Король без трона (Монтегю)

Король без трона
автор Морис Монтегю, переводчик неизвестен

Оригинал: фр. Le roi sans trône, опубл.: 1908. — Источник: az.lib.ru • Русский перевод 1911 г. (издание А. Каспари, без указания переводчика).
Продолжение судьбы Шарля Людовика — сына казненного Людовика XVI и Марии Антуанетты.

Морис Монтегю

Король без трона

Le roi sans trТne

I

Вечером накануне Аустерлицкого сражения, около девяти часов, император Наполеон вышел из своей палатки. Он с минуту наблюдал неясные огни неприятельских бивуаков, расположенных за глубоким ручьем, на обширной равнине, противоположной французскому лагерю, а потом отдал своим адъютантам приказ сесть на лошадей и сам медленно поднялся на седло.

Стояла безлунная ночь; холодный туман, сгустившийся к вечеру, делал сумрак еще гуще. В такой темноте ехать становилось затруднительно, но солдатам эскорта пришла в голову счастливая мысль зажечь длинные факелы, устроенные из сосновых ветвей, обернутых соломой. Неверный, красноватый свет озарил небольшой, продвигавшийся вперед отряд.

Солдаты всех полков издали узнавали императора. Вдоль всей линии бивуаков французской армии запылали тысячи импровизированных факелов из пучков соломы, и целые ряды огней раскинулись направо и налево на огромное пространство; забили бесчисленные барабаны, загремели звуки музыки, и тысяча голосов слились в единодушном крике:

— Да здравствует император!

С высоты холмов мрачный, немой и неподвижный неприятель мог видеть свет и движение французских войск, воодушевленных горячим энтузиазмом.

Завтра, второго декабря, был день годовщины коронации императора. Это совпадение казалось солдатам счастливым предзнаменованием и еще более усиливало доверие войск к своему непобедимому вождю.

Ночь прошла спокойно, но с зарею заговорили пушки. Наполеон, окруженный своими маршалами, в числе которых были Даву, Ланн, Сульт, Бернадотт, Мюрат, Бессьер, распределял назначения и роли каждого в предстоявшем сражении.

Полным галопом помчались военачальники к своим отрядам и двинули их вперед. Уже на рассвете французская армия, вся охваченная одним могучим порывом, начала осаду высоких холмов, где бесстрастно занимали свои позиции русские войска. Французы взбирались на крутые склоны с оружием в руках, а подойдя ближе, открыли огонь по первым линиям врага и снова бросились вперед, сокрушая все на своем пути. Музыка гремела военный марш, барабаны подхватили популярный мотив, энтузиазм все увеличивался…

— Начали хорошо!.. — сказал Наполеон, запуская пальцы в свою табакерку.

Гренадеры маршала Удино первые достигли цели; двадцать пять тысяч молодцов в мохнатых шапках овладели холмами, оттесняя и сталкивая в равнину смятые отряды русских солдат, выбитых из позиции.

С левого крыла маршал Ланн теснил, давил неприятеля, отодвигая его к местности, занимаемой кавалерией Мюрата, которая колола и рубила его.

Центр армии под начальством Сульта и Бернадотта подвигался в свою очередь, побеждая по всему фронту, обращая в бегство русских и австрийцев, перехватываемых на пути отступления маршалом Даву.

В это время на темном и мрачном дотоле небе появилось аустерлицкое, ставшее с тех пор легендарным, солнце, как бы приветствовавшее победу французов и рассыпавшее золотые искры на сверкавшее в воздухе оружие.

Слишком вырвавшийся вперед отряд Сульта под предводительством принца Жозефа, брата Наполеона, неожиданно попал в очень опасное положение: его обступила со всех сторон неприятельская кавалерия, тесня его отовсюду и рассеивая; гвардейцы и кирасиры великого князя Константина Павловича, брата императора Александра I (что тоже казалось странным совпадением), отняли у него знамя.

Наполеон немедленно направил на них мамлюков, стрелков и конных гренадеров своей гвардии под начальством Бессьера и генерала Раппа.

Столкновение было ожесточенным и кровопролитным. Опрокинутые и разбитые русские отряды отступили за деревню Аустерлиц с неисчислимыми потерями, оставляя после себя груду мертвых тел и раненых. В руках французов осталось множество пленных, и между ними князь Репнин, командовавший лейб-гвардии конным полком.

Этот избранный полк состоял из лучшей столичной молодежи и был особенно ненавистен французам, знавшим, какому необузданному хвастовству предавались обыкновенно эти высокопоставленные гвардейцы, издеваясь над неприятельской армией. Французы избивали их беспощадно, яростно пронизывая их длинными клинками своих сабель, с торжествующим возгласом: «Пусть поплачут петербургские дамы!»

Австро-русские колонны бежали по всей линии: ими овладела полная паника. Отряды перемешались, артиллерия с кавалерией, обоз с пехотой. Спасались, кто как умел. Одни бросались в болото; но там их избивала французская пехота. Другие в беспорядке теснились между двумя прудами, но там гнались за ними по пятам французские гусары. Наконец, неприятельская масса бросилась искать спасения на льду огромного озера, который был так толст, что казался вполне надежным. Пять или шесть тысяч человек были уже на середине озера Сатган, но тут Наполеон приказал артиллерии открыть огонь по льду, и последний сейчас же дал трещины по всем направлениям. Раздался зловещий треск, вода хлынула потоками… Послышался отчаянный вопль ужаса и смерти. Люди, лошади, пушки, телеги медленно, величественно погружались в воду вместе с глыбами льда, опускаясь в открывающуюся бездну. Кое-где уже плавали на поверхности воды трупы…

Наступила мертвая тишина. Все было кончено; сражение было окончательно выиграно.

На протяжении двух верст были разбросаны трупы трех побежденных наций; их подбирали целый день. Но и к наступлению ночи их лежала еще масса, распростертых на снегу или погребенных под развалинами горящей деревни.

В этот час вечерних сумерек, когда сигналы сзывали войска французских аванпостов, один из унтер-офицеров обоза удалился от конвоя сопровождаемых им раненых и зашел во двор уединенной фермы, половина строений которой превратилась уже в обломки. Стены еще стояли, но были пронизаны пушечными выстрелами. Пустынное место производило зловещее впечатление.

Став посреди двора, унтер-офицер громко крикнул:

— Кто тут? Откликнетесь! Есть здесь кто-нибудь? Отвечайте!

Он прислушивался: ничто не шелохнулось, над развалинами царило мертвое, щемящее молчание.

Тогда унтер-офицер крикнул снова:

— Никого? Здесь никого нет?

Вдруг он вздрогнул: ему послышался слабый стон позади… Обернувшись, он громко крикнул еще раз:

— Кто здесь?! Я жду… Отзовитесь!

До него долетел слабый, как дуновение ветерка, голос:

— Ко мне!

На этот раз не могло быть сомнений. Унтер-офицер перешагнул через кучу навоза, побежал к рухнувшей стене, разбросал ее обломки и склонился над ними.

Перед ним лежал на грязи, в своем блестящем мундире, один из молодых офицеров-конногвардейцев, которые еще сегодня утром так горделиво кичились перед французской армией. Его каска откатилась в сторону, сабля все еще держалась в крепко сжатой руке, лицо было мертвенно-бледно, и весь он был залит кровью. Немного дальше можно было разглядеть при свете сумерек темную массу его околевшей лошади.

«Хорошая находка! — подумал унтер-офицер. — Это какой-нибудь русский вельможа».

Раненый, собрав последние силы, попробовал начать говорить:

— Что сражение? — задыхаясь, спросил он.

— Выиграно.

— Кем?

— Нами.

— Нами? Кем?

— Французами, черт возьми!

— А… Вы француз?

— И горжусь этим!

Дрожь пробежала по телу раненого. Он продолжал:

— Кто вы? Как ваше имя?

— Жером Кантекор де ла Коррез, квартирмейстер обоза, к вашим услугам. А вы, ваше сиятельство?..

— Я? Я… — нерешительно ответил раненый. — Я князь… Борисов.

— Так… Куда вы ранены? Я позову людей, через четверть часа вы будете в амбулатории, а недели через две и на ногах. В ваши годы поправляются легко.

Все это было сказано одним духом, так что раненый не успел вставить ни одного слова.

— Я погиб, я это знаю… Помощь бесполезна: у меня пуля в желудке и раздроблено бедро. Мое дело кончено.

Кантекор громко сделал неудобное замечание:

— А вы хорошо говорите по-французски для русского!..

Князь Борисов закрыл глаза и тихо сказал:

— Я жил во Франции…

Затем, с трудом переведя дыхание, он продолжал, несмотря на свою страшную слабость:

— Оставим это… время дорого, его так мало для меня… Вы унтер-офицер и, я полагаю, человек честный…

— Черт возьми!..

— К тому же у меня нет выбора. Я доверюсь вам… Слушайте… там, у седла моей лошади… Вы ее видите?..

— Вижу.

— Там есть сумка… в ней двести луидоров. Это ваша добыча…

Кантекор поклонился. Раненый продолжал:

— Там есть еще бумаги… Эти бумаги вы должны сжечь на моих глазах, тут же, не рассматривая и не читая их… Это любовные письма… вы понимаете… они могут скомпрометировать знатную даму… Вы поняли меня, товарищ?..

— Совершенно.

— Затем, — продолжал кавалергард, — вы возьмете из кобуры мои пистолеты и придержите мою руку, пока я прострелю себе голову: я слишком страдаю… Услуга милосердия… обязательная для солдата, даже для врага… Не правда ли, товарищ?

Кантекор нахмурился и размышлял с минуту.

«Начнем с начала, — подумал он, — посмотрим сумку».

Не отвечая раненому, он подошел к мертвой лошади, наклонился и отвязал кожаную сумку, ремнем привязанную к седлу. Открыв ее, он медленно ощупал золото и тихо вернулся назад.

Русский следил за ним тревожным взглядом.

— Пистолеты! — крикнул он дрожащим голосом. — Вы забыли взять мои пистолеты…

— Вы непременно хотите этого? — пожал плечами Кантекор, а затем вернулся к лошади, взял пистолеты и бросил их на снег.

— Спасибо! — облегченно вздохнул Борисов.

В это время унтер-офицер, стоя над ним, пробормотал про себя:

— Надо рассмотреть все получше…

— Зачем? — быстро перебил раненый.

Кантекор прикусил язык и, сухо рассмеявшись, поспешил сказать:

— Я говорю, что надо огня, чтобы сжечь ваши бумаги.

Крепко держа зубами кожаную сумку, он стал рыться свободными теперь руками в своих глубоких карманах, откуда постепенно извлек пучок соломы, конец длинной восковой свечки и огниво. Он высек огня на клочок соломы и зажег свечу, причем весело прибавил:

— Вот мы как! В затруднение не приходим!

Во тьме наступившей ночи мерцающий огонек осветил его лицо. Конечно, в эту минуту, пленный пожалел, что доверился ему. Но, как он сказал, выбора у него не было.

Физиономия Кантекора не внушала симпатии: плутовской вид загорелого лица, бегающий взгляд циничных глаз не вызывали доверия к себе.

Он обернулся, прикрепил свой факел для защиты от ветра в трещину обвалившейся стены, затем с довольной усмешкой опустил в карман золотые монеты и принялся со спокойнейшим видом рассматривать бумаги.

— Жгите! Жгите же! — повелительным голосом, ставшим резким и громким от сильнейшего нервного напряжения, крикнул ему тот, кто назвал себя князем Борисовым.

— Тише! Тише, молодой человек! Торопиться некуда… Прежде чем что-нибудь уничтожать, надо узнать, в чем дело, — наставительно заметил Кантекор, делая успокаивающий жест раненому, а затем с прежним невозмутимым видом открыл пакет с письмами.

— Каналья! — простонал кавалергард и нечеловеческим усилием приподнялся на правом локте, схватил было саблю, но силы изменили ему, и оружие упало на землю.

Кантекор оттолкнул его ногой и без всякого стеснения стал разбирать надписи на конвертах, читая вслух:

— «Графу Арману де Тэ, князю де Груа, поручику конной гвардии». Раз, два, три, четыре, пять, шесть, — считал он, — все на одно имя… Сомнений быть не может. Ты такой же русский, как и я! Посмотрим дальше… Дело-то, кажется, скверно!..

Он открыл наудачу один из листков и пробежал его взглядом. Ему бросились в глаза отдельные фразы, имена: «Герцог Энгиенский… мученик… Ривьер… Полиньяк… Иммармон… Узурпатор… Бонапарт… Прованс… д’Артуа… Молодой король, король истинный… Узник Тампля… ослепленной любовью к дочери Корсики…».

Мелькнули женские имена: «Герцогиня Шеврез… графиня де Гиш… мадам Кюстин… маркиза д’Этиоль», много раз попалось на глаза имя «Полина Боргезе»…

Не читая далее, Кантекор сложил бумаги, опустил их в карман к луидорам и подошел к умирающему самозванцу, катавшемуся теперь по земле с кровавой пеной на губах.

— Граф Арман де Тэ, князь де Груа, поручик конной гвардии, француз на русской службе, эмигрант, изменник своей родине, отступник и ренегат! Все ли твои титулы я перечислил? Граф и князь! Примите мой привет! — иронически раскланялся перед ним Кантекор.

— Подлец! — простонал еле слышно тот.

— Можете быть уверены, — продолжал унтер-офицер, — что ваши бумаги в хороших руках! Через несколько дней его превосходительство Жозеф Фуше, министр полиции, рассмотрит их с подобающим вниманием, и если ваши друзья получат некоторые неприятности, то будут обязаны этим вам. Накануне битвы следует сжигать самому такие любовные письма!

— Бандит! Разбойник! Наполеоновский солдат! — мог еще произнести умирающий.

Унтер-офицер на этот раз оскорбился. Он нагнулся, поднял пистолет и сказал торжественным тоном:

— Изменник своему знамени! Император приговаривает тебя к расстрелу. Я исполняю приговор императора его именем!

Затем не прицеливаясь, с расстояния трех шагов, этот судья, ставший палачом, разрядил свой пистолет, выстрелив в окровавленное, беспомощное тело, извивавшееся перед ним в предсмертных судорогах… Выстрелив, он сделал гримасу и почувствовал потребность в оправдании.

— Он сам этого просил, — пробормотал он и, повернувшись спиной к трупу, мерным шагом вышел со двора фермы.

Позади него, оставленный на съедение волкам, в добычу воронам, всем ужасам леденящей ночи, остался лежать на снегу труп в блестящем мундире, окрашивая кровью землю…

Кантекор шел, весело побрякивая золотом в кармане и думая про себя: «Ну, сегодня я не потерял времени напрасно!»

Достигнув аванпостов французской армии, он назвал себя и прошел в лагерь.

II

Жером Кантекор де ла Коррез не был простым солдатом. В двадцать семь лет у него было уже бурное прошлое, полное всевозможных, иногда весьма сомнительных приключений.

Его отец держал гостиницу на пустынной дороге Ма-Шевалье, стоявшую на опушке Кюбесского леса. Шесть месяцев в году она была занесена снегом; она имела очень дурную репутацию, которой вполне соответствовало ее название «Приют повешенного», данное в память прежнего владельца, окончившего жизнь самоубийством. Путешественники здесь были редки, даже в лучшее время года, зато нужда была тут постоянной гостьей.

В пятнадцать лет Жерому надоела нищета. Его тянуло вон из родительского дома и хотелось повидать свет. В одно прекрасное утро он, даже не попрощавшись ни с кем, исчез из дома, бросив отца и мать, братьев и сестер. Правду сказать, если он оставлял многого желать, то и другие члены семьи были немногим лучше.

Отец Кантекора был человек грубый и, когда не было хлеба, кормил семью тумаками. При таких условиях семейная жизнь была не из отрадных; дети были угрюмы, жена болезненна. Она прожила недолго, умерла молодой.

Жером вышел из дома с палкой в руках, с парой деревянных башмаков за плечами и без гроша в кармане. Какой-то прохожий дорогой обратился к нему с вопросом:

— Куда идешь, мальчуган?

— В Париж! — гордо ответил тот не задумавшись.

Это было в начале 1793 года. Париж танцевал в это время карманьолу, и любителям ловить рыбу в мутной воде было полное раздолье.

В продолжение долгого пути мальчик жил воровством. По прибытии в Париж ему посчастливилось приютиться у одного булочника, большого патриота и филантропа, с увлечением посещавшего парижские клубы, чтобы слушать политических ораторов. Он взял с собой и маленького Кантекора, и тот скоро вошел во вкус этих посещений. Таким образом он присутствовал неотлучно при всех событиях этого кровавого года. Он увлекался красноречием ораторов до полного восторга, а когда подрос, то и сам принял деятельное участие в событиях. Перед ним прошли жирондисты, любимцы Бриссо, Верньо, Дантон и Робеспьер; он ревел от горя, видя смерть Марата; сопровождал до ступеней эшафота Шарлотту Корде, рукоплескал палачу, срубившему ее голову. Он видел казнь Марии-Антуанетты, госпожи Дюбарри, Полины Роланд и присутствовал не только как свидетель, но и как сообщник всех этих кровавых расправ. В обществе санкюлотов он научился пить.

Булочник, покровительствовавший ему, был выбран президентом одной партии и взял его к себе секретарем, для чего Кантекор изучил незнакомую ему до тех пор грамоту. С этих пор он считал свою будущность упроченной.

Скоро он выказал особую способность выслеживать людей, и все время, пока продолжался террор, он, несмотря на свою молодость, был усердным поставщиком гильотины.

Затем он на время скрылся из вида и появился снова на сцену уже бригадиром 1-го гусарского полка. Ему было тогда двадцать два года, и ему очень шел красный доломан и длинные усы. Скоро он присоединился к клике — к обществу всех отбросов, худших людей этого гусарского полка.

В 1804 году Кантекор находился в числе тех двухсот кавалеристов под командой Орденера, которым удалось дерзкой выходкой похитить герцога Энгиенского из замка Эттенгейм в Баденском герцогстве, в трех верстах от Рейна, и отвезти его пленником в Париж, где он погиб в Венсенской башне.

После этого сомнительного подвига, заставившего пожалеть о себе самых ярых приверженцев империи, Кантекор, получивший галуны квартирмейстера, сопровождал в следующем году Наполеона в Австрийской кампании. Она окончилась для императора победой при Аустерлице, а для Кантекора — счастливым поворотом судьбы.

И вот вечером этого знаменательного дня в лагере, когда его товарищи спали, растянувшись на соломе, он при свете костра рассмотрел подробные бумаги графа де Тэ, которые случай предоставил в его руки.

Все они имели форму писем и носили штемпель Англии, этого постоянного убежища врагов Франции. Ни одно из этих писем не было подписано, но было очевидно, что речь шла о готовившемся заговоре. Это доказывали имена Ривьера, Полиньяка, этих последователей Кадудаля, помилованного императором и содержавшегося в Венсене, Бруслара — этого неуловимого шуана, смеявшегося над агентами Фуше и над жандармами Савари, открыто поставившего целью своей жизни смерть «тирана» и «людоеда» Бонапарта; все это, несомненно, указывало на существование тайного заговора против новорожденной империи.

Кантекор не мог скрыть свою радость. Мечта, которую он втайне лелеял долгие годы, близилась к осуществлению.

Прошло с этого дня два месяца, и он добился в Париже приема у министра юстиции; двери Фуше открылись перед ним, когда он предъявил все свои важные бумаги и объяснил их значение. Министр полиции спросил, что он желает получить в награду. Тогда Кантекор, не задумавшись ни на одно мгновение, без запинки ответил:

— Место в полиции, мой отпуск кончился. Я хочу быть полезным и знаю, что могу им быть.

Фуше улыбнулся: хитрый и смелый плут понравился ему. Он немедленно зачислил Кантекора в отряд особых шпионов, и ему не пришлось раскаяться в этом, по крайней мере сначала.

Жером Кантекор сделался политическим агентом, что он, справедливо или нет, считал своим призванием. Его дебют был удачен; в то же лето он нашел случай зарекомендовать себя, и вот каким образом.

Только что утвердившись в своих новых обязанностях, он первым долгом позаботился разыскать самолично тех лиц, имена которых он нашел в письмах Армана де Тэ, окончившего свою жизнь при его неблагосклонном участии.

Ривьер и Полиньяк содержались в венсенской тюрьме. Преследуя Бруслара, он потерял напрасно время и труды, безуспешно разыскивая следы того, кого прозвали «Неуловимым», — ни малейшего указания, никакого следа он не нашел.

Ему больше посчастливилось относительно д’Иммармона и Прюнже д’Отрем; он узнал, что единственные дворяне во Франции, носившие эти имена, жили оба в замке Депли, близ Компьена. Эти оба эмигранта, казалось, примирились с событиями дня и жили спокойно, вдали от политических течений, занимаясь единственно своим имением. Обоим им едва было по двадцати пяти лет. Граф Жан де Прюнже выказывал большую привязанность к своей кузине Изабелле д’Иммармон, отвечавшей ему взаимной нежностью. Если они имели какие-нибудь замыслы, то скрывали их очень искусно: в их тихой деревенской жизни ничто не возбуждало подозрений. Во всяком случае, их местопребывание было теперь известно.

Кантекор, еще малоопытный в делах политики, не брал в расчет женщин; из всех поименованных в письмах лиц для него оставался теперь загадкой молодой король (какой — бог его знает!), о котором писали, что он без ума влюблен в Полину Боргезе. Найти след было нетрудно: он вел в Рим.

Там Жером Кантекор узнал много нового, собрал разные сведения и не сомневался уже в том, что попал верно и его попытки увенчаются успехом. Фуше поддерживал его, рекомендуя молчание и осторожность.

Из Рима Кантекор вернулся в Париж, преследуя по пятам красивого молодого человека с изящной фигурой и темно-синими большими глазами, называвшего себя де Гранлисом; он казался очень благородным, созданным для поклонения и преданности, а вместе с тем в течение всей своей жизни, в прошлом и в настоящем, был одним из самых несчастных, несправедливо преследуемых судьбой людей.

Около семи часов одного из июньских вечеров Кантекор следовал за этим молодым человеком через заставу Руль, где тогда оканчивалась деревня Нельи, под Парижем. Шпион следил за ним по всем улицам, среди прохожих, как тень, не спуская с него взора, ни на минуту не теряя его из виду, пожирая его взглядами.

Передать его в руки полиции было величайшей удачей, потому что он был беглецом и изгнанником почти со дня рождения, и во время террора, и во время Директории преследуемый Консульством так же, как и империей. А если бы Бурбоны утвердились на престоле своих предков, то его изгнание стало бы еще более несомненным. Кантекор теперь уже знал все это.

Этот молодой человек, так опасный для себя самого, быстрыми шагами направился к предместью Сент-Оноре.

Чудный летний день клонился к концу; посреди улицы играли дети, а на порогах домов сидели и стояли женщины, толкуя о своих делах в ожидании возвращения мужчин после дневной работы. Заходящее солнце золотило почерневшие черепицы крыш и играло на стеклах запыленных окон. Тишина и спокойствие, разлитые в воздухе, как будто навевали надежды, оживляя радость жизни.

Де Гранлис, не замечая окружающего, всецело погруженный в прошлое, торопливо шел вперед. Несмотря на свои двадцать лет, Кантекор уже задыхался, преследуя его и бормоча под нос:

— Куда он так несется? Неблагоразумно заставлять людей бежать таким образом. И притом еще вечер такой жаркий!

Проходя, он бросил завистливый взгляд на кабачок, где рабочие и солдаты опустошали стаканы и бутылки, и с глубоким вздохом проговорил про себя:

— Если наша судьба бежать — будем бежать, черт возьми! Придет когда-нибудь и моя очередь и пить и смеяться…

Между тем молодой человек с прежней скоростью пробежал уже все предместье. Перед одним маленьким домиком он было замедлил шаг, как бы колеблясь, но затем пошел дальше и не останавливаясь достиг площади Согласия. Там он остановился и издали задумчиво наблюдал открывшуюся перед ним картину. В этот тихий час большая площадь казалась еще обширнее, лишенная красовавшихся на ней раньше статуи Людовика XV и потом статуи Свободы.

Де Гранлис, без сомнения, вызывал в своей памяти другое время и другое зрелище этой легендарной площади. Ему мерещилась кипящая, ревущая толпа, окружающая эшафот на обагренной кровью земле. Ему слышались гремящая песнь карманьолы, стук колес тележки, глухой звук ножа… Здесь, в ста шагах перед ним, работала гильотина, смертоносное, ненасытное чудовище. Здесь скатились тысячи голов, здесь погиб цвет французского дворянства… Тут же погибли Людовик XVI и Мария-Антуанетта, а с ними — королевская власть.

Молодой человек медленно снял шляпу и стоял неподвижно, устремив взор на страшную площадь, будучи погружен в глубокую задумчивость. В тридцати шагах от него, спрятавшись за толстое дерево, следил за ним во все глаза Кантекор. Даже ему на мгновение пришло желание последовать примеру де Гранлиса и обнажить голову. Хотя он и не сделал этого из уважения к своим принципам, но все же стоял печальный, рассуждая про себя: «Ну да, это понятно… Паломничество…»

Прошло минут двадцать; де Гранлис не трогался с места. Агент Фуше зевал, стоя за деревом, и выходил из себя.

Наконец молодой человек сделал прощальный жест и медленно направился в сторону улицы Рояль. Кантекор шел по его следам. На улице Анжу они миновали новую церковь Святой Магдалины, по идее Наполеона превращенную в храм Славы; налево виднелась старая церковь того же имени, разбитая кирками и ломами… Квартал изменил свою физиономию.

Вдоль всей улицы Анжу тянулись фасады новых частных домов, выстроенных на земле благочестивых бенедиктинок. Листва деревьев старинных садов иногда превышала стены.

Кантекор был в недоумении: куда же, наконец, они идут? Он не мог угадать это при всем желании, но вспомнил, что в былые времена не раз проходил этой дорогой, радостными криками провожая тележку с телами казненных…

В конце улицы Анжу де Гранлис остановился перед красивым двухэтажным домом, стукнул молотком у входных дверей и стал прислушиваться. Шпион, прильнув к стене за углом, тоже насторожил уши.

Дверь полуоткрылась; последовал короткий разговор между прибывшим и кем-то внутри дома; один просил и настаивал, другой, казалось, колебался и возражал; наконец он уступил, и де Гранлис вошел в дом.

Кантекор немедленно вышел из своей засады и быстро очутился перед подозрительным домом, как раз вовремя, чтобы дверь не успела захлопнуться. Решительной рукой он придержал половинку двери и в свою очередь проник в вестибюль.

Какой-то старик испуганно попятился перед ним, говоря:

— Сюда нельзя, нельзя! Кто вы?

Кантекор не смутился и грубо ответил:

— Я иду, куда входят другие… Кто я? Полицейский, милый друг! Молчи или берегись! Ты принимаешь беглецов, я видел. Ну, прочь! Пропусти меня!

— Ах, если бы вы знали, если бы вы видели, слышали этого молодого человека! — начал испуганный старик. — Его отец, его мать погребены здесь…

— Что такое ты толкуешь? Что же здесь такое?

— Здесь бывшее кладбище Святой Магдалины, — печально ответил старик.

— Черт возьми, ведь это верно, — пробормотал с невольным трепетом Кантекор. — Ну все равно, я должен видеть… — И он прошел дальше.

Бывшее кладбище после террора было куплено адвокатом Оливье Деклозо. Преданный роялист, он хотел спасти таким образом от осквернения обагренную кровью землю, где покоились изуродованные тела короля Людовика XVI, королевы Марии-Антуанетты, Шарлотты Корде — драгоценные для него останки. Здесь же покоились кости Роланд, Дюбарри и многих тысяч обезглавленных аристократов… Теперь здесь был разведен сад.

Итак, несмотря на все предосторожности, несмотря на то, что цареубийцы сжигали известью тела своих великих жертв, чтобы когда-нибудь впоследствии не удалось «поклоняться останкам тиранов», все-таки осталось возможным паломничество верных к своей святыне, придворных без двора — к погибшему королевству.

Кантекор прошел узкий коридор и очутился сейчас же в мрачной ограде. Здесь было множество деревьев, большей частью грабов, и крестов, обозначающих могилы.

В конце узкой аллеи шпион заметил де Гранлиса, склонившегося над низеньким холмиком, осененным двумя плакучими ивами. Это была королевская могила, в углу стены, близ колодца.

Кантекор не был трусом. На войне он отличался выдающейся храбростью, о чем красноречиво говорили рубцы многих ран на его теле. В чистом поле, при дневном свете, он не боялся ни Бога, ни дьявола, как он утверждал, и он не лгал. Но — у каждого свои слабости — он не мог выносить атмосферу кладбища, в особенности при наступлении ночи.

Смеркалось. Дрожь пробежала у Кантекора по спине, и он тревожно оглядывался кругом, припоминая многое…

Как часто мальчишкой, ради своего удовольствия, из преданности республике, он провожал сюда с песнями и смехом тела тех, кто здесь зарыт! Он вспомнил Дюбарри с распущенными волосами, тщетно умолявшую палача о пощаде, вспомнил молчаливую королеву Марию-Антуанетту, надменную госпожу Роланд, других женщин, которых он преследовал тогда своими свистками, своей наглой бранью…

Что это? Там как будто приподнялась земля… А это дерево? Отчего оно так похоже на темную фигуру обезглавленной женщины?.. Черт возьми! Какое зловещее место!.. Точно голоса слышатся под землей… Что, если откроются все эти могилы? если земля выбросит на поверхность скелеты? если появятся они, держа в руках свои окровавленные головы?..

Холодный пот выступил у Кантекора на лбу, голова кружилась. Медленно, не оглядываясь, пятился он к дому.

Старик ждал его.

Едва овладев своим голосом, Кантекор спросил:

— Другого выхода нет?

— Нет.

— Хорошо, я ухожу… Смотри — ни слова обо мне тому молодому человеку, слышишь?

— Я не скажу ничего.

— Отлично, прощай!

Он вышел из сада, из дома с отвращением, как из логовища змеи.

Между тем де Гранлис неподвижно стоял над общей могилой короля и королевы. У него были свои видения…

Он вспоминал свое счастливое детство: Версаль, Трианон, прекрасных женщин, графинь и маркиз, игравших пастушек среди белых барашков, с голубыми лентами, резвые хороводы, которые водили принцессы, роскошные наряды, солдат с блестящим оружием. Ему слышались звуки труб на королевском дворе, пение Марии-Антуанетты в белом салоне для избранных, под звуки клавесин. Ему виделся Компьенский замок, где все были веселы и забывали строгости этикета, Тюильри в зимнюю пору…

Потом неожиданно декорация изменилась. Ароматный воздух, полный смеха, весен, дорогих духов, сменился запахом пороха, народа, дикими криками угроз, оскорблений. Он, ребенок, умевший только улыбаться, научился трепетать. Исчезли любовь, преданность, радость. На смену явилась ненависть, ярая, слепая, беспощадная… Как кровь, заалела ее красная шапочка.

Потом Варенн [Небольшой город в Маасском департаменте. Здесь 22 июня 1791 г. бежавший из Парижа король Людовик XVI с семьей был остановлен и принужден возвратиться в Париж. Этот момент был поворотным в ходе Великой французской революции], те незабываемые дни, потом Тампль, наконец — заключение… Среди всех этих сцен де Гранлис ясно представлял себе действующих лиц, большей частью погребенных теперь здесь, после долгих мучений, после жгучих страданий… Теперь они покоились здесь мирно, невозмутимо…

Он призывал их, протягивая к ним руки. Ему чудилось, как и Кантекору, что земля приподнимается, что на его голос молча встают из недр земли несчастные страдальцы — обитатели этого мертвого царства. Как в бреду, видел он их тени у подножия эшафота. Перед ним были весь двор, весь Версаль, весь Трианон, принцы, принцессы целой вереницей, с королем и королевой во главе.

Медленно, торжественно подвигались они к нему, точно прошлое шло навстречу настоящему, приветствуя будущее.

Как они были бледны! Какой ужас был в глубине их взоров! У всех, у мужчин и женщин, виднелось точно кровавое ожерелье вокруг шеи, след «красной крови проклятых аристократов», след ножа гильотины.

Де Гранлис отступил от этих призраков прошлого, от этих привидений, наполнявших кладбище, но они шли и шли, со всех сторон… Это был точно парад всего дворянства королевства.

«Король!.. Королева!..»

Ударили невидимые барабаны, раздался торжественный гимн во славу Божию. Его прервал отдаленный, глухой, сначала неясный шум, затем последовали рев, крики, слившиеся потом в пение Марсельезы, Карманьолы, рев опьяненного народа…

В эту минуту пронеслось дыхание бури, деревья склонились, роняя листья, вихрь сбрасывал черепицы, целые крыши, Ошеломленному молодому человеку казалось, что ураган вместе с облаком кровавой пыли снес головы с плеч всех этих бесчисленных тел.

Не будучи больше в силах выносить охвативший его ужас, де Гранлис вернулся в дом, охранявший все тайны былых времен. Смущенно поблагодарил он старика и вышел большими шагами, отирая слезы на глазах. Почти бессознательно дошел он до улицы Сюренн. Там он осмотрелся и вернулся в предместье Сент-Оноре.

Наступила ночь, светлая, прозрачная, усеянная звездами, озаренная бледной луной. За де Гранлисом, старательно заглушая шаги, опять шел по пятам Кантекор. Долго шли они; в наступившей тишине редко слышались шаги запоздалых прохожих.

Де Гранлис остановился перед домом, где виднелись освещенные еще окна часового магазина, и после минутного колебания вошел туда. Полицейский остался ждать.

Время шло; прошло четверть часа, половина… Огонь в окнах потух, ставни лавки закрылись.

— Ладно, — пробормотал агент Фуше, — он остается; здесь, как видно, логовище зверя.

Отойдя от дома, он призвал двоих полицейских в форме и отдал им краткие приказания, указав на дом. Затем он окликнул пустой фиакр и бросил кучеру адрес:

— Набережная Магаке, полицейское управление… скорее!

Кучер поморщился, но стегнул лошадь и погнал ее рысью.

III

В конце предместья Сент-Оноре когда-то был маленький переулок, скорее одна из мелких улиц, окаймленных облупившимися стенами, зимой занесенная снегом, летом засыпанная пылью; эта улица выходила к кладбищу Эрранси, туда, где теперь находится парк Монсо. Несколько лет тому назад одному из владельцев пришла фантазия загородить проход в узком месте улицы каким-то строением вроде сарая, где хранились тележки торговцев. Затем, со временем, этот сарай был заброшен и мало-помалу развалился. Скоро сообщение по проулку возобновилось, но этот проход знали только местные жители, другим он известен не был.

Это место точно нарочно было создано для каких-нибудь таинственных исчезновений, для темных приключений и подозрительных личностей, столь обильных в это смутное время.

На самом углу этого проулка и предместья, имея выходы на обе улицы, стоял низкий дом, где помещалась лавка, а над ней жилое помещение под остроконечной черепичной крышей. Уже лет двадцать как этот дом был занят небогатым часовщиком по имени Гиацинт Боран. Он поселился в этом мрачном жилище со своей маленькой двухлетней дочерью Рене; у него был подмастерье Блезо, жена которого, толстая Жанна, служила для домашних услуг. Он охотно рассказывал соседям, что овдовел и переехал с прежней своей квартиры, на улице Маре, спасаясь от грустных воспоминаний.

Прошло три месяца, и новые жильцы, скромные, тихие и спокойные, перестали возбуждать любопытство; к ним привыкли и даже выказывали некоторые уважение.

Они пережили революцию, террор, Директорию безо всяких тревог; Консульство, империя тоже оставляли их в покое. Словом, это были вполне спокойные люди.

Часовщик, в черной шелковой шапочке, вставив большую лупу в правый глаз, целый день трудился над своей мелкой работой, которая, по-видимому, поглощала все его внимание, но, сидя у окна, он мог видеть все происходившее на улице.

Иногда какой-нибудь прохожий останавливался перед скромной выставкой: трое позолоченных цинковых столовых часов, ряд серебряных карманных, сережки, кольца, табакерки да брелоки составляли все убранство узкого окошка. Прохожий любовался на выставленные предметы и как бы в рассеянности барабанил пальцами по стеклу. Если Боран немедленно поднимался с места, то прохожий с беззаботным видом отходил от окна; если же часовщик снимал свою шапочку и откладывал работу, тогда прохожий решительно входил в лавку.

Вот что наконец заметил опытный шпион Кантекор, но сколько надо было потратить на это времени, труда и терпения!

Большей частью эти таинственные посетители — клиенты «папы Борана», как называли часовщика по соседству, состояли из стариков, старушек, почтенных дам, отдававших запахом бергамота и испанского табака, по своим годам уже несомненно принадлежавших к старому режиму и бывших вне всяких подозрений. Они входили, садились на деревянные стулья, говорили медленным, тихим голосом, пока часовщик, для приличия, рассматривал какую-нибудь старинную «луковицу», бывшую предлогом для посещения.

В уголке подмастерье Блезо продолжал свою работу; позади лавки, где была кухня, служившая и столовой, толстая Жанна передвигала кастрюли, приготовляя обед; Рене, сначала девочкой, а потом взрослой девицей, стояла у дверей, глядя на прохожих…

Что могло быть невиннее этой маленькой торговли, этих безобидных, смиренных людей? Иногда в лавке встречались какой-нибудь старичок и старушка, случайно или намеренно, кто мог бы это сказать? Были ли они знакомы раньше? Может быть. Они обменивались вежливыми поклонами, тысячью учтивостей, а может быть, и какими-нибудь сообщениями — кто знает?

Иногда загорелый молодец, имеющий вид моряка, бравый и коренастый, входил в лавку, торговал часы или табакерку, расплачивался ассигнациями… Что могло быть невиннее? Кто мог заподозрить, что в этой пачке кредиток проскальзывало какое-нибудь письмо, предупреждение, какие-нибудь подозрительные имена?

Но это случалось не раз во время террора и Директории.

Несмотря на весь свой смиренный, безвредный вид, дом Борана был центром крупного заговора роялистов.

Сын бывшего лакея Людовика XV, часовщик был горячим сторонником королевской власти и служил ей слепо, по-своему; но иногда и мелкая преданность оказывает крупные услуги.

На чердаке, под остроконечной крышей, находился чулан, высокий и узкий, скрывавшийся за потайной дверью, совершенно незаметной за штукатуркой. Когда дверь была заперта, чердак казался пустым, его можно было окинуть одним взглядом. В случае нежелательного посещения осмотр не открыл бы ничего, кроме множества паутины, тщательно охраняемой. Чулан занимал восемь квадратных футов и мог свободно вместить двух человек, а в случае необходимости даже троих. Он находился под самой крышей, старые черепицы которой пропускали в трещины между собой достаточно свежего воздуха, а во время дурной погоды и большие капли дождевой воды, что составляло неудобную сторону этого помещения. Чулан был расположен на западной стороне чердака, выходившей на упомянутый выше проулок, пустынный даже днем, не говоря уже про ночное время.

Внутри все убранство чулана состояло из двух соломенных матрасов.

Многие из вождей роялистского восстания проводили здесь по нескольку дней в последний десяток лет: граф Фротте, Пишегрю, Шаретт, а позже Жорж Кадудаль [Фротте и Кадудаль были самыми непримиримыми борцами за королевскую власть и самыми упорными вождями шуанов. Самое незначительное движение роялистов-шуанов (так прозвали крестьян Коттро в департаменте Майенны) быстро разлилось (в 1793 г.) по всей Вандее и Бретани, и началась малая, но жестокая война с республиканским правительством. Тысячи республиканцев гибли в схватках и засадах. Шуанов поддерживало английское правительство. С небольшими перерывами восстание шуанов продолжалось до 1800 г., когда был разбит их главный вождь Кадудаль, в 1804 г. казненный Наполеоном], сам неуловимый Бруслар и многие другие из знаменитых в то время заговорщиков.

Несмотря на это, до самого 1806 года ни малейшее подозрение не зародилось среди полиции, хотя она, переживая все политические движения, оставалась обычно хлопотливой.

«Гражданин Боран» в трагические дни гильотины, «папа Боран» — во время Консульства и империи сохранил за собой все ту же репутацию почтенного, спокойного человека, вполне чуждого политическим партиям, живущего исключительно для своей дочери, составлявшей всю радость его жизни, и для своей процветавшей маленькой торговли.

В начале 1795 года семейство часовщика неожиданно увеличилось прибытием его племянника, который был немного моложе Рене, насчитывавшей в это время двенадцать лет своей жизни.

В одно прекрасное утро соседи увидели в лавке это новое лицо, представленное им при случае под именем Шарля Борана, сына Сильвена Борана, младшего брата Гиацинта. Племянник часовщика прибыл в Париж из своего родного города, чтобы изучить ремесло под руководством своего дяди и впоследствии пристроиться самому в столице.

Это был блондин с изящным и бледным, несколько утомленным лицом, и последнее вызывало справедливые замечания многих, что, как видно, воздух Нормандии не отличался особенной целебностью, если тамошние дети были так хрупки на вид. Но Боран объяснял бледность своего племянника возвратной лихорадкой, и никто не требовал более подробных пояснений такого незначительного дела.

Шесть лет провел мальчик в тяжелой атмосфере предместья, редко выходя из дома, часто хворая, присматриваясь около Блезо или самого Борана к устройству часового механизма, ко всем подробностям специальности, необходимой для избранной им профессии. Между делом он много читал, в особенности книги по истории Франции. Все эти занятия удерживали его дома, как и тех, у кого он жил.

Летом, по воскресным дням, все семейство, включая работника и служанку, отправлялось за город, в Ванва, где у Борана был маленький домик и садик. Это жилище было уединенно, в стороне от дороги, и там нечего было опасаться любопытных глаз и ушей.

Все весело забирались в нанятую для этого тележку, нагруженную, кроме того, провизией. По прибытии на место припасы выгружались и все входили в дом. Здесь сейчас же происходила каждый раз одна и та же странная перемена в отношениях этих людей.

— Ваше высочество! Наш принц! — говорил Боран, падая на колени со всей своей семьей перед своим учеником. — Не надо больше комедий, на этот день по крайней мере; позвольте вашим слугам воздать вам должное и обожать вас!

Шарль не без достоинства поднимал распростершихся перед ним друзей и играл до наступления ночи свою таинственную роль обожаемого принца.

Кто же был этот мальчик, по-видимому такой ничтожный в повседневной жизни, которому, однако, воздавали королевские почести люди, знавшие тайну его происхождения? До сих пор этого никто не знал.

Все, окружавшие сначала ребенка, потом юношу, обходились с ним по необходимости так, как того требовало его скромное положение: просто, фамильярно, иногда грубовато-дружески.

Этих предосторожностей и соблюдения их со всей точностью строго потребовал граф де Фротте, который привел ночью к Борану этого десятилетнего страдальца, измученного, бледного, с длинными, распущенными локонами, дрожащего от страха и лихорадки, завернутого в шинель графа. Самолюбие принца часто страдало от такого обращения, конечно не со стороны приютившей его семьи, а со стороны посторонних людей, видевших в нем лишь ничтожного мальчишку-ученика.

Еще один строгий приказ был отдан генералом-роялистом: звание ребенка должно было оставаться полной тайной для всех, кроме Борана и его семьи; ни под каким видом его нельзя было открыть никому из инсургентов или скрывавшихся шуанов, также искавших приюта на чердаке дома Борана, как бы эти люди ни казались преданны и облечены доверием. Исключение было допущено лишь для троих вождей: Кадудаля, Шаретта и Бруслара, но граф добавил, что от сохранения строжайшей тайны зависела жизнь маленького беглеца.

Этот приказ исполнялся с точностью. Граф де Фротте мог сложить свою голову на эшафоте; его завет и из-за могилы исполнялся свято и ненарушимо.

Жестокий урок покорности пришлось вынести потомку великих предков; может быть, впоследствии он не раз вспоминал его.

Дочь часовщика, Рене, была старше принца на три года, и между ними возникла глубокая дружба. Сначала она смотрела на него с высоты старшей, как на царственного ребенка, и привязалась к нему со всей преданностью добровольной рабыни. Со своей стороны, несчастный мальчик, перенесенный из атмосферы угроз и ненависти в этот тихий и мирный уголок, охотно шел навстречу каждой ласке, ища отдыха от ужасов прошлого. В этой дружеской, теплой среде он развивался быстро, и скоро отношения между ним и Рене изменились. Настала его очередь обращаться к Рене с нежной снисходительностью юноши, превращающегося в мужчину, чему еще более способствовало его высокое происхождение.

Когда ему исполнилось пятнадцать, а ей восемнадцать лет и он стал красивым юношей, а она — хорошенькой девушкой с густыми черными волосами и блестящими глазами, между этим переодетым королем и маленькой лавочницей, поверенной всех его мечтаний и грез и вместе с тем его преданной рабой, возникли отношения, которые было бы очень трудно определить, равно как и характер их взаимной привязанности. Иногда они, сами не зная, почему, краснели и смущались присутствием друг друга.

Прошел еще год этой тесной, интимной жизни в маленьком домике, где почти соприкасались локти, а дыхания и души точно сливались вместе. Но вот в один прекрасный вечер в окно часовщика постучал высокий старик, сказал Борану условленный пароль и передал ему пожелтевший листок бумаги; последний ничего не сказал бы другому, но сразу был узнан Бораном. Там стояло лишь несколько слов, написанных его собственной рукой: «Передать полученную вещь по назначению», а затем следовала его подпись. Когда-то он сам написал эти строки по просьбе генерала де Фротте, чтобы со временем передать принца не иначе, как подателю этой странной записки.

Взволнованный Боран тяжело вздохнул, но четверть часа спустя принц сел в поданную к дверям карету и уехал, веселый, радостный, ни разу не оглянувшись, весь полный честолюбия и жажды новых впечатлений. Рене рыдала, закрыв лицо руками, толстая Жанна следовала ее примеру, а Боран и Блезо тихо сказали:

— Куда он поехал? Увидим ли мы его еще когда-нибудь?

С тех пор Рене перестала петь за своей работой, как это делала раньше.

Пять лет прошло без всяких известий, ничто не напоминало скромным людям об исчезнувшем друге семьи. Они постоянно вспоминали его в беседах друг с другом и печально смотрели на его опустевшее место за столом. Иногда слышался тихий упрек:

— Все-таки он мог бы послать нам весточку.

Потом настало время отчаяния: Бруслар уведомил их, что их принц умер… Стали говорить о нем, только вспоминая прошлое.

В один июньский вечер 1806 года все обитатели лавочки часовщика были на своих местах, занятые своим обычным делом. Боран, у своего узкого окошка, с лупой в глазу, рассматривал пружину часов; Блезо, позади него, в глубине лавки, возился с мелкими колесиками; Жанна гремела посудой на кухне, перемывая тарелки; Рене, молчаливая, уже ставшая старше, побледневшая, добросовестно склонилась над своей работой. Вдруг легкий стук заставил всех поднять глаза.

За окном красивый молодой человек с изящной фигурой тихо постукивал ногтями по стеклу. Это был сигнал, посредством которого эмигранты или бывшие шуаны просили приюта, осведомляясь, можно ли безопасно пройти в дом.

Но уже столько времени никто не искал приюта у часовщика, кроме Бруслара, которого он слишком хорошо знал, для того, чтобы не узнать с первого же взгляда, что все, подняв голову, переглянулись, не зная, отвечать или нет.

Вдруг Рене, смотревшая сквозь стекла на посетителя, тихо вскрикнула и побледнела как смерть. Призывный стук в окно с нетерпением повторился.

— Отец, отец! — крикнула Рене, глядя на часовщика таким взглядом, что тот немедленно сдернул со своей лысой головы шелковую шапочку, что означало: «Можете войти».

Дверь распахнулась, звякнул звонок, посетитель вошел в лавку. Он был молод, высоко и гордо держал красивую голову и с улыбкой скрестил руки на золотом набалдашнике индийской трости.

Боран и его подмастерье с улыбкой смотрели на него, Жанна выглянула из кухонной двери с тарелкой в руке, спокойно глядя, кто пришел. Одна Рене, вскочив с места, сжала руки, впилась жадным взглядом в глаза незнакомца и, дрожа от волнения, не могла выговорить ни слова. Наконец из ее груди вырвался подавленный крик:

— Шарль! Наш принц!

Боран и Блезо вскочили с места, Жанна всплеснула руками, подняв тарелку и полотенце.

Довольный произведенным эффектом, принц отбросил свою трость и, привлекая к себе Рене, воскликнул:

— Ты узнала меня, ты — первая! Знаешь ли ты, что ты стала красавицей с тех пор? — И он поцеловал ее в обе щеки, как бывало делал это раньше.

Девушка вспыхнула от смущения.

— Да, — вздохнул принц, — я ничего не забыл; ничего и никого, — прибавил он, вглядываясь в окружающих. — А ты, Рене, думала ли ты когда-нибудь обо мне? — спросил он, глядя на девушку полным нежности взглядом.

— Всегда, постоянно… — пролепетала та, краснея еще более.

Лицо принца просияло, но Боран перебил ее:

— Ваше высочество, оставались все время…

— Тише, — остановил его молодой человек, приложив палец к губам, — меня зовут де Гранлис.

— Несмотря на расстояние, вы всегда присутствовали между нами, — продолжал Боран. — Дочь сказала правду: всегда, постоянно мы вспоминали о вас; мы ждали какого-нибудь известия, спрашивали себя, почему вы не вспомните своих преданных слуг, воображая, что наша глубокая привязанность заслуживала вашего благоволения…

Принц покраснел и поспешил сказать:

— Я никак не мог сделать это, мои бедные друзья!.. Я все расскажу вам теперь. У меня было столько приключений, столько опасностей… Я снова испытал заключение, тюрьму… Мне еще раз удалось спастись и бежать, почти чудом…

— Кто же осмелился? — воскликнула снова побледневшая Рене, глаза которой пылали негодованием.

— Кто осмелился?.. — повторил принц. — Все они же, эти бунтовщики, мои дяди, которые безо всякого права и доказательств считают меня интриганом, авантюристом, отказываются признать меня своим племянником, законным наследником того, что они украли у меня! Они доказали, что я могу всего опасаться… Эти тайны принадлежат не мне одному, и я не имею права выдавать их даже таким преданным людям, как вы.

Он произнес последние слова с тем видом достоинства, который умел хорошо принимать на себя и который производил такое сильное впечатление на окружающих. Так было и на этот раз; все низко склонились перед ним, искренне признавая себя недостойными.

Двое прохожих остановились перед лавкой, хотя и плохо освещенной, но все-таки бросавшей поток света на еще довольно оживленную улицу. При виде их Боран вспомнил свою обычную осторожность.

— Господин Гранлис, — тихо сказал он, — потрудитесь войти в столовую, отсюда вас слишком хорошо видно.

— Ты прав, Боран, — спохватился принц, быстро обернувшись спиной к улице, — прав тем более, что я сегодня целый день в пути, не завтракал и не обедал. Мне будет приятно поужинать.

— Неужели? — печально воскликнула Рене, в отчаянии от такого признания.

Жанна бросилась растапливать свой погасший очаг, Блезо закрыл лавку, а часовщик спустился в погреб, чтобы сделать честь своему гостю бутылкой лучшего вина. Немного погодя Гранлис спокойно ужинал свежей яичницей, холодным мясом, фруктами, запивая их хорошим вином.

Стоя у стены, хозяева лавочки жадно смотрели на него, как на вновь найденное дитя; они любовались его аппетитом, его манерами, поспешностью, с какой он опустошал свой стакан. Кончив ужин, он, зевая, сказал, что сильно устал, и попросил устроить его на покой. Рене взялась проводить его в тайное убежище на чердаке, где Жанна поспешила устроить временную постель, надеясь завтра устроить гостя поудобнее. Принц в сопровождении молодой девушки поднялся по узкой винтовой лестнице, которая вела из лавки в первый этаж, а оттуда на чердак. Взбираясь по ступеням, он тихо произнес про себя:

— Мне кажется, что я стал на пять лет моложе, что я все еще ученик часовщика… А ведь то было, в сущности, хорошее время.

Звучно раздались шаги молодых людей среди пустого чердака, голоса звучали тише, подавленные воспоминаниями.

Рене поставила лампу на пол и привычной рукой нажала незаметную пружину в стене. С легким звуком, похожим на тяжелый вздох, перед принцем открылась потайная дверь.

Он обнажил голову и задумчиво остановился на пороге, тихо произнося слова точно во сне, точно он был здесь один:

— Все они скрывались здесь, несчастные беглецы, такие, как и я теперь! Они прятались здесь, как затравленные звери, эти герои, страдавшие за мое дело… Генерал Людовик Фротте, самый преданный мне из всех; генерал Шаретт, оплакиваемый мною герой; генерал Пишегрю; могучий Жорж Кадудаль — ужас «синих» и гордость «белых»! Нормандцы, вандейцы, бретонцы, одинаково мужественные, соединившиеся в одной могиле, все равно дорогие моему сердцу… Вы знали мою тайну, вы знали, кто является вашим королем, и вы признавали его перед лицом Бога! Но вы все погибли прежде времени, полные сил и молодости, покинув меня одиноким среди множества опасностей!..

Он замолк, но его губы шевелились как бы в тихой молитве. Потом он заговорил опять с еще более пылким выражением:

— Все погибли в такое короткое время: Фротте, Шаретт — от французских пуль; Пишегрю — кто знает как: самоубийцей или убитым? Кадудаль — обезглавленный на проклятом эшафоте, как мой отец, моя мать, как все мои родные!

Его голос дрогнул от рыданий…

Рене слушала его, прислонившись к стене, бессильно опустив руки…

— Кто заменит мне вас, мои дорогие союзники, мои храбрые воины? Погибли, мертвы все верные хранители погибшей королевской власти! Остается только в отчаянии последовать вашему геройскому примеру.

— Ваше высочество! — воскликнула Рене, простирая руки к принцу.

Он вздрогнул. Если он рисовался своими словами, то только перед собой самим.

— Ах да!.. Ты тут, малютка, ты тут… Что же, послушай мои сожаления о погибших друзьях. Прими в них участие и ты, еще живущая, чтобы служить мне всем своим преданным сердечком, милая подруга прошлых дней!

Рене рыдала, закрыв руками лицо.

Долго еще говорил принц, все в таком же печальном роде. Наконец девушка ушла, оставив его одного в потайном убежище, скрытом от всего мира. Тщательно закрыв дверь, Рене спустилась вниз, дрожа от волнения.

Взглянув на нее, Боран встревожился:

— Что с тобой? Ты так взволнована, ты плакала?

— Вы сами заплакали бы, как я, — горячо ответила Рене, больше чем когда-нибудь увлекаясь своей привязанностью к принцу, — если бы слышали, как он вспоминал о своих умерших друзьях, обещая им свое вечное воспоминание, как он говорил обо всех нас, его приверженцах… Да, отец, вы заплакали бы сами от умиления и жалости!

— У него великое сердце! — пробормотал тронутый Боран.

Даже Блезо и его жена казались растроганными.

Целый час шел неиссякаемый разговор о счастье вновь видеть принца, о его красоте, доброте, уме и красноречии; все пророчили ему блестящее будущее. Только когда на башне соседней церкви пробило одиннадцать часов, разошлись на ночлег обитатели домика Борана, но не скоро еще им удалось заснуть, так как они были взволнованы событием дня.

Рене, погруженная в глубокую задумчивость, лежала на своей узкой девичьей кровати, в своей простенькой, почти бедной комнатке, все украшение которой заключалось в легкой этажерке розового дерева, уставленный кое-какими безделушками, оставшимися ей от молодой, рано умершей матери.

Какую безграничную радость испытала она, увидев перед собой царственного товарища своих детских лет, так сильно любимого, дорогого принца! Исполнилось то, что еще вчера было для нее заветнейшей мечтой всей жизни.

Но почему это огромное счастье так глубоко смутило ее? Она не хотела или не могла ответить на этот самой ей неясный вопрос. Да, этот неожиданно явившийся желанный гость, уже не был ребенком. Это был молодой человек, настолько красивый, что, даже помимо его королевского происхождения, такая наружность не могла остаться незамеченной. Теперь прежнее дружеское чувство Рене к Шарлю, чувство сестры, приняло иной, более сложный характер. Когда он обнял ее, как бывало, со всей нежностью брата, она, сама не понимая почему, почувствовала какое-то смутное, непонятное волнение, полное незнакомого до тех пор блаженства, но вместе с тем и страдание. Она еще не сознала, что от неустанных дум о своем отсутствующем герое, в этом возрасте, когда сердце бьется сильнее юношеской, жаркой кровью, ее тихая привязанность незаметно перешла в более пылкое чувство — пламенной любви.

Пока «господин де Гранлис» не появлялся на сцене, Рене обожала его издали; ее любовь дремала, оставаясь лишь смутной мечтой; но первое свидание, первый поцелуй пробудили ее к жизни; платоническое чувство приняло иной характер.

В объятиях своего божества проснулась женщина.

Но он и она! Какое безумие!

Не сознавая еще вполне ни своего чувства, ни его последствий, бедная Рене, томимая бессонницей, старалась каким-нибудь понятным образом объяснить себе это чувство, равно как и смутное сознание какого-то невольного проступка, в котором ее укоряла совесть.

Тянулся час за часом, но она все не могла сомкнуть глаз.

Хозяин дома, сам Боран, тоже не спал, сидя на своей большой кровати, волнуемый в свою очередь иными тревогами и беспокойством. Его взгляд рассеянно блуждал по загроможденной разным хламом комнате. Он беспокойно прислушивался к каждому звуку на улице, в особенности в переулке, к вою ветра в трубе, к неверным шагам пьяницы прохожего, громко разговаривавшего с самим собой в ночной тиши. Он бледнел и нервно вздрагивал при каждом раздававшемся звуке.

Однако было уже не в первый раз, что он давал под своей кровлей приют беглецам. Не раз и прежде Кадудаль или Пишегрю, Шаретт или Фротте, Бруслар и много-много других занимали чулан на чердаке, но, несмотря на их присутствие, часовщик спокойно спал.

В те времена он рисковал в такой игре своей головой, но тогда все как-то привыкли к ужасам; никто не дорожил своей жизнью, охотно жертвуя ее заранее. Боран, как и все тогда, считал позорным спокойно стариться.

Он вспоминал теперь, как приютил у себя королевского ребенка, этого самого принца, за которого дрожал в настоящее время. Тогда принц был еще слишком мал, чтобы подвергаться непосредственным опасностям, немедленной казни, как герцог Энгиенский.

При этом воспоминании Боран почувствовал, как холодный пот выступил под синим фуляром, служившим ему ночным колпаком… Он не мог отогнать от себя это видение…

Неожиданный плен, Венсенская башня, заранее готовый военный суд, безжалостный приговор и в темных рвах крепости, под столбом, на котором качался фонарь, двенадцать ружей, направленных в обнаженную белую грудь…

Видение было так живо, что у него пересохло во рту, захватило дыхание… Борану показалось в эту минуту, что на улице раздались мерные шаги военного отряда.

IV

А в это же самое время в тайнике, лежа на двух толстых матрасах, полуодетый на случай тревоги, принц набрасывал золотым карандашом неровные строки при свете низкой лампы под зеленым картонным абажуром, на котором с одной стороны был изображен император Наполеон, с другой — императрица Жозефина.

Время от времени он громко вздыхал, поднимая взор к небу, то есть к отверстию черепичной кровли.

Наконец он прочел вслух написанное стихотворение:

О ты, чья красота прекрасней всех видений,

Ты вся — любви мечта, царица наслаждений!

Чтобы тебя любить, безмолвно обожая,

Готов я все забыть, что пережил, страдая.

Два или три раза он повторил эти слова, упиваясь ими, и снова призывал на помощь вдохновение, но — увы! — оно не появлялось. Тогда принц, откинув голову на подушку, погрузился в мечты, вызывая в душе образ богини, которой посвящал свое произведение.

Он припоминал тот день, когда впервые встретил эту очаровательную, прекрасную молодую женщину, которой поклонялась вся Европа, признавая ее богиней красоты.

Это было на Аппиевой дороге, близ Рима. Она медленно проезжала мимо в великолепном экипаже, запряженном чудными лошадьми, и улыбалась приветствовавшей ее красоту восторженной толпе. Она была одета в платье из блестящей, вышитой золотом и серебром ткани и в длинное манто лилового атласа, открытое и без рукавов; но ее шею окружал лебяжий пух, потому что начиналась уже осень и погода была свежа.

Несмотря на холод, ее руки были покрыты только газом, грудь полуобнажена, на ногах были только шелковые чулки и ажурные туфельки, как того требовала тогдашняя мода. На красивой головке был лиловый же бархатный ток с двумя белоснежными перьями. На изящной шее красовался крест византийского золота, окаймленный роскошными бриллиантами, на цепочке из дорогих жемчужин.

Она проезжала, небрежная, торжествующая, сводя людей с ума одним своим присутствием. По общему приговору, она была прекраснейшей из всех красавиц того времени, всех Фрин, Венер и Сафо Франции вроде Тальен, Кастеле, Рекамье.

И он, несчастный изгнанник, беглец, не имеющий родины, затерянный в пестрой толпе, почувствовал, как его сердце рванулось к этой незнакомой ему красавице. Он спрашивал себя, кто она, это небесное видение, спустившееся на землю? Один из восторженных зрителей около него дал ему ответ на этот вопрос.

— Это принцесса Полина Боргезе, сестра императора, несравненная царица красоты…

Принц не стал слушать дальше.

Полина Боргезе, сестра Наполеона, его враг, существо, которое он должен был ненавидеть всеми силами души! Так говорил ему рассудок, но горячее сердце рассуждало иначе: он может любить только ее одну на свете; он навек сохранит в душе ее обожаемый образ; он покорен, очарован, прикован на всю жизнь к этой сестре своего злейшего врага — Бонапарта!

С тех пор прошло шесть месяцев, но сердце изгнанника осталось неизменным.

В тот день, сам не зная зачем, он как безумный следовал за экипажем своей волшебницы; видел, как она вошла во дворец Боргезе, и с тех пор проводил дни и ночи вблизи ее роскошного жилища.

Он изучил порядки дома и ко времени ее прогулки всегда был тут; он — наследник благороднейшего рода, наследник королевской семьи — обнажал голову и низко склонялся перед этой корсиканкой, принимавшей участие в деяниях своего брата-узурпатора.

Она должна была невольно заметить его, его высокий рост и гордую осанку. Наконец она улыбнулась ему. Капризная и своевольная, вся под властью минутных впечатлений, Полина не могла пренебречь этим безмолвным, упорным поклонением.

В тот же день, со всей смелостью своего возраста и характера, принц явился к ней, во дворец Боргезе, решившись открыть ей свое чувство, готовый пожертвовать даже жизнью, лишь бы не остаться для нее простым прохожим, покорить ее в свою очередь, ничем не пренебрегая, чтобы добиться победы.

Она приняла его из любопытства, под его ложным именем, и дерзко спросила, какой милости он ждет от нее.

Он мог теперь видеть вблизи это дивное создание, это физическое совершенство и в то же время самую испорченную, самую эксцентричную из женщин того времени. Полина Боргезе исполняла все свои минутные капризы, была способна на какую угодно выходку под влиянием своей фантазии. Она позировала обнаженная перед знаменитым скульптором Кановой, чем вызвала восторг художника и его славу, как и вечное восхищение потомства. Она обожала сама себя, не зная пределов своим самым сумасбродным фантазиям и желаниям. Она носила прозвище, которым чрезвычайно гордилась, — за ее кокетливость и изящество ее прозвали «царицей моды».

В двадцать два года Полина Бонапарт овдовела после смерти своего мужа, генерала Леклерка, а на двадцать третьем снова вышла замуж за блестящего Камилла Боргезе. Она не любила своего второго мужа, как и первого, но вышла за него ради титула принцессы, а главное, ради прельщавших ее бриллиантов громадной стоимости.

Такова была эта женщина, которую в детстве Наполеон называл Полеттой.

Добившись приема, потерявший голову Гранлис, указывая на окружающих ее фрейлин, молча подал принцессе открытое письмо, где он говорил о своем действительном звании и отдавался всецело в ее власть. Письмо кончалось следующими строками:

«Я прошу у вас одного: если вы не дадите мне никакой надежды, то передайте меня своему брату, и дело будет кончено. Это мое единственное желание».

Читая это послание, принцесса покраснела и ее рука дрогнула. Она подняла взор на стоявшего перед ней молодого человека, ожидавшего своего приговора, пристально всматриваясь в его лицо.

Кто это? Сумасшедший, искатель приключений или действительно тот, за кого он себя выдает? Казалось, он был слишком молод, чтобы так нагло лгать, и, несмотря на свое очевидное волнение, нисколько не походил на сумасшедшего. Его осанка, его изящное платье говорили за него… Значит…

Приключение становилось занимательным.

Оправившись от мимолетного волнения, принцесса взяла карандаш, набросала несколько строк на поданном письме и, отдав его обратно Гранлису, отпустила его любезным жестом.

Он молча поклонился и вышел из комнаты, не будучи в состоянии произнести ни одного слова.

— Ну, этот не болтлив! — заметил кто-то из присутствующих.

— «Этот»? — с негодованием воскликнула Полина, вспомнив о происхождении де Гранлиса, более знатном, чем чье бы то ни было, не исключая ее собственного.

Этим было сказано все: она уже защищала его.

Выйдя на улицу, Гранлис нетерпеливо развернул письмо. Там было написано следующее:

«Я не выдам вас брату. Дайте возможность видеть вас. Я посмотрю и обдумаю… Немедленно уничтожьте письмо».

Гранлис пришел в восторг; она не гнала его, позволяла себя видеть, значит, она поверила ему! Голова у него кружилась от счастья. Ведь ему было только двадцать лет!

Как они увидятся снова, где и когда — он не мог себе представить. От Полины Бонапарт можно было ожидать всего, смелостью и дерзостью она не уступала своему брату. Но ей нельзя было покорять себе царства, и она довольствовалась тем, что ночью, переодетая мальчиком, бегала по улицам, посещая кабачки итальянских портов, смешиваясь с толпой пьяных матросов, чокаясь с ними своим стаканом, распевая их циничные песни. Основываясь на этом, Гранлис был уверен, что она сумеет найти выход, обладая умом, способным на все хитрости, на самые сложные, запутанные интриги. Конечно, она устроит встречу, здесь или там, днем или ночью.

Так оно и было: они виделись наедине то тут, то там.

Гранлис рассеял ее последние сомнения, доставил ей доказательства, убедил ее вполне тем легче, что она заинтересовалась им лично, его наружностью и изяществом породы, унаследованным им от своей матери. Как мужчина, он нравился ей так, как не нравился еще никто до сих пор. Кроме того, ее занимал их маленький заговор, их тайна.

Однажды вечером она в серьезном разговоре, призывая его к смелости, открыла Гранлису путь к блестящему будущему. Она сказала ему:

— Вы готовы на все, чтобы быть любимым мною… Вы предлагаете мне в доказательство этого отказаться от своих законных прав, от требования обратно родительского трона… Совершенно напрасно, дитя мое, я хочу совсем не этого. Слушайте меня внимательно! С вами говорит сестра Наполеона. Я не глупа и искренняя, я долго размышляла. Я хочу, чтобы вы сами вернули себе утраченное наследство, своими собственными руками. Теперь время людей энергичных, с сильной волей. Вспомните слова Вольтера: «Императором сделался счастливый солдат»… так вот: поступите в императорское войско, оставшись французом и теперь.

Гранлис широко открыл глаза: эти слова превосходили все его ожидания и предположения.

Между тем Полина продолжала, не обращая внимания на его удивление:

— Станьте солдатом, заслуживайте чины под начальством моего брата. Сделайте то, что делали другие: Бонапарт, Гош, Марсо; в двадцать пять лет будьте генералом, а в тридцать станьте маршалом, но, подымаясь благодаря своим собственным силам по ступеням общественной лестницы, продолжайте хранить тайну своего происхождения. Придет день, когда настанет время открыть ее. Это будет тогда, когда покрытый славой Наполеон признает в вас бесстрашного вождя, смелого, как Ланн, пылкого, как Мюрат… Тогда моя мечта может превратиться в действительность. Наполеон, не имеющий потомков, может подумать о вас, законном наследнике короны, может усыновить вас, соединив прошлое с настоящим, сделать вас королем, даже императором, после себя… Сейчас вы удивились моему предложению служить во французской армии, а между тем эти полки — ваше законное убежище, их форма — для вас лучшая защита: не среди гренадеров Франции будут искать вас наемные убийцы ваших дядюшек! Понимаете ли вы это?

Гранлис размышлял. Она продолжала:

— Обстоятельства благоприятствуют этому плану. Я знаю, что император хочет образовать два полка под начальством Изембурга и Тур д’Оверна, исключительно из дворян. Достаньте от этой бездетной креолки Жозефины патент капитана в одном из ее полков и следуйте за своей звездой!

— Моя звезда — вы, — пробормотал Гранлис как в бреду, смущенный потоком смутных, противоречивых мыслей, нахлынувших в его встревоженную голову.

— А я через месяц отправлюсь в Париж, — весело улыбнулась Полина, — подышать придворным воздухом и проветрить свои бриллианты…

— Я поеду за вами!

— С условием во всем повиноваться мне?

— Все что хотите!

В награду Полина протянула ему для поцелуя кончики своих розовых пальцев. Он был без ума от этой женщины, покорявшей все сердца.

Подбивая принца на это опасное предприятие, Полина Боргезе следовала своей врожденной склонности к эксцентричным выходкам и к разным заговорам. Вся семья Бонапарта интриговала против своего главы, которому завидовала, против Жозефины, которую ненавидела; враждовавшие между собой братья и сестры соединились против Наполеона, все изменили ему в последний час, кроме Полины, которая осталась верна низверженному орлу.

Однако это не мешало ей во время его славы вести против него пылкие интриги, вроде последнего приключения с влюбленным принцем, таким образом была решена его судьба.

Когда он сообщил об этом некоторым из своих приверженцев, они сочли его сумасшедшим, что было почти правдой. Тем не менее они решились следовать за ним повсюду и защитить его в случае надобности собственным телом.

Обо всем этом размышлял теперь принц, находясь в тайнике дома Борана. Мало-помалу его мысли смешались, голова склонилась на подушку, и он заснул, шепотом повторяя заветное имя:

— Полина! Полетта!..

Вдруг он вздрогнул, открыл глаза: ему показалось, что дом полон каких-то звуков, шума…

Когда Борану послышались на улице шаги солдатского отряда, он не ошибся: этот шум приближался и замолк перед дверью его дома. Часовщик поспешно вскочил с кровати и начал одеваться, тихо позвав сквозь полуоткрытую дверь: «Рене!»

Она прибежала сейчас же, разбуженная и встревоженная тем же шумом, похожим на то, как будто солдаты окружали дом.

— Отец, отец! — вскрикнула она, ломая руки. — Он погиб, погиб!

— Нет, — старался успокоить ее Боран, — тайник надежен…

В эту минуту раздались громкие голоса Блезо и Жанны, спавших в лавке:

— Кто там?

— Погодите! Мы встретим вас как следует, канальи!

— Пробуют открыть дверь, отомкнуть замок… Однако это не воры — те отрядами не ходят… Пойдем туда! — сказал Боран.

Они спустились в ту минуту, когда Блезо старался защитить толстой палкой подававшуюся дверь. Жанна звала на помощь.

Муж был обезоружен в одно мгновение, а жене чья-то грубая рука зажала рот.

Вошло человек пять-шесть. За ними извне тихо закрыли дверь.

— Молчать, если дорожите жизнью! — приказал повелительный голос. — Именем закона!

Говоривший начальник отряда был человеком грубого вида, в котором под городским платьем легко было узнать военного.

Около него стоял тщедушный человек низкого роста, небрежно завернувшийся в широкий поношенный плащ.

— Кантекор, вели дать побольше света, — сказал он.

— Сейчас, ваше превосходительство! — ответил знакомый нам уже Кантекор, оборачиваясь к Борану.

При тусклом свете поставленной на прилавок лампы можно было разглядеть присутствующих; к тому же Кантекор уже несколько ознакомился с ними раньше.

— Господин Боран, вы слышите? Дайте свечей, лампу!.. Главное — как можно меньше шума, ради вашей же пользы… Не надо скандала, все обойдется тихо. Пусть никто не пробует бежать, — добавил он, — улица оцеплена. Нас много, и сопротивление не имеет смысла. — Он вынул из кармана пару пистолетов и внушительно объявил: — У каждого из моих людей имеются такие же.

Бледные и безмолвные, Боран и Рене вставили свечи в жестяные подсвечники и зажгли их дрожащими руками. Блезо и Жанна последовали их примеру, и лавка ярко осветилась.

— Спрашивай, Кантекор, — приказал дурно одетый «генерал», придвинув себе стул и опустившись на него, надвинув шляпу на глаза и стараясь скрыть подбородок в складках своего галстука.

Но Боран узнал его, несмотря на его старания, и, вздрогнув, шепнул дочери:

— Сам Фуше!

Рене прислонилась к стене, чтобы не упасть. Кантекор спокойно рассмотрел одного за другим обитателей дома и потом сказал, качая головой:

— Ваши лица не доказывают спокойствия совести; думаю, что нет надобности объяснять вам цель нашего прихода. Самое лучшее для вас — покориться силе… Господин Боран, выдайте нам своего гостя, и тогда мы с ним поговорим.

Собравшись с духом, почерпнув мужество в своей преданности принцу, Боран ответил громким, спокойным голосом:

— Наши лица — лица мирных людей, оторванных от сна насилием, и наше волнение очень естественно. Что касается какого-то гостя, то я не понимаю, о чем вы говорите.

Фуше и Кантекор обменялись быстрым взглядом, как бы говорившим: «Ты ошибся? Не так ли?» — «Не беспокойтесь, я уверен в том, что знаю». Недаром же следил Кантекор за своей добычей, от самой границы следуя за ней по пятам.

— Я мирный часовой мастер, — продолжал Боран, — меня двадцать лет знают в этом квартале, где я живу честно; это известно всем. Если вы представители закона, то должны покровительствовать честным людям, а не тревожить их по ночам без всякой причины…

— Эта песня знакома мне, — перебил его Кантекор, — никто не способен на искреннее сознание. Таким образом вы вынуждаете нас к насилию, к обыску? Тем хуже для вас, но результат будет тот же самый.

Рене поспешила на помощь отцу:

— Господа, если вы действуете по какому-нибудь доносу, то над вами просто посмеялись; наш домик слишком мал, чтобы скрывать тайну, а мой отец — мирный гражданин, вовсе не занимающийся политикой; это всем известно.

— Молодая девица, — послышался скрипучий голос Фуше, — кто сказал вам, что дело идет о политике?

Рене покраснела и опустила голову, поняв, что сказала лишнее.

— Молодая девица, — повторил Кантекор, — это вы смеетесь над нами. Это простительно в вашем возрасте, да и ваша красота заслуживает снисхождения… Однако будет болтать! Время для нас дорого… Укажите нам дорогу… Ты, толстуха, — обратился он к Жанне, — бери лампу и посвети нам.

— Толстуха! — проворчала обиженная жена Блезо. — А ведь я не называла тебя верзилой, невежа!

Кантекор не удостоил ее ответом. Он сделал знак четырем своим помощникам, и обыск начался. За Кантекором и его людьми следовал насторожившейся Фуше, за ним старавшийся казаться спокойным Боран, потом терявшая голову Рене, за ней ошалевший от страха Блезо.

Перерыли все в лавке, в кухне, в столовой; осмотрели полы, стены — нигде ничего…

— Поднимемся, — сказал Фуше, — птицы гнездятся наверху.

Он шутил, будучи в отличном настроении, так как очень любил такие ночные приключения, такую охоту за людьми; это было его призванием. На этот раз преследование имело особый интерес. Поэтому-то он отправился сам, презирая могущую представиться опасность.

Весь отряд гуськом потянулся по лестнице; под тяжелыми шагами скрипели ступени. По прибытии на первый этаж поиски возобновились.

В комнатах Борана и Рене переставили всю мебель, отодвинули от стен кровати, обыскали сверху донизу открытые шкафы и опять не нашли ровно ничего.

— Выше, выше, говорю вам! — нетерпеливо крикнул Фуше. — Я чую дичь, чувствую ее…

На чердаке он остановился и потянул воздух, бормоча:

— Внимание! Внимание!

По четырем углам большого чердака были поставлены четыре свечи. Кантекор взял лампу из рук Жанны и внимательно осмотрел стены.

Фуше продолжал говорить вслух, поучая одних и пугая других:

— Здесь что-то слишком пусто, точно хотят дать понять: «Здесь ничего нет, видите, ровно ничего!» Вот потому-то тут что-нибудь непременно есть. Осмотрите каждую щель, каждый гвоздь, каждую ямочку, в особенности со стороны проулка: там в фасаде дома заметна какая-то выпуклость.

Слыша это, Боран чувствовал, что у него от страха подгибались ноги, а Рене крепко сжимала челюсти, чтобы не стучали зубы.

Тщательно, медленно, доска за доской, исследовали Кантекор и его люди шероховатые стены. Время шло; они ничего не могли найти.

Фуше топал ногой. Он сам пустился по горячим следам и не допускал ошибки, а между тем…

Он следил за Рене, надеясь судить об успехе поисков по выражению тревоги на ее девичьем лице. Но она опустила голову под этим пытливым взглядом и отошла в тень, посеяв сомнение в голове начальника полиции.

Ищейки начали терять терпение, бесплодно осмотрев тысячи шероховатостей, трещин, старых следов от гвоздей, запуская железные прутья в каждое сколько-нибудь подозрительное отверстие. Все было напрасно.

— Если тут есть тайник, — пробурчал начавший сомневаться Кантекор, — то он уж слишком хорошо скрыт!

Фуше рассердился:

— Стоило обещать мне королевскую добычу, заставить меня провести бессонную ночь, чтобы прийти сюда! И все это напрасно! Дело плохо, милейший!

Лицо Кантекора вытянулось; он заметно повесил нос, чувствуя немилость начальника: он знал, что тот не прощает неудач и предпочитает иметь дело хотя и с мошенниками, но знающими свое дело. Для успокоения совести он запустил еще раз свое железное лезвие в трещину стены, хотя и не надеялся уже на успех.

Фуше остановил его:

— Кончайте! Не сидеть же нам тут до утра!

Ему пришла в голову одна идея, которая должна была удаться.

Он позвал к себе ближе Борана и Рене и, стоя посреди пустынного чердака, заговорил умышленно громким, ясным голосом:

— Я знаю, что вы скрываете здесь лицо, которому запрещено пребывание во Франции. Я не говорю, что это лицо имеет какие-либо дурные цели, но моя обязанность разыскать и остановить его. Так как наши поиски бесполезны и вы отпираетесь, не хотите сознаться, то этот дом будет завтра же разрушен дотла, а вы, Боран, и вы, сударыня, — он повысил голос, обращаясь к Рене, — будете отправлены в Консьержери; тишина и уединение тюрьмы будут полезны вам. Если ваше пребывание там продолжится на долгие годы, то вина будет ваша: вы этого сами желаете.

Когда он кончил говорить, в стене, исследованной уже сто раз, бесшумно открылась настежь потайная дверь, и на ее пороге показался Гранлис. Все невольно вскрикнули и попятились.

Молодой человек подошел спокойно и величественно, с надменно предупредительным видом и обратился к Фуше:

— Довольно! Вы ищете меня? Я здесь!

Как верно рассчитал министр полиции, принц не мог допустить гибель своих верных слуг и не вмешаться для их спасения: для этого он был слишком великодушен.

Фуше никогда не отличался особенной вежливостью, но при этом трогательном появлении даже он склонился и приподнял шляпу.

— Эти люди приняли меня, не зная, кто я, — продолжал Гранлис, — если кто-нибудь виноват, то лишь я один. Располагайте мной, я покорюсь силе еще раз!

— Мне надо допросить вас. Будете вы отвечать? — обратился к нему Фуше.

— Может быть; смотря по вопросам.

— Хорошо! — согласился Фуше и тихо отдал какое-то приказание Кантекору, а тот, сияя от радости, передал его подчиненным.

Немедленно принесли снизу два стула и небольшой стол.

— Пусть выйдут отсюда все, кроме Борана, его дочери и вас, Кантекор. Нам лучше говорить здесь без свидетелей, — распорядился Фуше.

Чердак опустел, двери заперли.

Фуше, указав Гранлису на стул, предложил:

— Потрудитесь сесть, сударь!

Принц машинально повиновался.

Фуше также сел перед столом, медленно вынул из кармана бумаги и серебряный карандаш и приказал:

— Кантекор, лампу сюда! Так, хорошо.

При бледном свете лампы можно было видеть этого тщедушного рыжего человека, цареубийцу и террориста, во всем его безобразии.

В сорок два года он казался почти стариком. Его бледное, бескровное лицо с бегающими, лукавыми глазами выдавало натуру низменную, бесстрастную, без всяких принципов и без предрассудков. Говорил он глухим, однообразным голосом.

— Вы видите, я удалил своих людей, они находятся на лестнице или в нижнем этаже, — начал он, — я не нахожу нужным, чтобы они слышали нас. Теперь приступим к делу. Если у вас есть оружие, потрудитесь отдать его мне.

— У меня нет оружия, — сказал Гранлис.

— Ваши бумаги?

— У меня их нет при себе.

— Честное слово дворянина?

— Я даю вам его.

— Хорошо, я верю вам.

— А это? — лукаво спросил Кантекор, выходя из тайника, куда он проскользнул за спиной принца, и держа в руке листок бумаги, на котором были набросаны стихи в честь возлюбленной Полины.

Принц вырвал листок из его рук и разорвал его на мелкие кусочки.

— Что это такое? — строго спросил Фуше.

— Просто стихи, ваше превосходительство, самые невинные, в честь красавицы. Клянусь вам…

Фуше спрятал лицо в свой галстук с довольным видом; он любил подмечать мелкие слабости великих людей. После некоторого молчания он резко спросил:

— Ваше имя?

После мгновенного колебания принц, успокоительно улыбнувшись Рене и Борану, твердо произнес:

— Шарль Луи де Гранлис.

— Вы в этом уверены? — лукаво спросил министр. — Хорошо! Будем продолжать. Вы, как вам известно, изгнаны из Франции, а между тем вы здесь.

— Это правда, но многие эмигранты вернулись со мной; мы думали, что время стало спокойнее.

— Тогда почему же вы скрываетесь?

Принц покраснел и, порывисто встав с места, воскликнул:

— Прежде всего, кто вы такой, чтобы допрашивать меня? По какому праву? По какому поводу? Вы поймали меня — отлично, но не злоупотребляйте этим! Я приехал во Францию, я — понимаете? — я сам, чтобы поступить на службу в императорскую армию, без всякой задней мысли, единственно с целью служить своей стране, все равно при каком правлении, желая приобрести себе славу независимо от каких бы то ни было имен. Вот и все! Если во времена империи это — преступление, тем хуже для императора!

— Господин Гранлис, — спокойно ответил Фуше, молча выслушавший принца с ледяным выражением бесстрастного лица, — я отвечу по порядку на ваши вопросы. Кто я, какое мое звание и права? Я — Жозеф Фуше, министр императорской полиции.

— Вы! Вы! — содрогнулся принц.

Фуше подумал, понял и улыбнулся почти зловещей улыбкой:

— Да, я понимаю вас… Тяжелые воспоминания… Но оставим их. Вы приехали во Францию служить в императорской армии? Как рассчитываете вы достичь этой цели под вымышленным именем?

— Я надеюсь на покровительство при дворе, помогавшее мне и раньше.

Фуше вновь улыбнулся.

— Императрица… — проговорил он. — Да-да… Все это очень странно… Ведь у вас есть другая протекция… в Италии, в Риме!..

Гранлис побледнел; полиция уже проникла в его заветную тайну! Пользуясь его смущением, Фуше холодно произнес:

— Вы неосторожны! Пример герцога Энгиенского должен был бы остановить вас на пути.

Принц гордо вытянулся при этом роковом намеке и сказал:

— Если вы хотите прийти к тому же, то действуйте скорее!

При этих словах Боран и Рене бросились к нему и с плачем хотели защитить его своим телом.

— Никто не думает об этом, — сказал Фуше в раздумье, — никто, уверяю вас.

В первый раз в своей жизни бывший цареубийца был в затруднении. Целый рой противоречивых соображений нахлынул на него.

Он говорил себе, что дать возможность Жозефине тайно покровительствовать этому прирожденному врагу императора — значит держать ее в своих руках так же, как и Полину Боргезе. Он соображал, что, владея такой важной государственной тайной, он увеличит еще более свое и так громадное могущество; что, служа в императорской армии, принц будет больше, чем где-нибудь, под его наблюдением и в его власти, что, может быть, впоследствии будет выгодно предать его дядюшкам.

Наконец Фуше думал, что можно пощадить молодость принца, не нанося ущерба императору, и приобрести, таким образом, его признательность, что будет нелишней предосторожностью: ведь времена и обстоятельства могли измениться… Он часто видел такие примеры на своем веку!

А если узнает обо всем император?.. Всегда можно будет прибегнуть к внезапному аресту, сделав вид, что то была просто хитрость с его стороны… Конечно, разумеется…

Медленным, благосклонным жестом Фуше успокоил общее волнение и заговорил примиряющим тоном:

— Господин Гранлис! Дайте мне честное слово первого во Франции дворянина, что вы сказали мне истинную правду, что вы не замышляете ничего против императора и империи, и я закрою глаза и отпущу вас на свободу. Если удастся, вы поступите в армию, если же нет — снова покинете Францию. Но знайте, что там или тут, но я всегда буду следить за вами: от меня ничто не скроется. К тому же наш договор основывается на взаимном доверии. Теперь отвечайте: желаете вы подчиниться ему?

Гранлис молча размышлял. Боран и Рене смотрели на него умоляющим взглядом, вдали, под небом Рима, мелькал образ обожаемой Полины, для которой он готов был пожертвовать всем… Он глубоко вздохнул и произнес:

— Господин Фуше, я даю вам свое слово первого дворянина, что сказал истинную правду; что ничего не буду злоумышлять против императора и империи, что или поступлю во французскую армию, или снова уеду из Франции в изгнание. Я принимаю ваши условия… Я вынужден сделать это. Скрываться я больше не буду, но и вы, надеюсь, не будете ничего предпринимать против меня?

— В свою очередь я обещаю это, — сказал Фуше, не смея сослаться на свое честное слово. — Надеюсь, что если впоследствии вы вспомните этот вечер, то вспомните его добром… — Затем, обращаясь к часовщику, он строго сказал ему: — Гиацинт Боран, пусть этот урок послужит вам на пользу… Завтра же тайник должен быть уничтожен, и никогда больше никакой подозрительный человек не постучит у вашего порога, ища приема. Если вы преступите это приказание, то помните, кто от этого пострадает…

Боран поднял руку, готовясь дать торжественную клятву, но Фуше раскланялся с принцем и пошел к выходу. За ним последовал смущенный, ничего не понимавший Кантекор.

На улице, прежде чем сесть в карету, Фуше сказал Кантекору:

— Если ты не хочешь погибнуть самым жалким образом, забудь этот вечер навсегда. Ты ничего не видел, не слыхал, ничего не знаешь… Но с этого дня я поручаю тебе этого молодого человека, я предоставляю его тебе. Ты должен знать всегда, во всякую минуту, где он, что он думает, что делает… При таких условиях твоя карьера будет упрочена навсегда.

Кантекор рассыпался в благодарностях, однако, когда карета министра полиции скрылась из глаз, он долго задумчиво стоял на месте.

В лавке часовщика подданные окружили своего принца, поздравляя его с таким неожиданно благоприятным исходом. Но он был в страшном негодовании и весь дрожал от ярости:

— Я должен был уступить этому человеку, этому негодяю, этому убийце! И я сделал это ради вас, ради других… О, конечно, не ради себя! Негодяй, негодяй отъявленный, который и теперь изменяет своему господину, не выдавая меня ему! — Но вдруг его лицо вспыхнуло ярким румянцем, и он воскликнул: — Друзья мои, нам надо не плакать, а радоваться. Ведь поведение этой ищейки, которой все известно, является блестящим доказательством того, что наши надежды исполнятся в будущем! Значит, не мы одни предвидим, как пышно расцветут снова лилии родной Франции!

V

По просьбе знатных жителей Компьена, завидовавших Рамбулье, где в Сен-Клу и Мальмезоне была постоянная резиденция императорского семейства, Наполеон отправил в середине июля Жозефину и Гортензию провести две недели в этом городе, обещая скоро приехать туда и сам.

Однако Компьенский замок был в очень плохом состоянии, так что императрица и двор едва устроились там. Придворные интриги последовали туда за ними, усиленные в это время последней затеей Наполеона.

Он давно уже искал возможности использовать большое количество бывших эмигрантов и молодых дворян, желающих служить правительству, но не в качестве обыкновенных, простых солдат. Для этой цели Наполеон приказал выбрать между пленниками Аустерлица шесть тысяч лучших людей, из которых образовал два полка на жалованье Франции.

В этих новых полках Наполеон раздавал звание офицеров по своему собственному желанию. Не было необходимости служить долго, чтобы приобрести эполеты офицера даже высшего ранга. Достаточно было иметь хорошее происхождение, принадлежать к знатной семье и выказывать усердие к службе.

Конечно, такие производства не соответствовали установленным правилам, но зато дали возможность Наполеону приблизить к себе около сотни молодых людей, хорошо воспитанных, образованных и богатых, вырвав их из опасной праздности и атмосферы заговоров, царившей в Париже.

Эти полки скоро получили названия по имени своих начальников, графа Тур д’Оверна и немецкого принца Изембурга. Дальнейшие назначения подали повод к всевозможным ожиданиям и интригам: каждый имел своего кандидата или желал получить назначение сам. Во время пребывания двора в Компьене все эти искания удвоились. Они обращались по преимуществу к Жозефине как аристократке в душе, не скрывавшей своей симпатии к «золотой молодежи». Здесь, на даче, императрица была свободнее, доступнее, чем в Тюильри, и этим пользовались ради своих происков.

Все окрестные замки, число которых было значительно, все гостиницы, в особенности «Золотой колокол», были переполнены желающими поступить на службу; будучи в некотором подозрении, они влекли за собой без своего ведома целую категорию лиц иного сорта: полицейских и шпионов различных партий и национальностей. У Наполеона были свои агенты, у Талейрана — свои, у Фуше, Савари, Демара, Дюбуа — свои. Все они шпионили друг за другом. Комитет безопасности завидовал министерству или префектуре, и наоборот.

Граф Прованский и граф д’Артуа [Два брата погибшего короля Людовика XVI] держали своих агентов в Париже, французских и иностранных.

Все державы Европы: Англия, Россия, Австрия, Пруссия, имели свои собственные осведомительные бюро близ Тюильри.

Сыщики проникали повсюду; они окружали Жозефину, находясь даже среди ее придворных дам, которым Фуше дорого платил за такие услуги.

Следили за самим императором, за принцами; сыщики соперничали между собой в искусстве, смелости и хитрости. Интриги кипели кругом, и часто вокруг искренней, благородной молодежи всевозможные агенты, переодетые, неузнаваемые, орудовали втихомолку, подстерегая и выслеживая друг друга.

В субботнее утро двор Компьенского замка был, по обыкновению, переполнен толпой просителей; они пробрались на первый этаж, на лестницу. Все они были занесены с самого начала в особый список, но императрица, без всякого стеснения, выбирала из списков наудачу имена знакомых, лучше рекомендованных ей людей, а иногда просто понравившуюся ей фамилию. Каждое утро она принимала с дюжину кандидатов, от десяти до двенадцати часов, если только не была занята чем-нибудь другим, или не страдала мигренью. Вообще она охотно играла свою роль благодетельницы. Вся эта пылкая, изящная, изысканная молодежь занимала и увлекала ее. Это был ее мир, она охотно царила в нем, принимая поклонения, просьбы, мольбы со всей томной грацией креолки и обещая каждому исполнение просьбы.

Иногда Наполеон сердился, отказывал сначала, но Жозефина настаивала и в конце концов брала верх, иногда призывая на помощь свою дочь от Богарне, Гортензию, своих фрейлин, и перед таким потоком женских просьбы император уступал.

— Скоро дамы будут назначать моих генералов! — ворчал он иногда.

— А почему бы и нет? — спрашивала какая-нибудь сумасбродная красотка.

— Ах вы, плутовки, плутовки! — смеялся великий человек.

Влияние Жозефины в таких случаях было так велико, что впоследствии это производство офицеров по ее выбору доставило им многозначительное прозвание «кадеты императрицы».

Пока эти «кадеты» прогуливались в ожидании вдоль и поперек широкого двора замка то по одному, то группами. Они странно походили друг на друга, будучи одного круга, одного воспитания, одинакового обхождения. Многие из них были более или менее близкими родственниками. Все они были одеты одинаково, по последней моде: в голубой камзол, жилет с цветами, белые панталоны и полувысокие сапоги. Их возраст колебался между двадцатью и тридцатью годами, и каждый из них желал быть по крайней мере капитаном, считая свою знатность достойной этого. Эти бывшие эмигранты уже снова приобрели свою прежнюю резвость, считая, что делают честь правительству, принимая у него службу, надевая мундир его полка. Они намеренно громко называли друг друга своими громкими титулами:

— А, маркиз!

— Здравствуй, виконт.

— С добрым утром, герцог!

— Привет барону!

И каждый из них отдал бы десять лет жизни, чтобы свергнуть «узурпатора» и, махая белым знаменем, крикнуть: «Да здравствует король!»

Наполеон это прекрасно знал, но он знал также и то, что, зачислив этих аристократов в свое войско, он будет держать их в железной руке, имея возможность уничтожить их в любую минуту.

На ступенях лестницы стояли трое молодых людей самого аристократического вида и тихо разговаривали между собой, внимательно следя за слугами, докладывающими императрице об ожидающих и вызывавшими фамилию следующего за вошедшим лица. Молодой человек, стоявший на верхней ступени, головой выше своих собеседников, блондин лет двадцати с правильным, красивым лицом, ясно выражавшим каждое движение его души, — был уже знакомый нам де Гранлис. Он говорил с двумя смуглыми, худощавыми, но сильными молодыми людьми, по-видимому одного с ним возраста.

— Вы увидите, Прюнже, и вы, Иммармон, что сегодня нас еще не примут. Если так будет продолжаться, то мне придется пробыть недели две в «Золотом колоколе»; хотя там и очень весело, однако…

— Принц, то есть господин де Гранлис, — спохватился, поклонившись, Иммармон, — отчего вы не желаете принять мое предложение? Воспользуйтесь гостеприимством моей матери; замок в двух шагах от города…

— Там могут встретиться опасности.

— Какие? — спросил Прюнже.

— Не более, чем здесь, — возразил Иммармон.

— Гораздо более, — заметил Гранлис, — к тому же я не хочу никого компрометировать.

Молодые люди низко поклонились, и Прюнже тихо сказал:

— Вы знаете, что наш долг, наше единственное желание — полнейшая преданность вашему высочеству…

— Я знаю это, — ласково улыбнулся принц, — но у Иммармона есть мать и сестра… Они еще так недавно вернулись во Францию, что не следует подвергать их опасности нового изгнания… Поучимся ждать. Это — искупление прошлого!

— Слишком уж много этих искуплений! — проворчал сквозь зубы Прюнже.

В эту минуту слуга вызвал:

— Господин Мартенсар! Господин Рантвиньи!

— Мартенсар! — презрительно повторил Иммармон. — Этот плебей! Вот кого предпочитают нам! Вам, ваше…

— Кто же меня знает? — пожал плечами Гранлис.

— Мартенсар, сын архимиллионера, банкира Жозефины, — продолжал Прюнже, — которому она должна огромные суммы. Значит, можно сказать наверное, что этот плебей будет принят.

— Рантвиньи? — спросил Гранлис. — Кто это? Я не знаю.

— Какой-нибудь провинциальный дворянчик, — пояснил Прюнже, — этого имени я не встречал при дворе прежнего времени. Теперь так многое изменилось, так многое забылось…

— Да, но и мое имя… что оно может напомнить прежним обитателям Версаля? — усмехнулся принц. — Людовик, иначе де Гранлис.

— О, слишком многое, — проворчал Иммармон, — оно слишком ясно. Я советовал вам взять другое, попроще, менее иносказательное.

— Не все ли равно? — устало сказал принц. — На все воля Божия.

Снова раздался голос слуги:

— Граф де Тэ, князь де Груа! Граф Новар!

— Вот это настоящие дворяне, — заметил Прюнже, знавший, казалось, все гербы Франции.

— Да, — подтвердил Гранлис, — князья де Груа, графы де Тэ — старинная семья, когда-то самые верные слуги короля. Все изменилось, — прибавил он со вздохом.

— Почем знать? — заметил Иммармон. — А мы сами? Не следует судить по одной наружности.

Прошло с четверть часа.

Постепенно были вызваны маркиз Невантер, д’Орсимон, Микеле де Марш. Каждое имя вызывало у стоявших на ступенях лестницы свои комментарии, в дурную или хорошую сторону.

Наконец слуга произнес своим громким голосом:

— Господин де Гранлис, граф де Прюнже д’Отрем, виконт д’Иммармон!

Гранлис крепко пожал руки своих друзей, причем произнес:

— До свиданья! Моя судьба решается… Если меня не арестуют, приходите через час в «Золотой колокол» пообедать со мной.

— Арестуют? Это почему? — воскликнули те.

Молодой человек, сын Людовика XVI, поднялся на остальные ступени и вошел в галерею. Его спутники издали медленно следовали за ним.

— Знаешь, кузен, я боюсь, — шепнул один из них.

— Я тоже…

— Что, если он не выдержит своей роли? Он такой нервный! Притом здесь, в этом замке, столько воспоминаний прошлого… Что, если его примут не так, как он ожидает?..

— Подождем!

Они видели, как вошел в апартаменты Жозефины тот, чья участь так беспокоила их.

Императрица принимала посетителей в бывшем салоне Марии-Антуанетты, выходившем террасой на огромный парк, полулежа на узкой кушетке бледно-зеленого шелка, украшенной орлами. Она была одета в легкую индийскую кисею; ее шея и руки были открыты; легкая жемчужная диадема украшала ее красивую головку. Несмотря на свои сорок три года, Жозефина умела еще казаться молодой благодаря своему искусству одеваться и приятному голосу.

Около нее сидели ее дочь Гортензия, уже месяц считавшаяся королевой Голландии, но не торопившаяся ехать к своему царственному супругу; она казалась младшей сестрой императрицы и уступала ей в красоте.

Вокруг них полукругом расположились придворные дамы, соперничая между собой красотой, роскошью нарядов и знатностью рода.

Между ними выделялась своей молодостью и ослепительной красотой Луиза де Кастеле. Года два тому назад она вышла замуж за драгунского капитана, мало бывавшего в обществе; она обожала мужа, он платил ей взаимностью, но то служба, то игра в карты часто разлучали молодых супругов. Луизу очень любили при дворе за ее всегда веселый характер, отлично подходивший к роду ее красоты. Великий художник Грез, умерший в старости от нищеты, в самые блестящие дни своей славы избрал эту белокурую красавицу своей моделью изо всех отличавшихся красотой придворных дам. Казалось, она разливала свет и радость вокруг себя, сияла очарованием. Самые угрюмые лица прояснялись при виде ее; даже император в минуты гнева не мог устоять против этой ликующей красоты. Луизу прозвали «колдуньей», и она считала это лучшим комплиментом.

Позади этого женского ареопага стояли у дверей несколько дежурных офицеров; там же были камергер и шталмейстер.

Вся эта картина была величественна; царил строжайший этикет. Зал был тоже великолепен; отделанный золотом потолок представлял различные аллегории работы знаменитых художников; на стенах виднелись портреты еще времен королей; обои изображали мифологические сцены. Огромные окна-двери, открытые на террасу, позволяли видеть обширный парк с зелеными лужайками и белоснежными статуями.

Слуга возгласил на пороге зала:

— Господин де Гранлис!

Принц вошел и потупился, будучи ослеплен яркими солнечными лучами, но затем грустным взглядом окинул все кругом. Медленными шагами направился он к императрице и шага за три от нее поклонился несколько высокомерно, без следа униженности.

Обыкновенно Жозефина протягивала руку входившим, не столько для поцелуя, как для того, чтобы взять представляемые обыкновенно письма. Но у этого красивого молодого человека не было в руках никакой бумаги; он так мало походил на других, казался таким особенным, что императрица удивленно посмотрела на него. Окружающие тоже молча рассматривали вошедшего. Стояло глубокое молчание, точно каждый смутно предчувствовал, что эта сцена — не что иное, как пролог какой-нибудь драмы.

Гранлис стоял перед императрицей неподвижно и безмолвно, как бы ожидая слова поощрения. По крайней мере, она так поняла это, а потому покраснела и с некоторым усилием произнесла:

— Господин де Гранлис, если не ошибаюсь… Что вам угодно от меня?

— Мадам, — медленно начал молодой человек, — у меня нет никаких рекомендаций, и я желал бы поговорить с вами наедине, без свидетелей.

Он сказал «мадам», а не «ваше величество», как того требовал этикет, и свободно выразил свое желание, не придавая ему формы просьбы.

Шокированные придворные нахмурились, дамы сделали гримаску… Но сама Жозефина, легкомысленная креолка, не казалась смущенной таким нарушением этикета. Гранлис понравился ей и заинтересовал ее с первого взгляда; кроме того, к ее собственному удивлению, он как-то смущал ее, и она даже не могла объяснить себе это.

Уступая его желанию, она отпустила всех дам, даже Гортензию, сделала знак офицерам выйти за двери. Когда первый камергер остановился было шагах в десяти, как бы из предосторожности, она жестом приказала ему удалиться. В зале осталась одна Гортензия, в дальнем углу перелистывавшая альбом.

— Вы желаете получить патент на звание офицера в полку Изембурга или Тур д’Оверна? — заговорила императрица.

— Да, мадам!

— Вы знатного рода?

— Да.

— Почему же тогда у вас нет никого, кто рекомендовал бы вас при дворе передо мной? Никакого покровительства?

Гранлис улыбнулся; взоры его синих глаз, устремленные на императрицу, сверкнули ярким огнем.

— Простите, мадам, у меня есть покровительство, а именно ваше.

— Не понимаю, — произнесла Жозефина, — перестаньте говорить загадками; объяснитесь прямо!

Ее тон стал резким, почти повелительным. Гранлис решился:

— Вы уже спасли меня один раз; может быть, это послужит основанием сделать то же еще раз.

Заинтересованная Жозефина приподнялась и склонилась к странному просителю.

— Я спасла вас? Когда? Каким образом?

Тогда на глазах внимательно следивших за этой сценой придворных, наблюдавших из соседней комнаты, молодой человек приблизился и тихо и быстро произнес несколько слов, имен, чисел. До Гортензии долетело:

— Тысяча семьсот девяносто пятый год… Фротте… Баррас, Тампль… палачи… милосердие…

Императрица отступила, с внезапным движением удивления всматриваясь в юношеское лицо своего собеседника, затем невольно склонилась перед ним и произнесла:

— Вы! Вы! Ваше высочество!

Затем она подала принцу свою руку и увлекла его на террасу. Можно было еще расслышать, как она сказала ему:

— Вы похожи на свою бедную мать… Как невероятно все это!..

Остальные слова унес в парк утренний ветерок…

Они говорили еще долго. В минуту увлечения голос Гранлиса зазвучал выражением гнева, долетели фразы:

— Измена… бунтовщики-дяди… гражданская смерть… подлость… покушения… Убежище в армии…

Жозефина беспокойно оглянулась кругом и успокоила юношу тихим, предостерегающим жестом. Было очевидно, что, говоря со своим странным просителем, она оказывает ему знаки величайшего уважения. Когда она отпускала его, они оба, по-видимому, пришли к полному соглашению. Наконец против всех правил церемониала императрица проводила его до дверей зала; вся свита была поражена до крайности.

На минуту Гранлис остановился у дверей, взволнованно осмотрелся кругом, взглянул на обои, мебель, картины на стенах и тихо проговорил:

— Какие воспоминания!

Но императрица, приложив палец к губам, еще раз остановила его. Он спохватился и сказал уже громко:

— Благодарю вас за вашу доброту. Значит, вы обещаете?

Жозефина наклонилась к нему и шепнула так тихо, что это могла слышать одна Гортензия:

— Да, государь.

VI

В это самое время Жозеф Кантекор сильно волновался.

Прибыв накануне в Компьен, он блуждал по улицам около замка в одежде крестьянина, приехавшего на субботний базар. Он был хорошо переодет, хотя в то время не достиг еще истинной ловкости в умении изменять свой вид. Временами он, как будто бесцельно блуждая, подходил к воротам замка. Когда кто-нибудь выходил оттуда, он старался попасться на дороге и, кланяясь с самым невинным видом, пристально всматривался в лица дворян.

Он уже таким образом разглядел многих, как вдруг заметил издали новое лицо, одетое в глубокий траур. Этот человек шел медленно, опустив голову, в глубокой задумчивости; за ним тащилась по пыли толстая палка, надетая ремешком на руку.

Кантекор всматривался в подходившего субъекта с прежним вниманием; но вдруг он вздрогнул, побледнел, его глаза расширились, лицо выразило безграничное удивление и ужас.

Незнакомец шел дальше, не замечая крестьянина.

Кантекор прислонился к большой тумбе на площади, отирая пот с лица и бормоча:

— Не может быть, это невероятно… я брежу… Но такого сходства не бывает… Правда, я очень мало и плохо видел того, это, может быть, другой… Но у меня есть причины помнить то лицо… И вот он передо мной… Он самый, в двадцати шагах расстояния, на обеих ногах. Если он не умер, значит, смерть не существует больше. Мне, мне просто делается страшно… Во всяком случае, я должен удостовериться…

Он последовал за человеком, причинившим ему такую тревогу, видел, как тот прошел площадь Ратуши и пошел в гостиницу «Золотой колокол».

«Теперь он у меня в руках», — подумал Кантекор, входя вслед за ним в большую гостиницу.

Как только они вошли, навстречу незнакомцу поспешил молодой аристократ, протягивая ему руку и дружески говоря:

— Ну что, граф де Тэ, вы довольны, как и я?

— Да, господин Мартенсар, насколько я могу быть доволен, — ответил ему граф де Тэ.

Кантекор не мог слушать дальше: ему не хватало воздуха, он вышел из дома.

— Это он! Боже мой, это он! Мертвые воскресают… — бормотал Кантекор. — Он носит траур по себе самому!..

Мало-помалу он успокоился; инстинкт ищейки проснулся в душе труса; он остановился и повернул обратно в гостиницу «Золотой колокол».

«Однако, если он жив, зачем он во Франции? Не хочет ли и он вступить в аристократический полк? Зачем? Ведь он — враг императора и Франции, наверное, он замышляет что-нибудь дурное… Внимание! Не зевай, Кантекор! Берегись! Может быть, это в конце концов — опять новая удача… Смотри в оба!»

Быстро и уверенно вошел он в гостиницу. Был полдень. Колокол церкви Святого Иакова ответил бою часов на ратуше. Площадь по случаю базара кишела народом и движением. Однако час завтрака пробил не только на часах, но и в желудках; поэтому мало-помалу пустели улицы и наполнялись дома. Наступила тишина.

Когда Кантекор вошел в столовую гостиницы, там теснилась густая толпа богатых окрестных поселян и горожан. Но он не обратил на нее внимания. Его взгляд был устремлен на группу аристократов, среди которой он узнал, все с тем же трепетом, графа де Тэ, князя де Груа, конногвардейца с аустерлицкой фермы, который, несмотря на печальное выражение лица, казалось, чувствовал себя совершенно здоровым.

Эта группа молодых вельмож состояла из утренних просителей во дворе императорского замка.

Тут были кроме графа де Тэ и де Гранлиса, виконт д’Иммармон, граф д’Отрем, маркиз де Невантер, граф Новар, д’Орсимон, Микеле де Марш, Рантвиньи и Мартенсар. Последний сыпал любезностями, комплиментами и поклонами.

— Прошу вас, господа, — говорил он, — сделать мне одолжение, приняв мое приглашение, идущее от чистого сердца. Я отлично понимаю великую честь, которой прошу: вы все знатного рода, а я — только сын скромного банкира…

Многие улыбнулись, так как огромное состояние отца Мартенсара, уже десять лет бывшего поставщиком всей армии и придворным банкиром, было известно всем. Нередко принцы пользовались его услугами, а Жозефина имела у него открытый счет, грозивший стать бесконечным.

— Однако надо приучаться быть товарищами: ведь завтра все мы, без различия титула и звания, станем офицерами императорской армии. Так представимся же друг другу и по-товарищески позавтракаем вместе. Я уже просил вас сделать мне честь, разрешить принять заботу об этом угощении и его издержки на свой счет.

Шевалье д’Орсимон, красивый молодой человек без всякого состояния, проворно ответил:

— Издержки — да, на это я согласен, что же касается меню, то здесь я хочу участвовать в выборе, считая себя первым гастрономом Франции.

— Хвастун! — сказал сын банкира.

Теперь засмеялись все, кроме бедного де Тэ, который едва мог улыбнуться.

— Господин Мартенсар, — сказал де Гранлис, — я в отчаянии, что должен отказаться от этой чести: у меня самого есть приглашенные, виконт д’Иммармон и граф д’Отрем.

— Это не беда. Я принимаю на себя уплату по вашему обязательству: это простая финансовая операция, обычная в нашем семействе.

Снова раздался смех над остроумным ответом; многие уже готовы были сдаться на такое радушное, дружеское обращение, но в эту минуту послышались отдаленный шум и гул голосов на улицах, затем мерный звук лошадиного топота, привлекший молодых людей к окнам зала.

Они увидели мчавшуюся открытую коляску, голубую с золотом, запряженную четверкой белых лошадей и окруженную отрядом егерей с обнаженными саблями. В ней сидел император, по своему обыкновению неожиданно примчавшийся во дворец. Он появился, как блестящее видение, в зеленом мундире гвардейского стрелкового полка. Налево от него сидел Бертье, перед ним Савари и полковник главного штаба. Наполеон казался замечательно молодым и могучим. Не кланяясь, он пристально смотрел на эту гостиницу, откуда раздавались восторженные крики привета. Он мог видеть в окнах эту молодежь, которую он так любил, на которой думал основать свое могущество.

Микеле де Марш, Мартенсар, Рантвиньи, д’Орсимон махали шляпами, крича во все горло:

— Да здравствует император!

Д’Отрем, Новар, Тэ, Невантер молча обнажили голову. Гранлис тоже почти невольно приподнял свою шляпу.

Император проехал. Последний всадник его конвоя исчез среди облака пыли. В гостинице сразу все стихло; наступила какая-то торжественная тишина.

В углу зала Кантекор делал какие-то заметки.

Де Гранлис обернулся к Мартенсару и изменившимся, дружеским голосом сказал:

— Я принимаю ваше приглашение за себя и за своих товарищей… Да здравствует император!.. Жизнь так хороша!

Следуя его примеру, Новар, Тэ, Невантер согласились в свою очередь.

— Примемся за выбор меню, шевалье д’Орсимон! — произнес Мартенсар, увлекая того по направлению кухни.

В соседней с общим залом комнате три служанки проворно накрыли стол на десять приборов. Хозяин гостиницы предвидел хорошую наживу и решил заранее отделить своих знатных гостей от общей толпы. Он был совершенно прав, так как дом был полон разных подозрительных личностей. По базарным дням гостиница вообще была полна народу, но в эту субботу больше чем когда-нибудь.

Кантекор, уничтожая рагу из баранины, наблюдал за публикой и делал недовольную гримасу. Здесь было много знакомых ему субъектов, загадочных личностей, которых он видел бродившими вокруг Пале-Рояля и во многих общественных местах, где он бывал по долгу своей службы. Если он узнавал их, то, конечно, был узнан в свою очередь. Его переодевание было, конечно, детской игрой для профессиональных сыщиков, и он хорошо знал это по своему собственному опыту, прекрасно угадывая своих собратьев по ремеслу, агентов графа Прованского, графа д’Артуа, даже своей собственной полиции под платьем грубого бельгийца, говорившего со слишком уж сильным акцентом, под егерским мундиром или блузой рабочего. Было ясно видно, что собрание в Компьене стольких представителей старинных фамилий возбуждало любопытство и недоверие многих партий.

Бурбоны, естественно, желали по крайней мере в точности знать новых изменников своей партии, а императорское правительство, принимая последних, все-таки хотело удостовериться в их искренности. Таким образом, гостиница «Золотой колокол» являлась в данное время средоточием всевозможной полиции, и каждый жест, каждое движение присутствовавших подлежало строгому наблюдению.

Только, может быть, эти десять будущих офицеров аристократического полка не замечали странности окружавшей их среды.

Мартенсар и Орсимон вернулись из кухни с сияющим видом, размахивая карточкой выбранных блюд. С громким говором все пошли в отдельную комнату, дверь которой оставалась, однако, открытой для слуг.

Кантекор уселся как раз напротив, так что мог видеть все, происходившее внутри комнаты.

Мартенсар, в качестве амфитриона, громко заговорил:

— Господа, товарищи! Садитесь, пожалуйста, где хотите, этикет сегодня отсутствует: ведь мы будем все равны под одними эполетами! Занимайте свои места, пожалуйста!

Молодые люди сели; стол был круглый, а потому не могло быть различия мест. Иммармон и д’Отрем непринужденно заняли места около Гранлиса, по обе стороны его.

Между тем какой-то человек лет пятидесяти, низкий, широкоплечий, с большим носом и густой черной бородой до самых глаз, одетый богатым горожанином, с шумом пошел в общий зал, сел на стул около Кантекора и грубо оттолкнул его, сказав:

— Подвинься!

Кантекор заворчал: он не любил, когда ему мешали, особенно при интересном зрелище. Но его сосед взглянул на него таким пылающим взглядом и таким тоном приказал: «Молчи, мужик!» — что тот остолбенел от удивления. Опомнившись, он поклялся себе отомстить за это при первом удобном случае.

Прибытие этого человека произвело впечатление на окружающих, которые ели и пили, стоя у буфета; на него со всех сторон устремились любопытные взгляды. Слишком оригинальным казался этот человек, и тот, кто отправился бы следить за ним, вероятно, напал бы на хороший след…

Не обращая ни на что внимания, он поглощал теперь ломти холодного мяса, запивая их большими глотками вина из поминутно наливаемого стакана. Время от времени он, обтирая лицо, бросал взгляд в окно на своего слугу, сторожившего лошадей. Тот убирал за обе щеки хлеб с бараниной; перед ним на каменной скамье стояла пенившаяся кружка светлого пива. Держа в руке вожжи обеих лошадей, он в свою очередь не спускал глаз со своего хозяина.

Вдруг незнакомец вздрогнул и выпрямился, прислушиваясь.

Дверь в соседнюю комнату, где завтракали будущие офицеры, была притворена, но теперь она открылась перед хорошенькой служанкой Бастьенной, которая несла на большом блюде новое кушанье.

— Цыплята а-ля Маренго! — громко объявила она.

Это блюдо было изобретено и получило свое название после блестящей победы Наполеона в Италии в бытность его первым консулом.

Приверженцы Наполеона — Мартенсар, Орсимон, Микеле де Марш и Рантвиньи, принялись горланить:

— Да здравствует император!

Остальные, чтобы не дразнить гусей, принялись смеяться… Поднялся страшный шум, ураганом вырвавшийся в общий зал.

Человек с черной бородой ударил кулаком по столу, крикнул страшное проклятие и устремил пылающий взор в соседнюю комнату.

Оттуда вышла Бастьенна, раскрасневшаяся и растрепанная, но улыбающаяся. За ее платье уцепился Рантвиньи, но он выпустил ее из руки при виде публики и вернулся на свое место за стол.

Шум замолк: рты работали со всем аппетитом двадцатилетнего возраста. В наступившей полутишине ясно слышались отдельные фразы. Молодежь тешилась своими титулами, и, несмотря на преданность некоторых Бонапарту, все делали вид, что и не помнят о недавнем еще существовании республики, а в особенности террора.

Раздавались громкие обращения:

— Вина, виконт Иммармон?

— Благодарю, маркиз Невантер.

— Не угодно ли рака, господин де Гранлис?

— Охотно, граф д’Отрем.

— Граф де Тэ, князь де Груа, — церемонно произнес Мартенсар, — оставьте, ради бога, свой мрачный вид! Ведь молоды люди бывают только раз в жизни. Кто знает, что ждет нас завтра? Выпьем же за будущее, каково бы оно ни было, и за настоящее… Вот это, конечно, сразу развеселит вас; посмотрите-ка на эти пыльные бутылки: это шамбертен, вино императора!

— Да здравствует император! — снова закричали ярые бонапартисты, и их четыре голоса звучали точно целый десяток.

При этих криках сосед Кантекора вскочил с места, оттолкнул свой стул, так что тот опрокинулся на пол, и, схватив тарелку, бросил ее со всего размаха в соседнюю комнату. Она упала как раз посреди стола, разбив четыре стакана и три блюда.

Сидевшие за столом с шумом поднялись со своих мест.

В общем зале тоже все пришло в движение.

Не обращая внимания на толпу, виновник суматохи громко крикнул:

— Тарелку бросил я! Я не могу равнодушно слышать, как сын или племянник Иммармона, д’Отрема, этих друзей генерала Фротте, погибших, как и он, под выстрелами «синих», как сыновья казненных на гильотине Новара и Невантера, изменяют своему имени, изменяют прошлому, прославляя узурпатора! Подлецы, изменники, ренегаты! Я когда-нибудь рассчитаюсь со всеми вами, а пока бросаю вам в лицо, как перчатку, свое имя, чтобы его знали все вы. Я — Бруслар, друг Кадудаля, последний из шуанов! Да здравствует король!

Последний крик затерялся в общем шуме. Мартенсар выскочил первый и бросился на Бруслара, но тот с необыкновенной силой скрутил ему руки.

Кантекор не помня себя кинулся вперед, решившись хотя бы с опасностью для жизни схватить легендарного врага Наполеона, довольный возможностью отомстить ему и за себя.

Со всех сторон бросились вперед, кто — за, кто — против Бруслара. Агенты Фуше хотели во что бы то ни стало захватить ненавистного шуана, голова которого была оценена в двадцать тысяч франков. Шпионы графов д’Артуа и Прованского сочли своим долгом защищать его. Даже среди посторонних посетителей гостиницы оказались приверженцы или противники Бруслара.

Гранлис, восхищавшийся в душе поступком шуана, был одного мнения с Иммармоном и д’Отремом; Новар, Тэ, Невантер, несмотря на оскорбление, ничего не имели против него, а четыре сторонника империи — Орсимон, Мартенсар, Микеле и Рантвиньи — были готовы сорвать голову Бруслару.

Пошли в ход кулаки, бутылки, но шуан, поддерживаемый своими сторонниками, вынул из кармана два пистолета и, направив их в упор на нападавших, крикнул:

— Стой! Я убью первого, кто сунется ко мне! Вы должны знать мой обычай!

Отступили даже самые храбрые, не имея в руках оружия.

Шуан воспользовался этим, чтобы медленно отступить, не опуская пистолетов. Дойдя до двери, он одним прыжком выскочил на улицу, вскочил на свою лошадь, которую слуга, услышав шум, держал наготове, сам сидя уже в седле, и оба помчались прочь от гостиницы, где еще шла свалка противников. Скоро оба всадника скрылись в глубине леса.

— Ищи ветра в поле! — философски заметил хозяин гостиницы, входя снова в общий зал.

Долго еще длились споры. Кантекор, в отчаянии от того, что ускользнул такой отъявленный враг императора, обвинял всех в этом бегстве, в особенности же толстого бельгийца и егеря. Те с негодованием отказывались, думая об одном, как бы поскорее удрать из этого опасного места. Они были правы, так как оба служили шпионами у графов Прованского и д’Артуа. Они больше всего боялись скандала, который погубил бы их, выдав их звание. Пока же они оба ссылались на свое великодушие, заставившее их принять сторону слабого, защитить одного, на которого напали десять человек.

— Слабого! — проворчал Кантекор, получивший от Бруслара такой удар, от которого у него до сих пор болели бока. — При помощи троих таких слабых я справился бы со всеми вами, черт побери! Ну, делать нечего, это дело кончено, нечего о нем больше и толковать; до следующего раза…

И трое сыщиков, прекрасно узнавших друг друга, стали пить вместе, объединяемые своей профессий и неудачей.

Между тем в соседней комнате, куда теперь закрыли дверь, будущие офицеры, с беззаботностью своего возраста, продолжали на этот раз без помехи свой прерванный завтрак; только разговоры приняли несколько более серьезный тон. Говорили о приеме императрицы, о полученных обещаниях. Она была так приветлива и любезна со всеми, что многие удивлялись: она как будто осталась верна прежним традициям, и ее двор походил на салон предместья Сен-Жермен. Там слышались имена старой аристократии, и жена Наполеона проявляла явную слабость к громким титулам.

— Чего же вы хотите? — пожал плечами д’Орсимон. — Прошлое еще слишком живо в ее памяти; ведь это же ее собственный круг.

— Ну, не особенно, — поджал губы д’Отрем, — ее род не из очень знатных.

— Однако это не помешало гильотинировать Богарне, — заметил Мартенсар.

Гранлис улыбался своей тихой улыбкой, слушая эту болтовню.

— Вы правы, — продолжал д’Отрем. — Императрица знала настоящих дворян только в передней гильотины. Но надо сознаться, что теперь она готова оказать им всякие услуги. Она добрая женщина.

— Может быть, — усмехнулся Микеле, — только для других, а не для своего собственного супруга.

Кое-кто рассмеялся.

— О, ее супруг! Этому-то она дала себя знать! — подмигнул Иммармон.

— Послушайте, господа, — вступился Мартенсар, — это — ваша благодарность за все милости императрицы? Подумайте лучше о тех, кто пользуется этой самой императрицей, чтобы добыть себе места, деньги, чины, а у нее за спиной ее же злословить!

Фраза была резка, в особенности в устах всегда угодливого и любезного молодого человека.

— Вы правы, господин Мартенсар, — поддержал его Гранлис.

— О, пожалуйста, не величайте меня господином… Просто Мартенсар! Я только сын буржуа, не больше!

— Простите, — улыбнулся снова Гранлис, бросив взгляд на своего соседа справа, — ваша правда; я не имею никакого права… Да, я первый подтверждаю, что императрица Жозефина — сама доброта; я лично должен быть вдвойне благодарен ей за прошлое и за настоящее.

— В добрый час! — воскликнул Мартенсар. — Это хорошо сказано!

Он дружески протянул через стол свою руку Гранлису, тот после минутного колебания, скрыв свое удивление, дружески пожал протянутую ему руку. Д’Отрем и д’Иммармон молча переглянулись.

Рантвиньи — может быть, без всякого намерения — еще усилил неловкость положения.

— Господин де Гранлис, — важно сказал он, — ваше свидетельство для нас очень ценно, но, отнюдь не желая обидеть вас, позволяю себе заметить, что вы, как и я, представляете здесь собой лицо не особенно большой знатности, вроде только что упомянутых Богарне. У нас с вами нет никакого титула, наше имя очень скромно. Настоящие же вельможи, — те, кого сейчас назвал Бруслар: виконт Иммармон, маркиз Невантер, граф д’Отрем, граф Новар, граф де Тэ, князь де Груа, — или говорили против императрицы, или молчали, не подняв голоса в ее защиту. Приходится с грустью сознаться в этом… А между тем я полагал, что в армии императора все должны быть преданы представителям империи!

Среди окружающих поднялось заметное движение; партии начали принимать определенный характер: с одной стороны было шесть роялистов, с другой — четыре ярых поклонника империи.

Предчувствуя настоящую ссору, де Тэ заговорил первый раз в течение всего завтрака. Его голос, манеры, странная красота бледного лица сразу поразили его товарищей, и они слушали его без всяких возражений.

— Господа, — начал он, — какое нам дело до чужой совести? Мы все — французы, завтра все будем офицерами. Наша обязанность, наш долг — преданность родине, презрение опасностей. И этот долг, я полагаю, мы должны исполнить без всяких задних мыслей. Никто не имеет права спрашивать с нас большего, справляясь о наших побуждениях. Каждый может иметь свои личные соображения, которые никого не касаются, раз он честно исполнял свой долг. Я первый признаюсь, что у меня есть своя личная цель при поступлении на службу, но я не считаю нужным никому доверять ее: мне достаточно своей собственной совести. Вам, конечно, также достаточно вашей… Не правда ли? Ну и отлично, будем квиты!

Он был прав, это признали все. Грозивший подняться спор не имел больше никакого смысла.

— Господин Мартенсар, забудем прошлое, и спасибо за ваш завтрак, — продолжал де Тэ.

— Надеюсь, что он не последний и я еще не раз угощу вас, — весело ответил молодой буржуа, снова ставший милым и любезным.

Все взяли свои шляпы, висевшие на вешалке, и вышли из комнаты, не обращая внимания на глазевших посетителей гостиницы.

Кантекор, когда они проходили мимо, снял шляпу и низко раскланялся. Он еще раз пристально всматривался в лица молодых людей, тщательно запоминая их черты.

Благодаря выходке Бруслара он знал теперь имена некоторых из них, и они были знакомы ему; они встречались в письмах, украденных им у конногвардейца, которого он считал мертвым и который выходил теперь из гостиницы, не узнавая его. Эти имена возбуждали в Кантекоре подозрения, наводили его на мысль о какой-нибудь вредной затее, доказывали, что молодые люди носят маску, ложно разыгрывая роль примирившихся с обстоятельствами. Но, как хороший сыщик, он ясно видел, что все эти люди, считая в том числе и Бруслара, плохо знают друг друга и действуют не сообща.

На пороге гостиницы молодые люди стали прощаться, обмениваясь рукопожатиями и любезностями. Эта сцена была прервана неожиданным событием.

К гостинице крупной рысью подъехало роскошное ландо, украшенное блестящими гербами. Напудренный лакей соскочил на землю, а кучер в парике и треуголке торжественно и величественно сдержал горячих лошадей, разбрасывавших белые клочья пены. Позади ехали два конных пикинёра, державших в поводу оседланных лошадей. Все это напоминало доброе старое время, когда еще не было проскрипций, революции и гильотины.

В ландо сидела немолодая, но еще свежая дама, а около нее красивая молодая девушка во всем блеске юной красоты, кого-то искавшая глазами среди группы молодежи.

— Иммармон, твоя мать и сестра, — сказал д’Отрем.

Виконт проворно оглянулся, но его предупредили Гранлис и Прюнже. Остальные молодые люди смотрели издали, почтительно приподняв свои шляпы, так как эти дамы внушали невольное почтение.

Гранлис раскланялся, стоя у коляски, и, к удивлению присутствующих, ему был отдан еще более низкий поклон. Иммармон быстро проговорил:

— Осторожнее! На нас смотрят!

Дамы сейчас же приняли непринужденный вид, а Иммармон обратился к своей матери:

— Господин Гранлис, это — моя мать, вы угадали… А это — моя сестра Изабелла, будущая графиня Прюнже д’Отрем!

— Господин Гранлис, — нерешительно проговорила госпожа Иммармон, — разрешите похитить вас… Неудобно дворянину вашего звания жить в гостинице. Вы удостоили быть другом моего сына и племянника Прюнже; сделайте же честь нашему дому своим высоким присутствием.

Гранлис колебался. Он хорошо помнил, что ему еще следует остерегаться, хранить свою свободу, не выбирая определенного места для своего пребывания, но трудно было устоять перед просьбой матери Иммармона и против чудных глаз его сестры. Поэтому он произнес:

— Я не могу сопротивляться и принимаю ваше приглашение, хотя знаю, что не следует… Пусть будет по вашему желанию.

— Благодарю, ваше… сударь! — промолвила, покраснев, молодая девушка и хотела уступить место своему высокому гостю.

— Останься на месте, Изабелла, — остановил ее Прюнже, — помни, что мы среди публики. Господин де Гранлис будет любезен сесть на переднюю скамейку, ехать недалеко.

— Конечно, — улыбнулся Гранлис, влезая в ландо и садясь напротив дам.

Иммармон и Прюнже сели на оседланных лошадей, кучер щелкнул бичом, и ландо помчалось. Молодые люди скакали по обеим сторонам экипажа, в двадцати шагах ехали два пикинёра.

Мартенсар проговорил:

— Кто может подумать, что была революция?

— Иммармон любит пышность, — справедливо заметил Микеле, — он поощряет ее где только можно…

— Пусть их! — заключил Рантвиньи. — Надо еще считаться со знатью, аристократии предстоит еще долгая жизнь.

VII

Пока завтракали в гостинице, завтракали и во дворце.

Император, явившийся как снег на голову, прежде всего потребовал есть. Он был чрезвычайно голоден, а в таких случаях его настроение бывало невыносимо.

Он сухо поздоровался с Жозефиной и Гортензией, не ответил на поклоны придворных, не обратил внимания даже на Луизу Кастеле.

Все притихли. Дамы осаждали вопросами Бертье и Савари, но те качали головами и не хотели отвечать.

— Не потому же император так расстроен, что голоден? — приставали к ним. — Тут что-нибудь другое… Что такое?..

Они отзывались незнанием.

В ожидании завтрака Наполеон одиноко ходил по террасе, нервно стегая хлыстом ветки апельсиновых деревьев в кадках.

Наконец можно было идти в соседнюю столовую; он подал руку Жозефине, Бертье — Гортензии, генерал Савари — Луизе Кастеле.

Наполеон ел скоро и очень мало, пил из маленького стакана свое любимое вино шамбертен и скоро облегченно вздохнул, утолив свой аппетит. Окинув тихо сидевших за столом придворных беглым взглядом, он спросил:

— Ну, что с вами? Отчего у всех такой похоронный вид?

Все поспешили рассмеяться: гроза прошла.

— Послушай, Наполеон, — тихо и нежно сказала Жозефина, — у тебя есть причины тревожиться?

— Ну так что же? — ответил он. — Разве я должен давать в них тебе публичный ответ? Впрочем, это не секрет, я могу сказать… Да, у меня неприятности с Пруссией.

Воцарилось глубокое молчание.

— Опять война! — вздохнула Гортензия.

— Нет еще, малютка, — сказал Наполеон, — во всяком случае, я не ищу ее.

Видя, какое действие произвели его слова, император стал умышленно весел и начал, по обыкновению, дразнить придворных дам. Он уверял Луизу Кастеле, что у нее делается красный нос и она скоро будет похожа на старую англичанку. Та делала вид, что поверила, и приходила в ужас, что очень забавляло великого человека.

Конец завтрака был очень оживлен и весел. Жозефина была остроумна и мила, император улыбался ей. Она не забыла своих протеже и нашла, что теперь самое удобное время предъявить список.

После кофе Наполеон встал из-за стола и, сложив руки за спину, пошел на террасу. Там он тяжело опустился в кресло и вынул из кармана свою табакерку.

Он начал полнеть; цвет лица у него стал лучше, он не походил больше на прежнего, худощавого и смуглого корсиканского офицера. Теперь его лицо было спокойно и выражало сознание своей силы. Остался только тот же проницательный взгляд глубоко сидящих глаз, который в часы гнева не мог вынести никто.

Вокруг императора, в отдалении, поместились придворные. Жозефина, Гортензия, Бертье и Савари расположились в трех шагах.

Императрица решилась и заговорила своим томным голосом креолки, которому придавала детски наивное выражение, когда хотела что-нибудь выпросить. Император, уже по этому тону понимая, в чем дело, нахмурил было брови, хотя еще не пришел в дурное настроение.

— Наполеон, — сказала Жозефина, — как ты мне позволил, я приняла еще несколько прошений от кандидатов в аристократические полки Изембурга и Тур д’Оверна.

— У Изембурга полк набран, — буркнул Наполеон.

— Тогда к Тур д’Оверну, — не сдавалась императрица.

— Тур д’Оверн! — передразнил властелин Европы. — Прежде всего я ничего не позволял…

— Разрешил, однако…

— Это не одно и то же!

— А какие знатные имена я представлю тебе! Все эти молодые люди, ослепленные твоей славой, покоренные твоим величием, жаждут служить тебе, драться за тебя и умереть на твоих глазах.

— Говори дальше… Ведь сказать все можно… — проворчал Наполеон, постукивая пальцами по крышке табакерки. Потом, повинуясь понятному любопытству, он сделал первую уступку. — Ну, как же зовут этих молодчиков? — спросил он.

— Луиза, список у вас? — обратилась Жозефина к Луизе Кастеле.

Та, улыбаясь, подошла к ней с листком бумаги в руке.

— Вот он, ваше величество.

Наполеон, любуясь красавицей, резко спросил у нее:

— Вы теперь секретарь?

— Да, секретарь граций, государь, — ответила Луиза, кланяясь Жозефине.

— Куртизанка!

— О государь!

— Ну что ж такое! Куртизан, куртизанка — только и всего!

Император рассмеялся. Все шло отлично.

— Ну, читай свой список! — благосклонно сказал Наполеон жене.

— «Граф де Тэ, князь де Груа…» — начала она.

— Этот! — вскочил Наполеон. — Фамилия неисправимых шуанов! Это бретонец из бретонцев! Он присоединяется к нам! Это невозможно! Один из них погиб около Тиктениака с оружием в руках!

— Это дядя нашего де Тэ. Он второй сын графа де Тэ, покончившего жизнь самоубийством после тяжелой семейной драмы. Это смелый и хороший человек, он сделает вам честь. Принимаешь ты его?

— Может быть, по размышлении… Не правда ли, Савари?

— Понял, государь.

— Продолжай!

— Мартенсар.

— Сын?.. Ах да, ведь вы говорили о знаменитости… Этому, конечно, нельзя отказать в ней!.. Его не принять нельзя, это причинит, пожалуй, неприятность кое-кому. Не правда ли, Жозефина?

Императрица слегка покраснела.

— Его отец хорошо принят при дворе, — сказала она, — он многим оказывает услуги и безусловно предан нашей семье.

— Это я знаю. Хорошо, этот принят. Называй теперь свою знать, самых знатных.

— Маркиз де Невантер.

— Невантер? Эрве де Невантер?

Громадная память Наполеона сохраняла все имена.

— Да, государь.

— Тот, который участвовал в заговоре Кадудаля, Пишегрю и Моро! Он был приговорен к смертной казни вместе с другими, и я помиловал его только ради его молодости. Он был присужден к двум годам заключения, а теперь он просит себе чин?

— Государь, — тихо сказала императрица, — вы помиловали его ради его молодости, но также и потому, что Фуше представил его письма, где этот юноша, увлеченный своей семьей, сожалел, что шел против вас, восхищался вашим величием… Это восхищение теперь только возросло; он готов теперь служить у вас простым солдатом — это все, чего он просит.

— Нет, — точно отрезал Наполеон. — Итак все враги? Другие?

— Жак д’Иммармон…

— Так… Вы сговорились с целой шайкой шуанов? Иммармоны непримиримы; если здесь ко мне присоединится один из них, то все остальные злоумышляют против меня в Англии. Все они из шайки Фротте… Этих людей мне не нужно… И не просите — бесполезно. Ваш список сегодня неудачен.

— Господин де Гранлис.

— Это еще что такое?

— Очень старинная и знатная фамилия…

Жозефина запнулась, тем более что на нее были устремлены любопытные взгляды всех придворных, для которых Гранлис оставался загадкой.

Император насмешливо продолжал:

— Не знаю никаких «лилий» во Франции, ни великих, ни малых [Гранлис в переводе значит «великая лилия». Лилия составляла герб французских королей]. Гранлис… Это имя едва ли может мне нравиться…

— Ведь все лилии, большие и малые, у ваших ног, государь, — заметила Жозефина.

— Все это пустые фразы! Дальше, продолжай!

— О государь!..

— Продолжай, или оставим это дело совсем, как хочешь…

Жозефина заглушила тяжелый вздох, но продолжала:

— Граф Жак де Прюнже д’Отрем.

— Да что это, вы бились об заклад, что ли?! — разразился Наполеон. — Еще семья отъявленных роялистов, соумышленников Кадудаля и Фротте! Я говорю вам, что вас обманывают, что вашей добротой злоупотребляют! Это опять какой-нибудь новый заговор, и вы без своего ведома открываете доступ измене, которая все время неустанно преследует меня! — Он вырвал из ее рук бумагу и громко стал читать имена. — Гранлис — нет! Почему этот стоит первым? Де Тэ — нет, д’Отрем — нет, Микеле де Марш, Рантвиньи — нет и нет! Новар — не знаю такого, нет! Орсимон — какой титул?.. Нет! Мартенсар — да. Единственный знатен, как кошка на крыше, но по крайней мере не изменник.

Жозефина была смущена.

— Государь, позвольте мне, — попробовала вмешаться Гортензия.

— Ничего не позволю. Твоя мать сошла с ума: если бы я послушал ее, то был бы убит через три дня!

— Нельзя говорить такие вещи, государь, — покачала хорошенькой головкой Луиза де Кастеле.

— В самом деле, колдунья? Не надо ли спросить позволения у вас?

— Вы не получили бы его, государь!

Император несколько успокоился. Он все еще держал в руке злополучный список, и Жозефина не теряла надежды, зная, как часто меняется настроение Наполеона.

В это время позади императора, шагах в тридцати, появился адъютант, издали сделал знак генералу Савари и медленно скрылся.

Генерал, начальник жандармского корпуса в империи, небрежно поднялся с места, сделал несколько шагов и незаметно вышел вслед за позвавшим его офицером. Минуту спустя он вернулся, заметно озабоченный.

На дворе послышался звук оружия, и вдоль решетки выстроилась шеренга гренадеров. Заметив это, Наполеон быстро встал с места.

— Что это значит? Что случилось? Удвоили стражу? По чьему приказанию? Это вы, Савари? Вы сейчас уходили, я видел. Почему?

— Государь, — ответил смущенный Савари, — когда дело идет о вашей особе, никакие предосторожности не излишни.

— Значит, есть опасность? — прошептала Жозефина, невольно подходя к императору ближе.

— Отойди! — отстранил ее Наполеон. — Савари, отвечай, я хочу знать!

— Не смею ослушаться, — поклонился Савари. — Государь, четверть часа тому назад в гостинице «Золотой колокол» произошел скандал, столкновение нескольких молодых вельмож — именно тех, имена которых только что прочла императрица, с каким-то незнакомцем, который оскорбил их, упрекая в измене своему званию, выразившейся в присоединении к вашей армии. Незнакомец скрылся, так как был вооружен, все же остальные не имели при себе оружия.

— Его имя известно? — спросил Наполеон.

— Да, государь.

— Говорите! Это главный зачинщик!

Савари колебался.

Император топнул ногой.

— Скажешь ли ты наконец!

— Бруслар… — шепнул Савари.

— Бруслар! — яростно крикнул Наполеон, так как это имя обладало свойством приводить его в бешенство.

Бруслар был его худшим врагом, единственным, кого он не мог покорить, это был кошмар Наполеона. Последний из шуанов сопротивлялся ему уже десять лет. Друг Фротте, Кадудаля, Моро и Пишегрю, он поклялся убить сначала Наполеона — первого консула, а потом императора. Эта угроза преследовала «тирана», «узурпатора», как он называл Наполеона по всей Франции. Ни полиция Фуше, ни жандармы Савари, ни все шпионы империи не могли ни остановить Бруслара, ни разыскать его тайного убежища. И вот теперь, среди ясного дня, в гостинице, перед многочисленной толпой, в нескольких саженях от замка императора, он снова появился, дерзко издеваясь над его могуществом, изрыгал оскорбления и снова бесследно исчез, оправдывая свое прозвище «Неуловимый».

Наполеон дрожал от ярости, произнося бессвязные слова:

— Сообщники! Слабость! Нерадение! Виноваты все!..

Придворные опустили головы; даже Бертье внимательно разглядывал свои сапоги. Савари побледнел, дамы застыли в неподвижных, беспомощных позах, как и Жозефина с Гортензией. Наконец повелитель несколько успокоился.

— Я хочу знать подробности! Как узнали Бруслара? Савари, рассказывайте все, слышите — все, все! Я так хочу!

Тогда генерал рассказал на свой лад приключение в гостинице, которое слышал уже и сам из третьих уст, причем оно все время изменялось и переиначивалось, что происходит неизбежно со всеми историями.

— Государь, — начал он, — Бруслар вошел в общий зал, около которого в соседней комнате завтракали молодые люди; дверь туда была открыта. Со своего места он слышал имена Иммармона, д’Отрема, Невантера и других. Молодые люди заказали цыплят а-ля Маренго; когда их принесли, они стали кричать: «Да здравствует император!».

Лицо Наполеона несколько прояснилось.

Савари продолжал:

— Потом, когда подали шамбертен и вспомнили, что это ваше любимое вино, государь, крики «Да здравствует император!» раздались с новой силой.

— Слышишь, Наполеон? — шепнула Жозефина.

— Тише! — скомандовал тот. — Продолжай, Савари!

Он снова сказал генералу «ты», это было хорошим знаком.

— Тогда Бруслар вскочил, бросил тарелку в середину их стола, обозвал их изменниками, предателями и крикнул свое имя. Все вскочили, бросились к нему, но у него, как видно, были сообщники в гостинице, которые вступились за него… Направив пистолеты на нападающих, он отступил к двери, прыгнул на лошадь, которую держал его слуга, и поскакал в лес…

Все невольно взглянули на зеленую чащу вдали. Жозефина вздрогнула.

— Его преследовали? — резко спросил Наполеон.

— Да, государь, но не сейчас, так как не решались тревожить ваше величество за столом, вызвав меня.

— Негодяи! — буркнул Наполеон.

На минуту он задумался, потом протянул гневно смятый листок бумаги с именами кандидатов Бертье и сказал ему:

— Маршал, я даю патент поручиков этим десяти кадетам; сделайте все, что нужно.

Жозефина и Гортензия бросились благодарить его нежными объятиями.

Он нетерпеливо высвободился.

— Оставьте меня в покое… Это очень понятно: я получил доказательства их преданности. Ну и отлично, очень рад поверить этому. К тому же там, где они будут, их сумеют караулить.

Таким образом, благодаря вмешательству Бруслара и в особенности меню, составленному Мартенсаром и Орсимоном, десять претендентов на места офицеров получили свое назначение.

Иногда мелкие причины вызывают крупные последствия.

VIII

В эту самую субботу, часов около пяти, Луиза Кастеле вышла из парка с книгой в руке и углубилась в лес. Она была вся в белом, по примеру императрицы, с легким зеленым шарфом, накинутым на плечи. С самым невинным видом она вошла под сень деревьев, направилась по одной из дорог и скоро очутилась на перекрестке так называемого Зеленого дуба. Под тенью этого огромного дерева стояла грубая деревянная скамья. Концом шарфа Луиза смахнула с нее листья и, грациозно усевшись на скамейку, казалось, погрузилась в чтение. Вокруг все было тихо; сюда не долетал шум большого города; только звук рожка прозвучал со стороны дворца, и снова наступила полная тишина. Хорошенькая женщина продолжала читать. Потревоженная ее приходом белка засыпала ее листьями, неспелыми еще желудями, мелкими кусочками сухих ветвей. Луиза помахала на нее своим шарфом, и испуганный зверек скрылся в зелени.

Вдруг с правой стороны дороги послышались тяжелые, приближающиеся шаги. Луиза положила книгу на скамейку около себя и стала ждать.

В конце аллеи показалась фигура крестьянина, несшего тяжелую корзину. Он шел, насвистывая и отирая лоб красным платком. Он остановился перед скамейкой, поставил свою корзину на землю и скромно сел на дальнем конце скамьи.

— С вашего позволения! — сказал он. — Я так устал, и к тому же очень жарко… В Париже теперь можно спечься.

При слове «Париж» Луиза вздрогнула.

Агенты, посылаемые к ней Фуше, должны были в первой же фразе произнести это слово, чтобы быть узнанными ею.

Она повернулась, пристально посмотрела на крестьянина и наконец шепнула:

— Это вы, Кантекор?

— К вашим услугам, — ответил тот, на этот раз своим обыкновенным голосом. — Я хорошо переодет, не правда ли?

— Очень, — улыбнулась Луиза, — если бы не пароль, я не узнала бы вас. Слушайте внимательно то, что я сообщу вам. Скажите Фуше, что императрица приняла несколько новых офицеров в аристократический полк. Если он хочет, то может получить список их имен. Между ними находится — слушайте хорошенько! — некий Гранлис.

— Хорошо, я знаю.

— Очень странный человек этот Гранлис. Он пожелал говорить с императрицей наедине и сказал ей что-то, что поразило ее. Она увлекла его на террасу, где они говорили минут двадцать, и все время она относилась к нему с таким почтением, какого не оказывает и Наполеону. Заметьте это!

— Уже заметил! — И Кантекор прибавил про себя: «С давних пор!»

— Это, верно, очень знатное лицо, какой-нибудь иностранный принц, вероятно. Но что ему понадобилось в армии? Мне кажется, что надо обратить на него особое внимание министра полиции.

— Это будет сделано. Больше ничего? — спросил Кантекор.

— Разве этого недостаточно?

— Вам всегда мало! — пошутил Кантекор. — До свиданья!

— До свиданья, Кантекор, до субботы!

— Да… Мое почтение!

— Добрый вечер!

Кантекор пошел было прочь, но, отойдя на несколько шагов, ударил себя по лбу и вернулся.

— Простите, я хотел задать вам вопрос…

— Сделайте одолжение, друг мой.

— Вы видели сегодня на приеме некоего графа де Тэ, не правда ли?

— Да. Ну и что же?

— Так… Вот вы образованны… Скажите, верите ли вы в то, что мертвые воскресают?

— Право, не знаю, — нерешительно ответила Луиза, суеверная, как большинство женщин ее времени. — А что?

— Видите ли, я имел полное основание считать де Тэ мертвым, мертвым наверняка. Так вы мне ничего и не скажете? Во всяком случае, благодарю вас.

На этот раз шпион Фуше действительно ушел, таща свою корзину и волоча толстую палку, и скоро исчез из виду.

Луиза встала и продолжала свою прогулку, рассуждая про себя: «Я поступаю дурно, это я отлично знаю. Вот что значит выйти замуж за красивого молодца без всякого состояния, увлекающегося картежной игрой! Ну что ж, в конце концов я все-таки служу императору».

Она искренне верила в это.

IX

В это время Гранлис, так озабочивавший столько времени императорскую полицию, был уже гостем в старинном замке д’Иммармонов, имевшем очень оригинальный вид. Он был окружен рвами, окопами, соединенными между собой круглыми зубчатыми башнями. Внутри этого укрепления находились три огромные, тяжелые башни со сторожевыми постами и черневшими амбразурами для крепостных орудий. Этот древний замок выдержал не сдаваясь три осады в три разных века. Под ним находились огромные подземелья, полные всевозможных легенд и призраков. Самая древняя, северная часть грозила превратиться в развалины. Все вместе имело внушительный феодальный вид.

Во время пути от гостиницы до замка, продолжавшегося минут двадцать, в ландо не было произнесено ни слова. Гранлис, сидевший на передней скамейке, любовался пейзажем, улыбаясь иногда Иммармону и д’Отрему, скакавшим по обеим сторонам экипажа. Мать и дочь сидели против него, полуопустив головы, в самых почтительных позах. Но иногда сквозь опущенные ресницы мелькал быстрый взгляд Изабеллы, украдкой брошенный на принца.

Экипаж въехал в длинную аллею, окаймленную столетними вязами, потом миновал каменный мост над глубоким рвом. Показался во всем своем великолепии древний замок. Гранлис залюбовался его величавым видом.

Топот лошадей вызвал эхо под тяжелыми сводами; ландо въехало на замковый двор и остановилось перед главным подъездом.

Д’Отрем и Иммармон соскочили на землю и подали руку дамам; Гранлис рассеянно вышел из экипажа, не обращая ни на кого внимания. На него часто находили такие минуты глубокой рассеянности, удивлявшие в человеке, хорошо воспитанном. Изабелла закусила губы, но ее мать, казалось, нашла это естественным, зная обычаи бывшей придворной жизни.

Все вошли в огромный зал, десять окон которого выходили на долину и извилины реки. На стенах висели большие портреты предков в железных латах, в синих и малиновых камзолах, в париках и кружевных воротниках, все они казались красивыми и имели воинственный вид.

Шедший позади Прюнже старательно запирал за собой все двери. Все молчали, вероятно не доверяя слугам, хотя те все были привезены из Англии и не понимали французского языка. Но в то смутное время все подавало повод к подозрениям.

Когда наконец они остались совершенно одни, с минуту еще царило полное молчание. Потом внезапно сцена изменилась. Перед выпрямившимся, принявшим величественный вид де Гранлисом склонились на одно колено все присутствующие, и виконтесса д’Иммармон торжественно произнесла:

— Государь, благодарю вас за великую честь, которую вы делаете нашему дому!

Гранлис протянул руку каждой из дам, ласково и величественно поднял их и сказал виконтессе:

— Сударыня, ваше гостеприимство трогает меня. Я дорожу им, как и вашей особой: вы напоминаете мне прошлое и погибших мучеников, и развалины былого… Я счастлив, что я у вас… Что касается вас, — обратился он к Изабелле, — я не могу видеть такую красавицу в подобном положении. Не вам склоняться на колени перед бедным Гранлисом, скорее ему следует стать на колени перед вами…

Взгляд Изабеллы блеснул таким огнем, перед которым едва ли мог бы кто-нибудь устоять. Иногда она бывала так ослепительно хороша, что походила на неземное видение, как, например, в эту минуту, когда ее глаза горели таким ярким блеском.

Тревога и злое чувство ревности заставили побледнеть графа д’Отрем при виде взгляда его невесты на высокого гостя. Он невольно сжал кулаки и переглянулся со своим двоюродным братом. Тот понял его волнение. Между тем оба они знали безумную любовь принца к Полине Боргезе, так как он не пожелал хранить от них свою заветную тайну. Несмотря на это, они боялись неожиданного сердечного увлечения, минутной прихоти этого наследника стольких легкомысленных монархов.

Виконтесса, не заметившая или не желавшая ничего заметить, ответила растроганным голосом:

— Государь, здесь нет более Гранлиса… Здесь законный наследник царствующего дома Франции, наш король, Божьей милостью Людовик Семнадцатый!

— Да здравствует король! — раздались три голоса, хотя осторожно пониженные.

Гранлис, или Людовик XVII, печально улыбнулся.

— Странный король! — сказал он. — Ведь его народ не знает даже о его существовании, и корона похищена у него уже два раза!

Потом он мерным шагом своих предков в Версале подошел к высокому, приготовленному для него креслу, опустился на него и королевским жестом предложил своим подданным расположиться вокруг. Он рассказал им свою баснословную историю: приготовленный графом Фротте, преданным ему до последнего дыхания шуаном, побег из башни Тампля, которому тайно помогал Баррас по настоянию Жозефины Богарне, теперешней императрицы, и который был осуществлен супругами Симон [Симон был одним из тюремных сторожей Тампля]. Он был вынесен из тюрьмы, скрытый в большой корзине прачки, а его место занял бедный немой ребенок, который погиб за него. Фротте отвез его в предместье Сент-Оноре, к часовщику Борану, способному на все жертвы ради короля.

Он прожил в семействе часовщика долгие годы, униженный, никем неведомый, умышленно забываемый своими дядями, которые старались выиграть время, думая, что оно принесет забвение.

Когда шестнадцати лет от роду он предстал перед ними со всеми доказательствами своего происхождения, с душой, полной воспоминаний, с ним обошлись, как с интриганом и авантюристом, назвали его сумасшедшим и в качестве такового снова заключили его в башню Экосс, еще более непристойную, чем Тампль. Однако через двадцать месяцев его сторонники сумели вырвать его отчаянно смелой выходкой.

С тех пор он блуждал из страны в страну; из Германии в Швейцарию, оттуда в Италию, всюду преследуемый ненавистью людей, в особенности того, который уже называл себя Людовиком XVII, отвергнутый своей сестрой Марией-Терезией, ставшей герцогиней Ангулемской, которая могла стать будущей королевой, если бы Бурбоны когда-нибудь взошли на трон.

Было несколько покушений на его жизнь, и он спасся от них почти чудом. После двух из них у него до сих пор остались шрамы… Наконец, устав служить мишенью для иностранных убийц, он решился, несмотря на пример герцога Энгиенского, искать убежища на собственной родине, под мундиром императорской армии, надеясь найти себе безопасность. Во всяком случае, он предпочитал Наполеона своим дядьям, ставшим его худшими врагами, его вечными палачами. Теперь его жребий брошен. Что бы ни случилось, будущее не могло быть хуже прошлого…

Принц говорил с увлечением, иногда краснея, иногда со слезами на глазах. Только имени Полины Боргезе он не произнес.

Слушавшие, знавшие отчасти его историю, приходили в негодование, слыша некоторые новые для них подробности.

— Государь, государь! — шептала иногда Изабелла.

— Да, все против меня! — продолжал Людовик XVII. — Все против моей семьи, против нашей крови, все, даже сестра! Это ужасно! Мои враги воспользовались этой легендой и моей смерти, простым газетным сообщением о ней в июне тысяча семьсот девяносто пятого года. Я более не существую, став жертвой гражданской смерти, может быть, худшей, чем действительная. В тюрьме, может быть, я умер бы скорее, но теперь мое имя вычеркнуто из истории, я уничтожен!

— Государь, но мы знаем все это, как знали это наши отцы, погибшие за королей. Когда-нибудь мы возвысим свой голос!

— Вы знаете, да, иначе не может быть. Вы, Иммармон, и вы, Прюнже, были в Тюильри и Версале первыми товарищами моего детства. Вы, виконтесса, были придворной дамой моей матери-королевы. Ваши отцы были сначала интимными друзьями при дворе, затем товарищами Шаретта и Фротте, моих лучших союзников. Бедный Фротте! Ах, если бы он был жив, если бы были живы те, другие!

— Мы заменим их, государь! — восторженно сказал д’Отрем.

— На это я надеюсь. Но времена изменились. Вступая на службу в императорский полк, я обязался честью ничего не предпринимать против Наполеона. В этом я поклялся Жозефине и сдержу свое королевское слово. Но, как мне сказала сама Жозефина, потомства у них нет… Война имеет свои случайности… Если Наполеон умрет раньше меня, тогда у меня будут развязаны руки! Тогда я прокричу свое имя на всю Францию! И если тогда на моем пути встанут графы Прованский, Артуа или герцог Ангулемский — о, тогда, друзья мои, приготовьте свои шпаги!

Он побледнел и, встав с места, протянул руку, угрожая своим далеким врагам. Настало молчание, все примолкли.

— Странная женщина эта Жозефина!.. — задумчиво сказала виконтесса.

— Да, — улыбнулся принц. — Наполеон окружен сетями, сама императрица — может быть, бессознательно — против него. Несмотря на многие разочарования, на измены аристократов, которым она оказывала покровительство, она все-таки остается верна этой знати, к которой считает себя принадлежащей. Между населением Парижа ходят памфлеты, пущенные в ход при дворе. В армии новые начальники, новые маршалы, все честолюбивые, все жадные до наживы, все ненадежные… Вот почему я могу надеяться, что недолго ждать, пока орды будут повержены, а лилии восторжествуют! Не правда ли, друзья?

Все снова приветствовали его слова.

— Во всяком случае, я надеюсь, что на этот раз обманул полицию моих дядюшек: она не пойдет искать меня среди императорской армии, их кинжал короток, чтобы достать меня там… К тому же я буду все-таки сражаться за родину, за Францию!

Прюнже, стоявший у окна, заметил в эту минуту какого-то мальчика, вроде конюха, нерешительно разглядывавшего замок с моста и державшего какую-то бумагу в руке.

— Что надо этому человеку? Я пойду посмотрю, — сказал он.

— Что такое? — спросил Иммармон.

— Какое-нибудь извещение, курьер… Останься, я вернусь.

Минут через пять молодой граф вернулся, держа в руках запечатанное письмо.

— Дело сделано! — воскликнул он еще на пороге. — Послушайте, государь, что нам пишут: — «Господа, императрица Жозефина представила сегодня утром наши прошения императору, и он назначил всех нас поручиками полка Тур д’Оверна. Нам прислали известие о назначении в гостиницу, с адъютантом его величества. Считаю приятным долгом сообщить вам об этом. Мы должны явиться к министру и ждать окончательного назначения через два месяца. Пребывание в Компьене теперь бесполезно, и мы возвратимся в Париж. В ожидании увидеть вас в новом мундире шлю свой искренний привет. Да здравствует император! Мартенсар. Господам д’Иммармону, де Гранлису и Прюнже д’Отрем, в замок Депли».

— Дело сделано! — повторил и Людовик XVII, а затем протянул руку своим двум союзникам и горячо добавил: — Простите, друзья мои, что я против вашего желания, против ваших убеждений увлекаю вас за собой в свой неведомый путь… Простите, что я так злоупотребляю вашей преданностью, но мой род уже три столетия пользовался услугами вашего, и я сделаю то же.

— Государь, мы созданы, чтобы следовать за вами! — сказал Иммармон.

Более пылкая Изабелла горячо воскликнула:

— Подданные принадлежат своему королю душой и телом, все, без исключения, без разбора! Испытайте, государь!

Ее большие глаза горели огнем, впиваясь в этого двадцатилетнего короля, которого она надеялась, может быть, излечить от недостойной его страсти: она также знала о его любви к сестре императора.

Еще раз ее брат и кузен, считавшийся ее женихом с детства, тревожно переглянулись и отвернулись в сторону.

— В настоящую минуту, — просто ответил Людовик, — дело идет об опасностях, в которых принимают участие только мужчины.

Раздосадованная красавица сильно покраснела и отошла в сторону. Молодые люди вздохнули свободнее.

— Теперь, — продолжал Людовик, — мы должны привыкать к своему новому положению и хорошо исполнять принятые на себя роли, что, как можно заранее предвидеть, будет иногда нелегко. Покоримся! Мне уже приходилось не раз переносить неожиданные испытания со времени своего возвращения во Францию. Только что сегодня утром мне надо было слушать любезности господина Рантвиньи, шутки Мартенсара… это было при вас! Но хуже всего то, что придется казаться изменником своему собственному делу, ренегатом прошлого, как сегодня назвали всех нас; быть вынужденным выслушивать оскорбления какого-нибудь Бруслара, — знает он или нет о моем существовании? — оскорбления, которыми восхищаешься в душе, не смея подать о том вид, не смея благодарить этого человека, как бы я того желал! Сегодня, когда я слушал его слова, мое сердце замирало от радости, от гордости при виде этого храбреца, этого истинного рыцаря, а между тем я не мог, не смею броситься ему на помощь, защитить его!

— А мы-то! — воскликнул Прюнже. — Я прихожу в бешенство, когда подумаю, что этот честный малый считает нас за подлецов и негодяев.

— Прюнже, — с достоинством произнес Людовик, — настанут времена, когда все это изменится.

В эту минуту, точно достаточно было произнести для того его имя, легендарный Бруслар снова появился на сцене, правда, издали, но блестящим образом. Позади группы деревьев, в долине, раздались шум, крики, военная команда.

В зале замка все бросились к окнам, видя, что случилось что-то необыкновенное. Они увидели всадника, за которым гнались двадцать других. Несмотря на расстояние, зоркие глаза молодых людей сейчас же узнали преследуемого, и все они разом вскрикнули:

— Это он! Это Бруслар!

— За ним гонятся жандармы! — добавил Иммармон.

— Так-так! Пусть гонятся собаки — кабан хорош! — воскликнул Людовик, наклонившись с балкона, причем его глаза заблестели, как при виде интересной охоты, и он улыбался.

— Государь, — печально сказала виконтесса, — если бы побольше было таких кабанов, то вы сохранили бы свои владения.

— Я знаю, — живо сказал принц, — и поверьте…

Он замолк, увлеченный представившимся зрелищем. Было очевидно, что лошадь у Бруслара была много лучше, чем у жандармов, и, если бы не встретилось какого-нибудь препятствия, перерезавшего ему путь, он, конечно, должен был бы уйти от них. Бруслар сам понимал это и, верный себе, только забавлялся погоней. Он поддерживал равное расстояние между собой и преследователями, но его лошадь оставалась свежей, не вспотевшей, а полицейские кони уже задыхались под ударами шпор, покрытые потом и пеной; несколько раз Бруслар оглядывался, чтобы подразнить скакавшую за ним свору.

Командовавший отрядом воспользовался потерянными Брусларом минутами, чтобы пустить в него пулю из пистолета, но та просвистела над его шляпой.

Тогда Бруслар отряхнулся, как мокрая собака, разразился громким смехом и несколькими скачками далеко опередил жандармов, не дожидаясь вторичного выстрела.

— Браво! — восторженно крикнула Изабелла.

— Тише! — остановил ее брат. — Голос может долететь туда. Душой мы за него, наружно — за его врагов! Так нужно!

— Да, — сказал принц, — это новое испытание.

Бруслар мчался дальше, как вдруг его тайные друзья увидели, что он разом остановил лошадь так внезапно, что она осела на задние ноги.

— Черт возьми! — проворчал дальнозоркий Прюнже. — Еще жандармы впереди! Его окружают!

У безмолвных зрителей сжалось сердце, они всей душой стремились к одинокому, окруженному врагами шуану, который снова пустился скакать.

Вдруг он решительно и смело повернул направо к старинной стене, окружавшей границы замковых владений. С внешней стороны она осыпалась от времени в течение веков и была высотой не более двух аршин, но с внутренней сохранила свою первоначальную высоту, около двух сажен. Все содрогнулись, видя, что Бруслар направился в эту сторону, не подозревая громадного обрыва по ту сторону, замаскированного извне осыпавшейся частью стены. Если он рискнет сделать скачок, то может разбиться вместе с лошадью, тем более что по эту сторону стены земля была выложена каменными плитами.

Между тем беззаботный Бруслар приближался, полный смелости и отваги…

Поощряя свою лошадь голосом, рукой и коленями, он заставил ее сделать страшный скачок; она перепрыгнула стену и, к ужасу зрителей, скользнула всеми четырьмя копытами по каменным плитам, на которых ее железные подковы оставили глубокие полосы.

Бруслар, откинувшись назад, не шевельнулся в седле. Он осмотрелся и поскакал дальше, как будто этот безумный прыжок был просто детской забавой, углубляясь под сень деревьев все тем же быстрым галопом.

— Каков результат? — спросил отвернувшийся было от окна принц.

К своему удивлению, он увидел, что Иммармон и Прюнже исчезли.

— Они откроют ему заднюю дверь, в лес, — задыхаясь, сообщила ему Изабелла, еще более прекрасная в своем волнении. — Вот какое несчастье быть женщиной! — вскричала она, ломая руки.

Заметив, что Людовик любуется ею, она улыбнулась ему и снова бросила на него пылающий взгляд.

К стене, которую только что перескочил Бруслар, подъехали в эту минуту и жандармы. Один из них слез с лошади, взобрался на стену и сделал гримасу при виде обрыва, а затем, обернувшись к товарищам, громко сказал им:

— Это не человек, а дьявол! По ту сторону почти шесть метров, — он преувеличил, — а он все-таки исчез!

Подпоручик, командовавший отрядом, выбранился. В это время подъехал второй отряд жандармов, и началось оживленное совещание. Затем оба отряда, соединившись, направились к главному въезду в замок. Он был заперт; массивные ворота преграждали доступ на каменный мост. Жандармы стали кричать, стуча своими саблями в ворота:

— Именем закона! Именем императора!

Наконец тяжелые половинки ворот медленно растворились. Между тем на другом конце зала виконтесса д’Иммармон, смотревшая в окно, выходившее на запад, тихо позвала:

— Государь! Изабелла! Посмотрите, идите сюда!

Те поспешно подошли: далеко за стенами замка скакал всадник, свободный как ветер, мчавшийся к густому лесу, где скрыться было уже легко. Это был Бруслар.

Жандармы с шумом въехали во двор. Хозяин дома д’Иммармон и его кузен граф д’Отрем встретили их на подъезде замка с довольно высокомерным, удивленным видом.

— Чему мы обязаны честью вашего посещения? — спросил офицера виконт д’Иммармон.

— К вам вошел изменник, где он?

— Мы никого не видали, — спокойно ответил тот. — Где он вошел, откуда? Не понимаю, что вы хотите сказать. Я вижу тут только вас и ваших людей, присутствие которых удивляет меня.

Раздосадованный офицер, видя, что он теряет время, а с ним и след беглеца, забыл вежливость:

— Прежде всего кто вы сами? Я имею право спрашивать, — сказал он. — Какой-нибудь эмигрант, вероятно?

— Осторожнее! — остановил его Прюнже. — Вы заходите слишком далеко.

— Кто вы такие? Что это за местность? — повторил тот, сдерживая свою горячившуюся лошадь.

— Вы находитесь в моем замке Депли, я — виконт д’Иммармон. А это мой кузен, граф Прюнже д’Отрем. Достаточно вам этого?

— Нет!

— Тогда я прибавлю наше звание: мы оба поручики благородного полка Тур д’Оверна.

Жандарм, видя перед собой старших чинов, должен был сдаться.

— Пусть так, господа, я вам верю, — поклонился он, переменив свой прежний тон. — Если вы офицеры императора, я могу сказать вам, что мы преследуем Бруслара… Голова этого дерзкого шуана оценена. Он скрылся у вас; хотя вы этого не видели, но мы-то знаем это. Долг каждого доброго подданного облегчить нашу задачу. Разрешите обыскать ваш парк, кусты и заросли.

— Сделайте одолжение! — спокойно сказал Иммармон. — Но здесь так много выходов… Если здесь и был Бруслар, то теперь он, конечно, уже далеко.

— Это мы увидим! — резко сказал офицер.

Целый час жандармы обыскивали кусты, но не нашли никого, хотя видели пять или шесть ворот, которые могли служить для бегства; офицер, отчаявшись в успехе, собрал наконец свой отряд и уехал рассерженный, не простившись с хозяевами.

— Императору пришла блажная идея давать места этим птицам, — ворчал он дорогой. — Все они канальи, и ничего больше!

Он был не совсем не прав.

Молодые люди, возвращаясь в зал к принцу, обменивались мыслями.

— Право, император дал нам сегодня утром хороший козырь в руки, — сказал д’Отрем, — не знаю, как нам удалось бы без него отделаться от этой злой собаки… А каковы были бы последствия домашнего обыска? Заподозрили бы нашего Гранлиса, подвергли бы его, пожалуй, допросу. Этот господин, может быть, не оказался бы таким сговорчивым, как Фуше, и тогда…

— Мы должны еще поставить свечку Мартенсару, который прислал нам известие о назначении, — ответил Прюнже, — без него у нас не оказалось бы этого оружия.

— Это верно, — рассмеялся виконт.

Но граф опустил голову и глубоко вздохнул.

— Что с тобой? — удивился его кузен.

— Мне пришло в голову, друг мой, что мы еще только четыре часа состоим офицерами императора и уже изменили ему…

— Что же делать? — нахмурился Иммармон. — В этом виноваты обстоятельства, а не мы…

Когда они вошли в зал, принц Людовик сидел между обеими дамами и оживленно говорил с ними.

— Мы видели, — произнес он, обращаясь к ним, — он спасен, не правда ли? Благодарю вас! Он узнал вас! Это удивило его!..

— Не думаю, чтобы он узнал нас, — сказал виконт, — не успел вероятно… Когда мы подошли, он стоял перед воротами, спешившись, напрасно стараясь выломать их, дрожа от нетерпения. Я прошел вперед и отпер их ключом. Бруслар, глядя на нас, вскочил в седло и крикнул нам: «Спасибо, добрые люди, не бойтесь, никто не узнает об этом»! — и умчался, как ветер.

— Да сохранит его Бог! — с чувством сказал принц.

В это время новое происшествие, замеченное через окно зала, обратило на себя внимание присутствующих.

Вдали показался легкий плетеный шарабан, запряженный серым пони, которого гнал крупной рысью кучер в ливрее. В легком экипаже сидела молодая женщина в токе с перьями; она склонилась вперед и криком поощряла и без того слишком быстрый бег лошади, которая скакала беспорядочным галопом, увлекая за собой слишком легкий экипаж, скакавший и подпрыгивавший при этой безумной езде.

— Диана! — воскликнул виконт взволнованным голосом и, обернувшись к принцу, пояснил: — Маркиза Диана д’Этиоль, яркая роялистка, вдова убежденного заговорщика, убитого в Кибероне, наша родственница по своей собственной семье; она из рода Ларшанов, которые все погибли на эшафоте.

— Кажется, она направляется сюда, — проговорила Изабелла.

— О нет, это невозможно! — возразила виконтесса. — Она презирает нас и отказалась от родства с нами с тех пор, как считает нас примирившимися с императором… О, это кажущееся примирение.

— Какая ложь, какая несправедливость! — вздохнул принц. — Бедные друзья, сколько вы уже переносите из-за меня!..

— Да, она едет сюда, к замку, — подтвердил Прюнже. — Ну, государь, берегитесь! Это — экзальтированная, восторженная женщина, она не способна хранить тайну. Не выдайте себя ей, государь, она упадет к вашим ногам, потом побежит к себе, вот туда, где виднеются между деревьями остроконечные кровли, велит ударить в набат, соберет крестьян, раздаст им оружие и поведет их на Компьенский замок с криком: «Да здравствует король!».

— Неужели она имеет такое влияние? — спросил заинтересованный Людовик, удивленный его словами.

— Да, благодаря своей красоте, пылкости и красноречию. Это — женщина старого времени, эпохи Лиги или Фронды, это — героиня, но героиня несносная, созданная для помехи лучшему делу. Она всегда действует порывами, всегда по-своему. Ее тридцать лет не сделали ее умнее.

Слушая слова своего друга, виконт опустил голову, как будто они были неприятны ему. Можно было подумать, что молодая вдова маркиза не была безразлична двадцатитрехлетнему виконту.

Задумавшаяся Изабелла, казалось, погрузилась в мечты…

Между нею и Дианой не было особенной симпатии. Брюнетка с голубыми глазами не могла любить черноокую блондинку. Но, насколько они разнились физически, настолько походили одна на другую с нравственной стороны: обе были честолюбивы, кокетливы, горды, обе презирали низших. Это был чистейший тип эмигранток, считавших, что они оказывают Франции большую честь, удостоив вернуться туда со всей своей ненавистью и злобой, которую они даже не трудились скрывать.

— Она, конечно, снова является упрекать нас за измену, — мрачно сказала виконтесса. — Государь, будьте готовы заранее к тому, что, не зная вас, она предаст и вас своей общей анафеме: одно уже ваше присутствие здесь осуждает вас в ее глазах, и ваше терпение подвергнется большому испытанию. Но мы еще раз предупреждаем вас, что довериться ей — значит погубить всех нас.

— Возможно, — слабо согласился Иммармон.

Слово было за Изабеллой, и она грубо, не выбирая выражений, произнесла:

— Я лучше желала бы видеть ее среди наших врагов, но не здесь, между нами. Поклявшись ей, что она прекрасна, ее можно заставить снять свою рубашку и сказать все, что она знает. Со своими любовниками у нее нет тайн: перед ними она обнажена душой так же, как и телом.

Послышались негодующие возгласы.

— Изабелла! — воскликнула сконфуженная виконтесса.

— Сестра! — остановил ее побледневший виконт с выражением упрека.

Прюнже, казалось, был возмущен.

Людовик XVII был удивлен; несмотря на то что итальянская принцесса приучила его к свободным выражениям, все же такая смелость поражала в такой молодой и красивой девушке.

Между тем маркиза Диана д’Этиоль, въехавшая во двор замка, вышла из экипажа и, нервно подбирая платье, поднималась по лестнице. Растрепанные ветром белокурые пряди волос нависли на ее глаза, которые ярко горели; казалось, она была в величайшем волнении. Остановившись на пороге, ни с кем не здороваясь, она громко крикнула:

— Где он?

Никто не ответил ей, делая удивленный вид.

— Где Бруслар? — крикнула она еще громче.

Изабелла церемонно подошла к ней и сделала реверанс.

— Здравствуйте, маркиза! Как вы поживаете? — насмешливо спросила она. — Какой добрый ветер занес вас сюда?

— Я знаю, что он скрылся у вас в парке, мне сказали это… За ним сюда же въехали жандармы… Он выехал от меня… Он схвачен? Отвечайте! Я так страдаю, вы видите…

— Так вы очень любите его? — мрачно спросил Жак д’Иммармон.

— Да, я люблю его, — пылко ответила Диана, — люблю, как истинного героя чести и храбрости!

— Будьте счастливы! — горько сказал виконт. — Он теперь далеко, если все еще продолжает скакать.

— Благодарю, Жак, — томно сказала она, — благодарю, несмотря ни на что, несмотря на ваши преступления…

— Диана! — с упреком сказала виконтесса. — Вы пришли оскорблять нас?

— Полно! — презрительно сказала Изабелла, — что упало, то разбилось, не стоит подбирать куски.

Не обращая на нее внимания, маркиза окинула присутствующих беглым взглядом и продолжала:

— Так, значит, это правда?.. Я не хотела верить, когда Бруслар сказал мне… Сегодня утром в гостинице вы, благородные потомки знатнейших фамилий, вы продались, нанялись, и кому?! Вы прославляли Бонапарта, вы кричали «Да здравствует император!». — Она обратилась к принцу: — И вы, господин «не знаю кто», вы тоже были там! Одно это ваше присутствие доказывает, что и вы — изменник!

— Господин де Гранлис, — поспешил назвать виконт.

— С чем и поздравляю; тогда все понятно. Гранлис? Такой фамилии я не знаю; во Франции нет дворян такого имени, оно вымышлено, комедиантское, вероятно скрывавшее какого-нибудь шпиона узурпатора, посланного соблазнять других… И это удается, даже здесь у Иммармонов, даже с Прюнже! Какие времена! Счастливы те, кто умер! Кровь мучеников, бог даст, когда-нибудь задушит вас, ренегатов.

Принц не спускал взора с горячившейся женщины и в глубоком волнении крепко сжал руки. Причина этого была понятна: маркиза Диана походила как две капли воды на принцессу Полину Боргезе; у нее были те же манеры, те же жесты, та же страстность и пылкость, даже тот же звук голоса, та же прелесть, с той лишь разницей, что она была на несколько лет старше. Она оскорбляла его, а он был в восхищении; она выражала презрение — странно! — но за это он еще более уважал ее; она готова была ударить его — он желал бы обнять ее.

— Вы молчите, вам нечего сказать? — продолжала маркиза. — А впрочем, что мне за дело до вас! Может быть, это — ваше ремесло, как и всякое другое в настоящее смутное время, когда торжествует порок, когда попраны все права! Это — дело ваше и не касается меня… Отомстите мне, если можете!.. Я говорю тем, чья кровь течет в моих жилах, то есть, Иммармону, Прюнже! Вы, говорят, офицеры императора? Значит, вашему знатному роду конец, и я благодарю вас за это. Бог даст, вас убьют в первой стычке, и судьба избавит Францию от ваших детей. Имея таких отцов, каковы бы были они? До свидания, кузены, кузины! Если когда-нибудь воскреснут славные битвы, будет борьба кругом Компьенского замка, о, тогда… тогда вы запляшете, господа, а я заплачу за музыку!

— А пока попрыгайте вы! — бросила ей Изабелла, с яростью следя за восхищением принца.

Уходившая уже маркиза грозно обернулась:

— А ты, негодная, ты получишь кнут!

Не дав времени ответить, Диана подобрала платье и, гордо подняв голову, вышла, сильно хлопнув дверями.

Виконтесса, ее сын и племянник переглянулись, Изабелла рванулась вперед, как раненая львица. Принц казался удрученным. Он неверными шагами подошел к креслу и опустился в него, закрыв лицо руками.

— Она очаровательна, прелестна! — бормотал он. — Как она похожа на… Я не в состоянии переносить, что такая красавица презирает меня, не знает, кто я…

Для него, как и для его прадеда Людовика XIV, женщины представляли весь интерес жизни.

X

В начале августа парижские газеты известили о прибытии ее императорского высочества принцессы Полины Боргезе, героини Гвастилла. Она остановилась со своей свитой у своей сестры Каролины, в Елисейском дворце. Муж не сопровождал ее.

Гранлис был в восторге, ожидая исполнения всех своих надежд. В это время он забыл все заботы о своем потерянном троне, о непризнанном величии, они отошли у него на второй план. Безумно влюбленный, он совершал тысячи неосторожностей.

Так, он осмелился явиться в Елисейский дворец в первый же вечер, на парадный прием, когда его божество было окружено тесной толпой придворных, явившихся на поклон.

Полина была и довольна этим, восхищаясь его смелостью, и разгневана, боясь последствий. Поэтому она сделала вид, что встречала этого дворянина в Италии, среди товарищей своего мужа, принца Камилла. Впрочем, никто не обратил на это особого внимания, так как общество было довольно смешанное.

Людовик пошел дальше: когда Полина проходила мимо него, он ловко и незаметно передал ей сложенную записку.

Она была поражена; это могло погубить их обоих или, по крайней мере, дать обильную пищу злословию. Но она спрятала записку, оставив до более удобного случая желание излить свой гнев на слишком смелого поклонника.

Оставшись одна, она прочла записку. Гранлис умолял ее немедленно назначить ему свидание, послав это известие в надежное место, к часовщику Борану, в предместье Сент-Оноре, на углу переулка Мо-Вестус.

Полина сначала решила не отвечать, чтобы наказать его; но следующим утром она написала ему ответ и послала с итальянской прислужницей, очень смышленой и преданной.

Просто одетая женщина спокойно пошла по улице, глядя на номера домов, не возбуждая ничьего подозрения. В лавке Борана ее встретила Рене; осторожно осмотревшись, итальянка вынула письмо из-за корсажа и вручила его ей, говоря:

— Господину Гранлису, синьора!

— Да, я знаю, — вздохнула девушка, — он сейчас придет.

Итальянка ушла, довольная исполненным поручением.

Рене уже отчасти знала, в чем дело. Принц, часто посещавший лавочку Борана, служившую ему почтой «до востребования», недолго сумел скрывать свой роман, хотя, чтобы не тревожить еще более добрых людей, не сказал им о положении и имени своей героини. Боран и его дочь думали, что это — какая-нибудь знатная дама, и нисколько не удивлялись, что он не открыл им ее имени. У бедной Рене при известии об этой интриге, к собственному удивлению, больно сжалось сердце. Однако разум скоро взял верх: какое право имела на этого принца она — самая скромная, самая последняя из его подданных? Сама мысль о любви к нему казалась ей чудовищным преступлением, святотатством, и она дала себе клятву изгнать навсегда из своего сердца эти дерзкие мысли.

Но не так-то легко справиться с сердцем, и часто бедная девушка ловила себя на тех же предосудительных мечтах. Она страдала, плакала, бледнела… Ее отец приписывал все это тревогам за принца, подвергавшегося в Париже всевозможным опасностям.

Вследствие этого и теперь, получив это письмо, встревожилась не одна Рене, а весь дом! Даже толстая Жанна вздыхала:

— Что-то с ним, с нашим королем?

Людовик пришел через полчаса и еще с порога крикнул:

— Ну что, принесли?

Рене молча подала ему бледно-голубой, сильно надушенный конверт. Гранлис вскрыл конверт и прочитал письмо. Его лицо просияло огромной радостью и гордостью, глаза заблестели. Он спрятал листок у себя на груди и обратился к присутствующим:

— Друзья мои, хорошие новости: я — офицер императора. Живу я теперь в Сен-Жерменском предместье, на углу улиц Дю-Бак и Вавилонской, в маленьком, хорошо обставленном домике, с двумя ходами. Если когда-нибудь придет ко мне спешное известие, то надо доставить его мне туда. Самое лучшее будет, если это сделает Рене. Если кто-нибудь увидит ее входящею ко мне, то ее скорее сочтут за мою возлюбленную, чем за политического агента. Не правда ли, малютка?

Он рассмеялся при этой мысли, но Рене было не до смеха, и она лишь молчаливым кивком головы согласилась на его лестное доверие.

Принц простился со своими друзьями и поспешно вышел. Дорогой он весело напевал от избытка радостного чувства.

Как только за принцем закрылась дверь, новый посетитель с шумом вошел в лавочку часовщика.

— Здравствуйте, — сказал он, — вот и я!

Боран побледнел и с трудом сдержал видимую досаду.

— Мое посещение вам не нравится? Я угадываю почему, — насмешливо сказал гость, — вы охладели, Боран.

— Шевалье Бруслар, — тихо возразил часовщик, — я не охладел, но вы все такой же легкомысленный. Вы не даете себе труда подать условленный сигнал и врываетесь неожиданно, как ветер…

— Будет, — сказал Бруслар, — каждому своя судьба. Мой последний день предопределен свыше, и его ничто не изменит… Письма у вас есть?

— Нет!

— Успокойтесь, я ухожу.

Боран, видимо, облегченно вздохнул.

— Видите, как вы довольны, что я ухожу! — заметив это, произнес Бруслар. — Я для вас опасен, и это беспокоит вас… Конечно, вы старитесь и имеете право на спокойствие. Но я думаю, что у вас дурные знакомства. Вот, например, этот молодец, который только что вышел от вас, я знаю его. Я видел его в Компьене и слышал, как он кричал: «Да здравствует император!» И он еще называется благородным… Его имя Гранлис, то есть «великая лилия», а, по-моему, скорее — великая свинья! Вероятно, это сыщик, и если он попадется в мои руки — пусть побережет тогда свою шкуру!

Негодующие, испуганные возгласы были ответом на его слова, но Бруслар не дал Борану времени для ответа, пожал плечами, бросил на всех презрительный взгляд и вышел, громко хлопнув дверьми и крича во все горло, не обращая внимания на прохожих:

— Все они такие! Все, все!

Он быстрыми шагами пошел по улице, так что полы его платья раздувались по ветру. Вдруг он остановился и сделал брезгливую гримасу.

Недалеко от него стоял у окна модного магазина Гранлис, на которого загляделись оттуда две хорошенькие продавщицы.

Бруслар спрятался в углубление дверей и наблюдал, рассуждая сам с собой:

— Раз ты тут, я не выпущу тебя. Это перст Провидения — Бог предает тебя в мои руки, и я принимаю этот подарок.

Наконец Гранлис небрежной походкой пошел дальше. В то время улица в предместье Сент-Оноре представляла собой узкую, извилистую дорогу, которая к тому же была сильно запружена экипажами, тележками, одноколками, наводнявшими ее. В особенности около полудня здесь тянулась непрерывная вереница ручных тележек мелких торговцев, вокруг которых толпились суетливые хозяйки, что еще более затрудняло движение по ней.

В этом хаосе Бруслар, следивший за Гранлисом, потерял его из виду. Его забавляло это преследование, напоминавшее доброе старое время, времена генерала Фротте… Ему казалось, что он преследует «синего» на своей родине, в Нормандии; только дома заменяли здесь кусты, а ручные тележки — молодые рощицы…

Этот человек, преследуемый сам, подвергавшийся опасности был взятым за горло первым попавшимся полицейским, находил огромное удовольствие следить за молодцом, которого он считал ренегатом, врагом королевства, шпионом узурпатора. Нельзя же было заподозрить его, Бруслара, в этом грубом буржуа, расталкивавшем локтями народ, поднимавшем палку над становившимися на его дороге, казалось, занимавшем всю ширину улицы своей массивной фигурой. Выдать его могла только его чудесная, черная как смоль борода, с которой он никогда не хотел расстаться и которой гордился, она одна обращала на себя внимание и представляла для него наибольшую опасность. Но Бруслар не обращал на это внимания, взяв себе за правило, что, чем больше производишь шума, тем меньше навлечешь на себя подозрений.

Таким образом он шел следом за Гранлисом. Молодые работницы и швейки оглядывались по два раза на их пути: сначала, чтобы взглянуть еще раз на изящного блондина, весело улыбавшегося им, показывая свои белые зубы, а вторично — чтобы разглядеть получше, почти со страхом, этого огромного смуглого молодца, похожего на хищного зверя, сильного, могучего и мрачного!

Так, друг за другом, они дошли до Пале-Рояля. Несмотря на вред, причиненный ему революцией, это здание все еще представляло собой центр парижского шума и движения.

Конечно, эта местность сильно изменилась в последнее время, после необыкновенной роскоши герцогов Орлеанских, но все-таки в 1806 году Пале-Рояль оставался огромным базаром всевозможных увеселений: игорных домов, притонов всех категорий, где царили дорогие куртизанки и дешевые ночные феи для бедных студентов; тут же, выходя и на соседние улицы, помещались всевозможные рестораны. Здесь же продавались разные животные, пестрые южные птицы, крикливые попугаи, лаявшие в своих клетках собаки. Все вместе производило невероятный шум и гам. Продавцы разных лавок громко зазывали покупателей. В подземных гротах играла музыка, плясали обнаженные «нимфы».

Все это было переполнено шумной толпой разнообразного люда, где перемешались все национальности, все партии, без различия политической окраски. Здесь можно было видеть множество офицеров, проигравших в какой-нибудь час все свое состояние — цену многих битв и ран. Пале-Рояль с утра был всегда переполнен публикой, а вечером сиял тысячью огней, на которые, как мухи, летели посетители.

Гранлис вошел туда торопливым шагом, как человек, спешащий на свидание. К нему подошла хорошенькая цветочница, предлагая свой товар; он остановился пошутить с ней. Бруслар остановился тоже, свирепо наблюдая за ним.

— Так-так! — закричал он. — Ухаживают за девушками, нюхают цветочки, наслаждаются жизнью!.. Погодите! Сделай-ка путь между Канном и Валонью, я тебе всажу пулю в лоб, несмотря на твои прекрасные двадцать лет!..

Поблизости оказался Рантвиньи; поймав Гранлиса в его ухаживании за цветочницей, он присоединился к нему и принял участие в болтовне.

— Господин Гранлис, вы, как и я, любите все, что красиво где бы это ни было! — насмешливо сказал он. — Черт возьми, вы правы! А ты, плутовка, чем зажгла свои глазенки?

— Адским пламенем! В них горят все чертенята!

— Ах ты, бесенок, бесенок! Настоящая дочь Парижа!

Наконец молодые люди пошли дальше, взяв цветов и сунув экю в руку хорошенькой цветочницы.

Бруслар не последовал за ними, он, махнув рукой, скрылся в толпе.

— Не к чему идти за ними, — проворчал он, — теперь я ничего не могу сделать, пока… Он ничего не потеряет от ожидания… Придет мое время!..

Утешая себя надеждами на будущее за неудачи настоящего, он отказался от преследования.

Перед кафе «Шартр», за круглым столом, уставленным разноцветными бутылками, сидели на желтых стульях несколько молодых людей. Между ними были граф де Тэ, все еще в трауре, граф де Новар, маркиз Невантер, Мартенсар, Микеле де Марш и д’Орсимон.

При виде Гранлиса и Рантвиньи они встали и церемонно раскланялись, прибывшие сели за тот же стол, и Рантвиньи сказал:

— Господа, я только что из министерства; дело решено, наше назначение подписано. Начало нашей службы будет считаться с первого сентября, но мы имеем право немедленно надеть мундир установленного образца.

Последние слова возбудили общий восторг, и все молчаливо и внимательно слушали описание новой формы, сделанное Рантвиньи: белый мундир с красными отворотами, треуголка с золотыми шнурами и императорской кокардой и шпага, главное, шпага!

— Недурно! — весело воскликнул Орсимон.

— Скажи — великолепно! — подтвердил Мартенсар. — Мы все будем восхитительны в таком наряде!

Все весело смеялись, представляя себе эффект, который произведет их новый мундир на прекрасных дам. Только Эдмонд де Тэ, не увлекаясь тщеславными мечтами, оставался по-прежнему задумчивым и, узнав о последнем распоряжении, встал с места и простился. Гранлис последовал его примеру, попросив сообщить Иммармону и Прюнже, что он был, и ушел без всяких дальнейших объяснений.

Оставшиеся продолжали разговор.

— Какой странный наш Гранлис! — заметил Микеле де Марш. — Это живая тайна. Он всегда точно витает в облаках, а когда просит — точно приказывает. Кто он, однако? Кто знает его происхождение, его семейство и род?

— Хотя бы он происходил по прямой линии от самого Юпитера, все-таки это не причина так держать себя, — заметил Мартенсар.

— Конечно, — согласился Орсимон. — Вы слышали его поручение к Иммармону и Прюнже? И здесь, в Париже, как в Компьене, он обращается с ними, как с лакеями… просто смех!

— Ну, это их вина, — отозвался Новар, — они сами обращаются с ним как с господином, вот что удивляет меня. Ведь они сами достаточно богаты и знатны. Вот поэтому-то я думаю, что здесь есть что-то, чего мы не знаем.

— Если он сдержан с мужчинами, — вступился Рантвиньи, — то с женщинами наоборот, хотя бы с самыми простыми. Я сейчас видел, как он очень усердно любезничал с цветочницей в трех шагах отсюда. Я вовсе не осуждаю его, потому что и сам делаю то же: я люблю красивых девушек, всяких!

Компания, не стесняемая присутствием мрачного де Тэ, чопорного Гранлиса, Прюнже и Иммармона, развеселилась со всей непринужденностью молодых, только что произведенных офицеров.

Скоро подошли и два кузена, Иммармон и Прюнже, и немедленно справились о Гранлисе. Узнав, что он ушел неизвестно куда, они, казалось, были поражены, многозначительно переглянулись, рассеянно выслушали известие о назначении и о новой форме и, почти не простившись, поспешно устремились в ту сторону, куда скрылся их товарищ.

— Ну что? — подмигнул Мартенсар, когда они отошли. — Точно две кормилицы, которые потеряли своего сосунка!

Общий смех встретил это оригинальное сравнение.

Между тем Гранлис в обществе де Тэ шел по галереям Пале-Рояля. Его спутник шел молча, не начиная разговора.

Веселые продавщицы, сомнительные золотошвейки или модистки напрасно бросали вызывающие взгляды на двух красивых молодых людей: один не замечал их, другой стеснялся молчаливого спутника.

С первой же встречи личность Эдмонда де Тэ князя де Груа привлекала и интересовала принца. Он мечтал о том, чтобы подружиться с ним, открыть ему свою тайну, приобрести и его доверие.

Нервный и впечатлительный принц, желая добиться исполнения какого-нибудь своего желания, был способен на всякую неосторожность, на всякую рискованную выходку. Так было и на этот раз.

До самого кафе «Режанс», находившегося тогда напротив того места, где оно и теперь, обескураженный принц напрасно старался обратить на себя внимание своего мрачного, молчаливого спутника, и это немало раздражало его. Перед входом в кафе де Тэ приостановился и с глубоким вздохом снял свою шляпу. Из сочувствия к нему Гранлис сделал то же. Тогда бретонец заметил наконец его присутствие и тихо сказал:

— Вы правы, что обнажили голову, — хотя, конечно, вы сделали это из вежливости, не зная почему… Здесь, на этом месте, двенадцать лет тому назад, во времена проклятого террора, произошло одно историческое происшествие, которое касалось моего отца и моей матери.

— Позвольте мне, у кого отец и мать пошли на эшафот, попросить у вас объяснения? — обратился к нему принц.

— А, ваш отец и мать?.. Бедный мальчик! Какое это было страшное, жестокое время! — сказал де Тэ.

«Бедный мальчик!» Принц покраснел от такого обращения, но Эдмонд де Тэ не заметил этого и продолжал говорить тихо, как бы сам с собой:

— Да, это было тогда, когда тележки осужденных проезжали здесь каждое утро к эшафоту… Здесь, в этом самом кафе… Вы знаете, здесь собирались любители шахматной игры, начиная с Вольтера, Руссо, Дидро, кончая Наполеоном. Робеспьер также приходил сюда. Он часто сидел один, так как немногие осмеливались играть с таким партнером, как он. Если кто-нибудь и находился, то, конечно, Робеспьер всегда выигрывал, но не столько благодаря умению, как благодаря внушаемому им страху. Однажды вечером, когда партнера не находилось, в кафе вошел молодой человек небольшого роста, с красивым женственным лицом и смело занял место за шахматным столом. Молча подвинул он первую фигуру на шахматной доске. Робеспьер сделал то же, и партия началась. Молодой человек выиграл. Робеспьер просил и получил реванш. Но молодой человек выиграл опять. Его партнер кусал ногти с досады, однако признал свое поражение и спросил цену проигрыша, которая не была обусловлена. «Голова человека, — сказал молодой человек, — я выиграл ее… Плати скорее: завтра она уже будет в руках палача». Он вынул из кармана заранее приготовленный приказ об освобождении графа Оливье де Тэ, заключенного в Консьержери. Там недоставало только подписи. Не говоря ни слова, Робеспьер подписал приказ, отдал бумагу и спросил: «Кто же ты, гражданин?» — «Скажи — гражданка! Я женщина, графиня де Тэ. Я спасла своего мужа. Спасибо и прощай!» Эта женщина была моя мать, ее призраку поклоняюсь я, проходя мимо этого кафе… Ах, кто мог предвидеть тогда весь позор, весь ужас будущего!.. Однако зачем я рассказал вам все это? Иногда воспоминания требуют исхода, должны излиться перед кем бы то ни было, хотя бы то был первый встречный.

Задетый еще раз, Гранлис потерял терпение. Он чувствовал жгучую потребность разыграть короля, смыть полученное унижение, удивить и поразить. Ему хотелось поставить на должное место слишком смелого подданного, не сумевшего угадать скрытое от него божество. Он выпрямился, принял величественный вид, подражая Генриху IV в Лувре, Людовику XIV в Версале, и надменно обратился к графу:

— Ваша история занимательна и делает вам честь, но вы забыли вывести из нее мораль. Поступок вашей матери еще раз доказывает, что благородные, знатные люди умели действовать и торжествовать над несчастиями; но воинственная знать — ведь это такое жалкое меньшинство. Слово «аристократ» чаще означает человека наглого, дерзкого, самоуверенного, признающего только свои права и презирающего весь остальной мир…

— Господин де Гранлис, так может говорить только человек низкого происхождения.

Принц разразился громким, несколько искусственным смехом:

— Это вы говорите мне, бретонский графчик? Ну так знайте, что ваши знатные предки низко кланялись моим в продолжение целых веков и едва ли их замечали среди множества других придворных…

— В самом деле? Кто же вы такой? — гневно спросил де Тэ.

Проходивший мимо работник остановился в трех шагах от них, обернувшись к ним спиной, разглядывая выставку ювелира, но чутко прислушиваясь к разговору. Не обращая на него внимания, принц с высоко поднятой головой и пылающим взором громко произнес:

— Бретонец! Я сын королей, которым служили твои предки! Последуешь ли ты за мной?

Эдмонд де Тэ побледнел и, пристально глядя на принца, медленно обнажил голову.

— Государь!.. Это правда… я должен был догадаться… Я знаю вашу историю… Теперь я понимаю Иммармона и Прюнже, понимаю все… Если бы моя жизнь принадлежала мне — я отдал бы ее вам! Когда-нибудь вы… вы также узнаете все… Все равно! Да, я следую за вами!

Работник с рассеянным видом, засунув руки в карманы, пошел прочь, рассуждая про себя:

«Однако наш маленький король охотно рассказывает про свои дела. Его история становится секретом полишинеля, сколько людей уже знают его! Ну а мой милейший де Тэ оставил, должно быть, и память, и свой здравый смысл на ферме Аустерлица. Он держит себя так, точно ни в чем не виноват… А может быть, Фуше прав, что существуют не одни графы де Тэ? Это возможно, но не доказано… Во всяком случае, не зевай, Кантекор, это будет самое лучшее».

В это время шедшие навстречу граф Жан д’Отрем и виконт Жак Иммармон заметили принца и поторопились к нему.

— Господа, — сказал тот, не отвечая на их поклон, — вот граф де Тэ теперь наш: я все открыл ему.

Оба кузена нахмурились и разом покраснели, но низко поклонились. Затем Иммармон тихо спросил принца, не отвечая на его заявление:

— Ваше приказание, государь?

— Никаких на сегодня. Я не нуждаюсь в ваших услугах, хочу быть свободен, — ответил принц.

— Но… — начал было Прюнже.

— Никаких! — оборвал его принц. — Я сказал.

Он пошел прочь, уводя с собой де Тэ, своего нового любимца, уже неблагодарно отдаляясь от своих лучших союзников. В глубине души он был недоволен ими обоими за то, что оба они, брат и жених, поспешили удалить его, по возможности, из замка Депли, от близкого соседства с увлекающейся Изабеллой. Он не хотел простить им, что они усомнились в его честности относительно красивой девушки, а главное, заподозрили его в измене своей богине, несравненной Полине Боргезе.

«Одна она, никто более!» Это было девизом Людовика, и он вырезал его на своей печати, которую всегда носил при себе. Впоследствии некоторые наивные солдаты вообразили, что эти слова относились к его короне… Увы, король думал не о ней! Удаляясь от Иммармона и Прюнже, он искал свободы, необходимой ему теперь, когда приехала в Париж Полина. Хотя он и открыл им тайну своей любви, но отнюдь не хотел делать их свидетелями своего успеха. Кроме того, он во время своих странствований привык к независимости и свободе, от которых ему теперь было трудно отказаться. Во всяком случае, ему хотелось теперь сохранить за собой свободу действий.

Граф и виконт были встревожены, зная легкомыслие и непоследовательность принца, постоянно окруженного шпионами, подозреваемого и преследуемого со всех сторон. Благосклонность Фуше казалась им скорее ловушкой, чем защитой. Оставались еще личные агенты императора, сыщики Савари, Демареца, Реаля, сыщики графов Прованского и д’Артуа, еще более заинтересованные преследованием молодого короля без трона, несчастного племянника коварных дядюшек. А ведь в многолюдных улицах Пале-Рояля вполне легко было получить удар кинжала, легко было из-за пустяка попасть в схватку и получить в ней смертельный удар, грозила масса всевозможных, непредвиденных опасностей.

Однако ослушаться приказания принца они не могли, и им оставалось только смотреть ему вслед, пока он не скрылся из глаз.

— Кузен, — сказал Прюнже, — мне кажется, что этот юноша играет и своей головой, и нашими и что можно считать нашу игру проигранной заранее.

— Если мы не можем защищать его, на что тогда нужны мы? — ответил виконт, опустив голову.

— Да, наша задача трудна, — сказал Иммармон. — Во всем виновата Изабелла; не будь ее, мы удержали бы его в замке.

— Жак, — с укором сказал Прюнже, — зачем ты напоминаешь мне об этом? Я и то слишком хорошо помню это…

— Бедный друг, прости меня! — проговорил виконт. — Мне это не легче твоего… Да, не одни розы в служении королям!

XI

Между тем Гранлис и граф де Тэ быстро шли по улице Сент-Оноре, не замечая Кантекора, следовавшего за ними по пятам. Верный предписанию Фуше, он каждый день в разных одеяниях бродил вокруг принца, знал его жилище, его посещения Борана, все его привычки, всю его жизнь. Но во всем этом до сих пор он не находил ничего подозрительного. Молодой человек держал свое слово и был только офицером императора, его поведение до сих пор было безупречно.

Видя «своего принца», как он называл его, в обществе графа де Тэ, Кантекор сделал было невольную гримасу, но потом с подогретым усердием пустился по этому двойному следу.

Граф все еще оставался для него живой загадкой. Несмотря на все свои усилия, на все добытые о нем сведения, он ничего не мог понять в этом таинственном человеке. Был ли это действительно его конногвардеец с аустерлицкой фермы или кто-нибудь из его семейства — оставалось тайной. Если бы Кантекор не был так всецело занят принцем, к которому он даже привязался, как крестьянин к обработанному им лугу, он, конечно, съездил бы в Морбиган, чтобы узнать все на месте. Но служба удерживала его в Париже.

На этот раз представлялся случай узнать что-нибудь, и, конечно, Кантекор, не желая упустить его, усердно следил за молодыми людьми. Они говорили между собой без стеснения, считая себя одинокими в этой шумной толпе. Один был вообще беззаботен по своей натуре, другой — глубоко равнодушен ко всему, хотя бы это была какая-нибудь катастрофа. Так дошли они до Елисейских Полей.

Де Тэ беспрекословно следовал за принцем. Здесь они остановились около деревянной скамьи в тихом уголке, под густой тенью деревьев. Гранлис посмотрел на часы и, видя, что у него в распоряжении есть еще свободный час, сел сам и жестом пригласил де Тэ сесть рядом с ним на скамью.

Кантекор скользнул за деревья и расположился на траве в позе отдыхающего рабочего; но, закрыв глаза, он чутко насторожил уши… Молодые люди не подозревали его присутствия, и таким образом ему удалось подслушать разговор, объяснивший ему таинственную личность графа де Тэ, князя де Груа, так глубоко интересовавшую его.

— Граф, — заговорил Гранлис, — я знаю деятельную, воинственную роль вашего семейства во время восстания шуанов, знаю подвиги вашего отца, ваших дядей. Один из них погиб со шпагой в руке, около Тиктениака… Какое то было время! Какие люди! Но что сталось с вашим отцом? Этого я не слыхал…

— Никому, кроме вас, принц, я не ответил бы на этот вопрос, — с усилием произнес де Тэ, — потому что это — тайна моей жизни. Но вы имеете право знать все, и вам я должен рассказать все, чтобы вы могли понять, почему я считаю свою жизнь принадлежащей не мне и не смею предложить ее вам. Я поступил в императорскую армию с единственным намерением быть убитым в первом деле. Это — самоубийство, которое допускает моя религия.

— Граф, граф! Какие неразумные слова!.. Зачем умирать в двадцать пять лет, когда впоследствии, с Божьей помощью, я высоко превознесу вас своими милостями, своей дружбой?

— Благодарю, государь, — печально сказал де Тэ, — но теперь слишком поздно: я дал обет.

— Преступный обет не может быть действительным.

— Выслушайте меня! Сейчас я сообщил вам смелый поступок моей матери, добывшей голову моего отца, играя в шахматы с Робеспьером… Действуя так, она поступала, если это правда, под влиянием угрызений совести, а не по влечению сердца. Она хотела загладить этим свои прежние проступки, известные тогда только ей одной, смягчить укоры своей совести, искупить свои былые ошибки этой смелостью, героизмом своего поступка…

Голос молодого человека дрогнул от волнения. Гранлис смотрел на него с глубоким состраданием.

— Только своему королю я могу доверить свой позор, ему одному, — продолжал де Тэ.

— Никто, кроме меня, никогда и не узнает об этом, — успокоил его принц.

Тогда, собравшись с силами, де Тэ открыл ему, наконец, мрачную тайну своей жизни.

В 1775 году Амелия де Сантре вышла замуж за Оливье де Тэ. Через четыре года у них было два сына: Арман, родившийся через три года после свадьбы, затем Эдмонд, родившийся в 1780 году и рассказывавший теперь свою историю принцу.

Они жили в своем замке очень уединенно, но с первого же года своей семейной жизни они время от времени проводили несколько недель в Париже, у старого барона де Тривьер-Абанкур, своего родственника. Все их несчастье и произошло от этих посещений. Там собиралось большое и очень легкомысленное общество. Графиня Амелия отличалась замечательной красотой; она пользовалась полной свободой благодаря безграничному уважению к ней мужа, бывшего старше ее на пятнадцать лет и оказывавшего ей полное доверие. Проходили год за годом, и ни малейшее подозрение не касалось молодой женщины, никакая тень клеветы не омрачала ее чистой репутации. В свете их считали образцовыми супругами.

Несмотря на это, графиня страдала иногда мрачной меланхолией, без всякой видимой причины. Тогда муж говорил ей:

— Это действие наших туманов и морских ветров… Тебе надо проехаться в Париж.

Много раз графиня охотно принимала это предложение, и супруги отправлялись в столицу. Но в 1785 году она резко отказалась от поездки и объявила, что никогда более не покинет своего уединенного замка. Муж не противоречил ей; с тех пор он ездил в Париж один, каждую зиму, оставляя в своем замке жену с подраставшими детьми.

Она была добра к ним обоим, но не всегда справедлива, отдавая заметное предпочтение старшему сыну, хотя к этому, казалось, не было никакого основания. Арман де Тэ был вспыльчив, заносчив, презирал низших, выказывал жестокость к животным, был вообще полнейшим эгоистом. Эдмонд, рассказывавший принцу историю своей жизни, не мог, конечно, хвалить себя, но его детство было светлое, тихое, мечтательное, согретое любовью к людям.

Но вот во Франции разразилась политическая буря и забушевала со страшной силой. Головы полетели с плеч; испуганная знать скрывалась или обращалась в бегство. Глубокое молчание воцарилось в угрожаемых замках. Тогда все, кто носил имя де Тэ князей де Груа, образовали свои отряды, подняли белое знамя за своих королей и начали преследование «синих». Они присоединились к Кадудалю и вместе с ним повели ожесточенную партизанскую войну.

Два графа де Тэ пали в битве; третий принужден был бежать в Англию от ожесточенного преследования, но потом, вернувшись погиб славной смертью, с оружием в руках.

Четвертый, старший, граф Оливье, был арестован во время перемирия во дворе собственного замка. Препровожденный в Париж, он уже считал себя погибшим. Но его супруга, графиня Амелия, оставив своих сыновей, шестнадцати и пятнадцати лет от роду, на попечение преданных слуг, последовала за мужем, этап за этапом, до самого места заключения. Через три дня после того состоялась ее известная партия в шахматы с Робеспьером, окончившаяся освобождением графа.

С торжеством вернулись супруги в свой родной замок, и с тех пор графиня, прослывшая героиней, забыла все свои мрачные мысли. Чудом спасенный от эшафота, граф проникся беспредельной благодарностью к жене и жил только для своей семьи.

В противоположность графине он больше любил младшего сына; старший, заметив это, стал ревновать отца к брату. Вследствие различия характеров они никогда не были особенно дружны, но в это время превратились в настоящих врагов. Оба поразительно походили лицом на свою мать: у них были те же правильные, тонкие черты, глаза — синие, как море; но выражение лица было у них разное: у одного — надменное и повелительное, у другого — задумчивое и серьезное. Разница возраста между ними была всего в одиннадцать месяцев. Сходные наружностью, они ненавидели друг друга.

Время прошло спокойно до 1804 года, когда новая драма, на этот раз семейная, навсегда разрушила мир этой семьи.

Графиня Амелия, застигнутая однажды сильной бурей, вернулась домой, промокшая насквозь. Вечером она почувствовала себя дурно, а на другой день она, и вообще хрупкая здоровьем, была совсем плоха.

Местный доктор и без того был малосведущ в медицине, а у постели такой знатной пациентки совсем потерял голову и лечил ее без всякой системы. Через три дня графиня Амелия была в агонии.

Позвали приходского священника, считавшегося в этой местности святым. Это был фанатик, безумно преданный своей религии. Необразованный, сын простолюдина, он ненавидел грех всеми силами души; грубый и резкий, он умел влиять на крестьян, но совершенно не годился для деликатной и нежной натуры умирающей аристократки… Целый час провел он у смертного одра графини.

Через закрытые двери граф и его сыновья слышали несколько раз настойчивый, умоляющий крик «Я не хочу! Я не могу!»; затем снова слышался лишь повелительный голос священника, которому больная больше не возражала… Часто слышались резкие слова духовника: «Ложь! Обман!» Наконец дверь открылась, и на пороге появился священник со строгим, неумолимым лицом. Он провозгласил:

— Входите! Входите все! Зовите слуг!.. Пусть все идут сюда. Надо, чтобы все слышали эту исповедь, она должна быть публичной… Это Божья воля, это единственное средство спасти погибающую душу страшной грешницы!

Пораженные члены семьи вошли в комнату; за ними последовали семь-восемь человек слуг и служанок; живших в замке.

Опрокинувшись на подушки, мертвенно-бледная графиня едва дышала. Неумолимый служитель алтаря приказал ей:

— Признавайся теперь, заблудшая дочь греха, в своей вине! Тебя слушает и на тебя взирает Сам Бог!

Графиня заговорила глухим, точно замогильным голосом:

— Я обманывала всех… Я казалась верной женой, но была изменницей… Оливье, бедный друг мой, ты дрожишь от удивления, от испуга, ты думаешь, что это бред?.. Нет, я говорю в полной памяти и подтверждаю: да, я виновна, я обманывала тебя!.. Один из наших сыновей — не твой сын…

Граф побледнел и сжал кулаки. Из уст сыновей раздались два восклицания, одно от ярости, другое от горя.

— Который? — крикнул вне себя Арман.

Но умирающая остановилась, не имея сил продолжать. Однако Арман продолжал кричать, топая ногами:

— Который? Который?

Она могла только прошептать:

— Простите, простите меня!

Никто не ответил ей, только Эдмонд молча подошел ближе к ее изголовью.

Тогда графиня Амелия приподнялась последним усилием и с упреком бросила священнику тихие слова:

— Вот что вы сделали, батюшка!

Испуганные слуги толпились у дверей, граф и его сыновья, волнуемые различными чувствами, неподвижно, молча стояли кругом…

Священник начал говорить:

— Вся ее жизнь была сплошным обманом, постыдной ложью…

Но граф Арман де Тэ грозно крикнул ему:

— Довольно! Убирайтесь вон!

Фанатик-священник молча вышел из замка, ни минуты не раскаиваясь в сделанном.

В этот самый вечер граф Оливье де Тэ раздробил себе голову выстрелом из револьвера, не будучи в состоянии проклинать ту, которую так любил, кому был обязан своей жизнью.

Оставшись одни, оба брата стали взаимно упрекать друг друга в незаконном рождении; один объяснял особую любовь к себе матери сознанием с ее стороны его прав законного сына, другой, наоборот, видел в этой привязанности только указание на преступное увлечение, на воспоминания былой любви.

Призвали и допрашивали священника. Но тот, подняв взор к небесам, объявил, что это — «тайна Божия».

Искать какого-нибудь указания по сходству было невозможно, так как оба брата были похожи друг на друга и на свою мать.

Они порешили покинуть родину, отчий дом, забыть все прошлое. Земли, леса, фермы и замки были проданы и обширные владения графов де Тэ были разрушены навсегда. Наследники разделили между собой вырученную от продажи сумму и разошлись в разные стороны.

— Я знаю, — закончил свой рассказ граф Эдмонд де Тэ, — что мой брат поступил в русский лейб-гвардии Конный полк великого князя Константина Павловича и был серьезно ранен при Аустерлице; но молодость и крепкое здоровье взяли верх, и он остался жив. Когда-нибудь мы, может быть, еще встретимся с ним…

— И что же тогда? — спросил принц.

— Тогда? Тогда, — просто сказал Эдмон, — так как он русский, а я француз, то пусть он побережется! — Он замолк, а минуту спустя продолжал: — Вы видите, государь, почему жизнь мне в тягость… Я не могу пережить позор своей семьи, гибель отца, разорение своего рода… Я должен умереть, я уже более не существую…

— Я надеюсь доказать вам, граф, — ласково сказал Гранлис, — что ваш долг заключается не в том, что есть в жизни другая цель, кроме бесполезного самоубийства. Мы будем сражаться вместе, и под свист пуль я сумею убедить вас в этом.

Он встал, и новые друзья пошли дальше… Проходя мимо Кантекора, растянувшегося во весь рост и громко храпевшего на все лады, они полюбовались на него.

— Вот кто спит сном праведника! — заметил принц. — Как сладко он спит! Я завидую ему.

Они прошли мимо.

Когда они отошли шагов на сто, Кантекор сделал очень естественный вид просыпающегося человека и пробормотал про себя:

— Уф! Какая тяжесть скатилась с моих плеч! Теперь я понимаю… Мертвые не воскресают, нет, нет! Это мне нравится, а то у меня их несколько на совести. Значит, существует два графа де Тэ; мой был тот, Арман. И все-таки негодяй, кажется, поправился; как видно, живучи в этом роду…

Рассуждая таким образом, он не терял из виду молодых людей и видел, как принц пожал руку графа и сел в изящную закрытую карету без всяких гербов.

— Это еще что такое? — удивленно воскликнул Кантекор, — куда это отправляется мой принц?

Его взгляд упал на двух огородников, шедших перед ним и также внимательно следивших за отъезжающим экипажем. Кантекор остановился и почесал нос, ворча:

— Я знаю этих милейших субъектов! Верно! Как бог свят!..

Он обогнал их и заглянул им в лицо. Оба огородника нахмурились, надвинули свои соломенные шляпы на лоб и повернули налево.

— Ургуль — агент герцога Прованского, Тронкой — графа д’Артуа! — пробормотал, видимо, смущенный Кантекор. — Два шпиона-роялиста по следам моего принца! Это не нравится мне… Лучше бы они проваливали, а то мы поговорим иначе… Я не позволю тронуть моего «мальчика».

Видя, что за ними идут, «огородники» разошлись в разные стороны.

«Так-так, сбивайте след, раздваивайте его — меня это не удивит… Видали мы таких», — думал Кантекор, следуя за Ургулем, которого считал опаснее.

XII

Между тем карета, уносившая принца, катилась вдоль берега Сены по направлению к Отейлю. Скоро она остановилась у белого домика, скрытого в густой зелени тополей и вязов, кустов душистых роз и сирени. Это местечко называлось Фоли-Бегоньер.

Около середины XVIII века некто де Бегоньер, советник парламента в Париже, увлекшись в шестьдесят лет от роду семнадцатилетней танцовщицей по имени Розалинда, выстроил этот домик здесь, где было тогда чистое поле, и сделал его укромным уголком своей тайной любви. Домик стоял посреди миниатюрного парка, на берегу искусственного озера, отражавшего его позолоченные балконы.

До сих пор, несмотря на то, что прошло пятьдесят лет со времени его основания, этот домик представлял собой самый удобный и самый надежный приют для нежных свиданий, требовавших тайны и тишины. Сюда не мог проникнуть ничей нескромный взгляд сквозь решетки, окутанные густой зеленью.

Со времени первых владельцев домик был необитаем и заброшен. Полине Боргезе пришла фантазия купить и отремонтировать его. Ни император, ни Жозефина, ни принц Камилл не подозревали о существовании этого прелестного местечка, которое Полина приготовила себе на всякий случай, без особого намерения.

Как только карета остановилась, в решетке открылась калитка. Гранлис выскочил из экипажа, и тот немедленно отъехал. В саду принца встретила итальянка-прислужница, красивая брюнетка с глазами, казалось, отражавшими в себе солнце Тосканы, с приветливой улыбкой, открывавшей белоснежные зубы.

— Это ты, Мария?.. Где принцесса? — спросил Гранлис.

Та указала на дом, скрывавшийся в густой зелени деревьев. Принц бросился туда. Свежий женский голос приветствовал его:

— Здравствуйте, господин де Гранлис!

Молодой человек остановился на пороге, ослепленный неожиданным переходом от солнечного света к полутьме комнаты.

Раздался громкий смех, и он рассмотрел белую фигуру, лежавшую на низкой кушетке.

— Полина! Полина! — воскликнул принц и тотчас же очутился на коленях около кушетки.

— Мне надо было бы выбранить тебя за твою вчерашнюю смелость… Ты подвергал себя страшной опасности, — проговорила принцесса.

— Что ж такое? Я хотел как можно скорее увидеть тебя!..

— Ты мог погубить и меня вместе с собой…

— А ты могла не узнавать меня, вот и все.

— Негодный! — воскликнула Полина и закрыла ему рот своей мягкой, нежной и теплой рукой.

Людовик сначала поцеловал душистую ладонь, потом стал осыпать поцелуями всю обнаженную до плеча руку. Полина не сопротивлялась ласке, откинувшись на подушки и закрыв глаза…

Хлынувший потоком дождь не помешал им. Время мчалось незаметно.

Часа два спустя они медленно появились из внутренних комнат и тихо, под руку, вышли в сад. Дождь перестал; легкий ветерок разогнал последние облака. Алмазные капли дождя на мокрых листьях деревьев горели разноцветными искорками. Птицы громко щебетали, приветствуя выглянувшее снова солнце, по дорожкам ползали красноватые улитки.

Встряхивая своими белокурыми волосами, прелестная, как Диана, Полина увлекала принца за собой по молчаливым аллеям сада. Они бродили по дорожкам, глядя в глаза друг другу, обмениваясь иногда новыми поцелуями.

В стоявшем посреди сада «храме любви» они произнесли клятвы в вечной верности. В ту минуту было забыто все прошлое, история, все на свете. Здесь больше не было ни государя, ни принцессы, ни этикета; были просто двое влюбленных, повторявших вечно юную песнь любви.

Оба они были искренни в эту минуту: Полина любила своего короля, насколько она была способна любить, он обожал ее до самозабвения. Да и как могло быть иначе? Кто мог бы остаться равнодушен к ее обаятельной красоте? Она знала свою силу и пользовалась ею, не думая о том, что, играя другими, она может быть ранена собственным оружием, погибнув вместе с ним.

Вообще то было время сильных ощущений и невероятных приключений, время преобладания сердца над разумом. Полина и Гранлис были вполне детьми своего века. Тогда дорожили только настоящим, не помышляя о будущем. «Все и сейчас же!» — было общим девизом. Он взял свое начало в страшные времена гильотины и продолжался теперь, под гром пушек, напоминавший, что жизнь коротка. Философия фатализма была распространена повсюду.

В это время казалось, что судьбой управляет император, но он мог быть убит в первом сражении, и что тогда?..

Ни о чем подобном не заботились влюбленные. Они щебетали о своей любви и были полны в ту минуту лишь друг другом.

Принцесса Боргезе забыла своего царственного супруга, своего брата-императора, свой род Бонапартов и свободно отдавалась последнему из Бурбонов. Это было вполне просто: посылая его искать славы на поле битвы, она не могла отказать ему в этом доказательстве любви, так как он легко мог погибнуть вдали, не получив ничего взамен. Гранлис потребовал задаток, Полина великодушно согласилась на это требование.

Она поздравляла его с поступлением в армию, но нашла звание поручика довольно жалким.

— Жозефина могла бы сделать что-нибудь лучшее, — сказала она и стала издеваться над императрицей. — Не знаю, что будет дальше, но эта женщина окружает себя худшими врагами своего мужа, сама помогает их честолюбию…

— Ну а ты сама? — поддразнил ее Людовик.

— Я? Я? — разгорячилась Полина, сверкая глазами и делаясь еще красивее. — Разве я изменяю? Знай, что я не изменю Наполеону никогда, что бы ни случилось. Я люблю брата, я всем обязана ему и до конца ногтей чистокровная Бонапарт! Я люблю тебя, это правда, но это мое личное дело. Ты — король, и с этим я ничего не могу поделать. Но если бы ты был парикмахером — было бы то же самое. Я заметила тебя, еще не зная, кто ты, и ты отлично знаешь это, дрянной фат, и хочешь, чтобы тебе повторяли это. Я помогу тебе выйти из мрака твоего настоящего положения, это я обещала, это решено, но никогда не сделаю этого в ущерб своему брату, это также решено! И если ты будешь действовать против него, я сумею наказать тебя за это…

— Каким образом?

— Очень простым: перестану любить тебя…

— Это будет моим смертным приговором! — церемонно раскланялся принц.

Оба рассмеялись и сели на скамью. Людовик рассказал ей про роковую ночь в «тайнике» у Борана. При имени Фуше Полина побледнела и произнесла:

— Я не труслива, но этого человека боюсь. Со своим бледным лицом, красными глазами, со своим постоянным ледяным молчанием он напоминает мне вампира…

Узнав, что Фуше упоминал про Италию, про Рим, про нее, Полина еще более перепугалась. Как мог он узнать это?

— Он знает все, — проговорил Гранлис.

— И ты думаешь, что он искренен, что он не выдаст, не продаст тебя тому или другому?

— Нет, — пояснил принц, оказавшийся проницательным на этот раз, — сейчас едва ли… Он приберегает меня… более выгодному…

Чувствуя непрочность почвы под своими ногами, грозящее впереди крушение, они еще более дорожили друг другом, своей любовью и теснее сжимали в объятиях один другого в ожидании будущих бед.

Полина расспрашивала о его товарищах по назначению в полке, советовала ему остерегаться их, не выдавать себя перед ними. Людовик мельком заметил, что Иммармон, Прюнже, де Тэ вполне надежды, а остальные — добрые ребята, которых он понемногу привлечет на свою сторону. Она советовала быть осторожным с ними, но он улыбался, будучи уверен в своей силе, в умении понравиться.

Услышав подробности истории в гостинице «Золотой колокол», она проклинала Бруслара и смеялась, предполагая, что приключение с ним немало помогло добыть назначение от Наполеона. При имени Изабеллы Иммармон и Дианы д’Этиоль, которыми наивно восхищался принц, она нахмурилась и погрозила ему пальцем:

— Берегись! Если твою тайну узнают, то за тобой будут гоняться все интриганки нашего двора; между ними много молодых и красивых… Смотри, если когда-нибудь… Ты помнишь, говорят: «ревнива, как корсиканка», и говорят не напрасно. Смотри же, берегись!

Людовик рассмеялся, но покраснел, вспомнив впечатление, произведенное на него красотой Изабеллы, прелестью Дианы… Двадцать лет давали себя знать, но нет! Нет! Он любит только ее одну, несравненную Полину!

Чтобы лучше убедить ее в этом, он вынул листок бумаги и прочел ей тихим голосом, который, однако, успела расслышать давно подкравшаяся Мария, стихотворение, написанное им в честь своей возлюбленной в злополучную ночь у Борана, а теперь исправленное и дополненное:

О ты, чья красота прекрасней всех видений,

Ты вся — любви мечта, царица наслаждений!

Чтобы тебя любить, безмолвно обожая,

Готов я все забыть, что пережил, страдая…

Полина нашла стихотворение прелестным, пришла от него в восхищение и с самым довольным видом спрятала листок за своим открытым воротом. Ведь ей было тоже всего двадцать три, а ему — двадцать один год, возраст, когда мелочи наполняют жизнь.

Полина была свободна; двор был в Рамбулье, Наполеон в отъезде по военным делам. Отделавшись от докучных придворных под предлогом нездоровья, она могла свободно располагать своим временем.

Четыре дня Гранлис оставался у нее, в Фоли-Бегоньере, не показываясь домой, что приводило в отчаяние Иммармона и Прюнже, искавших его повсюду, как верная собака ищет хозяина. Это привело в очень скверное настроение Кантекора, в своих отчетах Фуше не сознавшегося, что он потерял из виду принца. Кроме того, это исчезновение сильно тревожило Борана и его дочь, так как Рене уже два раза приносила на квартиру Гранлиса письма, доставленные таинственными посланцами, и оба раза не только никого не нашла, но ей сказали, что непостоянный жилец редко ночует дома. Это известие совсем сразило бедную девушку.

Где он? Что с ним?

Эти вопросы беспокойно задавали себе Иммармон и Прюнже, Боран и Рене, и в особенности сбитый со следа Кантекор. Он подумал было о Полине Боргезе, но не мог предположить, чтобы она скрывала у себя возлюбленного в Елисейском дворце. Это было неправдоподобно.

Но все имеет свой конец, а в особенности дни счастья.

В Рамбулье двор удивлялся отсутствию принцессы. Император известил о своем предстоящем послезавтра прибытии из Страсбурга. Свобода блаженных дней любви подходила к концу. Людовик, этот король без трона, и принцесса Боргезе зависели от многих. Делать нечего; влюбленным пришлось расстаться и отложить до более удобного времени свои свидания.

Кантекор был в восторге, когда на пятое утро, дежуря на своем посту, на углу Вавилонской улицы, он увидел, наконец, возвращавшегося домой принца. Он был бы, конечно, еще более доволен, если бы мог знать, где тот провел эти четыре дня, но это было невозможно.

В то же утро и Рене снова пришла к Гранлису. На этот раз она имела счастье быть принятой и видеть свое божество.

Принц встретил ее с распростертыми объятиями, с выражениями благодарности. Два принесенных ею письма он небрежно бросил не распечатывая на ближайший стол: его теперь не интересовало ничто, кроме его любви.

Рене пробыла не более пяти минут; ей было не по себе в этом уединенном жилище, но она ушла, растроганная добротой принца.

После ее ухода тот распечатал, наконец, забытые было письма. Оба они были написаны одним твердым и крупным, но незнакомым ему почерком:

«Господину Гранлису. Настоятельно просим вас пожаловать в Компьен, в замок Депли, ради важных для вас интересов. Понедельник, 8 августа».

Подписи не было.

Второе письмо было еще настоятельнее:

«Четверг. Необходимость. Покорнейшая просьба прибыть немедленно. Вас ждут».

Принц задумался. Что это значило? Кто вызывал его таким настойчивым образом? Иммармон? Виконт или его мать? Прюнже? Об Изабелле он не думал, считая невозможным для нее такой легкомысленный поступок.

— Все это надоедает мне, — пробормотал он, — сегодня я не расположен отправляться в путь. Может быть, завтра, если погода будет хороша…

Днем пришел портной и принес новый мундир; последний очень шел Людовику, так что он пожелал, что его не видит Полина. В новом наряде он отправился по улицам города и имел удовольствие видеть, как на него оглядывались прохожие, а солдаты отдавали ему честь, что очень забавляло его. Побывав повсюду, где он имел обыкновение бывать, и нигде не встретив Иммармона и Прюнже, Людовик заключил, что они, вероятно, вернулись в Компьен и письма посланы ими.

Однако эта мысль беспокоила его. Может быть, ему следовало выказать большую поспешность на это обращение? Вероятно, грозила какая-нибудь опасность… Он решил поехать верхом на другое утро и кстати показать себя в новой форме и в провинции, уже удивив ею Париж.

XIII

Между тем Кантекор явился для отчета к министру полиции. Фуше принял его немедленно.

— Что принц? — спросил он.

— Здоров.

— Благоразумен?

— Вполне.

— Отлично! Нельзя ли оставить его без надзора на два или три дня?

— Конечно, можно.

— Хорошо. Слушай: твой приятель Бруслар приготовляет сюрприз к приезду императора. Он хочет напасть на него на большой дороге между Боннелем и Рамбулье с двадцатью пятью шуанами, переодетыми стрелками гвардии; сам он наденет мундир их капитана. Я вспомнил про тебя…

— Благодарю; ведь я имею кое-что против этого Бруслара.

— Вот именно поэтому я и выбрал тебя; ты хорошо знаешь его в лицо. Ты возьмешь сотню драгун и отправишься с ним в Компьен, где подготовляет своих сообщников Бруслар, а именно, в замок д’Этиоль, к маркизе Диане, этой готовой на все сумасбродке. Надо, чтобы вас никто не видал.

— Само собой разумеется.

— Ночью вы должны окружить замок и захватить Бруслара. Наверно, дело не обойдется без сопротивления, без кровопролития.

— Это я знаю.

— Назначено двадцать тысяч франков награды.

— Приятно!

— Бруслар должен быть взят живой или мертвый — безразлично.

— Он может читать себе отходную.

Фуше вынул из ящика стола заранее приготовленные бумаги и произнес:

— Вот твое назначение комиссар-делегатом, вот военный приказ, вот сто луидоров на расходы, в которых я не спрошу отчета. Отправляйся и поторопись, как с герцогом Энгиенским.

— Понимаю.

— С тобой будет драгунский офицер, капитан Кастеле…

— Муж Луизы де Кастеле?

— Он самый; человек надежный и преданный императору, да, кроме того, нуждающийся в деньгах. Солдаты тоже выбраны подходящие… Когда вы отправитесь?

— Как только соберу своих людей. Я имею полномочия?

— Полные; Кастеле только сопровождает тебя, не более.

Кантекор раскланялся и пошел, но Фуше остановил его:

— Маркизу д’Этиоль задержите под стражей в замке до нового распоряжения. Обыщите замок сверху донизу!

— Великолепно.

— Ступайте! Желаю удачи.

— Рассчитывайте на меня. Благодарю вас, генерал!

Кантекор вышел.

XIV

В это время Изабелла Иммармон была одна в замке Депли. Ее мать, брат и жених были в Париже и могли вернуться не ранее нескольких недель. Рассерженная девушка отказалась ехать в Париж и осталась в замке, окруженном лесами. Она не любила выходить из дома и лишь иногда прогуливалась по пустынной дороге на берегу реки.

Она не могла простить ни брату, ни жениху то, что они убедили принца внезапно уехать из замка, хотя он чувствовал себя там отлично, а она радовалась его высочайшему присутствию. Сама она плохо сознавала характер своего чувства к высокому гостю и последствия его. Конечно, ей было бы лестно вырвать сердце бедного короля из когтей корсиканки, сестры тирана и узурпатора. Эта задача была смела и соблазнительна, но Изабелла не испугалась ее. Она рассчитывала на свою красоту, которую отлично сознавала, не допуская, чтобы какая бы то ни было женщина, хотя бы сама знаменитая красавица Полина Боргезе, могла превзойти ее в очаровании и искусстве нравиться. Она знала истории многих женщин, которых благосклонность королей ставила иногда выше королевы: Монтеспан, Лавальер, Фонтанж, множество иных фавориток… Между тем, несмотря на пример госпожи Поластрон, разделявшей несчастия графа д’Артуа, она чувствовала в глубине души, что времена изменились и роль фаворитки не имела теперь прежней привлекательности и славы. Наконец, она сомневалась и в будущности своего принца… Кроме того, ее окружало строгое семейство: мать, не признававшая незаконных связей, хотя бы и с особами королевского дома, брат — не способный ни на какие сделки с совестью, наконец жених, смело предъявлявший свои права, освященные взаимными клятвами.

Изабелле казалось, что она когда-то любила его, однако теперь она поняла, что то была привязанность детских лет, привычка, общность прежних и давних воспоминаний, но только не любовь.

А Людовик? О, он обладал в ее глазах всеми достоинствами красоты, славы, добродетелей; на его челе ей виделась королевская корона в ореоле мученика. В двадцать лет он пережил всевозможные впечатления жизни от Версаля до Тампля, от придворного блеска до мрачного изгнания и одиночества…

Какое огромное счастье быть причастной к его трагической судьбе в качестве утешительницы, поверенной и помощницы, ожидая в будущем блестящей награды гордого торжества! В своих пылких мечтах Изабелла следовала всюду за своим героем, делила с ним тысячи опасностей, спасала его, поддерживала, окружая неутомимой преданностью, горячей Любовью, конечно вполне разделяемой им… Потом… потом торжество коронования в Реймсе или в соборе Парижской Богоматери. Она опять с ним, рядом, разделяла его торжество, как делила горе, сознавая, что она спасла его и Францию… Эти мечты были упоительны.

Но зато пока положение было не из радостных. Ее слишком предусмотрительный брат и ревнивый жених тонко дали понять его высочеству, что ни один из них не обладает покладистостью Дюбарри и что известного рода услуги не входят в пределы их преданности. Как ни деликатно было объяснение, тем не менее принц уехал раздосадованный, ни с кем даже не простившись, и она не знала, увидит ли его еще когда-нибудь.

Запершись в своей комнате, Изабелла мечтала, изощряя свое воображение, изобретая невероятные романы с двумя действующими лицами, строя всевозможные воздушные замки.

Наконец она приняла неожиданное решение и написала принцу известное уже первое письмо. Однако, отослав его с курьером, она сейчас же раскаялась и испугалась последствий. Если он явится на ее призыв, чем она объяснит свою смелость и заставит простить ей такое забвение правил этикета? Она не знала этого, но не хотела думать об этом, полагаясь на вдохновение минуты.

Прошли два, три дня, скучных, однообразных, полных мучительного душевного разлада, ожиданий, опасений и радужных грез, но Людовик не приехал.

Тогда Изабелла нетерпеливой, дрожащей рукой написала второе письмо и послала второго курьера.

Прошло еще двое мучительных суток… Изабелла отчаивалась и сердилась, то раскаиваясь, то возмущаясь. Она бледнела от треволнений, и ее лучший друг — зеркало не утешал ее. Но она продолжала упорно ждать, каждое утро мечтая: «Сегодня! Сегодня непременно!» — но так как принц все не приезжал, то каждый вечер, ложась спать, она утешала себя мыслью: «Завтра, завтра непременно!»

Измученная ожиданием, Изабелла целыми днями полулежала в кресле, слушая монотонный бой часов. Время тянулось бесконечно долго, она скучала до отчаяния. Замок казался совсем безлюдным и молчаливым, как огромный собор; даже слуги не показывались. Тяжелая атмосфера собиравшейся грозы еще более расстраивала нервы.

Чувство тоски и одиночества овладело Изабеллой, и она, эта гордая девушка, совсем упала духом. Горячая слеза скатилась по ее побледневшей щеке, и она тихо прошептала: «Луи!» — вообразив себя искренне и безнадежно влюбленной в принца.

А в это самое время Людовик в блестящем мундире, который обращал на него общее внимание на протяжении всего пути от Парижа до Компьена, блуждал в лесистых окрестностях замка Депли и, наконец, остановил свою лошадь перед небольшой калиткой в стене парка, той самой, через которую недавно скрылся Бруслар. Всадник толкнул ее, и она сейчас же распахнулась, так как не была заперта изнутри. Людовик взял свою лошадь под уздцы, провел ее в парк и привязал к стволу березы.

Гранлис был великолепен в новом мундире поручика императорской армии. Все «кадеты императрицы», как уже называли офицеров новых дворянских полков Наполеона, поспешили надеть свою новую форму: одни — из кокетства и щегольства, другие — ради собственной безопасности. Кто осмелился бы, исключая, может быть, только Фуше, заподозрить шуана, не говоря уже о принце королевской крови, под мундиром офицера императорской армии?

Дорогой солдаты и жандармы отдавали честь Гранлису как поручику, и он ехал в прекрасном настроении, решив, что его вызвали Иммармон и Прюнже, позавидовавшие графу де Тэ и пожелавшие вернуть себе его внимание, а может быть, и предохранить от опасностей, от Полины Боргезе — чудаки! — рискуя даже ради этого увлечением Изабеллы.

Какое безумие эта любовь к нему молодой девушки! Людовик обещал себе быть осторожным, полным достоинства и величия, чтобы отблагодарить своих друзей за это новое доказательство их преданности, которое глубоко тронуло его. К тому же Полина теперь вернулась в Рамбулье, он был свободен, и пребывание в Компьене, под сенью лесов, в такое жаркое время улыбалось ему.

Людовик шел по узкой дороге, ведшей к дому. Тяжелые капли дождя изредка падали с потемневшего, как пролитые чернила, неба. Приближение грозы заставило замолчать птиц. Все кругом зловеще замолкло. Только шум шагов молодого человека раздавался по сухой еще дороге.

Нервный, впечатлительный принц вдруг остановился, смущенный каким-то неясным предчувствием, но затем, приписав это влиянию погоды, он беззаботно двинулся вперед по алле и вышел к замку.

Пока он жил здесь, он ознакомился с расположением комнат, а потому теперь без колебаний поднялся по гранитной лестнице и вошел в замок.

Не залаяла ни одна собака, не появился ни один лакей.

«Что за запустение?» — подумал принц, но пошел дальше.

Его шаги гулко раздавались под высокими сводами галерей и огромных зал.

Однако Людовик был спокоен. Ведь он был здесь у себя, так как был королем. Эта идея забавляла его. Он прошел по массивной лестнице с полированными каменными перилами, миновал площадку первого этажа и вошел во внутренние апартаменты.

Везде были та же тишина, то же безмолвие…

«Принц в заколдованном замке спящей царевны», — подумал заинтересованный приключением Гранлис.

Вдруг он неожиданно остановился посреди главного зала и нахмурил брови. В его памяти воскресли недавние воспоминания, а в уме мелькнуло сознание истины.

Ведь в замке не было никого, кроме, может быть, Изабеллы. Тогда… Со стороны смелой девушки здесь могла быть ловушка, и это встревожило принца… Он открыл наудачу одну из дверей, выходившую в узкий светлый коридор. Там тоже были безмолвие и пустота… Не будучи в состоянии долее выносить неизвестность, принц громко крикнул:

— Иммармон! Прюнже! Иммармон! Есть тут кто-нибудь?

В глубине коридора хлопнула дверь, послышались легкие шаги, раздался громкий крик, и перед Людовиком появилась сияющая, испуганная Изабелла со следами слез на лице.

Эти слезы объясняли все. Они были доказательством всей истории несдержанной страсти; они говорили и о письмах, и о призыве, о расставленной ловушке для чести принца.

— Вы! Вы, государь! Наконец! — воскликнула Изабелла.

В глубине души она торжествовала, но в то же время бросила беспокойный взгляд на видневшуюся сквозь окно дорогу, где ей уже чудились брат и жених, скакавшие к замку. Что произошло бы тогда? Какой позор, какая семейная драма!

Но нет: дорога, где бушевал теперь сильный ветер, была пуста…

Разразилась гроза. Два страшных удара грома потрясли всю окрестность, засверкали огненные зигзаги молнии.

Принц нервно закрыл окно и оба нерешительно переглянулись. Не было возможности произнести ни слова во время такого грохота налетевшей бури, да, кроме того, смущала неожиданная серьезность положения.

— Где ваша мать, ваш брат, ваш кузен? — спросил наконец принц сухим, холодным тоном.

— В Париже, — опустив голову, ответила Изабелла.

— В самом деле? Тогда кто же писал мне?

— Я, — едва донеслось до него.

— Вы! Но, боже мой, зачем же?

— Другой на вашем месте понял бы это… — тихо послышалось в ответ.

Изабелла была прелестна в своей позе, с опущенной головой и спустившимися темными локонами, из-под которых она украдкой следила за выражением лица принца.

Тот смутился в свою очередь и закрыл глаза, вызывая в памяти образ Полины, чтобы овладеть собой. Этот двадцатилетний принц, несмотря на свое высокое положение, был застенчив с женщинами: он еще мало знал их, а теперь был смущен не менее Изабеллы.

Неожиданный случай вывел их обоих из неловкого положения.

Лошадь принца, испуганная грозой, сорвалась с привязи и, руководимая инстинктом, бежала теперь через парк и его лужайки прямо к конюшням. За нею гнался слуга, спрашивавший себя, не свалилась ли она с неба, и мокнувший на проливном дожде. Изабелла открыла окно и сквозь шум бури отдала краткое приказание:

— Лошадь в конюшню! Позаботиться о ней!

Пока она снова захлопнула окно, принц пришел в себя и оправился. Он машинально повторил ее фразу, еще звучавшую в ушах:

— «Другой понял бы это»?.. Кто другой? С кем вы равняете меня? Все это очень странно и печально… Положительно воздух этого замка не благоприятствует мне: меня то приглашают сюда, то удаляют, и каждый раз я получаю лишь оскорбления.

— Простите, государь! — стала умолять Изабелла. — Действительно, я была слишком смела, но если бы вы знали, если бы могли знать, вы пожалели бы…

— Кого?

— Меня.

— Бедное дитя! — смягчился принц. — Что же случилось? Расскажите мне, я слушаю, и дай бог, чтобы я мог помочь вам.

— Да, вы, только вы можете сделать это! — пылко воскликнула Изабелла. — Государь, мужчины могут доказать свою преданность на деле, в битве, на поле сражения, отдавая свою жизнь, а у нас, женщин, есть только наше сердце, чтобы отдать его… Посмотрите в мои глаза, читайте в моем сердце и решайте, жить мне или умереть!

Изабелла встала прямо перед принцем, глядя ему в лицо пылающими прекрасными глазами. Ее жаркое дыхание, аромат ее волос и всего ее обольстительного существа, ее волнующая высокая грудь — все было соблазнительно близко от него.

Он потупился, чувствуя, что ему стоит только протянуть руки, чтобы Изабелла упала в его объятия. У него кружилась голова, путались мысли, в памяти мелькнули слова Полины Боргезе: «Берегись! Берегись! За тобой будут гоняться интриганки всего мира, когда твоя тайна станет известной, между ними будут молодые и красивые… Берегись!» Ему казалось, что он видит, как Полина грозит ему пальцем, и он мгновенно остыл и замкнулся в своем королевском величии.

Отступив на шаг, он торжественно произнес:

— Какие странные речи! Чтобы слушать их, вы заставили меня уехать из Парижа, бросить свои дела? Конечно, красота имеет свои права, но вы несколько злоупотребили ими. Где я? Кто вы? Я в замке Депли, у своего верного подданного, Жака Иммармона, вы — его сестра, будущая супруга Жана де Прюнже, также глубоко преданного мне. Чего же вы ждете от меня? Измены, преступления? Вы хотите, чтобы я под кровом своих друзей сделал постыднейший проступок, погубив сестру одного и невесту другого?..

— Я никогда не выйду за Жана, — прервала Изабелла.

— Может быть, — возразил принц, — но я не хочу быть причиной этого? Как можете вы думать, чтобы я унизился до такой степени?..

Она дрогнула и отступила в свою очередь.

— Как можете вы предполагать, что я в состоянии воспользоваться заблуждением юного существа, — правда, прелестного, но принимающего преданность к королю за любовь к своему принцу?.. Изабелла д’Иммармон! Придите в себя, опомнитесь! Достойно ли первого дворянина Франции то, что вы предлагаете мне?

Она слушала, крепко стиснув зубы, и наконец разразилась:

— К чему все эти фразы, государь? Вы неискренни. Лучше было бы сказать правду.

— В самом деле? Какую же?

Изабелла более не владела собой; гнев бросился ей в голову.

— Какую? Какую? — уже закричала она. — Все эти фразы о долге, об Иммармоне и Прюнже, о семье были бы очень кстати, если бы ваше сердце, — она осмелилась коснуться пальцем до его груди, — было свободно, а не отдано недостойной любви, которая — как и ваша — тоже не что иное, как измена!

— Сударыня! — предостерегающе воскликнул Людовик.

— Что, государь? Я преклоняюсь перед вашим величеством, но наши отцы и братья не для того умирали на эшафоте, гибли в геройской борьбе шуанов, чтобы прямой наследник из королей виснул на шее одной из Бонапартов и служил ее проклятому брату, чтобы угодить сестре, этой дряни…

— Сударыня! — бешено крикнул Гранлис.

Полина — дрянь! Это подействовало на него как пощечина. Он покраснел и ответил тоже оскорблением:

— А, так? Где мы, однако? Кто позволил девчонке… Разве так говорят со своим королем?!

— Ну-ну!.. Королевские уши слышали еще и не то, — окончательно теряя голову, продолжала Изабелла, — Дюбарри, например, никогда не стеснялась в своих выражениях…

Принц задыхался и не находил слов. Но, несмотря на это, он должен был признаться, что Изабелла Иммармон в своем гневе была прекрасна, как богиня. Кроме того, он сознавал, что она права относительно Полины Боргезе, что, если бы не эта принцесса, он не устоял бы перед искушением, и это смутило его.

А между тем Изабеллой овладели страх и отчаяние. Она не помня себя бросилась на колени и, ломая руки, стала молить его:

— Государь! Государь! Простите меня! Я сошла с ума, я не помню, что говорю!.. Свою собственную честь и честь семьи, собственную жизнь и жизнь всех моих родных, все в мире я отдала бы за одну надежду понравиться вам!.. О, как я мечтала, как мечтала эти дни! Любить вас, следовать за вами, разделять с вами все опасности, защищать вас собой! Я ничего уже не помню, ни кто вы, ни кто я… Кто бы вы ни были, вы — все для меня, все на свете!..

Людовик не мог видеть ее в таком положении; он поднял ее с колен и тихим голосом проговорил:

— Забудем все это!.. Ваши оскорбления — ребячество… Кроме того, я привык встречать их с самого детства, со времен Тампля… Я буду помнить только вашу преданность мне, в которой я не сомневаюсь. Я надеюсь когда-нибудь доказать вам все свое уважение, всю свою братскую привязанность к вам, Изабелла д’Иммармон, до тех же пор я останусь самым верным вашим другом.

Она позволила поднять себя, поддержать и отвести к креслу и упала в него, заливаясь слезами. Принц стоял около нее, не зная, что говорить, что делать.

Гроза стихла; слышались только отдаленные раскаты удаляющегося грома. В комнате царило молчание, изредка прерываемое рыданиями униженной в своей любви девушки.

Но гордость не позволяла ей смириться. Она порывисто вскочила с места и в припадке безумия, в пароксизме истерики стала рвать руками и ногтями легкий газ и кружева своего платья, обнажая шею и грудь, громко крича:

— Разве ваша Полина Боргезе лучше меня?! У нее было два мужа, десятки возлюбленных, у меня же никого, ни одного! Смотрите, разве она прекраснее меня?!

Изабелла стояла перед Людовиком полуобнаженная, с дрожащими губами, с пылающими страстью глазами, мечущими молнии, непреодолимо обаятельная и соблазнительная в своей дивной красоте.

Увлеченные этой сценой, ни принц, ни она не слыхали поднявшегося шума на дворе. Гранлис, пораженный, ослепленный, протянул к ней обе руки, но да я чего?.. Чтобы оттолкнуть или привлечь ее к себе?.. Это осталось его тайной. Она с торжествующим криком бросилась к нему.

В эту минуту под внезапным, сильным толчком распахнулись настежь двери комнаты. В них показались бледные, с искаженными лицами Иммармон и Прюнже в новых императорских мундирах. При виде представившегося им зрелища оба отступили: один — с криком ярости, другой — с глухим стоном…

Настало трагическое молчание.

Изабелла считала себя погибшей. Принц понимал невозможность объяснения, брат и жених боялись сами себя.

— Это я, я одна… — начала было Изабелла.

— Довольно! — громовым голосом перебил ее виконт. — Убирайся вон отсюда! Сейчас же!

Принц невольным движением хотел вступиться за девушку.

— Простите, государь! — остановил его виконт. — Здесь хозяин — я; я же единственный судья, глава семьи, так как мой отец умер за вас… Изабелла, ступай отсюда, оденься!..

— Жак, — холодно сказал граф де Прюнже, — я отказываюсь от своих прав жениха: все кончено.

Изабелла гордо подняла голову при этом оскорблении, дерзко улыбнулась и величественно вышла из комнаты. Трое молодых людей остались одни. Принц начал:

— Господа, по-видимому, всё против меня…

— Государь, — перебил его виконт, — вот уже шесть дней, как мы вас старательно ищем повсюду, не подозревая, что вы здесь…

Принц пожал плечами, видя заблуждение своих друзей. Не замечая этого, Иммармон продолжал:

— Мы боялись за вас, как верные друзья, опасаясь какой-нибудь ловушки, западни, преступления… У нас было одно желание: найти вас, спасти, защитить какой бы то ни было ценой. А вы… Вы скрывались здесь; за все прошлое, за все наши заботы вы внесли позор, бесчестие и горе в наш честный дом.

— Господа!.. — еще раз попытался говорить принц.

На этот раз его прервал негодующий Прюнже:

— Это его сестра; это почти моя жена… Ничто не остановило королевского каприза! Восемнадцатилетняя девушка, ослепленная королевским величием, преданная своему государю до самозабвения, — вот чем вы воспользовались, ваше величество! Вы начали свою карьеру достойным подвигом, государь!

Принц мог бы несколькими словами разъяснить роковое недоразумение, по крайней мере, заронить сомнение в сердца своих друзей. Но тогда ему пришлось бы выдать, обвинить Изабеллу. Однако рыцарское чувство не позволяло ему обличить девушку, вся вина которой состояла в любви, излишней любви к нему. Ради этого он сдерживал все более бушевавший в его душе гнев.

Но виконт разжег его новым оскорблением.

— Государь! — как в бреду заговорил он, указывая на портреты своих предков на стенах. — Государь! Эти тридцать человек были обречены на смерть, защищая ваших предков, которым они служили. За это их награждали лентами, крестами, орденами, которыми они гордились, потому что они любили своих королей, как и короли любили их! Эти ленты, эти кресты и ордена — вот они все здесь! — Он распахнул крышку готического сундучка и, полными пригоршнями черпая оттуда футляры и коробки, стал бросать их к ногам принца. — Я возвращаю их вам, я не хочу их более! Пусть навсегда исчезнет все прошлое, наша слава, вся история нашей семьи! Все были глупцами, когда жили и умирали за ваших предков!

Кресты, ордена, муаровые ленты падали из его рук и застилали пол зала; летели синие ленты, широкие красные шнуры, кресты Святого Людовика, Святого Михаила, Святого Духа, мальтийские кресты, все знаки отличия, все награды за храбрость.

Смертельно бледный принц смотрел на этот блестящий поток, протянув руки, не то угрожая, не то умоляя этим непроизвольным жестом. Более спокойный Прюнже замер, сознавая всю тяжесть нанесенного оскорбления.

Наконец принц прервал тяжелую сцену взрывом негодования:

— Иммармон, Прюнже, вероломные изменники, бунтовщики! Осмелились бы вы говорить так со своим королем, если бы он был на троне, со скипетром в руке?! Нет, вы склонили бы перед ним головы или потеряли бы их на плахе. Негодяи! Вы пользуетесь моими несчастиями, чтобы оскорблять меня! Вы заставляете меня пожалеть о моих палачах, об изгнании, где мне изменяли только чужие! Отвергнутый принц, не имеющий приюта, все-таки остается дворянином и предлагает вам удовлетворение, какого вы пожелаете. Но, кроме того, он требует объяснения этих оскорблений. Вы оба лжете, как бабы… Но довольно слов… Защищайтесь, тот или другой, или оба по очереди, обнажайте шпаги! Пусть шпаги Бонапарта пригодятся на что-нибудь… Защищайтесь, говорю вам! Я требую этого!

Принц выхватил из ножен свою шпагу и ждал, сверкая глазами, нетерпеливо стуча ногой по полу.

Испуганных кузенов охватило сомнение, и они стояли в нерешительности.

— Защищайтесь! — снова крикнул принц. — Или я подумаю, что вы трусы!

Иммармон обнажил свою шпагу, Прюнже последовал его примеру, но отступил шага на три.

Молча скрестили шпаги принц и виконт, но едва оба лезвия встретились, как Прюнже отвел своей шпагой оружие Иммармона и отдал ею честь принцу.

— Довольно! — сказал он. — Государь, мы благодарим вас за честь, оказанную нашему дому!

— Что это значит? — надменно спросил принц, не опуская шпаги.

— Это значит, что если бы ваш проступок был в двадцать раз хуже, то в эту минуту он был бы тысячу раз искуплен!

— Мой проступок? — воскликнул принц. — Ах, зачем я не могу говорить!

— Говорить буду я, — раздался ясный голос с порога комнаты.

Все оглянулись: в дверях стояла Изабелла; молча, никем не замеченная, она подошла во время этой странной дуэли. Она повторила: «Говорить буду я!» — и медленно двинулась вперед.

Брат и кузен не смели теперь противоречить ей. Они сознавали, что поторопились и слишком далеко зашли в своих предположениях, как и в своих действиях.

Изабелла, бледная, величественная, подошла к Людовику и склонила перед ним колени. На этот раз он не поднял ее.

— Простите, государь, — начала она холодным, ровным голосом, в котором изредка слышались нотки не умолкшего гнева, — простите меня и их, которые судят, ничего не зная. Простите! Я осмелилась анонимными письмами, обманом вызвать вас сюда под предлогом грозящей вам опасности или важного дела. Это была западня, невыразимо дерзкая со стороны вашей нижайшей подданной. Я сделала это и прошу прощения только у вас одного… Я надеялась вырвать вас из когтей недостойной вас страсти, — ее голос дрогнул от волнения, — но убедилась, что недостаточно хороша для взятой на себя роли. Вы не торопились ответом на письма, только сегодня вы удостоили пожаловать сюда. Прошел едва час с вашего приезда до прибытия этих господ.

Иммармон и Прюнже удивленно переглянулись.

— Прошел только час… Если мое слово недостаточно для них, пусть они унизятся еще немного и спросят лакеев: те скажут правду. В этот час я плакала, кричала, умоляла вас, но вы оттолкнули меня! Это было жестоко, но вы видели в том свой долг. Я валялась у ваших ног и получила в ответ только упреки, напоминания о нашем обоюдном достоинстве. В припадке нервной истерики, не помня себя, я изорвала на себе платье… Тогда вошли сюда эти господа и немедленно, ничего не видев, не слыхав, осудили нас обоих с высоты своей непомерной гордости, своего невероятного тщеславия… Осудили меня — это не важно, но они осудили и вас, а это уже непростительно. Простите, государь! Вы знаете, что я говорю правду. Я виновна только в своей любви, в своей тщеславной самонадеянности; я признаюсь и каюсь в этом, но только вам одному, а не этим господам, из которых один, правда, был мой брат, а другой — только дальний родственник, которого я более не знаю… Простите, простите меня, государь!

Изабелла все еще стояла на коленях, умоляюще сложив руки. Принц подал ей свою руку и помог встать.

— Ваша вина забыта, вам я прощаю! — произнес он, а затем, обернувшись к испуганным молодым людям, продолжал: — Вот то, что я не мог сказать и что подтверждаю своим королевским словом, хотя мало забочусь о том, поверят мне или нет. Прощайте, Изабелла д’Иммармон! Если когда-нибудь настанет время, когда я буду в состоянии отплатить за оказанные мне услуги и отомстить за полученные оскорбления, я не забуду вас тогда! Я сохраню о вас печальное, но не злобное воспоминание и не забуду вас, однако не забуду тогда и других, — значительно прибавил он, проходя мимо Иммармона и Прюнже, но не удостоив их ни одним взглядом.

Те, низко опустив головы, не знали, на что решиться.

— Государь, — запинаясь, начал Иммармон, — по-видимому, всё против нас…

Принц прервал его:

— Довольно! Я только что говорил вам то же самое, но вы не захотели выслушать меня, теперь же не желаю слушать я. Во времена моих предков вас ждали бы изгнание, Бастилия или смерть… Я — король без трона, не могу сделать ничего иного, как выразить вам свое полнейшее презрение. Впрочем, я могу еще дать вам совет: ступайте к императору и выдайте ему меня, тогда ваше дело будет доведено до конца.

— Государь! — воскликнул Прюнже. — Этого мы не заслужили!..

— Вы заслужили все! — гневно перебил его принц, выходя из зала, причем никто не осмелился проводить его, как то следовало.

Выйдя на двор, он потребовал свою лошадь. Ее подал ему лакей, сильно удивленный при виде этого третьего офицера в белом мундире, взявшегося неведомо откуда. Изабелла следила за ним, стоя у окна; она видела, как Людовик проехал мост и углубился в длинную аллею парка. Тогда, скрестив руки на груди, она обернулась к молодым людям и презрительно бросила им в лицо:

— Теперь вы довольны?

Надменно выпрямившись, она в свою очередь оставила зал.

Ее брат и кузен стояли совершенно растерянные, не будучи в состоянии собрать мысли, не находя слов…

— Что теперь делать? — вздохнул наконец виконт. — Куда он теперь отправился, один?

— Для нас все кончено, — со слезами на глазах сказал Прюнже. — Он никогда не забудет этого… А теперь, в таком настроении, он способен на всякую опасную выходку, может погубить себя. Тогда это будет наша вина. Мне не пережить этого, тем более что…

— Что? — спросил виконт.

— Тем более что теперь Изабелла потеряна для меня… Право, этого всего слишком много для одного человека и сразу…

XV

Между тем Гранлис быстро удалялся от негостеприимного для него замка. Было около семи часов вечера; солнце начинало садиться. В порыве гнева молодой человек поехал не разбирая по первой попавшейся дороге. Его лошадь тяжело дышала и слегка прихрамывала.

— Ты устала, бедняжка, — спохватился принц, замедляя ход, — ты не успела там отдохнуть в это время. Впрочем, ведь и я тоже… — прибавил он с горькой улыбкой. — Если попадется на дороге деревня или подходящая гостиница, я остановлюсь там на ночь. Это будет лучше, тем более что я не обедал… Черт меня возьми, если я знаю, где я… Лес, лес и лес кругом… Тут можно проблуждать целую неделю…

Он слегка ударил по крутой шее своей лошади.

— Послушай-ка, ты! У тебя есть чутье… Не чуешь ли ты где-нибудь поблизости конюшни? Ступай прямо туда!

Лошадь, точно понимая слова, подняла голову, потянула воздух чуткими ноздрями и громко заржала. Из глубины леса ей ответило другое ржание.

— Ага! — сказал принц. — Здесь есть неподалеку люди. По крайней мере я могу хоть спросить дорогу… Эй! Эй! Сюда, товарищи!

Но никто не ответил на окрик принца, никакого движения не было заметно в чаще леса, никто не появлялся. Молодой человек крикнул уже во весь голос:

— Алло! Эй! Золотой тому, кто укажет мне дорогу! Я жду!

Ничто не шелохнулось. Принц нахмурился. Наступила ночь. Лес окружал его со всех сторон. Он не знал даже, откуда, с какой стороны приехал сюда. Занятый своими мыслями, он не замечал дороги. Дело было плохо.

Провести ночь в этом лесу, пользовавшемся плохой репутацией, служившем верным убежищем множеству бродяг, преследуемых полицией, было далеко не завидным делом. Конечно, во время своих скитаний принцу случалось встречать и более серьезные приключения, грозившие еще большей опасностью, но в этот злополучный день еще это неприятное обстоятельство было ему чересчур тягостно. Он печально пустил свою лошадь далее, наугад, полагаясь на свою счастливую звезду, чтобы выбраться на дорогу.

Он ехал уже с полчаса; становилось все темнее. Ничего не попадалось навстречу. Только серые зайцы разбегались при его появлении да рыженькие лани останавливались на краю дороги, с недоумением, но без всякого испуга глядя на него. Один раз даже крупный кабан угрюмо перебежал дорогу под самым носом у лошади, что заставило ее пугливо шарахнуться в сторону, а Гранлиса — громко выбраниться.

— Однако провести ночь в этом лесу! — проворчал он. — Становится совсем темно. И все из-за этих Иммармонов, мужского или женского рода?

Неожиданно позади него раздался топот двух, а может быть, и трех лошадей.

«Наконец-то выход из этого положения или хоть развлечение! — подумал принц, пробуя, легко ли вынимается из ножен его шпага, причем заметил про себя. — Как видно, шпага императора не любит терять даром время!»

Всадники приближались.

«Может быть, это — те самые, которые не ответили давеча на мой зов!» — подумал Людовик и решил удвоить осторожность.

Он поставил лошадь под дерево и выпрямился в седле с грозным видом. Если бы не мундир, то его самого можно было бы принять за разбойника, подстерегающего свою добычу. Эта мысль заставила его улыбнуться.

Наконец показались три рослых молодца на крепких лошадях. При виде Гранлиса они поехали шагом.

Разглядывая их лица, он не мог определить, кто они; он только видел, что это наполовину крестьяне, наполовину горожане и, по-видимому, без всякого оружия. Один, казалось, был лет пятидесяти пяти, с густой черной бородой; двоим другим было около тридцати лет.

— Здравствуйте, господин офицер! — заговорил старший. — Чудесный вечер, прекрасный вечер, не правда ли?

— Я заблудился и мне не до вечера, — сказал Гранлис. — Не знаете ли вы здесь какой-нибудь гостиницы, где можно было бы поесть, не отравившись, и уснуть, чтобы не ели блохи?

Трое всадников рассмеялись над оригинальностью вопроса.

— Следуйте за нами, если наше общество вам не противно. Мы сами едем в гостиницу в Ретонде; кушанья там удобоваримые, а спящих там никто не ест.

— Хорошо, — сказал принц, принимая предложение за неимением иного средства избежать ночевки в лесу, — едем!

Он поехал рядом со старшим всадником, и все трое углубились в лес. Сумрак спустился кругом под темными ветвями, хотя на небе показалась бледная луна. Ехали молча; говорить, казалось, было не о чем. Младшие всадники ехали позади, не раскрывая рта; насколько Гранлис мог видеть, у них был довольной угрюмый вид.

— Красивая у вас форма, — заговорил старик, — только я не видывал такой. Позвольте спросить, какого вы полка?

— Я — поручик дворянского полка Тур д’Оверна, — не колеблясь ответил принц, несмотря на недоверие к своим спутникам, которое начал ощущать в душе.

— Поздравляю, — поклонился старик, — да, я слышал об этой новинке. Там все офицеры дворяне, кажется?

— Да, все или почти все: есть два-три разночинца с большим состоянием, — небрежно сказал принц.

— По вашему тону можно заключить, что вы не принадлежите к ним? Не правда ли, я не ошибаюсь?

— Конечно, нет! — опрометчиво воскликнул принц, не замечая, что его искусно подвергают допросу, а он отвечает.

— А между тем вы служите императору! — раздался резкий голос позади.

Принц удивленно обернулся, задетый этим замечанием, и гордо сказал:

— Что вам за дело? Ведь я не спрашиваю вас, кто вы и кому служите?

Один из младших всадников хотел уже ответить резкостью, но старший прервал готовую вспыхнуть ссору:

— Молчи, Эмери! Этот дворянин прав; его поведение нас не касается. Каждый имеет свои понятия — дурные или хорошие, вот и все!

Он закончил свою фразу усмешкой, не понравившейся Гранлису.

Может быть, принц высказал бы свое мнение по этому поводу, но старик продолжал приветливым тоном:

— Это мои сыновья, Эмери и Рауль Леконты. Я торговец лесом Леконт; мы едем по своим делам, по части рубки деревьев…

— Лучше рубить деревья, чем отнимать кошельки, — дерзко заметил Гранлис. — Должен сознаться, что давеча вы показались мне в темноте очень подозрительными…

— Спасибо, — проворчал Эмери.

— Благодарю покорно! — буркнул Рауль, в первый раз подавший голос.

Леконт рассмеялся громко, но не совсем естественно.

— Что же делать? — сказал он. — Нельзя надевать в путь праздничное платье. Да мы, сельские жители, не очень-то заботимся о туалете, правду сказать…

Они выехали на площадку, где стоял деревянный крест, укрепленный кучей камней. У подножия его лежали два человека, мертвые или спавшие крепким сном. Однако при приближении путников один из них приподнялся, потянулся, как после долгого сна, и отдал низкий поклон всадникам.

— Добрый вечер тем, кто в пути! — произнес он.

— Добрая ночь тем, кто спит! — сейчас же ответил Леконт.

— Ветрено на дороге!

— А под деревьями темно! — последовал ответ.

— Ступайте с миром!

— Благодарим.

Всадники проехали мимо. Второй спавший не тронулся с места.

— Вы знаете этих людей? — резко спросил принц старика.

— Я? Совсем не знаю.

— В самом деле?! Ваш разговор удивительно походил на обмен условленным паролем.

— Почему вы знаете? Вы были на войне? — спросил Рауль.

— Нет, — живо ответил принц, — но ее вели из-за меня…

— Что это значит? — спросил Эмери, но не получил ответа.

Впереди показались блестевшая при лунном свете река Энн, темневший через нее мост, а на том берегу мелькали огни в окнах дома.

— Вот гостиница! — сказал Леконт, указывая своей палкой на низкое строение, едва обрисовавшееся на той стороне.

Копыта лошадей застучали по доскам моста. Все замолчали, погруженные в свои мысли.

Перед гостиницей «Великий монарх» всадники сошли на землю и отдали своих лошадей подбежавшим слугам.

Войдя в первый зал, Леконт сделал знак хозяину и поспешно предупредил его.

— Мы встретили дорогой этого господина, который желает поужинать и ночевать здесь. Я хвалил ему вашу гостиницу, не осрамитесь.

— Постараюсь, чтобы господин был доволен, — поклонился трактирщик, открывая перед Гранлисом дверь в соседнюю комнату.

Его спутники молча раскланялись и прошли в другое помещение, в другую сторону здания. Принц посмотрел им вслед и пробормотал:

— Черт их знает, все они похожи на заговорщиков, и мое присутствие здесь, да еще в этом мундире, совершенно неуместно. Здесь что-то готовится как будто… Я попал не вовремя. А может быть, это роялисты, верные подданные, партизаны… Ах, Полина! Какую роль ты заставляешь меня играть!

Трактирщик, почтительно склонившись, ожидал приказаний.

— Как вас зовут? — спросил принц.

— Мартин, к вашим услугам, господин офицер!

— Так вот, Мартин, дайте мне, что у вас есть лучшего — лучшие кушанья, лучшие вина; не жалейте издержек. Я полагаюсь на вас…

— Вы будете довольны, — повторил тот, выходя из комнаты.

Гранлис сел за небольшой столик и с любопытством осмотрелся кругом. Комната была невелика и почти квадратная, стояли четыре стола, на каждом были по два прибора. По стенам в рамках красного дерева висели старинные, вышедшие из моды гравюры, напомнившие принцу добрые старые времена.

Он отстегнул свою шпагу, положил ее около себя на ближний стул, повесил шляпу на вешалку и спокойно сел снова. В ожидании ужина он барабанил пальцами по столу, напевая мотив собственного сочинения. Но скоро он замолк и стал внимательно прислушиваться: снаружи, вне этой затерянной в глуши гостиницы, на берегу реки, происходило какое-то странное движение. Несколько всадников подъехали один за другим, потом раздался грохот большой кареты, запряженной двумя сильными лошадьми.

Принц встал и подошел к окну, но оно выходило на реку, а движение слышалось по ту сторону дома, во дворе.

— Право, — тихо проговорил Людовик, приобретший привычку громко говорить сам с собой во время своих неоднократных заключений, — право, я попал, кажется, в самый центр интриги, и мне, пожалуй, было бы лучше оставаться ночевать на открытом воздухе…

Он не успел докончить фразу, как дверь открылась и вошла служанка, неся дымящуюся миску с супом.

— О, вот это хорошо! — оживился принц, садясь на место. — Подавай скорее, дитя мое!

Пока служанка накрывала на стол, он рассматривал ее. Это была красивая брюнетка, лицо и фигура которой показались ему знакомыми. Он попытался было вспомнить, где видел ее, но потом перестал думать об этом, не все ли равно?

Поглощая свой суп, Людовик продолжал прислушиваться к шуму. Теперь до него долетал смутный говор многих голосов из той комнаты, куда прошли его бывшие спутники.

Служанка вошла снова, неся две запыленные бутылки вина и блюдо с рыбой. Она казалась встревоженной и тихо сказала принцу:

— Вы не узнаете меня? Нет? А я знаю вас: я прислуживала вам в июле, в гостинице «Золотой колокол», в Компьене.

— Ах да! — воскликнул Людовик. — Я вспомнил: Бастьенна, не так ли? Я и то припоминал…

Она, казалось, была в восторге, что такой блестящий кавалер не забыл ее, и ее преданность ему сразу удвоилась.

— Да, Бастьенна… Поверьте мне, вы здесь не в безопасности. В другом зале спорят о том, арестовать ли вас или бросить в реку.

— Однако!

— Ведь вы офицер императора, этого для них довольно.

— Кто же они такие?

— Хорошенько не знаю, — пожала плечами служанка, — шуаны, что ли… Вы знаете, что это значит? Одним словом, послушайте меня: ужинайте скорее, расплатитесь и исчезайте, не говоря ни слова. Ваша лошадь будет готова. Конюх влюблен в меня и сделает все, что я скажу… Когда вас хватятся, вы будете уже далеко. Судя по числу бутылок, заказанных ими, это будет не скоро. К тому же они думают, что вы будете ночевать здесь.

— Спасибо, Бастьенна, — подумав, сказал принц, — я сам подозревал что-то неладное… Вели приготовить лошадь, я последую твоему совету.

— Это мне надо благодарить вас: вы избавляете меня от большой тревоги.

Красивая девушка слегка покраснела, делая свое признание, и это несколько утешило расстроенного принца.

Кончив есть, он прицепил шпагу, застегнул пояс, надел шляпу и бросил на стол три луидора.

— Этого слишком много, — сказала Бастьенна, с нетерпением глядя на сборы принца.

— На остальное купи себе крестик на память о том, кого спасла.

Без ложной гордости девушка взяла деньги, поблагодарив милой улыбкой. Затем она провела принца коридором во двор, где слуга держал под уздцы его лошадь.

— Скорее добирайтесь до Компьена, — посоветовала она. — Ваша лошадь слишком утомлена.

— По какой дороге? — спросил принц, уже сидя в седле.

— Через мост, потом все направо, — торопливо сказала Бастьенна. — Скорее отравляйтесь в путь! Сюда идут…

Гранлис пустил свою лошадь крупным галопом и исчез во мгле ночи. На мосту он оглянулся; ему показалось, что за ним бегут, послышались голоса. Но это не испугало его; опередив погоню, он был уверен в своем спасении.

Однако минут через десять ему пришлось замедлить ход из опасения, чтобы не пала его лошадь. Опять он был один, среди леса.

Луна ярко светила, освещая дорогу, но под деревьями было совсем темно. В густой чаще кустов и папоротников, под густой тенью старых буков и дубов Гранлис несколько раз замечал какое-то странное, подозрительное движение, похожее на движение какого-нибудь большого животного, пробирающегося сквозь чащу. Принц вспомнил о только что встреченном кабане и решил, что это собратья последнего или лани, которые бродят среди кустов. Потом ему послышался как будто говор под деревьями. Им овладело беспокойство. Он хотел погнать лошадь, но было заметно, что она слишком устала.

Он уже давно ехал направо от моста, но не было заметно никакой близости Компьена. Между тем лошадь принца споткнулась и захромала. Гранлис произнес несколько проклятий…

Позади него послышался галоп нескольких приближавшихся всадников. В это время он увидал впереди большой просвет между деревьями, что, конечно, означало близость какого-нибудь жилья. Тогда он сошел с лошади, взял ее под уздцы и отправился искать возможного пристанища. Лес перешел в дикий, необработанный парк. Повсюду царило полное молчание.

Принц подвигался вперед, ведя за собой тяжело двигавшуюся лошадь. Дорога повернула в сторону, и вдруг послышался чей-то голос, а из мрака выступило какое-то здание.

Это был большой и красивый замок в стиле Людовика XIV, весь белый, с широкими, массивными ступенями большой террасы. Из двенадцати окон фасада четыре были ярко освещены и бросали светлые полосы на зеленую лужайку перед домом.

Громкий, сильный и могучий голос с чувством пел:

Где дни наслажденья,

Любви упоенья,

Блаженные дни?

Голосу аккомпанировали тихие аккорды клавесин, но он мог заглушить собой раскат грома или пушечный выстрел.

Удивленный и заинтересованный принц остановился послушать. Он думал, что люди, распевающие под музыку чувствительные романсы, конечно, не откажут в помощи заблудившемуся путнику. Голос продолжал петь:

Дни юности ясной

Близ милой прекрасной —

Как кротки они!

Нам счастье дарили,

Восторги сулили

Дни юной любви!

— Клянусь небом, — пробормотал принц, — он ревет, точно буйвол!

Лестное сравнение было прервано неожиданным образом: шпага была вышиблена из рук принца; его схватили, заткнули ему рот и моментально связали руки за спину, а ноги между собой, но довольно свободно, так что он мог переступать ими, когда его подняли с земли. Он мог рассмотреть четырех здоровых молодцов, очень энергичного вида, которые потащили его вперед, к замку. Все это было сделано так быстро, что Людовик не успел пикнуть. Позади пятый субъект, такого же сорта, осторожно и бережно вел его лошадь. Однако эти люди не походили на простых разбойников.

Куда его вели? Мысль, что он, вероятно, увидит вблизи оригинального певца, несколько утешила пленника.

Тот в это время заканчивал растроганным голосом с большим выражением последний куплет своего романса:

Увы! Все промчалось,

Лишь память осталась

О прежней любви!

Пение было внезапно прервано появлением в комнате связанного принца, втолкнутого в дверь своими свирепыми провожатыми.

К своему великому удивлению, он узнал в певце, стоявшем около клавесина, Бруслара, а в красивой блондинке, аккомпанировавшей ему, — маркизу Диану д’Этиоль. Это было очень странно.

Бруслар, который не задумываясь мог бы ежедневно повесить перед своим завтраком по стороннику империи и вел беспощадную партизанскую войну из засады, где каждый шуан становился убийцей, Бруслар, посвятивший свою жизнь ненависти к Наполеону, этот самый Бруслар пел чувствительные романсы! В своей частной жизни любивший женщин, он слагал самые нежные романсы, которые любил петь, будучи уверен в привлекательности своего голоса, как и своей наружности, не желая помнить о своих пятидесяти годах. Он считал себя неотразимым и еще в последнее время насчитывал семь-восемь амурных историй, где мог доказать свое нежное сердце и пылкий темперамент. У него были верные подруги, принимавшие его всегда с распростертыми объятиями, как, например, маркиза д’Этиоль в Компьене, госпожа Вобадон около Байе; в окрестностях Канна — Роза Банвилль, известная среди роялистов под именем Жанны д’Арк, которое она заслуживала не вполне, и многие другие обитательницы провинции. В Париже у него были тоже свои сторонницы, такие же преданные и любящие, вроде госпожи Вакери, Эме Берюэ и других. Все эти роялистки были знакомы между собой, вели переписку, посылали одна другой своих протеже, которые имели таким образом места остановок между Парижем и берегом моря, надежные убежища на случай тревоги. В замках, в квартирах знатных дам имелись тайники, как в доме Борана, где преследуемые полицией вожди шуанов могли пожить спокойно, окруженные заботой и вниманием.

В чем можно было отказать этим героям, ежечасно рисковавшим своей головой, служа своему делу? К тому же революция давала себя знать и тем, кто не хотел признавать ее: она уничтожала многие предрассудки, расшатала предубеждения. Наконец почти всеобщим девизом стало, что жизнь так коротка, а потому надо спешить пользоваться ею.

XVI

Итак, Гранлис, хотя и против своей воли, проник в зал замка, где Бруслар остановился, раскрыв рот, а Диана — опустив руки. Пение и музыка прекратились.

— Что это такое? — воскликнул старый шуан. — Откуда этот солдат?

Он уже выхватил пару пистолетов, которые всегда имел наготове в карманах платья.

— Этот шуан прогуливается в своем белом мундире в парке маркизы, шпионит и наверняка подглядывает! — ответил один из схвативших принца людей.

— Подведите его ближе к свету да снимите повязку у него со рта: надо допросить его, — распорядился Бруслар.

Повязку сорвали с лица пленника.

— Господин Гранлис! — воскликнул Бруслар.

— Это вы, господин Гранлис? — присоединилась к нему маркиза Диана.

— Шпион!

— Сыщик!

— Рекрут Наполеона!

— Ренегат! — наперебой раздались гневные восклицания.

Бруслар подошел к отдувавшемуся принцу и продолжал:

— Вы осмелились явиться сюда? Однако вы неосторожны!

— Уф! Дайте отдышаться! — вздохнул принц, а потом, несмотря на то что его руки и ноги были связаны, любезно раскланялся с Дианой и сказал: — Я в вашем доме, маркиза? Очень рад! Не будете ли вы так любезны вступиться за меня и предоставить мне снова свободу движений, как уже предоставили свободу слова?

Удивленная Диана не знала, что отвечать.

— Вы неудачно выбрали время для шуток, — вмешался Бруслар, — может быть, это ваш последний час…

— Ну, это неизвестно! — беззаботно заметил принц. — А вы не знаете, что говорите, мой милый друг!

Он сопровождал свои слова самой милой улыбкой.

— «Милый друг»! — гневно разразился Бруслар. — Да какое же наказание, какую казнь…

— Замолчите, Бруслар! — резко произнес принц. — Недоразумение длится слишком долго!

Наступило внезапное молчание, и принц продолжал:

— Я связан… Удалите лишних людей, я хочу говорить только с вами, присутствие маркизы нелишне, потому что и ей я должен сделать некоторый упрек! Ну, скорее!

— Выйдите, господа, и сторожите снаружи все окна и двери! — сказал Бруслар своим людям и, когда те вышли, обратился к принцу: — Теперь я жду объяснения этой переходящей границы шутки. Кто же вы, наконец, такой?

— Это надо было спросить прежде всего и вам и маркизе, прежде чем оскорблять меня при встречах, — надменно сказал принц. — Но я прощаю вас: избыток усердия доказывает преданность.

Бруслар и маркиза переглянулись, очевидно думая, что имеют дело с сумасшедшим. Это было единственным объяснением.

— Шевалье Бруслар! Слушайте внимательно слова генерала Фротте! «Человек волнуется!»

— «Его направит Господь!» — сейчас же дрожащим голосом ответил шуан.

— «Куда ты идешь?»

— «К Кресту».

— «Откуда ты идешь?»

— «С моря!»

— «Зачем?»

— «За лилиями!»

— Меня зовут Гранлис! — странным тоном продолжал молодой человек. — Бруслар! Развяжите меня!

Бруслар без возражений вытащил из-за пояса нож и перерезал веревки. Диана, сложив руки на коленях, слушала, ничего не понимая.

Гранлис отряхнулся, выпрямился и сказал:

— Ну что же, Бруслар?

— Я вижу, что ошибся, — ответил тот, — что вы из наших… Но меня удивляет, что вы, такой молодой, знаете все четыре пароля, завещанные нам генералом Фротте.

— Он сам научил меня им, Бруслар. Вы плохо соображаете, и память у вас не очень хороша. Маркиза, если вам не надоело, послушайте еще немного… Бруслар, у часовщика Борана нужно было дважды постучать в стекло, а входя в лавку, произнести: «Сильный ветер!» На это отвечали: «Он дует с запада». Там, у Борана, жил белокурый бледный ребенок, которого вы знали лет десяти-одиннадцати. Вам, конечно, сказали, что он умер.

— Господи боже! — воскликнул шуан, а затем схватил молодого человека, как ребенка, своими сильными руками, привлек поближе к свету лампы и стал пристально всматриваться в его лицо своими блестящими глазами. Они мало-помалу теряли свое свирепое выражение и наполнились слезами. Если бы он не знал, что за ними наблюдают из окон, он опустился бы на колени. Взволнованный, смеясь и плача в одно и то же время, он бессвязно повторял: — Да, да! Это он! Истинно он, наш ребенок, наш маленький государь!

— Но кто же вы, наконец? — вступилась Диана, подходя к принцу.

— Ваш король! — гордо подняв голову, надменно произнес Гранлис.

— Государь! Я у ваших ног! — низко склонилась пред ним маркиза.

Бруслар, овладев собой, пустился в расспросы. Почему его не предупредили? Он ничего не стал бы спрашивать и сумел бы хранить тайну. Как могло случиться, что весть о смерти королевского сына, маленького дофина, трижды была объявлена среди шуанских отрядов? Какая измена! Какое преступление! В последний раз ее сообщили с такими подробностями, что сомневаться было невозможно!

— Знаю, знаю! — сказал принц, опустившись в кресло. — И у подножия трона совершаются иногда величайшие подлости. Мы еще поговорим об этом. Вы принудили меня сбросить маску, но я желаю по отношению к вам оставаться свободным, как раньше. Довольно с меня Иммармонов и Прюнже, от которых я наконец избавился.

— Государь, — смиренно спросила маркиза, — не могу ли я спросить вас о моих родственниках?

— Конечно, маркиза, говорите!.. Вы так красноречиво можете говорить; я хорошо помню ваши речи тогда, в замке Депли… Вы были очень и очень красноречивы тогда.

— Вы жестоки, государь! — краснея, сказала Диана. — Разве я могла тогда знать, подозревать что-нибудь?..

— Довольно, это не важно, — перебил ее Гранлис, — к тому же вы были так хороши в своем гневе! Что вы хотели спросить?

— Государь, чем прогневали вас мои кузены? — застенчиво спросила молодая женщина. — Я признаюсь, что была не права относительно их: я считала их изменниками и готова была просить у них в этом прощения. Но, если они не исполнили своего долга, я подожду извиняться…

— Никакого преступления они не совершили, — ответил принц, — но позволили себе невероятную дерзость, заслуживающую мою немилость; вот и все. Ваша кузина Изабелла…

— О, эту я ненавижу!

— Вот это откровенно! Соперничество хорошеньких женщин — это так понятно! Изабелла сумела под благовидным предлогом привлечь меня в свой замок…

— Дерзкая! — сорвалось у Дианы.

— А когда ее брат и жених застали меня там, они вообразили, что я явился туда сам с очень понятной целью. Произошел скандал. Они обошлись со мной как с равным, осмелились осуждать меня, упрекать в вероломстве и сделали все это в такой форме, что мне оставалось только обнажить шпагу. Повторяю — вот и все.

— Государь, — глухо сказал Бруслар, все пристальнее всматриваясь в лицо принца и все более признавая его, — если где-нибудь кто-либо стесняет вас, вам стоит только сказать… Вы знаете, это так нетрудно!..

— Нет, Бруслар, не надо насилия: Иммармон и Прюнже так же преданы мне, как и вы. Теперь они, конечно, глубоко сожалеют о случившемся. Я рад, что избавился от их заботливости, которой они злоупотребляли; они сделали из меня почти своего пленника, а я видел на своем веку довольно тюремщиков и не желаю иметь их еще. В моей жизни есть одна тайна, которую должны уважать те, кто любит меня, а не стараться проникнуть в нее; это было бы против моего желания. Я поступил в императорскую армию: во-первых, ради своей безопасности, а затем ради другой, еще более важной цели. Нося свою теперешнюю форму, я вынужден не знать ваших действий; я не могу любить Наполеона, но не могу и не хочу быть замешанным в войне, которую вы против него ведете. На время я дал свое честное слово в этом.

Бруслар молча слушал неясное, сбивчивое объяснение принца. Маркиза с любопытством старалась угадать, какие высшие интересы могли руководить ее королем.

— Государь, — заговорил Бруслар, — если дело обстоит так и я не могу предложить вам сегодня же встать во главе нашего предприятия, то вам нельзя оставаться здесь. Мы ждем много народа, очень много… Ах, если бы все они знали! Как жаль, что первая обязанность подданного повиноваться воле своего государя, не смея возражать ей, исполняя ее, как бы жестока она ни была! Да, я преклоняюсь перед ней… Вы — мой повелитель, вас направляет и руководит вами Сам Бог!

Принц несколько смутился и опустил голову: им руководил не Бог, но богиня в образе Полины Боргезе.

— Маркиза, — продолжал Бруслар, — поручаю вам его величество. Проводите его в отдаленную комнату. Он не хочет ничего знать — пусть так! Но лучше, если и наши друзья не будут знать о его присутствии. Ступайте, государь! Пора, я слышу шум на дворе… Это — ваши приверженцы, которые готовы служить вам, хотя вы отказываетесь от их услуг… Ну, не о чем говорить теперь… Вино откупорено — надо пить его, и надеюсь, что вы не откажетесь, государь, от протянутого вам стакана…

— Тише, Бруслар! Я не хочу быть вашим сообщником, — прервал старого шуана Гранлис и, подавая руку Диане, сказал ей: — Пойдемте, маркиза! Верно, мне суждено скрываться весь свой век!

Бруслар закрыл дверь за вышедшими и поспешил выйти на крыльцо. Там сходили со своих лошадей, переговариваясь между собой, человек двадцать всадников, приехавших порознь, с разных сторон.

— Пожалуйте, господа! — крикнул Бруслар, — заседание открыто.

Все разом вошли в дом, и между ними можно было видеть впереди всех Леконта-лесопромышленника с его двумя сыновьями. Бруслар протянул руки отцу, и оба бородача обнялись.

— Здравствуйте, граф Форас, здравствуйте, старый товарищ! Как давно мы с вами не виделись!

— Со времен Кадудаля, Бруслар! — отозвался Леконт и представил Бруслару своих двух сыновей.

— Молодцы! — просто сказал шуан, протягивая им руку.

Между тем подошли остальные.

Здесь, одетые в различные костюмы, собрались последние представители покоренных, разбитых, почти уничтоженных шуанов. Надо признаться, что это были более мелкие члены шуанского движения, группировавшиеся вокруг бороды Бруслара, как вокруг своего знамени, храбрые, преданные, но отнюдь не вожди, не главные деятели восстания, что, впрочем, и спасало их до сих пор от эшафота или расстрела. Это были люди с не особенно блестящим прошлым, но мечтавшие, может быть, о будущей славе.

Здесь были графы де Форас, Бассион-Геберт, Пардиан, маркиз д’Ормансе, барон Пужи; был здесь и еще один высокий молодой человек, одетый во все черное; Бруслар почтительно поклонился ему и сказал:

— Арман де Тэ! Едва оправившись от своих ран, вы уже спешите примкнуть к нам?.. Это достойно вашего славного рода!

— Это мой долг, — просто ответил Арман де Тэ.

Здесь были бретонцы, нормандцы, вандейцы, всякого рода крестьяне и наемники, авантюристы, пользовавшиеся удобным случаем, даже роялистские шпионы вроде Ургуля и Тронкуа; но все они были сильными и смелыми людьми, знакомыми со сражениями, не боявшимися их.

Не считая Бруслара, здесь было двадцать пять человек.

Они молча выстроились вдоль стен, опираясь на свои сабли. Под их одеждой можно было различить спрятанные пистолеты и кинжалы.

Дворяне сели вокруг стола посреди зала.

— Товарищи! — заговорил Бруслар. — Вы знаете, что я чуждаюсь убийства, что даже на злодея я не нападаю сзади, не предупредив его, этого чудовища, тирана! Однако надо, чтобы это чудовище исчезло: земля слишком долго терпит его присутствие…

— Смерть Бонапарту! — раздались грубые, озлобленные голоса.

Когда снова настала тишина и волнение утихло, Бруслар продолжал:

— Завтра, в воскресенье, тиран возвращается в Париж; в понедельник он будет в Рамбулье. Мы будем ждать его между Рамбулье и Бонеллем. Его, как всегда, сопровождают двадцать пять стрелков; нас также двадцать пять, не считая меня, значит, силы разные. Мы тоже оденемся стрелками; одежда и оружие готовы: их сейчас провезли в гостиницу в Ретонде. Вот мой план. Вы отправитесь отсюда отдельно, как приехали сюда, по двое или по трое, не больше. Вы доедете до Бонелля; там в гостинице «Французское экю» вы найдете мундиры солдат, оружие и переоденетесь. Я к вам присоединюсь в понедельник на рассвете. Мы будем ждать проезда императора, спрятавшись в лесу, а потом что бог даст! Каждый из вас получит десять луидоров и бумагу, где будут подробно означены путь, все стоянки, все гостиницы, в которых можно остановиться в безопасности. Все предусмотрено, все заранее приготовлено. — Он раздал двадцать пять билетов и продолжал: — Слушайте меня хорошенько! Когда покажется карета императора, мы преградим ей путь. Я вызову Бонапарта на поединок, один на один. Произойдет замешательство, поднимется шум. Каждый из вас выберет себе противника, как и я. Мы победим и заслужим себе вечную славу! Мы спасем Францию и королевство! О нас будут говорить впоследствии: «Сражение двадцати пяти», как теперь говорят: «Сражение тридцати!» Поняли вы все, все слышали?

— Да здравствует король! — единодушным кликом ответили двадцать пять могучих голосов.

— Еще одно! — продолжал Бруслар. — Чтобы не случилось досадных недоразумений, прикрепите на свои шляпы белые кокарды, когда настанет время. После меня, в случае моей смерти, вашими начальниками будут граф де Форас, де Тэ, Пужи и д’Ормансе. Теперь, товарищи, вам подадут пить, а пока каждый может высказать свое мнение, и оно будет выслушано… Теперь мы здесь все равны, как было прежде, при Фротте, Шаретте, Кадудале, да упокоит Господь их души среди праведных!

— Аминь! — произнесли несколько голосов.

А другие подхватили:

— Да здравствует король Людовик!

«Увы!» — подумал Бруслар, опустив голову.

Он не знал теперь, за кого шли сражаться, а может быть, и умирать все эти храбрые люди… Сомнение было тяжело ему, оно могло быть причиной нерешительности, способной погубить дело. Он почти сожалел в эту минуту, что случай привел сюда законного наследника трона Франции, лишенного своего престола.

XVII

Между тем этот наследник сидел в отдаленном будуаре с маркизой, и оба они вели дружескую беседу.

Маленькая комната, слабо освещенная двумя лампами под розовыми абажурами, была обтянута белым шелком, вышитым бледными цветами, и меблирована во вкусе Людовика XV. Диана принимала здесь только избранных; сюда же привела она своего высокого гостя-героя. Наедине с ним она горячо расспрашивала его о прошлых приключениях, о настоящих планах, о будущем… Она умышленно подчеркивала свое смирение верноподданной, чтобы дать принцу сильно почувствовать всю дерзость Изабеллы Иммармон.

Но Людовик был осторожен, говорил общими фразами, помня мнение, высказанное о маркизе в замке Депли: «Эта сумасшедшая способна любой безумной выходной погубить все дело».

Он уже отчасти сожалел, что открыл свою тайну, хотя против желания, по необходимости, этому исступленному Бруслару и полоумной Диане д’Этиоль.

Теперь он болтал с ней чрезвычайно любезно, но только о пустяках. Его снова поразило сходство маркизы с Полиной Боргезе; можно было подумать, что та была ее младшей сестрой, и это немало располагало принца в ее пользу, вызывая невольную симпатию к красивой вдовушке.

Она в свою очередь забыла все свои прежние увлечения, считая, в том числе, и Бруслара, и уже воспламенилась пылкими мечтами о всевозможных подвигах ради своего преследуемого короля. Она, как Изабелла Иммармон, уже готова была на все, не отделяя женщины от фанатичной сторонницы королевского дела, мечтая занять первое место в сердце своего законного государя.

Полина Боргезе была права, предупреждая своего возлюбленного, что за ним будут гоняться всевозможные красавицы, как только он откроет свое инкогнито. Ее предсказание исполнялось уже вторично.

Чтобы польстить принцу, Диана восхваляла теперь доброе старое время, когда аристократия занимала первое место, доброту его отца-короля, красоту Марии-Антуанетты, жизнь в Трианоне — все это она знала только понаслышке, так как ей было всего лет шестнадцать во время великого переворота, смерти Людовика XVI и залитого кровью трона Франции. Но, по ее мнению, и наступившее время империи не уступало всем ужасам террора, продолжая его кровавую вакханалию, с той разницей, что нож гильотины сменили жерла пушек, а разнузданная жестокость разных негодяев уступила место тирании чудовищного узурпатора. Все изменилось к худшему: сыновья булочников, ничтожества сделались генералами, маршалами, герцогами и принцами, чуть ли не королями только по капризу корсиканского авантюриста. И это Франция? О нет, никогда! Настоящая Франция живет и существует по ту сторону границы, рассеянная, униженная, но все еще гордая, хотя и вынужденная — правда, пока, в ожидании лучшего, — пользоваться подозрительным гостеприимством Англии, Германии или Италии. Но это лучшее могло наступить неожиданно, внезапно, в любую минуту, может быть — завтра же! Если Бруслару удастся его смелая затея, Франция будет избавлена от тирана, его власти придет конец, и тогда, тогда…

— Тогда придет ваше время, государь! — заключила Диана, подвинувшись ближе к своему гостю.

Принц ответил ей уклончиво, связанный данным словом, а еще более своей любовью к сестре этого самого тирана. В последнее время тяжесть своего величия начинала тяготить принца. Что значили все честолюбивые планы в сравнении с улыбкой любимой женщины? Королю без трона бесконечно милее всех его партизан, хлопотавших о признании его своим законным государем, была красавица Полина, простиравшая к нему свои белоснежные руки среди таинственного сумрака ночи. Однако теперь принц улыбался, слушая речи пылкой маркизы, придвигавшейся к нему все ближе и ближе.

Ласковая кошечка, опытная в искусстве обольщения, она пускала в ход все свои ресурсы, весь арсенал тонкого кокетства, чтобы покорить этого свалившегося с неба принца, в которого она успела по уши влюбиться в течение последнего получаса.

Она продолжала говорить, пользуясь своим даром красноречия, которым обладала в избытке.

Если попытка Бруслара не удастся, то тогда можно поднять восстание в Вандее, в Бретани, еще плохо усмиренных. Ударят в набат со всех колоколен, именем истинного короля поднимут крестьян, бывших шуанов, недовольных новым правительством… Снова начнутся знаменитая борьба шуанов, среди кустов и камней, ночные нападения при лунном свете, среди степей, на берегу беспредельного моря… Бурная, славная жизнь сменит покорность и апатию, а если Бог отвернется от правого дела — все-таки можно, по крайней мере, удивить мир и погибнуть с честью и славой!

В порыве увлечения Диана схватила руки принца и сжимала их в своих горячих руках пылким, многозначащим пожатием. Принцу еще раз пришлось усиленно вызвать в своей душе пленительный образ Полины Боргезе. Но пылкие речи красивой вдовы были прерваны самым трагическим образом.

Издали неожиданно донеслись звуки выстрелов, послышались громкий шум и говор… Из замка раздались ответные крики: на сцене появился Кантекор со своими драгунами.

Принц вскочил с места и побледнел, понимая всю опасность своего положения, если его застанут в этом шуанском гнезде, среди заговорщиков, к тому же еще проигравших свое дело.

Маркиза д’Этиоль тоже поняла это и испугалась.

— Вы здесь! Надо бежать! — воскликнула она.

В комнату влетел как буря Бруслар, потерявший на этот раз свое обычное присутствие духа.

— Государь, — крикнул он еще с порога, — замок окружен со всех сторон! Нам изменили! Наша стража отбивается, подходят войска… Главное несчастье, что вы среди нас!

Все трое замолкли, не зная, что делать. Выстрелы слышались ближе, уже на опушке парка.

— Бежать? Попробовать прорваться?! — сказал принц.

— А если вас поймают? Будет еще хуже! Все равно узнают, — отрывисто проговорил Бруслар.

— Спрятать вас здесь? — живо предложила Диана, довольная предлогом.

— Перероют все сверху донизу! — заявил шуан.

— Бруслар! Бруслар! — послышались крики снаружи.

Глава шуанов, в первый раз в жизни покинувший свой пост в критическую минуту, ломал руки… Тяжело было видеть отчаяние этого бесстрашного до сих пор человека.

Вдруг он ударил себя по лбу, его лицо просияло.

— Вы спасены, спасены, государь! — радостно воскликнул он. — Диана, принесите скорее веревки из зала, которыми был давеча связан принц. Они брошены на пол в углу. Я свяжу вас, и очень крепко, ваше величество, — обратился он к Гранлису, — и мы отведем вас в подвал… Когда явятся солдаты, начинайте кричать изо всей силы, шумите вообще, как только можете. Вас освободят: офицер императора окажется жертвой заговорщиков. Вам еще не отдали вашей шпаги? Ну и отлично!

Диана принесла длинную веревку. В одну минуту Бруслар сверху донизу связал принца (для него это было делом привычным), оставив ему только возможность передвигать ногами, чтобы он мог дойти до предложенного ему помещения.

— Уф! — вздохнул принц. — Однако ловко!

— Что делать? Это необходимо, — заметил Бруслар. — Теперь скорее следуйте за нами. Диана, берите лампу!

Странное трио двинулось по коридору, потом по сырой лестнице. Здесь Бруслар без церемонии втолкнул принца в пустой погреб. Там он окончательно связал ему ноги, и принц растянулся во всю длину на брошенной на полу соломе.

— Отлично, — пробормотал довольный Бруслар, — пойдемте, маркиза! До лучших дней, государь! Не забудьте кричать, как кошка, которую вешают!.. Это необходимо для большого правдоподобия. Все обойдется, бог даст, отлично.

— Благодарю вас, друзья мои! — произнес уже успокоенный Гранлис, которого забавлял такой оборот дела. — Спасайтесь скорее сами!

— Ну, нас-то не поймают, будьте покойны, государь! Смотрите же, кричите громче! — посоветовала Диана, выходя.

Людовик слышал, как захлопнулась тяжелая дверь и задвинулись два огромных засова. Оставшись один в темноте, растянувшись на соломе, он мог размышлять на свободе. Он думал о том (что значит молодость!), во что превратится его новый, прекрасный мундир после такой передряги, вспоминал события сегодняшнего несчастливого дня… Потом он стал мечтать…

Между тем тревога в замке росла. Шло торопливое совещание. Бруслар отказался от всех предложений защищаться.

— Глупости! — заявил он. — Конечно, их больше, чем нас. Надо уходить. В стенах парка есть обвалы, так что всадник может перескочить их. Нам это не в первый раз, бывало и не то… С богом! Выбравшись в лес, там уже нетрудно скрыться. Поэтому-то я и выбрал этот замок для нашей цели. Скорее, господа! До свидания! До скорого, надеюсь. На лошадей — и в путь! Это единственное средство.

Де Тэ и оба молодые Фораса горячо протестовали.

— Довольно! Не теряйте времени, дорога каждая минута! — гневно закричал наконец Бруслар. — Я ваш начальник и приказываю вам! Повинуйтесь! К чему такое упрямство? Надо беречь себя для дела. У него не так много партизан! Отправляйтесь!

Все повиновались.

— А ты, Диана? — спросил Бруслар, оставаясь вдвоем с маркизой.

Та вздрогнула, выведенная из глубокой задумчивости.

— Я? Это не важно, спасайся ты, твоя жизнь драгоценна. Я останусь здесь, чтобы помочь государю, обойдусь с ним, как с врагом, на глазах солдат. К тому же, — рассмеялась она, — меня не съедят, ведь я — только женщина; вышлют снова из Франции, вот и все. До свидания, шевалье, здесь или в Англии!

Бруслар привлек ее к себе и горячо прижал к своей груди, но Диана не ответила на эту ласку: этот шуан уже потерял ее сердце, верное королю, но не своим возлюбленным.

Он вышел на крыльцо, вскочил на лошадь и пустился в свой неизвестный путь.

XVIII

Между тем со всех сторон парка уже раздавались выстрелы, крики, брань многих голосов. Маркиза спокойно вышла на террасу и стала наблюдать за происходившим кругом. Она видела сверкавшие среди кустов каски солдат уже неподалеку от замка: опасность приближалась. Она гордо выпрямилась: ее всегда увлекала борьба.

Впереди солдат верхом на лошади, в полувоенном-полугражданском одеянии, красовался Кантекор, громко отдававший приказания:

— К замку! К замку! Он или там, или в парке… Никто не выйдет отсюда: все выходы заняты.

Подъехав к террасе, он сошел на землю и со шляпой на голове приблизился к Диане.

— Маркиза д’Этиоль, если не ошибаюсь? — спросил он.

В ответ раздалась увесистая пощечина, так что шляпа слетела с головы агента Фуше.

— Нахал! — надменно сказала Диана. — Со мной не говорят в шляпе!

Оглушенный Кантекор поднял шляпу и тихо заметил:

— Это стоит ответа! По приему сейчас видно хозяйку дома… Задержите-ка эту даму, — приказал он.

Маркиза спокойно протянула руки драгунам. Те связали их крепкой веревкой и повели Диану в зал, где еще горели свечи у пианино и на пюпитре лежали развернутые ноты. Диана села в кресло, приняв самый равнодушный вид.

Между тем солдаты обыскивали замок. Над головой маркизы слышались тяжелые шаги, грохот передвигаемой и роняемой мебели. Диана сидела, закрыв глаза, по-видимому совершенно спокойная, но, в сущности, страшно встревоженная двумя заботами: что сталось с Брусларом? Что ждало принца?

Кантекор просто разрывался на части, распоряжаясь то в парке, то внутри замка. Он не мог найти главного в своих розысках — Бруслара! Но он не потерял надежды на успех: дело только что начиналось, были приняты все предосторожности, все меры к тому, чтобы сделать на этот раз бегство невозможным.

И все-таки Кантекор сомневался. Он знал, что имеет дело с главным вождем роялистов, самым храбрым, самым ловким. По временам он нервно крутил и кусал свои рыжие усы, судорожно сжимая эфес своей шпаги. Явиться к Фуше без Бруслара будет для него позором и может навсегда лишить его милостей всесильного министра полиции. Без Бруслара Кантекор считал бы себя обесчещенным: ведь у всякого свое понятие о чести.

Из парка выехал капитан Кастеле, высокий и лохматый молодец, и, остановив свою лошадь около полицейского агента, доложил:

— Мои люди держат там, около стены, десятерых шуанов, слышите их музыку? — (Послышалась частая перестрелка.) — Стрелять в них или быть поосторожнее?

— Постарайтесь взять их живыми, а не удастся — тогда… — Кантекор окончил фразу очень понятным жестом.

Офицер поскакал обратно. Перестрелка усиливалась. Из замка выбежал запыхавшийся драгун, громко призывая начальника экспедиции Кантекора:

— Господин депутат, там кто-то ревет белугой в подвале, — доложил он, — не знаем кто! Можно посмотреть?

— Что еще? Подождите, я пойду сам. — Двум солдатам, сторожившим маркизу, он отдал приказ: — Не трогайтесь с места! Если капитан спросит меня, я буду внизу, позовите меня.

Кантекор вместе с драгуном пошел к подвалу. Вверху лестницы стояли в нерешимости четыре солдата. Все прислушивались.

Чей-то громкий голос безостановочно кричал из-под земли:

— Ко мне! Ко мне! Офицер императора заперт здесь… Ко мне!

Кантекор вздрогнул: голос показался ему знакомым. Но он пожал плечами, пробормотав про себя: «Это невозможно! Я теряю голову!» — а потом обратился к драгуну, державшему розовую свечу, взятую из будуара:

— Спускайся первый, я за тобой; остальные четверо — за мной!

Солдат стал осторожно спускаться по узким, скользким ступеням, что было небезопасно для людей, не знавших расположения помещений, не имевших понятия, на какую глубину опускается эта лестница, нырявшая в глубокую темноту. Все облегченно вздохнули, когда почувствовали под ногами пол коридора.

Кантекор пошел по узкому, душному коридору, куда едва достигали выстрелы и шум извне. Замолчавший было на время голос раздался в эту минуту с новой силой:

— Ко мне, добрые люди! Офицер императора!

Он раздавался из-за тяжелой, запертой крепкими засовами двери.

С помощью солдат Кантекору удалось не без труда отодвинуть эти гигантские засовы, энергично защелкнутые сильной рукой Бруслара. Дверь открылась.

Драгун поднял над головой розовую свечу Дианы, и все увидели распростертую на соломе связанную фигуру императорского офицера.

Кантекор поспешил к нему.

— Добро пожаловать, господа! — самым естественным тоном воскликнул пленник. — Драгуны! Я очень рад…

На этот раз сомнения не оставалось, очевидность была налицо.

— Вы! Здесь? Вы, господин Гранлис?! Это неясно!.. — произнес было Кантекор, но, спохватившись, закончил: — Здесь недостаточно светло, темно, как в печке!

— Да, мне было тут невесело! — сказал Гранлис. — Пожалуйста, развяжите меня, у меня болит все тело.

— Развяжите! — приказал Кантекор.

Два драгуна бросились исполнять приказание, но это удалось не сразу: узлы Бруслара были завязаны мастерски.

— Так вы знаете меня? — спросил тем временем Гранлис Кантекора.

— Да, ваша милость, я имел удовольствие встретить вас у часовщика Борана.

К счастью, в подвале было настолько темно, что бледности принца никто не заметил.

— А! — просто сказал он, стараясь быть небрежным и веселым. — Да, мне не везет вообще… Час тому назад меня схватили в лесу замаскированные люди, притащили сюда и бросили в этот подвал, отняв мою шпагу.

— В самом деле? — спросил успокоившийся Кантекор, сильно желавший поверить «своему» принцу. — Но что вы делали в лесу в такое время?

— Я потерял дорогу. Я провел два часа в замке Депли у Иммармона; уехав оттуда, я пообедал в гостинице «Великий монарх», там мне указали дорогу в Компьен, где я и попал в западню. Правду сказать, я не надеялся выйти из нее живым. А, спасибо, друзья мои!

Последние веревки упали: молодой человек расправил руки и с наслаждением потянулся, говоря:

— Ах как хорошо! Спасибо!

Кантекор удивился, глядя на него и говоря про себя: «Если все это правда, то этот молодец не из пугливых, если же нет, то он прекрасно притворяется», — а потом вслух сказал принцу:

— Господин офицер, поднимитесь теперь наверх с нами. Там идет стычка, и ваше свидетельство нам необходимо.

— Извольте, — без малейшего колебания согласился Гранлис.

Все поднялись наверх и вошли в зал, где сидела под стражей Диана. При виде принца она, казалось, вышла из себя от гнева:

— Ах, вот он! Мы так и не успели застрелить его на перекрестке в лесу! Шпион! Сыщик! Первый из вас, посланный на разведку! И теперь вы еще будете отрицать это, солдат Бонапарта?! Вот теперь ваши же товарищи могут подтвердить вашу подлость!..

«Недурно, — подумал Кантекор, — если все это неправда, то вот еще одна бесподобная актриса».

Отряд драгун обыскал замок под начальством унтер-офицера Гискара, малого с чудовищными усами. Окончив свое дело, он доложил:

— Наверху нет никого, в этих стенах ни души! Только груды всевозможных бумаг в шкафах.

— Их рассмотрят потом, — резко сказал Кантекор, — теперь нам нужны люди, а не бумаги.

Издали все еще доносились шум долгой битвы, выстрелы и крики среди тьмы густых деревьев парка.

— Садитесь, господин поручик, — предложил Кантекор Людовику, — придется ждать!

Несмотря на комедию, разыгранную маркизой, принц чувствовал себя плохо. При свете ламп он узнал в своем освободителе усердного полицейского агента, который сопровождал Фуше в роковую ночь у Борана, поэтому знал, кто он и все, что касалось его, а так как его нашли теперь среди шайки шуанов, то он считал уже себя погибшим, и в его воображении вставал призрак герцога Энгиенского, окровавленный, пронизанный дюжиной пуль.

Однако внимание Людовика было привлечено новым шумом голосов, кричавших на все тона среди тьмы парка:

— Бруслар! Бруслар! Бруслар!

Кантекор просиял. Прискакал галопом всадник, доложивший с торжеством, что Бруслар взят, и сейчас же ускакавший обратно.

Выстрелы стали реже и слышались уже за границами парка.

Кантекор уселся перед столом, приказал подать две лампы, разложил бумаги, вынул из кармана гусиное перо и чернильницу. Во всем этом он до смешного подражал Фуше, стараясь как можно более походить на своего начальника, однако никому не пришло в голову смеяться в эту минуту.

— Так как Бруслар взят, то прикажите трубить сбор, — сказал Кантекор Гискару. — Несколькими шуанами больше или меньше важности не составляет.

Гискар вышел, и скоро послышался сигнал, сзывавший рассыпавшихся по лесу людей отряда.

— Чем нас будет больше, тем лучше, — сказал Кантекор, потирая руки, — с Брусларом надо быть готовым ко всему…

На пороге появилась шумная группа, четыре шуана заставляли драгун тащить себя, все еще сопротивляясь, чтобы выиграть время. Кастеле весь в поту, возбужденный стычкой, кричал:

— Вперед, канальи! Прибавьте прыти, дьяволы! Кольните-ка этих свиней в зад хорошенько!

Сабли драгун исполнили курьезное приказание, что вызвало некоторое движение вперед.

И в этого грубого, неотесанного офицера была влюблена по уши красавица Луиза Кастеле, ради него поступившая на службу к Фуше, чтобы дать возможность этому грубияну свободно проигрывать в карты и чаще обедать у Вефура!

— Поднимай их, чертей! — скомандовал капитан.

Двадцать человек накинулись на четырех шуанов, подняли их, и, таким образом, вся эта шумная толпа ввалилась в зал Дианы д’Этиоль, разбив вдребезги стеклянную дверь и опрокинув мебель.

— Ну, где же Бруслар? — нетерпеливо крикнул Кантекор, всматриваясь в толпу.

— Вот он, мерзавец! — крикнул Кастеле, вытаскивая за руку высокого шуана с густой черной бородой.

— Этот? — закричал Кантекор. — Тысяча чертей! Это не он!

Действительно, ложный Бруслар оказался графом де Форасом, охотно поддержавшим недоразумение, чтобы спасти главного вождя.

Кантекор, оттолкнув от себя стол, рвал волосы на голове. Смущенный Кастеле машинально вертел в руке шпагу.

— Капитан, — задыхаясь, распорядился Кантекор. — Скорее соберите отряд и продолжайте преследование… Он не мог уйти далеко… Его надо поймать — это необходимо, это воля императора!.. Обыщите окрестности!

— Сделаю все возможное и невозможное, — поспешил заявить сконфуженный капитан, — это все борода этого шуана наделала: приметы так сошлись у него и у Бруслара…

— Скорее! — торопил Кантекор. — Отправляйтесь! Оставьте мне человек сорок для этих господ и для тех, кого еще могут поймать…

Кастеле вышел, и сигнал снова возвестил сбор.

Дрожа от ярости, Кантекор снова занял свое место за столом. Он готов был выместить свою досаду на пойманных шуанах за бегство их более счастливых товарищей.

— Подведите ко мне этих людей! — повелительно приказал он.

В это время старый Форас заметил в темном углу зала Гранлиса, чувствовавшего себя в значительной степени неловко.

— А, лесной шпион! — закричал старик. — Вот ты где, каналья, со всем твоим важным видом! Жаль, что я не повесил тебя тогда же, на первом дереве! Так молод, красив, как девушка, и занимаешься таким позорным ремеслом! И это в двадцать лет от роду!

Кантекор не прерывал шуана, радуясь лишнему сведению. Значит, действительно принц был просто заблудившимся путником, а не сообщником заговорщиков. Этот старик, кричавший с пеной у рта, не играл, конечно, комедию. Хорошо, что его слышали все присутствовавшие, которые могли потом засвидетельствовать все это.

— Вы знаете этого человека, поручик? — спросил он Гранлиса.

— Знаю как первого встречного на дороге, — со скучающим видом ответил принц. — Это он указал мне дорогу в гостиницу в Ретонде, вот и все.

— Он ничего не говорил вам, вы ничего не знаете о нем?

— Нет, — ответил Гранлис, которого тяготила его подлая роль, так что он готов был бы с радостью сбросить свою маску, не боясь никаких последствий. Однако мысль о Полине остановила его, и он добавил: — Нет, я ничего не знаю, он ничего не говорил мне.

Де Форас посмотрел на него с недоумением, но его сын Эмери, с искаженным от боли лицом стоявший около отца, поддерживая левой свою раненую правую руку, шепнул ему довольно громко, с жестокой ненавистью в голосе:

— Комедия! Не верь ему! Ведь он уже донес все, что надо! Конечно, это он выдал нас сегодня! Не давай ему возможности разыграть благодетеля, разоблачи его!

Старый граф, простодушный и увлекающийся, поверил словам сына.

— Не нужно комедии! — загремел он. — Не нужно нам твоих милостей! Ты выдал вас, а теперь играешь в благородство! Ну, так я буду говорить за тебя. Ты встретил нас в лесу, прикинувшись заблудившимся. Я сказал тебе, что меня зовут Леконт, что я торговец лесом. Поверил ли ты нам или нет — дело твое. Я указал тебе гостиницу «Великий монарх», куда направлялись и мы. Мне следовало повесить тебя вот этими самыми руками… В Ретонде ты стеснял нас. Товарищи хотели разом прикончить тебя ударом кинжала и швырнуть в реку, но я настаивал, чтобы тебя просто заперли в комнате до завтра… Между тем — черт возьми! — ты показал нам пятки и в это время уже удирал к своему комиссару и драгунам!..

— Вы кончили? Это все? — нетерпеливо проговорил Кантекор.

— Все на этот раз, а в следующий, если я останусь цел, я размозжу ему его подлую голову!..

— Увидим, — сказал Кантекор, — заранее трудно загадывать.

Принц в своем темном углу до крови искусал губы, с отчаянием глядя на маркизу. Та незаметно сделала ему знак покориться.

— Итак, вы господин Леконт, торговец лесом? — начал допрос агент Фуше.

— Я, я! — окончательно вышел из себя старик. — Я — господин граф двумя словами, а не одним, граф Форас, эмигрант, шуан, заговорщик и прочее, и прочее, и прочее! А торгую я свинцом, чтобы стрелять в бонапартистов. Понял?

— Восхищен! — ответил Кантекор. — Дня через три на Гревской площади вы увидите, стоит ли наш свинец вашего; вежливость за вежливость! Этот молодой человек ваш сын?

— Да, виконт Эмери де Форас… Его брат, барон Рауль, скрылся от вас, и хорошо сделал; он отомстит за нас.

— О, и меня вам не удалось бы взять, если бы вы не прострелили мне руку, а в особенности если бы отец не согласился прослыть за Бруслара… Мне пришлось защищать его, вместо того чтобы увлечь его далее в лес, а то, знаете, ночь так хороша!

— Виконт Эмери де Форас, — записывал Кантекор, — прекрасно! Посмотрим третьего. Ваше имя?

— Маркиз д’Ормансе! — Молодой человек повернулся к Диане, поклонился ей и сказал: — Поздравляю, маркиза! Вас тоже связали! С вами обходятся, как с мужчиной, что вы, впрочем, вполне заслужили своей храбростью. Я могу успокоить вас: Бруслар, если все еще идет полным ходом, должен быть теперь уже в Нойоне!

При этом сообщении Кантекор побледнел. Но потом он пожал плечами; конечно, это была просто бравада и местность Нойона была названа для того, чтобы сбить следы.

— Благодарю, Ормансе! — сказала Диана, мило улыбнувшись красивому маркизу.

Кантекор продолжал допрос:

— Господин маркиз, вы были, если я не ошибаюсь, товарищем Кадудаля?

— Именно. Доброе старое время! Теперь наша компания стала меньше. Положим, избранных немного и в раю… Пишите, комиссар: маркиз д’Ормансе, сын своего отца, верноподданный его величества, своего короля, Божьей милостью!

— Браво, мальчик! — воскликнула Диана, аплодируя концами пальцев своих связанных рук.

Гранлис удивлялся, слушая этих героев, готовых на смерть за свое дело, которое было его собственным! Какие люди! Как жаль их! Он готов был в эту минуту отдать все на свете, чтобы пожать им руки, открыться им, встать во главе их славной борьбы. Но одни из них оскорбляли его, другие не знали, презирали и видели в нем ренегата.

— Маркиз, я вынужден записывать ваши показания с точностью, — иронически предупредил Кантекор, — это мой долг, но, поверьте, мне очень жаль, что вы ухудшаете свое положение…

— Комиссар, не вмешивайтесь не в свое дело! — перебил его маркиз. — Вы все равно не поймете этого, мы с вами из разного теста. Мне нравится издеваться над тем, чему вы служите; я очень рад умереть в двадцать пять лет, потому что все храбрые люди уже умерли и потому что тогда маркиза Диана надолго сохранит нежное воспоминание обо мне… Не правда ли, маркиза?

— Ах, вы удивительно сумасбродны, Ормансе! Но что скажет на это ваша мать? — вздохнула Диана.

— Она, конечно, поплачет, — резко заявил молодой человек, — но ведь теперь все знатные матери плачут, потому что погибают их дети. Что же делать! Короли погибли первыми!

— Маркиз, берегитесь! Вы сейчас же растрогаетесь! — насмешливо протянул Кантекор.

— Я? Никогда! Что нужно сделать, чтобы убедить вас в этом? Да!.. Вот… Долой Бонапарта! Да здравствует король Людовик! — крикнул звучным голосом молодой роялист.

— Заткните ему горло! — проревел Кантекор.

В одну минуту рот маркиза был завязан платком.

«Да здравствует король Людовик!» — этот крик проник в самое сердце законному наследнику престола, неведомому, забытому или презираемому собственными подданными.

Кантекор снова взялся за допрос:

— Четвертый! Ваше имя?

Ответа не было. Перед ним стоял теперь, со свежим кровавым шрамом на голове, бледный и мрачный, по обыкновению одетый в глубокий траур, граф Арман де Тэ. Побледнев еще более, но не от страха, а от бешенства, граф дрожал от гнева.

С той самой минуты, как Гискар грубым толчком в спину втолкнул его в зал, его взоры ни на минуту на отрывались от сидевшего за столом комиссара. Сначала это был взгляд довольно равнодушный, но затем в нем промелькнула искра воспоминания, разгоравшаяся все больше и больше и, наконец, превратившаяся в уверенность, запылавшая ярким огнем жестокой ненависти и злобы.

— Ваше имя? — во второй раз спросил Кантекор.

Граф молчал, выжидая минуту, когда встретятся их взгляды, чтобы окончательно убедиться в смущении врага, которым он уже заранее наслаждался. Но Гискар потерял терпение.

— Слышишь, ты? Тебя спрашивают, скотина! — крикнул он.

Де Тэ покраснел при этом оскорблении и, каким-то чудом освободив свои руки, незаметно ощупывал свои карманы. Кантекор положил перо и поднял голову.

— Послушайте, — начал он, — я вас спраши…

Он не кончил своей фразы. Его лицо исказилось, пожелтело, взоры остановились в ужасе на окровавленном призраке того… Но ведь он знал, что тот жив, знал наверное… Который же это де Тэ, теперь попавший в его власть: новый друг принца или тот, конногвардеец?

Он старался успокоиться, овладеть собой, а тем временем Гискар продолжал усердствовать:

— Твое имя, расчесанная по моде собака! Скажешь ты его наконец?

— Князь Борисов, — удостоил наконец ответом де Тэ, не вынимая рук из своих карманов. — Этот господин знает меня, не правда ли, сударь? — обратился он к Кантекору.

Но комиссар почему-то медлил с продолжением допроса. Гискар, заметив строгий костюм графа, снова крикнул ему:

— По ком ты носишь траур, чертов шуан?

— По тебе, — яростно бросил ему де Тэ и, выхватив из кармана пистолет, выстрелил в упор, прямо в сердце Гискара и послал вторую пулю наугад в Кантекора.

Тот, предупрежденный первым выстрелом, успел уклониться в сторону, и пуля попала ему в плечо; он покачнулся, но остался на ногах. Гискар остался лежать посреди пола, неподвижно распростертый на спине.

Так погиб квартирмейстер 7-го драгунского полка, обладатель самых лучших усов во всем отряде.

Над его трупом произошла свалка. Де Тэ — князь Борисов — был сбит с ног ударами кулаков и тяжелых сапог.

Диана выпрямилась в своем кресле и кричала об убийстве, а Гранлис, забыв всякую осторожность, не помня себя, бросился в самую свалку.

— Господа! Господа! — кричал он. — Двадцать на одного! Солдаты, постыдитесь! Это недостойно! Я запрещаю вам, я приказываю вам! — Он говорил тоном короля, но, заметив это, спохватился, замолчал на минуту, а затем снова продолжал: — Я приказываю! Я, офицер императора, приказываю вам отпустить этого человека, я запрещаю вам бить его… Довольно!

Ему повиновались, его послушали, но не раньше, чем убийцы убедились, что их жертва прикончена: де Тэ лежал без движения около Гискара, в разодранном костюме, такой же мертвый, по-видимому, как и тот…

Кантекор, отойдя в сторону, обнажил плечо и стал рассматривать рану. Рассвирепевшие драгуны, оставшись без начальства, начали неизвестно почему ссору между собой. Царил полный хаос…

Капитан Кастеле между тем вернулся со своими людьми, обескураженный, расстроенный неудачей. Они потеряли многих товарищей, павших под выстрелами шуанов, и все-таки вернулись без Бруслара.

Кантекор был не в состоянии упрекать их за неудачу: его страшно мучила бессильно повисшая вдоль тела раненая рука. Удачно начатый день кончался скверно.

Вдруг позади замка, в углу парка, снова послышалась перестрелка, возродившая угасшую было надежду на успех. Кантекор хотел броситься туда, но рана дала себя знать: он побледнел и со стоном потерял сознание.

Неутомимый Кастеле бросился со своими драгунами к месту стычки, и она тотчас же приняла более ожесточенный характер. Пять-шесть шуанов, не сумевших найти выход из незнакомого парка, заняли заброшенную сторожку и яростно защищались, желая как можно дороже продать свою жизнь. Выстрелы из пистолетов отвечали из окон на ружейные выстрелы драгунов. Около пятнадцати солдат окружали избушку сторожа, когда их капитан подоспел с подкреплением. Воодушевление осаждающих удвоилось, и они стали нападать еще настойчивее.

Из каждого окна избушки гремели выстрелы, люди падали с проклятиями и стонами… Это был настоящий ад! Наконец дверь поддалась под могучим напором двух драгун, которым помогал силач Кастеле, действовавший своими гигантскими плечами, как стенобитное орудие. Он работал с таким жаром, что влетел сквозь сорванную дверь прямо в середину ожесточенных врагов, поскользнулся и упал на пол. Моментально его горло было перерезано кинжалом.

Многолюбимый супруг красавицы Луизы Кастеле закончил здесь свой жизненный путь.

Над его неостывшим еще трупом были убиты в свою очередь последние шуаны, и в сторожке, ставшей местом резни, воцарилось мертвое молчание. Уцелевшие драгуны отнесли в замок окровавленный труп своего начальника.

Когда Кантекор узнал об исходе этой последней стычки, он несколько успокоился по поводу своей неудачи, и понятно почему: Фуше будет судить о трудности задачи по числу убитых и раненых. Рана Кантекора, смерть Кастеле докажут ему, что дело было жаркое, каждый исполнил свой долг, что сделано все возможное…

Кантекор распорядился, чтобы подобрали мертвых и положили их в зале замка; раненые были перенесены в другой зал, а пленники — в том числе оба Фораса и д’Ормансе — заперты под крепкой стражей в третьей комнате. Один из уцелевших драгун был послан верхом в Компьен за доктором.

Кантекор несколько успокоился и отдохнул, хотя временами его лицо искажалось от сильной боли и из груди вырывался стон. Он положил свою раненую руку на стол и старался не шевелить ею.

— Господин де Гранлис! — тихо позвал он.

Облокотившись на колени, закрыв лицо руками, принц сидел, погруженный в глубокую задумчивость. На оклик Кантекора он поднял голову. Тот заговорил громче, чтобы слышали солдаты, бывшие в комнате:

— Господин офицер, я прикажу вернуть вам вашу шпагу и лошадь, вы можете ехать в Компьен, двое из моих людей проводят вас. Если понадобится, не откажите засвидетельствовать то, что вы видели.

— Хорошо, — отозвался принц, — я принимаю ваше предложение, но видел я очень мало… мне не дали на это времени…

— Поезжайте, — повторил Кантекор, — и позвольте дать вам совет не путешествовать по ночам в лесах Франции.

— Постараюсь, — сказал принц, — благодарю вас.

Он вышел из зала; проходя мимо печальной, расстроенной Дианы, он почувствовал желание сказать ей словечко сочувствия. Но она, предвидя такую неосторожность с его стороны, предупредила его: когда он подошел к ней, она оттолкнула его ногой, бросив в то же время на него самый нежный взгляд, и громко крикнула:

— До свиданья, каналья! Мы еще увидимся!

Принц понял ее намерение, раскланялся и вышел из зала. Мимо него пронесли в эту минуту бесчувственное тело графа Армана де Тэ. Он остановился, пораженный удивительным сходством братьев, и, задумавшись, глубоко вздохнул.

Наступала ночь.

Кантекор, не имея возможности повернуть голову к маркизе, с рукой, бессильно распростертой на столе, заговорил снова:

— Маркиза д’Этиоль, дайте мне честное слово, что вы не будете пытаться бежать, тогда я разрешу вам вернуться к своим горничным… Пора вам на отдых: вы вполне заслужили его.

— Сударь, — сказала Диана, успокоенная отъездом принца и спасением Бруслара, — если бы я считала бегство возможным, то не дала бы вам этого слова. Но теперь я не нахожу возможности бежать одной, пешком, среди леса, полного ваших солдат… К тому же я страшно хочу спать… Принимаю ваше предложение, а завтра утром прошу вас без церемоний напиться со мной кофе.

Кантекор хотел было улыбнуться, но только поморщился от боли и, сделав знак солдатам, приказал:

— Развяжите маркизу, отпустите ее!

В одну минуту веревки были распущены.

На дворе выстраивался отряд драгун для переклички. Недоставало девятнадцати человек, мертвых или раненых, не считая капитана Кастеле и Гискара, то есть из строя выбыло двадцать один человек, иначе говоря — больше пятой части всего отряда. Дело было плохо.

Прошел еще целый час томительного ожидания.

Наконец прибыли два врача-хирурга из Компьена; это произошло как раз вовремя: Кантекор слышал долетавшие стоны, крики, проклятия раненых и сам почти терял сознание от нестерпимой боли.

Ему разрезали платье, обнажили плечо: рана была неопасна, неглубока, но очень мучительна. Когда, наконец, ему перевязали руку, он вздохнул свободнее, мог встать с места и снова взяться за дело.

Перед телом капитана Кастеле врачи только покачали головой — тут все было кончено. Потом они занялись ранеными, что взяло немало времени: семь драгун и пять шуанов тяжело стонали под перевязками докторов, среди окровавленного белья.

Восход солнца застал их еще за делом. Наконец все раненые, по возможности получив облегчение, были уложены на соломе и матрасах. Оба врача прошли с Кантекором в тот зал, где лежали мертвецы. При бледном свете наступающего утра стали рассматривать трупы. Между убитыми Кантекор с удовольствием узнал своих старых знакомых, Ургуля и Тронкоя, шпионов, следивших за принцем.

— Худая трава из поля вон, — пробормотал он, — так они безопаснее.

Вдруг он вздрогнул, еще раз внимательно осмотрел распростертые перед ним трупы и громко крикнул:

— Одного не хватает! Графа де Тэ нет здесь!

Прибежавшие солдаты ничего не могли сказать. Они принесли тело графа вместе с убитыми драгунами и шуанами; больше они ничего не знали, кроме того, что он лежал у левой стены, под открытым окошком. Это место теперь было пусто.

— Этого надо было ожидать! — заворчал Кантекор. — Я хорошо знаю, как он живуч… Ну ладно, он не уйдет далеко!..

XIX

При первых выстрелах неприятеля Бруслар пустил свою лошадь через парк, где знал каждую тропинку, и легко перепрыгнул через известное ему место обвалившейся стены. Вслед ему раздалось несколько выстрелов, но они не попали в цель.

— Неловкие стрелки! — спокойно заметил он, пускаясь быстрым галопом через таинственно темневший лес, тоже хорошо известный ему.

Беглец не воспользовался ни одной из больших дорог, но поскакал извилистыми тропинками меж кустов, где легко получить царапины, но зато нелегко разыскать следы. На пути не раз попадались целые поляны колючих кустарников и папоротника, населенные всевозможными обитателями лесной чащи. Бруслар скакал уже с полчаса, не замедляя своего безумного бега. Вдруг его лошадь споткнулась, дрогнула и тяжело упала на землю, так что Бруслар едва успел соскочить.

— Ну, что такое?! Что с тобой? — тревожно спросил он, склонившись над головой неподвижно лежавшего животного, а затем выпрямился с громким проклятием, с полными слез глазами.

Весь левый бок лошади был залит кровью. Получив пулю в живот при выезде из парка, она вынесла еще такую быструю скачку, точно понимая, что спасает жизнь своему господину, и пала мертвой среди леса в последнем отчаянном усилии.

Бруслар приподнял мертвую голову своего коня, поцеловал его влажные ноздри и, заикаясь от волнения, дрожащим от слез голосом произнес:

— Прощай, прощай, мой друг, мой брат! Семь лет служил ты мне… Раз двадцать спас мне жизнь… Почивай с миром! Ты заслужил его… Почивай, я не забуду тебя.

Затем он медленными шагами вернулся на свой прежний путь. Кровавые следы раненой лошади обагряли землю, кусты, ветви, листья папоротника: его след был намечен алой кровью по всему пути.

— Черт возьми! — пробормотал Бруслар. — Меня разыскали бы на рассвете, рано или поздно: слишком уж ясно… Пора смешать им карты…

Прокрадываясь сквозь чащу, он направился снова к замку д’Этиоль, но на половине дороги свернул с пути и углубился в густую зелень папоротников, доходивших ему почти до самых глаз. С трудом пробирался он по этому зеленому морю и, выбравшись из него, очутился на опушке леса, где подымались высокие, прямые ели. Тут он упал на мягкий мох, чтобы перевести дыхание и отдохнуть.

Бруслар, опустив голову на руки, вспоминал события дня. Последний был неудачен. Не приведший к желанным результатам заговор еще не беда: можно начать снова, не жалея средств и людей. Но это открытие его плана было знаменательно: оно обличало измену.

С некоторого времени у него ни в чем не было удачи. За каждым его шагом следили: стоило ему двинуться с места, как немедленно около него оказывался драгун справа, жандарм — слева, и другие синие или красные мундиры появлялись поблизости. Это начинало надоедать. Приходилось сознаться, что завелся один или несколько изменников среди им самим организованного отряда, среди людей, которых он считал вполне надежными. Только этим и можно было объяснить постоянный неуспех его лучших планов.

Кроме того, сегодняшний день обошелся очень недешево. Из двадцати пяти человек, только что собравшихся в зале Дианы д’Этиоль, сколько осталось живых в эту минуту? А главное, главное…

Бруслар опустил голову. Им овладело уныние, а вместе с тем в его душе поднялось жуткое сомнение в своем заветном деле, в его справедливости и законности. Он размышлял:

«Бурбоны? Граф Прованский, д’Артуа? Какие странные, непонятные люди! Их поведение в отношении Людовика Семнадцатого — ложь, воровство, преступление! А против своих приверженцев? Подлость, постоянная измена, все — чужими руками, ничем не рискуя сами… Ведь они — не законные наследники трона, а между тем так охотно играют эту роль в дни удачи, при всякой же опасности скрываются со сцены. Сколько раз обещали преданным, ослепленным шуанам, что из Англии прибудет принц королевской крови, чтобы стать во главе их и идти на Париж! Увы!

Каждый раз дул противный ветер, и никто не появлялся! В Кибероне тоже ждали графа д’Артуа, а он прохлаждался в Лондоне.

Герцог Беррийский [Герцог Беррийский — сын графа д’Артуа (род. в 1778 г.)], как говорили, был более рыцарем, но именно потому-то и не решался объявить себя законным наследником, не будучи им в действительности. Герцог Энгиенский поплатился за всех без своего ведома, помимо своего желания. Он убит… Знал ли что-нибудь он?

А этот белокурый юноша, разъезжающий по дорогам Франции в белом мундире, под именем Гранлиса, этот сын Людовика Шестнадцатого и Марии-Антуанетты… Какая странная судьба, какое роковое сцепление обстоятельств! Что можно сделать для него, которого все отвергают, которому все изменили? Он вычеркнут из числа живых и отказывается действовать сам ради каких-то неизвестных соображений… Как вывести его на свет Божий и надеть ему на голову трижды отнятую у него корону? Бедный принц! Те, кто спас ему жизнь, вместе с тем предали его гражданской смерти».

Так размышлял под сенью леса Бруслар. Горькое чувство все более поднималось в его душе, им овладевало невольное желание оставить свою неблагодарную борьбу, бросить всех этих принцев-королей на произвол судьбы. Его легендарная преданность пошатнулась… Он почувствовал непреодолимое желание покоя и отдыха среди природы, вдали от кровавых столкновений, от лжи и обмана… Да, перестать быть Брусларом, превратиться в простого крестьянина.

Прошел целый час. Отдохнувший шуан поднялся и снова отправился в свой неведомый путь.

Наступил бледный рассвет, когда Бруслар подошел к деревне Вье-Мулен, состоявшей из десяти-двенадцати убогих избушек, сгруппировавшихся около первобытной, полукаменной церкви.

Бруслар постучал в дверь первой от дороги избушки условным стуком. Она немедленно отворилась, и путник вошел в дом. Минут через двадцать он вышел оттуда переодетый крестьянином, с бородой, покрытой пылью почти добела, в старой зеленой шляпе, надвинутой на глаза, в грязной и желтой, выцветшей блузе, в заплатах и дырах.

Из сарая выкатили старую повозку, куда запрягли такую же старую, белую лошадь. Бруслар сел в тележку, нагруженную дешевыми овощами, взял веревочные вожжи, щелкнул кнутом и шагом поехал со двора. Крестьянин, вышедший за повозкой, кричал ему вслед:

— Счастливого пути, хозяин!

Жалкий экипаж со скрипом покатился по дороге, а широкоплечий шевалье Бруслар плотно сидел в нем, между кочанами капусты.

Деревня просыпалась: где-то залаяла собака, ей ответили другие, запел петух, за ним другой… Солнце вышло из-за леса; птицы приветствовали его единодушным пением.

Бруслар ехал задумавшись, еще сильнее ощущая желание покоя и отдыха, забыв на время свои тревоги и сомнения…

Стук лошадиных подков вывел его из задумчивости. Он выпрямился и принял умышленно грубый и наивный вид.

Показались два всадника, покрытые пылью от долгой езды, как будто они скакали всю ночь… Бруслар сейчас же узнал их.

— Иммармон, Прюнже! — проворчал он. — Они, конечно, ищут принца.

Всадники остановились около него.

— Эй ты, старина! — крикнул Иммармон. — Откуда ты едешь?

— Из Вье-Мулена, ваша милость.

— Ты никого не встретил дорогой? — продолжал виконт.

— Решительно никого, — ответил «старина».

— Спасибо! Прощай!

— Мое почтение, прекрасные господа!

Оба всадника исчезли в облаках пыли, а Бруслар продолжал про себя: «Рано они поднялись на ноги, и место не особенно подходящее… Сейчас они наткнутся на драгун, будет потеха! Тем лучше, это окончательно спутает следы… Ну, едем дальше, старина!..»

Шуан громко рассмеялся, старая лошадь попробовала перейти на рысь, и тележка загромыхала, скрипя всеми своими сочленениями. Картофель запрыгал в мешке, кочан цветной капусты выкатился на дорогу, увлекая за собой две репы…

Бруслар, играя свою роль, хотел с ворчанием слезть на землю, чтобы поднять свой товар, как вдруг из кустов раздался звонкий женский голос:

— Подождите, дедушка, я подберу вам ваших беглецов, а потом мы с вами потолкуем.

На дорогу вышла красивая девушка, одетая служанкой из богатого дома; она обеими руками раздвигала ветки кустов, оберегая свое слишком белое лицо от старых колючек. Бруслар поздравил себя в душе, что так старательно играл свою роль.

Девушка легко перебежала дорогу, подняла скатившиеся овощи и, смеясь, подошла к повозке. Подавая Бруслару его товар, она весело сказала:

— А теперь за труды, в награду, позвольте мне сесть с вами в тележку; я могу сесть на репу — ей ничего не сделается.

— Ладно, — сказал Бруслар, рассматривая свою новую знакомую.

«Ты такая же служанка, как я огородник, — думал он. — Какие глаза, цвет лица, какая фигура под ситцевым платьем! Нет, это просто принцесса, играющая в поселянку, это ясно».

— Куда вы едете? — спросила она.

— В Суассон.

— К вечеру вы туда доедете?

— Может быть… Мы стары, но делаем, что можем…

— Ну, у меня нет выбора, — вздохнула она.

— Что же, садитесь, что ли? — грубовато предложил шуан.

Девушка легко влезла в тележку. При взмахе ее платья до ноздрей Бруслара долетел аромат ириса и розы, и они расширились от удовольствия.

— Черт возьми! — вырвалось у него.

— Кого черт возьми? — спросила девушка.

— Никого. Просто черт возьми!

Тележка загромыхала дальше, но, почуяв лишнюю тяжесть, лошадь пошла еще медленнее.

— Ну-ну! Коко! — подогнал ее Бруслар.

— Ее зовут Коко?

— Да, мадемуазель!

— А вас?

— Меня? Бонжан Баптист, к вашим услугам. А вас?

— Жанна Бертран, — без запинки ответила девушка.

— Отлично! — кивнул головой шуан. — Самое лучшее — сказать правду.

Девушка закусила губы, чтобы не рассмеяться.

Наступило молчание. Бруслару пришло в голову, что он напрасно взял с собой такую подозрительную попутчицу, что ему, переодетому в свою очередь, не следовало тащить с собой эту принцессу, так плохо переодетую водевильной служанкой. Это была еще лишняя опасность, которую он себе навязал, а ему уже надоели ненужные опасности.

Со своей стороны, Жанна Бертран, украдкой разглядывая своего спутника, тоже почувствовала недоверие: несмотря на грязь, руки этого крестьянина были хотя и велики, но слишком белы и нежны для огородника, и ее зоркий глаз заметил на них очевидные следы наскоро снятых колец. Она заметила также, что под грязным, изорванным платьем у него было белое и тонкое, барское белье, которое он, как видно, не догадался скрыть. Девушка все более удивлялась и тоже призадумалась; она начала бояться этого случайного спутника и жалела теперь, что остановила его.

А в это время Бонжан обернулся сам к ней боком, с самым невинным видом оглядываясь на недавно скошенные поля. Неожиданное воспоминание мелькнуло в голове его соседки. Почему-то с этим лицом в ее памяти соединялись крики, шум, конский топот… Мелькнул образ человека, скакавшего во весь опор, спасаясь от двадцати других, сделавшего безумный скачок через стену парка…

— Бруслар! — сорвалось с ее губ невольное восклицание.

Крестьянин вздрогнул и обернулся к ней со свирепым видом.

— Скажите, однако, малютка, кого же здесь обманывают?.. — сердито начал он.

— Будьте покойны, шевалье, — перебила его девушка, понимая, что теперь спасение только в том, чтобы сказать правду, — меня зовут Изабелла д’Иммармон.

Шуан поклонился, бормоча:

— Я подозревал что-нибудь подобное…

— Вы считаете меня врагом и очень ошибаетесь…

— Да, теперь я знаю, — перебил в свою очередь Бруслар, — вы из наших!

— А, вы знаете? А знаете ли вы о том, что мы уже однажды спасли вас от преследования жандармов?

— Нет, этого не знаю… — удивился Бруслар. — Когда же это и как?

— В июле, после стычки в гостинице «Золотой колокол», когда вы выехали из замка маркизы д’Этиоль. Вспомните, вы перескочили стену парка. Двое молодых людей отперли вам калитку в лес. Это были мой брат и кузен. Через эту самую калитку ушла сегодня ночью и я, после одной тяжелой сцены… ушла, чтобы не возвращаться назад…

— А, я понимаю, — сказал Бруслар.

— Понимаете? Что именно?

— Да я сегодня вечером видел господина Гранлиса, он рассказал мне…

— Однако мы с вами мало виделись, но, кажется, хорошо знаем друг друга, — почти весело заметила Изабелла. — А где теперь принц?

— Надеюсь, что он в безопасности, — ответил Бруслар.

— Только надеетесь? — побледнев, спросила Изабелла, крепко сжав своей белой рукой загорелую руку шуана. — Скажите мне все!

Бруслар рассказал ей о насильственном прибытии принца в замок д’Этиоль, об открытии им своей тайны ему и маркизе, затем о появлении в замке полиции и изобретенном им плане спасения своего законного государя. Но удался ли этот план, Бруслар не мог сказать.

— Как знать! Как знать! — лихорадочно повторила Изабелла. — Что, если он взят! Ему не миновать смерти на этот раз! И это все вина моего брата и кузена… Какой ужас! Какой ужас!

— Успокойтесь, успокойтесь, — уговаривал ее Бруслар, плохо веривший сам в свои слова, — его спасет его мундир; можно побиться о заклад, что ему удалось выбраться… А знаете, я сейчас встретил вашего брата и графа де Прюнже.

— Вы встретили их? — живо спросила Изабелла.

— Они спросили меня, не встретил ли я дорогой мужчину или женщину. Должно быть, они искали вас.

— Уже? — удивилась молодая девушка. — Хорошо, что мне пришло в голову сесть к вам в тележку.

— Не знаю, хорошо ли? — покачал головой Бруслар. — Вот вы меня узнали очень скоро, я же заподозрил вас с первого взгляда… Двое переодетых людей опаснее, чем один. Дай бог, чтобы дорога была свободна от жандармов, особенно после сегодняшней ночи. Однако что вы рассчитываете теперь предпринять?

— Доехать до Парижа. Там моя мать. Братьев я больше не хочу знать, ни родного, ни двоюродного. Если мать примет меня — ну, там увидим: она всецело под влиянием моего брата Жака… У меня есть деньги, есть мои бриллианты. В худшем случае я уеду к родным, в Англию.

— То же предполагает сделать маркиза Диана, — заметил Бруслар.

— Да? И она? Что, она теперь меньше ненавидит нас?

— Она почти перестала сердиться на вас… Итак, все уедут за море… Вот единственный результат наших усилий, нашей преданности!

— Увы, — вздохнула Изабелла, — звезда корсиканца еще не закатилась!

— Этот человек сильнее нас, — сжимая кулаки, сказал Бруслар, — ему покровительствует сам ад!..

XX

Между тем позади них Жак Иммармон и Жан де Прюнже продолжали тщательно исследовать дорогу, обыскивая кусты и надеясь, несмотря ни на что, нагнать Изабеллу, вернуть ее во что бы то ни стало домой и тем избежать позора и скандала.

Когда, при первых лучах рассвета, старая служанка прибежала впопыхах известить молодого виконта, что его сестра исчезла из своей комнаты, где она простояла у окна всю ночь, не ложась в постель, Иммармон понял, что она ушла совсем. После отъезда Гранлиса между обоими молодыми людьми началась жестокая ссора; оба осыпали один другого оскорблениями, сваливая друг на друга мучившую их ответственность за отъезд принца под самую ночь через темный и подозрительный лес. Оскорбления были тяжки, оба глубоко почувствовали их. Именно в это время молодая девушка решилась навсегда покинуть этот дом, где ее ненавистный отныне брат был полным хозяином. Что она задумала, куда отправилась? Брат и бывший жених боялись, что она последует за принцем, а в порыве увлечения снова будет искать сближения с ним.

Едва дождавшись утра, молодые люди вскочили на лошадей и пустились на поиски, надеясь на счастливый случай. Дорогой они помирились.

Одна, пешком? Изабелла, конечно, должна была идти по большой дороге, избегая Компьена, где ее все знали, и пробраться в какой-нибудь город, где найти экипаж, который довез бы ее до какого-нибудь общественного пути сообщения. Кроме Компьена на десять верст в окружности только в Суассоне была почтовая линия дилижансов между Лионом и Парижем. Конечно, там ее и следовало искать.

Их расчет был верен: если они сами не видели беглянку, то встретили Бруслара, который на четверть мили дальше посадил ее к себе. Они рассчитывали проехать версты три вперед и потом разъехаться в разные стороны по разным дорогам. Бруслар, ехавший окольной дорогой, разбил все их предположения.

Напрасно оба всадника внимательно осматривали дорогу, кусты, прилегающие к ней поля — они не видели никого и ничего. Тогда, думая, что отъехали слишком далеко, они повернули обратно, по направлению к Компьену и замку д’Этиоль. Не подозревая происходивших там событий, они ехали с единственной целью отыскать беглянку.

На одном перекрестке дороги они увидели большую рыжую собаку, яростно лаявшую на чашу кустов. Прюнже заметил какое-то большое, продолговатое тело, лежавшее на земле, и, остановив лошадь, сказал:

— Там что-то есть; может быть, мертвое тело…

Они переглянулись, испуганные одной и той же страшной мыслью: оскорбленная, отчаявшаяся Изабелла могла лишить себя жизни в этом лесу… Оба соскочили с лошадей, привязали их к ветвям низкого дуба и бросились в кусты. Рыжая собака перестала лаять; она внимательно следила за молодыми людьми и, видя, что те направились в кусты, сочла, очевидно, свою задачу оконченной и спокойно, тихим шагом пошла к деревне.

— Ого! — вскрикнул Прюнже, шедший впереди.

— Что такое? — тревожно отозвался Иммармон.

— Человек, плавающий в крови.

Оба склонились над этим неподвижным телом, казавшимся трупом. Но нет! На ужасном, окровавленном лице горели блестящие, полные ненависти, широко открытые глаза.

— Тэ! Граф де Тэ! — воскликнули молодые люди.

Глаза раненого загорелись огнем бешенства.

— Послушайте, граф де Тэ, — заговорил Прюнже, склонив колени около этого полумертвеца, — скажите что-нибудь… Вы знаете нас — Иммармон, Прюнже! Что с вами случилось?

Раненый с ненавистью смотрел на мундиры этих императорских офицеров-врагов… Наконец он глубоко вздохнул, разжал зубы, и из его бледных губ вылетело проклятие:

— Оставьте меня, подлые собаки! Лучше уж те… Оставьте меня умирать!.. Знаю я эти белые мундиры! Я только что видел один из них, там, среди полицейских ищеек!.. Зачем вам спасать меня? Чтобы выгоднее продать потом?!

— Он бредит? — тихо сказал Жан.

— Конечно, — согласился Жак. — Но откуда он взялся здесь? Как попал сюда?

— Я в полной памяти, в здравом уме, — отозвался раненый. — Вы знаете меня? А я… я не знаю вас! Вы тоже шпионы! Все офицеры Бонапарта — шпионы, разбойники, канальи!..

— Ничего не понимаю! — пожал плечами Иммармон. — Нам подменили нашего де Тэ!

— Есть два де Тэ!.. Меня зовут Арманом, я старший и единственный… Другой — незаконнорожденный! Он доказывает это, служа Корсиканцу! Да, я единственный и верен своей ненависти! Да здравствует король! Теперь ступайте!.. Выдайте меня!

Истратив последние силы, раненый потерял сознание. Пораженные молодые люди переглянулись в недоумении.

— Ты понимаешь тут что-нибудь?

— Кажется. Ведь нашего де Тэ зовут Эдмондом, а этот — Арман. Должно быть, это два брата, которые не ладят между собой. Вот он теперь лежит смирно, пойдем за помощью.

— А Изабелла? — спросил Прюнже.

— Изабеллу мы найдем, если на это будет Божья воля.

Прюнже неохотно подчинился.

Час спустя граф Арман де Тэ уже находился в замке Депли. Его сжигала лихорадка, он совершенно потерял всякое осознание окружающего и все время бредил прошлым.

У его кровати задумчиво сидели оба кузена. Они сознавали, что, принимая у себя этого шуана и оказывая ему помощь, они изменяют императору, мундир которого носят.

Когда до них дошли слухи о происшествиях в замке д’Этиоль, они встревожились еще более: если когда-нибудь узнают убежище графа де Тэ, то они окажутся сообщниками и тогда погибнут, а в таком случае они выдадут и других, и в первую очередь принца, того самого, ради которого они приняли на себя опасную роль, противную их убеждениям, того принца, который теперь не хочет больше знать их!.. Вместе с тем их стала еще более угнетать мысль об Изабелле.

Они, как и Бруслар, почувствовали ожесточение против своей трудной задачи, не дававшей им ни славы, ни надежды на успех…

XXI

Между тем в замке д’Этиоль, после трагической ночи, снова начались розыски и допросы.

Граф Форас, его сын и д’Ормансе отвечали на новый допрос: один — молчанием, другой — пожатием плеч, третий — насмешками. Их отправили вместе с другими, менее важными пленниками под хорошим конвоем в компьенскую тюрьму, чтобы потом переслать в Париж.

Раненые были отправлены туда же, в лазарет.

— А что вы сделаете со мной? — спросила Диана.

— Вам придется побыть еще здесь, — ответил Кантекор, — в качестве хозяйки замка, вы должны присутствовать при обыске.

— Разве он не кончен?

— Нет.

— А что будет потом?

— Потом я буду ждать распоряжений от Фуше. Пусть решает он. Впрочем, император не ведет войны с женщинами: теперь не террор… Может быть, вас только вышлют в Англию.

— Ах, только? Значит, новое изгнание?

— Кто же в этом виноват? — развел руками Кантекор.

— Подчиняюсь, — сказала Диана, — вы сильнее! Но если когда-нибудь ветер переменится и придет наша очередь…

— Ну-с, что же вы сделаете тогда?

— Я непременно прикажу повесить вас.

Кантекор разразился громким смехом:

— Полноте! Стара штука! Вы думаете, что теперь все еще царствует король Генрих? Надо быть современнее!

Он был весел и шутил: раненое плечо не причиняло теперь ему боли, и доктор сказал, что через неделю оно совсем поправится. Кантекор снова ощущал радость жизни, которая была бы еще полнее, если бы ему удалось поймать Бруслара, но — увы! — полного счастья не бывает на свете! Кроме того, его тревожило еще одно обстоятельство: надо было точнее расследовать роль, которую играл принц в этом заговоре шуанов. По-видимому, все доказывало, что Гранлис замешан здесь совершенно случайно, но Фуше мог рассудить иначе. Надо было собрать доказательства, не надеясь на свидетельство людей, которые сами замешаны в том же деле, и не судить по наружности, которая могла быть обманчивой. Не поторопился ли он выпустить главную птицу из своей сети? Ответственность была серьезна.

— Надо собрать доказательства, — повторял себе Кантекор.

Он послал в Ретонд за хозяином гостиницы «Великий монарх» и его служанкой Бастьенной, предупредившей принца о грозившей ему опасности.

Допрос первого был короток и решителен: он оказался, как и следовало ожидать, горячим роялистом, уже не раз замеченным полицией. Он не дал себе труда запираться и спокойно отправился к своим товарищам в тюрьму.

При виде вошедшей служанки Кантекор приятно улыбнулся. Это была действительно красивая девушка, хорошенькая милашка. К тому же она спасла его принца и тем уже расположила его в свою пользу.

— Дитя мое, — заговорил Кантекор, крутя свой ус здоровой рукой, — вы присутствовали в тот вечер на собрании виновных лиц в гостинице, где вы служите? Вы знаете это?

— Кажется, что так, но этого я не знала.

— Что они говорили?

— Много чего, но я не особенно поняла… разобрала только одно: что они хотели зла господину Гранлису…

— Откуда вы знаете это имя?

— Я знаю его давно. Нынче летом я служила в гостинице «Золотой колокол» в Компьене, и при мне был тот завтрак, когда еще перебили посуду…

— Ба! — вспомнил Кантекор. — Верно, теперь я припоминаю. Так что все эти шуаны — их так зовут, дитя мое, — хотели зла господину Гранлису? Что же они хотели сделать с ним?

— Просто зарезать или бросить в воду.

— Ого! Это недурно!

— Особенно злы были молодые; один старик с большой бородой предложил запереть его в комнате…

— Ну, это ему не зачтется, — сквозь зубы сказал Кантекор. — Но за что же они хотели убить этого офицера?

— За то, что он служит императору, а они — королю.

— Короля у нас нет, милая девица.

— Я говорю, как говорили они.

— Так! И вы предупредили Гранлиса, который и скрылся?

— Да, к счастью! Я вздохнула свободнее, когда он переехал мост. За ним погнались…

— Да, я знаю, — остановил ее Кантекор. — Отсюда следует, что Гранлис не знал раньше этих шуанов?

— Нет, он встретил троих из них, этого старика с двумя сыновьями, когда заблудился в лесу. Они привели его в гостиницу, может быть, именно для того, чтобы убить…

Писарь, сидевший рядом с Кантекором, записывал показания служанки. Кончив допрос, Кантекор попросил его громко прочесть написанное.

— Все это верно? Так? — спросил он у Бастьенны.

— Точно так.

— Отлично! Можете вы подписать?

— Могу, если постараюсь.

— Постарайтесь и подпишите.

Служанка наклонилась над столом, взяла перо и, по-детски высунув кончик языка, с трудом и сопением вывела большие, круглые буквы. Следивший за ее пером агент Фуше дрогнул и выпрямился.

— Бастьенна Кантекор, — подписала девушка.

— Вас зовут… Бастьенна Кантекор? — запинаясь, спросил агент.

— Да! Некрасивое имя, не правда ли?

— Кантекор де ла Коррез?

— Да.

— Из гостиницы «Повешенного» в Пюи-Ма-Шевалье?

Бастьенна испуганно отступила.

— Вы сам дьявол, должно быть!.. Правду говорят про полицию…

— Отвечай, отвечайте!

— Да, мой отец тоже трактирщик, вот почему я…

Она не успела кончить: Кантекор обнял ее здоровой рукой и поцеловал в обе розовые щеки, причем произнес:

— Я — Жером, твой брат!

Глаза девушки расширились от удивления.

— Это ты? — наконец спросила она. — Да, в самом деле, хорошую шутку сотворил ты с нами, когда удрал!

Оба весело рассмеялись. Потом Кантекор осведомился:

— Что отец? Дети?

— Не знаю. Я уже четыре года не была дома, — ответила Бастьенна.

Один писарь был свидетелем трогательной сцены. Когда волнение прошло, брат и сестра спокойно расстались, даже не сказав друг другу «до свиданья». В этой семье не привыкли к чувствительности.

В продолжение дня Кантекор в присутствии маркизы д’Этиоль осмотрел все документы, найденные в замке.

Большей частью они состояли из связок любовных писем, писанных все разными почерками. Рассерженная Диана кричала, что это насилие над правами человека, тем более женщины. Однако ей пришлось замолчать, когда нашли потайной ящик, где хранились более опасные бумаги: письма из Лондона, Митавы, Курляндии, Германии и Италии, где под вымышленными именами легко было угадать настоящие, под видом анекдотов — найти серьезные указания; словом, здесь оказалась вся переписка принцев со своими партизанами.

Кантекор перебирал эти бумаги с наслаждением и с насмешкой сказал Диане:

— Ну, маркиза, как теперь насчет прав человека?

Видя, что попалась, маркиза скрестила руки и молча сделала презрительную гримасу.

Компрометирующие документы были опечатаны и обыск закончен.

Наутро прибыл гонец с распоряжениями Фуше: маркизу было приказано отвезти в Булонь и отправить в Англию; других же пленников отослать в Париж.

Узнав свою участь, Диана вздохнула свободнее.

Под конвоем четырех жандармов она села в экипаж, а затем, прибыв во французский порт, взошла на первое судно, готовое к отплытию; с этой минуты она считала себя снова свободной.

Сойдя на землю в Фолкстоне, в Англии, она не теряя времени перевезла свой багаж на борт английского судна, отплывавшего в Кале, и уже два дня спустя снова въезжала во Францию, справедливо рассуждая, что чем быстрее будет ее возвращение, тем меньше возбудит она подозрений. Из Кале она в почтовой карете отправилась в Париж, спокойная, веселая, полная надежд и желаний. О Брусларе она не особенно сокрушалась. К тому же до нее дошли бы слухи, если бы он был схвачен.

А между тем старый шуан в обществе Изабеллы испытал немало приключений на пути в Суассон.

Прежде всего тележка на повороте дороги наткнулась на первый отряд драгун, обыскивавший окрестности в погоне за шуанами. Они сейчас же принялись допрашивать двух путешественников, несколько подозрительных на взгляд. Усердный бригадир довольно бесцеремонно рассматривал их.

— Кто вы такие? — спросил он.

— Баптист Бонжан и моя дочь Жанина.

— Куда вы едете?

— В Суассон.

— Зачем?

— Продавать свои овощи, завтра там базар.

Бруслар отвечал спокойно и уверенно, привыкший к такого рода столкновениям. Позади него сидела на мешке с репой Изабелла. Она подняла голову и улыбнулась бригадиру.

Это был молодец лет тридцати, очень много думавший о своей фигуре, осанке и усах, которыми гордился.

Красивая аристократка окинула его своим чарующим взглядом, который немедленно произвел свое действие: жандарм оставил свой суровый вид, заметно смягчившись. Ему казалось, что он произвел огромное впечатление на эту деревенскую Венеру, и он сразу стал любезным.

— Хорошо, — милостиво сказал он, — вы люди мирные, безвредные. Дорога принадлежит вам, как и всякому другому. Проезжайте, но когда я буду в ваших местах, я сделаю вам визит… по обязанности службы, ради большей верности.

При этих словах он бросил лукавый взгляд на девушку.

— Вы доставите мне большое удовольствие, — поспешил сказать Бруслар.

— И мне тоже! — кокетливо произнесла Изабелла.

Бригадир покраснел при этом от удовольствия.

— А пока вернемся к нашим делам, — произнес он. — Вы — к своим, мы — к нашим. Где вы живете?

— В Сен-Жане, близ гостиницы, — проворно ответила Изабелла.

— Каждый укажет вам наш дом, бригадир, — поддержал ее Бруслар.

— Хорошо. Так до свиданья! Желаю всего хорошего и буду нетерпеливо ждать следующей встречи, мадемуазель!

Бригадир вежливо раскланялся и поехал дальше со своими солдатами.

Позади них шуан подгонял свою белую лошадь.

— Ну-ну, Коко! — покрикивал он, а когда жандармы скрылись из виду, обернулся к Изабелле: — Уф! Как часто можно пропасть из-за пустяков! Этот бригадир начал было плохо. Не понимаю, отчего он отстал так скоро?..

— Зато понимаю я, — сказала девушка.

— В самом деле? А почему же?

— Я посмотрела на него, — просто сказала она.

Бруслар улыбнулся и задумался.

— Да, красота — сильное оружие! — сказал он несколько минут спустя.

Еще несколько раз дорогой они встречали затруднения, но благодаря хладнокровию благополучно избавлялись от них.

Изабелла наметила себе целью Париж. Бруслар направлялся в Валонь, где, как он знал, его охотно, с распростертыми объятиями, должна была встретить мадемуазель д’Отвилль.

Оба без всяких препятствий достигли своей цели.

XXII

В это время целая драма, полная отчаяния, слез, женского горя, разыгралась при веселом до сих пор дворе, в Рамбулье, когда туда дошло известие о приключениях в замке д’Этиоль и о смерти капитана Кастеле. Император сам сообщил об этом Жозефине, а та пожелала непременно лично сообщить своей любимой придворной даме о постигшем ее несчастье.

Она пришла к Луизе Кастеле в сопровождении дочери Гортензии и Полины Боргезе; последняя до сих пор относилась насмешливо к молодой женщине, красота которой иногда затмевала ее собственную. Но теперь всегда впечатлительная принцесса следовала влечению сердца.

Утром императрица Жозефина, Гортензия и принцесса увели в парк бедную Луизу, удивленную приглашением и их печальными лицами.

— Луиза, — тихо начала Жозефина, — бедное дитя, я должна сообщить тебе печальное известие. Будешь ли ты иметь мужество выслушать его?

Молодая женщина побледнела и всплеснула руками.

— Ваше величество! Что случилось? Франсуа… мой муж?.. — вырвалось у нее.

— Да, речь идет о нем, — печально продолжала императрица, — ему пришлось столкнуться с шуанами, с Брусларом… Произошла стычка…

— Он ранен? — отчаянно вскрикнула Луиза.

— Да, и очень опасно, — сказала Гортензия.

Луиза по очереди смотрела на трех дам, ища их взгляда; дыхание остановилось в ее стесненной груди.

— Правду! Ради бога… скажите правду! — запинаясь произнесла она. — Где он? Я поеду к нему! Я хочу видеть его!

Все трое молчали потупившись.

— Он умер! — раздирающим душу голосом вскрикнула Луиза, падая на колени перед императрицей и ломая руки. — Государыня, если вы любите меня, не обманывайте меня! Я сильна — я вынесу все… Они убили его!?

— Да, бедное дитя, — вздохнула Жозефина.

Раздался тяжелый стон: Луиза опрокинулась навзничь, закрыв глаза и раскинув руки. Полина и Гортензия бросились поддержать ее; все плакали.

Но вдруг Луиза Кастеле неожиданно освободилась из их рук и, шатаясь, поднялась на ноги. Она машинально оправила волосы и пошла нетвердыми шагами по направлению к замку.

— Куда ты, бедное дитя? — спросила Жозефина.

— К императору, — отрывисто ответила Луиза.

— Он ждет вас, — сказала Полина, — он также очень опечален.

Наполеон был на террасе и издали следил за происходившей сценой. Он протянул обе руки и крепко сжал в них руки Луизы. Ему было жаль ее.

Конечно, смерть капитана Кастеле была для него вполне ничтожным обстоятельством, но он привык видеть всегда смеющейся красавицу Луизу, и ее горе огорчило его.

Он заговорил громко и отрывисто, стараясь скрыть невольное волнение:

— Луиза де Кастеле, ваш муж храбро умер на своем посту, исполняя свой долг, погиб в борьбе с врагом… Он завещал мне заботу о вас, и я принимаю ее. Не бойтесь будущего, я с вами…

— Благодарю, государь, — перебила Луиза. — Но я хочу просить у вас милости.

— Говорите, соглашаюсь заранее.

— Я требую мести… мести Бруслару, шуанам, убийцам!.. Я хочу посвятить всю свою жизнь тому, чтобы найти их, преследовать, уничтожить!.. Да, да!.. Всеми способами! Я буду с ними, вокруг них, повсюду… Я выдам их вам связанными по рукам и ногам!.. Я уже знаю, подозреваю… Я не успокоюсь до тех пор, пока Бруслар и другие не будут расстреляны нашими пулями на Гревской площади. Это мое единственное желание, все мое счастье! Я пущу в ход все средства ради этой цели. Я вдова и свободна; я душой и телом отдамся своей ненависти, своей мести, чтобы добиться их гибели… Только так я могу остаться жить!..

Наполеон удивлялся. Он любил энергию повсюду, а кроме того, изящная головка Луизы, пылавшей мщением и яростью, была прелестна, и властитель мира любовался ею.

— Да будет так! — сказал он. — Бесполезно было бы разуверять вас… Но знайте, что предстоит немало опасностей.

— Тем лучше!

— Исполняйте свою волю. Вам будут помогать.

— Благодарю, государь. Обеспечьте мне полное содействие Фуше, Савари, других ваших помощников.

— Это будет сделано, а пока я назначаю вам двадцать тысяч годового дохода. Это будет нелишним для ваших планов. А когда кончится ваш траур, ваше горе успокоится и ваша месть будет удовлетворена, вы снова займете свое место около императрицы, которое, к сожалению, опустеет теперь… Ну а теперь, дитя мое, идите плакать на свободе…

Печально прошел этот день при дворе в Рамбулье — Луиза Кастеле была всеми любима.

Три дня спустя она явилась к Фуше.

— А, это вы? — спросил министр, по привычке равнодушный к горю вдовы (он столько их видел!). — Слушаю вас, что вам угодно?

— Мне нужны сведения, полномочия, если понадобится — надежные агенты.

— Да это безумная затея, а император поощряет ее! Мой совет: обратите наибольшее внимание на Бруслара. Он любит дам, а вы так красивы… Юдифь и Олоферн — старая история! Но будьте осторожны, не действуйте наугад, а то вы принесете нам больше вреда, чем пользы. Но все это будет стоить дорого.

— Только не вам, — ответила Луиза. — Мой муж умер, теперь мне деньги не нужны. Все свои средства я посвящаю своему мщению, а это не очень мало.

— Тогда дело иное, — проговорил министр. — Несмотря на все промахи, неудачи, ошибки, которые обязательно последуют, не считая разочарования через какие-нибудь три месяца… Ну да что говорить!.. Это желание императора, и я преклоняюсь перед ним. Возьмите Кантекора, вы знаете его? Это один из моих лучших агентов; он же был в замке д’Этиоль, где погиб наш бедный капитан, ваш супруг… Если он упустил Бруслара — это была не его вина. Так я пришлю к вам Кантекора, это самое лучшее. Сам я всегда к вашим услугам. Где вы живете?

— Улица Монблан, шестнадцать, особняк в саду.

— Отлично! Но, повторяю, будьте крайне осторожны. Предусмотрительность — главное достоинство каждого сыщика, профессионала или любителя… все равно. До свиданья.

Фуше проводил Луизу до дверей и раскланялся. Она вышла все с той же решимостью, несмотря на холодный прием министра полиции: ее не смущали такие мелочи.

Ее планы были уже обдуманы и несколько подозрительных имен записаны. Она помнила, что говорил в Компьене Наполеон по поводу молодых людей, представленных Жозефиной в кандидаты дворянских полков как раз в тот вечер, когда Бруслар поднял скандал в гостинице «Золотой колокол». Хотя они и были уже приняты на службу императора, они все же оставались в глазах Луизы роялистами, готовыми на измену. Ей представлялось много следов: прежде всего этот Гранлис, странная личность, в тайну которой, несмотря на все старания, не могла до сих пор проникнуть сама полиция. Но, конечно, главным надо было считать Бруслара, самого ужасного из шуанов, убийцу ее мужа.

Луиза ждала Кантекора, разбирая свои бумаги, бледная и прекрасная в своем вдовьем трауре. Присланный министром Кантекор явился, но получил предварительно особые инструкции: он должен был вроде бы служить Луизе, однако на самом деле разрушать все ее сумасбродные планы, если ее фантазии направятся случайно против принца. Услышав это, сыщик содрогнулся… Нет, он не даст тронуть «своего» принца никому, даже этой молодой, красивой женщине. Он сумеет защитить его. Решив это, он спокойно явился по требованию Луизы, пришел сделать это тем охотнее, что знал, что в этом предприятии не будет недостатка в деньгах.

Его приняли как старого знакомого, как драгоценного союзника, и он был поражен возбуждением молодой вдовы. Она сразу предложила планов двадцать: обвиняла Бруслара и шуанов в преступных замыслах против императора, обвиняла в то же время придворных лиц, упоминая Иммармона, Прюнже, Тэ, Невантера, Новара, Гранлиса, особенно последнего, требуя мщения, желая их гибели.

Он не стал спорить с ней, соглашался во всем, обращаясь с ней как с ребенком, ни в чем не противореча.

— Да, да! Вы правы, тут что-то есть… все эти люди ненадежны, я уже говорил об этом Фуше. Он того же мнения. Но император желает привлечь к себе молодежь. Он и привлекает ее.

Луиза внимательно смотрела на него, нервно стуча пальцами по столу.

— Кантекор, вы понимаете меня? — наконец произнесла она. — Будете служить мне?

— Да!

— Хорошо! Я буду надеяться на вас. Приходите ко мне по утрам, часов в десять, для отчета, для получения распоряжений.

Луиза уже распоряжалась, отдавала приказания и представляла собой прелестное изображение начальника в юбке, капитана в локонах.

Но Жером Кантекор не сумел отличить, сколько холодного расчета и здравого смысла было под ее увлекающейся наружностью. Уже через неделю Луиза знала его насквозь, могла вывернуть его наизнанку, как свою перчатку; она отлично понимала, чего может ждать от него, то есть ровно ничего, поняла, какую роль он хочет играть около нее, то есть двойную, и ценила его по заслугам — ровно нипочем… Однако она не отстранила Кантекора от дела, желая иметь его на своей стороне, но немедленно же обратилась к другим.

Савари всегда был очень любезен, особенно с красавицей Луизой; кроме того, он был рад чем-нибудь досадить Фуше и потому сейчас же выбрал для нее двоих своих лучших людей.

Их звали Жироль и Фроамантель, и оба они имели некоторую претензию на изящество и аристократичность. Это были сыщики иного разряда, чем Кантекор, может быть, менее опытные, но более тонкие. Они хорошо одевались и посещали лучшие рестораны и кафе.

Один из них был высокий и белокурый, другой — толстый и темноволосый, тоже хорошего роста. Оба были образованы и знали лучшие времена. Они за недостойную сторону своего ремесла утешали себя тем, что отыскивали в нем поэтические интересы.

Савари отдал их в полное распоряжение Луизы. Они внимательно выслушали молодую женщину, живо принялись за дело и немедленно показали результаты своей деятельности.

Между тем Кантекор убаюкивал свою «патронессу» всевозможными россказнями. Она слушала его, но давала ему все меньше денег. Тогда он стал являться к ней реже; на это она, по-видимому, не обратила внимания. Тогда он вообразил, что сумасбродная женщина уже остыла, отказалась от своих прежних планов, и совершенно перестал ходить к ней, заявив Фуше, что она уже успокоилась и ее нечего бояться. Фуше охотно поверил этому, потому что сам мало обращал внимания на женщин.

С тех пор, наоборот, сыщики Савари, почувствовав себя вполне свободными, еще более горячо бросились по указанному следу, заинтересовавшись делом. В течение целого месяца они сосредоточили свои наблюдения вокруг замков Депли и д’Этиоль, а также Вавилонской улицы, около лавки часовщика Борана, около известного приюта Фоли-Бегоньер.

Они знали, что в Компьене, у Иммармонов, скрывается таинственный раненый, имя и звание которого стали известны им через сутки благодаря сведениям, добытым в замке д’Этиоль. Такое укрывательство шуана компрометировало очень многих.

Сыщики разыскали следы путешествия Бруслара из Суассона в Нормандию, чутьем слышали его присутствие в Валони, знали его роль в замке д’Этиоль, его разговоры с офицером в белом мундире, по-видимому невольно запутавшимся в этом скверном деле.

Тогда они прицепились к этой живой загадке, носившей имя Гранлис, и стали следить за ним.

Кантекор нисколько не подозревал их: они были еще «новенькие», «не обстрелянные», как выражались в полиции. Агент Фуше встречал их в Пале-Рояле, в увеселительных местах и считал их праздными, легкомысленными людьми.

Фроамантель и Жироль проникли в Лавку часовщика Борана, почуяв там множество прошлых интриг, но видели, что теперь это место пришло в запустение.

Они продолжали свои исследования, тщательно занявшись десятью «кадетами императрицы».

Таким образом они узнали о них следующее.

Во-первых, граф Эдмонд де Тэ был младшим братом раненого, скрывшегося в Депли. Родной брат шуана — не значило ли это, что и он сам принадлежит к ним? (Примечание Луизы Кастеле.)

Во-вторых, Жан де Прюнже и Жак д’Иммармон виновны в укрывательстве беглого бунтовщика и проводят все свое время около Гранлиса, который не хочет знать их.

В-третьих, маркиз Эрве Невантер очень честен и не скрывает своих мнений в обществе.

В-четвертых, графу Луи де Новару, озабоченному недостатком денег, нет никакого дела ни до императора, ни до королей.

В-пятых, Поль Рантиньи, высокий, свежий нормандец с голубыми глазами, любит всех женщин на свете.

В-шестых, Бертран Микеле де Марш любит одну-единственную женщину в мире — Олимпию Мартенсар, сестру офицера, дочь банкира, но скрывает свою любовь, несмотря на поощрение со стороны своего предмета, не решаясь говорить потому, что у нее около двух миллионов приданого, а у него — одно офицерское жалованье.

В-седьмых, Евгений Мартенсар, брат Олимпии, швыряет деньгами и очень счастлив, что живет в такое славное время и при таком великом императоре.

В-восьмых, шевалье д’Орсимон живет в семье двух старых теток, мадемуазель де Ваденкур, особах древних и добродетельных, наивных, лакомок и богомольных, обожающих своего племянника Пьера и кошку Фрике, лучше знающих короля Людовика XV, чем Наполеона, которого, однако, считают избранником Божьим и спасителем отечества. Их племянник — истинный солдат, глубоко преданный своему государю.

— Здесь делать нечего, — единодушно решили сыщики.

Они снова вернулись к Гранлису, этой загадочной личности, все время вертелись около него и видели, что теперь от него не отходит Эдмонд де Тэ, а это возбуждало в них еще больше подозрений. Наконец они уловили тонкий аромат женских интриг, точно золотыми нитями опутавших Гранлиса, этого странного офицера императора, которого постоянно конвоировали самые ярые роялисты.

Сыщики чувствовали, что попали на главный след, что здесь находится самый центр всей драмы.

Луиза побледнела, слушая их, и чутко насторожилась. Имена женщин, соединенные с именем принца, были известны ей: Изабелла Иммармон, аристократка, подозрительная в высшей степени; Диана д’Этиоль, высланная из Франции, вернувшаяся тайком, та самая, в замке которой погиб муж Луизы под кинжалами шуанов.

Третья замешанная здесь женщина оставалась пока невыясненной. Фроамантель называл ее мадам де ла Бегоньер, а Жироль — «Главной дамой», подозревая, что она играет в деле важную роль. Однако ни тому ни другому никак не удавалось подойти к ней ближе. Они знали, что она существует, исчезает и появляется, где встречается с ней Гранлис, эта живая тайна, их мучение, их кошмар!

В течение бессонной ночи Луиза Кастеле придумала ловушку, в которую должны были запутаться все эти ночные птицы, порхающие вокруг императора, как вокруг маяка. Женщина сама, она хотела действовать через женщин; жестокая ненависть подсказала ей верный путь. Она послала Савари следующее письмо:

"Прикажите занять мой дом завтра, около полудня. Я выдам вам живыми на месте преступления партию шуанов и шуанок, виновных уже в том, что собрались вместе, некоторые из них состоят на службе самого императора!

Л. К".

XXIII

Утром двадцать восьмого августа граф де Форас, его сын Эмери и маркиз д’Ормансе были расстреляны на Гревской площади; они умерли героями, с высоко поднятой головой и бесстрашным взглядом.

На рассвете весть об этой казни облетела Париж и взволновала его: устали от убийств; никто не знал имен жертв, никто не возмущался их преступлениями, их почти не считали виновными. Что такое они сделали? Ничего особенного. Неудавшийся заговор? Это вовсе не такая важная вещь. Форас никому не известен; его сын, говорят, еще ребенок; д’Ормансе — маленький, красивенький маркизик… Шуаны? Конечно, но их так мало и к тому же это, вероятно, последние. Приверженцы императора ссылались на Бруслара. Но большинство сомневалось даже в его существовании. Где же он, этот легендарный герой? Не выдумка ли это полиции, может быть, самого Фуше, чтобы поддерживать в городе страх перед шуанами, чтобы оправдать порой некоторые крутые меры?

— Покажите нам этого Бруслара!

Но его никому не показывали…

Во всяком случае, последняя казнь была принята неблагоприятно. Среди народа раздался ропот, а когда полиция рассеяла толпу, послышались свистки и даже было брошено несколько снарядов. Целый день продолжалось это глухое недовольство — правда, неопасное, но кем-то поддерживаемое…

В высших сферах ничего не подозревали или пожимали плечами. Между бывшими эмигрантами замечалось недовольство, но они выражались осторожно, исподтишка: кулак показывали в кармане, гнев не превышал благоразумия.

Все-таки было видно, что умы волновались.

В такое время весть о тайном собрании роялистов, конечно неопасном, но все-таки нежелательном, встретила полное недоверие. Генерал Савари, получив письмо Луизы, приказал расследовать дело. Начальником этой экспедиции был назначен Фроамантель, что очень обрадовало и его, как и Луизу с Жиролем. Все было предусмотрено заранее, и успех, казалось, был обеспечен.

В этот же самый день некоторым лицам были посланы письма, которые произвели на них разнообразное впечатление.

Полина Боргезе первая странным образом получила неподписанное письмо без адреса. Двор уже дня три как переехал из Рамбулье в Париж по случаю очень важного дипломатического столкновения с Пруссией, предвещавшего мало хорошего. Полина, которую брат-император отсылал обратно в Рим, проводила последние дни своего пребывания в Париже, занимаясь бесчисленными покупками. На самом же деле она каждое утро проводила в Фоли-Бегоньере, куда украдкой являлся и Гранлис. Оба предчувствовали близкую разлуку, и последние свидания носили несколько печальный характер.

Наступила война со всеми ее случайностями. Давая случай выказать храбрость, она вместе с тем пугала неизвестностью. Хотя влюбленные тешили себя всякими мечтами о будущем, но оба смутно чувствовали, что перелистывают последние страницы своего увлекательного романа. Может быть, Полина думала уже иное…

В четверг утром итальянка Мария, проходя по саду, увидела на аллее сложенную бумагу, обернутую вокруг камня, как видно, брошенного через решетку. Она подняла его. На бумаге стояли два слова: «Для дамы». Служанка отнесла письмо к принцессе.

Полина с любопытством развернула письмо. Там стояло:

"Ваш друг скомпрометирован (Форас, Ормансе, Бруслар), ему грозит большая опасность. В три с половиной часа, улица Монблан, 16. Придите, если любите.

Верный".

Принцесса нахмурилась: она заподозрила ловушку и обеспокоилась. Значит, принц не придет, когда она его ждала? Сидя на кушетке, она озабоченно считала минуты и часы, держа в руках открытое письмо. По мере того как шло время, ее лицо все более омрачалось.

Когда пробило полдень, она позвала Марию, и, по обыкновению тщательно закрывшись вуалем, обе они вышли из дома и сели в стоявшую неподалеку карету.

За завтраком в это утро у своей сестры Каролины Мюрат Полина не открывала рта, не скрывая своей озабоченности.

В то же утро и Гранлис получил свое письмо, гласившее:

«Берегитесь, за вами следят. Оставайтесь дома сегодня утром, иначе вас накроют. В три с четвертью часа приходите без опасений на улицу Монблан, 16; Форас требует мщения. Бруслар скоро будет.

Друг».

Принц был сильно заинтересован. Он так же, как Полина, вертел в руках письмо, не понимая, откуда оно. Почерк несомненно был женский. Может быть, его писала Мария? Но нет, так она не сумела бы написать. Кто же тогда?

Он вспомнил Кантекора. Этот сыщик, очевидно, покровительствовал ему неизвестно с какой, быть может, и с дурной целью. Может быть, это написал он при посредстве какой-нибудь своей сообщницы. Почему бы не поверить этому предупреждению? Он, конечно, получил от Фуше особые предписания: поберечь пока данное лицо, чтобы потом повыгоднее продать его. Пока для этого еще не настало время.

Размышления принца были близки к истине.

Он так и не вышел из дома в это утро, тем более охотно, что был очень расстроен смертью Фораса, его сына и д’Ормансе.

В таком же настроении были де Тэ, Иммармон и Прюнже, когда получили доставленные около полудня такие письма:

«Улица Монблан, 16, в три часа. Гранлис в большой опасности: западня. Все узнали. Бруслар уведомлен».

Подписи не было.

Все трое сочли это последствием недавней казни: роялисты подверглись, конечно, еще большему преследованию в Париже, последуют новые аресты, военный суд в Венсене…

Они подумали, что принц, за которым все время следила полиция, умышленно завлечен в западню, и подвергнется опасности, если вздумает защищаться… Они решили немедленно явиться туда, куда их звали, что бы их там ни ожидало, хотя бы верная гибель. Одно только было важно: принц, подвергавшийся опасности. Оба кузена в особенности чувствовали себя ответственными за жизнь своего короля после скандального происшествия в замке Дапали. С того злополучного дня они вместе с доверием и дружбой принца потеряли право быть около него, защищать его, если понадобится, хотя бы собственным телом, умереть за него, а потому теперь они с жадностью ухватились за представившийся случай.

В это же время маркиза Диана д’Этиоль получила в своем тайном убежище, на улице Прувер, записку, назначавшую ей свидание в тот же час, по тому же адресу, подписанную «Гранлис», что заставило ее покраснеть от радости. Забывая о собственной безопасности, она своими встречами и постоянными письмами преследовала в Париже принца, в которого успела пламенно влюбиться.

Изабелла д’Иммармон поступила точно так же. Она жила в доме Юржель, улица Лашез, у одной старой родственницы, которая приютила ее, ничего, в сущности, не понимая. Все помыслы молодой девушки тоже были сосредоточены около Вавилонской улицы, бывшей для нее таким же магнитом, как и для Дианы. Обе они рассчитывали не без основания, что такое постоянство должно, наконец, тронуть принца. Однако до сих пор молодой человек старательно отклонял все поползновения обеих красавиц. Он совсем мало бывал дома, возвращаясь поздно, выходя рано: уловить его там было почти невозможно, а этого-то именно он и желал.

Изабелла получила такое же приглашение, как и Диана, с той же подписью и сейчас же, как и та, приступила к обдумыванию роскошного, волшебного туалета, чтобы явиться на поле битвы во всеоружии.

Итак, из всех таинственно приглашенных на улицу Монблан ни один не колебался принять приглашение.

XXIV

Три часа. Улица Монблан, 16.

Близ австрийского посольства стоял маленький двухэтажный домик с узким двором впереди и садом, окруженным стеной позади. В глубине находилась маленькая потайная калитка, выходившая в соседний проулок. Через эту калитку час спустя после полудня вошли в дом десять агентов Савари под предводительством Фроамантеля; в числе их был и его приятель Жироль. Луиза Кастеле провела их в одну из комнат второго этажа. Там стоял зеленый карточный стол, за которым покойный капитан часто играл в карты со своими друзьями. Полицейские агенты в ожидании начала комедии или драмы последовали примеру хозяина дома и предались увлекательному развлечению, причем выигрывал все время Жироль. Время для них шло незаметно; между тем вдова Кастеле приготовлялась к приему приглашенных.

Она скрыла под широким чепцом покроя Шарлотты Корде свои золотистые волосы, которые легко могли выдать ее, а сверх него надела еще кружева, падавшие ей на глаза. В своем черном вдовьем платье она походила не то на госпожу, не то на служанку — трудно было решить. Ожидая назначенного часа, она дрожала от нетерпения. Наконец он пробил на соседней колокольне, и ожидаемые посетители стали собираться. Первыми явились Прюнже и Иммармон, за ними де Тэ; третьей, под густой вуалью, вошла в дом Изабелла, четвертой — также тщательно скрытая вуалью Диана д’Этиоль.

Молодые люди были приняты служанкой, в сущности Луизой Кастеле, и слугой в красном жилете и белом переднике; его изображал очень удачно Фроамантель. Пришедших провели в большой, плохо освещенный зал; обеих дам, но порознь, проводили: одну — в будуар, другую — в столовую, причем извинились, что придется немного подождать. Те и другие были удивлены таким приемом и несколько встревожены.

Молодые люди разговорились.

— Понимаете ли вы что-нибудь? — спросил Иммармон де Тэ.

— Я получил письмо, — ответил молодой граф. — Там сообщается, что Гранлису грозит большая опасность и указаны этот адрес и час. Вот и все. Я пришел.

— Как и мы, — сказал Прюнже. — Мы получили такие же письма и ждем… Что все это может значить?

— Боюсь, не сделал ли принц какой-нибудь неосторожности после вчерашней казни, показавшейся ему ужасной, не сбросил ли своей маски, погубив таким образом и свое дело, и себя самого! Это так похоже на него…

Оба кузена печально поникли головой.

— Однако что же мы будем делать здесь? — нетерпеливо спросил виконт.

— Ждать, — пожав плечами, ответил де Тэ.

— Кажется, письма не солгали, — продолжал Иммармон, — действительно это похоже на ловушку, но не нам ли самим? Послушайте, над нами ходят, и очень тяжелыми шагами, как будто там немало людей. Смотрите — заперли ворота. Окна здесь с решетками… А у нас даже нет при себе шпаги.

Действительно, из предосторожности все были одеты в гражданское платье и не имели при себе никакого оружия.

— Шпаги не помогли бы нам, — сказал де Прюнже. — Чтобы сделать такую вещь среди бела дня в Париже, надо иметь для этого власть и возможность. Остается только скрестить руки.

— Как вчера Форас?

— Может быть, — ответил де Тэ.

Их разговор был внезапно прерван: из правой двери появилась Диана д’Этиоль, из левой — Изабелла Иммармон, в средней показался Гранлис. Все вошедшие не могли ничего разглядеть в полутемной комнате после яркого солнечного света вне ее.

Трое бывших там ранее, уже привыкшие к темноте, узнали принца на самом пороге, бросились вперед и окружили его. Он жестом отстранил их, не зная, с кем имеет дело.

Позади него в оставшуюся непритворенную дверь, прошла быстрым шагом третья женская фигура, трижды закутанная вуалью; она точно ощупью пробралась вдоль стены и притаилась в глубине комнаты, подальше от окон. Ее появление прошло незамеченным: все старались рассмотреть друг друга, но это очень плохо удавалось. Наконец Гранлис узнал графа де Тэ.

— Вы, Эдмонд? — сказал он. — Значит, я не один в этой западне, как мне сдается.

— Рассчитывайте на меня, государь!

— Конечно! Я в этом уверен.

— Мы тоже здесь, принц, мы оба! — проговорил Жак Иммармон, указывая на своего кузена.

— В самом деле? — сказал Гранлис, не подавая руки. — Видно, что мне не был представлен список приглашенных… Отлично, господа: дом принадлежит не мне…

Наконец он различил перед собой две женские фигуры и, встревожившись, обратился к ним:

— Простите, кто вы?

В один момент Диана и Изабелла сбросили свои вуали. Их узнали, и они узнали одна другую.

Глубокое молчание воцарилось между шестью присутствующими лицами; седьмое оставалось молча, неподвижно в глубине комнаты. Все были поражены неожиданностью встречи после тяжелых сцен гнева и всевозможных приключений. На таком маленьком пространстве соединились здесь людские страсти: зависть, ревность, ненависть, злопамятность и, наконец, любовь, счастливая и несчастная, надеющаяся и пришедшая в отчаяние.

Изабелла грозно смотрела на своего брата и бывшего жениха, затем ее взгляд не особенно дружелюбно остановился на Диане.

Та ответила ей пылающим взором. Но глаза обеих женщин принимали нежное, умоляющее выражение, когда обращались к принцу.

Иммармон и Прюнже смотрели на принца, как побитые собаки на хозяина, а на Изабеллу бросали печальные, сострадательные взгляды.

Принц спокойно улыбался всеми, удивленный этим сборищем.

Де Тэ бесстрастно держался около него.

— Однако, господа, — заговорил принц, — кто может что-нибудь объяснить мне? Зачем все мы здесь?

В это время разом распахнулись все двери, за ними обрисовались силуэты многих людей, в комнате стало светлее. Из средней двери с шумом выступили вперед Фроамантель и Жироль.

— Именем императора, — произнес первый, — именем закона, милостивые государи и государыни, я арестую вас!

— По какому праву? — спросил Гранлис.

Оба сыщика отступили, пропустив вперед молодую женщину с золотистыми волосами. Бледная, но, видимо, радостно взволнованная, она медленно вышла вперед и заговорила:

— Отвечать вам буду я, я объясню вам все, потому что все это сделано мной, вы здесь из-за меня и — клянусь вам! — ради своей погибели…

Она остановилась на минуту перевести дыхание.

Все смотрели на нее с удивлением. Кем могла быть эта очаровательная блондинка, которая, казалось, так ненавидела их всех? Слушая ее, видя множество полицейских, занявших все выходы, все поняли, что грозит опасность.

— Слушайте меня и все поймете, — продолжала красавица, несколько успокоившись. — Я — Луиза де Кастеле, вдова капитана, убитого шуанами месяц тому назад в замке д’Этиоль. — Она обратилась к Диане: — У вас, сударыня.

— Совершенно верно, — кивнула головой та.

— Теперь я, как вы видите, агент полиции, сыщик, шпион… Но еще недавно я была придворной дамой императрицы, даже ее секретарем и очень многое видела и слышала. Господин Гранлис!

При этом имени все вздрогнули. Луиза говорила наугад, но ее слова так походили на истину… Ей поверили вполне, все были смущены.

— Я дала клятву, — продолжала вдова, — отомстить за своего мужа вам всем… Здесь не хватает одного Бруслара. Но я найду его, это только отложено. Ваше присутствие здесь, ваша поспешность отозваться на приглашение, где упоминалось имя Бруслара, — уже это одно обвиняет и губит вас. Кроме того, каждый из вас имеет свой обвинительный акт. Выслушайте. — Она развернула лист бумаги и стала громко читать его, прерывая своими замечаниями: — Господин Гранлис, самый главный, самый уважаемый, не правда ли? Вы обвиняетесь в том, что служите в императорской армии под ложным званием и фальшивым именем; что, будучи высланы из Франции, вы вернулись сюда, не имея на то права; что вы носите императорский мундир только для того, чтобы лучше скрывать свою измену и злые замыслы… Все это будет бесспорно доказано, за это я ручаюсь.

— Отлично! — раскланялся принц.

— Кроме того, — продолжала Луиза, — господину Гранлису придется еще объяснить свое присутствие в замке д’Этиоль, присутствие офицера императора среди заговорщиков под предводительством Бруслара. Напрасно будете объяснять это присутствие одним очарованием присутствующей здесь хозяйки замка. Такое объяснение принято не будет, несмотря на прославленную красоту упомянутой дамы.

— Благодарю, малютка! — холодно заметила Диана.

— Я не вхожу в споры с женщинами, — возвысил голос принц, — мы подождем судей!

— Вы будете иметь их, — улыбнулась Луиза, — можете рассчитывать на это. Что касается сообщников Гранлиса, то виконт Жак д’Иммармон, граф Жан де Прюнже — оба бывшие эмигранты, допущенные во Францию. Оба вполне сочувствуют господину Гранлису, помогают ему во всем, разделяют его взгляды и надежды. В Компьене он несколько дней провел у них; в Париже они следуют за ним, как верные телохранители, хотя Изабелла Иммармон и произвела некоторое охлаждение их дружбы: говорят, что ее брат и жених, господин де Прюнже, имели полное основание встревожиться…

Женщина, скрытая под кружевами, стоявшая в глубине комнаты, тихо проговорила:

— Слишком много женщин во всем этом!

Никто не слыхал этого, так как Иммармон уже отвечал Луизе:

— Мы арестованы, сопротивление бесполезно, мы знаем это. Не возражайте, пожалуйста, и ведите нас куда следует: в Венсен или в другое место. Но не берите на себя смелости изображать собой целый судебный трибунал: это вам вовсе не подходит и удается плохо. Все ваши обвинения недействительны: разве преступление — быть другом офицера императора, как мы, принимать его открыто, на глазах всех в своем доме?..

Луиза с торжеством перебила его:

— А разве не преступление скрывать в своих стенах, под своей кровлей графа Армана де Тэ, князя де Груа, товарища Бруслара, раненного в деле в замке д’Этиоль, помогать ему бежать и скрыться переодетым за границей? Разве поступать таким образом не преступление для офицеров императора, которыми имеете честь быть вы?

Она замолкла и ждала. Стояло мертвое молчание, все опустили голову… Положительно эта красивая женщина знала слишком много…

— Вы не отвечаете? — начала она снова, голосом еще более громким и пронзительным. — Тогда я сама скажу вам, как это называется. Это измена, которая кратчайшим путем ведет на Гревскую площадь.

— Вы только агент полиции, — заметил Прюнже, — сначала вы изображали судью, а теперь хотите играть роль палача… Это, право, слишком много!.. Мы глубоко обязаны вам!

— Принимаю вашу признательность, граф Прюнже д’Отрем, — мило улыбнулась Луиза, а затем она обратилась к графу де Тэ: — Ваша очередь, господин де Тэ. Вы лучший друг Гранлиса и брат того ужасного шуана, ярого врага императора, которому служите. Родные братья понимают один другого, хотя они и в разных лагерях!..

— Иногда этого и не случается, — тихо сказал бретонский граф. — Ну, на этот раз, ради вашего удовольствия, пусть будет так! Значит, я также изменник?

Он говорил спокойно, неторопливо, с ясным, правдивым взором. Луиза была поражена его кроткой красотой и даже пожалела, что он запутан в это дело. Но затем, отогнав эти мысли, она повернулась к Диане:

— Вы…

— Нельзя ли поскорее? Мне некогда, а вы говорите так, что уснуть можно. Лучше уж я сама буду говорить про себя. Я выслана из Франции, и все-таки я здесь. Я подруга Бруслара, дрались в моем замке. Господин Гранлис попал туда случайно и был принят очень дурно. В этом клянусь Богом! Я роялистка, бунтовщица, инсургентка, шуанка! Такова я была всегда, такова теперь и буду такой впредь! С этим ничего не поделаешь — это в крови. Вы можете арестовать меня, посадить в тюрьму, расстрелять, но запугать меня — никогда! Это такое мещанство — бояться!

— Браво, Диана! — воскликнула Изабелла.

Диана сделала ей дружеский жест рукой: общая опасность сблизила соперниц, забывших в эту минуту свою вражду.

— Я тоже буду говорить сама, — выступила вперед Изабелла. — К господину Гранлису я питаю безграничную преданность, пламенное уважение — это я заявляю громогласно. Я сопровождала Бруслара в его бегстве; может быть, мое присутствие было ему полезно — тем лучше! У меня шесть степеней дворянства со стороны матери и семь — со стороны отца; мои предки своим оружием служили десяти последним королям, не изменил ни один. В моем семействе гильотина произвела опустошения: мой род принадлежит истории обезглавленных. Я Изабелла д’Иммармон, из рода герцогов Юржель д’Иммармон, которые пользовались правом быть с покрытой головой в присутствии королей Франции.

— Браво, Изабелла! — в свою очередь горячо крикнула Диана.

Луиза Кастеле пожала плечами.

— Вероятно, в день суда у вас поубавится гордости! — сказала она, скрестив руки. — Довольно, однако! Господа, я уже считаю себя отмщенной. Поймите меня хорошенько! Вы погибли — я предаю вас. После этого я буду искать и найду Бруслара… Но есть еще одно, неизвестное пока лицо. Правда, об этой личности я не знаю ничего, даже ее имени. Сударыня, — обратилась она к закутанной женской фигуре в глубине комнаты, прислонившейся к стене. — Ваше присутствие здесь уже говорит против вас. Кто вы?

Рука, сверкая бриллиантами, нетерпеливо сорвала с головы черные кружева; показались золотисто-рыжеватые волосы и прекрасное, юное лицо, сияющее красотой, гордостью, сознанием своего могущества. Послышался громкий, смелый голос:

— Полина Бонапарт! Герцогиня Гуасталла, принцесса Боргезе! Довольно этого с вас?

Мертвое, полное удивления молчание последовало за этими словами. Затем Гранлис бросился было к Полине, но она отстранила его и, подойдя к пораженной Луизе, промолвила:

— Ты узнаешь меня, Луиза? Что за игру ты затеяла? Так-то ты отблагодарила императора? Я лично знаю — слышишь? — знаю присутствующих лиц. Я за них отвечаю. Они свободны, я так хочу! — Потом она обернулась к Фроамантелю, Жиролю и другим полицейским: — А вы убирайтесь отсюда! Вон, и как можно скорее: вы ничего не видели, ничего не слыхали. Смотрите, будьте осторожны; берегитесь моего гнева — он справедлив и жесток. Ступайте!

Все полицейские моментально скрылись. Тогда Полина вновь заговорила:

— Луиза, ты не создана для такой роли, тебе придется отказаться от нее. Все это очень печально… — Затем она повернулась к группе обвиняемых заговорщиков и повторила с надменным, высокомерным взглядом: — Я — Полина Боргезе!

Все низко поклонились: им было приятно, что их спасла она. Обе женщины побледнели и не сводили с Полины глаз. Она улыбнулась им, так как умела понимать и ценить красоту. Тогда обе, Диана и Изабелла, против своей воли, к своей величайшей досаде впоследствии, ответили ей также улыбкой и низким придворным реверансом, как бывало когда-то принято в Версале. Она очаровывала и пленяла невольно, от нее, как и от ее брата, точно исходила какая-то могучая, всепокоряющая сила.

Через мгновение Полина величественно и торжественно пошла к выходу. У дверей она остановилась и, полуобернувшись, громко скомандовала:

— Офицеры — к своим частям! Война объявлена.

Она вышла, оставив всех в полном остолбенении.

*  *  *

Некоторое время спустя Савари узнал об исходе этого дела: открытие Прусской кампании принудило его занять свое место адъютанта императора. Его пост наследовал Фуше, соединив в своих руках управление тайной полицией и жандармской частью вместе с общей полицией.

Тогда ему попалось на глаза «дело улицы Монблан». Сначала его изумление, а потом его гнев были беспредельны.

Кантекор получил очень нелестные отзывы за то, что дал себя провести и осмеять таким образом. Ему посоветовали, вернее, просто приказали снова поступить в военную службу и сопутствовать принцу в армии. Кантекор принял предложение поневоле, без особенного восторга. Но он решил до своего отправления свести некоторые счеты.

В одно прекрасное утро Жироль был найден мертвым, с ножом между лопатками, а три дня спустя труп Фроамантеля всплыл на поверхность реки под Новым мостом: обоим сыщикам больше не представилось возможности вмешиваться в чужие дела.

Несколько утешенный Кантекор записался сержантом в полк Тур д’Оверна. Однако с этих пор он стал меньше любить «своего» принца и изменил свое мнение о некоторых вещах.

Действительно, война была объявлена. Уже с месяц, как Наполеон поставил прусскому королю категорический вопрос: «Со мной вы или против меня?»

После целого месяца уклончивых переговоров берлинский кабинет сбросил наконец маску и одновременно с Россией объявил Франции войну. Принц Людовик, племянник короля, ненавидящий Францию и французов, королеву, знать, армию, весь народ, был заодно с ним.

Обыкновенно спокойная, апатичная германская нация вдруг точно сошла с ума, охваченная общим порывом ненависти. Население оскорбляло французов на улицах, весь Берлин кричал, угрожал, размахивал кулаками. Наконец дело дошло до того, что жандармы осмелились обнажить свои сабли на пороге французского посольства.

При этом известии Наполеон покраснел от гнева; он схватился за эфес своей шпаги и крикнул, задыхаясь:

— Наглецы! Хвастуны! Безумцы! Наше оружие всегда наготове! Мы покажем вам! Война!

Глухой шум собирающихся полков, топот лошадиных подков, потрясающий землю, звук сигнальных рожков, труб, грохот барабанов…

— Офицеры — на свои места! Вперед, кадеты императрицы!

Плохо обученные, после нескольких дней учений в казармах Курбевуа, они отправились к своим отрядам учить людей! Они ничего не знали, смотрели на других, но смело пошли вперед. Каждый забыл свои личные радости и горести ради общего дела.

Гранлис был уже не принцем, а только поручиком. Ему было тяжело расставаться с Полиной, но она сразу стала равнодушной, холодной, и ему так и не удалось разогреть ее. Но он решил идти на войну, покрыть славой свое имя, там, на поле битвы, тогда, может быть, она простит ему…

Простит ему! Что, однако?

Диану д’Этиоль, Изабеллу Иммармон. Она видела их и не могла поверить, чтобы при пламенной любви таких красавиц ее принц остался равнодушен, верен ей одной. Да если даже и так, то это ей тоже не нравилось… Почему? Кто может сказать это? Это тайна, загадка. Конечно, он не виноват, это просто случай… Очень возможно! Но ведь прежде всего Полина не признает дележа, а кроме того, у нее теперь много других забот… Может быть, ей уже кажется слишком долгой шестимесячная связь, может быть, она думает уже теперь о другом? Все ее помыслы заняты войной; она дрожит от нетерпения, как ее брат, пока не будет смыто кровью оскорбление, нанесенное императорскому достоинству.

Война, война! Она разрывает все связи, обрывает идиллии, прекращает элегии.

Рантиньи прощался со всеми своими дамами: цветочницами, белошвейками, модистками, с некоторыми светскими женщинами, со всеми, кого он так пылко любил.

Бертран Микеле де Марш вздыхал, глядя последний вечер на Олимпию Мартенсар, опечаленную вдвойне отъездом брата и слишком застенчивого возлюбленного.

Евгений Мартенсар, подобно Рантиньи, разъезжал по городу в экипаже, спеша в четырех его концах на последнее нежное свидание…

Мадемуазель де Ваденкур, тетки Орсимона, покрывали слезами бонбоньерки, которые украдкой укладывали в погребец так усердно, и столько молились и будут еще молиться… Сам племянник был до слез растроган прощанием.

Зато какая радость была другим — де Тэ, Иммармону, Прюнже! Можно идти сражаться! Можно идти умирать! Можно, забывая себя, снова служить принцу, защищая его от надвигающейся смерти! Можно сражаться, забыть все на свете — мужчин и женщин, успокоить свои нервы, удовлетворить ненависть, дышать запахом пороха, слушать свист пуль! Вперед!

Де Новар, скептически относившийся ко всему, был доволен общим оживлением страны и народа; он думал, что, вероятно, встретит немало смешного, увидит множество разных гримас, а может быть, удастся подкопить деньжонок.

Маркиз де Невантер помнил милости к нему Наполеона, и под красными отворотами его белого мундира билось восторженное сердце, полное преданности императору.

Все единодушно, забывая другие чувства, интриги, рознь происхождения и мнений, были рады призывному кличу войны и радостно обнажали шпаги.

Сторонники империи, республиканцы, роялисты — все без различия смешивались в общей массе. Поднималась и шла вперед вся нация, вся Франция!

Война! Война!

---

Текст перевода по изданию: Монтегю, Морис. Король без трона : Ист. роман М. Монтегю. — Санкт-Петербург: А. А. Каспари «Родина», 1911. —192 с.; (Интимная жизнь монархов; Кн. № 14).