, как похоронят Гросмана. Дети!.. Надевайте-ка на него саван!.. Кладите же его в землю…
Мирон. Это товарищ Александр, сын Гросмана. Пропустите товарища.
Эрш (пораженный). Сын господина Гросмана здесь!.. Сам сын господина Гросмана!..
Александр (звучным голосом). Товарищи!..
Товарищи!..
Розенов. Не говорите мне, теща, об этой дурацкой революции. Я плевать хочу на нее. Вот этот скандал, который Женя устроила, хуже всяких революций. Мне никуда нельзя показаться. Понимаете, нельзя! Надо воспользоваться, теща, тревожными слухами и уехать месяца на два за границу с Женей. О нас забудут и перестанут сплетничать.
Нет? (Грозно.) Нет?
Этель. Зачем так сердиться, Яков? Она ведь молоденькая. Ее надо попросить, приласкать. Ведь она у меня выросла в роскоши. Ты образованный, ты знаешь самые лучшие слова…
Женя. Как вы мне надоели… Все, все!.. (Повернулась в другую сторону.)
Розенов. Слышите, теща? Это ее постоянный жаргон. (Повторяет раздраженно.) «Как вы мне надоели»! Чем я вам надоел, принцесса?
Женя. Интеллигент, ставший биржевиком, — не человек!
Розенов. Слышите, теща, слышите? Четыре года я ей твержу: Женя, деньги! Женя, деньги и деньги! Вот результаты. Теща, вы знаете жизнь. Можно ли прожить без денег? И мужу нельзя об этом сказать жене!..
Этель. Что же делать, если она такая. Она у меня не жадная.
Розенов (возмущенный). Как — что делать? Вы должны другое говорить, если желаете ей добра. Сделайте ее жадной. Отнимите у нее платья, бриллианты, и она заголосит, как я голосил. Что делать? Вот я прошел школу и хорошо знаю, что нужно делать. Вам кажется, теща, что как только я приехал из-за границы с дипломом, то передо мной открылись все двери?.. Ошибаетесь. Я был беден, и со мной никто разговаривать не хотел. Ошибаетесь. Со мной, теща, не церемонились. Прошло три тяжелых года, пока я почувствовал под ногами почву.
Этель. Положим, всем приходится трудно…
Женя. Я краснею, когда слышу об этом. Сейчас пойдет рассказ о больнице. И он даже не подозревает, как это пошло.
Розенов. Пошло разыгрывать Софию Ковалевскую, когда, в сущности, ты хочешь того же, что и я.
Женя. Я хочу? А мои идеалы…
Розенов. Знаем, знаем… Все в высоком стиле: бог, идеал, искусство… Надо иметь стыд, Женя! В больнице, теща, где я по приезде из-за границы начал работать, пришлось превратиться чуть ли не в лакея известных врачей, чтобы добиться от них какой-нибудь помощи. И я превратился, теща. Вот где истинная правда жизни. Я превратился, потому что понял — иначе не пройдешь. Я развлекал их жен. Я был ловчее других, гулял с их идиотками дочерьми и за это иногда получал дежурство у богатого больного. Я терпел… ради денег!..
Этель. В этом нет ничего дурного. Ты все-таки устроился…
Розенов. Конечно!.. И я победил. Я прав и требую, чтобы она не становилась поперек моей дороги. Я должен быть богачом и буду им. Она не хочет понять, что практика врача редко обогащает. Посмотрите, теща, на наших богатых врачей. Разве они живут? Разве они чувствуют сладость жизни? Другое дело — биржа. Это чисто. Это приятно. Вокруг тебя кипит жизнь. Ты сам как соломинка захвачен водоворотом. Деньги растут! Деньги растут!
Этель (звонким голосом). Я понимаю. Я чувствую, Яша! Помню, как это у нас началось.
Женя. Ненавижу, презираю вас…
Этель (делает Розенову знак. Шепотом). Поговори сам с ней. Я ничего не могу поделать, а отец не хочет вмешиваться.
Женя (обернулась). О чем вы шепчетесь?
Этель. Я не шепчусь. Уже шепчусь! (Делает Розенову знак.) Подойди же к ней. (Тихо выходит из кабинета и закрывает дверь за собой.)
Розенов (искусственно дрогнувшим голосом). Женечка!
Женя. Не смейте касаться меня. Ступайте к своей служанке!
Розенов (вспыхнул). Ненавижу этот тон. Начиталась французских романов и, чуть что, сейчас на «вы».
Женя. Я не хочу тебя знать больше. Моя жизнь пропала! (Приложила платок к глазам.) Если бы я знала, за кого шла замуж. Скажи, чем ты теперь лучше бандита, который останавливает путников на большой дороге с криком: кошелек или жизнь? Врач-биржевик! Какой позор, какой позор!
Розенов (сдерживается). Я третий раз делаю попытку примириться с тобой. Две недели, как ты бросила дом. Дети страдают — ты замучилась. Послушай меня, поедем домой.
Женя (с горечью). Ты заботишься обо мне? (Крикливо.) А какова была моя жизнь? Поговорил ли ты со мной хоть однажды серьезно? Нет, серьезно, по-человечески. Чем я была для тебя? Куклой, выставкой! Ты покупал мне бриллианты ради своих целей, но скупился на покупку книг, произведений искусства. В нашем доме нет ни одной скульптуры. В гостиной на стенах висят большие олеографии в этих пошлых золоченых рамах. Для кабинета ты отказывался приобрести библиотеку…
Розенов. Эти бредни никого не греют. Мне надоели книги. Я не признаю искусства.
Женя. Разве это не ужасно — не признавать искусства? Боже мой, я оставалась одна и думала: где же мои мечты? Когда мы познакомились, ты мне понравился. (Опять напыщенным тоном.) Я думала, что с тобой из этого мертвого дома я выйду на свет, я увижу солнце. Жизнь наша будет заполнена благородным трудом.
Розенов (сердито). Это все из романов. О каком труде ты говоришь? В жизни все так ясно, так просто. Поедем домой. Твоя вспышка пройдет, и как ты будешь жалеть, если мы разойдемся. Я женюсь вторично на молоденькой, богатой, ты останешься вдовой. Хочешь, я повезу тебя за границу? (Шепчет.) Поедем как любовники…
Женя. Не добьюсь у тебя, чтобы ты отнесся ко мне как человек. (Заплакала.) Я говорю серьезно, Яков. Может быть, это мои последние слова! Я четыре года молчала. Я рвалась из нашей клетки к прекрасному. И вот я вырвалась… не на радость.
Розенов (меняет тон). Не могу же я серьезно, хладнокровно слушать эту чепуху. Ведь я не мальчишка и не хожу, воздев очи горе. Я смолоду ненавидел этот гнусный высокий тон. Перестань дурить, или я тебя заставлю. Бросила детей и разыгрывает Жану д’Арк.
Женя (задыхаясь). Меня заставить!
Розенов. Тебя, тебя. Я пойду до конца.
Женя. Ты думаешь, что разговариваешь со своими любовницами?
Розенов. Молчать! (Сдавливает ей руку.) Едешь домой? Я спрашиваю, вернешься домой?
Женя (вырывает руку). Опять в эти проклятые комнаты тюрьмы? Никогда, лучше смерть! (С пафосом.) Кому я нужна теперь? Кто протянет мне руку, чтобы идти со мной вперед, вперед, без конца? Я одна!.. Моя жизнь пропала, и вот я плачу. Кому я продана? Посмотри на себя. У тебя круглое брюхо и плотоядный рот. (Смеется.) У тебя цепочка на жилетке. Нет, ты посмотри на себя. Как твой дом устроен? Кабинет без библиотеки, гостиная без произведений искусства, столовая и огромный буфет с мраморной доской. Когда к нам входишь, сразу охватывает атмосфера чего-то ужасного, мерзкого, бесстыдного. Я плачу, пропала жизнь!
Розенов. Но ты ведь идиотка, честное слово. Твое место в больнице.
Женя. Это тебе кажется страшным. Все благородное для тебя не имеет цены. Пусть! Я плачу. Пропала жизнь!
Розенов (в бешенстве). Не знаю, что удерживает меня ударить тебя. Но подожди, дойдет и до этого. Проклятие гимназиям и подлым книгам! Почему я женился на тебе? Почему я тебя выбрал? Разве в городе мало других богатых идиоток, которые почли бы за счастье выйти за меня замуж?
Ты еще плачешь? Ты еще права? Подожди, прибежишь сама ко мне. (В гневе убегает.)
Этель. Где же Яков?
(Недовольно, расстроена.) Как ты прошла сюда? Кто тебя впустил?
Маня. Никто меня не впустил. У кого я должна спрашивать позволения! Как ты ни богата и как я ни бедна, все-таки мы сестры. Еще могу зайти к тебе без спроса. Когда-то вместе в камешки играли, когда-то сидели за одним столом. Вот так сидел отец, а тут мать и, слава богу, меня считали немножко красивее и умнее тебя. Счастья твоего мне только не хватало.
Этель. Пришла уже разговаривать. Мне не так весело, чтобы тебя слушать.
Маня. Можно подумать, что я прыгаю от веселья. Почему ты выгнала Диночку? Что она тебе сделала? Ведь она пришла тебе поклониться?
Этель (хмуро). Чего тебе надо от меня? Зачем ты приходишь меня мучить? Думай о какой-то Дине! Слава богу, у меня довольно своих забот.
Маня. Я ничего не говорю.
Этель. Ты не говоришь? Знаю тебя. Твои глаза говорят. Пусти меня выйти. Смотри-ка, стала на пороге и не пропускает!..
Маня (тихо). Я ничего не хочу от тебя. Я пришла только рассказать тебе, что мы умираем с голоду. Внизу стоит мой Абрам и падает с ног от слабости. Помощи нет ниоткуда. Я прощаю тебе, что ты выгнала мою Диночку. Я прощаю тебе твои двенадцать комнат и то, что ты купаешься в золоте, прощаю даже и то, что ты меня, свою сестру, не хотела вытащить из грязи, из этой бедноты, из этих скорбей. (Заплакала.) Помоги мне теперь…
Этель. А я тебе сто раз говорила, что я не Ротшильд. Мне не у кого взять денег. Ты думаешь, что золото у меня в руках? А если бы и было? Значит, я должна тебе все отдать? Ты моя сестра, но теперь нет родства. Всякий живет для себя. Был бы твой муж умнее, дельнее, ты бы тоже достигла богатства. У меня есть люди поближе, чем ты. Спроси-ка, сколько стоит вести хозяйство. Сколько стоят слуги, лошади, конюхи? Сколько нужно для детей. И ничего не остается для других. Теперь мельница стоит, а когда мельница стоит, то все равно что мать умерла. Пропусти меня. Ты видела, моя Женечка плакала?
Маня. Я не уйду отсюда. Мне некуда идти. Лягу здесь и умру. Хорошо, нет родства. Пусть! Я не сестра, я просто бедная, несчастная женщина. Я пришла к тебе. Я оглядываюсь, и глаза не выносят блеска твоего богатства. Дома у меня холодно, в окнах стекол нет, со стен течет зеленая вода. Каждая вещь, которая здесь валяется, могла бы осчастливить меня на всю жизнь. Смягчи свое сердце. Взгляни на меня и на себя: мы ведь дети одной матери. Ты вся сияешь, а я худа, как загнанная лошадь, и годилась бы тебе в матери. Мои руки так высохли, что в них едва бьются жилы.
Этель. Кто же виноват? Плачься на бога. Пусть муж работает… Разве мой Давид отказывался когда-нибудь от работы? Никогда! Он всегда думал о том, чтобы делать деньги. Пусть твой муж тоже работает, пусть дети работают. Не жрите столько, не покупайте туфелек, шляпок, корсетов, и из этих копеек соберутся рубли.
Маня (мрачно). Пусть то, что мы тратим на шляпки, достанется моим близким и далеким врагам на всю жизнь.
Этель (сердито). Ты еще проклинаешь? Ты! Ничтожная! Как же иметь дело с такими людьми, как вы? Ты бы ведь меня зарезала. За что? Разве мы ограбили кого-нибудь? Что вам сделал Давид? Если его мельница кормит вас, то этим он плох? Кого Давид обидел? Всю жизнь он думает о вас. Из-за вас нет ни дня, ни ночи. А чем вы платите за это?
Маня. Прошу тебя… помоги мне.
Этель. У меня нет денег.
Маня. А я перебью все твои стекла. А я буду бегать по улицам и кричать: народ, смотрите, как Этель Гросман поступает с своей несчастной сестрой! (Исступленно). А я повешусь у твоих дверей.
Гросман. Что тут за крик? Кто это?
Этель. Это Маня. Она кричит, что ей плохо. Если нуждаешься в помощи, то разве такими словами требуют?
Маня (возбужденно). Вы, Гросман, мой шурин, а она моя сестра…
Гросман (в гневе затопал ногами). Вон отсюда!
Маня. Ну выбросьте меня. Вот это я хочу видеть. А ну возьмите-ка меня за плечи. Мне уже все равно. Ну, жирные звери, выбросьте меня!.. Разве вы люди? Эта женщина моя сестра! Собаку бы лучше мать родила.
Гросман (топает ногами). Вон, вон сейчас! Герман, что же вы стоите? Вытащите ее отсюда.
Герман (подходит к Мане, берет ее за руку). Идите отсюда. Вы ведь криком ничего не добьетесь.
Маня (вырывается из его рук). Разбойники! Я вам все стекла перебью в доме. Вы ведь пьете нашу кровь. Подождите, мы вам покажем, как пить. Ты, пусти меня… жирный зверь!
Этель. Пустите ее, Герман. (Бросает ей рубль.) На, подавись! Можешь уже проститься с мельницей.
Маня (глядит на монету, которая покатилась; поднимает ее с пола). Рубль! Богачка Гросман бросает голодающей сестре рубль! Чтобы один рубль остался от твоего богатства. Имеешь уже радости от своей Женечки? Подожди, подожди. Моя правда возьмет верх. Подождите, разбойники! (Быстро уходит.)
Гросман. Вот положение еврейского богача. Он один, и всяких бедных родственников у него тысяча. Тому до зарезу нужны деньги, тот умирает с голоду. Этому найди службу. Воспитывай на свой счет десяток юношей и выдавай им стипендию. Благотворительные учреждения требуют пожертвований, и кто только хочет, расхищает твое состояние. Почему? Потому что ты еврейский богач. К русскому богачу никто не посмеет явиться с просьбами. А попробуй отказать — и ты разбойник!
Этель (робко). Выбрось ее уже из головы. Сегодня Яков опять приходил.
Гросман. Не хочу слушать об этом. Пусть идут к черту все Яковы!..
Герман (скромно). Надо было ей выбросить что-нибудь. Меньше собакой — меньше лая.
Этель. Но у меня нет столько денег. Пусть бы Давид дал мне сто рублей и сказал: эти деньги отдай сестре. Подумайте, Герман, сколько мне нужно ежедневно расходовать.
Гросман. У нее никогда нет денег, Герман. Дайте ей тысячу рублей, и через минуту она скажет: у меня нет денег.
Этель. Когда я получала от тебя тысячи?
Герман. Я не о Мане говорю. Я хотел только сказать, что теперь их не следует раздражать. Они и так голову потеряли.
Гросман. А я говорю вам, Герман, что плюю на рабочих, и на революцию, и на все. Я никогда и ничего не боюсь. Если бы они даже с ума сошли от первого до последнего — они ничего не получат. Не раздражайте меня. Этель. Дай ему хоть слово сказать. Вероятно, он знает, что говорит.
Гросман. Ты молчи. Не твое дело. Не вмешивайся…
Герман. Вы знаете, мадам Гросман, мою преданность вам. Вы меня вытащили из нищеты. И если бы вы сказали мне: Герман, бросься в огонь, я закрыл бы глаза и бросился в огонь. Верьте же моим словам. После той проклятой большой забастовки рабочие превратились в зверей. Во всем городе вы не найдете одного порядочного рабочего. Волнения и слухи и все, что происходит в эти проклятые месяцы, действует на них как огонь на порох. Они все ходят с глазами, налитыми кровью, и с сжатыми кулаками.
Этель (в страхе). Слышишь, что он рассказывает?
Гросман (сухо). Пусть рассказывает… Мы уедем…
Герман. Это другое дело. Еще неделю тому назад я думал, что все в наших руках, а теперь я уже не верю. Волнение велико. Никто не знает хорошо, чего хочет, и все кипят как в котле. Делается страшно!..
Гросман. Если нужно будет — я уеду. Пусть все погибнет, а я не сдамся. Вы, может быть, думаете, что я боюсь, если согласен уехать? Ошибаетесь. У меня свой план, я же смеюсь над ними. Все это пустяки, вздор…
Герман. Дай бог, дай бог!..
Гросман. У вас, Герман, маленькая голова, и вы не понимаете, что происходит. Надо подняться высоко и сверху посмотреть вниз. Тогда вам все откроется. Есть что-то постарше нас с вами, Герман. Это наша власть. Эту власть хотят отнять у нас, но мы не отдадим ее. Она должна существовать. Поднимитесь, Герман, еще выше. Вот она, власть! В золоте и с мечом. Поклонимся ей!..
Герман. Это не для моей головы.
Гросман. Потому вы и трусите, что не понимаете. Нужно, Герман, дать развиваться силе и задушить ее… Мы обезоружим их и впряжем всех в нашу колесницу. Я, Герман, сам работал, знаю их силы, знаю, чего они хотят, но знаю теперь, кто мы.
Герман. Я не могу с вами спорить. Мое дело сказать, что все мы стоим теперь на пороховом погребе, что может произойти взрыв, от которого ничего целым не останется.
Гросман (взволнован). Нет такого взрыва, которого не могли бы сдержать крепкие стены. Посмотрите, Герман, кругом себя. Ведь то, что совершается кругом нас, не есть только мое дело. Вопрос стоит так: власть для одних или власть для всех. Я стою тут на стороже и говорю: нет!.. Я говорю всем, имеющим власть: нет, ни одной уступки. Я говорю всему миру: нет, нет и нет!.. Оставим это. Все равно вы не поймете. Что вы хотели сказать?
Этель. Мне страшно. Я бы спряталась в самом глухом месте. Когда мы были бедны, нам было хорошо. Мы жили спокойно…
Гросман. Молчи.
Герман. Я сам все испробовал. На днях я призвал к себе Степана. Он пользуется влиянием среди своих. Степан, начал я, что же ты делаешь? Ты русский человек? Как тебе не стыдно водиться с евреями? У тебя крест, у них что? Кто делает смуту, как не евреи? Кто бунтует, если не евреи? Ничего не помогло!
Гросман. Вы хорошо сделали, что так говорили о евреях. Это должно подействовать.
Этель. Зачем трогать евреев?
Гросман. Какое тебе дело? Много добра ты видела от евреев?
Этель. Я знаю одно: евреев не нужно трогать…
Герман. Чем же ответил Степан? Пришел вечером и разбил камнями окна в моей квартире.
Этель. Вот видишь, Давид. Уступи им хоть что-нибудь… Станет спокойнее. Разве ты имеешь дело с людьми? Это ведь дикие звери…
Гросман. Пусть звери… Не твое дело. Я говорю — нет. Так и будет.
Герман. Хорошо. Можно подождать еще несколько дней. Только… Только…
Гросман. Что только?
Герман. Мне тяжело причинить вам горе…
Гросман. Какое горе? Что вы тянете?
Этель (испуганно). Боже мой, что еще?
Герман. Я предан вам и должен всю правду открыть. Я бы даже открыл ее, если бы был посторонним — просто из сожаления к юноше.
Гросман. Черт вас возьми, Герман. Вы тянете из меня жилы.
Герман (нерешительно). Вы… знаете, кто против вас?
Гросман. Как… Кто?
Этель. Боже мой!..
Герман. В деле ведь замешан ваш сын, господин Александр. Вот правда, которую я узнал.
Гросман (с криком). Это!..
Этель (всплеснула руками). Сашенька!..
Герман. И то, что господин Александр в забастовке…
Гросман (обрывает его). Мой Саша? Неправда! Против меня!.. Не верю!..
Этель. Ты таки не верь, Давид, не верь…
Герман. Мои люди мне сказали.
Гросман. Мой сын? Ложь!.. Этель, где он? Позови его сейчас же сюда. Притащи его. Неправда, Герман. Голову даю. Что, Этель, хороших детей ты родила?
Поклянитесь, Герман, что это правда?
Герман. Клянусь…
Гросман. Так у меня нет больше сына. (Кричит.) Этель, Этель, скорее! Терпение мое истощилось!..
Этель (вбегает). Его нет дома. (Дрожит.) Давидочка…
Гросман. Так послать за ним. Отыскать его. (Себе.) Тише, Гросман, тише. Не падай духом…
Герман. Господин Гросман, что с вами?
Этель. Давидочка, мой дорогой Давид!.. Тебя прошу! Вот стану на колени перед тобой. Только ты успокойся, только ты. Не смотри на детей — только ты!..
Гросман. Уйди! Тише, Гросман, тише… Ты знал своего сына? Этель, в первый раз мы сойдемся с ним лицом к лицу. Мы рассмотрим друг друга. Тише, Гросман, тише… Что ты сделал, чтобы знать своего сына? Кто у тебя в доме?
Герман. Господин Гросман, господин Гросман?!..
Гросман. Ступайте, Герман. Работайте. Я не сдаюсь. (Сердито.) Не раздражайте же меня своими ответами. Ступайте!..
Этель. Идите, идите. Вы видите, что с ним. Ах, Герман, печали вы принесли в наш дом, острый нож вы вонзили в мое сердце…
Герман (бормочет). Я должен был донести. (Выходит.)
Этель (умоляюще). Давид, Давидочка!..
Гросман. А, что?
Этель. О чем ты думаешь? Не надо думать, не надо! Прогони свой гнев… Как нам хорошо было, когда мы были бедны. Вот мы богаты. Стали ли мы счастливее? Нет одних забот, но выросли другие, худшие. Огромные комнаты, кругом роскошь, а я кружусь в них, как заброшенная кошка. Женя несчастна!.. Не сердись на Сашу.
Гросман (рассеянно). Я хожу и думаю о том, как с ним встречусь. Нам ведь нужно взглянуть друг на друга. Этель, кажется, в деньгах лежит что-то страшное. А? Черт сидит в деньгах. Что? Ты знаешь Сашу? Мне некогда было думать о нем. Кто такой Саша? Какой он, высокий или низенький? Выросли ли у него усы? Какой у него голос, громкий или тихий?
Этель. Наш Саша красив… Он добр… Больше я ничего не знаю.
Гросман (задумчиво). Почему же мы ничего не знаем?
Этель. Присядь, Давид. Я буду говорить, и ты успокоишься. Никогда мы не разговариваем просто, как муж с женой. Когда мы жили, Давид? Кажется… никогда!..
Гросман. Ты говоришь, что Женя несчастна? Почему она несчастна? Пустяки! О чем я говорю? Ну, а кто такое Маша?
Этель. Люблю ее… но… ничего не знаю.
Гросман. А Петя?
Этель (бормочет). Петя, Петя… Люблю, дрожу…
Гросман (вспыхивает). Так все они собаки? Все мои! Что такое дети? Что такое мои? А если мои?..
Этель. Вот кровь опять тебе бросилась в голову. Вот ты опять теряешь рассудок. Что дети? Только ты, только ты!… Тебя прошу…
Гросман (встает и идет в кабинет. Этель следует за ним. Сильно). Нет-нет! Кто я? Я Гросман! Гросман останется Гросманом… Мои дети! Скажите! Мои дети!..
Петя (входит с собакой, садится у стола). Байрон, сюда! (Вынимает портсигар и закуривает. Позвонил.)
(Вдруг.) Вон!
(Он насвистывает, подходит к буфету, достает шоколад и ест. Опять звонит.)
Вон! (Расхохотался. Кормит собаку шоколадом.)
Вайц (входит). Я вас ищу во всех комнатах. Пора заниматься.
Петя (кормит собаку). Не хочу!..
Вайц. Вы не можете не хотеть. Мне тяжело получать здесь даром деньги.
Петя. Если вам платят, то это все равно.
Вайц. Я не могу с вами об этом спорить. Не будьте только грубым. Это одно, о чем я прошу. Я имею право требовать этого от вас.
Петя (пожимает плечами). Не понимаю!.. (Насвистывает и возится с собакой.)
Вайц. Как мне ни тяжело, но я принужден буду сообщить вашему отцу о ваших отказах заниматься.
Петя. Послушайте, Вайц. Сколько раз нужно вам повторять, что я не боюсь отца. Подумаешь — отец!.. Получаете жалованье и будьте довольны…
Вайц. Вы ставите меня в тяжелое положение. В сущности, я сейчас же должен был бы уйти из этого дома и… не могу. На моих плечах большая семья. Поймите это и прекратите ваши нападки.
Петя (грубо). Какое мне дело до вашей семьи? (Смотрит на Вайца. Смеется.) Байрон, сюда!.. (Насвистывая, уходит.)
Маша (входит. Обходит со скучающим видом комнату. Садится в углу). Только что играла!.. Бросила! Пришла сюда из десятой комнаты и теперь буду сидеть здесь как бы кому-то назло. Буду думать, что мне весело. (Закрывает глаза.) Вот Вайц.
Вайц (прерывает ее). Петя меня только что оскорбил… Почему же я не ухожу? (Машет рукой.)
Маша (полузакрыла глаза). Вот, Вайц, вокруг меня избранное общество, кавалеры и дамы. Они ведут блестящий разговор по-французски. Красавец корнет возбуждает общее внимание. Посмотрите, Вайц, вот он встает. Как он изящен! Он постукивает шпорами. Он прошел мимо и обдал меня огненным взглядом. Я опустила глаза. Вот он наступил мне на ногу, и я вскрикнула. Вайц, все оглянулись в мою сторону. Разговоры смолкли. Как ясно пахнет фиалками. Вы, Вайц, хотите наказать дерзкого!.. Вы в мундире и стройны. Как чудно пахнет фиалками. Корнет побледнел. Вы подходите и бросаете ему перчатку в лицо. (С криком.) Вайц, вы дали ему пощечину! Вы дали ему пощечину!..
Вайц. Зачем смеяться надо мной?
Маша. Нет, я не смеюсь. Я никого не вижу вокруг себя. Поднимитесь, выпрямитесь! Почему вы сидите всегда сгорбившись? Разве трудно сделаться стройным, мужественным? Вы ведь мужчина! У вас гордые цели впереди. Я с вами!.. (Усталым голосом.) Как все скучно, Вайц! Я чувствую, что угасаю. Вот брошен сорванный цветок…
Вайц. У вас чудная душа. Когда я слышу ваш голос, все благородное, что живет во мне, пробуждается. Маша, на моих глазах погибает человек!..
Маша (угрюмо). Пусть гибнет!.. Зачем жить?
Вайц. Зачем? Есть одна святая цель в жизни. Это борьба за счастье своего угнетенного народа. Но это не для нас. Есть, Маша, еще одна великая радость, которая может заполнить жизнь. Это радость о том, что существует Европа. В Европе, Маша, работают. Это великое утешение. Европа работает! Тут тьма, ужас, а там в лабораториях ищут решений мировых загадок. Идут грандиозные поиски. Тайны раскрываются. Вырабатываются новые формы искусства, переоценивают старые формулы науки. Там в университетах профессора разбрасывают семена знания и приобщают народы к высшему пониманию жизни. Уничтожают варварство, убивают пошлость.
Маша. А я не родилась в Европе. Как жалко! Зачем вы говорите мне о народе? Мне? Вы проливаете драгоценнейшие слезы на камень.
Вайц. Маша!..
Маша. Зачем же вы говорите мне о народе? Где? Здесь! (Смеется.) В этом доме мертвых людей? Ведь Петя способен затравить еврея собаками… Молчите о народе… (Пауза.) Я сижу и гляжу на вас… (Вдруг.) Вайц, хотите бежать со мной?..
Вайц. Что вы сказали? (Испуганно.) Маша!..
Маша (в забытьи). Вы любите меня… Убежим! Украдите меня! Когда взойдет луна, вы постучите в мое окно, и я выйду к вам. Приготовьте быстрых лошадей. Мы уедем, и умрет моя тоска…
Вайц. Вы издеваетесь надо мной.
Маша. Мне страшно в этих пустынных комнатах, меня убивает пошлость. (С тоской.) Меня убивает пошлость…
Вайц (дрожащим шепотом). Я люблю вас!..
Маша (удивленно смотрит на него). Вы? Меня? (Смеется.) Учитель в очках? (Смеется.) Гувернер! Меня? (Вдруг.) Станьте на колени. Сейчас, я хочу! Объяснитесь мне в любви. Объяснитесь поэтически, красиво… Высокий стройный юноша!.. Высокий нежный юноша…
Вайц (становится на колени). Да-да… Но отчего же вы плачете?
Маша. Сюда идут. Не поднимайтесь… Хочу!… Учитель Вайц на коленях…
Вайц (тихо). Это позор!..
Маша (смотрит на него. Устало). Встаньте!
Александр (Вайцу). Переписали?
Вайц (долго не отвечает. Старается подавить свое волнение). Переписал!..
Александр. Принесите мне завтрак…
Александр. Отец зовет меня.
Гросман (входит). Саша!..
Александр. Я тебе нужен, папа?
Гросман (грубо). Конечно. Я ведь говорю: Саша!..
Александр (удивленно). Почему ты кричишь?
Гросман. Потому что я отец и могу кричать.
Александр (хмуро). Ничего не понимаю.
Гросман (резко, Вайцу и Маше). Ступайте отсюда!..
Маша. Папа, ты не на мельнице.
Гросман. А я хочу быть как на мельнице. Я вам отец или нет? (С криком.) Кто здесь отец, я спрашиваю? Здесь в комнате кто отец?..
Александр. Ну хорошо, ты отец. Что дальше?
Гросман. Что дальше? Молчать! Не смей со мной так разговаривать.
Александр. Ну хорошо, хорошо. Но почему же ты все-таки кричишь?
Гросман. Почему? У тебя есть смелость смотреть мне в глаза? Где твоя совесть? Покажи-ка ее!..
Александр. Ты заговорил со мной таким тоном, что я перестаю отвечать тебе. (Отвернулся.)
Гросман (с гневом повернул его к себе). Я тебя заставлю отвечать.
Александр. Прими руку…
Этель (вбегает). Давид, перестань! Ведь это наш сын, наш…
Гросман (с гневом). Отойди от меня!.. Наш сын? Это наш позор!
Не смей уходить! Что? Говорю я — не смей уходить, или нет? Я прикажу связать тебя. Захочу и высеку тебя. Засеку… Замолчать!..
Александр (матери). Что с ним сегодня?
Этель (плачет). И ты тоже хорош. Отчего ты идешь против отца, против такого отца? Посмотри на него. Ведь он постарел на десять лет за эти полчаса горя о тебе. Ты его не жалеешь? (Громко заплакала.) Где наши радости от детей? Вот Женя заперлась в детской и плачет, и не впускает к себе…
Гросман (жене). Довольно! (Сыну.) Саша, вот я сдержал себя. Кровь мне бросилась в голову, когда я тебя увидел. Вот опять гнев душит меня… Тише, Гросман, тише… Спокойно! Хладнокровно!.. (Сыну.) Ты учишь рабочих, как лучше сделать мне зло. Это не укладывается в моей голове. Почему? Что я сделал тебе дурного?
Александр (упрямо). Ничего…
Этель. Но ведь это твой отец, твой!..
Гросман (вспыхнув. Жене). С кем ты разговариваешь? Ведь он уже каторжник. (Повернулся к сыну.) Ты!.. (Топает ногами. Минута напряженного молчания. Бессмысленно орет.) Ты проклятый социалист!.. Социалист! В моем доме! Мой сын!.. (Топает ногами.)
Этель (ломает руки). Несчастный, несчастный!..
Гросман. Кого мы вырастили? Чего же ты хочешь от нас? Отвечай, проклятый! Может быть, зарезать? Ну зарежь меня! Спрятал револьвер в кармане? (Хватает его за рубашку.) Это что за рубашка на тебе? Твоя? Врешь!.. Раздевай рубашку. Сейчас! Все это мое. На мои деньги купленное. Голым я выгоню тебя.
(Бросает тарелки на пол. С новым гневом.) Вон отсюда сейчас, в чем родился. Босым вон!.. Я тебе покажу, как со мной бороться. Ого, ты еще Гросмана не знаешь. Гросмана, Гросмана!.. Я убью тебя… (Подбегает к нему и поднимает угрожающе руку.)
Александр (спокойно). Ну?
Этель (вскрикнула). Что же ты хотел сделать, Давид? Кого ты хотел ударить? Сашенька, уйди теперь.
Гросман (грозно, сыну). Проклят ты будь!.. (Жене.) Ты его вырастила таким. Сашенька, Сашенька!.. Вот он, Сашенька. Посмотри на его лицо. Разве он похож на нас? У него зверские глаза. У него нож в руках. (Опять исступленно.) Что же ты молчишь, проклятый? (Топает ногами.)
Этель. Может быть, ты еще хочешь бросить нас? (Исступленно.) Нет-нет, я не пущу тебя… Я не хочу! Ты мой! Нет-нет!.. Я тебя на руках носила, своим молоком вскормила. Нет-нет-нет, сыночек мой, дорогой мой!..
Гросман (с бешенством). Скажи же что-нибудь… Говори!.. (Топает ногами.)
Этель. Боже мой!.. Несчастье! Что-то сердце мое плакало весь день. Боже мой!.. (Выбегает.)
Гросман (обернулся). Что там такое?.. Что там?..
Этель (вбегает, рвет на себе волосы). Застрелилась! Женечка застрелилась! Давид, Давид, я умираю. Конец нашей жизни!
Гросман. Вам, Эрш, следует за работу пятьдесят рублей. (Вынимает кошелек из кармана и считает.) У меня в кошельке всего тридцать рублей. Возьмите пока тридцать. Когда приеду, сосчитаемся.
Эрш. Хотелось бы, конечно, все получить, господин Гросман. Такое тяжелое время… Но если вы так хотите, то пусть будет так, как вы хотите.
Гросман (сквозь зубы). Вы ведь старый плут, знаю вас. Готов даже побиться об заклад, что вы меня наполовину надули. (Смеется.) Но я не сержусь. Мне нравится, что вы старый плут, и я люблю, когда меня надувают… наполовину. Обманывайте дурака Гросмана, грабьте его.
Этель. Зачем ты мучишь человека?
Эрш. Э, они мучат. Я даже не чувствую. (Заискивающе.) Может быть, господин Гросман, у вас найдется еще десять рублей?
Гросман. Нет-нет. Ни одной копейки. (Смотрит в кошелек.) Я сказал неправду. В кошельке осталась одна копейка. (Смеется.) У Гросмана в кошельке одна копейка.
Итак, Эрш, мы в расчете. Передайте там всем этим мерзавцам, что завтра Гросман уезжает с курьерским поездом в Европу. Вот видите, даже сундуки запакованы. Выбрали пять негодяев и думали, что Гросман станет с ними разговаривать. Дураки! Что? Вы говорите, что они шумят там. Очень хорошо. Для меня это только приятная музыка. Я отлично засну.
Эрш. Так вы в самом деле уезжаете? Что-то все не верилось. Говорили, говорили, а вот и правдой сделалось. Пойдет теперь голод…
Гросман (довольный). Теперь пойдет хороший голод. Хороший кусочек голода. Они будут кушать воздух. Когда же я вернусь, то предложу устроить маленький союз против рабочих. К моему приезду глупая революция будет раздавлена, и станет весело.
Эрш (убежденно). Вы еще найдете средство бороться с ними. Еще есть и есть и есть…
Женя. Папа, довольно, мне скучно…
Гросман. Высунь, Женечка, голову из окна и услышишь, как рабочие начинают мяукать перед голодом. Это тебя развеселит.
Этель. К чему эти шутки? Там ведь евреи! И душа моя что-то неспокойна. Что вы скажете, Эрш? Ведь нисколько не весело. Страна горит, кипит, кричит, кровь льется. (Со вздохом.) Нет спокойствия, Эрш, нет его, и надо уезжать. Не завидуйте нам.
Эрш. Я никогда никому не завидовал. Я иду своей дорогой. Сторонкой я иду. Что бог дал мне, то и хорошо.
Этель. И что они выиграли, спрошу вас? Мне ведь жаль евреев. Вот он уезжает. Будет мельница стоять, как покойник, и всех пугать. Дети начнут умирать.
Эрш. Уже будут умирать, мадам Гросман! Они хотели болячек? Теперь они их имеют. Так уже плохо стало, как никогда не бывало. А шайка шарлатанов собирается, срет, все потеряли голову, из каждой квартирки несется вой и проклятия. Ай, как там плохо!..
Этель. Мне хотелось бы только одно понять. Чтб им сделал муж, что? Или он их мучил? Или придирался, или не платил? Чего можно желать от такого человека, как Давид? Мог он, и прибавил им в прошлом году. Спросите, чего он не сделал для них? Я всегда говорила: надо быть плохим к людям, и они будут тебя почитать.
Эрш (осторожно). Положим, доброта немножко лучше. Не скажу — намного, но немножечко лучше. Доброта не мешает…
Этель. Как же лучше, когда они называют его разбойником? Посмотрите на этого разбойника. Ведь он ограбил весь мир.
Гросман. Присядьте~ка здесь, Эрш. Дело это прошлое, сундуки уложены, но, между нами, скажите, кого я обидел в своей жизни? Ударил ли я когда-нибудь рабочего? Если Герман давал иногда волю своим рукам, то он ведь Герман. Ведь это разбойник! Но я, я? Чего же они хотят? Чтобы я открыл им свою кассу — вот эту кассу, посмотрите на нее — и ушел? Но я еще, благодарение богу, не сошел с ума? Что, Эрш? Или, может быть, вы бы это сделали? Сядьте же, Эрш. Вас же просят.
Эрш (уклончиво). Господин Гросман, мне надо идти работать. Вот на этом горбу хотя уже и взрослые, но все еще сидят дети: дочь, сын и еще сын. И сесть я тоже не могу. Что значит сесть? Разве я не знаю своего места? Вы, слава богу, господин Гросман, я… слава богу, Эрш! Слава богу! Могу постоять… (Улыбается.) У меня, господин Гросман, живет сапожник, Шмиль его имя. Человечек! Ничего себе человечек! И шутливый. Он любит говорить так: «Человек! Что такое человек? Это король земли… Король!» Ну так я из тех королей земли, которые могут постоять перед господином Гросманом.
Гросман (недовольный, сердится). Вот это мне не нравится. Ваш Шмиль большой, большой дурак и, вероятно, шарлатан. Это он, вероятно, портит людей, которые работают. Из-за таких Шмилей останавливаются мельницы, рабочие бунтуют, а хозяева должны уезжать в Европу. Человек — король земли! Нет, Эрш, нет, нет и нет!.. Если бы Шмили вот так говорили, тогда было бы тихо. Сядьте же, Эрш, не упрямьтесь!..
Эрш. А я всегда говорил, что господин Гросман ведь король!.. Дом как у короля, слава богу… Денег как у короля!..
Гросман. А они вам, конечно, не верили?.. Старая история. Но они должны будут поверить. Я сделаю так, что они Гросмана запомнят. Внукам будут рассказывать о Гросмане. Я им покажу, кто король и кто не король. Первое, Эрш, — ни один еврей не будет работать больше на моей мельнице. (Встает.) Ни один!.. Мне не нужно евреев. Зачем они? Разве без них нельзя дела вести? Этих шарлатанов к черту. Только русские найдут работу на мельнице… Это во-первых…
Этель. Видите, Эрш. Все это им очень нужно было?
Эрш (смущенно). Да, мадам Гросман. (Осторожно.) Господин Гросман, мне нужно пойти домой. Становится поздно…
Гросман. Успеете, Эрш. Ведь главного я вам еще не сказал. Если, Эрш, я по приезде вспомню о ком-нибудь, то, конечно, о вас.
Эрш (почувствовал угрозу. Испуганно. Старается улыбнуться). Обо мне? Почему обо мне? Никого уже другого в городе не осталось?
Гросман. Не притворяйтесь овечкой. Мирон ваш сын или не ваш? Кто кричал громче всех? Кто? Кто приходил со мной разговаривать? Со мной!.. Я, положим, показал ему разговор!.. Больше уже не осмелится! Но вы-то, Эрш! Где вы были! Такого отца на куски разрезать нужно, если он не учит добру своего сына.
Эрш (быстро). Это неправда, господин Гросман. (Посовестился.) Может быть, чуточка правда!.. Может быть!.. В каждой неправде есть чуточка правды, и в каждой правде есть немножечко неправды. Но, как теперь ночь на земле, виновата сестра мадам Гросман, Маня. Это она проклинает. Это она бегает из квартиры в квартиру и кричит, что надо мельницу сжечь…
Этель. Кто вам поверит, Эрш? Маню черт может-таки унести. Я знаю свою Маню. Но подобного Мирона, как ваш, земля еще не рожала. Кто испортил моего сына, как не Мирон?..
Эрш (с ужасом). Как, вы и этому верите? Ах, мадам Гросман, мадам Гросман!.. В самое больное место моего сердца вы ударили меня. Ведь я, отец! Разве я не отец? Может быть, у него матери нет, и мы не проливаем слез по ночам? Что вы сказали? Я живу на свете пятьдесят пять лет и каждый день с одной только молитвой обращаюсь к богу. «Бог, прошу я, сделай так, чтобы все было по-старому, — пусть все останется на месте, как было…». К чему эти перемены, к чему этот крик? Разве бедная земля мало страдает? Посмотри на бедную землю. Как дитя ведь она плачет, как барашек обливается кровью. Пусть будет по-старому!.. Я не учу своего сына добру? Я? Господин Гросман, — вы отец и я отец, что бы вы ни говорили. Вы плачете у себя, а мы у себя. Ведь моего бедного Мирона испортил господин Александр. Мой Мирон пошел в меня. Он был как девушка.
Этель. Перестаньте, Эрш. Камни сами поднимутся И побьют вас.
Эрш. Мадам Гросман, верьте мне, разве я не умолял вашего сына? Ведь я на колени становился перед ним. Господин Александр, ах господин Александр, зачем вы ходите ко мне? Разве вы не сын господина Гросмана? Вы богач, мой сын — рабочий… Просите, — разве помогает? Ах, господин Гросман, все перевернулось. Смешанный с кровью, пал туман на несчастную землю…
Этель. А я вам говорю, Эрш, что ваш сын погубил нашего.
Эрш (умоляет). Мадам Гросман!..
Этель. А я вам говорю, что ваш погубил нашего. Кому вы хотите голову затуманить? Кого вы хотите уверить, что богатый, нежный, образованный человек сам пошел к рабочему? Никогда этого не могло быть, если бы его не испортили. Чего бы мне не хватало, если бы Саша не знался с Мироном?.. А теперь плачь, говори, бейся головой о стену — напрасно: пропал сын!
Гросман (мрачно). Пусть пропал. Я не хочу об этом знать. Дети!.. Как будто нет ничего высшего, кроме них? Пропал так пропал — к черту дурное! Теперь потребую из гимназии бумаги Пети, а его возьму на мельницу. Пусть дураки уже учат своих детей.
Этель. Конечно. Нужно дать им попробовать сладость рубля, тогда их, как мух от меда, не отгонишь от дела.
Эрш. Я пойду уже, господин Гросман. Желаю вам счастливого пути… Может быть, вы все-таки дадите мне что-нибудь? Хоть пять рублей. Запахло морозами…
Гросман. И если это горе, что мой сын пошел против меня, я схоронил его глубоко в сердце. Никто не увидит горя Гросмана. Ступайте, Эрш, я устал, хочу спать, а тут еще нужно подвести счеты.
Эрш. Так нет? Вы тверды как камень. Доброго пути вам. (Кланяется.) Хорошего пути… Ах, господин Гросман, господин Гросман… (Прихрамывая, выходит.)
Этель (равнодушно). Прощайте, Эрш…
Женя. Стоило так долго разговаривать с ним. Вы нисколько не жалеете меня. Я лежу с простреленной рукой, рана ноет, сердце томится и грустит, голова устала от дум, а вам все равно. Эрш вам дороже меня.
Этель. Больше не буду. (Подходит к ней.) Больше не буду, дорогая моя, мученица моя…
Гросман (громко). Не кричите. У меня еще столько работы, а я спать хочу. (Стучит на счетах.)
Этель (тихо). Он, бедный, прав. (Еще тише.) Яша два раза прибегал, а я не хотела его и впустить… О, я ему не прощу твоей раны!..
Женя. Зачем так строго, мама? Ведь он тоже измучился… Я стрелялась! Разве это правда? (Крикливо.) Я стрелялась? Мама, что было бы теперь со мной, если бы пуля попала в сердце? Я лежала бы в могиле? Я в могиле? (Вздрагивает.) Вот эти руки глодали бы черви? В глазах кишели бы черви, красота превратилась бы в тлен? (Вздрагивает.) Как хорошо, что выстрел был неудачный! Мама, теперь я люблю жизнь. Я люблю. Как прекрасен мир!.. Есть солнце, есть даль, есть море!..
Этель. Радость моя!..
Женя. Я о многом передумала, мама. Зачем я ссорилась с Яковом? Подумай, во имя чего? Разве земля не одинаково закроет и пошлость и благородство, и высокое и низкое? Пощадят ли красоту черви? (Рассмеялась.) Ты ведь меня не понимаешь, бедная мама. Я дрожу от восторга. Я пьяна от радости. Я живу, живу!.. (Меланхолично.) Скучаю по детям. Хочу ласки. Обними меня.
Гросман. Перестаньте жужжать. Перед отъездом нужно привести в порядок денежные дела, подвести итоги. Бумаг у меня на триста тысяч. Я никогда не пробовал сосчитать свое богатство, но, слава богу, Гросман таки собрал денежки. Ничего, Гросман знает свое дело. Наличными имею во французском и английском банках около четырехсот тысяч, итого семьсот тысяч. Ого, ничего себе! Мельницу считать не буду. Купленной земли тоже. Домов считать не буду. Теперь посмотрим, что у нас в кассе делается. Ступай-ка сюда, Этель, — поможешь мне.
Женя. Опять деньги. Поговорите лучше со мной.
Этель (идет к мужу. Со смехом). Деньги!.. Деньги ведь бог… Дурочка! Что ты говоришь?
Деньги!.. (Стоит с мужем подле кассы, и оба роются в ней.) Лучшее мое удовольствие — считать деньги. Ты, Давид, возьми бумажки и золото, а я возьму серебро. Что-то серебро люблю больше. Женечка! Ты никогда не пробовала считать. Хоть раз попробуй. Так тебе хорошо станет, так весело…
Женя (с напыщенным презрением). Считать деньги. Никогда!.. (Колеблется.) А может быть, попробовать? На душе скучно. Томится моя душа. (Вздыхает.) Что-то мои дети поделывают? Скучает ли Яков?
Этель (радостно). Садись, садись, Женечка, попробуй. Деньги!.. (Упивается этими словами.) Ведь это деньги!..
Гросман (считает с озабоченным лицом). Одна тысяча… Мы потеряли сына…
Этель (считает. Грустно). Может быть, бог даст, он опомнится. Как мне жаль его. Живет теперь он в самой худшей и дальней комнате, обедает один. Я готова плакать, когда слышу его шаги… Сто рублей.
Гросман. С Гросманом они ничего не поделают. Гросман это Гросман. Две тысячи. Гросман плюет на забастовки, на революцию, на погромы. Уедем на время, поселимся в Швейцарии и когда вернемся, то сдавим всех их в кулаке. (Продолжает считать.)
Женя (встала, села возле матери. Перебирает золото здоровой рукой). Мама, посмотри, сколько тут? Десять или пятнадцать рублей? (Смеется.) Я совершенно не умею считать. (Со вздохом.) Придет ли сегодня Яков?
Этель. Что скажешь на свою дочь? Она не умеет считать денег!
Г ъросман. Пять тысяч. (Поднимается и достает из кассы деньги и драгоценности.) Ото, сколько еще денег осталось!.. Ну, Этель, кого мы боимся? А когда-то? Помнишь, на чем я, бывало, спал? (Смеется.) Жалел тюфяк и спал на досках. А помнишь, как мы в восемь часов тушили огонь, чтобы поменьше керосину уходило? Ты, Женя, этого не можешь помнить. Тебя еще на свете не было, когда твой отец начал делать деньги…
Этель. Бог хорошо знает, кому нужно дать денег!.. Сидит наверху, но понимает своих людей. (Считает.) Еще сто рублей. (Откладывает их в сторону.) Не проверяй, Давид, я никогда не ошибаюсь.
Женя (весело). Папа, вот тут сто рублей золотом. Но как трудно считать, если бы ты знал. Однако приятно. (В раздумье.) Как странно, что с этой кучкой золота можно купить все что угодно.
Этель. На деньги купить можно все.
Женя. Решительно все.
Гросман. Даже звезду с неба. Я еще насчитал пять тысяч, и того десять тысяч.
Этель (со вздохом.) Если бы еще рабочие наши не бунтовали.
Гросман. Пусть бунтуют. Я их разотру в порошок. Ты не веришь? Тебя пугает то, что кругом происходит? Смотри глубже!
Этель. Куда глубже?
Гросман. Вот туда. Работай головой. Все, что происходит теперь, полезно. И даже эти погромы — тоже хороши. Что ты глаза вытаращила?
Этель. Ты с ума сошел…
Гросман (угрюмо). Я говорю, что это хорошо. Пусть, пусть!.. Тогда мы все возьмем в руки.
Этель. Оставь меня лучше в покое. Что, Женечка, веселее тебе?
Женя (считает. Невинно). Как будто веселее!.. Зачем я стрелялась?
Этель. Больше уже не будешь, радость моя? Ты ведь у меня отняла три четверти жизни. Прибегал Яков. Он думает, что я тебя отдам ему. Развод мы ему дадим, вот что. Отыщем тебе другого мужа, и помоложе, и получше.
Женя. А мне его жалко. Я теперь все время думаю о нем.
Этель. Я тебе не позволю… О нем?.. Есть о ком думать.
Гросман. Двадцать тысяч. Больше уже нет денег. Сколько у вас?
Петя (входит. Он в цивильном. Останавливается пораженный). Деньги!.. Сколько денег!.. Папа, завтра мы, наверно, уезжаем?
Гросман. Конечно… Не кричи и не мешай. (Оглядывает его довольным взглядом.) Ну скажи, Этель, не лучше ли ему в этом костюме, чем в дурацкой тужурке? Военный не военный, власти нет, а сам прохвост. Доволен ты, Петя, что уже больше не будешь учиться в гимназии?
Петя. Страшно. Очень надо долбить эти глупости. Папа, сколько тут денег? Папа, дай мне подержать их в руках.
Этель (смеется). Нет-нет…
Петя. Не слушай ее. Она нас всегда лишает удовольствий. Дай близко посмотреть эти большие пятисотрублевые бумажки.
Пятьсот рублей! Здесь таких десять. Значит, пять тысяч?| Папа, у меня тоже будет столько денег?
Гросман. Отдай! Ты можешь нечаянно разорвать — а я не люблю держать в кассе разорванные бумажки.
Этель. Конечно, будут. В сто раз больше будешь иметь. Для кого мы работаем? Все ведь вам останется. Что-то лицо у тебя усталое. Ступай, дорогой, спать. Подойди, я тебя поцелую.
Петя. Только не в губы. (Подставляет щеку.) Спокойной ночи!..
Этель. Спокойной ночи, дорогой мой.
Когда его вижу, Давид, я как будто становлюсь моложе. Люблю своего последненького.
Гросман (ворчливо). Стоит! Пусть раньше покажет, что умеет хорошо вертеть головой. Тогда можно и любить.
Этель. А мне все равно. Кажется, если бы даже он был вором, разбойником, и тогда душа не переставала бы дрожать над ним, любить его…
Розенов. Женя, Женя!..
Этель (увидев его, вскочила). Что? Опять пришел? Ступай, ступай. Никто не посылал за тобой. Ты здесь никому не нужен. Женечки ты не получишь.
Розенов. Теща, прошу вас. Ведь это же невозможно.
Этель. Кто просит? Ты ведь палач, а не человек. Замучил такую нежную душу, такое доброе сердце. Кто она? Дрянь какая-нибудь? Подкидыш, нищенка? А что ты сделал с нею? Довел ее до того, что она стрелялась. Лучше мне ослепнуть, чем видеть тебя. Или мы тебе денег мало дали за ней? Взял тридцать тысяч и все не насытился. Любовницы тебе нужны были, бессовестный!..
Женя (закрывает лицо руками, плачет. Подходит к кушетке и бессильно опускается на нее. Сквозь слезы). Мама, мама!..
Этель. Будь спокойна, моя дорогая дочь. Теперь тебе нечего бояться… Твоя мать тебя защищает. (Розенову.) Ну что скажешь, милый зять? Кусаешь свои губки? Кусай, кусай. Но хоть и вытянись здесь, ты ее не получишь.
Гросман (закрывает кассу). Не кричи, Этель. Все можно сделать без шума. Я бы еще сказал так. (Раздельно.) Не наше это дело. Я смотрю и не вижу, я слушаю и не слышу.
Розенов. Женечка!.. Выслушай меня.
Этель. Лучше помолчи, Давид. В делах ты старший, делай как знаешь, а здесь не вмешивайся. Как? Молчать!.. Я буду молчать, когда из-за такого палача дочь моя стрелялась? Глаза ему вырву, я буду кусаться, как кошка…
Розенов (возмущенный). Вы меня облили уже такой грязью…
Гросман. Она может. О! Она может.
Этель (сложила руки на груди). А чем тебя облить, мой милый зять? Дорогими духами? Не дождешься этого. Откушу твой нос из-за моих детей.
Женя (ломает руки). Мама, я несчастна, я несчастна…
Этель. Как она побледнела от испуга!.. (Розенову.) Всю жизнь тебе, палач, иметь такое удовольствие, какое я теперь имею. Посмотри-ка, Давид, как она побелела!.. (Жене.) У тебя кружится голова? Нет? Отчего же глаза у тебя бегают, как у безумной? (Розенову.) Смотришь, палач, на свою жертву?
Розенов (сердится,). Вы кончили, теща, или еще будете продолжать? Теща, вы себе очень много позволяете. Ведь я могу рассердиться и показать, что умею ругаться не хуже вашего. Но ради нее, ради этой бедной женщины, которая столько страдала и которую я люблю, я готов терпеть. Почему вы молчите, тесть?
Гросман (заложил пальцы за жилетку). Все это не мое дело. Ругайтесь, целуйтесь — не мое дело. Сейчас я хочу спать и думаю о том, что вы мне мешаете.
Розенов. Но, тесть…
Гросман (схватился за голову). Оставьте меня в покое, оставьте меня!..
Этель. Ты, положим, тоже хороший сумасшедший…
Розенов (со сдержанным гневом). Хорошо, отлично. Я вижу, на что Женечка тут может рассчитывать. Отлично. Хороший отец, хорошая мать. Но бог с вами!.. Если бы Женечка меня хоть чуточку уважала, она бы отослала вас, и я уверен, что эта глупая ссора закончилась бы добрым миром. Но Жене приятно, что ее мужа поносят, как последнего человека. Я запомню это. Вам же, теща, я на прощанье скажу, что вы совершаете преступление. Разводить дочь с мужем, превратить невинных детей в сирот — это грех. Прощайте!
Гросман (равнодушно). Стоит уходить!..
Этель. Пусть грех, пять грехов — лишь бы не видеть твоих разбойничьих глаз…
Розенов (повернувшись). Но чем это кончится, темный вы человек? Вы обдумали? Вы берете последствия на себя? А если я ей не дам развода? Что тогда скажете? А ей что предстоит? Жить вечно на хлебах у вас? Наблюдать, как все устраиваются, счастливы, и в конце от горя пустить себе вторую пулю в лоб?
Женя. Нет-нет, не хочу этого!.. Мама, пусть он замолчит!..
Этель. Не бойся его. Он даст развод. Хотела бы видеть, как он не даст, если мы хорошо заплатим ему. Тогда выдадим тебя замуж. Не веришь, Яков? Да у нее завтра будет сотня женихов. Теперь уже не будем дураками, искать доктора в зятья. Возьмем коммерсанта, и он ей ножки будет целовать. Теперь уже мы поняли. Что такое доктор? Разбойник, грубый человек. Чем образованнее, тем грубее. Мой Давид никогда не учился, не переступал порога университета, а на бирже не играл. Ты же — доктор, доктор, университетский человек — стал биржевиком!.. Нет, дорогой мой, никаких докторов, никаких адвокатов больше. Нет-нет…
Розенов (сердится). Выдумали чем упрекать!.. Ну и биржевик! Разве быть фабрикантом лучше? Разве лучше владеть мельницей? Посмотрите-ка, что у вас происходит? Вы-то свой хлеб как зарабатываете?.. Почему грозят разнести вашу мельницу? Вы-то не грабите, не душите? Ваш хлеб чище, чем хлеб биржевика? Не понимаю вас!.. (Пожимает плечами.)
Этель. Но ты ведь был доктором! Ты сидел на скамейке в университете.
Розенов (злится). В университете, доктором! Что вы понимаете в докторе? Разве доктор, адвокат, инженер выше фабриканта, купца? В большинстве они такие же молодцы, как и те. Доктор! Пойдите и посмотрите-ка, у кого есть практика, разузнайте, какими путями они ее добиваются, и тогда упрекайте, темный вы человек… Вы хотите быть богатыми, но я тоже этого хочу. Не признаете моих денег, когда их у меня будет десятками тысяч, что ли? Подождите с десяток лет… Посмотрим, кто окажется богаче — я или вы.
Гросман (зевает). А я хочу спать. Кончай, Этель, и идем.
Этель. Ты только сон свой знаешь. Ты ведь отец. Подожди.
Гросман (насмешливо). Я не отец…
Розенов. Все эти разговоры, теща, не подвигают дела. Пусть Женя скажет, что согласна поехать домой. Дом без нее как могила. Дети плачут, страдают. Мне днем на улице стыдно показаться. Мы разоряемся. (Жене.) Женя, поедем домой. Поедем!..
Женя (колеблется). Я… я не знаю. Мама, что ты скажешь? Нет, не говори. Я замучилась без детей. Бедненькие, как они живут без своей мамы. Мама, помоги же мне. (Заплакала.)
Этель (всплакнула). Делай, Женечка, как тебе сердце подсказывает, а я всегда благословляла тебя и теперь благословляю.
Женя (плачет). До чего меня довели. Посмотри, Яша, мою руку. Я, кажется, останусь калекой. (Плачет.) А если поеду домой, не начнешь по-старому: Жанна д’Арк, Шарлотта Корде?
Розенов. Нет-нет, этого больше не будет, клянусь тебе. Только ты будь благоразумна. Разве тебе не все равно, чем я занимаюсь, если могу откладывать тысячи? Ты наслаждайся, пользуйся своей молодостью. (Умоляет.) Поедем, Женечка…
Женя. А не будешь больше скупиться?.. Нет? Знаешь, выбросим картины из гостиной и купим Левитана.
Розенов. Куплю, выброшу — все, что хочешь. Теперь наклевывается у меня такое дело, такое дело…
Гросман (с любопытством). Какое?
Розенов (смеется). Вот этого, тесть, не могу вам сказать. Разве вы рассказываете о своих планах?
Гросман. Ты прав. Я никогда не рассказываю о своих планах.
Этель. Что у тебя хорошая голова, против этого никто не спорил. Ты весь пошел в свою мать.
Женя (стоявшая задумчиво). Ну едем домой. Решила!.. Мама, я счастлива!.. Я увижу своих детей. Принеси мне ротонду.
(Вспомнив.) Ну а… она?
Розенов (тихо). Выгнал ее. Конечно, выгнал. Выгнал, выгнал!..
Женя. Яша!.. (Обнимает его.)
Едем, едем. Мама, я прощаю тебе, но ты с ним была очень груба. Я едва сдержалась. Ведь это мой муж.
Этель (пораженная). Что скажешь на свою дочь, Давид?
Гросман (тонко улыбается). Ничего не скажу…
Розенов. Прощайте, тесть. На вас, теща, я еще сержусь, но помиримся, помиримся…
Женя. Прощай, папа, прощай, мама. Я так счастлива… Ах, как я счастлива!..
Гросман (равнодушно). Прощайте, дети, не ссорьтесь больше.
Этель (провожает их до двери). Помиримся. А когда у тебя будет новый сын, тогда и расцелуемся.
Ну слава богу, все хорошо кончилось. Но хоть натешила свое сердце. Такой мерзавец! Однако пусть будет мерзавцем, лишь бы она его любила и была с ним счастлива.
Гросман. Все это пустяки. Я видел, что они помирятся. Ведь оба стоят друг за друга… А если хочешь сказать — слава богу, то слава богу. Идем спать. Скажи слуге, чтобы нас пораньше разбудили. (Задумчиво.) Почему Яков сказал, что хотят разнести мельницу? (Подходит к окну.)
Этель (останавливается). Где-то кричат…
Гросман (у окна). Пусть кричат! (Говорит в окно.) Шумите, рабочие? (Рассмеялся.) Шумите, дети, шумите!.. Гросман спокойно будет спать.
Этель (потушила электричество, оставила горящей одну лампочку). Ну и день сегодня. Ты спрятал ключи от кассы?
Гросман (весело). Спокойной ночи, рабочие!.. (Грозно.) Прощайте, мерзавцы!..
Гросман (испуганно). Кто там?
Александр. Папа…
Гросман. Вон!..
Александр. Папа…
Гросман. Вон!..
Александр. Я уйду, но смягчись. Сотни людей останутся без хлеба, если ты уедешь. Надо быть человечным. Уступи, я прошу, папа. Папа, они в отчаянии. Они готовы на безумство…
Гросман. Какие-то люди шляются по ночам и не дают покоя. Человеку заснуть нужно, а они стучат, ходят, пугают…
Александр. Зачем ты притворяешься? Смягчись, смягчись. Они в отчаянии…
Гросман. Как будто здесь обыкновенная комната — столовая, передняя, — а не кабинет, где моя касса. Разве трудно ее разбить ломом и забрать деньги. (Тушит электрическую лампочку. С криком.) Кто здесь? Вон!..
Александр. В первый раз я почувствовал ужас от мысли, что я твой сын… (Быстро уходит.)
Маша. Наконец-то… Вайц. Мне показалось, что вы уже не придете.
Вайц (робко). Я долго колебался.
Маша (не слушает его). Как тихо, очаровательно!.. Сейчас мы выйдем отсюда, и лошади унесут нас далеко, далеко…
Вайц (несмело). Маша!..
Маша. Осмотрим эту комнату. В последний раз. Вот касса. (Останавливается перед ней.) Отсюда исходило наше несчастье. Мне хочется проклясть ее. Вайц, бедняки называют отца королем… Вот гнездо короля. Железная касса, счеты, письменный стол… Бедные люди!.. Ах, Вайц, мы-то, мы уедем от этой проклятой власти. Я вздохну глубоко. Сейчас на улице я скажу торжественно: я человек!..
Вайц. Позвольте мне сказать вам одно слово, Маша.
Маша (быстро оглядывает его). Опять о действительности? Нет, не говорите о ней. Я умоляю… Как страшно думать о действительности. Вайц, вы будете сильным, я хочу. Выпрямитесь!.. Почему вы не в пальто?
Вайц. Милая Маша, не сердитесь на меня, я весь день страдал. Мы не можем бежать.
Маша (тихо). Мы не можем бежать!..
Вайц. Вы не сердитесь, и это хорошо. Не могу! Я, Маша, ничего не мог в жизни… Я, Маша, всегда остаюсь позади… Я человек за флагом…
Маша (задумчиво). Я это раньше знала. Человек за флагом. Почему же я пришла? Вайц, сказать правду? Я люблю вас за слабость!..
Вайц (грустно). Я хотел быть сыном своего народа, милая Маша, и вот я репетитор-гувернер. Я хотел быть гражданином — вся сила его негодования бушует во мне, и радость его предчувствий живет во мне, — и вот я гувернер. Маша, для моих радостей, для моего утешения осталось одно: Европа!.. Я беру ее. Я остаюсь здесь во тьме, среди ужасов, но думаю: есть свободная Европа, когда-нибудь она коснется и меня своим благословенным крылом. Не горюйте, Маша. Вы теряете Вайца, только Вайца!..
Маша. Вернусь в свою комнату, и мне будет немножко стыдно. Подойдите, я обниму вас.
Я целуюсь с гувернером. (Смеется.) В последний раз, Вайц. (В забытьи.) Завтра мы уедем. Я увижу Швейцарию. Вайц, видите ли вы эти высокие зеленые горы? Внизу блестит озеро… Спускается ночь, спускается ночь… Как явственно пахнет водой. Вайц, мы сидим над озером!.. Я целуюсь с гувернером…
Вайц. Милая Маша, позвольте мне сказать вам. Вы плачете, но, может быть, через двадцать лет вы скажете: Вайц поступил хорошо.
Маша (смеясь и плача). И все-таки мне тяжело расстаться с вами. Вы жалкий, может быть, презренный, но что-то есть хорошее в вашей душе, что-то прекрасное. Ах, Вайц…
Вайц. Не плачьте, Маша. Завтра вы проснетесь в прекрасной Европе…
Маша. Я проснусь в прекрасной Европе… А вы?
Вайц. Я? Если бы я был ребенком, то стал бы молить вас: Маша, возьмите меня отсюда, покажите мне улицу без рабов… Покажите…
Маша (вдруг). Так не хотите бежать со мной?
Вайц. Нет-нет! Вайц? Нет! Маша, вы увидите Европу, поклонитесь ей от Вайца. Поклонитесь каждому памятнику от истинного гражданина Вайца. Скажите всем, что я душой с ними, что я тоскую о них. Обнимите первого встречного и скажите: гражданин Вайц кланяется тебе…
Маша. Обнимите меня еще раз. Так нет?.. Нет!..
Вайц. Нет, Маша!
Маша. Прощайте, Вайц.
Вайц. Прощайте, Маша.
Маша (уходит; у дверей). Нет?..
Вайц. Нет, Маша, нет. (Пауза.) Нет, Маша, нет…
Старый рабочий. Где господин Гросман, где господин Гросман?
Этель (вбегает. Увидев зарево, приседает от ужаса. С криком и воплем). Боже мой, боже мой!.. (Подбегает к окну. Всплеснула руками. Плачет.) Я же ему говорила: Давид, не имей, дело с этими разбойниками. Не хотел он меня послушать!..
Голоса. Мадам Гросман!
— Хозяйка!..
— Я сам видел, как эти черти подожгли мельницу…
Маша. Что это такое? Мама, пожар? (Подбегает к Вайцу.) Вайц, это прекрасно!..
Вайц. Какой ужас!..
Этель (плачет. Вайцу). Я говорила, я просила мужа: уступи, Давид, уступи…
Гросман. Что? Пожар!.. Что? Мельница!.. (Подбегает к окну и ударом кулака раскрывает его. Застывает в неподвижности).
Гросман (вздрагивает. Оглянулся и тяжелым взглядом обводит рабочих. Отрывисто). Что надо?
Голоса. Господин Гросман… Они подожгли!
— Хозяин, мы не виноваты.
— Я сам видел.
— Господин Гросман, господин Гросман!..
Гросман (передразнивает). Господин Гросман, господин Гросман!.. А где вы были?.. Молчать!.. Мерзавцы, подлецы, скоты, черная сволочь… Где вы были? Почему допустили?.. Не подкупали вас, не бегали за вами, не заглядывали в глаза?..
Молчать, холопы, черви, подонки, черные, голодные, каторжники, ослы… Гросман остается Гросманом. Он смеется над вами… Что он потерял?.. Он плюет на вас! (Наступает на них.)
Гросман. Молчать! Вы думали, что Гросман испугается и скажет сдаюсь! Врете! Гроссман не сдается! Мерзавцы, Гросман не сдается… (Бессмысленно орет, топает ногами.) Гросман!.. Гросман!..
Этель (с криком подбегает к нему). Давид, Давидочка!..
Голоса. Господин Гросман!.. Хозяин…
— Это молодые, черти…
— Хозяин, хозяин…
ПРИМЕЧАНИЯ править
Историко-литературному комментарию к публикуемым пьесам предпосланы краткие биографические справки об авторах. Все упоминаемые произведения датируются по времени их первого издания. В том случае, если между написанием и опубликованием пьесы прошло более года, сообщаются обе даты. В скобках указываются варианты заглавий.
При ссылках на цитируемые источники в комментариях приняты следующие сокращения: ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства (Москва); ЦГИАЛ — Центральный государственный исторический архив в Ленинграде; ИМЛИ — Институт мировой литературы имени А. М. Горького при Академии наук СССР, Архив А. М. Горького (Москва); ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР, Отдел рукописей (Ленинград); ОРБЛ — Всесоюзная государственная библиотека имени В. И. Ленина, Отдел рукописей (Москва); ЦТБ — Центральная государственная театральная библиотека имени А. В. Луначарского, Отдел рукописей (Ленинград).
Семен Соломонович Юшкевич родился 25 ноября 1868 г. в Одессе. Тринадцатилетним мальчиком, имея на руках свидетельство об окончании четвертого класса гимназии, он был определен отцом в ученики к местному аптекарю. В 1893—1902 гг. С. Юшкевич учился в Париже на медицинском факультете университета. «Там, в Париже, — писал он позднее в автобиографии, — под влиянием обстановки, товарищеских споров, сходок, а главное, под влиянием зарождавшегося марксизма у меня сложилось определенное отношение к жизни».
В 1891 г. С. Юшкевич послал один из первых своих очерков критику А. Скабичевскому и получил от него благожелательный отзыв. Дебютировал С. Юшкевич значительно позднее, в 1897 г., рассказом «Портной» в «Русском богатстве». В начале 1900-х гг. он сблизился со «Средой», познакомился с М. Горьким и с радостью принял его предложение о сотрудничестве в «Знании». В литературных сборниках «Знание» были помещены посвященная Горькому повесть «Евреи» (1904) и драма «Король» (1906). В 1903—1908 гг. «Знание» издало Собрание сочинений С. Юшкевича в пяти томах.
В 1903—1922 гг. С. Юшкевичем опубликовано пятнадцать драм и комедий: «Чужая» («Ирина», 1903), «Голод» (1905), «В городе» («Бездна», «Дина Глант», 1906), «Король» (1906), «Деньги» («Семья», «Комедия нравов», 1909), «Miserere» («Господи, помилуй нас!», «К небу!», 1910), «Комедия брака» (1911), «Драма в доме» (1913), «Бес» (1913, 1917), «Мендель Спивак» («Отец», 1914), «Человек воздуха» (1915), «Повесть о господине Сонькине», «Город Иты» (1916), «Облака» (1922), «Похождения Леона Дрея» (1922)[1]. Писал С. Юшкевич и одноактные пьесы: «Августовский вечер» (1904), «Одинокая» (1909), «Первый день творения» (1914), «Еврейское счастье» (1915), «Невесты» (1916), «Зять Зильберман» (1916), «Симочка у портного» (1924).
Превосходный знаток быта еврейской бедноты в так называемой «черте оседлости», С. Юшкевич показывал все убыстрявшийся процесс классового расслоения среди еврейского населения, обличая еврейскую буржуазию, сочувствовал бесправной еврейской бедноте. Вместе с тем восприятие революции и классовой борьбы оставалось у С. Юшкевича типично мелкобуржуазным. После поражения революции 1905 г. в произведениях С. Юшкевича прозвучали ноты усталости и разочарования (драма «Miserere»). В годы реакции С. Юшкевич становится сотрудником декадентских альманахов «Шиповник» и «Земля».
Значения Октябрьской революции С. Юшкевич не понял, — он уехал во Францию, но, находясь в эмиграции, держался в стороне от реакционных антисоветских кругов.
С. Юшкевич умер в Париже 12 февраля 1927 г.
Пьеса «Король» опубликована в Сборнике товарищества «Знание» за 1906 год, кн. 14, Спб., 1906. Отдельными изданиями напечатана в 1908 г. «Знанием» и журналом «Театр и искусство».
В январе — апреле 1906 г. С. Юшкевич совершил путешествие по Германии, Австрии и Швейцарии. За границей он имел повод убедиться в том, с каким неослабным вниманием европейский пролетариат следил за героической борьбой русских рабочих с царизмом.
Новую свою пьесу С. Юшкевич решил посвятить теме крепнущей классовой солидарности рабочих разных национальностей. Пьеса должна была продолжить цикл его социальных драм, начатый «Голодом» и «В городе». Этот замысел у писателя укрепился после чтения С. Юшкевичем в Германии «Варваров» М. Горького.
11 августа 1906 г. С. Юшкевич отослал из Одессы письмо в Петербург К. Пятницкому: "Революция действует. На прошлой неделе закончил новое драматическое произведение «Король». Написал «Короля» в дополнение к «Голоду» (ИМЛИ). Позже в беседе с корреспондентом «Петербургской газеты» (1907, 1 ноября, № 300) С. Юшкевич сказал: "Я строю камень за камнем целое здание. В «Голоде» я показал угнетающее действие голода… «В городе» роль угнетающего элемента являет сам большой город. Наконец, «Король» изображает гнет, испытываемый от капитала.
«Вся пьеса, — заключал цензор драматических сочинений М. Толстой, — проникнута духом нетерпимости к капиталистам с оправданием освободительного движения среди рабочих, выражающегося в предъявлении рабочими своих требований, в проведении забастовок и, наконец, в поджогах […] Интрига в этой пьесе отходит на второй план. Я полагаю, что такого рода пьесу не следует ни в каком случае разрешать к представлению, так как даже при исключении или смягчении резких мест можно всегда ожидать, что ее используют с агитационной целью» («Первая русская революция и театр», стр. 335—336). 11 ноября 1906 г. пьеса была запрещена для представления на театре.
Цензурный запрет не обескуражил С. Юшкевича и не поколебал его решимости во что бы то ни стало поставить «Короля» в России. Он предложил рассмотреть свою пьесу ведавшему репертуаром Александрийского театра театрально-литературному комитету.
7 марта 1907 г. комитет под председательством критика Ф. Батюшкова одобрил доклад о «Короле» писателя П. Вейнберга: «Особых замечаний в смысле общего построения и развития характеров она (пьеса. — В. Ч.) не вызывает, есть эффектные и более вялые сцены, чувствуется местами влияние „Мещан“ Горького, но в общем тема разработана самостоятельно и автор высказался и в данном произведении хорошим знатоком еврейского быта в разных слоях еврейского населения» (ЦГИАЛ, ф. 497, оп. 4 доп., ед. хр. 153, л. 99). Комитет одобрил постановку «Короля» на казенной сцене. Горячей сторонницей включения «Короля» в репертуар Александрийского театра была М. Савина.
19 марта 1907 г. пьесу вторично рассматривал петербургский цензурный комитет. Цензор О. Ламкерт полагал, что разрешение драмы С. Юшкевича только для императорских театров само собой рассеет опасения относительно использования этой пьесы с «агитаторской целью» (см.: С. Юшкевич, «Король». Машинопись. ЦТБ, инв. № 49343). Делая обильные вымарки в тексте, Ламкерт тщательно вытравлял нежелательную «тенденцию» и навязывал собственную. Вперед цензором «выдвинута сильная, властная фигура фабриканта-еврея Гросмана, борьба же рабочих с ним, из которой он к тому же выходит победителем», служит «только для лучшей характеристики этого хищника-еврея» (ЦГИАЛ, ф. 776, оп. 26, ед. хр. 26, л. 80).
В Александрийском театре «Короля» ставил А. Петровский, игравший роль Эрша. Спектакль намечено было показать в октябре — ноябре 1907 г. С. Юшкевич часто сидел на репетициях. Его восхищало мастерство В. Давыдова. Он, по признанию автора, «создал удивительную фигуру из роли „короля“, еврея Гросмана.
8 одном месте у него есть фраза: „Я вам дам кусочек голоду… Вы будете кушать воздух“… Давыдов сопровождает эти слова таким жестом, что кажется, будто действительно ест воздух» («Петербургская газета», 1907, 1 ноября, № 300). М. Савина была «бесподобна» и «верно схватила тип» в роли бедной сестры жены Гросмана (там же). В недатированном письме к М. Савиной С. Юшкевич благодарил за хлопоты в цензуре, за согласие играть в «Короле» роль Мани: «Уверен, что Вы создадите новый жанр — и в Вашем театре будут учиться тому, как надо создавать характер чужой национальности» (ЦГИАЛ, ф. 894, ед. хр. 1402, л. 4). 27 и 28 октября 1907 г. прошли две закрытые генеральные репетиции, собравшие всю театральную цензуру, видных чиновников министерства двора. 5 ноября 1907 г. Юшкевич сообщил Д. Айзману, что совершенно готовую пьесу «в последнюю минуту сняли по распоряжению свыше» (ИРЛИ, ф. 520, ед. хр. 158, л. 1). Беспрецедентный в истории театра эпизод пространно комментировался газетами (см. «Сегодня», 1907, 22 ноября, № 381). По воспоминаниям цензора Н. Дризена, царских сановников напугала не столько «тенденция» «Короля», сколько сыгранная актерами «с необыкновенным реализмом» сцена рабочего митинга «ярко революционного оттенка» («Возрождение» (Париж), 1927, 15 февраля, № 623). После новых хлопот и переговоров М. Савиной все же удалось получить согласие на представление «Короля» в Михайловском театре… в пользу детского приюта Театрального общества. В день премьеры, 11 января 1908 г., роли исполняли: Давид Гросман — В. Давыдов, его жена — М. Шаровьева, Маня — М. Савина, Яков Розенов — И. Лерский, Александр — Н. Ходотов, Мирон — Н. Ангаров, Чарна — А. Чижевская, (см. «Ежегодник имп. театров. Сезон 1907—1908», вып. XVIII. Спб.)
Еще 23 марта 1907 г. М. Г. Савина переслала экземпляр «Короля» в Москву А. Южину-Сумбатову: «Читайте и восхищайтесь […] Пьеса как пьеса хороша и роли превосходные» (ЦГАЛИ, ф. 878, оп. 1, ед. хр. 1800, л. 51—51 об.). «Короля» хотел поставить главный режиссер Московского Малого театра А. Ленский. В мае 1907 г. он специально ездил в Одессу, где вместе с С. Юшкевичем посещал жилища рабочих-евреев (Н. Зограф, Александр Павлович Ленский, М., «Искусство», 1956, стр. 357). Короля должен был играть А. Южин-Сумбатов, Этель Гросман — Н. Никулина, Эрша — О. Правдин (см. «Театр», 1907, 30 сентября — 1 октября, № 57—58, стр. 18).
Безропотно подчинившись требованиям цензуры, С. Юшкевич внес дополнительные купюры в текст «Короля», и 9 апреля 1908 г. особым циркуляром Главное управление по делам печати оповестило, что «совершенно […] переработанный» автором «Король» включен в список «безусловно дозволенных» пьес (ЦГИАЛ, ф. 776, оп. 26, ед. хр. 43, л. 72).
В репертуар провинциальных театров «Король» попал раньше, чем было получено официальное разрешение. Так, 6 и 9 июня 1907 г. «Король» шел в двух харбинских театрах (см. «Новый край», 1907, 6 и 9 июня, № 120 и 123). 26 октября 1907 г. труппа Н. Кручинина разыграла «Короля» в Самаре (см. «Голос Самары», 1907, 3 ноября, № 228). С весны 1908 г. многие провинциальные антрепренеры включали пьесу в репертуар наряду с другими новинками театрального сезона. В Уфе Гросмана играл Е. Лепковский, в Елисаветграде — А. Дорошевич, в Воронеже — Л. Людвигов. Режиссеры, вынужденные довольствоваться дозволенной цензурой редакцией «Короля» в полосу столыпинской реакции все дальше отходили от авторского понимания конфликта пьесы. Поэтому особого упоминания заслуживают те постановки, которые доносили до зрителя социальный подтекст произведения. Неизменным успехом сопровождались гастроли в провинции В. Давыдова. Кульминацией всего спектакля братьев Адельгейм в Либаве 13 октября 1908 г. сделалась массовая сцена второго действия — рабочая сходка.
В главное управление по делам печати поступали донесения губернаторов, наложивших запреты на представления «Короля» в Нижнем Новгороде, Двинске, Варшаве, Томске и других городах (ЦГИАЛ, ф. 776, оп. 26, ед. хр. 43, лл. 52, 53, 56).
«Королем» начал Зимний сезон Петербургский театр (бывш. Неметти); режиссеры М. Т. Строев и М. А. Сукенников. С 1 октября по декабрь 1908 г. драма выдержала свыше тридцати представлений.
Москвичам впервые пьесу показали братья Адельгейм 7 января 1909 г. в помещении арендованного ими «Интернационального театра» (Давид Гросман — Р. Адельгейм, Маня — С. Чарусская; режиссер М. Мартов; см. «Русские ведомости», 1909, 8 января, № 5). Очевидной удачей стала премьера «Короля» 5 ноября 1910 г. в Москве у Ф. А. Корша. Режиссер А. Л. Загаров. Так же как и на спектакле в «Интернациональном театре», публика наиболее остро реагировала на прекрасно отрепетированную массовую сцену второго действия. Среди исполнителей рецензенты выделяли Б. Борисова (Гросман), М. Блюменталь-Тамарину (Роза) и Н. Борисовского (Эрш) (см. «Театр», 1910, 7—8 ноября, № 736, стр. 8—9).
Интерес к драме С. Юшкевича возник вновь в первые годы Советской власти. «Она, — писала самарская газета „Коммунист“ в связи с постановкой местного театра, — не утратила интереса, ибо еще не кончена эта мировая схватка труда и капитала» (1921, 29 октября, № 861). 1 августа 1922 г. «Короля» показал театр имени А. В. Луначарского в Ростове-на-Дону (см. «Трудовой Дон», 1922, 4 августа, № 309).
В 1927 г. Московский Экспериментальный театр почтил память С. Юшкевича представлением «Короля». А. Дорошевич (Гросман), М. Блюменталь-Тамарина (Этель), В. Топорков (Эрш), К. Хохлов (Розенов) и Н. Борская (Женя) создали запоминающийся ансамбль. Перед началом спектакля вступительное слово о творческом пути автора произнес Н. А. Семашко (см. «Вечерняя Москва», 1927, 5 мая, № 99).
Пьеса печатается по тексту сборника «Знание».
Стр. 327. Теодор Герцль (1860—1904) — реакционный еврейский публицист, основатель буржуазно-националистического движения — сионизма.
Стр. 341. Герсон Блейхредер (1822—1893) — личный банкир Бисмарка и неофициальный советник германского правительства по финансовым вопросам.
Стр. 343. Шарлотта Корде (1768—1793) — убийца Марата, казненная по приговору революционного суда.
- ↑ Авторская инсценировка романа «Леон Дрей» (1913).