Король англосаксов (Бульвер-Литтон)

Король англосаксов
автор Эдуард Джордж Бульвер-Литтон, пер. Михаила Воронова

Оригинал: английский, опубл.: 1848. — Перевод опубл.: 1878. Источник: az.lib.ru • Исторический роман.
Harold, the Last of the Saxons.

Эдвард Бульвер-Литтон

Король англосаксов

Исторический роман Harold, the Last of the Saxons, 1848 Издание Михаила Николаевича Воронова

Первое издание: Москва, типография Е. И. Погодиной, Софийская набережная, до Котельниковой, 1878.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Норманнский гость, саксонский король и датская пророчица

ГЛАВА I

Май 1052 года отличался хорошей погодой. Немногие юноши и девушки проспали утро первого дня этого месяца: еще задолго до восхода солнца кинулись они в луга и леса, чтобы нарвать цветов и нарубить березок. В то время возле деревни Шеринг и за торнейским островом (на котором только что строился вестминстерский дворец) находилось много сочных лугов, а по сторонам большой кентской дороги, над рвами, прорезавшими эту местность во всех направлениях, шумели густые леса, которые в этот день оглашались звуками рожков и флейт, смехом, песнями и треском падавших под ударами топора молодых берез.

Сколько прелестных лиц наклонялось в это утро к свежей зеленой траве, чтобы умыться майскою росою. Нагрузив телеги своею добычею и украсив рога волов, запряженных вместо лошадей, цветочными гирляндами, громадная процессия направилась обратно в город.

Предшественники царствовавшего в это время короля-монаха нередко участвовали в этой процессии, совершавшейся ежегодно первого мая, но этот добрый государь терпеть не мог подобных увеселений, отдававших язычеством, и никогда не присутствовал на них, что, однако, не вызывало ни в ком сожаления.

Возле кентской дороги возвышалось большое здание, прежде принадлежавшее какому-то утопавшему в роскоши римлянину, но теперь приходившее в упадок. Молодежь не любила этого места и, проходя мимо него, творила робкою рукою крестное знамение, так как в этом доме жила знаменитая Хильда, которая, как гласила народная молва, занималась колдовством. Но суеверный ужас скоро уступил место прежнему веселью, и процессия благополучно достигла Лондона, где молодые люди ставили пред каждым домом березки, украшали все окна и двери гирляндами и затем снова предавались веселью вплоть до темной ночи.

Еще на другой день были заметны следы этого празднества: повсюду лежали увядшие цветы и облетевшие листья, между тем как воздух был наполнен каким-то особенным ароматом, занесенным из лесов и с лугов.

Вот, в этот-то второй день мая 1052 года, я и желаю ввести благосклонного читателя в жилище Хильды. Оно стояло на небольшом возвышении и, несмотря на свое полуразрушенное состояние, носило на себе отпечаток прежнего величия, что составляло резкий контраст с грубыми домами саксонцев.

Хотя римские виллы были во множестве разбросаны по Англии, но саксонцы никогда не пользовались ими; наши суровые предки были более склонны разрушать несоответствовавшее их привычкам, чем приноравливаться к нему. Не могу объяснить, по какому случаю описываемая мною вилла сделалась исключением из общего правила, но знаю наверное, что она была обитаема многими поколениями тевтонского происхождения.

Грустно было смотреть, как изменилось это здание, которое было вначале таким изящным! Прежний атриум (передний крытый двор) был превращен в сени. На тех колоннах, которые были прежде постоянно обвиты цветами, красовались теперь: круглый, с горбом посредине, щит саксонца, меч, дротики и маленький кривой палаш. Посреди пола, утоптанного известкою и глиною, сквозь которую еще проглядывали местами остатки великолепной мозаики, был устроен очаг, а дым выходил на волю через отверстие, проделанное в крыше, которое прежде служило для пропуска дождя. Прежние маленькие спальни для прислуги, по бокам атриума, были оставлены в первоначальном виде, но то место в конце его, в котором когда-то находились хорошенькие кельи, из которых смотрели в таблиниум (парадная гостиная) и виридариум (открытая галерея), было завалено обломками кирпичей, бревнами и т. п., так что осталась свободною лишь небольшая дверь, которая вела в таблиниум. Эта комната тоже была теперь чем-то вроде сарая, куда складывался всякий хлам. С одной стороны её находился ларариум (комната домашнего пената), а с другой — гиняцеум (комната женщин). Ларариум служил, очевидно, гостиною какому-нибудь саксонскому тану, потому что там и сям были набросаны неумелой рукой фигуры, имевшие претензию представлять белого коня Генгиста и черного ворона Водена. Потолок, с изображениями играющих амуров, был исписан рунами, а над старинным креслом, причудливой формы, висели волчьи головы, сильно испорченные молью и всесокрушающим влиянием времени.

Эти комнаты, которые сообщались с перистилем и галереею, защищались окнами. В окно ларариума было вставлено тусклое серое стекло, а окно гиняцеума просто было заделано плохой деревянной решеткой.

Одна сторона громадного перистиля была превращена в хлева, на другой же стояла христианская часовня, сложенная из необтесанных дубовых бревен и покрытая тростником. Наружная стена почти совершенно развалилась, открывая вид на соседний холм, обрывы которого были покрыты кустарником.

На этом холме виднелись обломки кромлеха (друидского жертвенника), посреди которых стоял, возле входа в склеп какого-то саксонского вождя, жертвенник тевтонца, что можно было заключить по рельефному изображению Тора с поднятым молотком в руках и древним письменам. Нельзя же было саксонцу не воздвигнуть жертвенника своему торжествующему богу войны на том месте, где прежде бретонец совершал поклонения своему божеству.

Снаружи разрушенной стены перистиля находился римский колодец, а неподалеку от него стоял маленький храм Бахуса. Таким образом, взор сразу охватывал памятники четырех различных вероисповеданий: друидского, римского, тевтонского и христианского.

По перистилю беспрепятственно двигались взад и вперед рабы и целые стада свиней, а в атриуме находились люди из высших сословий. Они были полувооружены и проводили время каждый по-своему. Некоторые пили, другие играли в кости, занимались своими громадными собаками или соколами, важно и чинно сидевшими на шестах.

Ларариум был забыт всеми, но женская комната не изменила своего характера. Мы сейчас же познакомим читателя с находившейся в ней группой.

Обстановка этой комнаты свидетельствовала о знатном происхождении ее владелицы. Нужно заметить, что богатые люди предавались в то время гораздо больше роскоши в своей домашней жизни, чем вообще можно было предположить. Стены этого покоя были покрыты дорогой шелковой тканью, вышитой серебром; на буфете стояли турьи рога, оправленные в золото. Посередине комнаты стоял небольшой круглый стол, поддерживавшийся какими-то странными, символическими чудовищами, вырезанными из дерева. Вдоль одной из стен сидели за прялками полдюжины девушек; невдалеке от них, у окна, находилась пожилая женщина с величественной осанкой. Пред нею стоял маленький треножник, на котором виднелись рунная рукопись, чернильница изящной формы и перо с серебряной ручкой. У ног ее сидела молодая, шестнадцатилетняя девушка, с длинными волосами, вьющимися по плечам. Она была одета в снежно-белую полотняную тунику с длинными рукавами и высоким воротом, отделанную роскошной вышивкой. Талия перехватывалась простым кушаком. Этот костюм вполне обрисовывал стройную, прелестную фигуру молодой девушки.

Красота этого молодого создания была поразительна: недаром ее прозвали прекрасной в этой стране, которая так изобиловала красивыми женщинами. В лице ее выражались благородство и беспредельная кротость. Голубые глаза ее, казавшиеся почти черными от длинных ресниц, были пристально устремлены на строгое лицо, наклонившееся над нею с тем рассеянным видом, который свидетельствует, что мысль чем-то сильно занята.

В такой-то позе сидела Хильда, язычница, и ее внучка Юдифь, христианка.

— Бабушка, — проговорила молодая девушка тихо, после длинной паузы, причем звук ее голоса до того испугал служанок, что они все сразу оставили свою работу, но потом снова принялись за нее с удвоенным вниманием, бабушка, что тревожит тебя? Не думаешь ли ты о великом графе и его прекрасных сыновьях, сосланных за море?

Когда Юдифь заговорила, Хильда как будто пробудилась от сна, а выслушав вопрос, она понемногу выпрямила свой стан, еще не согнувшийся под бременем лет.

Взор ее отвернулся от внучки и остановился на молчаливых служанках, занимавшихся своим делом с величайшим прилежанием.

— Га?! — воскликнула она, между тем как холодный надменный взгляд ее загорелся мрачным огнем. — Вчера молодежь праздновала лето, а сегодня вы должны стараться возвратить зиму. Тките как можно лучше; смотрите, чтобы основа и уток были прочны. Скульда [судьба] находится между вами и будет управлять челноком.

Девушки сильно побледнели, но не посмели взглянуть на свою госпожу. Веретена жужжали, нитки вытягивались все длиннее и длиннее, и снова наступило прежнее гробовое молчание.

— Ты спрашиваешь, — обратилась Хильда, наконец, к внучке, — ты спрашиваешь: думаю ли я о графе и его сыновьях? Да, я слышала, как кузнец ковал оружие на наковальне и как корабельный мастер сколачивал молотками крепкий остов корабля. Прежде чем наступит осень, граф Годвин выгонит норманнов из палат короля-монаха, выгонит их, как сокол выгоняет голубей из голубятни… Тките лучше, прилежные девушки! Обращайте больше внимания на основу и уток! Пусть ткань будет крепкой, потому что червь гложет беспощадно!..

— Что это они будут ткать, милая бабушка? — спросила Юдифь, в кротких глазах которой изобразились изумление и робость.

— Саван Великого…

Уста Хильды крепко сомкнулись, но взор ее, теперь горевший больше прежнего, устремился вдаль, и белая рука ее как будто чертила по воздуху какие-то непонятные знаки. Затем она медленно обернулась к окну.

— Подайте мне покрывало и посох! — приказала она внезапно.

Служанки мигом вскочили со своих мест: они были от души рады, что представлялся случай оставить хоть на минуту работу, которая, конечно, не могла нравиться им, как только они узнали ее назначение.

Не обращая внимания на множество рук, спешивших услужить ей, Хильда взяла покрывало, надела его и пошла в сени, а оттуда в таблиниум и затем в перистиль, опираясь на длинный посох, наконечник которого представлял ворона, вырезанного из черного выкрашенного дерева. В перистиле она остановилась и, после непродолжительного раздумья, позвала свою внучку. Юдифь недолго заставила себя ждать.

— Иди со мной! Есть одно лицо, которое ты должна видеть всего два раза в жизни: сегодня…

Хильда замолчала; видно было, как выражение ее сурово-величавого лица мало-помалу смягчалось.

— И когда еще, бабушка?

— Дитя, дай мне свою маленькую ручку… Вот так!.. Лицо омрачается при взгляде на него… Ты спрашиваешь, Юдифь, когда еще его увидишь? Ах, я сама не знаю этого!

Разговаривая таким образом, Хильда тихими шагами прошла мимо римского колодца и языческого храма и поднялась на холм. Тут она осторожно опустилась на траву, спиной к кромлеху и тевтонскому жертвеннику.

Вблизи росли подснежники и колокольчики, которые Юдифь начала рвать и плести из них венок, напевая при этом мелодичную песенку, слова и напев которой доказывали ее происхождение из датских баллад, отличавшихся от искусственной поэзии саксонцев своею простотой. Вот, вольный перевод ее:

«Весело поет соловей

В веселом мае;

Слух мой пленен соловьем,

Но сердце ни при чем.

Весело улыбается дерево

Зеленеющею веткой;

Глаза мои любуются зеленью,

Но сердце ни при чем.

Мой май не весной,

Когда цветы цветут и птицы поют:

Мой май — тот был зимой,

Когда со мной милый сидел!»

Не допела еще Юдифь последнюю строфу, как послышались звуки множества труб, рожков и других употребительных в то время духовых инструментов. Вслед за тем из-за ближайших деревьев показалась блестящая кавалькада.

Впереди выступали два знаменосца; на одном из знамен были изображены крест и пять молотов — символы короля Эдуарда, после прозванного исповедником, а на другом был виден широкий крест с иззубренными краями.

Юдифь оставила свой венок, чтобы лучше взглянуть на приближающихся. Первое знамя было ей хорошо знакомо, но второе она видела в первый раз. Привыкнув постоянно видеть возле знамени короля знамя графа Год-вина, она почти сердито проговорила:

— Милая бабушка, кто это осмеливается выставлять свое знамя на месте, где должно развеваться знамя Годвина?

— Молчи и гляди! — ответила Хильда коротко. За знаменосцами показались два всадника, резко отличавшиеся друг от друга осанкой, лицами и летами; оба держали в руках по соколу. Один из этих господ ехал на молочно-белом коне, попона и сбруя которого блистала золотом и драгоценными нешлифованными каменьями. Дряхлость сказывалась в каждом движении этого всадника, хотя ему было не более шестидесяти лет. Лицо его было изборождено глубокими морщинами и из-под берета, похожего на шотландский, ниспадали длинные белые волосы, смешиваясь с большой клинообразной бородой, но щеки его были еще румяны и, вообще, лицо — замечательно свежо. Он видимо предпочитал белый цвет всем остальным цветам, потому что верхняя туника, застегивавшаяся на плечах широкими драгоценными пряжками, была белая, также как и шерстяное исподнее платье, обтягивавшее его худые ноги, и — плащ, обшитый широкой каймой из красного бархата и золота.

— Король! — прошептала Юдифь и, сойдя с холма, остановилась у подножия его с глубокой почтительностью. Скрестив на груди руки, стояла она, совершенно забыв, что она без покрывала и плаща, а выходить без них считалось крайне неприличным.

— Благородный сэр и брат мой, — произнес по-романски звучный голос спутника короля, — я слышал, что в твоих прекрасных владениях находится много этого народца, о котором наши соседи, бретонцы, так много рассказывают нам чудесного, и если бы я не ехал с человеком, к которому не смеет приблизиться ни одно некрещеное существо, то сказал бы, что там, у холма, стоит одна из местных прелестных фей.

Король Эдуард взглянул по направлению, указанному рукой говорившего, и спокойное лицо его слегка нахмурилось, когда он увидел неподвижную фигуру Юдифи, длинные золотистые волосы которой развевались теплым майским ветерком. Он придержал коня, бормоча латинскую молитву, по окончании ее спутник его обнажил голову и произнес слово «аминь» таким благоговейным тоном, что Эдуард наградил его слабой улыбкой, причем нежно сказал: «Bene, bene, Piosissime!».

После этого он знаком подозвал к себе молодую девушку. Юдифь вспыхнула, но послушно подошла к нему.

Знаменосцы остановились, так же как и король со своим спутником и вся остальная свита, состоявшая из тридцати рыцарей, двух епископов, восьми аббатов и нескольких слуг. Все ехали на прекрасных конях и были одеты в норманнский костюм. Несколько собак отделились от своры и рыскали вдоль опушки леса.

— Юдифь, дитя мое! — начал Эдуард романским языком, так как он не очень хорошо изъяснялся по-английски, а романское — норманнско-французское — наречие, сделавшись языком придворных со времени восшествия на престол, было чрезвычайно распространено между всеми классами. — Юдифь, дитя мое, я надеюсь, что ты не забыла моих наставлений: усердно поешь гимны и носишь на груди ладанку со святыми мощами, подаренными тебе мной?

Девушка молча наклонила голову.

— Каким это образом, — продолжал король, напрасно стараясь придать своему голосу строгое выражение, — ты малютка… как это ты, мысли которой уже должны бы стремиться единственно к Пресвятой Деве Марии, можешь стоять одна и без покрывала на дороге, подвергаясь нескромным взглядам всех мужчин!. Поди ты, это не хорошо! [Любимая поговорка короля Эдуарда]

Упрек этот, высказанный при таком большом обществе, смутил еще более Юдифь. Грудь ее высоко вздымалась, но с несвойственным ее летам усилием она удержала слезы, душившие ее, и кратко ответила:

— Моя бабушка, Хильда, велела мне следовать за нею, и я пошла.

— Хильда?! — воскликнул король с притворным изумлением. — Но я не вижу с тобой Хильды… ее здесь вовсе нет.

При последних словах его Хильда встала: высокая фигура ее показалась так внезапно на вершине холма, что можно было подумать, не выросла ли она из земли.

Она подошла легкой поступью к внучке и поклонилась надменно королю.

— Я здесь! — произнесла она совершенно спокойно. — Чего хочет король от своей слуги Хильды?

— Ничего! — отвечал торопливо монарх, и лицо его выразило смущение и боязнь, — я хотел попросить тебя держать это молоденькое, прелестное создание в тиши уединения, совершенно согласно с его предназначением отказаться от света и посвятить себя безраздельно служению высшему существу.

— Не тебе говорить бы эти слова, король! — воскликнула пророчица, — не сыну Этельреда, сына Ведена! Последний представитель славного рода Пенда обязан жить и действовать; он не имеет права закабалить себя в монастырскую келью; нет, его долг воспитывать храбрых, доблестных воинов;, в них всегда ощущается громадный недостаток, и пока чужестранцы не уйдут до единого из саксонских владений, нужно беречь от гибели и малейший отросток на дереве Ведена.

— «Per la resplender De»?! Ты чересчур отважна! — воскликнул гневно рыцарь, находившийся подле короля Эдуарда, и смуглое лицо его запылало румянцем, — ты, как лицо подвластное, обязана, конечно, держать язык на привязи! Притом ты выдаешь себя за христианку, а твердишь о языческом своем боге Водене.

Сверкающий взор рыцаря встретился с взором Хильды; в глазах ее светилось глубокое презрение, к которому примешивался непроизвольный ужас.

— Дорогое дитя! — произнесла она, опустив нежно руку на роскошные кудри своей милой Юдифи, — вглядись в этого рыцаря и старайся запомнить черты его лица! Это тот человек, с которым ты увидишься только два раза в жизни.

Молоденькая девушка подняла на него прекрасные глаза, и они приковались к нему будто волшебной силой. Туника незнакомца из дорогого бархата темно-алого цвета была в резком контрасте с белоснежной одеждой короля-исповедника; его мощная шея была совсем открыта; накинутый на плечи, весьма короткий плащ с меховой подбойкой не скрывал его груди, а грудь эта казалась способной не поддаться напору целой армии, и руки, очевидно, не уступали ей в несокрушимой силе. Он был среднего роста, но казался на вид выше всех остальных, и это вызывалось его гордой осанкой, исполненной холодного, сурового величия.

Но всего замечательнее во всей особе рыцаря было его лицо: оно цвело здоровьем и юношеской свежестью; незнакомец не следовал обычаю царедворцев, подражавших норманнам; он брил усы и бороду и казался поэтому несравненно моложе, чем был на самом деле; на черные, густые, глянцевые волосы с синеватым отливом была слегка надвинута невысокая шапочка, украшенная перьями.

Вглядевшись повнимательнее в его широкий лоб, можно было заметить, что время провело на нем неизгладимый след.

Складка, образовавшаяся между прямых бровей, наводила на мысль, что этот человек наделен от природы огненным темпераментом и сильным властолюбием, а легкие морщины, бороздившие лоб, обнаруживали наклонность к глубоким размышлениям и к разработке сложных и серьезных вопросов; во взгляде его было что-то гордое, львиное; его маленький рот был довольно красив, но самой выдающейся из всех частей лица был его подбородок: он выдавал железную, беспощадную волю; природа наделяет такими подбородками у звериной породы одного только тигра, а в семье человеческой — одних завоевателей, какими были Цезарь, Кортес, Наполеон.

Эта личность, вообще, отличалась способностью вызывать в женском поле восторг и удивление, в мужчинах — глубокий непроизвольный страх. Но в том пристальном взгляде, которым приковалась пугливая Юдифь к суровому лицу благородного рыцаря, не светился восторг: в нем выражался только тот глубокий, безмолвный и леденящий ужас, в котором застывает существо бедной птички под обаянием взгляда ее врага — змеи.

Молодая девушка сознавала в душе, что ей не позабыть до гробовой доски этого повелительно-сурового лица, и образ этот будет тесниться в ее мысли и в ее сновидении и стоять перед нею при ярком свете дня и в густом мраке ночи.

Этот пристальный взгляд утомил, очевидно, благородного рыцаря.

— Прекрасное дитя! — произнес он с надменно-приветливой улыбкой, — не следуй наставлениям твоей суровой родственницы, не учись относиться враждебно к чужестранцам! Могу тебя уверить, что и норманнский рыцарь способен подчиниться влиянию красоты!

Он отделил один из дорогих бриллиантов, придерживавших перья, украшавшие шапочку, и продолжая все с той же приветливой улыбкой:

— Прими эту безделку на память обо мне, и если меня будут бранить и проклинать и ты это услышишь, укрась этим бриллиантом свои чудные кудри и вспомни с добрым чувством о Вильгельме норманнском! [В саксонских и норманнских хрониках Вильгельм именуется графом, но мы станем отныне именовать его герцогом, каким он и был в действительности]

Бриллиант сверкнул на солнце и упал к ногам девушки, но Хильда не дала ей воспользоваться даром и отбросила его посохом под копыта коня короля Эдуарда.

— Ты рожден от норманнки, — воскликнула она, — и она обрекла тебя провести всю твою молодость в томлениях изгнания: растопчи же копытами твоего скакуна дар этого норманна. Ты так благочестив, что все твои слова достигают до неба: все это говорят! Так молись же, король, да ниспошлет оно мир твоему отечеству и гибель чужестранцу!

Слова Хильды звучали такой повелительностью, в ней было столько мрачного, сурового величия, что суеверный страх охватил моментально всю свиту короля. Опустив покрывало, пророчица опять взошла на тот же холм. Добравшись до вершины, она остановилась, и вид ее высокой, неподвижной фигуры усилил панику, вызванную в присутствующих предшествующей сценой.

— Едем дальше! Живее! — скомандовал король, осенивший себя широким крестным знамением.

— Нет, клянусь всем святым! — воскликнул герцог норманнский, устремив свои черные, блестящие глаза на кроткое лицо короля Эдуарда. — Терпение человека должно иметь пределы, а подобная дерзость способна возмутить самых невозмутимых, и если бы жена самого знаменитого из норманнских баронов, то есть жена Фиц-Осборна, дерзнула бы затронуть меня подобной речью…

— То ты бы поступил точно таким же образом, — перебил Эдуард, — ты простил бы ее и отправился далее!

Губы герцога норманнского задрожали от гнева, но он не проявил его ни одним резким словом, а, напротив того, взглянул на короля почти с благоговением. Вильгельм не отличался особенной терпимостью к человеческим слабостям и поступал нередко с полной беспощадностью, но в нем было развито религиозное чувство, глубокая набожность короля-исповедника, его кротость и мягкость привлекали к нему все симпатии графа. Примеры доказали, что люди, одаренные несокрушимой волей, привязывались к кротким и нежным существам; это было доказано той восторженной преданностью, с которой относились дикие и невежественные обитатели севера к искупителю мира: они плакали, слушая его кроткие заповеди, они благоговели перед его святой и безупречной жизнью, но не имели силы побороть свои дикие и порочные страсти и подражать ему в чистоте и смирении.

— Клянусь моим Создателем, что я люблю тебя и смотрю на тебя с глубоким уважением! — воскликнул герцог норманнский, обратясь к королю, — и будь я твоим подданным, я разнес бы на части всякого, кто рискнул бы порицать твою личность! Но кто же эта Хильда? Не сродни ли тебе эта странная женщина? В ее жилах течет, судя по ее смелости, королевская кровь.

— Да, Вильгельм bien-aime, эта гордая Хильда, да простит ее Бог, доводится родней королевскому роду, но не тому, которого я служу представителем! — отвечал Эдуард и, понизивши голос, прибавил боязливо. Все думают, что Хильда, принявшая христианство, осталась той же ревностной сторонницей язычества и что, вследствие этого, какой-то чародей или даже злой дух посвятил ее в тайны, не совместные с духом христианской религии! Но мне приятнее думать, что испытания жизни повлияли отчасти на ее здравый смысл!

Король вздохнул с глубоким сердечным сокрушением о заблуждении Хильды, герцог устремил глаза, исполненные гневного и гордого презрения на фигуру пророчицы, продолжавшей стоять с неподвижностью статуи на вершине холма, и сказал потом с мрачным, озабоченным видом:

— Так в жилах этой ведьмы течет на самом деле королевская кровь? Но я хочу надеяться, что у нее нет наследников, способных предъявить какое-нибудь право на саксонский престол!

— Да, но жена Годвина ее близкая родственница, а это обстоятельство чрезвычайно важно! — отвечал Эдуард. — Ты знаешь, как и я, что хоть изгнанный граф не делает попыток, чтобы завладеть престолом, но это не мешает ему желать неограниченной и безраздельной власти над нашими народами.

Король начал описывать важнейшие события из истории Хильды, но он имел такое неясное понятие о том, что совершалось у него в королевстве, он так плохо изучил дух своего народа и его описания были настолько сбивчивы и настолько неверны, что автор принимает на себя удовольствие ознакомить читателя с биографией Хильды.

ГЛАВА II

Славные люди были те отважные воины, которые получили впоследствии название датчан. Хотя они старались погрузить покоренные ими народы во мрак прежнего невежества, но они тем не менее положили начало просвещению других, свободных от их ига. Шведы, норвежцы, датчане имели много общего в главных чертах характера и расходились только в некоторых частностях. Все они отличались неутомимой деятельностью и стремлением к личной и гражданской свободе; их понятия о чести были крайне ошибочны, но они обладали особенной общительностью и сживались свободно с другими племенами; в этом и заключалось резкое их различие с нелюдимыми кельтами.

Да! «Frances li Archivesce li dus Rou bauptiza».

«Франкенс, архиепископ, крестил Рольфа герцога».

И не прошло еще столетия после этого крещения, как потомки этих закоренелых язычников, не щадивших прежде ни алтаря, ни его священнослужителей, сделались самыми ревностными защитниками христианской церкви; старинное наречие было забыто, за исключением остатков его в городе Байе; древние имена их превратились во французские титулы и нравы франко-норманнов до того изменили их, что в них не осталось ничего прежнего, кроме скандинавской храбрости.

Таким же образом сродные им племена, кинувшиеся в Англосаксонию для грабежа и убийств, сделались в сравнительно короткое время одной из самых патриотических частей англосаксонского народонаселения, как только великий Альфред успел подчинить их своей власти.

В то время, с которого начинается наш рассказ, эти норманны жили мирно, под названием датчан, в пятнадцати английских графствах, даже в Данелаге, за границами этих графств.

Самое большое число их находилось в Лондоне, где они даже имели свое собственное кладбище. Национальное собрание датчан в Витане решало выбор королей, и вообще, они совершенно слились с туземцами. Еще и теперь в одной трети Англии провинциальное дворянство, купцы и арендаторы происходят от викингов, женившихся на саксонских девушках. Было, вообще, мало разницы между норманнским рыцарем времен Генриха I и саксонским таном из Норфолька и Йорка: оба происходили от саксонских матерей и скандинавских отцов.

Но, хотя эта гибкость была одной из характерных черт характера скандинавцев, были, разумеется, и исключения, в которых неподатливость их была просто поразительна. Норвежские хроники, так же как и некоторые места нашей истории, доказывают, до какой степени фальшиво относились многие из поклонников Одина к принятому ими христианству. Несмотря на то, что они принимали святое крещение, в них все же оставались прежние языческие понятия. Даже Гарольд, сын Канута, жил и царствовал как человек, «отверженный от христианской веры», потому что он не был в состоянии добиться помазания на царство от кентерберийского епископа, принявшего к сердцу дело брата его, Гардиканута.

На скандинавском континенте священники часто принуждены были смотреть сквозь пальцы на многие беззакония, вроде многоженства и тому подобного. Если даже они и искренне вступали в христианство, то тем не менее не могли отрешиться от всех своих суеверий. Незадолго до царствования исповедника. Канут Великий издал множество законов против колдовства и ворожбы, поклонения камням, ручьям, и против песен, которыми величали мертвецов; эти законы предназначались для датских новообращенных, так как англосаксонцы, покоренные уже несколько веков тому назад, душой и телом были привержены христианству.

Хильда, происходившая из датского королевского дома и приходившаяся Гите, племяннице Канута, двоюродной сестрой, прибыла в Англию год спустя после восшествия на престол Канута, вместе со своим мужем, упрямым графом, который хотя и был крещен, но втайне все еще поклонялся Одину и Тору. Он пал в морском сражении, происходившем между Канутом и святым Олафом норвежским. Заметим мимоходом, что Олаф неистово преследовал язычество, что однако ничуть не мешало ему самому придерживаться многоженства. После него даже царствовал один из его побочных сыновей, Магнус. Муж Хильды умер последним на палубе своего корабля, в твердой надежде, что Валькиры перенесут его прямо в Валгаллу.

Хильда осталась после него с единственной дочерью, которую Канут выдал замуж за богатого саксонского графа, происходившего от Пенда, этого короля Мерции, ни за что не хотевшего принять христианство, но говорившего из осторожности, что не будет препятствовать своим соседям сделаться христианами, в случае, если они только действительно будут жить по-христиански, то есть — в мире и согласии. Этельвольф, зять Хильды, впал в немилость Гардиканута, потому что был в душе более саксонцем, чем датчанином; бешеный король не посмел, однако, представить его открыто в Витан, но отдал насчет его тайные приказания, вследствие чего последний и был умерщвлен в объятиях своей жены, которая не перенесла этой потери. Таким образом, дочь их, Юдифь, перешла под опеку Хильды.

По причине той же гибкости, отличавшей скандинавцев и заставлявшей их переносить всю свою любовь к родине на приютившую их страну, Хильда тоже привязалась так к Англии, как будто родилась в ней. По живости же воображения и вере в сверхъестественное, она осталась датчанкой. После смерти мужа, которого она любила неизменной любовью, душа ее с каждым днем все более и более обращалась к невидимому миру.

Чародейство в Скандинавии имело различные формы и степени. Там верили в существование ведьмы, врывавшейся будто бы в дома пожирать людей и скользившей по морю, держа в зубах остов волка-великана, из громадных челюстей которого капала кровь; признавали и классическую валу или сивиллу, предсказывавшую будущее. В скандинавских хрониках много рассказывается об этих сивиллах; они были большей частью благородного происхождения и обладали громадным богатством. Их постоянно сопровождало множество рабынь и рабов, короли приглашали их к себе для совещаний и усаживали на почетные места. Гордая Хильда со своими извращенными понятиями, избрала, конечно, ремесло сивиллы: поклонница Одина [Один или Воден — бог северных народов, первым именем его называли жители Скандинавии, вторым — саксонцы] не изучала ту часть своей науки, которая могла бы, с ее точки зрения, служить интересам черни. Мечты ее устремлялись на судьбы государств и королей; она желала поддерживать те династии, которым должно было царствовать над будущими поколениями. Честолюбивая, надменная она внесла в свою новую обстановку предрассудки и страсти блаженной поры давно минувшей молодости.

Все человеческие чувства ее сосредотачивались на Юдифи, этой последней представительнице двух королевских семейств. Стараясь проникнуть в будущее, она узнала, что судьба ее внучки будет тесно связана с судьбой какого-то короля; оракул же намекнул на какую-то таинственную, неразрывную связь ее угасавшего рода с домом графа Годвина, мужа ее двоюродной сестры. Гиты. Этот намек заставил ее более прежнего привязаться к дому Годвина. Свен, старший сын графа, был сначала ее любимцем и поддался, в свою очередь, ее влиянию, вследствие своей впечатлительной и поэтической натуры. Мы увидим впоследствии, что Свен был несчастнее своих братьев. Когда семья Годвина отправилась в изгнанье, вся Англия отнеслась к ней с величайшим сочувствием, но в ней не отыскалось ни единой души, которая вздохнула бы с сокрушением о Свене.

Когда же вырос Гарольд, второй сын графа, то Хильда полюбила его еще больше, чем прежде любила Свена. Звезды уверяли ее, что он достигнет высокого положения в свете, а замечательные способности его подтверждали это пророчество. Привязалась она к Гарольду отчасти вследствие предсказания, что судьба Юдифи связана с его судьбой, а отчасти оттого, что не могла проникнуть дальше этого в будущее их общей судьбы, так что она колебалась между ужасом и надеждой. До сих пор ей еще не удавалось повлиять на умного Гарольда. Хотя он чаще своих братьев посещал ее, на лице его постоянно появлялась недоверчивая улыбка, как только она начинала говорить с ним в качестве предсказательницы. На ее предложение помочь ему невидимыми силами, он спокойно отвечал:

«Храбрец не нуждается в ободрении, чтобы выполнить свою обязанность, а честный человек презирает все предостережения, которые могли бы поколебать его добрые намерения».

Знаменательно было то обстоятельство, что все находившиеся под влиянием Хильды погибали преждевременно самым плачевным образом, несмотря на то что магия ее была самого невинного свойства. Тем не менее народ так почитал ее, что законы против колдовства никак не могли быть безопасно применимы к ней. Высокородные датчане уважали в ней кровь своих прежних королей и вдову одного из знаменитейших воинов. К бедным она была добра, постоянно помогала им и словом и делом, со своими рабами обращалась тоже милостиво и потому могла твердо надеяться, что они не дадут ее в обиду.

Одним словом, Хильда была замечательно умна и не делала ничего, кроме добра. Если и предположить, что некоторые люди известного темперамента, обладающие особенно тонкими нервами и вместе с тем пылкой фантазией, могли, действительно, иметь сообщения со сверхъестественным миром, то древнюю магию никак нельзя сравнить с гнилым болотом, испускающим ядовитые испарения и закрытым для доступа света, но следует уподобить ее быстрому ручью, журчащему между зеленых берегов и отражающему в себе прелестную луну и мириады блестящих звезд.

Итак, Хильда и прекрасная внучка ее жили тихо и мирно, в полнейшей безопасности. Нужно еще добавить, что пламеннейшим желанием короля Эдуарда и девственной, подобно ему благочестивой, его супруги было посвятить Юдифь служению алтарю. Но по законам нельзя было принуждать ее к этому без согласия опекунши или ее собственного желания, а Юдифь никогда не противоречила ни словом, ни мыслью своей бабушке, которая не хотела и слышать об ее вступлении в храм.

ГЛАВА III

Между тем как король Эдуард сообщал норманнскому герцогу все, что ему было известно и даже неизвестно о Хильде, лесная тропинка, по которой они ехали, завела их в такую чащу, как будто столица Англии была от них миль за сто. Еще и теперь можно видеть в окрестностях Норвуда остатки тех громадных лесов, в которых короли проводили время, гоняясь за медведями и вепрями. Народ проклинал норманнских монархов, подчинивших его таким строгим законам, которые запрещали ему охотиться в королевских лесах; но и в царствование англосаксонцев простолюдин не смел преступить эти законы под страхом смертной казни.

Единственной земной страстью Эдуарда была охота, и редко проходил день, чтобы он не выезжал после литургии со своими соколами или легавыми собаками в леса. Соколиную охоту он, впрочем, начинал только в октябре, но и в остальное время он постоянно брал с собой молодого сокола, чтобы приучить его к охоте, или старого любимого ястреба.

В то время, как Вильгельм начинал тяготиться бессвязным рассказом доброго короля, собаки вдруг залаяли и из чащи вылетел внезапно бекас.

— Святой Петр! — воскликнул король, пришпоривая коня и спуская с руки знаменитого перегринского сокола.

Вильгельм не замедлил последовать его примеру, и вся кавалькада поскакала галопом вперед, любуясь на поднимавшуюся добычу и тихо кружившегося вокруг нее сокола.

Король, увлекшись сценой, чуть не полетел с коня, когда этот последний внезапно остановился перед высокими воротами, проделанными в массивной стене, сложенной из кирпичей и булыжника.

На воротах апатично и неподвижно сидел высокорослый сеорль, а за ним стояла группа поденщиков, опираясь на косы и молотильные цепы. Мрачно и злобно смотрели они на приближающуюся кавалькаду. Здоровые, свежие лица и опрятная одежда доказывали, что им живется не дурно. Действительно, поденщики- были в то время гораздо лучше обеспечены, чем теперь, в особенности если они работали на богатого англосаксонского тана.

Стоявшие на воротах люди были прежде дворовыми Гарольда, сына Годвина, изгнанника.

— Отоприте ворота, добрые люди, отоприте скорее! -. крикнул им Эдуард по-саксонски, причем в произношении его слышалось, что этот язык не привычен ему.

Никто не двинулся с места.

— Не следует топтать хлеб, посеянный нами для нашего графа Гарольда, проворчал сеорль сердито, между тем как поденщики одобрительно рассмеялись.

Эдуард с несвойственным ему гневом привскочил на седле и поднял с угрозой руку на упрямого сеорля; вместе с тем подскакала его свита и обнажила торопливо мечи. Король выразительным жестом пригласил своих рыцарей успокоиться и ответил саксонцу:

— Наглец!.. Я бы наказал тебя, если бы мог! — В этом восклицании было много и смешного, и трогательного. Норманны отвернулись, чтобы скрыть улыбку, а саксонец оторопел. Он теперь узнал великого короля, который был не в состоянии причинить кому-либо зло, как бы ни вызывали его гнев.

Сеорль соскочил проворно с ворот и отпер их, почтительно преклонившись пред своим монархом.

— Поезжай вперед, Вильгельм, мой брат, — сказал Эдуард спокойно, обратившись к герцогу.

Глаза сеорля засверкали, когда он услышал имя герцога норманнского. Пропустив вперед всех своих спутников, король обратился снова к саксонцу.

— Отважный молодец, — сказал он. — Ты говорил о графе Гарольде и его полях; разве тебе не известно, что он лишился всех своих владений и изгнан из Англии?

— С вашего позволения, великий государь, эти поля принадлежат теперь Клапе, шестисотенному.

— Как так? — спросил торопливо Эдуард. — Мы, кажется, не отдавали поместья Гарольда ни саксонцам, ни Клапе, а разделили их между благородными норманнскими рыцарями.

— Эти прекрасные поля, лежащие за ними луга и фруктовые сады были переданы Фульке, а он продал их Клапе, бывшему управляющему Гарольда. Так как у Клапы не хватило денег, то мы дополнили необходимую сумму своими грошами, которые нам удалось скопить, благодаря нашему благородному графу. Сегодня только мы запивали магарыч… Вот мы, с Божьей помощью, и будем заботиться о благосостоянии этого поместья, чтобы снова передать его Гарольду, когда он вернется… что неминуемо.

Несмотря на то что Эдуард был замечательно прост, он все-таки обладал некоторой долей проницательности, и потому понял, как сильна была привязанность этих грубых людей к Гарольду Он слегка изменился в лице и глубоко задумался.

— Хорошо, мой милый! — проговорил он ласково, после минутной паузы. Поверь, что я не сержусь на тебя за то, что ты любишь так своего тана; но есть люди, которым это может и не понравиться, поэтому я предупреждаю тебя по-дружески, что уши твои и нос не всегда будут в безопасности, если ты будешь со всеми так же откровенен, как был со мною.

— Меч против меча, удар против удара! — произнес с проклятием саксонец, схватившись за рукоять ножа. — Дорого поплатится тот, кто прикоснется к Сексвольфу, сыну Эльфгельма!

— Молчи, молчи, безумный! — воскликнул повелительно и гневно король и отправился далее, вслед за норманнами, успевшими уже выбраться в поле, покрытое густой, колосистой рожью, и наблюдавшими с видимым удовольствием за движениям соколов.

— Предлагаю пари, государь! — воскликнул прелат, в котором не трудно было узнать надменного и храброго байеского епископа Одо, брата герцога Вильгельма. — Ставлю своего бегуна против твоего коня, если сокол герцога не одержит верх над бекасом.

— Святой отец, — возразил Эдуард недовольным током, — подобное пари противно церковным уставам, и монахам запрещено заниматься им… Поди ты, это нехорошо!

Епископ, не терпевший противоречия даже от своего надменного брата, нахмурился и готовился дать резкий ответ, но Вильгельм, постоянно старавшийся избавить короля от малейшей неприятности, заметил намерение Одо и поспешил предупредить ссору.

— Ты порицаешь нас справедливо, король, — сказал он торопливо, наклонность к легкомысленным и пустым удовольствиям — один из капитальных недостатков норманнов… Но полюбуйся лучше своим прекрасным соколом! Полет его величествен… смотри, как он кружится над несчастным бекасом… он его настигает!.. Как он смел и прекрасен!

— А все же клюв бекаса пронзит сердце отважной, величавой птицы! заметил насмешливо епископ.

Почти в ту же минуту бекас и сокол опустились на землю. Маленький сокол герцога последовал за ним и стал быстро кружиться над обеими птицами.

Обе были мертвы.

— Принимаю это за предзнаменование, — пробормотал герцог по-латыни. Пусть туземцы взаимно уничтожают друг друга!

Он свистнул, и сокол сел к нему на руку. — Поедемте домой! скомандовал король.

ГЛАВА IV

Кавалькада въехала в Лондон через громадный мост, соединявший Соутварк со столицей. Остановимся тут, чтобы взглянуть на представшую картину.

Вся окрестность была покрыта дачами и фруктовыми садами, принадлежавшими богатым купцам и мещанам. Приблизившись к реке с левой стороны, можно было видеть две круглые арены, предназначенные для травли быков и медведей. С правой стороны был холм, на котором упражнялись фокусники, для потехи гуляющей по мосту публики. Один из них попеременно кидал три мяча и три шара, которые ловил затем один вслед за другим. Невдалеке от него плясал громадный медведь под звуки флейты или флажолета. Зрители громко хохотали над ним, но смех их мгновенно прекратился, когда послышался топот норманнских бегунов, причем всеобщее внимание устремилось на знаменитого герцога, ехавшего рядом с королем.

В начале моста, на котором когда-то происходила страшная битва между датчанами и святым Олафом, союзником Этельреда, находились две полуразрушенные башни, выстроенные из римских кирпичей и дерева, а возле них стояла маленькая часовня. Мост был так широк, что два экипажа могли свободно ехать по нему рядом, и постоянно пестрел многочисленными пешеходами. Это было любимое местопребывание песенников; тут сновали взад и вперед сарацины со своими испанскими и африканскими товарами; немецкий купец спешил по этому мосту к своей даче, рядом с ним шел закутанный отшельник, а в стороне виднелся столичный франт, лебезивший возле молодой крестьянки, идущей на рынок с корзиной, наполненной ландышами и фиалками.

Жгучий взгляд Вильгельма останавливался с изумлением то на группах двигавшихся людей, то на широкой реке Думала ли глазевшая в это время на него толпа, что он будет для нее строгим властелином, но вместе с тем даст ей такие льготы, которых она прежде никогда не имела?

— Клянусь святым крестом! — воскликнул он наконец. — Ты, дорогой брат, получил блестящее наследство!

— Гм! — произнес король небрежно. — Ты не знаешь, как трудно управлять этими саксонцами… А датчане? — сколько раз они врывались сюда?! Вот эти башни — памятники их нашествия… Почем знать, может быть, уже в будущем году на этой реке снова будет развеваться знамя с изображением черного ворона? Король датский, Магнус уже претендует на мою корону, в качестве наследника Канута.. а… а Годвина и Гарольда, единственных людей, которых боятся датчане, нет здесь.

— Ты в них не будешь нуждаться, Эдуард! — проговорил герцог скороговоркой. — В случае опасности посылай за мной: в моей новой шербургской гавани стоит много кораблей, готовых к твоим услугам… Скажу тебе в утешение, что если б я был королем Англии, если б я владел этой рекой, то народ мог бы спать мирным сном от всенощной до заутрени. Клянусь Создателем, что никто никогда не увидел бы здесь датского знамени!

Вильгельм не без особенного намерения выразился так самоуверенно: цель его была та, чтобы добиться от Эдуарда обещания передать ему престол.

Но король промолчал, и кавалькада начала приближаться к концу моста.

— Это что еще за древняя развалина? — спросил герцог, скрывая свою досаду на молчаливость Эдуарда. — Не остатки ли это какой-нибудь римской крепости?

— Да, говорят, что она была выстроена римлянами, — ответил король. Один из ломбардских архитекторов прозвал эту башню развалиной Юлия.

— Эти римляне были во всех отношениях нашими учителями, — заметил Вильгельм. — Я уверен, что это самое место будет когда-нибудь выбрано одним из последующих королей Англии для постройки дворца… А это что за замок?

— Это Тоуер, в котором обитали наши предки… Я и сам жил в нем, но теперь предпочитаю ему тишину торнейского острова.

Говоря это, они достигли Лондона, который тогда еще был мрачным, некрасивым городом. Дома его были большей частью деревянные; редко виднелись окна со стеклами: они просто защищались полотняными занавесками. Там и сям, на больших площадях, попадались окруженные садами храмы. Множество громадных распятий и образов на перекрестках возбуждали удивление иноземцев и благоговение англичан. Храмы отличались от простых домов тем, что над соломенными или тростниковыми крышами их находились грубые конусообразные и пирамидальные фигуры. Опытный глаз ученого мог бы различить еще следы прежней римской роскоши, остатки первобытного города, в настоящее время застроенного рынками.

Вдоль Темзы возвышалась стена Константина, хотя уже сильно попорченная. Вокруг бедной церкви святого Павла, в которой был похоронен Себба, последний король саксонцев, отказавшийся от престола в пользу несчастного отца Эдуарда, — стояли громадные развалины храма Дианы. Возле башни, прозванной в позднейшие времена сарацинским именем «Барбикан», находились остатки римской каланчи, с которой когорты наблюдали за тем, чтобы усмотреть пожар или увидать издали приближение неприятеля. Посреди Бишопс-гете-стрета сидел на своем троне изуродованный Юпитер, у ног которого находился орел; многие из новообращенных датчан останавливались перед ним, думая, что это Один со своим вороном. У Людгета указывали на арки, оставшиеся от колоссального римского водопровода, а близ «стального дворца», в котором обитали немецкие купцы, стоял полностью сохранившийся римский храм, существовавший уже во времена Жоффрея монмутского. За стенами города еще тянулись по равнинам римские виноградники. На том самом месте, где прежде римляне совершали свою меновую торговлю, занимались тем же промыслом люди, принадлежавшие к разным национальностям. На каждом шагу в Лондоне и вне его выкапывались урны, вазы, оружие и человеческие кости, но никто не обращал на все это никакого внимания.

Но герцог норманнский смотрел не на остатки прежней цивилизации, а думал о людях, которые послужат проводниками будущего просвещения страны.

Всадники проехали в молчании Сити и миновали небольшой мост, перекинутый через речку Флит. Налево виднелись поля, направо — зеленеющие леса и многочисленные рвы.

Наконец они достигли деревни Шеринг, которую Эдуард недавно пожаловал вестминстерскому храму. Остановившись на минуту перед зданием, где воспитывались соколы, они повернули к грубому кирпичному двору, принадлежавшему шотландским королям, а оттуда поскакали к каналу, окружавшему Вестминстер. Здесь они сошли с лошадей и сели в шлюпку, которая должна была перевезти их на противоположную сторону.

ГЛАВА V

Ворота нового дворца Эдуарда отворились, чтобы впустить саксонского короля и норманнского герцога. Вильгельм окинул взором каменную, еще неоконченную громаду дворца с его длинными рядами сводчатых окон, твердыми пилястрами, колоннадами и массивными башнями, взглянул на группы придворных, вышедших к нему навстречу… и сердце радостно забилось в его мощной груди

— Разве нельзя уже назвать этот двор норманнским? — шепнул он своему брату — Взгляни на этих благородных графов: разве они все не одеты в наш костюм? А эти ворота разве не созданы рукой норманна?..

Да, брат, в этих палатах занимается заря нового восходящего светила!

— Если бы в Англии не было народа, то она теперь принадлежала бы тебе, — возразил епископ. — Ты не видел, во время нашего въезда, нахмуренных бровей, не слышал сердитого ропота?.. Есть много негодяев, и ненависть их сильна!

— Силен и конь, на котором я езжу, — сказал герцог, — но смелый ездок усмиряет его уздой и шпорами.

Менестрели заиграли и запели любимую песнь норманнов. Норманнские рыцари присоединились к хору и приветствовали таким образом вступление могучего герцога в жилище слабого потомка Водена.

Во дворе герцог соскочил с коня, чтобы поддержать стремя королю. Эдуард положил руку на широкое плечо .своего гостя и, довольно неловко спустившись на землю, обнял и поцеловал его перед всем собранием, после чего он ввел его за руку в прекрасный покой, нарочно устроенный для Вильгельма, где и оставил его одного с его свитой.

После ухода короля, герцог разделся и погрузился в глубокое раздумье. Когда же Фиц-Осборн, знатнейший из норманнских баронов, пользовавшийся особенным доверием герцога, подошел к нему, чтобы ввести его в баню, прилегавшую к комнате, Вильгельм отступил и закутался в свою мантию.

— Нет, нет! — прошептал он тихо. — Если ко мне и пристала английская пыль, то пусть она тут и остается!.. Ты пойми, Фиц-Осборн, ведь она равносильна началу моего владения страной!

Движением руки он приказал своей свите удалиться, оставив при себе Фиц-Осборна и Рольфа, графа гирфордского, племянника Эдуарда, к которому Вильгельм был особенно расположен.

Герцог прошелся молча два раза по комнате и остановился у круглого окна, выходившего на Темзу.

Прелестный вид открылся перед его глазами; заходящее солнце озаряло флотилию маленьких лодок, облегчавших сообщение между Вестминстером и Лондоном. Но взор герцога искал серые развалины баснословного Тоуера, башни Юлия и лондонские стены, он скользнул и по мачтам того зарождавшегося флота, который послужил в царствование Альфреда Дальнозоркого для открытия неизвестных морей и внес цивилизацию в самые отдаленные, неизвестные страны.

Герцог глубоко вздохнул и протянул непроизвольно руку, как будто бы желая схватить еле раскинувшийся перед ним модный город.

— Рольф, — сказал он внезапно, — тебе известно богатство лондонского купечества, ты ведь, foi guiliaume, mon gentil chevalier, настоящий норманн и чуешь близость золота точно так, как собака приближение вепря!

Рольф улыбнулся при этом двусмысленном комплименте, который оскорбил бы всякого честного простолюдина.

— Ты не ошибся, герцог! — ответил он ему. — Обоняние изощряется в этом английском воздухе… где встречаются люди всевозможных наций: саксонцы, финлянды, датчане, фламандцы, пикты и валлоны — не так как у нас, где уважаются только высокородные и отважные люди. Золото и поместья имеют здесь то же значение, что и благородное происхождение; это доказывается уже тем, что чернь прозвала челнов Витана многоимущими. Сегодняшний сеорль может завтра же сделаться именитым вельможей, если он разбогатеет каким-нибудь чудом в продолжение ночи. Он может тогда жениться даже на царской родственнице и командовать армией. А обедневший граф подвергается тотчас же всеобщему презрению; он лишается своего прежнего значения и становится в уровень с людьми низшего класса; сыновья его могут дойти до унизительного положения поденщиков… Да, золото уважается здесь более всего; все стремится к наживе, а клянусь святым Павлом, что примеры заразительны!

— Хорошо, — сказал герцог, выслушав эту речь и потирая руки. — Трудно было бы покорить или даже поколебать народ, тесно слившийся с единственным потомком доблестного, неподкупного племени.

— Таковы все бретонцы, но таковы и все мои валлийцы, герцог! — заметил ему Рольф.

— Но в стране, где богатство ставится выше благородного происхождения, — продолжал Вильгельм, не обращая внимания на замечание Рольфа, — можно и подкупить народных предводителей, а чернь везде сильна исключительно бескорыстными, мужественными вождями… Мы, однако же, отдалились от главного предмета, этот

Лондон, вероятно, очень богатый город, любезнейший мой Рольф?

— Да, настолько богатый, что может свободно выставить армию, которой хватило бы от Руана до Фландрии, а от нее до Парижа.

— В жилах Матильды, которую ты желаешь иметь своей супругой, течет кровь Карла Великого, — заметил Фиц-Осборн. — Дай Бог, чтобы дети ее завоевали царство доблестного монарха!

Герцог слегка нагнулся и приложился набожно к висевшему на его груди кресту со святыми мощами.

— Как только я уеду, — обратился он снова к Рольфу, — спеши к своим валлийцам; они очень упрямы и тебе будет с ними немало хлопот!

— Да, спать в тесном соседстве с этим рассвирепевшим роем не совсем-то удобно!

— Ну, так пусть же валлийцы подерутся с саксонцами; старайся продлить между ними борьбу, — посоветовал Вильгельм. — Помни нынешнее предзнаменование: норвежский сокол герцога Вильгельма царил над валлийским соколом и саксонским бекасом, после того как они взаимно уничтожили друг друга… Но пора одеваться: нас скоро придут звать на ужин и на пир!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Ученый Ланфранк

ГЛАВА I

В то время саксонцы — начиная с короля и кончая последним поденщиком садились ежедневно четыре раза за стол. «Счастливые времена!» — воскликнет не один из потомков этих поденщиков, читая эти строки. Да, конечно, счастливые, но только не для всех, потому что хлеб рабства и горек и тяжел. В то время, когда живые деятельные бретонцы и постоянные распри королей предписывали саксонцам строгое воздержание, последних нельзя было упрекнуть в страсти к пьянству, но они увлеклись впоследствии примером датчан, любивших наслаждаться удовольствиями жизни. Под влиянием их саксонцы предавались всевозможным излишествам, хотя и позаимствовали от них много хорошего; эти пороки не проникли, однако, до двора Исповедника, воспитанного под влиянием строгих нравов и обычаев норманнов.

Норманны играли почти одинаковую роль со спартанцами: окруженные злобными, завистливыми врагами, они поневоле следовали внушениям духовенства, чтобы только удержаться на месте, добытом ими с таким тяжелым трудом. Точно так, как спартанцы, и норманны дорожили своей независимостью и собственным достоинством, отличавшим их резко от многих народов, — гордое самоуважение не позволяли им унижаться и кланяться перед кем бы то ни было. Спартанцы били благочестивее остальных греков вследствие постоянной удачи во всех предприятиях, несмотря на препятствия, с которыми им приходилось бороться; этой же причине можно приписать и замечательное благочестие норманнов, веровавших всем сердцем, что они находятся под особым покровительством Пресвятой Богородицы и Михаила архистратига.

Прослушав всенощную, отслуженную в часовне вестминстерского аббатства, которое было построено на месте храма Дианы*, король со своими гостями прошел в большую залу дворца, где был сервирован ужин.

В стороне от королевской эстрады стояли три громадных стола, предназначенных для рыцарей Вильгельма и благородных представителей саксонской молодежи, изменившей ради прелести новизны грубому патриотизму своих отцов.

На эстраде сидели вместе с королем только самые избранные гости: по правую руку Эдуарда помещался Вильгельм, по левую — епископ Одо. Над ними возвышался балдахин из золотой парчи, а занимаемые ими кресла были из какого-то богато вызолоченного металла и украшены царским гербом великолепной работы. За этим же столом сидели Рольф и барон Фиц-Осборн, приглашенный на пир в качестве родственника и наперсника герцога. Вся посуда была из серебра и золота, а бокалы украшены драгоценными камнями, и перед каждым гостем лежали столовый ножик с ручкой, сверкавшей яхонтами и ценными топазами, и салфетка, отделанная серебряной бахромой. Кушанья не ставились на стол, а подавались слугами, и после каждого блюда благородные пажи обносили присутствовавших массивными чашами с благовонной водой.

Из развалин этого храма при короле Сиберте были построены церковь и небольшой монастырь, аббат которого, Иульнот, был любимым собеседником Канута. Тут же когда-то находился и дворец этого короля, уничтоженный пожаром.

За столом не было ни одной женщины, потому что той, которой следовало бы сидеть возле короля, — прелестной дочери Годвина и супруги Эдуарда не было во дворце: она впала в немилость короля вместе со своими родными и была сослана куда-то на житье. «Ей не следует пользоваться королевской роскошью, когда отец и братья питаются горьким хлебом опальных и изгнанников», — порешили советники кроткого короля — и он согласился с этим бесправным приговором.

Несмотря на прекрасный аппетит всех гостей, им все-таки нельзя было прикоснуться к пище без предварительных религиозных обрядов. Страсть к псалмопениям достигла тогда в Англии высшей степени. Рассказывают даже, что при некоторых торжественных пирах соблюдался обычай не садиться за стол, не выслушав все без исключения псалмы царя Давида: какой громадной памятью и какой крепкой грудью должны были тогда отличаться певцы!

На этот раз стольник сократил обычное молитвословие до такой сильной степени, что, к великой досаде короля Эдуарда, были пропеты только десять псалмов.

Все заняли места, и король, испросив извинение герцога за это непривычное нерадение стольника, произнес свое вечное: «Не хорошо, не хорошо, поди ты, это не хорошо!»

Разговор за столом почему-то не клеился, несмотря на старания Рольфа и даже герцога, мысленно пересчитывавшего тех саксонцев, на которых он мог положиться при случае.

Но не так было за остальными столами; поданные в большом количестве напитки развязали саксонцам языки и лишили норманнов обычной их сдержанности. В то время, когда винные пары уже произвели свое действие, за дверями залы — где бедняки дожидались остатков ужина — произошло небольшое движение и вслед за тем показались двое незнакомцев, которым стольник очистил место за одним из столов.

Новоприбывшие были одеты замечательно просто: на одном из них было платье священнослужителя низшего разряда, а на другом — серый плащ и широкая туника, под которой виднелось нижнее платье, покрытое пылью и грязью. Первый был небольшого роста, худощавый, — другой, наоборот, исполинского роста и сильного сложения. Лица их были более чем наполовину закрыты капюшонами.

При их появлении, между присутствовавшими пронесся ропот удивления, презрения и гнева, который прекратился, когда заметили, с каким уважением относился к ним стольник, особенно к высокому; но немного спустя ропот усилился, так как великан бесцеремонно притянул к себе громадную кружку, поставленную для датчанина Ульфа, саксонца Годрита и двух молодых норманнских рыцарей, родственников могучего Гранмениля. Предложив своему спутнику выпить из кружки, он сам осушил ее с особенным наслаждением, выказывавшим, что он не принадлежит к норманнам, и потом попросту обтер губы рукавом.

— Мессир, — обратился к нему один из норманнских рыцарей — Вильгельм Малье, из дома Малье де-Гравиль, как можно дальше отодвигаясь от гиганта, извини, если я замечу тебе, что ты испортил мой плащ, ушиб мне ногу и выпил мое вино. Не угодно ли будет тебе показать мне лицо человека, нанесшего все эти оскорбления, мне — Вильгельму Малье де-Гравилю?

Незнакомец ответил каким-то глухим смехом и опустил капюшон еще ниже.

Вильгельм де-Гравиль обратился с вежливым поклоном к Годриту, сидевшему напротив него.

— Виноват, благородный Годри, мне кажется, что этот вежливый гость саксонского происхождения и не знает другого языка, кроме своего природного. Потрудись спросить его: в саксонских ли обычаях входить в таких костюмах во дворец короля и выпивать без спроса чужое вино?

Годрит, ревностнейший подражатель иностранных обычаев, вспыхнул при иронических словах Вильгельма де-Гравиля. Повернувшись к странному гостю, в отверстии капюшона которого исчезали теперь колоссальные куски паштета, он проговорил сурово, хотя и картавя немного, как будто не привык выражаться по-саксонски:

— Если ты — саксонец, то не позорь нас своими мужицкими приемами, попроси извинения у норманнского тана — и он, конечно, простит тебя… Обнажи свою голову и…

Тут речь Годрита была прервана следующей новой выходкой неисправимого великана: слуга поднес к Годриту вертел с жирными жаворонками, а нахал вырвал весь вертел из-под самого носа испуганного рыцаря. Двух жаворонков он положил на тарелку своего спутника, хотя тот энергично протестовал против этой любезности, а остальных — перед собой, не обращая никакого внимания на бешеные взгляды, устремившиеся на него со всех сторон.

Малье де-Гравиль взглянул с завистью на прекрасных жаворонков, потому что он, в качестве норманна, хоть и не был обжорой, но во всяком случае не пренебрегал лакомым кусочком.

— Да, foi de chevalier! — произнес он. — Все воображают, что надо ехать за море, чтобы увидеть чудовищ; но мы как-то уж особенно счастливы, продолжал он, обращаясь к своему другу, графу зверскому, — так как нам удалось открыть Полифена, не подвергаясь баснословным приключениям Улисса.

Он указал на предмет всеобщего негодования и довольно удачно привел стих Виргилия:

«Monstrum, horrendum, informe, ingens, cui lumen adeptum»

(Чудовище, страшное на взгляд, слепое, ужасное, бесформенное).

Великан продолжал уничтожать жаворонков с прежним непоколебимым спокойствием, спутник же его казался пораженным звуками латинского языка; он внезапно поднял голову и сказал с улыбкой удовольствия:

— Bene, mi fili, lepedissime; poetae verba in militis ore non indecora sonant*.

Молодой норманн вытаращил глаза на говорившего и ответил иронично:

— Одобрение такого великого духовного лица, за которое я тебя считаю, судя по твоей скромности, неминуемо должно возбудить зависть моих английских друзей, которые по своей учености вместо «in verba magistri» говорят «in vina magistri».

— Ты, должно быть, большой шутник, — сказал, снова покрасневший, Годрит. — Я нахожу, что вообще латынь идет только монахам, да и те не слишком-то сильны в ней.

— Латынь-то? — возразил де-Гравиль с презрительной усмешкой. — О, Годри, bien aime! Латынь язык Цезарей и сенаторов, гордых мужей и мужественных завоевателей. Разве ты не знаешь, что герцог Вильгельм Безбоязненный уже на девятом году знал наизусть комментарии Юлия Цезаря?.. и поэтому вот тебе мой совет; ходи чаще в школу, говори почтительнее о монахах, из числа которых выходят самые лучшие полководцы и советники, помни, что «ученье свет, а неученье — тьма!».

— Твое имя, молодой рыцарь? — спросил духовный по-норманнски, хотя и с легким акцентом.

— Имя его я могу сообщить тебе, — сказал великан, на том же языке и грубым голосом. — Я могу сообщить его имя, род и характер. Зовут этого юношу Вильгельмом Малье, а иногда и де-Гравилем, так как наше норманнское дворянство нынче уже не может существовать без этого де. Но это вовсе не доказывает, что он имел какое-либо право на баронство де-Гравиль, принадлежащее главе его дома, исключая разве старой башни, находящейся в каком-то углу названного баронства, и прилежащей к ней земли, достаточной только для прокорма одной лошади и двух крепостных. Очень может быть, что последние уже давно заложены, чтобы купить бархатную мантию и золотую цепь. Родители его были: норвежец Малье, принадлежавший к морякам Рольфа, этого морского короля, и француженка, от которой он «наследовал все, что имеет драгоценного, а именно: плутовской ум и острый язык, любящий чернить все встречное и поперечное. Он обладает и еще замечательными преимуществам: он очень воздержан, так как ест только за счет других; знает латынь, потому что был, благодаря своей тощей фигурке, предназначен к монашеству; обладает некоторым мужеством, если судить по тому, что он собственной рукой убил трех бургундцев, вследствие чего герцог Вильгельм и сделал из него вместо монаха sans tache — рыцаря sans terre… Что же касается остального…

„Хорошо, мой сын! Хорошо, насмешник: слова поэта недурно звучат в ушах воина“.

— Что касается остального, — перебил де-Гравиль, страшно побледневший от бешенства, но сдержанным тоном, — то не будь здесь герцога Вильгельма, я вонзил бы свой меч в твою тушу, чтобы тебе удобнее было переварить краденый ужин и заставить тебя замолчать навсегда.

— Что же касается остального, — продолжал великан равнодушно, — то он схож с Ахиллесом только потому, что он impiger, iracundus*. Рослые люди могут не хуже маленьких прихвастнуть латинским словечком, мессир Малье, Ie beai Clerc!

Рука рыцаря судорожно ухватилась за кинжал, и зрачки его расширитись, как у тигра, собирающегося кинуться на свою добычу, но, к счастью, в это время раздался звучный голос Вильгельма.

— Прекрасен твой пир и вино твое веселит сердце, государь и брат мой. — сказал он. — Только недостает песен менестреля, которые считаются королями и рыцарями за необходимую принадлежность обеда. Прости, если попрошу, чтобы сыграли какую-нибудь старинную песню: ведь родственные друг другу норманны и саксонцы всегда любят слушать деяния своих отцов.

Беспокоен и гневен.

Ропот одобрения пронесся между норманнами, саксонцы же тяжело вздохнули: им слишком хорошо было известно, какого рода песни пелись при дворе Исповедника.

Ответа короля не было слышно, но кто изучил лицо его до тонкости, мог бы прочесть на нем легкое выражение порицания. По знаку с его стороны выползли из угла какие-то похожие на привидения музыканты, в белых одеждах, похожих на саваны, и заиграли могильную прелюдию, после чего затянули плаксивым голосом длинную песню о чудесах и мученичестве какого-то святого.

Пение было до того монотонно, что подействовало на всех подобно усыпительному средству. Когда Эдуард, один из всего собрания внимательно слушавший певцов, оглянулся на своих гостей, ожидая услышать от них восторженную похвалу, то, ему представилась следующая, утешительная картина: племянник его зевал; епископ Одо слегка всхрапывал, сложив на животе руки, богато украшенные перстнями; Фиц-Осборн покачивал маленькой головой, под влиянием сладкой дремоты, а Вильгельм смотрел куда-то вдаль и, очевидно, не слышал ничего.

— Благочестивая, душеполезная песня, герцог, — сказал король.

Вильгельм встрепенулся, кивнул рассеянно головой и спросил отрывисто:

— Что виднеется там, — уж не герб ли короля Альфреда?

— Да… а что?

— Гм! Матильда фландрская происходит от него по прямой линии… Саксонцы все еще чрезвычайно чтят его потомков.

— Ну, да. Альфред был великий человек и перевел псалмы царя Давида.

Монотонное пение, наконец, кончилось, но действие его на гостей Эдуарда еще не прекратилось. Томительная тишина царствовала в зале, когда в ней неожиданно раздался звучный голос. Все вздрогнули и оглянулись: перед ними стоял великан, вынувший из-под своего плаща какой-то трехструнный инструмент и запевший следующую балладу о герцоге Ру:

1.

„От Блуа до Санли текут, подобно бурному потоку, норманны, — и франк за франком падают перед ними, купаясь в своей крови. Во всей стране нет ни одного замка, пощаженного огнем, ни жены, ни ребенка, не оплакавших супруга и отца. Хорошо вооруженные монахи и рыцари бежали к королю… земля дрожала за ними: их догонял герцог Ру“.

2.

„ — О государь, — жалуется барон, — не помогают ни шпоры, ни меч; удары норманнской секиры градом сыплются на нас. Напрасно, — жалуется и благочестивый монах, — молимся мы Пресвятой Деве: молитвы не спасают нас от норманнов. Рыцарь стонет, монах плачет, потому что ближе и ближе придвигается черное знамя Ру“.

3.

„Говорит король Карл:

— Что ж мне делать? Погибли мои полки; король силен только, когда подданные окружают его трон, а если война поглотила моих рыцарей, то пора прекратить ее. Если небо отвергает ваши мольбы, монахи, то согласитесь на мир… Ступай, отец: неси в его лагерь Распятье, посохом мани в стадо этого злого Ру“

4

„ — Пусть будет принадлежать ему весь морской берег, и пусть Жизла, дочь моя, станет невестой его, если он приложится к Распятью и вложит в ножны проклятый свой меч и сделается вассалом Карла… Иди, церковный пастырь, совершай святое дело, потом златой парчой покрой ты пяту Ру“.

5.

„Со священными песнями монах приближается к Ру, стоящему, подобно крепкому дубу, посреди своих воинов, и говорит мудрый архиепископ франков:

— К чему война, когда тебе предлагают мир и богатые дары? К чему опустошать прекраснейшую землю под луной? Она ведь может быть твоею, говорит король Карл тебе, Ру“.

6.

„ — Он говорит, что твоим будет весь берег морской, и Жизла, прелестная дочь его, станет невестой твоей, если примешь христианство, вложишь в ножны свой меч и сделаешься вассалом Карла.

Норманн смотрит на воинов, совета от них ждет… Смилосердился над франками Бог: смягчил сердце Ру“.

7.

„ — Вот Ру пришел в Сан-Клер, где на троне сидел король Карл и вокруг него бароны. Дает он руку Карлу, и громко все восклицают; заплакал король Карл; сильно Ру жмет руку ему.

— Теперь приложись к ноге, — епископ говорит. — Нельзя тебе иначе…

Блеснул грозно взор новообращенного Ру“.

8.

„К ноге дотрагивается он, будто желая по-рабски приложиться к ней… вот опрокинул трон, и тяжело упал король… Ру, гордо подняв голову свою, громогласно изрек:

— Перед Богом преклоняюсь, не перед людьми, будь то император или король. К ноге труса может приложиться лишь трус!

Вот были слова Ру“.

Невозможно описать, какое впечатление произвела эта грубая баллада на норманнов. Особенно сильно взволновались они, когда узнали личность певца.

— Это Тельефер, наш Тельефер! — воскликнули они радостно.

— Клянусь святым Павлом, мой дорогой брат, — произнес Вильгельм с добродушным смехом, — один мой воинственный менестрель может так повлиять на душу воина. Ради личных его достоинств прошу, тебя простить его за то, что он осмелился петь такую отважную балладу… Так как мне известно, — при этих словах герцог снова сделался серьезным, — что только весьма важные обстоятельства могли привести его сюда, то позволь сенешалю призвать его ко мне.

— Что угодно тебе, угодно и мне, — ответил король сухо и отдал сенешалю нужное приказание.

Через минуту знаменитый певец приблизился тихо к эстраде, в сопровождении сенешаля и товарища своего. Лица их были теперь открыты и невольно поражали всякого своим контрастом. Лицо менестреля было ясно, как день, лицо же священника — мрачно, подобно ночи. Вокруг широкого, гладкого лба Тельефера вились густые, темнорусые волосы; светло-карие глаза его были живы и веселы, а на губах играла шаловливая улыбка. Священник был совершенно смугл и имел нежные, тонкие черты, высокий, но узкий лоб, по которому тянулись борозды, изобличавшие в нем мыслителя. Он шел тихо и скромно, хотя и не без некоторой самоуверенности среди этого благородного собрания.

Проницательные глаза герцога взглянули на него с изумлением, смешанным с неудовольствием, но к Тельеферу он обратился дружелюбно приветливо.

— Ну, — произнес он, — если ты не пришел с дурными вестями, то я очень рад видеть твое веселое лицо… мне приятнее смотреть на него, чем слышать твою балладу. Преклони колена, Тельефер, преклони их перед королем Эдуардом, но не так неловко, как наш несчастный земляк перед королем Карлом.

Но Эдуард, которому гигантская фигура менестреля так же не нравилась, как и песня его, отодвинулся и сказал:

— Не нужно, великан, мы прощаем тебе, прощаем! Тем не менее Тельефер и священник благоговейно преклонили пред ним колена: потом они медленно поднялись и стали, по знаку герцога, за креслом Фиц-Осборна.

— Отец духовный! — обратился герцог к священнику, пристально вглядываясь в его смуглое лицо, — я знаю тебя и мне кажется, что церковь могла прислать мне аббата, если ей нужно что-нибудь от меня.

— Ого! Прошу тебя, герцога норманнского, не оскорблять моих добрых товарищей! — откликнулся Тельефер. — Быть может, ты еще будешь им довольнее, чем мной: певец может произвести и фальшивые звуки, впечатление которых мудрец сумеет уничтожить.

— Вот как! — воскликнул герцог с мрачно сверкающими глазами. — Мои гордые вассалы, кажется, взбунтовались… Отправляйтесь и ждите меня в моих покоях! Я не желаю портить веселую минуту.

Послы поклонились и тотчас же ушли.

— Надеюсь, что нет неприятных вестей? — спросил тогда король. — В церкви нет никаких недоразумений?.. Священник показался мне хорошим человеком!

— А если б в моей церкви были недоразумения, то мой брат сумеет разъяснить их посредством своего красноречия, — ответил пылко герцог.

— Ты, значит, очень сведущ в церковных канонах, благочестивый Одо? обратился король почтительно к епископу.

— Да, мессир, я сам пишу их для моей паствы, сообразуясь, конечно, с уставами римской церкви, и горе монаху, диакону, или аббату, который бы осмелился перетолковать их по-своему.

На лице епископа появилось такое зловещее выражение, что король слегка вздрогнул. Пир скоро прекратился к величайшему удовольствию нетерпеливого герцога.

Только несколько старых саксонцев и неисправимых датчан остались на своих местах, откуда их вынесли уже в бесчувственном состоянии на мощеный двор и усадили рядом возле стены дворца. В таком положении обрели их поутру их собственные слуги, взглянувшие на них с непроизвольной завистью.

ГЛАВА II

— Ну, мессир Тельефер, — начал герцог, лежавший на длинной, узкой кушетке, украшенной резьбой, — рассказывай же новости!

В комнате герцога находились еще барон Фиц-Осборн, прозванный гордым духом, державший с большим достоинством перед герцогом широкую белую тунику, которая, по обычаю того времени, надевалась на ночь, вытянувшийся во фронт Тельефер и священник, стоявший немного в стороне со скрещенными на груди руками и мрачным озабоченным взором.

— Могучий мой повелитель, — ответил Тельефер с почтением и участием, вести такого рода, что их лучше высказать в нескольких словах, Бэонез, граф д’Эу, потомок Ришара sans peur, поднял знамя мятежников.

— Продолжай! — проговорил герцог, сжимая кулаки.

— Генрих, король французский, ведет переговоры с этими непокорными и разжигает бунт; он ищет претендентов на твой славный престол.

— Вот как! — произнес Вильгельм, побледнев от испуга, — это еще не все?

— Нет, это только цветики, ягодки впереди… Твой дядя Маугер, зная твое намерение сочетаться браком с высокородной Матильдой фландрской, воспользовался твоим отсутствием, чтобы высказаться против него всенародно и в церквах. Он уверяет, что такое супружество было бы кровосмешением, потому что Матильда находится в близком родстве с тобой, не говоря уже о браке ее матери с твоим дядей Ришаром. Маугер грозит тебе, герцог, отлучением от церкви, если ты будешь настаивать на подобном союзе. Вообще, дела так сложны, что я не стал дожидаться конца Совета, чтобы не принести тебе еще худшие вести, а поспешил отправиться, чтобы сказать потомку Рольфа Основателя: „Спаси свое герцогства и вместе с ним невесту!“

— Ого! — воскликнул герцог, с невыразимым бешенством вскакивая с кушетки. — Слышишь, лорд сенешаль? Подобно патриарху, я ждал целых семь лет, желанного союза — и вот какой-то дерзкий надменный монах приказывает мне вырвать любовь из сердца!.. Мне грозят отлучением от святой церкви?.. мне, Вильгельму норманнскому, — сыну Роберта Дьявола?.. Но придет еще день, когда Маугер, конечно, предпочтет увидеть дух моего отца, чем горящее страшным, но справедливым гневом лицо герцога Вильгельма!

— Бойся Бога! — воскликнул внезапно Фиц-Осборн, становясь перед герцогом. — Ты знаешь, что имеешь во мне неизменного друга; не забыл, конечно, как я способствовал твоему сватовству и твоим предприятиям, но я лучше желал бы видеть тебя женатым на беднейшей норманнке, чем в роли отлученного от святой нашей церкви и проклятого папой!

Вильгельм, ходивший в это время по комнате, как разъяренный лев, остановился вдруг перед смелым бароном.

— Это ты говоришь, ты, барон Фиц-Осборн! Знай же, что я сумею проложить себе путь к своей милой невесте одной силой меча, хотя бы все попы и бароны Нормандии стали между нами. На меня нападают? — Ну, пусть нападают. Князья составляют против меня заговоры?! — Я презираю их! Мои подданные бунтуют? — Это сердце умеет и щадить и прощать, и твердая рука не дрогнет, наказывая недостойных прощения!.. Кто же из сильных мира не подвергается подобным неприятностям? Но человек имеет право любить, и кто дерзнет лишать меня этого права, тот будет мне врагом, которому я никогда не прощу, потому что он оскорбит меня в качестве человека. Примите это к сведению, надменные бароны!

— Очень не мудрено, что твои бароны надменны, — ответил, покраснев, Фиц-Осборн, не робея, однако, перед гневом герцога. — Они ведь сыновья основателей норманнского государства, смотревшие на Рольфа только как на предводителя свободных воинов. Вассалы твои не рабы… и что мы, твои „надменные“ барены, считаем своей обязанностью относительно церкви и тебя, герцог Вильгельм, исполним, несмотря на все твои угрозы, которые — да будет тебе известно! — значат для нас то же самое, что мыльные пузыри, пока мы исполняем нашу обязанность и отстаиваем свою свободу.

Герцог кинул на барона такой взгляд, перед которым трус непременно бы задрожал. Жилы на его лбу напряглись до высшей степени и на губах показалась пена. Как ни была велика злоба его, но он должен был тем не менее внутренне сознаться, что нельзя отказать в уважении этому смелому, честному барону, представителю тех гордых, безупречных рыцарей, которые были достойны служить образцом для героев последующих времен. До сих пор Фиц-Осборн почти никогда не противоречил герцогу, а постоянно влиял на Совет в его пользу, и Вильгельм хорошо сознавал, что удар, который он желал бы нанести барону, может опрокинуть его герцогский трон и что противоречие одного из преданнейших его подданных могло быть вызвано только такой силой, с которой его собственная не в состоянии была бы бороться. Ему пришло в голову, что Маугер уже склонил на свою сторону барона Осборна, и он поспешил употребить всю свою изворотливость, чтобы выведать мысли своего преданнейшего друга. Он принял, не без усилия, расстроенный вид и произнес торжественно:

— Если б небо и весь сонм ангелов предсказали мне, что Вильгельм Фиц-Осборн в час грозящей опасности и тяжелой борьбы решится говорить подобные слова своему родственнику и брату по оружию, то я бы не поверил такому предсказанию, но пусть будет, что будет!

Не успели слова эти соскользнуть с губ Вильгельма, как Фиц-Осборн упал перед ним на колени и схватил его руку; по смуглому лицу его текли крупные слезы.

— Прости, прости меня, мой властелин! — воскликнул он с рыданием. Твоя печаль разбила на части мою твердость; моя воля смиряется перед твоею волей; мне нет дела до папы; пошли меня во Фландрию за твоей невестой.

Улыбка, промелькнувшая на бледных губах герцога, доказала, как он мало достоин такой безграничной преданности.

— Встань! — сказал он ему, пожимая с дружелюбием руку — вот как бы всегда следовало говорить брату с братом

Его гнев еще не остыл: он только подавил его, но он искал исхода; взор герцога упал на нежное задумчивое лицо молодого священника, который несмотря на внушения Тельефера вмешался в эту ссору, сохранял все время глубокое молчание.

— Ага, святой отец! — воскликнул он запальчиво. — Когда мятежник Маугер дал против меня волю своему языку, ты служил своим знанием безмозглому предателю и, насколько я помню, я велел тебя выгнать из моего герцогства.

— Это было не так, мой господин и герцог, — сказал в ответ священник с серьезной и отчасти лукавой улыбкой, — потрудись только вспомнить, что ты прислал мне лошадь, которая должна была отвезти меня на родину. Эта лошадь хромала на все четыре ноги, можно было бы сказать, если б одна из них не была окончательно испорчена болезнью. Я ковылял на ней, когда ты меня встретил; я тебе поклонился и попросил шутливо на латинском наречии взять у меня треножник и заменить его простым четвероногим. Ты отвечал мне милостиво, несмотря на свой гнев, и хоть твои слова осуждали меня, как прежде, на изгнание, но твой смех говорил мне совершенно понятно, что ты меня прощаешь, и я могу остаться.

Разгневанный герцог не мог сдержать улыбки, но, тем не менее, сказал с напускной суровостью:

— Перестань болтать вздор! Я вполне убежден, что ты подослан Маугером или другим лицом из среды духовенства, чтобы усыпить меня медоточивой речью и кроткими внушениями, но ты потратишь их совершенно напрасно. Я чту святую церковь, как ее чтут немногие, — это известно папе. Но Матильда фландрская обручена со мной, и одна из всех женщин разделит мою власть — в руанском ли дворце, или в тесном пространстве моего корабля, который будет плыть, пока не доплывет и не опустит якорь у берега страны, совершенно достойной подпасть под мою власть.

— Верю, что Матильда фландрская будет украшать собой трон Нормандии, а может быть, и английский престол, — ответил священник тихим, но внятным голосам. — Я переплыл море только в качестве доктора прав и простого священника, чтобы сказать тебе, мой повелитель, что я раскаиваюсь в своем прежнем повиновении Маугеру, что начал ревностно изучать церковные уставы и теперь пришел к убеждению, — что желаемый тобой союз хоть и противоречит букве закона, но подходит под категорию тех браков, которые могут быть разрешены главой церкви.

— Если ты не обманываешь меня, — проговорил герцог, не ожидавший подобного оборота речи, — то ни один прелат, за исключением Одо, не будет возведен так высоко, как ты!

Проницательный Вильгельм пристально взглянул священнику в глаза и потом продолжал:

— Да, сердце говорит мне, что ты не без основательной причины говоришь со мной таким самоуверенным тоном. Я доверяю тебе. Скажи мне твое имя, я его позабыл.

— Ланфранк из Павии, герцог; в бекском монастыре меня прозвали Лафранком ученым. Не презирай меня только за то, что я, простой священник, осмеливаюсь говорить так прямо. Я дворянин по происхождению, и мои родственники пользуются особенной милостью нашего верховного пастыря, которому и я не безызвестен. Если бы я был честолюбив, то мне стоило только отправиться в Италию, где я бы вскоре приобрел себе известность, но я не добиваюсь ни славы, ни почестей. За свою услугу я прошу у тебя единственно позволения остаться в бекском монастыре.

— Садись, садись же! — приказал герцог, все еще не вполне доверявший Ланфранку, но сильно заинтересовавшийся им. — Ты должен разрешить мне еще одну загадку, прежде чем я безусловно доверюсь тебе. Что побуждает тебя, иностранца, предлагать мне твои услуги безвозмездно?

Глаза ученого сверкнули странным огнем, между тем как смуглые щеки его запылали румянцем.

— Я разрешу твое недоумение, герцог, — отвечал он, — но только позволь мне сперва предложить два вопроса.

Ланфранк обратился к Фиц-Осборну, который сидел у ног герцога и внимательно прислушивался к словам священника. Надменный барон тщетно старался объяснить себе, как этот неизвестный ученый мог обращаться так смело с герцогом.

— Барон Фиц-Осборн, не любишь ли ты славу ради ее самой? — спросил Ланфранк.

— Клянусь душой — да! — проговорил барон.

— А ты, менестрель Тельефер, не любишь ли пение ради его самого?

— Конечно! — сказал великан. — По моему мнению, один звучный стих превосходит своей ценностью все сокровища мира.

— И ты, сердцевед, еще удивляешься, что ученый предается наукам ради самой науки? — обратился Ланфранк снова к герцогу. — Так как я происхожу из знатного, но бедного семейства и вовсе не обладаю физической силой, я засел за книги и вскоре заметил, что в них скрывается и богатство и сила. Мне много рассказывали о даровитом герцоге норманнском, владельце небольшой земли, замечательном полководце и страстном любителе наук. Я отправился в Нормандию, увидел тебя, твоих подданных и припомнил слова Фемистокла: „Я не умею играть на флейте, но могу превратить маленькое государство в большое“. Придерживаясь того мнения, что науки могут заслужить уважение народа только тогда, когда ими занимается глава государства, и замечая, что ты, милостивейший герцог, человек не только дела, но и мысли, я неминуемо должен был заинтересоваться тобой… Что касается брака, которого ты так настойчиво добиваешься, то я сочувствую твоему желанию; быть может, это происходит вследствие того, что я сам когда-то, — на бледных губах Ланфранка промелькнула меланхолическая улыбка, — любил и понимаю, что значит переход от сладостной надежды к безграничному отчаянию… теперь земная любовь угасла во мне. Но, сказать по правде, я более сочувствую герцогу, чем влюбленному. Очень естественно, что я сначала беспрекословно слушался своего Маугера: во-первых, я слушался его в качестве священника, а во-вторых, потому, что за него стоял закон. Когда же я решился остаться в твоем герцогстве, несмотря на приказание удалиться, то дал себе слово помочь тебе: я начал сознавать, что на твоей стороне право человека… Герцог! Союз с Матильдой фландрской утвердит твой трон и, чего доброго, поможет тебе завладеть еще новым скипетром. Так как твое герцогское достоинство еще не вполне признано, то тебе необходимо соединиться узами родства с древними линиями императоров и королей. Матильда фландрская происходит от Карла Великого и Альфреда; Франция угрожает тебе войной, женись на дочери Балдуина, племяннице Генриха французского, и враг, породнившись с тобой, поневоле сделается твоим союзником. Это еще не все. Видя эту Англию, в которой царствует бездетный король, любящий тебя более самого себя это дворянство, дарящее своей благосклонностью то датчан, то саксонцев, и народ, не обращающий внимания на древний род… видя все это, тебе, конечно, не раз приходило в голову, что нетрудно будет норманнскому герцогу сесть на английский престол. Матильда также в родстве с королем Эдуардом, что тоже немаловажно для тебя… Довольно ли я сказал, чтобы доказать, как хорошо было бы, если бы папа ослабил слегка строгость церковных уставов? Ясно ли тебе теперь, что могло бы побудить меня присоветовать римскому двору относиться более сочувственно к твоей любви и увеличению твоего могущества? Понял ли ты, что и смиренный священник может смотреть на дела сильных мира сего глазами человека, умеющего сделать маленькое государство большим?

Вильгельм не был в состоянии отвечать: он смотрел с каким-то суеверным ужасом на маленького ломбардца, так ловко проникнувшего во все тайны и тонкости той политики, которая примешивалась к его страстной любви. Ему казалось, что он слышит отголосок своего собственного сердца — так верно угадал Ланфранк его самые заветные мысли.

Священник продолжал:

— Вот я и подумал: „Ланфранк, пришло время доказать, что ты, слабый бедняк, недаром пришел к убеждению, что знание может больше способствовать успеху политических предприятий, чем полная сокровищница и громадные армии“… Да, я твердо верю во всемогущество науки! Из сказанного бароном ты можешь понять, что лишишься всех своих баронов, если папа отлучит тебя от церкви. Не только это случится, но и армии твои исчезнут тогда, а сокровища, накопленные тобой, уравняются в цене с блеклыми листьями… Кроме того, герцог бретонский заявит претензию на норманнский трон, а герцог бургундский заключит союз с королем французским и соберет изменившие тебе легионы под хоругвь римской церкви. Как только над то бой прозвучит анафема, ты потеряешь корону и скипетр.

Вильгельм тяжело вздохнул и стиснул зубы.

— Но пошли меня в Рим, — продолжал ученый, — и угрозы Маугера окажутся ложными. Женись тогда на Матильде и смейся над интердиктом твоего дяди-изменника; поверь, что папа благословит твое брачное ложе, если я возьмусь за дело. Когда ты убедишься, что я сдержал свое слово, то не награждай меня повышением сана, а способствуй умножению полезных книг, учреждай больше школ и позволь мне, своему слуге, основать царство наук так же, как ты положишь основание царству непобедимых воинов.

Герцог, вне себя от восхищения, вскочил и крепко сжал ученого в объятиях. Он поцеловал его так называемым поцелуем мира, которым в то время короли приветствовали друг друга.

— Ланфранк! — воскликнул он. — Знай, что я буду всегда любить тебя, буду всегда благодарен тебе, если б даже твое прекрасное намерение не удалось!.. Слушая тебя, невольно краснею, припоминая, с какой гордостью я хвастался тем, что никто не в состоянии натянуть тетиву моего лука… Что значит телесная сила? Ее нетрудно парализовать теми или другими средствами, но ты… о, дай мне хорошенько полюбоваться тобой!

Вильгельм долго всматривался в бледное лицо Ланфранка, внимательно оглядел его маленькую, худенькую фигурку и потом обратился к барону со словами:

— Не совестно ли тебе перед этим крошечным человечком?.. Ведь настанет день, когда он будет попирать в прах наши железные панцири!

Он задумался и, пройдя несколько раз взад и вперед по комнате, остановился перед нишей, в которой стояло Распятие и образ Богородицы.

— Вот это так, принц, — проговорил ученый. — Ты теперь стоишь перед символом неограниченного могущества. Жди же тут разрешения всех загадок и обдумай, какую ответственность ты принимаешь на себя. Мы оставляем тебя, чтобы не мешать тебе молиться и размышлять.

Ланфранк взял под руку Тельефера и, с глубоким поклоном барону, вышел из комнаты.

ГЛАВА III

На следующее утро герцог долго беседовал с глазу на глаз с Ланфранком, этим замечательным ученым, который один стоил всех мудрецов Греции, и после этой беседы приказал своей свите готовиться в обратный путь.

Громадная толпа глазела на выступившую из ворот дворца кавалькаду, которая ожидала сигнала, чтобы следовать за герцогом. Во дворе дворца стояли лошадь герцога, снежно-белый бегун епископа Одо, серый жеребец Фриц-Осборна и, к чрезвычайному удивлению всех зевак, еще маленький, просто оседланный конь. Как мог он попасть сюда? Гордые бегуны даже стыдились его соседства: лошадь герцога навострила уши и громко ржала; жеребец барона хватил бедного, невзрачного коня копытом, когда тот приблизился к нему, чтобы завести знакомство, а бегун прелата кинулся на него с таким бешенством, что вызвал вмешательство берейторов.

Герцог между тем медленно шел на половину короля. Приемная Эдуарда была наполнена монахами и рыцарями. Из всего собрания особенно кидался в глаза какой-то высокий старик, борода и одежда которого выказывали в нем одного из тех бесстрашных воинов, которые сражались под знаменами Канута Великого или Эдмунда, прозванного Иронзидом*. Вся внешность его была до такой степени оригинальна, что герцог при виде его пробудился из своей задумчивости и обратился к подбежавшему к нему Рольфу с вопросом, что это за человек, который не представился ему, хотя, очевидно, принадлежит к числу избранных?

— Как? Ты не знаешь его?! — воскликнул живо Рольф. — Да это ведь знаменитый соперник Годвина… Это великий датский герой, настоящий сын Одина — Сивард, граф нортумбрийский

— О, вот это кто! — воскликнул герцог. — Я много слышал о нем лестного и чрезвычайно сожалел бы, если б пришлось оставить веселую Англию, не насладившись его лицезрением.

С этими словами герцог снял берет и, приблизившись к герою, приветствовал его самыми изысканными комплиментами, которым он уже успел научиться при французском дворе.

Суровый граф холодно выслушал герцога до конца и ответил на датском языке:

— Не взыщи, герцог, если мой старый язык не привык выражаться так изящно, как твой. Если не ошибаюсь, то мы оба происходим из скандинавской земли, и поэтому ты, конечно, не будешь гневаться на меня, если я буду говорить с тобой на наречии викингов**. Дуб не пересаживается в другую почву, и старики не отрекаются от своей родины.

Герцог, с трудом понявший речь графа, прикусил губы, но все-таки ответил по возможности вежливо:

— Молодые люди всех наций с удовольствием поучаются мудрости у знаменитых старцев. Мне очень совестно, что я не могу говорить с тобой языком наших предков, но я утешаюсь мыслью, что ангелы на небесах понимают норманнского христианина, и прошу их мирно окончить твое славное поприще.

* Иронзид означает железное ребро.

** Морские короли.

— Не молись за Сиварда, сына Берна! — воскликнул торопливо старик. — Я желаю умереть не смертью коровы, а смертью воина, в крепком панцире и шлеме, с мечом в руках. Так я и умру, если король Эдуард исполнит мою просьбу и примет мой совет.

— Скажи мне свое желание… Я имею на короля влияние.

— О, да не допустит Один, чтобы иностранный принц имел влияние на английского короля и таны нуждались бы в заступничестве кого бы то ни было! — возразил старик угрюмо. — Если Эдуард действительно святой, то совесть подскажет ему, что меня нечего удерживать от борьбы с порождением ада.

Герцог вопросительно взглянул на Рольфа, который поспешил дать ему желаемое объяснение.

— Сивард просит дядю заступиться за Малькольма кимрского против тирана Макбета, — сказал он. — Не наделай изменник Годвин таких неприятностей королю, то он уж давным-давно бы послал свои войска в Шотландию.

— Молодой человек, ты напрасно называешь тех изменниками, которые, несмотря на все свои пороки и преступления, возвели одного из твоих родственников на престол Канута, — заметил Сивард.

— Ш-ш-ш, Рольф! — остановил его герцог, замечая, что вспыльчивый граф гирфордский готовится дать старику чересчур резкий ответ. — Мне, однако, казалось, — продолжал он, снова обратившись к датчанину, — что Сивард заклятый враг Годвина.

— Да, я был его врагом, пока он был могуч, но сделался его другом с тех пор, как ему причинили вопиющую несправедливость, — ответил Сивард. Когда мы с Годвином будем лежать в сырой земле, то останется только один человек, который сумел бы защитить Англию от всякой опасности… Этот человек — Гарольд, опальный.

Несмотря на самообладание герцога, лицо его сильно изменилось и он ушел, едва кивнув головой.

— Ох! Уж этот мне Гарольд, — бормотал он про себя. — Все храбрецы толкуют мне о нем, как о каком-то феномене; даже мои рыцари волей-неволей преклоняются перед ним… Мало этого: сами враги его относятся к нему с уважением… Он владычествует над Англией, даже находясь в изгнании!

Рассуждая таким образом, герцог угрюмо прошел мимо присутствующих и, отстранив придворного, который хотел доложить о нем, вошел в кабинет короля.

Эдуард был один, но громко разговаривал сам с собой, размахивал руками и, вообще, так не походил на себя в эту минуту, что Вильгельм в ужасе отступил перед ним. Герцог слышал стороной, будто король в последние годы часто имел какие-то видения: казалось, что и теперь представляется ему нечто ужасное. Окинув герцога каким-то полоумным взглядом, король закричал страшным голосом:

— О, Господи! Санглак, Санглак!.. озеро наполнилось кровью… Волны поднимаются все выше и выше! Они все более краснеют! О, Фрея!.. Где ковчег, где Арарат?..

Эдуард судорожно стиснул руку герцога и продолжал:

— Нет, там грудами навалены мертвые тела… много, много их там!.. А тут конь Апокалипсиса топчет в крови мертвые тела!

Сильно перепуганный, Вильгельм поднял короля и положил его на парадную постель.

Через несколько минут Эдуард стал приходить в себя и, очнувшись, как казалось, ничего не помнил из происходившего с ним.

— Благодарю, Вильгельм, — сказал он. — Ты разбудил меня от несвоевременного сна… Как ты чувствуешь себя?

— Позволь мне лучше спросить о твоем здоровье, дорогой брат! Ты, кажется, видел дурной сон?

— О, нет! Я спал так крепко, что не мог видеть ничего во сне… Но что это значит? Ты одет по-дорожному?!

— Разве Одо не сообщал тебе, какого рода новости принуждают меня к отъезду?

— Да, да… я начинаю припоминать, что он говорил мне об этом, ответил король, водя своей бледной рукой по лбу. — Ах, бедный брат мой, тяжело носить корону!.. Отчего бы нам не удалиться в какой-нибудь храм и отложить все земные попечения, пока еще не поздно?

— Нет, Эдуард, это будет лишнее, — возразил герцог с улыбкой, качая головой. — Я пришел к убеждению, что жестоко ошибаются те, которые воображают, будто под одеждой друида сердце бьется спокойнее, чем под панцирем воина или под царской мантией… Ну, теперь благослови меня в путь!

Герцог опустился на колени перед королем, который благословил его, встал и ударил в ладоши. По этому знаку из молельни, находившейся рядом, появился монах.

— Отец, приготовил ли Гюголайн, мой казначей, все, что я велел? спросил король.

— О, да! Сокровищница, гардеробная, сундуки, конюшни и сокольничья почти совсем опустошены, — ответил монах, кидая весьма недружелюбный взгляд на герцога норманнского, в черных глазах которого вспыхнуло пламя алчности.

— Я не хочу, чтобы ты и твои спутники ушли от меня с пустыми руками, обратился Эдуард с нежностью к. герцогу. — Твой отец когда-то приютил меня у себя, когда я был изгнанником, и я не забыл этой услуги… Мы, быть может, больше не увидимся. Я становлюсь уж дряхл… Бог знает, кто после меня сядет на усеянный терниями английский престол!

Вильгельму очень хотелось напомнить королю высказанный последним еще прежде слабый намек на то, что именно герцог норманнский наследует этот „усеянный терниями“ трон, но присутствие монаха, а также неспокойный взгляд Эдуарда удержали его от этого намерения.

— Дай Бог, чтобы между нами и нашими подданными царствовала вечная любовь! — добавил король.

— Аминь! — произнес герцог. — Я очень доволен, видя, что ты, наконец-то, избавился от тех гордых мятежников, которые так долго лишали тебя покоя!.. Вероятно, Годвин никогда больше не будет играть прежней роли при дворе?

— Ах, будущее в руках Ведена! — ответил тихо король. — Впрочем, Годвин очень стар и убит горем!

— Больше самого Годвина надо опасаться его сыновей, в особенности же Гарольда!

— Гарольда?!.. Гарольд был самым покорным из всего этого семейства… душа моя скорбит о Гарольде, — сказал король с тяжелым вздохом.

— От змеи могут произойти только змееныши, — заметил Вильгельм наставительным тоном. — Ты должен раздавить их всех своей пятой.

— Ты, пожалуй, прав, — ответил слабохарактерный король, который вечно поддавался чужому влиянию. — Пусть же Гарольд остается в Ирландии: так-то лучше будет для всех!

— Да, для всех! — повторил Вильгельм многозначительно. — Итак, да хранит тебя Бог, мой добрый король!

Он поцеловал руку Эдуарда и пошел к ожидавшей его свите.

Вечером того же дня он уже был далеко от Лондона. Рядом с ним ехал Ланфранк на своем невзрачном коне, а за свитой следовал целый табун навьюченных лошадей и тянулся громадный обоз: щедрый король Эдуард, действительно, не отпустил герцога с „пустыми руками“.

Из всех городов, по которым гонцы разнесли весть о проезде герцога, ему навстречу выходили сыновья лучших английских семейств. Они горели нетерпением увидеть знаменитого полководца, который в шестнадцать лет уже ехал во главе армии. Все они были одеты в норманнский костюм. Вообще, герцог встречал повсюду настоящих норманнов или желающих быть ими, так что он однажды, когда из Доверской крепости вышел встречать его отряд воинов, впереди которого несли норманнское знамя, не мог удержаться от вопроса:

— Уж не сделалась ли Англия частью Нормандии?

— Да, плод почти созрел, — ответил ему Ланфранк, — но не спеши срывать его: самый легкий ветерок и без того кинет его к твоим ногам.

— Но есть ветер, который может бросить его к ногам другого, — заметил мрачно герцог.

— А именно? — полюбопытствовал Ланфранк.

— Ветер, дующий с ирландского берега и попутный Гарольду, сыну Годвина.

— Почему ты опасаешься этого человека? — спросил ученый с нескрываемым изумлением.

— Потому что в груди его бьется английское сердце, — ответил герцог.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Семейство Годвина

ГЛАВА I

Все исполнялось по желанию Вильгельма норманнского. В одно и то же время он сдерживал надменных вассалов и могучих врагов и вел к венцу прекрасную Матильду фландрскую. Все случилось, как предрекал Ланфранк. Самый непримиримый враг герцога, король французский, перестал строить козни против своего нового родственника, а все соседние государи сказали: „Незаконный сын стал нашим братом, с тех пор как обвенчался с внучкой Карла Великого“. Англия усваивала с каждым днем все более и более норманнские нравы, а Эдуард становился с каждым днем все слабее и слабее. Для герцога норманнского не оставалось более никакой преграды к английскому престолу, но… подул новый ветер и надул ослабевшие паруса Гарольда.

Суда его явились в устья Серена. Жители Сомерсета и Дэвона, народ робкий и по большей части кельтического племени, не любя саксонцев, вышли против него. Но Гарольд обратил их в бегство, перебив при этом более тридцати отважных танов.

Между тем Годвин и сыновья его, Свен, Тостиг и Гурт, нашли приют в той самой Фландрии, откуда Вильгельм взял супругу (Тостиг еще прежде женился на сестре Матильды и, следовательно, был графу Балдуину таким же зятем, как и Вильгельм). Они не просили помощи у Балдуина, но сами собрали дружину и расположились в Бригте, предполагая соединиться с Гарольдом. Эдуард, узнав об этом от герцога Вильгельма, не спускавшего глаз с изгнанников, велел снарядить сорок кораблей и отдал их под начальство графа Гирфорда. Корабли стояли в Сандвиче и стерегли Годвина, но старый граф сумел ускользнуть и вскоре высадился на южном берегу. Войско, занимавшее Гастингскую крепость, с восторженными криками отворило ему ворота.

Все корабельщики, моряки из далеких и близких стран, массами сбегались к нему с парусами, веслами и оружием.

Весь Кент, главный рассадник саксонцев, воскликнул единодушно: „На жизнь и на смерть за графа Годвина!“ По всей стране мчались вдоль и поперек графские гонцы, и отовсюду в один голос откликались воины на зов детей Горзы: „На жизнь и на смерть за графа Годвина!“ Корабли Эдуарда обратились назад и поплыли на всех парусах к Лондону, а флот Гарольда беспрепятственно продолжал путь. Старый граф увиделся снова с сыном на палубе корабля, на котором развевался некогда датский флаг.

Медленно поднялся флот вверх по Темзе, умножаясь на пути. По обоим берегам шли в беспорядке толпы вооруженных людей.

Эдуард послал за новым подкреплением, но оно подоспело не скоро на призыв.

Флот графа добрался почти до башни Юлия в Лондоне и, бросив якорь против Соутварка, стал ждать прилива. Едва граф успел построить войска, как прилив наступил.

ГЛАВА II

Эдуард сидел в приемной палате вестминстерского дворца, в королевских креслах. На голове его блестела корона с тремя необделанными драгоценными камнями в виде тройных трилистников, в правой руке он держал скипетр. Королевская мантия, плотно застегнутая вокруг шеи широкой золотой застежкой, спускалась роскошными складками на ноги. В палате находились таны, правители и другие сановники. Это было не собрание народных витанов, а военный совет, одна треть которого состояла из норманнов: высокородных графов, рыцарей и так далее.

Эдуард глядел настоящим королем, обычная кротость исчезла с его лица, и тяжелая корона бросала тень на его как будто бы нахмуренные брови. Дух его, казалось, сбросил с себя бремя, унаследованное им от своего отца, Этельреда-Медлительного, и возвратился к более чистому и свежему источнику своих храбрых предков. В это время он мог гордиться своим родом и был вполне достоин держать скипетр Альфреда и Этельстана.

Он открыл заседание следующей речью:

— Достойные и любезные эльдермены, графы и таны Англии, и благородные, любезные друзья, графы и рыцари Нормандии, родины моей матери! Внемлите словам нашим, милостью Всевышнего Бога, Эдуарда, короля английского. Мятежники заняли Темзу. Отворите окна — и вы сами увидите блеск их щитов на судах, и до вас донесется говор их войск. До сих пор еще не выпущено ни одной стрелы, не обнажены мечи, а между тем на той стороне реки находится наш флот, а вдоль берега, между дворцом и лондонскими воротами, выстроены наши полки. Мы удерживались до сих пор потому, что изменник Годвин просит мира, посланный его ждет у входа. Угодно ли вам выслушать его, или же нам отпустить его, не выслушав никаких предложений, и немедленно взяться за оружие?

Король замолк. Левой рукой он крепко стиснул львиную голову, изваянную на ручке его кресла, а правая все еще твердо держала скипетр.

По рядам норманнов прошел глухой ропот. Но как ни высокомерны были пришельцы, никто из них не осмеливался возвысить голоса прежде англичан, когда дело шло об опасности для Англии.

Медленно встал Альред винчестерский, достойнейший из всех сановников государства.

— Государь, — произнес он, — грешно проливать кровь своих единородных братьев, и это извиняется только в случае крайней необходимости, а мы этой необходимости еще не видим. Печально пронесется по Англии весть, что совет короля предал, может быть, огню и мечу весь Лондон, между тем как одного слова, сказанного вовремя, было бы достаточно для обезоружения неприятельских войск и обращения грозного мятежника в верного подданного. Мое мнение — выслушать посланного.

Едва Альред сел на место, как вскочил норманн Роберт кентерберийский, по словам современников, человек очень образованный.

— Выслушать посланного — значит одобрять мятеж, — сказал он. — Умоляю тебя, государь, следовать движению своего сердца и голосу чести. Подумай: с каждой минутой замедления растут силы изменника, укрепляется мятеж. Неприятель пользуется каждым мгновением, чтобы привлечь на свою сторону ослепленных граждан. Отлагательство доказывает нашу слабость: королевское имя — непреодолимая крепость, сильная властью короля. Повели выступить не на бой, я этого не называю боем, а на казнь и расправу.

— Как думает мой брат, Роберт кентерберийский, так думаю и я, прибавил Вильгельм лондонский, тоже норманн.

В это мгновение приподнялся человек, перед которым затихло все. Это был седой богатырь, Сивард, сын Беорнов, граф нортумбрийский, — будто памятник прошедших веков возвысился он над блестящим собранием.

— Нам нечего толковать с норманнами, — начал он. — Будь они на реке, а в этой палате были бы собраны одни наши соотечественники — датчане и саксонцы, то выбор короля был бы одобрен единодушно, и я первый назвал бы предателем того, кто заговорил бы о мире. Но когда норманн советует жителям Англии убивать своих братьев, я не обнажу меча по его приказанию. А кто дерзнет сказать, что Сивард, Крепкая Мышца, внук Берсеркера, отступал когда-либо перед неприятелем?.. Сын Этельреда, в твоих палатах заседает враг; за тебя стою я, когда отказываюсь повиноваться норманну! Ратные братья, родные по крови и языку, датчане и саксонцы, вы, давно уж сроднившиеся, давно гордящиеся и Великим Канутом и Мудрым Альфредом, выслушайте посланного от Год на, нашего земляка. Он, по крайней мере, будет говорить нашим языком, он знает наши законы. Если требование его справедливо, так что король может его уважить, а Витан — выслушать, то горе тому, кто откажет! Если же оно несправедливо, то да будет стыдно тому, кто на него согласится! Воин посылает посла к воину, земляк — к земляку: выслушаем как земляки, будем судить как воины. Я кончил.

Шум и волнение последовали за речью графа нортумбрийского, единодушно одобрили ее саксонцы, даже те, которые в мирное время подчинялись норманнскому влиянию. Но гнев и негодование норманнов были невыразимы. Они громко заговорили все вместе, и совещание продолжалось среди ужасного беспорядка. Большинство, однако, было на стороне англичан, и перевес их был несомненным. Эдуард, с редкой твердостью и присутствием духа, решился прекратить спор: протянув скипетр, он приказал ввести посланного.

После запальчивой досады норманнов, последовало уныние и страх: они очень хорошо понимали, что необходимым следствием, если даже не условием, переговоров будет их падение и изгнание.

В конце залы отворилась дверь и вошел посланный. Это был средних лет широкоплечий мужчина, в длинном широком кафтане, бывшем прежде народным одеянием саксонцев, но в это время выходившем уже из употребления. Он имел серые спокойные глаза и густую окладистую бороду. Он был одним из вождей кентской области, где предубеждение против иноземцев достигло высшей степени и поселяне которой считали своим наследственным правом стоять в битвах всегда в первом ряду.

Войдя в палату, он поклонился Совету и затем, становившись в почтительном расстояний от короля, преклонил перед ним колена. Он не считал это унижением, потому что король был потомком Ведена и Генгиста. По знаку и приглашению короля посланный не вставая проговорил:

— Эдуарду, сыну Этельреда, милостивому нашему ко--ролю, Годвин, сын Вольнота, шлет верноподданнический и смиренный поклон чрез посланного из рода танов Веббу. Он просит короля милостиво выслушать его и судить милосердно. Не на короля идет он с оружием, а на тех, которые стали между королем и его подданными, на тех, которые сумели посеять семя раздора между родственниками, вооружили отца против сына, разлучили мужа с женой…

При последних словах скипетр задрожал в руке Эдуарда и лицо его приняло суровое выражение.

— Государь, — продолжал Вебба, — Годвин умоляет смиренно снять с него и его родных несправедливый приговор, осуждающий их на изгнание, возвратить ему и сыновьям принадлежащие им поместья. Более же всего умоляет он возвратить то, чего они всегда старались удостоиться усердной службой милость законного государя, и поставить их снова во главе хранителей английских законов и преимуществ. Если эта просьба будет уважена, суда возвратятся в свои гавани, таны вернутся в свою отчизну, а сеорли — к сохе; у Годвина нет чужеземцев: сила его заключается в одной любви народа.

— Это все? — спросил Эдуард.

— Все.

— Удались и жди нашего ответа. Вебба вышел в прихожую, где стояло несколько норманнов, вооруженных с головы до ног, которым молодость или звания не дозволяли входить в залу Совета, но которые тем не менее сильно интересовались результатом происходивших совещаний, так как уже успели захватить не один добрый клочок из имущества изгнанников. Все они жаждали битвы и с нетерпением ожидали решения. В их числе находился и Малье де-Гравиль.

Молодой рыцарь, как мы уже видели, соединял с норманнской удалью и норманнскую сметливость. После отъезда Вильгельма он не пренебрег изучением местного языка, в надежде променять в этой новой стране заложенную башню на побережье Сены на какое-нибудь богатое баронство близ величавой Темзы. В то время как надменные его соотечественники сторонились с безмолвным презрением от Веббы, Малье де-Гравиль подошел к нему и спросил по-саксонски чрезвычайно приветливо:

— Могу ли я узнать результат твоего посольства от мятеж… виноват! от доблестного графа?

— Я и сам жду его, — ответил сухо Вебба.

— Тебя, однако же, выслушали.

— Да, это было так.

— Милостивый государь, — сказал де-Гравиль, смягчая свой обычный ироничный тон, унаследованный им, может быть, от своих прадедов по матери, франков. — Любезный миротворец, скажи мне откровенно: не требует ли Годвин, в числе других весьма благоразумных условий, головы твоего покорного слуги… не называя, конечно, его имени, потому что оно не дошло до него, а в качестве лица, принадлежащего к несчастному племени, называемому норманнами.

— Если б граф Годвин, — ответил Вебба, — ставил месть, как условие к заключению мира, он бы выбрал для этого не меня, а другого. Граф требует единственно своей законной собственности, твоя же голова не входит, вероятно, в состав его недвижимых и движимых имуществ!

— Твой ответ утешителен, — сказал Малье. — Благодарю тебя, мой почтенный саксонец!.. Ты говорил, как бравый и вполне честный малый; если придется нам умереть под мечами, как надобно предвидеть, я сочту большим счастьем пасть от твоей руки. Я способен любить после верного друга исключительно только отважного врага.

Вебба невольно улыбнулся. Нрав молодого рыцаря, его беззаботная речь и наружность приходились ему совершенно по вкусу, несмотря на его предубеждение против норманнов.

Малье, ободренный этой улыбкой, сел к длинному столу и приветливо пригласил Веббу последовать его примеру.

— Ты так откровенен и приветлив, — обратился он к нему, — что я намерен побеспокоить тебя еще двумя вопросами.

— Говори, я их выслушаю!

— Скажи мне откровенно, за что вы, англичане, любите графа Годвина и хотите внушить королю Эдуарду ту же приязнь к нему? Я предлагал уже не раз этот вопрос, но в этих палатах я едва ли дождусь ответа на него. Годвин несколько раз переходил внезапно от одной партии к другой. Он был против саксонцев, потом против Канута. Канут умер — и Годвин поднимает уж снова оружие на саксонцев, уступает совету Витана и принимает сторону Гардиканута и Гарольда, датчан. В то же время юные саксонские принцы Эдуард и Альфред получают подложное письмо от своей матери, в котором их зовут настоятельно в Англию, обещая им там полнейшее содействие. Эдуард, повинуясь безотчетному чувству, остается в Нормандии, но Альфред едет в Англию… Годвин его встречает в качестве короля… Постой, выслушай далее!.. Потом этот Годвин, которого вы любите, перевозит Альфреда в Гильдфордскую усадьбу — будь она проклята! В одну глухую ночь клевреты короля Гарольда хватают внезапно принца и его свиту, всего шестьсот человек, а на другой же день их всех, кроме шестидесяти, не говоря о принце, пытают и казнят. Альфреда везут в Лондон, лишают его зрения — и он умирает с горя! Если вы, несмотря на такие поступки, сочувствуете Годвину, то, как это ни странно, но все ж возможно… но возможно ли, любезный посол, королю любить человека, который погубил его родного брата?

— Все это норманнские сказки! — проговорил тан с некоторым смущением. — Годвин уже очистился от подозрения в этом гнусном убийстве.

— Я слышал, что очищение это подкреплено подарком Гардиканута, который по смерти Гарольда думал было отомстить за это убийство. Подарок состоял, будто бы, в высеребренном корабле с восьмьюдесятью ратниками, с мечами о золотых рукоятках и в вызолоченных шлемах… но оставим все это.

— И подлинно, оставим, — повторил вздохнув посланный. — Страшные то были времена и мрачны их тайны!

— Но все-таки ответь мне: за что вы любите Годвина? Сколько раз он переходил, от партии к партии и при каждой перемене выгадывал новые почести и поместья. Он человек честолюбивый и жадным, в этом вы сами должны сознаться. В песнях, которые поют у нас на улицах, его уподобляют терновнику и репейнику, на которых овца оставляет шерсть, кроме того, он горд и высокомерен. Скажи же мне, мой откровенный саксонец, за что вы любите Годвина? Я желал бы это знать, потому что, видишь ли, я располагаю жить и умереть в вашей веселой Англии, если на то будет ваше и вашего графа согласие. Так не мешало бы мне знать, что делать для того, чтобы быть похожим на Годвина и, подобно ему, приобрести любовь англичан?

Простодушный тан казалось был в ужасном недоумении, погладив задумчиво бороду, он проговорил:

— Хотя я и из Кента, следовательно из графства Годвина, я вовсе не из числа самых упорных приверженцев его, поэтому-то собственно он и выбрал меня в переговорщики. Те, которые находятся при нем, любят его, вероятно, за щедрость в наградах и покровительство. К старости великого вождя льнет благодарность, как мох к дубу. Но что касается меня и моей братии, мирно живущей в своих селах, избегающей двора и не мешающейся в распри, то мы дорожим Годвином только как вещью, а не как человеком.

— Как я ни стараюсь понять тебя, — сказал молодой норманн, — но ты употребляешь выражения, над которыми задумался бы мудрый царь Соломон. Что разумеешь ты под Годвином, как вещью?

— Да то, выражением чего Годвин служит нам: мы любим справедливость, а каковы бы ни были преступления Годвина. Он был изгнан несправедливо. Мы чтим свои законы. Годвин навлек на себя невзгоду тем, что поддерживал их. Мы любим Англию, а нас разоряют чужеземцы. В лице Годвина обижена вся Англия и… извини, чужеземец, если я не докончу своей речи!

Вебба взглянул на молодого норманна с выражением искреннего сострадания и, положив свою широкую руку на его плечо, шепнул ему на ухо:

— Послушай моего совета и беги!

— Бежать? — воскликнул рыцарь. — Да разве я надел доспехи и опоясал меч, чтобы бежать, как трус?

— Все это не поможет! Оса зла и свирепа, но весь рой погибает, когда под него подкладывают зажженную солому. Еще раз говорю тебе: беги, пока не ушло время, и ты будешь спасен, потому что если король послушается безрассудного совета и вздумает разделаться с этой толпой оружием, то не пройдет дня, как уже не будет ни одного норманна на десять миль вокруг города. Помни мои слова, молодой человек!.. У тебя, может быть, есть мать… не заставь же ее оплакивать смерть сына!

Рыцарь приискивал саксонские слова, чтобы вежливо высказать свое негодование на подобный совет, и хотел протестовать против предположения, будто он мог послушаться его из сострадания к матери, но в это время Вебба был опять позван в присутствие. Он уже не выходил больше в прихожую, а, получив короткий ответ Совета, прошел прямо на главную лестницу дворца, сел в лодку и тотчас же отправился на корабль, где находились граф и его сыновья.

Между тем Годвин изменил положение своих сил.

Сначала флот его, пройдя лондонский мост, стал на время у берега южного предместья, названного впоследствии Соутварком, флот же короля Эдуарда выстроился вдоль северного берега. Но, постояв несколько, графские корабли поворотили назад и остановились против вестминстерского дворца и, склоняясь немного к северу, как будто хотели запереть королевский флот. В то же время сухопутные силы его придвинулись к реке и стали почти на выстрел от королевской армии. Таким образом, кентский тан видел перед собой, на реке, оба флота, на берегу же — оба войска на таком близком расстоянии друг от друга, что их едва можно было различить один от другого.

Над всеми прочими судами возвышался величественный корабль, на котором приплыл Гарольд с ирландских берегов. Корабль этот был построен по образцу старинных морских кораблей и, на самом деле, принадлежал некогда одному из этих грозных витязей. Длинный выпуклый нос высоко поднимался над волнами, будто голова морского змея и, как змей же, извивался по волнам и блестел на солнце.

Лодка пристала к высокому борту корабля, с него спустился трап, и через несколько секунд тан очутился на палубе. На противоположном конце корабля, на почтительном расстоянии от графа и его сыновей, стояла группа матросов.

Сам Годвин был почти не вооружен, без шлема и имел при себе одно только позолоченное датское копье — оружие, служившее столько же для украшения, сколько и для войны, но широкая грудь рыцаря прикрывалась крепкой кольчугой. Ростом он был ниже всех своих сыновей и, вообще, наружность его не выказывала большой физической силы, как это обыкновенно бывает у человека крепкого сложения, который до преклонных лет сохранил всю силу энергии и воли. Даже народный голос не приписывал ему тех чудесных телесных качеств и подвигов богатырства, которыми славился его соперник Сивард. Он был отважен, но только как полководец: дарования, которыми он отличался перед всеми своими современниками, соответствовали понятиям более просвещенных веков, чем условиям той эпохи, в которой он жил. Англия была в то время едва ли не единственной страной на свете, которая могла открыть достойное поприще его способностям. Он обладал в высшей степени всеми качествами, необходимыми для вождя партии: умел управлять народными массами и согласовывать их мысли и желания с собственными своими видами. Наконец, он обладал увлекательным даром слова.

Но, как все люди, прославившиеся даром красноречия, Годвин увлекался духом своего времени, олицетворял в себе его страсти и предубеждения и вместе с тем — тот инстинкт собственной выгоды, составляющий отличительную черту толпы. Он был высшим представителем стремлений и потребностей своего народа. И какие бы ни были ошибки, а быть может, и преступления его счастливого и блестящего поприща, в самых мрачных и ужасных обстоятельствах, он постоянно являлся народу благотворным светилом среди грозных туч. Никто никогда не обвинял его в жестокости или несправедливости к народу. Англичане смотрели на него, как на истинного англичанина, несмотря на то, что он в молодости был приверженцем Канута и ему был обязан своим богатством и счастьем. Они даже не придавали этому значения, потому что датчане и саксонцы так слились в Англии, что, когда одна половика королевства признала Канута, другая половина с восторгом подтвердила выбор. Строгости первых лет царствования Канута были искуплены мудростью и кротостью последующих лет и редкой приветливостью его к приближенным; притом в это время все неудовольствия были уже забыты и в памяти подданных сохранилась только слава его царствования и его доблести. Народ с гордостью и с любовью поминал его имя и тем более уважал Годвина, что он был любимым советником мудрого государя.

Известно также, что Годвин, по смерти Канута, желал восстановить на престоле саксонскую линию и если покорился решению Витана, то единственно из уважения к народной воле. Одно только подозрение пятнало его имя — и этого не могли совершенно смыть ни очистительная клятва, ни оправдание народного судилища — подозрение в гнусной выдаче Альфреда, брата Эдуарда.

Но прошло уже много лет со дня совершения этого мрачного злодейства и во всем народе было тайное предчувствие, что с домом Годвина связана судьба английского народа. Наружность графа говорила в его пользу: он имел широкий лоб, осененный спокойной, кроткой думой; темно-голубые глаза, ясные и приветливые» несмотря на то, что самый проницательный взор не прочел бы выражавшейся в них глубокой затаенной мысли; редкое благородство осанки и приемов, но без всякой чопорности и жеманства. Общее мнение приписывало ему чрезвычайную гордость и высокомерие, но только в поступках. Обхождение же его со всеми было просто, приветливо и дружелюбно. Сердце его, казалось, всегда сочувствовало ближнему, и дом его был открыт для нуждающихся.

За ним стояли его сыновья, группа витязей, какими не мог еще, может быть, похвалиться ни один отец. Их лица были резко различны одно от другого, но природа наделила их одинаковой цветущей красотой и богатырским складом.

Свен, старший сын, наследовал смуглый цвет своей матери-датчанки. В крупных правильных чертах его, носивших отпечаток печали или страстей, было какое-то дикое и грустное величие; черные, шелковистые волосы падали в беспорядке и почти закрывали впалые глаза, сверкавшие каким-то мрачным огнем. На плече его лежала тяжелая секира. На нем была надета броня, и он опирался на огромный датский щит. У ног его сидел юный сын его Гакон. с несвойственным его возрасту выражением задумчивости.

Подле Свена стоял, скрестив на груди руки, самый грозный и злобный из сыновей Годвина — тот, которому судьба предназначила быть тем же для саксонцев, чем был Юлиан для готов. Прекрасное лицо Тостига напоминало греческий тип во всем, кроме лба, низкого и узкого.

Светло-русые волосы были гладко зачесаны, оружие оправлено в серебро, потому что Тостиг любил роскошь и великолепие.

Вольнот, любимец матери, казался еще в первом цвете лет. В нем одном из всего семейства видна была какая-то нерешительность и нежность. Он был высокого роста, но, очевидно, не достиг еще полного развития тела и сил. Тяжесть кольчуги казалась непривычной для него тяжестью, и он опирался обеими руками на древко своего дротика. Около него стоял Леофвайн, составлявший с ним разительную противоположность: светлые кудри свободно вились вокруг его ясного, беспечного лица, и шелковистые усики оттеняли уста, с которых не сходила улыбка даже в этот тревожный час.

По правую руку Годвина, немного в стороне, стояли, наконец, Гурт и Гарольд. Гурт обвивал рукой плечо Гарольда и, не обращая внимания на переговорщика, дававшего отчет в результате своего посольства, наблюдал только действие его слов на Гарольда, потому что Гурт любил Гарольда, как Ионафан — Давида. Гарольд один был совершенно безоружен, а если спросили бы любого из ратников, кто из всего семейства Годвина рожден полководцем, он, вероятно, указал бы на него, безоружного.

— Что же говорит король? — спросил Годвин.

— Он не соглашается возвратить тебе и твоим сыновьям поместья и званье и даже не хочет выслушать тебя, пока ты не распустишь свои войска, не удалишь суда и не согласишься оправдать себя и свое семейство перед Витаном.

Тостиг злобно захохотал, пасмурное лицо Свена стало еще мрачнее, Леофвайн крепко сжал правой рукой свой ятаган, Вольнот выпрямился, а Гурт не спускал глаз с Гарольда, лицо которого оставалось совершенно спокойным.

— Король принял тебя в военном совете, — проговорил Годвин, — где, разумеется, участвовали норманны. А кто же был в нем из знатнейших англичан?

— Сивард нортумбрийский, твой враг.

— Дети, — обратился граф к сыновьям, глубоко вздохнув, как будто громадная тяжесть свалилась с его сердца, — не будет сегодня нужды в мечах и кольчугах. Гарольд один рассудил справедливо.

— Что ты этим хочешь сказать, батюшка? — спросил Тостиг злобно. — Уж не намерен ли ты…

— Молчи, сын, молчи! — перебил Годвин твердым повелительным голосом, но без суровости. — Иди назад, храбрый, честный приятель, — продолжал он, обращаясь к Веббе, — отыщи графа Сиварда и скажи ему, что я, Годвин, старый его соперник и враг, отдаю в его руки свою жизнь и честь, и что я готов безусловно следовать его совету, как мне поступить… Иди!

Вебба кивнул головой и опять спустился в шлюпку.

Гарольд выступил вперед.

— Батюшка, — начал он, — вот там стоят войска Эдуарда, вожди их должны еще находиться во дворце, какой-нибудь запальчивый норманн может, чего доброго, возбудить стычку, и Лондон будет взят не так, как нам следует брать его: ни одна капля английской крови не должна обагрить английский меч. Поэтому, если ты позволишь, я сяду в лодку и выйду на берег. Если я в изгнании не разучился узнавать сердца моих земляков, то, при первом возгласе наших ратников, которым они будут приветствовать возвращение Гарольда на родину, половина неприятельских рядов перейдет на нашу сторону.

— А если этого не будет, мой самонадеянный братец? — сказал насмешливо Тостиг, кусая от злости губы.

— Тогда я один поеду в ряды их и спрошу: какой англичанин дерзнет пустить стрелу или направить копье в эту грудь, никогда не надевавшую брони против Англии?

Годвин положил руку на голову Гарольда и слезы выступили в его холодных глазах.

— Ты угадываешь по внушению неба то, чему я научился только опытом и искусством, — сказал он. — Иди, и Бог да пошлет тебе успех… пусть будет по-твоему!

— Он заступает твое место, Свен: ты старший, — заметил Тостиг брату.

— На моей душе лежит бремя греха, и тоска гложет мое сердце! — ответил Свен грустно. — Если Исав потерял свое право первородства, то неужели Каин сохранит его?

Проговорив эти слова, он отошел от Тостига и, прислонившись к корме корабля, опустил лицо на край своего щита.

Гарольд взглянул на него с выражением глубокого сострадания, поспешно приблизился к нему и, дружески пожав его руку, шепнул:

— Брат, прошу: не вспоминай о прошлом. Гакон, тихонько последовавший за отцом, поднял на

Гарольда свои задумчивые, грустные глаза. Когда же тот удалился, он сказал Свену робкий голосом:

— Он один, по крайней мере, всегда добр и сострадателен к тебе и ко мне.

— А ты, когда меня не будет, привяжись к нему и люби его, как твой отец, Гакон, — ответил Свен, с любовью приглаживая темные кудри ребенка.

Мальчик вздрогнул и, наклонив голову, прошептал про себя:

— Когда тебя- не будет?!.. не будет! Разве вала* и тебе изрекла гибель?.. и отцу и сыну — обоим?

Между тем Гарольд сел в лодку, спущенную для него с борта короля. Гурт взглянул с умоляющим видом на отца и последовал за братом.

Годвин задумчиво следил глазами за удаляющейся шлюпкой.

— Нет надобности, — проговорил он вслух, хоть и про себя, — верить прорицателям или Хильде, когда ока предсказывала, еще до нашего изгнания…

Он остановился: гневный голос Тостига прервал его думу.

* Вала — предсказательница.

— Отец! Кровь приливает к мозгу, когда ты припоминаешь предсказания Хильды насчет своего любимца! — воскликнул молодой человек. — Они уже и без того посеяли немало раздора в нашем доме. Если мои распри с Гарольдом навели преждевременную седину на твою голову — вини в этом себя!.. Вспомни, как ты, под влиянием этих нелепых предсказаний, сказал нам, при первой нашей ребяческой ссоре, с твоим любимцем: «Не ссорьтесь с Гарольдом: его братья со временем подчинятся ему!»

— Докажи, что предсказание ложно, — ответил Годвин спокойно. — Умные люди всегда сами создают себе будущность, сами определяют себе жребий. Благоразумие, терпение, труд, мужество — вот звезды, управляющие участью человека!

Тостиг не успел возразить, потому что вблизи раздался плеск весел, и два корабля, принадлежавшие двум знатнейшим вождям, принявшим сторону Годвина, подплыли к борту рунической эски, чтобы узнать результат посольства к королю.

Тостиг кинулся к борту корабля и вскричал громким голосом:

— Король, увлекаясь внушениями безрассудных советников, не желает нас выслушать… Оружие должно порешить наше дело!

— Молчи, безумный юноша! — воскликнул Годвин, заскрежетав зубами при буйных криках злобной и негодующей радости, поднявшихся на кораблях после ответа Тостига.

— Да будет проклят тот, кто первый прольет родную кровь! — продолжал Годвин. — Слушай, кровожадный тигр, тщеславный павлин, гордящийся своими пестрыми перьями!.. Слушай, Тостиг, и трепещи: если ты еще одним словом расширишь пропасть, разделяющую меня с королем, то помни, что как изгнанником ты вступил в Англию, так и выйдешь из нее опять тем же изгнанником. Ты променяешь графство и поместья на горький хлеб изгнания и на волчью виру*!

Вирой называлась денежная пеня не только за убийство, но и за выдачу оцененной головы, или даже — за убиение вредного животного.

Гордый Тостиг смутился от этих слов отца и молча удалился. Годвин перешел на палубу ближайшего корабля и силился могуществом своего красноречия смирить страсти, возбужденные безрассудной выходкой Тостига.

— В то самое время, когда он убеждал негодующих вождей и ратников, в рядах войск, стоявших на берегу, раздался восторженный крик: «Гарольд, наш граф Гарольд!» Годвин посмотрел в эту сторону: королевские полки колебались, переговаривались и вдруг, уступая какой-то непреодолимой силе, тысячи голосов произнесли единодушно: «Гарольд, наш Гарольд!.. да здравствует наш благородный граф!»

В то время как это совершалось на улице, во дворце происходила сцена другого рода. Эдуард вышел из Совета и заперся со Стигандом, имевшим на него громадное влияние именно потому, что он считался ревностным приверженцем норманнов и. даже пострадал за слишком явную преданность к норманнке Эмме, матери Эдуарда. Никогда еще Эдуард не выказывал такой твердости, как в настоящем случае. Дело шло не только о его государстве, но и об его домашнем спокойствии и счастье. Он уже предвидел, что будет принужден, по возвращении могущественного тестя, вернуть свою супругу и отречься от прелестей уединенной жизни. Кроме того, его норманнские любимцы будут тотчас же изгнаны, и он снова очутится в обществе ненавистных его сердцу саксонцев. Убеждения Стиганда разбивались о страшное упрямство Эдуарда, когда вошел Сивард.

— Король и господин, — сказал граф нортумбрийский, — я уступил в Совете твоей воле не поддаваться требованиям Годвина, пока он не распустит войска и не покорится суду Витана… Граф прислал мне сказать, что он вверяет мне свою жизнь и честь и будет поступать по моему совету. Я ответил ему словами человека, который не способен обманывать врага или употреблять во зло его доверие.

— Что же ты ответил ему? — спросил Эдуард.

— Чтобы он подчинился законам Англии, как датчане и саксонцы клялись повиноваться им, при короле Кануте. Чтобы он и сыновья его не требовали ни власти, ни земель, а покорились бы решению Витана.

— Прекрасно! — произнес поспешно Эдуард. — Витан его осудит, как он бы осудил его за непокорность?

— Витан будет судить его по правде и законам! — ответил старый воин.

— А войска между тем…

— А войска будут ждать, и если здравый смысл и сила убеждения не разрешат вопроса — его решит оружие.

— Я не дозволю этого! — воскликнул король. В эту минуту в коридоре послышались тяжелые шаги, и несколько королевских вождей, норманнов и саксонцев, вбежали в кабинет в совершенном расстройстве.

— Войска изменяют, и половина ратников кинула оружие при имени Гарольда! — воскликнул граф гирфордский. — Проклятие предателям!

— Лондонская городская дружина — вся на его стороне, и она уже выходит из городских ворот! — добавил торопливо один саксонский тан.

— Поудержи язык, — шепнул ему Стиганд. — Неизвестно еще, кто будет владеть завтра престолом — Эдуард или Годвин!

Сивард, тронутый бедственным положением короля, подошел к нему и сказал, преклонив почтительно колени:

— Сивард не посоветует королю ничего унизительного: щадить кровь своих подданных не бесчестное дело… прояви милосердие, а Годвин покорится всевластию закона.

— Мне только остается удалиться от света! — произнес король. — О, родная Нормандия! Я наказан за то, что покинул тебя!

Эдуард снял с груди какой-то талисман, поглядел на него, и лицо его стало совершенно спокойно.

— Идите, — сказал он, бросаясь в свое кресло в изнеможении, — идите, Сивард и Стиганд, управляйте, как знаете, делами государства!

Стиганд, довольный этим согласием, данным против воли, схватил графа Сиварда за руку и вышел с ним из кабинета. Вожди, между тем, оставались еще несколько минут. Саксонцы молча смотрели на государя, а норманны в недоумении и смущении перешептывались друг с другом, бросая горькие, пронзительные взгляды на своего слабого покровителя. Потом они все вместе вышли по коридору в сени, где собрались все их земляки, и воскликнули: «На лошадей… вот весь опор, сломя голову!.. Все погибло — спасайте хоть жизнь!.. Спасемся — хорошо, а нет — делать нечего!»

Как при пожарной тревоге или при первом треске землетрясения расторгаются все узы и все души сосредоточиваются в одном чувстве самосохранения, так и тут все собрание в беспорядке, толкаясь, ругаясь, бросилось в ворота. Счастлив был тот, кому попалась лошадь, ратная или ломовая, а то и лошак. Кто вправо, кто влево, бежали надменные норманны, бароны, графы и рыцари, кто один, кто вдвоем, вдесятером и больше. Но все благоразумно избегали общества тех вождей, около которых они прежде увивались и которые должны были теперь сделаться первым предметом народной ярости. Только двое, даже в этот час общего эгоизма и страха, успели собрать вокруг себя самых неустрашимых своих земляков. Это были лондонский и кентерберийский правители. Вооруженные с головы до ног, они бежали во главе своей дружины. Много важных услуг оказал им в тот день де-Гравиль, как проводник и как защитник. Он провел их кругом, в тылу обоих войск, но, встретив новый отряд, спешивший на помощь Годвину с гирфордских полей, он принужден был на отчаянный подвит — войти в город. Ворота были открыты для того ли, чтобы впустить саксонских графов или чтобы выпустить их союзников, лондонских жителей. Беглецы кинулись в ворота и помчались по три в ряд по узким улицам, оправдывая даже в бегстве свою громкую славу, рубя и ниспровергая все, что попадалось на пути. На каждом перекрестке встречали их саксонцы с криками:

«Вон! Гони, руби заморцев!» Пиками и мечами пробивали они себе путь. Пика лондонского правителя была обагрена кровью, между тем как сабля кентерберийского сломалась пополам.

Так пробились они через весь город к восточным воротам и выехали, потеряв из своей дружины только двух человек.

Выехав в поле, они для большей безопасности разделились. Те, которые были знакомы с саксонским языком, бросили кольчуги и стали пробираться лесами и пустырями к морскому берегу. Прочие же остались на конях и в доспехах, но также старались избегать больших дорог. В числе последних находились и оба правителя. Они благополучно достигли Несса, в эссекском графстве, сели в рыбачью лодку и отдались на произвол ветра и волн, подвергаясь опасности погибнуть в море или умереть от голода, пока, наконец, не пристали к французскому берегу. Остальные члены этого чужеземного двора частью нашли приют в крепостях, остававшихся еще в руках их земляков, частью скрывались в ущельях и пещерах, пока не удалось им нанять или украсть лодку. Так произошло в лето 1052 достопамятное рассеяние и бесславное бегство графов и баронов Вильгельма норманнского!

ГЛАВА III

Витан собрался во всем своем великолепии в большой палате вестминстерского дворца.

На этот раз король сидел на троне и держал в правой руке меч. Около него частью стояли, частью сидели несколько придворных чинов пониже британского базилейса*. Тут были постельничий и кравчий, стольник-тан и конюший-тан и мкожество других титулов, заимствованных, быть гложет, от византийского двора. Это тем вероятнее, что в старину английский король величался наследником Константина. За ними сидели писцы, имевшие гораздо больше значения, чем можно было предполагать, судя по их скромному названию. Они заведовали государственной печатью и захватили в свои руки власть, прежде неизвестную, но в это время сделавшуюся ненавистной саксонцам. Из них-то возникло впоследствии могучее и грозное судилище королевская канцелярия.

Ниже их было порожнее пространство, за которым помещались начальники Витана.

В первом ряду находились самые замечательные по своему сану и обширности владений лица. Места лондонского и кентерберийского правителей оставались незанятыми, да и без них было много величественных сановников чисто саксонского происхождения. Особенно поражало свирепое, жадное, но умное лицо корыстолюбивого Стиганда и кроткие, но мужественные черты Альреда, этого — истинного сына отечества, достойнейшего из всех государственных сановников. Вокруг каждого сановника помещалась его свита, как звезды вокруг солнца. Далее сидели вторые гражданские чины и короли-вассалы верховного сузерена. Стул шотландского короля оставался порожним, потому что просьба Сиварда не была исполнена. Макбет сидел еще в своих крепостях или вопрошал нечистых сестер в глухом лесу, а Малькольм скрывался у нортумбрийского графа. Не занят был также стул Гриффита, сына Левелина, грозы марок*, владельца Гвайнеда, покорителя всего кимрийского края. Были тут и не особенно важные валлийские короли-наместники, верные своим незапамятным междоусобиям, истребившим королевство Амврозия и погубившим плод славных подвигов Артура. Они сидели с золотыми обручами на голове, с остриженными вокруг лба и ушей волосами и как-то дико смотрели на происходившее.

Марка значит графство.

В одном ряду с ними, отличаясь от них как высоким ростом и спокойной физиономией, так и своими почетными шапками и подбитыми мехом кафтанами, сидели обыкновенно опоры сильных престолов того времени, а гроза слабых графы, владевшие графствами и шайрами, как таны низших разрядов владели сорочинами и волостями. Но на этот раз их было только трое — все враги Годвина:

Сивард, граф нортумбрийский, Леофрик мерцийский, тот самый, жена которого — Гадива — еще и теперь воспевается в народных балладах и песнях, и Рольф, гирфордский и ворчестерский. Он, в качестве родственника короля, не счел нужным оставить двор вместе со своими норманнскими друзьями. В том же ряду, но немного в стороне, находились второстепенные графы и высший разряд танов, называвшийся королевскими.

Далее помещались выборные граждане от города Лондона, имевшие в собрании такой вес, что нередко влияли на его решения; то были приверженцы Годвина и его дома. В том же отделе палаты находилась главная масса собрания и самый народный его элемент, не как представители народа, а потому что тут сосредоточивалось все, наиболее ценимое народом — мужество и богатство.

Заседание открылось речью Эдуарда, видимо старавшегося склонить всех к миру и милосердию, но голос его дрожал и был так слаб, что слов почти было не слышно.

Когда король кончил, по всему собранию пронесся глухой говор, и вслед за тем Годвин, сопровождаемый своими сыновьями, вышел на приготовленное для него место.

— Если, — начал граф со скромным видом и потупленным взором опытного оратора, — если сердце мое ликует, что еще раз пришлось мне дышать воздухом Англии, на службу которой, на поле битвы и в Совете, я посвятил столько лет своей жизни — иногда предосудительной, быть может, по поступкам, но всегда чистой по помыслам… — если сердце мое радуется, что мне остается теперь только выбрать тот уголок родной земли, где должны лечь мои кости — если будет на то соизволение государя и ваше, сановники!.. Если сердце мое радуется, что пришлось мне еще раз стоять в этом собрании, которое прежде неоднократно внимало моим словам, когда грозила опасность нашей общей родине. Кто осудит эту радость? Кто из врагов моих, если у меня есть еще врага, отнесется без сочувствия к радости старика? Кто из вас не будет сожалеть, если суровый долг заставит вас сказать седому изгнаннику: «Не дышать тебе родным воздухом при последней минуте жизни, не иметь тебе могилы в родной земле!»… Кто из вас, благородные графы и земляки, скажет это без сожаления?

Произнеся эти слова, граф остановился и, подняв голову, устремил на слушателей зоркий, испытывающий взгляд.

— В ком, — спрашиваю я, — продолжал Годвин после минутной паузы, — в ком хватит столько сил, чтобы без смущения сказать эти слова?!.. У кого из вас станет силы сказать это?!.. Да, радуется сердце мое, что мне пришлось, наконец, предстать перед собранием, имеющим право осудить мои дела или провозгласить мою невинность! Каким преступлением заслужил я наказание? За какое преступление меня с шестью сыновьями, которых я дал отечеству, присудили к волчьему наказанию, отдали на травлю, как диких зверей?.. Выслушайте меня и отвечайте тогда. Евстафий, граф Булонский, возвращаясь домой от нашего короля, у которого был в гостях, вступил в доспехах и на боевом коне в город Довер, дружина графа последовала его примеру. Не зная наших законов и обычаев, я хочу пролить свет на прежние обиды, но никого не желаю подозревать в злом умысле, — чужеземцы самовольно заняли дома граждан и расположились в них на житье. Вы все знаете, что это было нарушение саксонских прав, потому что, как вам известно, у каждого сеорля на устах поговорка: «каждый человек силен в своем доме». Один гражданин, руководствуясь этим понятием, по-моему совершенно справедливым, прогнал со своего порога одного из служителей графа. Чужеземец обнажил меч и ранил его, произошел поединок — и пришелец пал от руки, которую сам вынудил взяться за оружие. Доходит весть о том до графа Евстафия. Он летит на место катастрофы со своими родными, где они и убивают англичанина у его собственного дома!

Тут сдавленный, гневный ропот послышался среди сеорлей, толпившихся в конце залы. Годвин поднял руку, требуя, чтобы его не прерывали, и продолжал:

— Совершив это злодейство, чужеземцы начали разъезжать по всем улицам с обнаженными мечами, резать всех, кто ни попадался им на дороге, и топтать даже детей копытами своих бегунов. Граждане тоже взялись за оружие… Благодарю Бога, давшего мне в соотечественники этих смелых граждан! Они дрались, как мы, англичане, всегда деремся, убили девятнадцать или двадцать человек наглых пришельцев и принудили остальных очистить город от своего присутствия. Граф Евстафий бежал. Он, как вам известно, человек умный и сообразительный; он не сходил с коня, не брал куска в рот, пока не остановился у ворот Глостера, где наш монарх производил все то время суд и расправу. Он жаловался королю, который, выслушав одного истца, очень разгневался за оскорбление, нанесенное его знаменитому гостю и родственнику, и послал за мной, потому что Довер находился в моем управлении, и повелел мне нарядить военный суд и наказать по военным законам тех, которые дерзнули поднять оружие на иностранного графа… Обращаюсь к вам, мужественные графы, заседающие здесь, — к тебе, знаменитый Леофрик, и к тебе, благородный Сивард! На что, скажите, вам графства, если у вас не хватит смелости или силы охранять их права?.. Какой же образ действий предложил я? Вместо военного суда, который распространил бы свой приговор на весь город, я посоветовал государю вызвать городскую голову и старшин для объяснения их поступка. Король, потому ли, что я имел несчастье навлечь на себя его гнев, или же по внушению чужеземцев, отверг этот образ действий, предписываемый законами Эдгара и Канута. А так как я не желал и объявляю в присутствии всех — потому что я Годвин, сын Вольнота, не смел, если б и желал, войти в вольный город Довер в доспехах и на боевом коне, с палачом по правую руку, — эти гфишельцы убедили короля призвать меня в качестве подсудимого в совет Витана, собранный в Глостере и наполненный чужеземцами… не затем вызывали меня, чтобы — как я предполагал — оказать правосудие мне и моим доверским подчиненным, а для того чтобы одобрить посягательства графа Булонского на льготы английского народа и предоставить ему право безнаказанно издеваться над англичанами!.. Я колебался; мне стали грозить изгнанием; я поднял меч на защиту себя и английских законов, поднял меч, чтобы не дать чужеземцам резать наших братьев у собственных их очагов и давить наших детей под копытами лошадей. Король созвал свои войска. Благородные графы — Леофрик и Сивард, не зная причин, заставивших меня прибегнуть к оружию, стали под знамя короля, как их обязывал долг к британскому базилейсу. Когда же они узнали сущность дела и увидели, что за меня весь народ, чтобы наказать заморских пришельцев, — графы Сивард и Леофрик вызвались быть посредниками между мной и королем… Заключено перемирие; я согласился представить все дело на решение Витана, который должен был собраться на этом же месте. Я распустил своих воинов, однако, чужеземцы не только уговорили короля удержать свои полки, но даже посоветовали призвать к оружию ближние и дальние области и пригласить союзников из-за моря. Явился я в Лондон, чтобы предстать перед мирным Витаном, и что же я нашел? Самое грозное ополчение, какое когда-либо собиралось в нашей стране! Вождями этого ополчения были норманнские рыцари. В таком ли собрании мог я ожидать правосудия себе и своим? Несмотря на то, я соглашался явиться с сыновьями перед Витаном, если нам дадут охранные грамоты, в которых наши законы отказывают одним только грабителям. Два раза повторял я это предложение и оба раза мне отказали… Таким образом, я и мои сыновья были осуждены на изгнание. Мы покинули было отечество, но теперь воротились.

— С оружием в руках! — злобно воскликнул Рольф, пасынок Евстафия Булонского, насилия которого были верно описаны Годвином.

— С оружием в руках! — повторил граф. — Да, мы подняли оружие на пришельцев, отравлявших слух нашего доброго короля… с оружием в руках, граф Рольф! При виде этого оружия бежали франки и чужеземцы… теперь же оно бесполезно. Мы среди своих соотечественников, и франк не стоит более между нами и кротким, миролюбивым сердцем нашего возлюбленного монарха… Сановники и рыцари, вожди этого Витана, величайшего из всех Витанов! Вам теперь надлежит решить: я ли со своими приверженцами или заморские пришельцы посеяли раздор в нашем отечестве? Заслужили ли мы изгнание? И, возвратясь назад, употребили ли мы во зло принадлежащую нам власть? Я готов принести очистительную клятву от всякого изменнического действия или помысла. Между равными мне королевскими танами находятся такие, которые могут поручиться за меня и подтвердить представленные мной факты, если они еще не довольно ясны… Что касается моих сыновей, в чем можно винить их, кроме того, что в жилах их течет моя кровь? А эту кровь я научил их проливать в защиту той возлюбленной страны, в которую они умоляют позволить им возвратиться?

Граф замолк и удалился за своих сыновей. Тем, что он так искусно удержался от того бурного красноречия, в котором обвиняли его, как в хитрой уловке, он произвел сильное впечатление на собрание, уже наперед готовое оправдать его.

Но когда выступил вперед старший сын его, Свен, большая часть собрания как будто вздрогнула и со всех сторон раздался ропот ненависти и презрения.

Молодой граф заметил это и сильно смутился. Дыхание сперлось в груди, он поднял руку, хотел заговорить… но слова замерли на устах, а глаза его дико озирались кругом — не с гордостью правоты, а с мольбой преступной совести.

Альред лондонский приподнялся со своего места и произнес дрожащим, но кротким и отчетливым голосом:

— Зачем выступает Свен, сын Годвина? Затем ли, чтобы доказать, что он невиновен в измене королю? Если для этого, то он сделал это напрасно, потому что, если Витан и оправдает Годвина, то это оправдание распространится на весь его дом. Но спрашиваю во имя собрания: осмелится ли Свен сказать и подтвердить клятвой, что он не виновен в измене против Одина? Не повинен в святотатстве, которое губы мои страшатся произнести?.. Увы! Зачем выпал мне этот тяжкий жребий?.. Я любил тебя и люблю до сих пор твоих родственников. Но я — слуга закона и обязанностям своего сана должен жертвовать всем остальным…

Альред на мгновение остановился, чтобы собраться с силами, и затем продолжал твердым голосом:

— Обвиняю тебя, Свена изгнанника, в присутствии всего Витана, в том, что ты, движимый внушениями демона, похитил из храма богов и обольстил Альгиву, леоминстерскую жрицу!

— А я, — вмешался граф нортумбрийский, — обвиняю тебя перед этим собранием гордых и честных воинов в том, что ты не в открытом бою и не равным оружием, а хитростью и предательством убил своего двоюродного брата, графа Беорна!

Разразись неожиданно громовой удар, он не произвел бы такого сильного впечатления на собрание, как это двойное обвинение со стороны двух лиц, пользовавшихся всеобщим уважением. Враги Годвина с презрением и гневом взглянули на исхудалое, но благородное лицо его старшего сына. Даже самые преданные друзья графа не могли скрыть движения, выражавшего порицание. Одни потупили головы в смущении и с прискорбием, другие смотрели на обвиненного холодным, безжалостным взглядом. Только между сеорлями нашлось, может быть, несколько затуманившихся и взволнованных лиц, потому что до этого времени ни один из сыновей Годвкна не пользовался таким уважением и такой любовью, как Свен, Мрачно было молчание, наступившее за этим обвинением. Годвин закрылся плащом, и только находившиеся вблизи наго могли видеть его душевную тревогу. Братья отступили от обвиненного, осужденного своей родной семьей. Один только Гарольд, сильный своею славой и любовью народа, выступил гордо вперед и стал около брата, устремив безмолвно на судей повелительный взгляд.

Ободренный этим знаком сочувствия посреди негодующего враждебного собрания, граф Свен проговорил:

— Я мог бы отвечать, что эти обвинения в делах, совершенных уже за восемь лет, смыты помилованием короля" снятием с меня опалы и восстановлением моих прав и что Витаны, в которых я сам председательствовал, никогда не судили человека два раза за одно и тоже преступление. Законы равносильны для больших и малых собраний Витана.

— Да, да! — воскликнул граф, забывая в порыве родительского чувства всякую осторожность и приличие. — Опирайся на закон, сын мой!

— Нет, я не хочу опираться на этот закон, — возразил Свей, бросая презрительные взгляды на смущенные лица разочаровавшегося в своей надежде собрания. — Мой закон здесь, — добавил он, ударив себя в грудь. — Он осуждает меня не раз, а вечно… О, Альред, почтенный старец, у ног которого я однажды сознался во всех своих проступках, не виню я тебя за то, что ты первый в Витане возвысил против меня голое, хотя ты знаешь, что я любил Альгиву с самой юности и был любим ею взаимно. Но в последний год царствования Гардиканута, в то время как сила еще считалась правом, ее отдали против воли в жрицы. Я увидел ее снова, когда душа моя была упоена славой моих подвигов с валлонами, а страсть кипела в крови. Я повинен, конечно, в тяжелом преступлении! Но чего же я требовал? Разрешения ее от вынужденного обета и брачного союза с нею, давно мной избранной. Прости меня, если я еще не знал в то время, как нерасторжимы узы, которыми связываются все, произнесшие обет чистоты и целомудрия!

Он замолк. Уста его злобно улыбнулись, а глаза засверкали диким огнем. В это мгновение в нем заговорила материнская кровь и он мыслил, как датский язычник. Но это продолжалось чрезвычайно недолго: огонь в глазах угас. Свен ударил себя с сокрушением в грудь и промолвил:

— Не смущай, искуситель! Да, — продолжал он громче, — да, мое преступление было очень велико, и оно обрушилось не на меня одного. Альгива опозорена, но душа ее оставалась чиста. Она бежала, бедная и…затем умерла!.. Король был разгневан. Первым против меня восстал мой брат Гарольд, который, в этот час моего покаяния, один не оставляет и жалеет меня. Он поступил со мной благородно, открыто, я не винил его. Но двоюродный брат Беорн желал получить в свою власть мое графство и действовал лицемерно: он льстил мне в глаза, но вредил мне заочно. Я открыл эту фальшь и хотел удержать его, но не желал убить. Он лежал связанным на моем корабле, оскорблял меня в то время, когда горе терзало мое сердце, а кровь морских королей текла во мне огнем… и я поднял секиру… а за мной и дружина… повторяю снять: я великий преступник!.. Не думайте, однако, чтобы я теперь хотел смягчить свою вину, как в то былое время, когда я дорожил и жизнью и властью. С тех пор я испытал и земные страдания и земные блаженства — и бурю и сияние. Я рыскал по морям морским королем, бился храбро с датчанином в его родной земле, едва не завладел царским венцом Канута, о котором я некогда мечтал, и скитался потом беглецом и изгнанником. Наконец, я опять возвратился в отечество, был графом всех земель от Изиса до Вая. Но в изгнании и в почестях — при войне и при мире меня везде преследовали бледный лик опозоренной, но дорогой мне женщины и труп убитого брата! Я пришел не оправдываться и не просить прощения, которое теперь меня уж не порадует, я явился для того, чтобы отделить торжественно, перед лицом закона, деяния моих родичей от собственно моих, которые одни позорят их! Я пришел объявить, что не хочу прощения и не страшусь суда, что я сам произнес над собой приговор. Отныне и навеки снимаю шапку тана и слагаю меч витязя. Я иду босиком на могилу Альгивы… иду смыть преступление и вымолить себе у богов то прощение, которого, конечно, люди не властны дать! Ты, Гарольд, заступи место старшего брата! А вы, сановники и мужи Совета, произносите суд над живыми людьми, а я отныне мертв и для вас и для Англии!

Он запахнул свой плащ и прошел, не оглядываясь медленным шагом обширную палату, а толпа расступалась перед ним с уважением и отчасти со страхом. Собранию казалось, будто с его уходом рассеялась мгновенно непроглядная туча, застилавшая свет дня.

Годвин стоял на месте неподвижно, как статуя, закрыв лицо плащом.

Гарольд смотрел печально в глаза членам собрания: их лица предвещали суровый приговор.

Гурт прижался к Гарольду.

Всегда веселый и беспечный Леофвайн был на этот раз мрачен как ночь.

Вольнот был страшно бледен. Только Тостиг играл совершенно спокойно золотой цепочкой.

Из одной лишь груди излетел тихий стон. Один только Альред проводил добрым чувством обвиненного Свена.

ГЛАВА IV

Достопамятный суд кончился повторением приговора над Свеном и возвратил Годвину и его сыновьям все их прежние почести и прежние владения. Вина в распре и смутах пала на чужеземцев, и все они подверглись немедленно изгнанию, за исключением маленького числа оруженосцев, как, например, Гумфрея, петушья нога, и Ричарда, сына Скроба.

Возвращение в Англию даровитого и могущественного дома Годвина немедленно оказало благотворное влияние на ослабленные в его отсутствие бразды правления. Макбет, услышав об этом, затрепетал в своих болотах, а Гриффит валлийский зажег вестовые огни по горам и скалам. Граф Рольф был изгнан только для виду, в угождение общественному мнению. Как родственник Эдуарда, он вскоре не только получил позволение возвратиться, но даже снова был назначен правителем марок и отправился туда с громадным числом войск против валлонов, которые не переставали делать набеги на границы и почти уже завоевали их. Саксонские рыцари заменили бежавших норманнов. Все остались довольны этим, переворотом, только король тосковал сердечно о норманнах и был, вдобавок, принужден возвратить нелюбимую супругу-англичанку.

По обычаю того времени Годвина обязали представить заложников в обеспечение своей верности. Они были избраны из его семейства, и выбор пал на сына его Вольнота и Гакона, сына Свена.

Но так как, вообще, Англия перешла в руки Годвина, залог не достиг бы предположенной цели, оставаясь в хранении Исповедника, поэтому решили держать заложников при норманнском дворе, пока король, уверившись в верности и преданности их родных, не позволит им возвратиться домой… Роковой залог и роковой хранитель.

Через несколько дней после переворота, когда мир и порядок воцарились и в городе и во всей стране, Хильда стояла на закате солнца, одна у каменного жертвенника Тора.

Багряный, тусклый солнечный шар опускался все ниже за горизонт, посреди золотистых прозрачных облаков. Кругом не видно было ни одной человеческой души, кроме высокой, величественной валы у рунического жертвенника и друидского кромлеха. Она опиралась обеими руками на свой волшебный посох. Можно было подумать, судя по ее позе, что она ждет кого-то или во что-то вслушивается. Никто не появлялся на пустынной дороге, а она, очевидно, заслышала шаги: ее зрение и слух были великолепны. Она улыбнулась и прошептала: «Солнце еще не село!» Потом, изменив положение, она облокотилась в раздумье на жертвенник, наклонила голову.

Через некотороe время на дороге явились две мужские фигуры. Увидев Хильду издали, они пошли быстрее и взошли на пригорок. Один был облечен в одежду пилигрима, с откинутым назад широким покрывалом, в нем еще сохранились остатки красоты и лицо обличало могучую душу. Его спутник, напротив, был одет чрезвычайно просто, без запонки, которую носили тогда таны, но осанка его была очень величественна, а в его кротких взорах видна была привычка к повелительности. Эти люди составляли между собой резкую противоположность, хотя в чертах их было очевидное сходство. Последний из них был чрезвычайно грустен, но кроток и спокоен. Страсти не помрачили ясность его чела, не провели на нем своих резких следов. Длинные, густые светлорусые волосы, которым заходящее солнце придавало прекрасный золотистый отлив, были разделены пробором и ниспадали до плеч. Брови, темнее волос, были густы и тонки — черты, такие же правильные, как у норманнов, но менее резкие, на щеках, загорелых от труда и от воздуха, играл свежий румянец. Его высокий рост, сила, проистекавшая не столько из крепкого сложения, сколько из его соразмерности и воинского воспитания все взятое вместе представляло в нем тип саксонской красоты. Вообще, он отличался тем истинным величием, которого, кажется, не ослепит никакое великолепие и не поколеблет никакая опасность и которое проистекает от сознания собственной силы и собственного достоинства.

Эти личности были Свен и брат его Гарольд. Хильда устремила на них пристальный взгляд, смягчившийся до нежности, когда он приковался к особе пилигрима.

— В таком ли положении, — произнесла она, — ожидала я встретить старшего сына великого Годвина? Для кого я не раз вопрошала светила и сторожила заходящее солнце? Для кого я чертила таинственные руны на ясеневой коре и вызывала скинляку* в бледном ее сиянии из могил мертвецов.

Scin-lacca — сияющий труп, вызывание мертвых было очень употребительно у скандинавских гадателей.

— Хильда, — ответил Свен, — не хочу укорять тебя тем семенем, которым ты посеяла ниву: жатва с нее снята, коса переломилась… Отрекись навсегда от своей мрачной гальдры* и обратись, как я, к единственному свету, который не померкнет!

Пророчица задумалась и сказала спокойно:

— Вера уподобляется вольному ветру! Дерево не может сказать ему: «Остановись на моих ветвях!» и не может человек сказать вере: «Осени меня своею благодатью!»… Иди с миром туда, где душа твоя найдет себе успокоение: твоя жизнь отцвела. Когда я пытаюсь узнать твою судьбу, то руны превращаются в бессмысленные знаки и волна не колышется. Иди же, куда Фюльгия** направляет стопы твои! Альфадер дает ее каждому человеку со дня его рождения. Ты желал любви, которая была тебе воспрещена. Я тебе предсказала, что твоя любовь воскреснет из недра гроба, в который жизнь вколочена в самом ее расцвете. Ты жаждал прежде славы, и я благословила меч твой и соткала крепкие паруса для твоих кораблей. Пока человек может еще желать, Хильде дается власть над всей его судьбой. Но когда его сердце обратится в пепел, на зов мой восстает только безмолвный труп, который возвращается опять в свою могилу по прекращении чар… Однако же, подойди ко мне поближе, Свен. Я некогда убаюкивала тебя своими песнями, в дни твоего беспечного и счастливого детства!

Хильда с глубоким вздохом взяла руку изгнанника и стала в нее всматриваться. Уступая невольному порыву сострадания, она вдруг отодвинула назад покрывало его и поцеловала его дружески в лоб.

* Гальдра — магия.

** Фюльгия — ангел-хранитель скандинавов, божество женского пола, кроткое, любящее, преданное как женщина, пока его почитали. мстительное, когда покидали. В скандинавской поэзии много легенд о Фюльгии; это едва ли не самое поэтическое создание северной мифологии.

— Я размотала нить твою, — продолжала она, — ты блаженнее всех, презирающих тебя и немногих сочувствующих. Сталь тебя не коснется, буря пройдет безвредно над твоею головой, ты достигнешь убежища, которого ты жаждешь… Полночная луна освещает развалины — мир развалинам витязя!

Изгнанник слушал с полнейшим равнодушием, но когда он внезапно обернулся к Гарольду, который не удержал душивших его слез, то и его сухие, горящие глаза наполнились слезами.

— Прощай же теперь, брат, — проговорил он глухо. — Ты не должен идти за мной ни шага дальше! Гарольд раскрыл объятия, и Свен упал на грудь его. Глухой стон прервал глубокое безмолвие, а братья так крепко прижимались друг к другу, что невозможно было узнать, из чьей груди вылетел это стон. Изгнанник скоро вырвался из объятий Гарольда и сказал с тихой грустью:

— А Гакон… милый сын мой!.. обречен быть заложником на чужой стороне! Ты его не забудешь? Ты будешь защищать его, не правда ли, Гарольд? Да хранят тебя боги!

Он вздохнул и спустился торопливо с холма. Гарольд пошел за ним, но Свен остановился и заметил внушительно:

— А твое обещание? Или я пал так низко, что даже родной брат не считает за нужное сдержать данное мне слово?

Гарольд остановился. Когда Свен уже скрылся за поворотом дороги, вечерняя темнота рассеялась сиянием восходящей луны.

Гарольд стоял как вкопанный, устремив глаза вдаль.

— Смотри, — сказала Хильда, — точно так, как луна восходит из тумана, возникает твоя слава, когда бледная тень несчастного изгнанника скроется во мраке ночи. Ты теперь старший сын знаменитого дома, в котором заключается и надежда саксонца и счастье датчанина.

— Неужели ты думаешь, — возразил Гарольд с неудовольствием, — что я способен радоваться горькой судьбине брата?

— О, ты еще не слышишь голоса своего истинного призвания?!.. Ну так знай же, что солнце порождает грозу, а что слава и счастье идут об руку с бурей!

— Тетка, — ответил Гарольд с улыбкой неверия, — ты знаешь хорошо, что твои предсказания для меня безразличны и твои заклинания не пугают меня! Не просил я тебя благословить мое оружие и ткать мне паруса. На клинке моем нет рунических стихов. Я подчинил свой жребий собственному рассудку и силе руки. Между тобой и мной нет никакой таинственной нити.

Пророчица улыбнулась надменно и презрительно.

— Какой же это жребий приготовят тебе твой разум и рука? — спросила она быстро.

— А тот жребий, которого я уж теперь достиг… то есть именно жребий человека, поклявшегося защищать свою родину, любить искренно правду и всегда руководствоваться голосов своей совести!

Почти в эту минуту свет озарил лицо храброго витязя и его выражение вполне согласовалось с этой пылкой речью. Но вала, тем не менее, шепнула ему голосом, от которого кровь застыла в его жилах, несмотря на его глубокий скептицизм.

— Под спокойствием этих глаз, — сказала Хильда, — таится душа твоего отца; под этим гордым челом кроется гений, давший в предки твоей матери северных королей.

— Молчи! — воскликнул Гарольд, но потом, стыдясь своей минутной вспыльчивости, он продолжал с улыбкой. — Не говори об этом, когда сердце мое чуждо всех мирских помыслов, когда оно стремится умчаться вслед за братом, одиноким изгнанником… Наступила уже ночь, а дороги не безопасны, потому что в распущенных войсках короля было много людей, которые в мирное время промышляют разбоем. Я один и вооружен одним ятаганом, поэтому прошу тебя позволить мне провести ночь пса твоим кровом и…

Он замялся и его щеки запылали румянцем. — К Тому же, — продолжал он, — я желал бы взглянуть, так ли еще хороша твоя внучка, как она была в то время, когда я смотрел в ее голубые очи, проливавшие слезы о Гарольде, осужденном на изгнание.

— Она не властна над своими слезами, как не властна и над улыбкой, ответила Хильда. — Слезы ее текут из родника твоей скорби, а улыбка ее луч твоей радости. Знай, Гарольд, что Юдифь — твоя земная Фюльгия. Твоя судьба неразрывна с ее судьбой и не отторгнется душа от души, к судьбе которой Скульда приковала ее судьбу, как не отторгается человек от собственной тени.

Гарольд не отвечал, но походка его, обыкновенно медленная, стала вдвое быстрее, и он не этот раз желал искренно верить предсказанию Хильды по поводу Юдифи.

ГЛАВА V

Когда Хильда вошла под кров своего дома, многочисленные посетители, привыкнувшие пользоваться ее хлебосольством, собирались отправиться в отведенные для них комнаты.

Саксонские дворяне разнились от норманнских полнейшим бескорыстием своего гостеприимства и смотрели на гостей, как на почетную дружину. Они были готовы принять радушно каждого. Дома людей богатых были с утра до ночи осаждены гостями.

Когда Гарольд проходил вместе с Хильдой через обширный атриум, толпа гостей узнала его и встретила шумными восклицаниями. В этом шумном восторге не приняли участия только три жреца из соседнего храма, смотревшие сквозь пальцы на гадания Хильды, из чувства благодарности за ее приношения.

— Это отродье той нечестивой семьи! — шепнул один из них, завидевши Гарольда.

— Да, надменные сыновья Годвина — ужасные безбожники! — сказал гневно другой.

Все три жреца вздохнули и провожали Хильду и ее молодого и красивого гостя неприязненным взглядом.

Две массивные и красивые лампы освещали ту комнату, в которой мы видели в первый раз Хильду. Девушки, как и прежде, работали над тканью. Хильда остановилась и взглянула сурово на их прилежный труд.

— До сих пор еще изготовлено не больше как три четверти! — заметила она. — Работайте проворнее и тките поплотнее!

Гарольд, не обращая внимания на девушек, озирался тревожно, пока Юдифь не выскочила к нему с радостным криком.

Гарольд затаил дыхание от восторга: та девушка, которую он любил с колыбели, переродилась в женщину. С того времени, как он видел ее в последний раз, она созрела так, как созревает плод под животворным солнцем. Щеки ее горели пылающим румянцем. Она была прелестна, как райское видение!

Гарольд подошел к ней и протянул ей руку, первый раз в жизни они не обменялись обычным поцелуем.

— Ты уже не ребенок, — произнес он невольно, — но прошу тебя сохранить твою прежнюю привязанность — остаток своей детской любви ко мне.

Девушка улыбнулась с невыразимой нежностью. Им недолго пришлось поговорить друг с другом. Гарольда скоро позвали в комнату, наскоро приготовленную для него. Хильда повела его сама по крутой лестнице к светлице, очевидно, надстроенной над римскими палатами каким-нибудь саксонским рыцарем. Самая лестница доказывала предусмотрительность людей, привыкнувших спать посреди опасностей. В комнате был устроен подъем, с помощью которого лестницу можно было втащить наверх, оставляя на ее месте темный и глубокий провал, доходивший до самого основания дома. Светлица была, впрочем, отделана с роскошью того времени: кровать была покрыта дорогой резьбой, на стенах красовалось старинное оружие: небольшой круглый щит и дротик древних саксонцев, шлем без забрала и кривой нож, или секс, от которого, по мнению археологов, саксонцы и заимствовали свое славное имя.

Юдифь пошла за бабушкой и подала Гарольду на золотом подносе закуску и вино, настоянное пряностями, а Хильда провела украдкой над постелью своим волшебным посохом, положив на подушку свою бледную руку.

— Прекрасная сестрица, — проговорил Гарольд, улыбаясь Юдифи, — это, кажется, не саксонский обычай, а один из обычаев короля Эдуарда.

— Нет, — отозвалась Хильда, живо обернувшись к нему, — так честили всегда саксонского короля, когда он ночевал в доме своего подданного, пока датчане не ввели неприличных пиров, после которых подданный был не в силах подать, а король — выпить кубок.

— Ты жестоко караешь гордость рода Годвина, воздавая его недостойному сыну чисто царские почести… Но мне служит Юдифь и мне ли завидовать королям?

Он взял дорогой кубок, но когда он поставил его подле себя на столик, то Хильды и Юдифи уже не было в комнате. Он глубоко задумался.

— Зачем сказала Хильда, — рассуждал он, — что судьба Юдифи связана с моей собственной и я поверил этому? Разве Юдифь может принадлежать мне?.. Король просит ее настоятельно в жрицы… Свен, случившееся с тобой послужит мне уроком!.. А если я восстану и объявлю решительно: «Отдавайте богам только старость и горесть, а молодость и счастье — достояние общества!» что ответят жрецы? — «Юдифь не может быть твоей женой, Гарольд! Она тебе родня, хоть родство ваше дальнее!.. Она может быть или женой другого, если ты пожелаешь, или невестой Одина!..» Вот, что скажут жрецы, чтобы разлучить двух любящих.

Кроткое, спокойное лицо Гарольда омрачилось и приняло выражение свирепости, как лицо Вильгельма норманнского. Кто бы увидел графа в эту минуту гнева, узнал бы в нем сейчас же родного брата Свена. Он, однако ж, успел совладеть с этим чувством, приблизился к окну и стал смотреть на землю, озаренную бледным сиянием луны.

Длинные тени безмолвного леса ложились на просеки.

Как привидения, стояли на холме серые колонны друидского капища и подле него виднелся мрачно и неотчетливо кровавый жертвенник бога войны. Глаза Гарольда остановились на этой картине, и ему показалось, будто на могильном кургане, возле тевтонского жертвенника, виднелся очень бледный фосфорический свет. Гарольд стал смотреть пристальнее и среди света явился человеческий образ чудовищного роста. Он был вооружен точно таким же оружием, какое висело по стенам этой комнаты, и опирался на громаднейший дротик. Свет озарил лицо его: оно было огромно, как у древних богов, и выражало мрачную, беспредельную скорбь. Гарольд протер глаза, но видение исчезло, остались одни серые высокие колонны и древний мрачный жертвенник. Граф презрительно засмеялся над собственной слабостью. Он улегся в постель, и луна озарила своим сиянием его темную спальню. Он спал крепко я долго, лицо его дышало спокойствием, но не успела заря загореться на небе, как в нем произошла резкая перемена.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Языческий жертвенник и саксонский храм

ГЛАВА I

Мы оставим Гарольда, чтобы бросить беглый взгляд на судьбы того дома, которого он сделался достойным представителем, по изгнании Свена. Судьба Годвина была бы не доступна понятиям человека без знания человеческой жизни. Хотя старое предание, принятое на веру новейшими историками, будто Годвин в дни юности пас лично свои стада, ни на чем не основано и так как он без сомнения принадлежал к богатому и знатному роду, однако тем не менее он был обязан славой своей только собственным силам. Удивительно не то, что он достиг ее еще в молодых летах, а то, что он сумел так долго сохранить свою власть в государстве. Мы уже намекали, что Годвин отличался более дарованиями государственного деятеля, чем хорошего воина, и это-то едва ли не главная причина симпатий, которую он вызывает в нас.

Отец Годвина, Вольнот, был чайльдом у южных саксонцев, или суссекским таном, и племянником Эдрика Стреона, графа мерцийского, даровитого, но вероломного министра Этельреда. Эдрик выдал своего государя и был за это казнен Канутом.

— Я обещал, — сказал ему Канут, — вознести твою голову выше всех своих подданных и держу свое слово.

Отрубленная голова Эдрика была выставлена над лондонскими воротами.

Вольнот жил в раздоре со своим дядей Бройтриком, братом Эдрика, и перед прибытием Канута сделался предводителем морских разбойников. Он привлек на свою сторону около двадцати королевских кораблей, опустошил южные берега и сжег флот. С этих пор его имя исчезает из хроник. Вскоре затем сильное датское войско, известное под именем Туркеловой дружины, завладело всем побережьем Темзы. Его оружие скоро покорило почти всю страну. Изменник Эдрик присоединился к нему с десятью тысячами ратников и весьма возможно, что корабли Боль-нота еще до этого добровольно присоединились к королевскому флоту. Если принять это правдоподобное предположение, то очевидно, что Годвин начал свое поприще на службе у Канута, и так как он был и племянником Эдрика, который, несмотря на все свое предательство, имел много приверженцев, то Годвин натурально пользовался особенным вниманием Канута. Датский завоеватель понимал, как полезно ласкать своих приверженцев и особенно тех, в которых примечал большие дарования.

Годвин принимал деятельное участие в походе Канута на скандинавский полуостров и одержал значительную победу без сторонней помощи, с одной своей дружиной. Этот подвиг упрочил его славу и будущность.

Эдрик, несмотря на свое весьма незнатное происхождение, был женат на сестре короля Этельреда. А когда слава Годвина приобрела ему блистательный почет, то Канут счел возможным выдать свою сестру за своего фаворита: он был ему обязан покорностью саксонского народонаселения. По смерти первой жены, от которой он имел одного сына, умершего от несчастного случая, Годвин женился на другой из того же королевского дома. Мать шести сыновей его и двух дочерей приходилась племянницей Кануту и родной сестрой Свену, сделавшемуся впоследствии королем датским. По смерти Канута выказалось в первый раз пристрастье саксонского вельможи к саксонскому королевскому дому. Но в силу ли убеждения или вследствие различных политических расчетов он представил выбор преемника собранию Витана, как представителю народного желания, и когда этот выбор упал на сына Канута, Гарольда, он безропотно покорился его решению. Выбор этот служит доказательством власти датчан и совершенного слияния их племени с саксонским. Не только Леофрик, саксонец, вместе со сивардом нортумбрийским и всеми танами северного берега Темзы, но даже сами жители Лондона стали единодушно на сторону Гарольда датского. Мнение же Годвина разделяли почти одни его эссекские вассалы.

Годвин стал с этого времени представителем английской партии, и многие из тех, которые были убеждены в участии его в убийстве или, по крайней мере, в выдаче Эдуардова брата Альфреда, пытались извинить этот поступок его законной ненавистью к чужеземной дружине, приведенной Альфредом.

Гардиканут, преемник Гарольда, так сильно ненавидел своего предшественника, что приказал вырыть его тело и бросить в болото. Гардиканут был провозглашен королем единодушным желанием саксонских и датских танов и, хотя он вначале преследовал Годвина, как убийцу Альфреда, он удержал его при себе во все время своего царствования и относился к нему так же, как Канут и Гарольд. Гардиканут умер внезапно на свадебном пиру, и Годвин возвел на престол Эдуарда. Чиста должна была быть совесть графа и сильно убеждение в своем могуществе, если он мог сказать Эдуарду, когда последний умолял его на коленях помочь ему отречься от этого престола и вернуться в Нормандию.

— Ты сын Этельреда и внук Эдгара. Царствуй — это твой долг; лучше жить в славе, чем умереть в изгнании. Тебе дан опыт жизни, ты изведал нужду и будешь сочувствовать положению народа. Положись на меня: ты не встретишь препятствий. Кто только люб Годвину — будет люб и всей Англии.

Через несколько времени Годвин своим влиянием на народное собрание доставил Эдуарду королевский престол. Он склонил одних золотом, а других красноречием. Сделавшись английским королем, Эдуард женился, сообразно с заранее заключенным условием, на дочери того, кто" доставил ему королевский венец. Юдифь была прекрасна и телом .и душой, но Эдуард, по-видимому, не имел к ней любви, она жила во дворце, но безусловно в качестве номинальной жены.

Тостиг, как мы уже видели, женился на дочери Балдуина, графа фландрского — сестре Матильды, супруги герцога норманнского, а поэтому дом Годвина был в родстве с тремя королевскими линиями — датской, саксонской и фламандской. И Тостиг мог сказать то, что мысленно говорил себе Вильгельм норманнский: «Дети мои будут потомками Карла Великого и Альфреда».

Годвин был слишком занят государственными делами и политическими планами, чтоб обращать внимание на воспитание сыновей, а жена его. Гита, женщина благородная, но вполне не развитая и, вдобавок, наследовавшая неукротимый нрав и гордость своих предков, морских королей, могла скорее раздуть в них пламя их честолюбия, чем укротить их смелый и непокорный дух.

Мы знаем судьбу Свена, но Свен был ангелом в сравнении с Тостигом. Кто способен к раскаянию, в том кроются еще возвышенные чувства. Тостиг же был свиреп и вероломен, он не имел ума и дарований братьев, но был честолюбивее, чем все они вместе взятые.

Мелочное тщеславие возбуждало в нем ненасытную жажду власти и славы. Он завивал по обычаю предков свои длинные волосы и ходил разодетым, как жених, на пиры.

Две только личности из семейства Годвина занимались науками, пользу которых начинали в то время признавать короли. Это были: Юдифь, нежный цветок, увядший во дворце Эдуарда, и ее брат Гарольд.

Однако ум Гарольда, ум почти гениальный практический, пытливый, чуждался всей поэзии, нераздельной с язычеством, благодаря которой его сестра сносила свои земные скорби.

Сам Годвин не жаловал языческих жрецов. Он слишком хорошо видел злоупотребления их, чтобы внушать своим детям уважение к ним. Такой же образ мыслей, плод житейского опыта, был в Гарольде плодом учения и мышления.

Писатели классической древности дали молодому саксонцу понятия об обязанностях и ответственности человека, далеко не похожие не те, которым учили невежественные друиды. Он презрительно улыбался, когда какой-нибудь датчанин, проводивший жизнь в пьянстве и открытом разврате, думал отворить себе врата Валгаллы, завещая жрецам владения, завоеванные разбоем и насилием. Если бы жрецы вздумали порицать действия Гарольда, он ответил бы им, что не людям, закоснелым в невежестве, судить людей развитых. Он отвергал все грубые суеверия века и в классиках искал учения об обязанностях гражданина и человека. Любовь к родине, стремление к справедливости, твердость в несчастье и смирение в счастье были его отличительными качествами. Гарольд не принимал, по примеру отца, личины тех свойств, которые приобрели ему народную любовь. Он был ко всем приветлив, но всегда справедлив, не потому, что этого требовала политика, а потому, что он не мог поступать иначе.

Впрочем, как ни прекрасна была душа Гарольда, она имела тоже порядочную долю человеческих слабостей, и они заключались в его самонадеянности, результате сознания своих сил. Хоть он веровал в Бога, но упускал из виду те таинственные звенья, которые соединяют человека с Творцом, сплетаются равным образом из простодушия детства и мудрости старости.

Хотя, в случае нужды, Гарольд был храбр, как лев, храбрость не составляла отличительной черты его характера. Он презирал зверскую смелость Тостига, чуждаясь в душе кровопролития. Он мог казаться робким, когда смелость вызывалась одним пустым тщеславием. Но когда эту смелость предписывал долг, никакие опасности не могли устрашить и никакие хитрости отуманить его. Тогда он казался отважным и свирепым. Неизбежным последствием особенного истинно английского характера Гарольда было то обстоятельство, что действия его отличались скорее терпением и упорством, чем быстротой и сметливостью.

В опасностях, с которыми он уже успел освоиться, ничто не могло состязаться с ним в твердости и чрезвычайной ловкости, но когда его застигали врасплох, его было нетрудно вовлечь в крупные промахи. Обширный ум отличается редко быстрым соображением, если необходимость быть всегда настороже и природная подозрительность не развили в нем бдительности. Нельзя вообразить сердца более доверчивого, честного и прямого, чем было сердце графа. Сообразив все эти свойства, мы получим ключ к образу действий Гарольда в позднейших обстоятельствах его бурной и трагической жизни.

Но мы не должны думать, чтобы Гарольд, откинув суеверие одного из сословий, стоял настолько выше своего века, чтобы откинуть их все. Какой искатель славы, какой человек, вступающий в борьбу со светом и с людьми, может откинуть верование в невидимую силу? Цезарь мог смеяться над мистическими обрядами римского многобожия, но он веровал в судьбу. Гарольд узнал от классиков, что самые независимые и смелые умы древности не могли отрешиться от доли фатализма. Хотя он отвергал силу гаданий Хильды, в его ушах звучали ее таинственные предсказания, слышанные им в детстве. Вера в приметы, знамения, легкие и тяжелые дни и влияние созвездий была присуща всем сословиям его племени. У Гарольда был также свой счастливый день четырнадцатое октября. Он верил в его силу, как Кромвель верил в силу третьего сентября. Мы описали Гарольда, каким он был в начале его поприща. В то блаженное время еще не примешивалось никакого эгоистического честолюбия к свойственному мудрости стремлению стяжать себе могущество. Его любовь к отечеству, развитая на примерах римских и греческих героев, была чиста и искренна. Он был способен обречь себя на смерть, как сделал Леонид или бесстрашный Курций.

ГЛАВА II

Пробудившись от томительного сна, Гарольд увидел перед собой Хильду, смотревшую на него своим величественно-спокойным взором.

— Не видел ли ты какой-нибудь пророческий сон, сын Годвина? — спросила она.

— Сохрани меня, Воден! — ответил молодой граф с несвойственным ему смирением.

— Расскажи же мне свой сон — и я разгадаю его. Сновидениями никогда не должно пренебрегать. Подумав немного, Гарольд проговорил:

— Мне кажется, Хильда, что я и сам могу объяснить себе свои сны.

Он приподнялся на постели и спросил, взглянув на хозяйку:

— Скажи по правде, Хильда, не ты ли велела ночью осветить курган и могильный камень возле храма друидов?

Если Гарольд верил, что вчера поддался на минуту обману зрения, то эта уверенность должна была исчезнуть при виде боязливого, напряженного выражения, которое мгновенно явилось на лице Хильды.

— Так ты видел свет над склепом усопшего героя? Не походил ли этот свет на колеблющееся пламя?

— Да, походил.

— Ни одна человеческая рука не может возжечь это пламя, предвещающее присутствие усопшего, — сказала Хильда дрожащим голосом. — Но это привидение редко показывается, не быв вызванным имеющими над ним власть.

— Какой вид принимает это привидение?

— Оно является посреди пламени в виде гиганта, вооруженного, подобно сыновьям Ведена, секирой, копьем и щитом… Да, ты видел привидение усопшего, лежащего в этом склепе, Гарольд, — добавила она, взглянув на него пытливо.

— Если ты меня не обманываешь, — возразил с недоумением граф…

— Обманывать тебя??.. Я не смею шутить могуществом мертвых, если б даже могла этим спасти саксонскую корону. Разве ты еще не знаешь, или не хочешь знать, что древние герои погребались вместе со своими сокровищами и что над могилами их иногда показывается в ночное время тень усопшего, окруженная ярким пламенем? Их часто видели в то время, когда и живые и усопшие были одной веры. Теперь же они показываются только в исключительных случаях, как вестник определения рока: слава или горе тому смертному, которому они предстают! На этом холме похоронен Эск, старший сын Сердика, родоначальника саксонских королей. Он был бичом для бриттов и пал в бою. Его похоронили с оружием и всеми его сокровищами. Саксонскому государству угрожает бедствие, если Воден заставляет своего сына выйти из могилы.

Хильда, очевидно сильно взволнованная, опустила голову и пробормотала какие-то бессвязные слова, смысл которых был недоступен Гарольду. Потом она снова обратилась к нему и проговорила повелительным тоном;

— Расскажи мне свой сон. Я уверена, что в нем предсказана вся твоя судьба.

— Видел я, — начал Гарольд, — будто нахожусь в ясный день на обширной поляне. Все услаждало мои взоры и сердце. Я радостно шел один по этой поляне. Но вдруг земля разверзлась под моими ногами, и я упал в глубокую неизмеримую бездну. Оглушенный падением, я лежал неподвижно. Когда я, наконец, открыл глаза, то увидел себя окруженным мертвыми костями, которые кружились подобно сухим листьям, при порывистом ветре. Из среды их выделялся череп, украшенный митрой, а из этого черепа мне послышался голос: «Гарольд неверующий, ты теперь принадлежишь нам!» «Ты наш!» — повторила за ним целая рать духов. Я хотел встать, но тут только заметил, что связан по рукам и ногам. Узы, обременявшие меня, были тонки как паутина, но крепки как железо. Мной овладел неописанный ужас, к которому примешивался и стыд за свою слабость. Подул холодный ветер, заставивший умолкнуть раздававшиеся голоса и прекративший пляску костей. А череп в митре все скалил на меня зубы, между тем как из впадин глаз его высовывалось острое жало змеи. Внезапно предо мной предстало привидение, которое я ночью видел на холме… О, Хильда, я как будто сейчас вижу его!… Оно было в полном вооружении, и бледное лицо его смотрело на меня строго и сурово. Протянув руку, оно ударило своей секирой о щит, издавший глухой звук. Вслед за тем с меня спали оковы, я вскочил на ноги и стал бесстрашно возле привидения. Вместо митры появился на черепе шлем, и сам череп сразу преобразился в настоящего бога войны. Шлем его достигал тверди небесной, и фигура его была так велика, что заграждала солнце. Земля превратилась в океан крови, глубокий, подобно северному океану, но он не достигал до колен гиганта. Со всех сторон начали слетаться вороны и хищные ястребы, а мертвые кости вдруг получили жизнь и форму: один из них превратились в жрецов, другие — в вооруженных воинов. И вот поднялся свист, рев, гам и шум, и раздались звуки оружия. Затем из океана выплыло широкое знамя, а из облаков показалась чья-то бледная рука, которая начертала на знамени следующие слова:

«Гарольд проклят!» Тогда мрачный призрак, стоявший возле меня, спросил: «Неужели ты боишься мертвых костей, Гарольд?» Голос его звучал как труба, вливающая мужество даже в труса, и я смело ответил: «Достоин презрения был бы Гарольд, если б он боялся мертвых костей!» Пока я говорил, послышался адский хохот и вдруг все исчезло, исключая океана крови. Со стороны севера подлетал ворон кровавого цвета, а с южной стороны подплывал ко мне лев. Я взглянул на воина и невольно расплакался, заметив, что суровость его уступила место беспредельной тоске. И вот он принял меня в свои холодные объятия. Холодное дыхание его леденило мне кровь. Поцеловав меня, он сказал тихо и нежно: «Гарольд, мой любимец, не печалься! Ты имеешь все то, о чем только мечтали сыновья Ведена в своих снах о Валгалле.» При этих словах привидение отступало от меня все дальше и дальше, не переставая смотреть на меня печальными глазами. Я протянул руку, чтобы удержать его, но в руке моей очутился только неосязаемый скипетр. Внезапно меня окружили многочисленные таны и предводители, появился роскошно накрытый стол, и начался пир на славу. Сердце мое снова забилось свободно, а в моей руке все еще находился таинственный скипетр. Долго пировали мы, но вот закружился над нами красный ворон, и лев подплывал все ближе к нам. Потом на небе зажглись две звезды: одна сияла бледным светом, но стояла твердо на своем месте, другая же светила ярко, зато колебалась из стороны в сторону. Из облаков снова показалась таинственная рука, указала на тусклую звезду, и голос сказал: «Вот, Гарольд, звезда, озарившая твое рождение.» Другая рука указала на яркую звезду, и другой голос сказал: «Вот звезда, озарившая рождение победителя». Потом яркая звезда увеличилась в объеме и стала гореть все ярче и ярче… со страшным шипением пролетела она через бледную звезду, а небо как бы сплошь покрылось огнем… Тут это странное видение стало исчезать, и в то же время в моих ушах зазвучало торжественное пение, похожее на божественный гимн, который я слышал только раз в жизни, а именно — в день коронации короля Эдуарда!

Гарольд замолк. Пророчица подняла свесившуюся на грудь голову и долго смотрела на него мрачным, ничего не выражающим взором.

— Почему ты .так пристально смотришь на меня и не говоришь ни слова? спросил молодой граф.

— Тяжело у меня на душе, и я теперь не в силах разгадать этот сон, пробормотала Хильда. — Утро, пробуждающее человека к новой жизни и деятельности, усыпляет жизнь мысли. Подобно тому, как звезды меркнут при восходе солнца, так угасает и свет души при первых звуках песни пробудившегося жаворонка. Сон, виденный тобой, предрек твою судьбу, но какова она — я этого не знаю. Жди же теперь минуты, когда Скульда сойдет в душу своей рабы. Тогда слова будут литься из моих уст с быстротой бегущего с горы потока..

— Я буду ждать, — ответил Гарольд со спокойной улыбкой. — Только не обещаю верить твоему откровению.

Пророчица глубоко вздохнула, но не промолвила больше ни одного слова.

ГЛАВА III

Гита, жена графа Годвина, сидела печально в своей комнате. Тут же сидел Вольнот, любимец ее. Остальные сыновья ее имели крепкое телосложение, и матери никогда не приходилось особенно заботиться о них, даже во время их детства. Но Вольнот явился на свет раньше времени, и оба — мать и новорожденный — долго находились между жизнью и смертью. Сколько горьких слез пролила она над его колыбелью! В младенчестве он был таким хрупким и нежным, что мать должна была заботиться о нем и день и ночь, а теперь, когда он стал довольно бодрым юношей, она привязалась к нему еще сильнее. При виде его, такого прекрасного, веселого и полного надежд, Гита гораздо больше жалела о нем, чем об изгнанном Свене: ведь, Вольнота вырывали из ее объятий, чтобы отослать в качестве заложника ко двору Вильгельма норманнского. А юноша весело улыбался и выбирал себе роскошные одежды и оружие, чтобы похвастаться ими перед норманнскими рыцарями и красавицами. Он был еще слишком молод и беспечен, чтобы разделять ненависть старших к иностранным нравам и обычаям. Блеск и роскошь норманнов ослепляли его, и он радовался, что его отсылают к Вильгельму, вместо того чтобы жалеть о своей родине и об оставляемых им родных.

Возле Вольнота стояла младшая сестра его, Тира, милый, невинный ребенок, разделявший вполне его восторг, что еще более печалило Гиту.

— Сын мой! — говорила мать дрожащим голосом.

Зачем они из всех моих сыновей избрали именно тебя? Гарольд одарен разумом против опасностей. Тостиг смел против врагов. Гурт так кроток и полон любви ко всем, что ничья рука не поднимется на него, а от беспечного веселого Леофвайна всякое горе отскочит, как стрела от щита. Но ты, мой дорогой мальчик!.. да будет проклят Эдуард, избравший тебя!.. Безжалостен отец, если он мог допустить, чтобы у матери отняли единственную радость… жизни ее.

— Ах, мама, зачем ты это говоришь? — ответил Воль-нот, рассматривая шелковую тунику. Это был подарок королевы Юдифи. — Оперившаяся птица не должна нежиться в гнезде. Гарольд — орел, Тостиг — ястреб, Гурт — голубь, Леофвайн — скворец, а я — павлин… Увидишь, дорогая мама, как пышно распустит твой павлин свои красивые крылья!

Замечая, что шутка его не произвела желаемого действия на мать, он приблизился к ней и сказал серьезнее:

— Ты только подумай, мама: ведь королю и отцу не оставалось другого выбора. Гарольд, Тостиг и Леофвайн занимают должности и имеют свои графства. Они к тому же опоры нашего дома. Гурт так молод, такой истый саксонец, так горячо привязан к Гарольду, что ненависть его к норманнам вошла просто в пословицу; ненависть кротких людей заметнее, чем злых… Мной же — и это хорошо известно нашему доброму королю — все будут довольны: норманнские рыцари очень любят Вольнота. Я целыми часами сидел на коленях Монтгомери и Гранмениля, играл их золотыми рыцарскими цепями и слушал рассказы о подвигах Роллы. Прекрасный герцог сделает и меня рыцарем, и я вернусь к тебе с золотыми шпорами, которые носили твои предки, неустрашимые короли норвежские и датские, когда еще не знали рыцарства… Поцелуй меня, милая мама, и полюбуйся на прелестных соколов, присланных мне Гарольдом!

Гита прислонилась головой к плечу сына, и слезы ее хлынули рекой. Дверь тихо отворилась, и в комнату вошел Гарольд в сопровождении Гакона, сына Свена.

Но Гита почти не обратила внимания на внука, воспитанного вдали от нее, а кинулась прямо к Гарольду. В его присутствии она чувствовала себя более твердой и спокойной: Вольнот покоился на ее сердце, а оно опиралось на сердце Гарольда.

— Милый сын, — сказала она. — Я верю тебе, потому что ты самый мудрый, твердый и верный из всего нашего дома… Скажи же мне: не подвергнется ли Вольнот какой-нибудь опасности при дворе Вильгельма норманнского?

— Он будет там так же безопасен, как и здесь, матушка, — ответил Гарольд ласково. — Жесток, говорят, Вильгельм норманнский только к вооруженным врагам, И притом у норманнов есть свой закон, связывающий их больше религии, и этот закон, называемый ими законом чести, делает голову Вольнота священной для них. Когда ты увидишь Вильгельма, брат мой, то потребуй от него поцелуй мира*, и тогда ты будешь спать спокойнее, чем если б над твоим ложем развевались все знамена Англии.

— А долго ли он будет находиться в Нормандии? — спросила наполовину успокоенная Гита.

— Не хочу обманывать тебя, матушка, хотя бы и мог утешить тебя этим, а скажу прямо, что продолжительность пребывания Вольнота зависит единственно от короля Эдуарда и герцога Вильгельма. Пока первый из них не откинет ложного опасения насчет мнимых замыслов нашего дома, а второй — лицемерной заботливости о норманнских жрецах и рыцарях, рассеянных по Англии, до тех пор Вольнот и Гакон останутся гостями герцога норманнского.

Гита в отчаянии ломала руки.

* Этот поцелуй считался священным у норманнов и остальных рыцарей континента. Даже самый отпетый лицемер, думавший только об измене и убийствах, никогда не осмеливался употребить его во зло.

— Успокойся, матушка! — продолжал Гарольд. — Вольнот молод, но он имеет проницательный глаз и ясный ум. Он будет изучать нравы норманнов, узнает все их хорошие и дурные стороны, познакомится с их образом ведения войны и вернется к нам не врагом саксонских обычаев, а опытным человеком, который сумеет предостеречь нас от всех хитросплетенных интриг этого воинственного дома. Поверь, что он научится там не каким-нибудь модным затеям, но таким искусствам, которые со временем нам всем могут послужить на пользу. Вильгельм мудр и привержен к роскоши. Я слышал от купцов, что торговля высоко поднялась под его железной рукой, а воины рассказывают, что крепости его выстроены на славу, а планы военных действий созидаются по математическому расчету… Да, юноша вернется к нам опытным мужем, который будет учить седобородых старцев, будет мудрым предводителем, опорой своему отечеству. Не печалься же, дочь датских королей, что твоему любимцу предстоят лучшая школа и обширнейшее поприще, чем остальным его братьям!

Это увещание сильно подействовало на гордое сердце племянницы Канута Великого. Желание славы своему сыну взяло верх над ее материнскими опасениями. Она утерла слезы и с улыбкой взглянула на Вольнота, которого она уже видела мудрым советником и неустрашимым воином.

Как ни был Вольнот привержен к норманнам, но и на него слова Гарольда, которых слышался тонкий упрек ему, не остались без влияния. Он подошел к графу, который с любовью обнял мать, и проговорил искренним тоном:

— Гарольд, слова твои способны превратить камни в людей и из этих людей сделать пламенных саксонских патриотов! Твой Вольнот не будет чуждаться своей родины, когда вернется с подстриженной головой и золотыми шпорами. Если ты по наружности усомнишься в его верности своему народу, положи только правую руку на его сердце и тогда убедишься, что оно бьется только для Англии.

— Славно сказано! — воскликнул с чувством молодой граф, положив руку на голову Вольнота.

Гакон, разговаривавший все это время с маленькой Тирой, приблизился к Гарольду и, став рядом с Вольнотом, сказал гордо и торжественно:

— Я тоже англичанин и постараюсь оправдать это название.

Гарольд хотел что-то ответить ему, но Гита предупредила его словами:

— Не отнимай руки от моего любимца и скажи: «Клянусь верой и честью, что я, Гарольд, сам отправлюсь за Вольнотом, если герцог удержит его у себя, против желания короля и без всякой основательной причины, и если письма или послы не повлияют на герцога!»

Гарольд колебался.

— О, холодный эгоист! — сорвалось с губ матери. — Так ты способен подвергнуть брата опасности, от которой сам отступаешь?

Этот горький упрек ударил его как ножом по сердцу.

— Клянусь честью! — произнес граф торжественно. — Что если, по истечении срока и восстановлении мира в Англии, герцог норманнский, без основательной причины и против согласия моего государя, не захочет отпустить заложников, то я сам отправлюсь за ними в Нормандию и не пощажу усилий для того, чтобы возвратить матери сына и сироту отечеству! Да поможет мне в этом Воден!

ГЛАВА IV

Мы видели, что в числе богатых поместий Гарольда было имение в соседстве римской виллы. Он жил в этом поместье по возвращении в Англию, уверяя, что оно стало ему дорого после доказательства любви, данного его сеорлями, которые купили и обрабатывали землю в его отсутствие, и вследствие его близости к новому вестминстерскому дворцу, так как, по желанию Эдуарда, Гарольд остался при его особе, между тем как все другие сыновья Годвина возвратились в свои графства.

По уверению великого норвежского летописца, Гарольд был при дворе ближе всех к королю, который очень любил его и относился к нему как будто к сыну. Эта близость усилилась еще по возвращении из изгнания Годвина. Сговорчивый Гарольд не давал и король никогда не имел повода на него жаловаться, как на прочих членов этого властолюбивого дома. Но в сущности Гарольда влекло к этому старому деревянному зданию, ворота которого были весь день открыты для его подчиненных, исключительно соседство прекрасной Юдифи. В любви его к молодой девушке было что-то похожее на силу рока. Гарольд любил ее, когда еще не развилась ее дивная красота. Занимаясь с молодых лет серьезными делами, он не успел растратить своих душевных сил в мимолетных увлечениях праздных людей. Теперь же, в этот период спокойствия в своей бурной судьбе, он, разумеется, тем сильнее поддавался влиянию этого очарования, превосходившего могуществом даже все чары Хильды.

Осеннее солнце светило сквозь просеки леса, когда Юдифь сидела одна на склоне холма, глядя пристально вдаль.

Весело пели птицы, но не к их пению прислушивалась Юдифь. Белка прыгала с ветки на ветку и с дерева на дерево в ближайшей роще, но не любоваться ее игрой пришла Юдифь к могиле тевтонского витязя. Вскоре послышался лай, и огромная валлийская борзая собака выбежала из перелеска. Сильно забилось сердце Юдифи, в глазах блеснула радость, и из чащи пожелтевших кустов вышел граф Гарольд с копьем в одной руке и с соколом на другой.

Несомненно, что его сердце забилось так же сильно и что глаза его блестели так же ярко, когда он увидел, кто его поджидает у могильного камня. Он зашагал быстрее и взошел на пригорок. Собаки с радостным лаем окружили Юдифь. Граф смахнул с руки сокола, и он слетел на каменный жертвенник тора.

— Долго я тебя ждала, Гарольд, любезный брат, — проговорила Юдифь, лаская собак.

— Не зови меня братом, — сказал Гарольд отрывисто и отступая на шаг.

— Почему же, Гарольд?

Но Гарольд отвернулся и оттолкнул сурово собак. Они легли к ногам Юдифи, которая смотрела с удивлением и недоумением на озабоченное лицо графа.

— Твои взгляды, Юдифь, смиряют меня более, чем мои слова усмиряют собак, — проговорил Гарольд кротко. — В жилах моих течет горячая кровь. Только спокойный дух способен подавить во мне минутную досаду. Спокойно было мне, когда ты в лета детства сидела безмятежно у меня на коленях, и я плел тебе цепь из душистых цветов. Мне думалось в то время: цепь из цветов завянет, но зато цепь, сплетенная сердечной любовью, крепка и неразрывна!

Юдифь склонила голову. Граф смотрел на нее с задумчивой нежностью, а птички звонко пели, и по-прежнему белка скакала по деревьям. Юдифь возобновила первая разговор:

— Твоя сестра присылала за мной! Я завтра же должна поехать во дворец, ты будешь там, Гарольд?

— Буду! — ответил он встревоженным голосом. — Так моя сестра присылала за тобой? А ты знаешь зачем? Девушка побледнела.

— Да, — сказала она.

— Я этого боялся! — воскликнул граф в волнении. — Сестра моя, увлекшись советами друзей, вступает, как король, в безумную борьбу с человеческим сердцем… О, — продолжал Гарольд в порыве увлечения, несвойственного его холодному и ровному характеру, но вынужденного силой встревоженной любви. — Когда я только сравниваю нынешних саксонцев с прежними и вижу в них рабов недостойных жрецов, то я с ужасом спрашиваю: когда же освободятся они от этого влияния?

Он перевел дыхание и, схватив руку девушки, произнес, стиснув зубы:

— Так они хотят сделать из тебя жрицу? А ты сама не хочешь… ты не должна быть жрицей… или же сердце твое, преступит свой обет?!

— Ах, Гарольд, — ответила Юдифь, забыв всю свою робость при намеке на эту одинокую жизнь. — Лучик. лечь в могилу, чем похоронить сердце за храмовой решеткой!.. В могиле я могу жить еще для всех тех, которых люблю, там же должно умереть все и даже любовь… Тебе жаль меня, Гарольд? Твоя сестра, королева, добра и милостива. Я брошусь к ее ногам и скажу: юность создана для любви, мир не полон отрад, позволь мне пользоваться моей юностью и благословлять Ведена в мире, созданном им для счастья!

— Милая, дорогая Юдифь! — воскликнул Гарольд в восторге. — Скажи это, будь тверда, никто не посмеет неволить тебя: закон не может вырвать тебя из объятий твоей бабушки, а где говорит закон, там властен и Гарольд… и там наше родство, несчастье моей жизни, будет благодеянием.

— Почему называешь ты наше родство несчастьем? Мне так приятно думать, что мы с тобой родня, хоть немного дальняя, и я имею право гордиться твоей славой и радоваться твоему присутствию у нас. Отчего же моя радость для тебя только горе?

— А потому, — ответил он, скрестив печально руки, — что, не будь мы в родстве, я сказал бы тебе: «Юдифь, я люблю тебя более чем любил бы сестру! Будь женой Гарольда!..» Если же я теперь скажу это тебе, и ты станешь моей, жрецы всплеснут руками и проклянут наш брак. Дом мой рухнет тогда до самых оснований. Отец мой, братья, таны, выборные, сановники и все, в силе которых заключается наша сила, пристанут ко мне с просьбами отречься от тебя… Как я теперь могуществен, так был могуществен и мой Свен, и как отвержен Свен, так будет в этом случае отвержен и Гарольд, а по изгнании Гарольда, чья грудь будет настолько отважна и сильна, чтоб заменить его на оборону Англии!.. Разгорятся тогда все те буйные страсти, которые я смиряю как дикого коня… И я пойду с хоругвью и одетый в доспехи на жрецов, на родных, на танов и отчизну. Потоком польется кровь моих земляков… Вот почему Гарольд, покоряясь как раб власти этих жрецов, которых презирает, не дерзает сказать избраннице души своей: дай мне правую руку и будь моей невестой!

С отчаянием слушала Юдифь это признание, и лицо ее стало белее мрамора. Но когда Гарольд умолк и быстро отвернулся, чтобы она не увидела борьбы его души, в ней пробудилась во всей своей возвышенности сила женской души, постигающая даже в самой печальной доле благородное и высокое. Подавив и любовь и душевную горесть, она подошла к Гарольду, протянула ему свою нежную руку и проговорила с сердечным состраданием:

— Никогда еще, Гарольд, я не гордилась так тобой, как теперь, потому что Юдифь не могла бы любить тебя так, как она тебя любит, да и будет любить до самой могилы, если б ты не любил Англию больше самой Юдифи… Гарольд, я была до этой минуты простодушным ребенком и не знала, конечно, и собственного сердца. Теперь же я читаю в нем и вижу, что я женщина…Теперь уж я, Гарольд, не страшусь и заключения: оно не убивает жизни, а, напротив, расширяет ее, сосредоточивая ее в одно желание быть достойной приносить за тебя жертву небу.

— Юдифь, — воскликнул Гарольд, побледневший как смерть. — Не говори мне более, что для тебя не страшно вечное заключение!.. Умоляю тебя, приказываю тебе: не воздвигай между нами этой вечной преграды! Пока ты свободна, остается надежда, хотя быть может призрачная, но все-таки надежда.

— То, что тебе угодно, будет угодно и мне! — ответила Юдифь спокойно и покорно. — Распоряжайся участью моей по своему желанию.

Не смея полагаться на силу своей воли, чувствуя, что рыдания теснят ей грудь, она быстро ушла, оставив Гарольда одного у кургана.

ГЛАВА V

Когда Гарольд на следующее утро вошел в вестминстерский дворец с намерением повидаться с королевой, он нечаянно встретился со своим отцом, который, взяв его под руку, серьезно сказал:

— Сын мой, я имею многое на душе, касающееся тебя и всего нашего дома, о чем бы я и хотел поговорить с тобой.

— Позволь мне после прийти к тебе, — возразил молодой граф, — мне сейчас необходимо видеть сестру, пока она еще не занята своими просителями, жрецами.

— Успеешь еще, — заметил отрывисто старик. — Юдифь теперь в молельне, и мы успеем обсудить наши светские дела, прежде, чем она будет в состоянии принять тебя, чтобы рассказать тебе последнее сновидение короля, который был бы великим человеком, если бы деятельность его, проявляющаяся постоянно во сне, проявилась бы и наяву… Идем!

Не желая раздражать отказом отца, Гарольд со вздохом последовал за ним в ближайший покой.

— Гарольд, — начал Годвин, тщательно заперев дверь, — ты не должен допускать, чтобы король дольше удерживал тебя здесь ради своих капризов: твое присутствие необходимо в подвластном тебе графстве. Тебе ведь известно, что эти ост-англы, как мы их называем, состоят большей частью из датчан и норвежцев — упрямого, своевольного народа, который сочувствует более норманнам, чем саксонцам. Моя власть основана не только на том, что я одного происхождения со свободным народом Эссекса, но и на том обстоятельстве, что я старался всеми способами утвердить свое влияние над датчанами. Скажу тебе, Гарольд, что тот, кто не сумеет смирить англо-датчан, не будет в силах поддержать власть, которую я приобрел над саксонцами.

— Это я знаю, батюшка, — ответил Гарольд, — и я вижу с удовольствием, что эти храбрые пришельцы, смешавшись с более кроткими саксонцами, действуют на них благотворным образом в том отношении, что передают им свои более здравые взгляды, между тем как сами постепенно утрачивают свою дикость.

Годвин одобрительно улыбнулся; но потом лицо его стало опять серьезно.

— Это так, но подумал ли ты, что Сивард омрачает славу нашего рода, овладевая умами народонаселения берегов Гомбера, между тем как ты бездействуешь в этих палатах. Подумал ли ты хоть раз, что вся Мерция находится в руках нашего соперника Леофрика и что сын его Альгар, управляющий во время моего отсутствия Эссексом, сделался очень популярен в этой местности?.. Если б я вернулся годом позже, то все голоса были бы в пользу Альгара, но не в мою… Чернь легкомысленна!.. Помоги же мне, Гарольд! Сердце мое полно тоски, и я не могу один работать… Я никому не говорил еще, как трудно мне было лишиться Свена.

Старик замолк; губы его судорожно подергивались. — Один ты, Гарольд, продолжал он после минутной паузы, — благородный юноша, не постыдился стать на его сторону перед Витаном… Да, один… и как горячо я благословлял тебя в ту минуту. Но вернемся опять к нашему делу: помоги мне, Гарольд, докончить начатое мной! Власть упрочивается единственно поддержкой сильных союзников! Что стало бы со мной, если б я не нашел себе жену в доме Канута Великого? Ведь это-то обстоятельство и дает моим сыновьям полное право надеяться на любовь датчан. Английский трон перешел потом, благодаря мне, снова к саксонской линия, и я поверг на холодное ложе короля Эдуарда свою прекрасную Юдифь. Если бы от этого брака были дети, то внук Годвина, происходящий из двух королевских домов, был бы наследником английской короны. Я ошибся в расчете и теперь должен начать дело сначала. Твои брат, Тостиг, женившись на дочери графа Балдуина, придал нашему дому больше блеска, чем силы: иностранец не имеет почти никакого значения в Англии… Ты, Гарольд, должен дать новые опоры нашему роду… Я лучше желаю видеть тебя женатым на дочери одного из наших опасных соперников, чем на какой-нибудь иностранной принцессе. У Стиварда нет дочерей-девушек, но зато у Альгара есть очаровательная дочь; сделай ей предложение, чтобы превратить врага в друга. Посредством этого союза мы подчиним себе Мерцию а чего доброго, покорим и непокорных валлийцев, что весьма возможно, так как Альгар породнился с валлийским королевским домом. С помощью Альгара ты будешь иметь возможность покорить Марков, которые так плохо защищаются Рольфом, норманном. Альгар сообщил мне на днях, когда я встретился с ним, что он намерен выдать свою дочь за Гриффита, мятежного короля, вассала Северного Валлиса. Поэтому я советую тебе не упускать драгоценного случая, а свататься скорее. Не думаю, чтобы Гарольд со своим красноречием получил отказ, — добавил Годвин с улыбкой.

— Батюшка, — ответил Гарольд, предвидевший, к чему клонится речь отца и призвавший на помощь все свое самообладание, чтобы скрыть овладевшее им волнение, — я чрезвычайно обязан тебе за твои заботы о моей будущности и надеюсь извлечь пользу из твоих мудрых советов: я попрошу короля отпустить меня к моим ост-англам. Я соберу там народное собрание, буду проповедовать о народных правах, разберу все недоразумения и постараюсь угодить не только танам, но и сеорлям… А Альдита, дочь Альгара, никогда не будет моей женой!

— Почему? — спросил Годвин спокойно, пытливо устремив на Гарольда свои ясные глаза.

— Потому что она не нравится мне, несмотря на всю свою красоту, и никогда не смогла бы привлечь меня к себе; потому еще, что мы с Альгаром постоянно были соперниками, как на поле брани, так и в Совете, а я не принадлежу к тем людям, которые способны продать свою любовь, хотя и умею сдерживать свою ненависть. Граф Гарольд сумеет и без помощи брака .привлечь к себе войска и создать несокрушимую власть…

— Ты сильно ошибаешься, — возразил Годвин холодно. — Я знаю, что тебе нетрудно было бы простить Альгару все причиненные тебе неприятности и назвать его своим тестем, если бы ты чувствовал к Альдите то, что великие люди называют глупостью.

— Разве любовь — глупость, батюшка?

— Непременно, — ответил старый граф не без грусти. — Любовь есть безумие, в особенности для тех, кто убедился, что жизнь состоит из забот и вечной борьбы… Неужели ты думаешь, что я любил свою первую жену, надменную сестру Канута? А Юдифь, твоя сестра, любила ли Эдуарда, когда он предложил ей разделить с ней престол?

— Ну так пусть Юдифь и будет единственной жертвой нашего честолюбия.

— Для нашего «честолюбия», пожалуй, и действительно достаточно ее, но не для безопасности Англии… — проговорил невозмутимый старик. Подумай-ка, Гарольд, — твои лета, твоя слава, твое общественное положение делают тебя свободным от всякого контроля со стороны отца, но от опеки родины ты избавишься только тогда, когда будешь лежать в могиле… Не упускай этого из виду, Гарольд!.. Не забудь, что после моей смерти ты будешь обязан укрепить свою власть для пользы Англии, и спроси себя по совести: каким еще способом притянешь ты на свою сторону Мерцию и что может быть для тебя опаснее ненависти Альгара? Не будет ли для тебя этот враг вечным препятствием на пути к достижению полного величия — ответь же на это хоть самому себе, положа руку на сердце.

Спокойное лицо Гарольда омрачилось: он начал понимать теперь, что отец прав, и не нашел, что возразить ему. Старик видел, что победа осталась за ним, но счел благоразумным не выказывать этого. Он закутался в свой длинный меховой плащ и направился к двери; только на пороге ее обернулся и проговорил:

— Старость дальновидна, потому что богата опытом, и я, старик, советую тебе не пренебрегать представляющимся удобным случаем, если ты не желаешь раскаяться впоследствии. Если ты не будешь владеть Мерцией, то все будешь находиться на краю глубокой бездны, хотя бы ты и занял самое высокое положение в обществе… Ты теперь, как я подозреваю, любишь другую, которая служит преградой твоему честолюбию; если ты не откажешься от нее, то или разобьешь ей сердце, или же всю жизнь будешь мучиться угрызением совести. Любовь умирает, как скоро удовлетворится; честолюбию же нет пределов: его ничем не удовлетворишь.

— Я не обладаю подобным ненасытным честолюбием, батюшка, — ответил Гарольд серьезно, — мне не знакома эта безграничная любовь к власти, которая кажется вполне естественной у тебя… Я не имею…

— Семидесяти лет! — перебил старик, договаривая мысль сына. — В семьдесят лет каждый человек, познакомившийся с прелестью власти, будет говорить так, как говорю я, а верно каждый испытал на своем веку и любовь? Ты не честолюбив. Гарольд… ты еще не знаешь самого себя, или не имеешь ни малейшего понятия о честолюбии… Я предвижу впереди необходимую награду, ожидающую тебя, но не дерзаю, не могу назвать ее… Когда время положит эту награду на конник твоего меча, тогда скажи: «Я не честолюбив!»… Подумай и решайся.

Гарольд долго думал и соображал, но решил не так, как хотел старый граф. Он не имел еще семидесяти лет, а награда была еще сокрыта в глубине гор, хотя гномы уже занимались ковкой золотого венца на своих подземных наковальнях.

ГЛАВА VI

Пока Гарольд обдумывал слова старого графа, Юдифь сидела на низкой скамейке у ног английской королевы* и слушала почтительно, но с тоской в душе, ее увещевания.

Спальня королевы, так же как и кабинет короля, примыкала с одной стороны к молельне, а с другой к обширной прихожей; нижняя часть стен была оклеена обоями; пурпурный свет, проходящий через цветные стекла высокого и узкого окна в виде саксонской арки, озарял наклоненную голову королевы и разливал по ее бледным щекам яркий румянец. В данную минуту она вполне могла служить изображением молодой красоты, увядающей в расцвете.

Супруга первых английских королей не носили титулов королев, а назывались Ladies of England, то есть госпожами; супругу короля Эдуарда нельзя было в свое время величать иначе, как Ediht the lady.

Королева говорила своей юной любимице:

— Отчего ты колеблешься? Или ты воображаешь, что свет даст тебе счастье? Увы! Оно живет только одной надеждой и угасает с ней!

Юдифь только вздохнула и склонила печально свою прекрасную головку.

— А жизнь жрицы — надежда! — продолжала королева. — Жрица в этой надежде не знает настоящего, а живет в одном будущем, и ей слышится пение невидимых духов, какое слышал Дунстан при рождении Эдгара. Душа ее возносится высоко над землей к обителям Ведена.

— А где носится сердце ее? — воскликнула Юдифь с глубокой тоской.

Королева умолкла и положила с нежностью свою бледную руку на грудь молодой девушки.

— Дитя! Оно не бьется суетными надеждами и мирскими желаниями, точно так, как мое, — сказала королева. — Мы вольны заключить всю нашу жизнь в душе и не слушаться сердца; тогда горе и радость исчезают для нас… Мы смотрим равнодушно на все земные бури… Знай, милая Юдифь: я сама испытала величие и падение; я проснулась в чертогах английской королевой, а солнце не успело закатиться за горы, как король уже сослал меня без всякого почета, без слова утешения во мрак вервельского храма. Отец мой, мать и братья были внезапно изгнаны, и горькие слезы мои лились не на грудь мужа.

— Тогда, королева, — подхватила Юдифь, покраснев от гнева, — тогда, верно, в тебе заговорило сердце?

— О, да, — произнесла невольно королева, сжимая руку девушки, — но душа взяла верх и подсказала мне:

«Счастливы страждущие!», и я тогда обрадовалась этому испытанию, так как Воден испытывает только тех, кого любит.

— Но все твои достойные и изгнанные родственники, эти храбрые витязи, которые возвели короля на престол? — Я утешилась мыслью, — ответила на это королева, — что моления мои за них будут угоднее Водену, долетая к нему не из царских чертогов… Да, дитя мое, я испытала почет и унижения и научила сердце смиряться безразлично в обеих этих крайностях.

— Тебе дана нечеловеческая сила! — воскликнула Юдифь. — Я слышала, что ты с молодых своих лет была такой же кроткой и чуждой земных желаний и скорбей?

Королева невольно взглянула на Юдифь. В глазах ее явилось сходство с ее отцом, признак души, привыкшей владеть своими чувствами. Более опытный наблюдатель, чем молодая девушка, задумался бы невольно над взглядом королевы и задался бы вопросом: не скрывалась ли под всем этим спокойствием затаенная страсть?

— Юдифь, — проговорила королева с чуть заметной улыбкой, — есть мгновения, когда все то, что дышит, подчиняется общим стремлениям жизни человечества. В моей суетной молодости и я читала, размышляла и мечтала только об одних знаниях… Я бросила потом эти ребяческие мечты и призраки и если вспоминаю их, то только для того, чтобы озадачить школьника головоломными загадками науки… Но ведь я не за тем послала за тобой, дорогая Юдифь; еще раз умоляю тебя повиноваться воле нашего властелина и обречь свою молодость на служение храму.

— Не могу и не смею… Это мне не по силам! — прошептала Юдифь, закрыв лицо руками.

Королева взяла эти нежные руки ее и, посмотрев на бледное встревоженное личико, спросила печально:

— Так ты не хочешь, милая? Сердце твое привязано к суетным мирским благам? И к мечтам о любви?

— Вовсе нет, — отвечала уклончиво Юдифь, — но я дала уж слово не быть никогда жрицей.

— Ты дала его Хильде?

— Хильда, — отвечала ей с живостью Юдифь, — не дозволит мне этого! Ты знаешь ее твердость и ненависть…

— К законам нашей веры? Да, это-то заставило меня приложить все старания, чтобы оградить тебя от этого влияния… Но ты дала, конечно, обещание Хильде?

Юдифь не отвечала.

— Кому ж ты обещала: женщине или мужчине? — пристала королева.

Но прежде, чем Юдифь успела ей ответить, дверь прихожей отворилась: в нее вошел Гарольд. Быстрым спокойным взглядом окинул он двух женщин, и Юдифь вскочила с места; прекрасные глаза ее засверкали от радости.

— Добрый день, сестра! — сказал граф королеве. — Я пришел к тебе в роли непрошеного гостя! Нищие и друиды не дают тебе времени беседовать с братом.

— Это упрек, Гарольд?

— Нет! — ответил он дружески, посмотрев на сестру с видимым состраданием. — Ты одна только искренна посреди лицемеров, окружающих трон, но ты и я расходимся в способах поклонения Создателю вселенной: я чту его по-своему!

— По-своему, Гарольд? — спросила королева, качая головой, голосом, отзывавшимся гордостью и нежностью.

— Да, как я научился от тебя же, Юдифь, когда я стал благоговеть перед делами греков и доблестных римлян и решил в душе поступать, как они.

— Правда, правда! — созналась печально королева. — Я совратила душу, которая, быть может, нашла бы себе иные предметы подражания… Не улыбайся так недоверчиво, брат; поверь мне, что в житии убогого и смиренного нищего кроется больше мужества, чем в победах Цезаря и поражении Брута!

— Все это может быть, — ответил ей Гарольд, — но из одного дуба вытачивается и дротик и костыль, и руки, недостойные владеть первым из них, владеют другим. Каждому предназначен его жизненный путь, и мой — давно уж избран… Но довольно об этом! Сообщи мне, сестра, о чем ты говорила с прекрасной Юдифью, что она так бледна и, видимо, встревожена? Берегись, сестра, превращать ее в жрицу! Если жрицу Альгиву отдали бы за Свена, он не скитался бы теперь, всеми отвергнутый, на далекой чужбине.

— Гарольд, Гарольд! — воскликнула королева, пораженная его выходкой.

— Но, — продолжал граф голосом, звучавшим красноречием взволнованной души, — мы не рвем свежих листьев для своих очагов, а жжем в них сухие. Незачем губить юность; пусть она мирно слушает звонкое пение птичек. Пар исходит от сочной зеленеющей ветки, брошенной в огонь; жгучие сожаления овладевают сердцем, отрезанным от мира в полном расцвете молодости.

Королева ходила в волнении по комнате. Через некоторое время она указала Юдифи на молельню и проговорила с принужденным спокойствием:

— Поди туда и стань смиренно на колени; умоли Водена, чтобы он просветил твой рассудок и дал тебе спокойствие… Я хочу на свободе поговорить с Гарольдом.

Юдифь вошла в молельню. Королева смотрела с нежной лаской на девушку, склонявшую свою головку для усердной молитвы. Притворив плотно дверь, она подошла к брату и спросила его тихим, но ясным голосом:

— Ты любишь эту девочку?

— Сестра, — ответил ей задумчиво Гарольд, — я люблю ее, как мужчина способен любить женщину, то есть больше себя, но меньше тех целей, для которых дана нам наша земная жизнь!

— О, свет, ничтожный свет! — воскликнула королева в сильном негодовании. — Ты вечно жаждешь счастья, но при первом внушении твоего честолюбия попираешь ногами дарованное счастье!.. Вы говорили мне, что я, ради величия и могущества вашего, должна быть женой короля Эдуарда… и обрекли меня жить вечно с человеком, который ненавидит меня от всей души…

Королева замолкла и затем продолжала совершенно спокойно, как будто в ней соединялись два резко противоположных друг другу существа:

— Я уже получила награду за покорность. Конечно, не от мира. Так и ты, Гарольд, сын Годвина, любишь эту девушку, и она тебя любит; вы могли бы быть счастливы, если бы счастье было возможно на земле; но, хотя Юдифь и высокого рода, у нее нет обширных и богатых поместий, нет родни, чтобы пополнить ею твои дружины!.. Она не может быть ступенью к достижению твоих тщеславных планов, и потому ты любишь ее только так, как мужчина способен любить женщину — менее своих целей!

— Сестра, — ответил граф, — ты говоришь так же, как говорила со мной в былые годы, как женщина с душой, а не кукла, покрытая власяницей жрицы. Если ты будешь поддерживать меня, я женюсь на Юдифи, я отгорожу ее от суеверий Хильды и от могилы, в которую ее сведут живой!

— Но отец наш… отец… с его железной волей?

— Я не боюсь отца, а только — твоих друидов. Ты разве забыла, что Юдифь и я состоим в отдаленном родстве, при котором брак запрещается церковью?

— Да, правда, — отвечала с испугом королева. — Прочь же и мысль об этом! Заклинаю тебя: вытесни эту мысль поскорее из сердца!..

Королева поцеловала его ласково в лоб.

— Опять исчезла женщина и появилась кукла! — проговорил Гарольд с глубокой досадой. — Ничего не поделаешь, я покоряюсь судьбе… Но наступит же день, когда представитель английского престола не будет раболепствовать перед упорными друидами, и тогда я, в награду за все мои услуги, упрошу короля, у которого будет биться живое сердце, испросить мне разрешение на мой брачный союз. Оставь же мне, сестра, хоть эту надежду и не губи Юдифь в расцвете ее жизни!

Королева молчала, и Гарольд, считая это не совсем добрым знаком, пошел прямо к молельне и отворил ее дверь; но он невольно остановился в благоговении перед невинной девушкой, стоящей еще на коленях. Когда она привстала, он мог только сказать:

— Сестра не будет более настаивать, Юдифь!

— Я еще не давала этого обещания, — заметила ему поспешно королева.

— А если бы и так, — добавил граф Гарольд, — то не забудь, Юдифь, что ты дала мне слово под ясным сводом неба, в самом древнем из храмов нашего милосердного всеобщего Отца!

Сделав это внушение, он ушел торопливо из спальни королевы.

ГЛАВА VII

Гарольд вышел в прихожую. Ожидавшее тут собрание было немногочисленно по сравнению с толпой, которую мы встретим в приемной короля, так как сюда ходили исключительно избранные, просвещенные люди, а число их, конечно, не могло быть значительно в это далекое время. Сюда не приходили обманщики, стекавшиеся толпой к королю для того, чтобы воспользоваться его легковерием и расточительностью. Пять или шесть друидов, печальная вдова, скромное дарование и немощное горе — вот и все, что являлось в покои королевы.

Взгляды всех обратились с любопытством на графа, когда он только вышел из спальни королевы; все дивились его пылающим щекам и суровому взгляду. Но всем, приходившим к королеве Юдифи, был дорог граф Гарольд; просвещенные люди уважали его за ум и за ученость, несмотря на его мнимое пренебрежение к некоторым достоинствам, а вдовы и сироты знали его за непримиримого врага всякой несправедливости.

Среди этого мирного собрания в Гарольде пробудилась врожденная доброта его сердца, и он остановился, чтобы сказать мимоходом сочувственное слово каждому из присутствующих.

Сойдя по наружной лестнице, — в эту эпоху даже в королевских дворцах все главные лестницы возводились снаружи, — Гарольд вышел в обширный двор, где сновало значительное число телохранителей. Войдя вновь во дворец, он пошел к особым покоям короля, окружающим зал, называемый иначе расписанной палатой и служивший Эдуарду опочивальней при торжественных случаях.

Толпа уже наводнила обширную прихожую короля. Во всех углах сидели жрецы и пилигримы. Считая бесполезным терять время на этих ненавистных людей, граф прошел через толпу и был без замедления допущен к королю. Проводив его злобными завистливыми взглядами, жрецы стали шептаться.

— Норманнские любимцы короля чтили, по крайней мере, наших богов!..

— Да, — ответил на это замечание друид, — и если бы не разные важные обстоятельства, то я предпочел бы норманнов саксонцам.

— Какие обстоятельства? — спросил молодой, честолюбивый друид.

— Во-первых, — ответил с ударением друид, — норманны не умеют говорить на понятном для нас языке и, кажется, не любят духовного сословия. Другая же причина, — продолжал он лукаво, — заключается в том, что они люди скрытные и не любят вина! Прошу держать в руках человека, который не склонен к болтовне.

— Да, это мудрено, — подтвердил коренастый друид с лоснящимся лицом.

— Как может человек открыть свои погрешности, если не облегчить ему подобное сознание, — продолжал первый жрец. — Я успокоил многих за фляжкой вина, и не одно пожертвование досталось в пользу храма за приятельской пирушкой сметливого друида с заблудшими овцами. Это что? — обратился он к человеку, вошедшему в это время в прихожую, за которым мальчик нес легкий сундучок, накрытый полотном.

— Отец, — ответил тот, — это просто сокровище, и казначей Гюголайн способен целый год коситься на меня: не любит он, злодей, выпускать из рук золото короля!

При этом простодушном замечании мирянина друиды и присутствующие злобно взглянули на него, исподлобья, так как у всех и каждого было немало замыслов против кассы Гюголайна.

— Сын Мамона! — воскликнул с озлоблением друид, — не думаешь ли ты, что наш добрый король дорожит побрякушками, уборами и прочим. Отправляйся-ка ты со своим вздорным товаром к Балдуину Фландрскому или к щеголю Тостигу, сыну Годвина.

— Как бы не так! — сказал насмешливо торговец. — Что даст мне за сокровище неверующий Балдуин или тщеславный Тостиг!.. Да не смотрите же так сурово, отцы, а лучше постарайтесь приобрести эту редкость — это древнейшее изображение Ведена! Один почтенный друид купил его для меня в Висби за три тысячи фунтов серебра; а я прошу сверх их только пятьсот за хлопоты. Все окружили с завистью сундучок и торговца. Почти в ту же минуту раздался гневный голос, и рослый тан влетел в эту толпу жрецов, как сокол в стаю воронов.

— Не думаешь ли ты, — кричал тан на наречии, обличавшем датчанина, что король будет тратить такой громадный куш, когда крепость, построенная Канутом при устье Гомбера, почти совсем в развалинах и нет в ней даже ратника, чтобы наблюдать за действиями норвежских кораблей?

— Мой почтенный министр, — возразил торговец с приметной иронией, эти почтенные отцы объяснят тебе, что изображение Ведена лучше защитит от норвежцев, чем каменные крепости.

— Защитит устье Гомбера лучше сильного войска?! — проговорил тан в раздумье.

— Разумеется, — сказал друид, вступаясь за торговца. — Да ты разве не помнишь, что на достопамятном соборе тысяча четырнадцатого года поведено было положить оружие против твоих соотечественников и положиться на защиту Ведена? Стыдись, ты не достоин звания вождя королевских полков. Покайся же, сын мой, а иначе король узнает обо всем…

— Волки в овечьей шкуре! — бормотал датчанин, отступая назад.

Торговец улыбнулся.

Но нам пора последовать за Гарольдом, ушедшим в кабинет короля.

Войдя в этот покой, граф тотчас же увидел человека еще цветущей молодости, богато одетого, в вышитой гонне и с богато вызолоченным ятаганом; широкое и длинное платье, длинные усы и проколотые на коде знаки и ело показывали, что он был из числа ревнителей саксонской старины. Глаза графа сверкнули: он узнал в посетителе отца Альдиты, графа Альгара, сына Леофрика. Два вождя очень холодно раскланялись друг с другом.

Противоположность между ними была разительна. Датское племя было вообще рослее саксонского, и хотя Гарольд во всех отношениях был чистый саксонец, но наследовал, как и все его братья, рост и железное сложение своих предков по матери, древних морских королей. Альгар же был невысок и казался тщедушным в сравнении с Гарольдом. Голубые глаза его были очень блестящи; губы всегда в движении; его длинные волосы имели очень яркий золотистый отлив, и его густые непокорные кудри противились прическе, бывшей в то время в моде; живость его движений, несколько резкий голос и торопливая речь были в резком контрасте с внешностью Гарольда, с его спокойным взглядом, кроткой величественной осанкой, с пышными волосами, спадавшими до плеч роскошной волной. Природа наделила того и другого умом и силой воли, но и в них проявлялась та же резкая разница.

— Добро пожаловать, Гарольд, — проговорил король без привычной сонливости, взглянув на графа, будто на избавителя. — Почтенный наш Альгар обратился к нам с просьбой, которая потребует, конечно, размышления, хотя она проникнута стремлением к земным благам, чуждым его отцу, который раздает все свое достояние на пользу святых храмов, за что ему и будет заплачено сторицей.

— Все это так, король мой, — заметил Альгар, — но нельзя не подумать о вещественных благах ради своих наследников и возможности следовать примеру моего достойного отца!.. Одним словом, Гарольд, — продолжал Альгар, обращаясь уже к графу, — вот в чем суть всего дела. Когда наш милостивый государь и король согласился принять управление Англией, ему в этом содействовали твой отец и мой; быв издавна врагами, они забыли распри для блага страны. С той поры твой отец прибавлял постепенно одно графство к другому, словно звено к звену; теперь почти вся Англия находится в руках его сыновей; мой же отец остался без земель и без денег. Когда ты был в отсутствии, король поручил мне управлять вашим графством, и, по всеобщим отзывам, я правил добросовестно. Твой отец возвратился, и хотя я бы мог (глаза его блеснули, и он непроизвольно взялся за ятаган) удержать графство силой оружия, но я отдал его без возражения, по воле короля. Я пришел теперь к моему государю и просил его указать мне земли, которые он может уделить в своей Англии мне, бывшему графу Эссекскому и сыну Леофрика, который проложил ему свободный путь к престолу… Король в ответ на это прочел мне наставление о суетности всех материальных благ, но ты не презираешь, как он, этих благ… Что же скажешь ты, граф, на желание Альгара?

— Что подобная просьба совершенно законна, — ответил граф спокойно, но заявлена только не достаточно почтительно.

— Тебе ли, подкреплявшему требования оружием, говорить о почтительности! — воскликнул граф Альгар — Тебе ли учить тех, чьи отцы были графами, когда твои еще пахали мирно землю?.. Чем был бы твой дед, Вольнот, без измены Стреона?

Кровь бросилась в лицо надменному Гарольду при этом оскорблении в присутствии короля, который, несмотря на собственную слабость, любил, чтобы его таны проявляли бы силы друг против друга. Гарольд, несмотря на всю дерзость Альгара, ответил хладнокровно:

— Сын Леофрика, мы живем в стране, где происхождение хотя и уважается, но не дает без помощи более веских прав, преимуществ ни в советах, ни на поле сражения. К чести нашей страны, люди в ней ценятся по достоинству, а не по тому, чем были когда-то наши предки. Так водится давно в нашей саксонской Англии, где предки мои по отцу могли быть и сеорлями, но то же повторяется у воинственных датчан, где предки мои по матери Гите сидели на престоле.

— Да, тебе не мешает искать опоры в происхождении матери, — проговорил Альгар, кусая губы, — нам, саксонцам, нет дела до ваших северных королей, этих морских разбойников; ты владей богатыми доходными землями, но дай и мне получить то, что я заслужил.

— Один только король, а не его слуга, властен давать награды, произнес Гарольд, отодвинувшись в сторону.

Взглянув на Эдуарда, Альгар тотчас заметил, что король погружался в один из тех припадков сонливой задумчивости, в которых он искал, казалось, вдохновения в непредвиденных случаях. Он подошел к Гарольду и шепнул ему на ухо:

— Нам не для чего ссориться, я каюсь в своей вспыльчивости… извини же меня! Отец твой человек чрезвычайно умный и ищет нашей дружбы. Послушай, дочь моя считается красавицей; сочетайся с ней браком и убеди короля дать мне под предлогом свадебного подарка графство, упразднившееся с изгнанием твоего брата Свена и разделившееся между множеством мелких танов, с которыми нетрудно будет справиться… Ну, что же? Ты колеблешься?

— О, нет, я не колеблюсь, — ответил Гарольд, задетый за живое. — Хотя бы ты дал всю Мерцию в приданое Альдите, я не женился бы на дочери Альгара, не сделался бы зятем человека, который презирает мой род, унижаясь, между тем, перед моим могуществом.

Лицо графа Альгара исказилось от злости. Не промолвив не слова, он подошел к королю Эдуарду, который посмотрел на него тупым сонливым взглядом.

— Государь и король, — произнес он почтительно, — я высказал тебе свое желание по праву человека, сознающего справедливость своих требований и верящего в благодарность своего властителя? Три дня я буду ждать твоего решения, на четвертый же уеду. Да хранят боги твой королевский престол. Да соберут к тебе лучших твоих защитников — тех благородных танов, предки которых бились под знаменами Альфреда и Этельстана. Все шло хорошо в благословенной Англии, пока ноги датских королей не прикоснулись к почве ее.

Когда Альгар вышел, король лениво встал и сказал на нормано-французском языке, на котором привык говорить с приближенными:

— Возлюбленный мой друг, в каких пустых делах король осужден проводить свою жизнь, в то время когда важные и почти безотлагательные дела требуют неотступно моего попечения: там, в прихожей, ждет купец Эдмер, который принес мне сокровище, а этот забияка пристает ко мне со своим шакальим голосом и рысьими глазами и требует награды!.. Не хорошо, не хорошо… очень не хорошо!

— Государь мой король, — возразил Гарольд, — мне, конечно, не следует давать тебе советы, но это изображение ценится слишком дорого, а берега наши слабо защищены и, вдобавок, в то время, когда датчане заявляют права на твое королевство… Потребуется с лишком три тысячи фунтов серебра на исправление одной лондонской и саутваркской стены.

— Три тысячи фунтов! — возопил король. — Помилуй, Гарольд, ведь ты спятил! В казне моей найдется едва шесть тысяч фунтов, а кроме изображения, принесенного Эдмером, обещали еще зуб великой святой!

Гарольд только вздохнул.

— Не тревожься, король, — произнес он печально, — я позабочусь сам об обороне Лондона; благодаря тебе доходы мои велики, а потребности ограниченны. Теперь же я пришел испросить позволения мне уехать в мое графство. Подчиненные возмущаются моим долгим отсутствием; во время моего изгнания возникло много сильных злоупотреблений, и я обязан нравственно положить им конец.

Король почти с испугом посмотрел на Гарольда; он был в эту минуту очень схож с ребенком, которому грозят оставить в неосвещенной комнате.

— Нет, нет, я не могу отпустить тебя, брат! — ответил он поспешно. Ты один смиряешь этих строптивых танов и даешь мне свободно приносить жертвы Богу; к тому же отец твой… я не хочу остаться один с твоим отцом!.. Я не люблю его!

— Отец мой уезжает по делам в свое графство, — заявил Гарольд с грустью, — и из нашего дома при тебе остается только наша Юдифь!

Король побледнел при последних словах, которые вмещали упрек и утешение.

— Королева Юдифь, — сказал он после недолгой паузы, — и кротка и добра; от нее не услышишь слова противоречия; она избрала себе в образец целомудренную Бренду, как и я, недостойный. Но, — продолжал король голосом, зазвучавшим против обыкновения каким-то сильным чувством, — можешь ли ты, Гарольд, человек вполне ратный, представить себе муку видеть перед собой смертельного врага, того, из-за которого целая жизнь борьбы и страданий превратилась в воспоминание, исполненное горечи и желчи?

— Моя сестра — твой враг? — воскликнул граф Гарольд с живым негодованием. — Она, которая никогда не роптала на твое равнодушие и провела всю юность в молениях за тебя и твой царский престол?.. Государь, не во сне ли я слышу эту речь?

— Не во сне, чадо плоти! — ответил король с глубокой досадой. — Сны дары эльфов и не посещают таких людей, как ты… Когда в цвете юности, меня силой заставили видеть перед собой молодость и красоту, и человеческие законы и голос природы твердили безотвязно: «Они принадлежат тебе!»… разве я не почувствовал, что борьба была внесена в мое уединение, что я кругом опутан светскими обольщениями и что враг человечества сторожит мою душу? Говорю тебе: вождь, ты не знаешь борьбы, которую я вынес; ты не одерживал тех побед, которые мне пришлось одержать… И ныне, когда борода моя уж совсем поседела и близость смерти заглушила во мне все былые страсти, могу ли я без горечи и без чувства стыда смотреть на живое воспоминание пережитой борьбы и искушений, дней, проведенных в мучительном воздержании от пищи, и ночей, посвященных бдению и молитвам?.. Тех дней, когда в лице женщины я видел сатану?..

При этой тяжкой исповеди на лице Эдуарда разгорелся румянец; голос его дрожал и звучал страшной ненавистью. Гарольд смотрел в молчании на эту перемену; он понял, что ему разоблачили тайну, которая не раз сбивала его с толку, что Эдуард хотел стать выше человеческой преходящей любви, и обратил ее невольно в чувство ненависти, в воспоминание пытки.

Через некоторое время король совладал с расходившейся бурей и произнес с величием:

— Одни высшие силы должны были бы знать тайны семейной жизни… что я тебе сказал. Сорвалось у меня невольно с языка; сохрани это в сердце… Если нельзя уж иначе, так поезжай, Гарольд; приведи свое графство в надлежащий порядок, не забывай храмов и старайся вернуться поскорее ко мне… Ну, а что же ты скажешь насчет просьбы Альгара?

— Я сильно опасаюсь, — отвечал Гарольд, в котором справедливость всегда торжествовала над личной враждой, — что если не уважить его законной просьбы, он, пожалуй, прибегнет к чересчур резким мерам. Он вспыльчив и надменен, но зато храбр в сражении и любим подчиненными, которые вообще ценят открытый нрав. Благоразумно было бы уделить ему долю и власти, и владений, не отнимая их, конечно, у других, — тем более, что он заслуживает их, и отец его был тебе добрым слугой.

— И пожертвовал более на пользу наших храмов, чем кто-либо из графов, — добавил король. — Но Альгар не похож на своего отца… Но мы, впрочем, подумаем о твоем совете. А между тем, прощай, милый друг мой и брат' Пришли ко мне сюда торговца… Древнейшее изображение в мире! Какой ценный подарок для только что оконченного, величавого храма!

ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Смерть и любовь

ГЛАВА I

Гарольд, не повидавшись больше с Юдифью и не простившись даже с отцом, отправился в Дунвичче, столицу своего графства. В отсутствие его король совершенно позабыл об Альгаре, а единственный удел, оставшийся свободным, алчный Стиганд без труда выпросил себе. Обиженный Альгар на четвертый день, собрав всех вольных ратников, бродивших вокруг столицы, отправился в Валлис. Он взял с собой и дочь свою Альдиту, которую венец валлийского короля утешил, может быть, в утрате прекрасного графа, хотя поговаривали стороной, будто она уже давно отдала сердце врагу своего отца.

Юдифь, выслушав назидательное увещание от короля, возвратилась к Хильде; королева же не возобновляла более разговора о вступлении в жрицы; только при прощании она сказала:

— Даже в самой юности может порваться серебряная струна и разбиться золотой сосуд — в юности скорее даже, чем в зрелых летах; когда почерствеет твое сердце, ты с сожалением вспомнишь о моих советах.

Годвин отправился в Валлис; все сыновья его были по своим уделам и, таким образом, Эдуард остался один со своими жрецами.

Так прошло несколько месяцев.

Старинные английские короли имели обыкновение назначать три раза в год церемониальный съезд, на котором они появлялись в короне; это было 25 декабря, в начале весны и в середине лета. Все их дворянство съезжалось на это торжество; оно сопровождалось роскошными пирами.

Так и весной тысяча пятьдесят третьего года Эдуард принимал своих вассалов в Виндзоре, и Годвин с сыновьями, и множество других высокородных танов оставили свои поместья и уделы, чтобы ехать к государю. Годвин прибыл сначала в свой лондонский дом, где должны были собраться сыновья его, чтобы идти оттуда в королевский дворец с подвластными им танами, оруженосцами, телохранителями, соколами, собаками и всеми атрибутами их высокого сана.

Годвин сидел с женой в одной из комнат дома, выходившей окнами на широкую Темзу, и поджидал Гарольда, который должен был приехать к нему вечером. Гурт поехал встречать любимого брата, а Тостиг и Леофвайн отправились в Соутварк испытывать собак, спустив их на медведя, приведенного с севера несколько дней назад и отличавшегося ужасной свирепостью. Большая часть танов и телохранителей, молодых графов, ушла за ними, так что Годвин с женой оставались одни. Мрачное облако заволокло лоб графа; он сидел у огня и смотрел задумчиво, как пламя мелькало посреди клубов дыма, который врывался в высокий дымовик, отверстие, прорубленное на самом потолке. В огромном графском доме было их целых три; следовательно, три комнаты, в которых можно было разводить огонь посреди пола; все балки потолка были покрыты копотью. Но зато в то время, когда печи и трубы были мало известны, люди не знали насморков, ревматизмов и кашля, а дым предохранял их от различных болезней. У ног Годвина лежала его старая любимая собака; ей, очевидно, снилось что-нибудь неприятное, потому что она по временам ворчала. На спинке кресла графа сидел его любимый сокол; его перья от старости заметно поредели и слегка ощетинились. Пол был плотно усеян мелкой осокой и душистыми травами, первенцами весны. Гита сидела молча, подпирая свое надменное лицо маленькой ручкой, отличительным признаком датского племени, и думая о сыне своем Вольноте, заложнике при норманнском дворе.

— Гита, — произнес граф, — ты была мне доброй, верной женой и дала мне крепких удалых сыновей, из которых одни приносили нам радость, другие же скорбь; но горе и радость сблизили нас с тобой еще более, несмотря на то, что, когда нас венчали, ты была в цвете молодости, а я уже пережил ее лучшую пору… и что ты была датчанка, племянница, а ныне доводишься сестрой короля; я ж, напротив, саксонец и считаю всего два поколения танов в своем скромном роду.

Гита, тронутая и удивленная этим порывом чувствительности, чрезвычайно редким в невозмутимом графе, очнулась из задумчивости и сказала тревожно:

— Я боюсь, что супруг мой не совсем здоров, если говорит со мной так задушевно. Граф слегка улыбнулся.

— Да, ты права, жена, — ответил он ей, — уж несколько недель, хотя я не говорил об этом ни полслова, чтобы не пугать тебя, у меня шумит как-то странно в ушах, и я иногда чувствую прилив крови к вискам.

— О, Годвин, милый муж! — воскликнула Гита с непроизвольной нежностью. — А я, слепая женщина, и не могла угадать причины твоей странной, внезапной перемены в обращении со мной! Но я завтра же схожу к Хильде: она заговаривает все людские недуги!

— Оставь Хильду в покое, пускай она врачует болезни молодых, а против старости нет лекарств и волшебниц… Выслушай меня, Гита, я чувствую, что нить моей жизни смоталась и, как сказала бы Хильда, «Фюльгия предвещает мне скорое расставание со всей моей семьей»… Итак, молчи и слушай. Много великих дел совершил я в прошедшем: я венчал королей, я воздвигал престолы и стоял выше в Англии, чем все графы и таны. Не хотелось бы мне, Гита, чтобы дерево, посаженное под громом и под бурей, орошаемое кровью, увяло и засохло после моей кончины.

Граф умолк на минуту, но Гита подняла свою гордую голову и сказала торжественно:

— Не бойся, что имя твое сотрется с лица земли или род твой утратит величество и могущество. Ты стяжал себе славу, Бог дал тебе детей, ветви посаженного тобой дерева будут все зеленеть, озаренные солнцем, когда мы, корни его, сделаемся достоянием тления.

— Гита, ты говоришь, как дочь королей и мать отважных витязей, но выслушай меня, потому что тоска рвет мне на части душу. Из наших сыновей, старший, увы!.. изгнанник, он, некогда прекрасный и отважный наш Свен… А твой любимец Вольнот — заложник при дворе врага нашего дома. Гурт чрезвычайно кроток, но я смело предсказываю, что он будет со временем знаменитым вождем: кто всех скромнее дома — смелее всех в боях; но Гурт не отличается глубиной ума, а она необходима в это смутное время; Леофвайн легкомыслен, а Тостиг, к сожалению, слишком зол и свиреп. Итак, жена, из шести сыновей один Гарольд, твердый точно так, как Тостиг, и кроткий так, как Гурт, наследовал ум и способности отца. Если король останется, как он был до сих пор, не совсем благосклонным к своему родственнику, Эдуарду Этелингу, кто же будет стоять…

Граф не докончил фразы, осмотрелся кругом и потом продолжал:

— Кто будет стоять ближе к саксонскому престолу, когда мня уже не станет, как Гарольд — любовь и опора сеорлей и гордость наших танов? Гарольд, язык которого никогда не робел в собраниях Витана и оружие которого не знало поражения?

Сердце Гиты забилось, и щеки запылали самым ярким румянцем.

— Но, — продолжал Годвин, — не столько я боюсь наших внешних врагов, сколько зависти родственников. При Гарольде стоит Тостиг, алчный к наживе, но вовсе неспособный удержать захваченное…

— Нет, Годвин, ты ..клевещешь на своего красивого и удалого сына.

— Жена! — воскликнул граф с угрозой в глазах. — Слушай и повинуйся! Не много слов успею я произнести на земле! Когда ты прекословишь, то кровь бьет мне в виски, и глаза застилаются непроглядным туманом…

— Прости меня, мой муж! — проговорила Гита.

— Я не раз упрекал себя, что в детстве наших сыновей я не мог уделить хотя несколько времени на то, чтобы следить за их образованием! Ты же слишком гордилась их внешними достоинствами, чтобы наблюдать за внутренним развитием их сил!.. Что было мягче воска, — стало твердо, как сталь! Все те стрелы, что мы роняем небрежно, судьба, наша противница, собирает в колчан; мы сами вооружили ее против себя и поэтому должны поневоле заслоняться щитом! Потому, если ты переживешь меня и если, как я предугадываю, между Гарольдом и Тостигом начнется тотчас распря… заклинаю тебя памятью прошлых дней и твоим уважением к моей темной могиле, считать разумным все, что порешит Гарольд. Когда не станет Годвина, то слава его дома будет жить в этом сыне… Не забывай же слов моих. Теперь же, пока еще не смерклось, я пройдусь по рядам, поговорю с торговцами и выборными Лондона, польщу, кстати, их женам… Буду до конца всегда предусмотрительным и бдительным Годвином.

Он тут же встал и вышел привычной твердой поступью; собака встрепенулась и кинулась за ним, а его слепой сокол повернулся к дверям, но не тронулся с места.

Гита склонила голову и смотрела задумчиво на багровое пламя, которое мелькало иногда сквозь голубой дым, размышляя о том, что ей высказал муж.

Прошло с четверть часа после выхода Годвина, когда дверь отворилась; Гита подняла голову, думая, что идет кто-нибудь из ее сыновей, но вместо того увидела Хильду; две девушки несли за ней небольшой ящик. Вала велела знаком опустить его к ногам Гиты, после чего служанки с почтительным поклоном удалились из комнаты.

В Гите жили еще суеверия ее предков, датчан; ею овладел испуг, когда она увидела перед собой валу и пламя озарило всегда холодное, спокойное лицо Хильды и черную одежду. Однако же, несмотря на свои суеверия, Гита, не получившая почти образования и вместе с ним и средств развлекать свою скуку, любила посещения своей почтенной родственницы. Она любила переживать улетевшую молодость в беседах о диких нравах и мрачных обрядах датчан; само чувство страха имело для нее особенную прелесть, которую имеют для малолетних детей сказки о мертвецах.

Оправившись от первого испуга, она пошла поспешно навстречу своей гостье и сказала приветливо:

— Приветствую тебя? Зноен нынешний день, и путь до нас далек! Прежде, чем предложить тебе закуску и вино, позволь мне приготовить тебе сейчас же ванну и освежить тебя: купание полезно для пожилых людей, как сон для молодых.

Но Хильда отвечала отрицательным жестом.

— Я сама дарю сон и готовлю купания в обителях Валгаллы, — возразила она. — Вале не нужны ванны, которыми смертные освежают себя; вели мне подать пищу и вина… садись на свое место, королевская внучка, благодари богов за прожитое прошедшее, которое одно принадлежало тебе. Настоящее не наше, а будущее не дается даже во сне; прошедшее — наша собственность, и целая вечность не может отменить ни одной радости, которую дало нам летящее мгновение.

Вала села в большое кресло Годвина, оперлась на волшебный посох и молчала несколько минут, погрузясь в размышления.

— Гита, — сказала она наконец, — где же теперь твой муж? Я пришла сюда, чтобы пожать ему руку и взглянуть в глаза его.

— Он ушел в торговые ряды, а сыновей нет дома;

Гарольд должен приехать с наступлением вечера.

Едва приметная улыбка мелькнула на губах валы, но сменилась немедленно выражением печали.

— Гита, — сказала она, говоря с расстановками, — ты, верно, помнишь Бельсту, страшную деву ада? Ты, верно, ее видала или слыхала о ней в молодости?

— Конечно, — ответила с содроганием Гита. — Я видела ее однажды, когда она во время сильной бури гнала перед собой свои мрачные стада… А отец мой видел ее незадолго до смерти; она мчалась по воздуху верхом на седом волке… К чему этот вопрос?

— Не странно ли, — продолжала Хильда, уклоняясь от ответа, — что древние Бельста, Гейдра и Гулла, волчьи наездницы, пожирательницы людей, успели проникнуть в самые тайники чародейства, хотя употребляли их на гибель человечества? Я же старалась проникнуть в сокровенное будущее, вопрошала норн, отнюдь не для того, чтобы вредить врагам, а единственно — с целью узнать участь близких душ, и мои предвещания сбылись только на горе и на погибель их!

— Как же это, сестра? — спросила ее Гита с ужасом, смешанным с невольным восхищением, пододвигаясь к вале. — Ведь ты же предсказала наше победоносное возвращение в Англию, и все это сбылось!.. Потом ты предрекла (и лицо Гиты засияло от гордости), что на челе Гарольда засияет со временем королевский венец!

— Первое предсказание действительно сбылось, но… — и Хильда, взглянув на принесенный ларчик, продолжала потом как будто про себя: — А этот сон Гарольда? Что предвещает он?.. Руны не повинуются мне и мертвые молчат. Я вижу впереди только сумрачный день, в котором любимая им девушка будет уже навеки принадлежать ему… А далее… все мрак, густой и непроглядный. Не говори же, Гита, время вдвое тяжелее надмогильного камня давит сердце мое.

Настало гробовое молчание. Потом вала, указывая на багровое пламя, заговорила снова:

— Всмотрись в эту борьбу между огнем и дымом! Дым взвивается в воздух серыми клубами и вырывается на волю, чтобы слиться с блуждающими разорванными тучами. Мы можем проследить его от минуты рождения до минуты падения… С недр пламени до ниспадания его в виде дождя. Все то же совершается с человеческим разумом, который тот же дым; он стремится отуманить наш взгляд и возносится затем только для того, чтобы потом испариться! Пламя горит, пока не истощится топливо, а потом исчезнет неизвестно куда. Но хотя мы не видим его, оно живет в воздухе, скрывается в камнях, навертывается на иссохшие стебли, и одно прикосновение зажигает его; оно играет на болотах, собирается на небе, грозит нам везде молнией… согревает воздух… оно — жизнь нашей жизни, стихия всех стихий. Гита! Огонь живет, когда наш взгляд не может уловить его жизни, он горит и исчезает, но не подвластен смерти.

Вала снова замолкла, и опять обе женщины стали смотреть на пламя, которое играло на мрачном лице Гиты и на ясном, величественном и спокойном лице задумчивой пророчицы.

ГЛАВА II

Гарольд въехал в Лондон и, отправив дружину впереди себя к отцу, своротил к римской вилле. Прошло несколько месяцев после его последнего свидания с Юдифью; он не имел о ней известий. Известия в то время приходили с трудом; они приносились нарочными гонцами или через прохожих, или же переходили просто из уст в уста. Посреди своих сложных непрерывных занятий Гарольд безуспешно старался забыть девушку, жизнь которой — он знал это без всяких предсказаний — была неразрывно связана с его жизнью. Препятствия, которые он признавал в душе вполне несправедливыми, хотя и покорялся им из видов честолюбия, развивали сильнее чувство этой единственной любви всей его жизни, страсти, которая нередко, помимо его ведома, вдохновляла его стремления к славе и сливалась со всеми его мечтаниями о могуществе.

Как ни отдаленна, как ни темна была надежда его жизни, она не угасала ни на один момент. Законным наследником короля Эдуарда был один его родственник, проживавший всегда при германском дворе, человек очень добрый и уже давно женатый; слабое же здоровье короля Эдуарда не обещало ему долгого царствования. Гарольд сильно надеялся, что подобный преемник его верховной власти, дорожа сыном Годвина, как опорой трона, выпросит у жрецов разрешение, которого не желал Эдуард и которое могло вызваться только царским ходатайством.

Гарольд подъезжал к вилле с этой сладкой надеждой и в то же время со страхом, чтобы сама Юдифь не разбила ее своим вступлением в жрицы, и его сердце билось то тревожно, то радостно.

Он достиг здания виллы в ту минуту, как солнце, склоняясь уже к западу, ярко освещало грубые и темные столбы друидского капища; у жертвенника, как и несколько месяцев назад, сидела Юдифь.

Он соскочил с коня, пустил его на траву, а сам взбежал на холм. Тихо прокрался он сзади к молодой девушке и споткнулся нечаянно о надмогильный камень саксонского героя. Но привидение рыцаря, созданное, быть может, его воображением, и виденный им сон давно уже изгладились из памяти Гарольда; в сердце не оставалось суеверного страха, и все силы его после долгой разлуки излились в одном слове: «Дорогая Юдифь!»

Девушка вздрогнула, обернулась и кинулась стремительно в объятия Гарольда.

Через некоторое время Юдифь тихонько высвободилась из рук своего друга и прислонилась к жертвеннику.

С тех пор, как Гарольд видел ее в последний раз в покоях королевы, Юдифь сильно изменилась: она стала бледна и сильно похудела. Сердце Гарольда сжалось при взгляде на нее.

— Ты тосковала, бедная, — произнес он печально, — а я, всегда готовый пролить всю свою кровь, чтобы дать тебе счастье, был далеко отсюда!.. Я был даже, может быть, причиной твоих слез?

— Нет, Гарольд, — отвечала очень кротко Юдифь. — Ты не был никогда причиной моей горести, но всегда утешением… Но я была больна… и Хильда напрасно истощала свои руны и чары. Теперь мне стало лучше, с тех пор, как возвратилась желанная весна, и я любуюсь по-прежнему свежими цветами, слушаю пение птичек.

— Она тебя не мучила своими увещаниями отказаться от света?

— Она?.. О, нет, Гарольд… меня терзало горе… Гарольд, возврати мне данное мной слово! Наступило уж время, о котором твердила мне тогда королева… Я желала бы крыльев, чтобы улететь далеко и найти там покой.

— Так ли это, Юдифь? Найдешь ли ты покой там, где мысль о Гарольде будет тяжким грехом?

— Я никогда не буду считать ее грехом. Разве сестра твоя не радовалась за тех, кого она любила?

— Не говори ты мне никогда о сестре! — сказал он, стиснув зубы. Смешно твердить о жертвах для того человека, чье сердце ты сама разрываешь на части!.. Где Хильда?.. Я желал бы видеть ее немедленно.

— Она пошла к отцу твоему с какими-то подарками, и я вышла на холм, чтобы встретить ее при возвращении.

Граф сел около девушки, схватил ее руку и говорил с ней. С горечью замечал он, что мысль об одинокой, уединенной жизни запала в ее сердце, и что его присутствие не могло разогнать ее глубокой грусти; казалось, будто молодость оставила ее, и наступило время, когда она могла сказать с полным сознанием: «На земле нет уж радостей!»

Никогда не видел он ее в подобном настроении духа; ему было и грустно, и горько, и досадно! Он встал, чтобы удалиться; рука ее была холодна и безжизненна, и по телу ее пробегала заметно нервная дрожь.

— Прощай, Юдифь, — сказал он. — Когда я возвращусь наконец из Виндзора, то буду жить опять в своем старом поместье; мы будем снова видеться.

Юдифь склонила голову и прошептала какие-то неуловимые слова.

Гарольд сел на коня и отправился в город. Удаляясь от пригорка, он несколько раз обернулся назад, но Юдифь сидела неподвижно на месте, не поднимая глаз. Граф не видел тех жгучих неудержимых слез, которые текли по лицу бедной девушки, не слыхал ее голоса, взывающего с чувством невыразимой скорби: «Воден! Пошли мне силу победить мое сердце!»

Солнце давно зашло, когда Гарольд подъехал к дому отца. Вокруг были рассеяны дома и шалаши мастеров и торговцев. Графский же дом тянулся вплоть до берега Темзы; к нему прилегало множество очень низких деревянных строений, грубых и безобразных, в которых помещалось множество храбрых ратников и старых верных служителей.

Гарольд был встречен радостными приветствиями нескольких сотен людей, из которых каждый оспаривал честь поддержать ему стремя. Он прошел через сени, где толпилось немалое количество народа, и вошел быстро в комнату, где застал Хильду, Гиту и старика отца, только что возвратившегося из своего обхода.

Уважение к родителям было одним их самых выдающихся свойств саксонского характера, как, напротив того, непочтение к ним — капитальным пороком характера норманнов. Гарольд подошел почтительно к отцу. Старый граф положил ему руку на голову и благословил его, а потом поцеловал в щеку и в лоб.

— Поцелуй же и ты меня, милая матушка! — проговорил Гарольд, подойдя к креслу Гиты.

— Поклонись Хильде, сын, — сказал старый Годвин, — она принесла мне сегодня подарок; но дождалась тебя, чтобы передать его на твое попечение. На тебя возлагается обязанность хранить этот заветный ларчик и открыть его… Где и когда, сестра?

— Ровно на шестой день по прибытии твоем в палаты короля, — ответила пророчица. — Отворивши его, вынь из него одежду, сотканную для графа Годвина по приказанию Хильды… Ну, Годвин, я пожала тебе искренно руку, взглянула в глаза твои, и мне пора домой.

— Нет, это невозможно, — возразил гостеприимный граф. — Самый смиренный путник имеет всегда право провести у меня сутки и требовать себе и пищу и постель; неужели же ты способна оскорбить нас и уйти, не присев к нашей семейной трапезе и не принявши даже ночлега в моем доме?.. Мы старые друзья, прожили вместе молодость, и твое лицо оживляет во мне воспоминание прежних, исчезнувших времен.

Но Хильда покачала отрицательно головой с выражением дружеской нежности, тем более заметным, что оно проявлялось в ней чрезвычайно редко и было несовместимо с ее строгим характером. Слеза смягчила взор ее и резкое очертание губ.

— Сын Вольнота, — проговорила она ласково, — не под твоим кровом должен обитать вещий ворон. Со вчерашнего вечера я не вкушала пищи, и сон не сомкнет моих глаз в эту ночь. Не бойся, мои люди прекрасно вооружены, да к тому же не родился еще тот человек, который посягнул бы на могущество Хильды.

Взяв за руку Гарольда, она отвела его несколько в сторону и шепнула ему:

— Я желала бы поговорить с тобой до моего ухода! Когда Хильда дошла до порога приемной, она три раза сряду обмахнула его своим волшебным посохом, приговаривая на датском языке:

Мотайся с клубка нитка, Мотайся без узлов, Наступит час отдыха от трудов И мир после волнений.

— Погребальная песня! — проговорила Гита, побледнев от ужаса.

Хильда и Гарольд прошли безмолвно сени, где служители валы с оружием и факелами вскочили быстро с лавок; они вышли во двор, где лихой конь пророчицы фыркал от нетерпения и бил копытом землю.

Хильда остановилась посередине двора и сказала Гарольду:

— На закате расстаемся и на закате же снова увидимся… Смотри: солнце зашло, загораются звезды, тогда взойдет звезда еще больше и ярче! Когда, открыв ларчик, ты вынешь из него готовую одежду, вспомни тогда о Хильде и знай, что она будет стоять в эту минуту над могильной насыпью саксонского рыцаря… И из этой могилы взойдет и загорится для тебя заря будущего.

Гарольду хотелось поговорить с ней о Юдифи; но какой-то необъяснимый страх овладел его сердцем и сковал язык его; он стоял безмолвно у широких ворот деревянного дома. Вокруг горели факелы и разливали свет на суровое лицо Хильды. Но светочи и слуги исчезли уже во мраке, а он еще стоял в раздумье у ворот, пока Гурт не разбил его оцепенения, подъехав и сойдя с запыхавшейся лошади. Он обнял Гарольда и сказал ему ласково:

— Как это мы разъехались; зачем ты услал вперед свою дружину?

— Я расскажу тебе все это после, Гурт, а теперь скажи мне: не был ли отец болен? Лицо его жестоко беспокоит меня.

— Он не жаловался ни на какую боль, — ответил ему

Гурт, невольно пораженный этой неожиданностью, — но я припоминаю, что в последнее время он очень изменился; он стал часто гулять и брал с собой собаку или старого сокола.

Гарольд пошел назад, глубоко опечаленный; он застал отца в той же приемной зале, в тех же парадных креслах. По правую руку его сидела Гита, а несколько ниже — Тостиг и Леофвайн, которые вернулись прямо с медвежьей травли и шумно разговаривали. Вокруг толпились таны. Гарольд не спускал глаз с лица старого графа и заметил с испугом, что он не обращал никакого внимания на этот шум и говор и сидел, склонив голову над своим старым соколом.

ГЛАВА III

С тех пор, как на английский престол вступил дом Сердика, ни один вассал не въезжал еще с такой пышностью в Виндзор, с какой явился Годвин. Все таны, любившие Англию, присоединились к его свите, обрадовавшись случаю доказать ему свое уважение. Большая часть из них, конечно, состояла из стариков, так как молодые люди все еще были привержены к норманнам. Друидов почти не было: они придерживались монашеских обычаев норманнов и разделяли негодование Эдуарда на Годвина за его приверженность к саксонской церкви и за то, что он не основал ни одного храма. Со старым эрлом ехали только самые просвещенные друиды, поступавшие по убеждению, а не ханжи старавшиеся казаться лучше, чем они были.

В двух милях от великолепного виндзорского дворца стояло грубое здание, выстроенное из дерева и римских кирпичей, тут же находился и недавно отстроенный храм.

Услышав топот коней въезжавшей на двор свиты Годвина, король прервал свои благочестивые размышления над изображениями северных богов и обратился к окружающим его жрецам с вопросом:

— Что это за рать вступает в ворота нашего дворца в это мирное время?

Какой-то жрец посмотрел в окно и доложил со вздохом:

— Да, государь; во двор, действительно, въезжает целая рать, предводительствуемая твоими и нашими врагами!

— Во-первых, — пробормотал ученый старец, с которым мы уже раньше познакомили читателя, — ты, вероятно, подразумеваешь под словом «враги» безбожного графа Годвина и его сыновей?

Король нахмурил брови.

— Неужели они притащили с собой такую громадную свиту? — заметил он. Это скорее походит на кичливость противника, чем на преданность вассала.

— Ах! — сокрушался один из жрецов, — я опасаюсь, что эти люди хотят нанести нам вред; они очень способны…

— Откиньте опасения! — возразил Эдуард с величавым спокойствием, заметив, что гости его побледнели от страха; хотя он был вообще и слаб, и нерешителен, но его нельзя было назвать трусом.

— Не бойтесь за меня, отцы мои, — продолжал он решительно, — я твердо уповаю на милосердие Божье.

Жрецы перемигнулись с насмешливой улыбкой: они боялись не за его особу, а лично за себя.

Альред, эта единственная и сильная опора быстро разрушавшегося саксонского язычества, вмешался в разговор:

— Не очень-то честно с вашей стороны, братья, чернить тех, которые заботятся доказать всеми способами усердие к государю; лучше всех должен быть отличен королем тот, кто приводит к нему наибольшее число верноподданных.

— С твоего позволения, брат Альред, — перебил его Стиганд, имевший основание не заступаться за Годвина, — каждый верноподданный приносит со своей личностью и голодный желудок, который, разумеется приходится наполнять, а ведь король не может растратить всю свою казну на голодных гостей Если бы я осмелился, то я бы посоветовал своему государю обмануть ожидания хитрой лисицы Годвина, которому так хочется похвастаться значительным числом своих приверженцев на королевском пире

— Я понимаю, что ты хочешь сказать, отец мой! — проговорил король. — И одобряю мысль твою. Этому дерзкому графу не придется торжествовать: мы ему докажем, что он напрасно кичится своей громадной свитой приверженцев. Наше нездоровье послужит предлогом не являться на пир… Да к чему эти пиршества именно в этот день?.. Это совершенно излишне… Гюголайн, предупреди Годвина, что мы будем поститься до вечерней звезды и тогда подкрепим наше бренное тело яйцами, хлебом и рыбой. Попроси его с сыновьями разделить эту скромную трапезу с нами.

Король откинулся на спинку кресла с каким-то глухим смехом. Жрецы употребили все силы, чтобы подражать ему, между тем как Гюголайн, очень обрадованный тем, что избавился от приглашения к «скромной трапезе», выходил из приемной.

— Годвину и сыновьям его все-таки оказана честь, — заметил Альред со вздохом, — но зато остальные графы и таны будут сожалеть об отсутствии короля на пиру.

— Я отдал приказание: оно должно исполниться! — отвечал Эдуард очень сухо и холодно.

— А молодые графы претерпят унижение! — заметил один жрец с глубочайшим злорадством. — Вместо того, чтобы сидеть за столом наряду с королем, им придется прислуживать ему в качестве простых слуг.

— Во-первых, — произнес тот же ученый жрец, — хотелось бы мне видеть это со стороны!.. Этот Годвин, действительно, очень опасный человек! Я советую королю не забывать об участи, постигшей его брата.

Король с невольным ужасом вздрогнул и закрыл лицо руками.

— Как ты смеешь напоминать об этом злодеянии! — воскликнул Альред негодующим голосом. — Разве ты можешь говорить с такой уверенностью при отсутствии улик?

— Улик! — повторил глухим голосом король. — Тот, кто не содрогается перед убийством, тот не отступит, конечно, и перед вероломством!.. Положительных доказательств, конечно, не представлено, зато Годвин не выдержал ни одного искуса на так называемом грозном божьем суде; нога его не переступила через борозду плуга, а рука не хватала каленого железа… Да, почтенный отец, ты напрасно напомнил об этом кровавом случае!.. Глядя на личность Годвина, мне все будет казаться, что я вижу за ней окровавленный труп Альфреда!

Король встал взволнованный и стал ходить по комнате. Потом махнул рукой, давая знать, что аудиенция окончена.

Все тотчас же ушли, исключая Альреда, который подошел тихонько к Эдуарду.

— Прогони от себя эти мрачные мысли, государь! — сказал он ему кротко. — Прежде, чем ты обратился к Годвину за поддержкой и повенчался с дочерью его, тебе было известно, что его винило и что его оправдывало. Ты знал, что твоя чернь его подозревала, а дворянство твое оправдало. Теперь уж поздно выказывать ему такое недоверие, тем более, что время его близится уж к концу

— Гм! Ты хочешь сказать, чтобы я предоставил Богу вершить над ним суд: пусть же будет по-твоему! — ответил король.

Он круто повернулся, и это обстоятельство заставило Альреда удалиться из комнаты.

Тостиг страшно неистовствовал, когда выслушал весть Гюголайна, и перестал кипятиться только благодаря строгому приказу отца. Но старый граф долго не мог забыть, что Тостиг издевался над Гарольдом, что, вот мол, могущественному графу Гарольду придется прислуживать как простому слуге. С тяжелым сердцем вошел Годвин к королю Эдуарду и был принят им сухо.

Под королевским балдахином стояли два кресла: для короля и Годвина, а Тостиг, Леофвайн, Гурт и Гарольд должны были поместиться за ними. Древнесаксонский обычай требовал, чтобы молодые прислуживали старикам, а вожди — королям,

Годвин, уже выведенный из терпения давешней сценой между сыновьями, огорчался еще более при виде холодности своего государя. Очень естественно, что человек всегда чувствует некоторую привязанность к тем, которым он оказывал услуги; Годвин же возвел Эдуарда на трон, и никто не мог обвинить его в непочтительности к королю. Несмотря на то, что власть Годвина была очень велика, едва ли кто-нибудь решился утверждать, что для Англии было бы хуже, если бы Годвин сильнее влиял на короля, а жрецы и норманны пользовались бы меньшей милостью Исповедника.

Итак, гордое сердце старого графа страдало невыразимо в эту минуту Гарольд, особенно сильно любивший отца, наблюдал за мельчайшими переменами в лице его; он видел, что оно покрылось ненормальным и зловещим румянцем и что старик делает над собой невероятные усилия, чтобы вызвать на лице спокойную улыбку.

Король отвернулся и потребовал вина. Гарольд поспешил поднести ему кубок, причем поскользнулся одной ногой, но все-таки устоял на другой, что подало Тостигу повод поглумиться над неловкостью брата.

Годвин заметил это и, желая дать обоим сыновьям легкий урок, сказал добродушно:

— Видишь, Гарольд, как одна нога выручила другую; так-то и один брат должен помогать другому! Эдуард поднял голову.

— Да, так-то помогал бы теперь и мне Альфред, если бы ты не лишил меня этой помощи, Годвин, — проговорил король.

Этих слов было достаточно, чтобы переполнить меру терпения Годвина; щеки его покрылись еще гуще румянцем, и глаза налились кровью.

— О, Эдуард! — воскликнул он. — Ты уж не в первый раз намекаешь на то, что я сгубил Альфреда! Король не дал ответа.

— Пусть же я подавлюсь этой крошкой хлеба, — воскликнул громким голосом Годвин, — если я виноват в смерти твоего брата!

Но едва он успел прикоснутся губами к королевскому хлебу, как взгляд его померк; какой-то хриплый звук вылетел из груди, и он рухнул на пол, пораженный внезапным ударом апоплексии.

Гарольд и Гурт бросились торопливо к отцу и подняли его.

Гарольд прижал его с отчаянием к себе и звал его по имени, но Годвин уже не слышал голосов сыновей.

— Это суд Божий… унесите его! — произнес король. Он встал из-за стола и с печальной торжественностью удалился из комнаты.

ГЛАВА V

Пятеро суток Годвин лежал без всякого сознания, и Гарольд не отходил от его постели. Доктора не решались пустить ему кровь, потому что это было во время морского прилива и полнолуния. Они терли ему виски отваром из пшеничной муки и молока, положили на грудь свинцовую дощечку с какими-то таинственными руническими изображениями; но все это не помогло, и светила науки потеряли надежду возвратить пациенту сознание и движение.

Невозможно описать, какое действие произвело при дворе это грустное происшествие, а в особенности — предшествующие ему обстоятельства. Слова короля, сказанные Годвину за столом, переходили с чудовищными изменениями и прибавлениями из уст в уста. Народ теперь уже не сомневался больше, что Годвин был убийцей Альфреда, потому что он, действительно, не проглотил кусок хлеба, которым хотел доказать свою невинность, а в то время было принято испытывать подозреваемых в каком-нибудь преступлении именно куском хлеба: если они проглатывали его не поморщась, то считались безусловно невинными, в противном же случае виновность подозреваемого признавалась доказанной.

К счастью, Гарольду ничего не было известно об этих толках черни. Утром шестого дня ему показалось, что больной шевелится. Он поспешно откинул полог кровати: старый граф лежал с широко открытыми глазами, и багровый румянец его уступил место страшной, почти мертвенной бледности.

— Как ты чувствуешь себе, дорогой мой отец? — спросил его Гарольд.

Годвин улыбнулся и хотел что-то сказать, но голос отказался служить ему. Он собрал последние силы, чтобы приподняться; пожав руку Гарольда, он припал к его груди и испустил дыхание.

Гарольд тихо опустил безжизненное тело на подушки кровати, закрыл отцу глаза, поцеловал в холодные губы и, став возле него смиренно на колени, стал усердно молиться за упокой его души. Окончив моление, он сел немного поодаль и закрылся плащом.

В это самое время в комнату вошел Гурт, который очень часто сидел вместе с Гарольдом у постели отца. Тостигу было некогда разделять их заботы: предвидя смерть Годвина, он хлопотал занять его место в Эссексе.

Увидев Гарольда, сидящим как статуя, и с закрытым лицом, Гурт тотчас догадался, что все уже кончено; взяв со стола лампу, он смотрел долго-долго на лицо мертвеца.

Казалось, будто Годвин помолодел с минуты расставания с жизнью; морщины на лице его исчезли без следа и на устах застыла блаженная улыбка.

Гурт, как и Гарольд, поцеловал усопшего, сел потом на полу возле старшего брата и безмолвно припал к нему на плечо головой. Желая знать причину неподвижности брата, он заглянул ему в лицо: по нему струились слезы.

— Утешься, бедный брат, — проговорил он нежно. — Отец наш жил для славы и видел все свои желания исполненными. Посмотри, как спокойно его лицо, Гарольд!

Гурт взял Гарольда за руку и повел как ребенка прямо к одру умершего. Взгляд Гарольда нечаянно упал на ящик, принесенный его матери Хильдой, и какая-то странная, нервная дрожь пробежала внезапно по всему его телу.

— Сегодня, как мне помнится, идет шестой день уже от поездки в Виндзор? — обратился он к Гурту.

— Да, шестой, это верно.

Не медля ни минуты, Гарольд открыл сундук: в нем были белый саван и какая-то рукопись. Он развернул ее; в ней заключалось следующее:

«Слава Гарольду, сыну Годвина Великого и Гиты, урожденной принцессы! Послушавшись Хильды, ты теперь узнал, что глаза ее проникают в таинственную завесу будущего. Склонись же перед ней и не доверяйся мудрости, способной уразуметь только обыденные вещи. Подобно храбрости воина и пению менестреля, мудрость пророчицы не от мира сего: она изменяет течение дел и превращает воздух в материю. Преклонись же перед Хильдой. Из могилы вырастают цветы и из горя проистекает радость».

ГЛАВА VI

Приемная дома Годвина была полна посетителями, пришедшими справиться о здоровье старого графа. Гурт вышел к ним и пригласил их взглянуть в последний раз на героя, который твердой рукой восстановил на саксонском престоле род Сердика. Гарольд стоял безмолвно у изголовья покойника: много пришлось ему в этот день видеть слез и слышать вздохов, посвященных памяти его усопшего отца. Многие из танов, вполовину верившие, что Годвин был убийцей Альфреда, шептали друг другу

— Кто умирает с такой улыбкой, не может быть виновен в убийстве.

Дольше всех у трупа остался граф Мерции Леофрик. Когда остальные удалились, он схватил бледную руку усопшего и проговорил:

— Старый враг, мы постоянно соперничали с тобой: и в Витане, и на поле брани; но мало есть друзей у Леофрика, которых он оплакивал бы так искренне, как тебя! Англия снисходительно будет судить твои грехи, как бы велики они ни были, потому что сердце твое билось только для Англии, и голова твоя заботилась только о ее благосостоянии.

Гарольд приблизился к Леофрику, обнял его и прижал к себе. Это растрогало доброго старика: он положил свои дрожащие руки на голову Гарольда и благословил его.

— Гарольд, — сказал он, — ты наследник славы и могущества отца; пусть же его враги будут твоими друзьями. Победи свое горе, — этого требуют отечество, честь твоего дома и память покойного. Я знаю, что многие уже строят козни против тебя и твоего рода; ходатайствуй у короля, чтобы он признал твои права на графство умершего отца; я поддержу тебя перед Витаном.

Молодой человек с чувством стал жать руку Леофрику и сказал, поднося ее к губам:

— Пусть наши дома пребывают в мире отныне и навеки!

Самонадеянный Тостиг сильно ошибался, предполагая, что некоторая часть партии Годвина согласится отдать ему преимущество перед Гарольдом. Не меньше ошибались и жрецы, воображавшие, что со смертью Годвина прекратится могущество его дома. Не один Витан был расположен в пользу Гарольда; вся Англия сознавала, что Гарольд — единственный человек, которому смело может ввериться государство. Сам король не относился к Гарольду враждебно, а, напротив, чрезвычайно ценил и уважал его.

Вскоре Гарольд был провозглашен графом эссекским и немедленно стал выбирать человека, которому мог бы передать свое прежнее графство. Одолев свою ненависть к Альгару, он решился избрать его на свое место; несмотря на большие недостатки Альгара, он все-таки был самым подходящим преемником Гарольда. К тому же избрание его избавило государство от громадной опасности, так как он в пылу гнева соединился было с королем Гриффитом валлийским, самым грозным врагом Англии.

По наружности дом Леофрика, владевший теперь сильнейшими уделами, Мерцией и страной Восточных Англов, стал важнее дома Годвина; потому что в последнем только Гарольд владел значительным графством, братья же Гарольда получили прежние небольшие графства; но не имей даже графства, Гарольд все-таки был бы первым в Англии по своему уму и характеру. Он сам по себе был настолько велик, что не нуждался ни в каком пьедестале.

Наследник основателя дома всегда получает в глазах света больше значения, чем предшественник его, если только он сумеет поддержать это значение и пользоваться им. Продолжая начатое прежде его, он не рискует ежеминутно наталкиваться на врагов или подвергнуться несправедливым упрекам. Так и Гарольд был избавлен от всех врагов, стоявших на пути отца, и не имел на своем имени ни малейшего пятна. Даже Тостиг должен был вскоре сознаться, что Гарольд имеет перед ним громадное преимущество, и уступить ему дорогу. Он убедился, что все могущество дома Годвина сосредоточивалось лишь в Гарольде и что без помощи его ему, Тостигу, никогда не придется удовлетворить свое честолюбие.

— Отправляйся в свое графство, — сказал ему Гарольд, — и не сетуй, что Альгара предпочли тебе. Подумай, что было бы очень неприлично, если бы мы забрали в наши руки все владения в Англии. Старайся всеми силами заслужить любовь твоих вассалов. В качестве сына Годвина ты со временем можешь добиться многого, если только будешь поступать разумно и умеренно. Надейся на Гарольда, но и на себя уповай: тебе недостает лишь терпения и настойчивости, чтобы быть равным первому графу Англии. Перед трупом отца я дружески обнял его врага; так не отдадим ли мы его памяти лучшую дань уважения, если и мы с тобой будем любить друг друга?

— Я не подам больше повода к вражде, — ответил Тостиг покорно и спокойно уехал в свое графство.

ГЛАВА VII

Хильда стояла на холме, любуясь прекрасным заходом солнца. Невдалеке от нее сидела Юдифь и лениво выводила по воздуху какие-то знаки. Молодая девушка сделалась еще бледнее с тех пор, как видела в последний раз Гарольда, а во взгляде ее выражались та же апатия и безысходная грусть.

— Видишь, милая, — обратилась к ней Хильда, — солнце опускается в бездны, где царствует Рана и Эгир; но на следующий день оно снова явится к нам из золотых ворот востока. А ты, едва вступившая на жизненный путь, воображаешь, что солнце, скрывшись за горизонтом, никогда больше не обрадует нас своим сиянием; в ту минуту, когда мы с тобой разговариваем, твое утро приближается, и мрачные тучи проясняются.

Рука Юдифи медленно опустилась; она тревожно взглянула на пророчицу.

— Хильда, ты жестока! — проговорила она почти гневно, между тем как щеки ее вспыхнули ярким румянцем.

— Не я жестока, а судьба, — ответила вала. — Но люди не называют судьбу жестокой, когда она улыбается им; зачем же ты упрекаешь меня в жестокости, если я предвещаю тебе радость?

— Для меня не существует радости! — возразила Юдифь жалобно.

Она помолчала немного и продолжала, изменив голос:

— Я должна высказать, что у меня теперь на душе, Хильда… слушай. Я упрекаю тебя, что ты испортила всю мою жизнь, потому что вскружила мне голову своими бреднями…

— Продолжай! — произнесла Хильда спокойно.

— Разве ты не напевала мне, что моя жизнь и судьба тесно связаны с существованием… с судьбой Гарольда? Если бы ты не уверила меня в этом, я никогда не стала бы наблюдать за выражением его лица и дорожить каждым его словом, будто сокровищем каким… Я не смотрела бы на него, как на часть самой себя, я с радостью вступила бы в монастырь… и мирно сошла бы в могилу… А теперь, теперь, Хильда…

Молодая девушка замолкла.

— Ты ведь хорошо знала, — начала она снова, — что обольщала мое сердце несбыточными надеждами, что закон вечно разлучал нас… что любить его было преступлением.

— Что против вас будет закон, то мне было известно, — ответила Хильда, — но закон безумцев для мудрого есть то же, что паутина, растянутая на кустарнике, для крыльев птицы. Ты, действительно, родня Гарольду, но родство это очень дальнее и, что бы ни говорили жрецы, но союз ваш должен осуществиться, как только для него настанет день, определенный для него. Не печалься же, Юдифь: любовь твоя к Гарольду не преступление, и препятствия к вашему счастью будут устранены.

— Хильда, Хильда, да я готова сойти с ума от радости! — воскликнула Юдифь в каком-то упоении, причем восторг, испытываемый ею, так преобразил ее лицо, что Хильда невольно отступила от нее, как перед каким-нибудь небесным видением.

— Но эти препятствия устранятся нескоро, — заметила вала.

— Что ж за беда?! — воскликнула Юдифь. — Я ничего не требую, кроме надежды… Я буду счастлива, если сделаюсь его женой даже у края могилы!

— Если так, то взгляни: вот снова загорается заря твоей жизни! проговорила Хильда.

Юдифь обернулась и увидела между столбами языческого храма предмет ее дум, то есть Гарольда. Видно было, что он еще не вполне оправился от постигшего его недавно удара; но поступь его была такая же твердая, как и прежде, а осанка сделалась более самоуверенной.

— Опять исполнилось мое предсказание, что мы снова увидимся после солнечного заката, Гарольд, — сказала Хильда.

— Вала, — возразил Гарольд сурово, — я не буду отрицать твоих предсказаний рассудком, ибо как отрицать могущество, начала которого нам неизвестны? Но прошу тебя, Хильда, не принуждать меня ходить во мраке; я люблю иметь дело с естественными предметами и чуждаюсь сверхъестественного; вообще — всего, чего ум мой не в силах постичь. Я желаю прямого пути без всяких хитростей.

Пророчица смотрела на графа задумчивым взглядом, который выражал благоговение и грусть, но не сказала в ответ ни одного слова. Гарольд продолжал:

— Оставь мертвых в покое, Хильда… Они не могут повлиять на нашу судьбу… С тех пор, как мы виделись в последний раз, дорогая Юдифь, я перешагнул через широкую пропасть, но и через узкую могилу… Ты плачешь, Юдифь? О, твои слезы лучшее для меня утешение!.. Хильда, выслушай меня: я люблю твою внучку, люблю ее с того дня, когда впервые взглянул в ее голубые очи, и она любит меня. Я расстался с ней, потому что законы наши препятствуют нашему браку, но и в разлуке мы оба чувствовали, что любовь наша никогда не угаснет; кроме меня никто не будет супругом Юдифи, и кроме нее никто не сделается моей супругой. Теперь я свободно могу располагать собой, и, вследствие этого, я пришел, чтобы сказать тебе, Хильда, в присутствии Юдифи: «Позволь нам еще надеяться, что мы когда-нибудь да соединимся узами брака!» Я надеюсь, что со временем на английский престол взойдет король, который не будет следовать советам жрецов и даст мне разрешение на брак с твоей внучкой. Может быть, придется еще долго ждать, но это не может испугать нас: мы молоды, а любовь терпелива, и мы можем ждать.

— О, да, Гарольд, — воскликнула молодая девушка, — мы будем ждать!

— Разве я не говорила тебе, — сказала торжественно вала, — что судьба Юдифи неразрывно связана с твоей?.. Поверь, что я употребила все свои знания на то, чтобы проследить судьбу моей внучки, и знай, что настанет день, хотя не скоро, когда ты достигнешь высшей степени славы и, вместе с тем, соединишься с Юдифью навсегда. Это случится в день твоего рождения, который постоянно приносит тебе счастье. Напрасно жрецы ратуют против звезд: что в них написано, то несомненно верно… Так надейтесь же, дети, и не унывайте!.. Теперь я соединяю не только ваши руки, но и ваши души.

Во взоре Гарольда блеснул луч внезапного счастья, когда он взял руку своей невесты; но она невольно содрогнулась и крепко прижалась к нему, как бы ища у него защиты: на мгновение ей показалось, что она видит перед собой лицо того, которого, по предсказанию Хильды, ей было суждено увидеть еще раз в жизни; в воображении ее мелькнула статная, но вместе с тем и грозная фигура

Вильгельма норманнского. Когда Гарольд прижал ее к себе мощной рукой, минутный страх ее уступил место неизъяснимому счастью.

Хильда положила одну руку на их головы, подняла другую к сиявшему звездами небу и проговорила с глубоким чувством:

— Приглашаю вас, невидимые силы природы, создавшие в наших сердцах любовь, быть свидетелями обручения этих молодых людей! И вы, звезды и воздух, будьте свидетелями этого торжества! Пусть души обрученных будут вечно вместе, пусть они разделяют друг с другом и радость и горе! Когда же наступит день их соединения, то вы, звезды, сияйте светло и безмятежно над их брачным ложем, о звезды!

Луна взошла во всем своем блеске, соловей пел в кустах, а на могиле сына Сердика стояли рука об руку жених и невеста.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
Честолюбие

ГЛАВА I

Велика была радость Англии. Эдуард послал Альреда ко двору германского императора за своим родственником и одноплеменником Эдуардом Этелингом, сыном Эдмунда Иронзида. Еще в детстве отдал его Канут вместе с братом его Эдмундом на воспитание своему вассалу, королю шведскому; утверждают, хотя и бездоказательно, будто Канут Великий желал, чтобы они были тайно умерщвлены. Однако ж король шведский препроводил их к венгерскому двору, где они были приняты с большим почетом. Эдмунд умер молодым и бездетным; но Эдуард женился на дочери немецкого императора и, во все продолжение смут в Англии и царствования Гарольда Косалапа, Гардиканута и Эдуарда Исповедника, был забыт в своем изгнании до тех пор, пока Эдуард не призвал его в Англию как своего законного наследника.

Велика была радость народа.

Громадная толпа, встретившая новоприбывших, сновала еще по улицам, когда из старого лондонского дворца, где поместился Этелинг со своим семейством, вышли два тана.

В одном из них мы узнаем Годрита, друга Малье де-Гравиля, а в другом, одетом в саксонскую полотняную тунику, широкий плащ и украшенном массивными золотыми браслетами, Веббу, кентского тана, который был послом графа Годвина к королю Эдуарду.

— Черт возьми! — воскликнул Вебба, отирая пот со лба, — поневоле вспотеешь, когда приходится протискиваться сквозь такую толпу. Я не согласился бы жить в Лондоне даже за все сокровища короля Эдуарда… Горло мое высохло как раскаленная печка… Слава тебе. Господи! Вот там виднеется какая-то харчевня: войдем туда и выпьем по рогу эля.

— Нет, мой друг, — ответил Годрит с оттенком презрения, — здесь не место для людей нашего звания. Потерпи немного: мы сейчас дойдем до моста и там найдем приличную компанию и хороший стол.

— Ну, уж так и быть! — вздохнул Вебба. — Веди меня, куда хочешь… Утешаюсь мыслью, что познакомлюсь немного с этим ужасным городом и буду, по крайней мере, в состоянии порассказать своей жене и сыновьям кое-что.

Годрит, хорошо знакомый со всем Лондоном, насмешливо улыбнулся. Оба молча продолжали путь; лишь изредка Вебба испускал возглас гнева, когда кто-нибудь нечаянно толкал его под бок, или таял от восторга при виде фокусника, выделывавшего свои удивительные штуки на площади.

Наконец они достигли по левой стороне Большого моста ряда маленьких рестораций, которые в то время были в большой славе.

Между этими ресторациями, и рекой находился большой луг, на котором стояли небольшие подстриженные деревья, соединенные между собой виноградными лозами. Под ними были расставлены столы и стулья. Тут постоянно было такое множество посетителей, что нашим друзьям очень трудно было бы добиться толку, если б Годрит не пользовался особым уважением слуг. Он приказал поставить стол на самом берегу и подать самые лучшие кушания и вина, в числе которых были многие совершенно не знакомы Веббу.

— Это что же за птица? — проворчал он.

— О, какой ты счастливец, да тебе ведь попался фригийский фазан! Когда ты съешь его, я предложу тебе отведать маврского пудинга из яиц и икры, которая берется из внутренностей карпов… Здешние повара готовят это блюдо почти неподражаемо.

— Маврский пудинг! Помилуй меня, Боже! — восклицал Вебба, рот которого был набит вкусным мясом фазана. — Каким же это образом могли маврские кушанья войти в употребление на христианском острове?

Годрит расхохотался.

— Да ведь здешние повара исключительно мавры, и лучшие лондонские певцы тоже из мавров… Вот взгляни туда — видишь этих серьезных приличных сарацинов?

— За что же ты называешь этих людей приличными? — проворчал тихо Вебба. — Разве только за то, что они черномазые, подобные обуглившиеся пням?.. Кто же они такие?

— Богатые торговцы, и через их посредничество молодые и хорошенькие девушки при продаже на различных рынках повысились в цене.

— Вместе с этим усилился наш глубокий позор! — закипятился Вебба. Этот постыдный торг унизил нас в глазах вообще всех иностранцев!

— Так говорит и Гарольд, и то же проповедуют все наши жрецы, проговорил Годрит. — Но тебе-то, влюбленному в обычаи наших предков и постоянно насмехающемуся над моим норманнским костюмом и короткими волосами, совестно осуждать то, что заведено чуть ли еще не Сердиком.

— Гм! — пробурчал кентиец, очевидно смущенный подобными словами. — Я чту, разумеемся, старинные обычаи, они самые лучшие, и торговля людьми имеет, вероятно, разумное начало, которое безусловно оправдывает ее, но которого я, к сожалению, не знаю.

— Ну, Вебба, как же нравится тебе Эдуард Этелинг? — спросил его Годрит, переменив разговор. — Он ведь принадлежит к древнему царскому роду?

Кентиец совершенно смутился от вопроса и, чтобы скрыть это чувство, поспешно схватил большую кружку эля, который ставил выше всех остальных напитков.

— Гм! — промычал он глухо, подкрепившись глотком любимого напитка, он говорит по-английски похуже Исповедника, а сынок его, Эдгар, не знает ни единого английского словечка… Потом эти его немецкие телохранители… Бр-р-р!.. Если бы я раньше знал, каковы эти люди, то я бы поберег и себя и коней, вместо того, чтобы мчаться встретить их в Довер и провожать сюда. Я слышал, будто Гарольд, этот почтенный граф, убедил короля пригласить их сюда; а что делает Гарольд, то все клонится прямо на пользу дорогого отечества.

— Это так, — подтвердил с убеждением Годрит. Несмотря на свою приверженность к норманнским костюмам и обычаям, он был в душе саксонцем и высоко ценил достоинства Гарольда, который успел сделаться не только образцом для всей саксонской знати, но и любимцем черни.

— Гарольд доказал, что он ставит Англию выше всего другого, продолжал Годрит, — если убедил короля Эдуарда вызвать сюда наследника. Не надо забывать, что граф сделал все это в ущерб собственной пользе.

С того момента, как Вебба упомянул о Гарольде, двое богато одетых мужчин, сидевших немного в стороне и укутанных так, что никто бы не смог рассмотреть их лица, обратили внимание на этот разговор.

— Что же теряет граф? — спросил поспешно Вебба.

— Какой ты простофиля! — заметил ему Годрит. — Да представь же себе, что король Исповедник не признал бы Этелинга своим прямым наследником и потом неожиданно отправился бы к праотцам… Кто же тогда, по-твоему, должен был бы вступить на английский престол?

— Ей-богу, я ни разу не подумал об этом! — признался ему Вебба, почесав затылок.

— Утешься, очень многие не думали об этом. А я скажу тебе, что мы бы не избрали никого, кроме Гарольда!

Один их двух подслушивающих хотел было вскочить, но товарищ удержал его вовремя.

— Но мы же избирали до сих пор королей исключительно из датского королевского дома или из рода Серди-ка, — сказал ему кентиец. — Ты говоришь мне небывалые вещи!.. Может быть, мы начнем избирать королей из немцев, сарацинов и, наконец, норманнов?

— Да, вот Этелинг первый скорее немец, чем англичанин. Поэтому я и говорю: не будь этого Этелинга, кого же избрать как не Гарольда? Он шурин Эдуарда и по матери происходит их северных королей; он — вождь всех полков короля и никогда не выходил из битвы побежденным, а между тем всегда предпочитал мир победе; первый советник в Витане, первый человек во всем государстве… Кого ж еще надобно? Отвечай же мне, Вебба!..

— Не могу я так скоро взять в толк твои слова, — ответил ему тан, — и какое мне дело — кто ни будет королем, лишь бы он был достоин королевского трона. Да, Гарольду бы не следовало убеждать короля вызывать Этелинга… Но — да здравствуют оба!!

— Что ж, да здравствуют оба! — повторил Годрит. — Да будет Этелинг английским королем, но да правит Гарольд! Тогда нам можно спать, не страшась ни Альгара, ни свирепого Гриффита, валлона, которые, по правде, благодаря Гарольду, укрощены на время.

— Вести доходят к нам чрезвычайно редко; наша кентская область ограждена от смут других областей, потому что у нас правит Гарольд, а где орел совьет свое гнездо, туда не залетают хищные коршуны. А я был бы благодарен, если бы ты рассказал мне что-нибудь об Альгаре, который управлял целый год у нас графством, а также о Гриффите. Надо же мне вернуться домой умнее, чем я уехал.

— Ну, ты, конечно, знаешь, что Альгар и Гарольд были всегда противниками на заседаниях в Витане?.. Ты слышал про их споры?

— Да, я и сам их слышал и говорю по совести, что

Альгару нельзя состязаться с Гарольдом на словах, как и в битве!

Один их двух подслушивающих сделал снова движение, желал было вскочить, но только проворчал что-то вроде проклятия.

— А все-таки он враг, — проговорил Годрит, не заметивший резкого движения незнакомца, — и колючее терние для Англии и графа. Прискорбно, что Гарольд не вступил в брак с Альдитой, которого желал и покойный отец его.

— Вот как!.. А у нас в области поют славные песни о любви Гарольда к прекрасной Юдифи… О ее красоте говорят чудеса!

— Верно, эта любовь и заставила его забыть про честолюбие?

— Люблю его за это! — сказал на это тан. — Но что же он не женится? Ее поместья тянутся от суссекского берега вплоть до самого Кента.

— Да она ему родня в шестом колене, а подобные браки у нас не дозволяются; но Гарольд и Юдифь уже обручены… И люди поговаривают, будто Гарольд надеется, что когда Этелинг будет королем, то выхлопочет ему разрешение на брак… Но вернемся к Альгару. В недобрый час отдал он свою дочь за Гриффита, самого беспокойного их всех королей-вассалов, который не смирится, пока не завоюет всего Валлиса без дани и повинностей и марки в придачу. Случай открыл его переписку с Альгаром, ко рому Гарольд передал графство восточных англов; Альгара потребовали немедленно в Винчестер, где собрался Витан… и его присудили к изгнанию, как изменника, ты это, верно, знаешь?

— Ну, да! — отвечал Вебба. — Это старые вести.

— Потом я еще слышал от одного жреца, что Альгар добыл корабли у ирландцев, высадился в северном Валлисе и разбил ирландского графа Рольфа при Гирфорде.

— Я ужасно обрадовался, узнав, что граф Альгар, удалой и добрый саксонец, разбил труса норманна… Не стыдно ли королю поручать оборону марок норманну?

— Тяжело было это поражение для короля и всей Англии, — проговорил Годрит. — Большой гирфордский храм, построенный королем Этельстаном, был разграблен валлийцами, и самому престолу угрожала опасность, если бы Гарольд не подоспел на помощь с большим войском. Нельзя изобразить всего, что перенесли англичане, как они измучились от походов, трудов и недостатка пищи; земля покрылась трупами людей и лошадей. Пришел и Леофрик в сопровождении Альреда миротворца. Таким образом, война была окончена, и Гриффит присягнул в верности Эдуарду, а Альгар был прощен. Но я знаю, что Гриффит изменит скоро Англии и что одна мощная рука графа Гарольда может смирить Альгара; и желал бы поэтому царствования Гарольда.

— Но, как бы то ни было, я все-таки надеюсь, что Альгар перебесится и оставит валлийцев готовить на свободе себе петлю на шею, — заметил ему Вебба. — Хотя ему, конечно, далеко до Гарольда, все же он — истый саксонец, и мы его любили… Ну, а как теперь Тостиг ладит с нортумбрийцами? Нелегко угодить тем, у кого был графом такой вождь, как Сивард.

— Да как тебе сказать? Когда, по смерти Сиварда, Гарольд ему доставил нортумбийское графство, он слушался советов его, и им были довольны. Но теперь нортумбийцы начинают роптать; вообще он человек капризный, тяжелый и надменный!

Поговорив еще о событиях дня, Вебба встал и сказал:

— Благодарю тебя за приятную беседу; мне пора отправляться. Я оставил своих сеорлей за рекой, и они ждут меня… Кстати, прости меня, я человек простой. Я знаю, что вам, придворным, нужно немало денег, и что когда подобный мне степняк приезжает в столицу, то справедливость требует, чтобы он же и платил. — Он вынул из-за пояса огромный кожаный кошелек. — Так как все эти заморские птицы и басурманские соусы стоят, верно, недешево, то…

— Как? — воскликнул Годрит, покраснев. — Неужели ты считаешь нас, нидльсекских танов, за таких бедняков, что мы даже не можем угостить и приятеля, приехавшего издали? Все кентские таны, конечно, богачи, однако же попрошу тебя поберечь свои деньги на гостинцы жене.

Вебба, заметив, что товарищ не на шутку обиделся, сунул кошелек обратно за пояс и позволил Годриту расплатиться по счету. Потом протянул ему на прощание руку и сказал:

— Хотелось мне сказать пару ласковых слов графу Гарольду, но я не посмел подойти к нему во дворце, так как он показался мне занятым и важным. Не вернуться ли мне, чтобы зайти к нему в дом?

— Ты его не застанешь, — ответил Годрит. — Мне известно, что он тотчас же по окончании беседы с Этелингом, уедет прямо за город. Я и сам должен вечером ехать к нему на дачу, за реку, по делу исправления крепостей и окопов. Ты лучше подожди и приезжай к нам туда; ведь ты знаешь его усадьбу, что на пустошах?

— Нет, мне надо быть дома; где нет глаз хозяина, там везде неурядица… А, впрочем, мне достанется порядком от жены за то, что я не мог пожать руку Гарольда.

Добрый Годрит был тронут чувством тана к Гарольду; он знал, какой вес имел Вебба в Кенте, и желал, чтобы граф приласкал степняка.

— Зачем же подвергаться гневу своей жены? — ответил он шутливо. Послушай, когда ты будешь ехать к себе, то на пути увидишь огромный старый дом с развалившимися колоннами в тылу…

— Знаю, — прервал тан, — я заметил это строение, когда проезжал мимо, и видел на пригорке массу каких-то замысловатых камней, которую, говорят, сложили ведьмы или бритты.

— Именно! Когда Гарольд уезжает из города, то уж наверное завернет в тот дом, потому что там живет его прелестная Юдифь со своей бабушкой. Если подъедешь туда под вечер, то непременно встретишь Гарольда.

— Благодарю тебя, друг Годрит, — сказал Вебба. — Извини меня за мою грубость, если я смеялся над твоей стриженой головой; вижу теперь, что ты такой же добрый саксонец, как любой кентский хлебопашец… Итак, да хранят тебя боги.

Проговорив эти слова, кентский тан пошел быстрым шагом через мост, между тем как Годрит повернулся на каблуке и стал отыскивать глазами, не найдется ли за одним из столов какого-нибудь приятеля, с которым можно было убить час-другой за азартной игрой.

Как только он отвернулся, оба слушателя, которые перед тем только что расплатились с хозяином, удалились под тень одной из аркад, сели в лодку, причалившую к берегу по особому знаку с их стороны и поехали через реку. Они хранили мрачное, задумчивое молчание, пока не вышли на противоположный берег; здесь один из них отодвинул назад берет, так что можно было узнать резкие черты Альгара.

— Что, друг Гриффита? — произнес он с горькой усмешкой, — слышал, как мало граф Гарольд полагается на клятву твоего повелителя, когда заботится об укреплении марок; слышал ли также, что только жизнь одного человека отделяет его от престола — единственного человека, который когда-либо мог принудить моего зятя дать клятву на подданство Эдуарду.

— Вечный позор тому часу! — воскликнул спутник Альгара, в котором, по золотому ожерелью и особенной стрижке волос, легко было узнать валлийца. Не думал я никогда, чтобы сын Левелина, которого наши барды ставили выше Родериха Великого, когда-либо согласился признать владычество саксонца над кимрскими холмами.

— Ну, хорошо, Мирдит, — ответил Альгар, — ты знаешь, что никогда никакой кимр не сочтет за бесчестье нарушение клятвы, данной саксонцу; наступит час, когда львы Гриффита снова будут душить стада гирфордских баранов.

— Дай-то Бог! — сказал злобно Мирдит. — Тогда граф Гарольд передаст Этелингу саксонскую землю, по крайней мере, без кимрского королевства.

— Мидрит, — произнес Альгар торжественно, — не Этелинг будет царствовать в Англии. Тебе известно, что я первый обрадовался вести о его приезде и поспешил в Довер встретить его. Когда я увидел его, мне показалось, будто на лице его признаки близкой смерти; деньгами и подарками подкупил я доктора-немца, который пользует принца, и узнал, что в Этелинге кроется зародыш смертельной болезни, чего он сам и не подозревает Ты знаешь, имею ли я причины ненавидеть графа Гарольда… Хотя бы мне одному пришлось противиться его восшествию на престол, он не взойдет на него иначе, как перешагнув через мой труп. Когда говорил клеврет его, Годрит, я почувствовал, что он говорит правду: если Этелинг умрет, то ни на чью голову не может пасть корона, кроме головы Гарольда.

— Как?! — воскликнул кимрский вождь сурово. — И ты так думаешь?

— Не думаю, а убежден в этом… Вот почему, любезный Мирдит, мы не должны ждать, чтобы он обратил против нас все силы английского королевства. Теперь, пока жив Эдуард Исповедник, есть еще надежда. Король любит тратиться на разные изображения и на своих жрецов, но не очень-то щедр, когда дело идет о существенной пользе, притом он вовсе не так недоволен мной, как он это показывает… Он бедняжка воображает, что когда будет травить графов графами же, то сам будет сильнее. Пока Эдуард жив, руки у Гарольда связаны. Поэтому, Мирдит, поезжай обратно к королю Гриффиту и скажи ему все, что я говорил. Скажи ему, что лучшим временем для вооружения и возобновления войны будет время смут и беспокойств, которые настанут со смертью Этелинга, что если мы успеем заманить самого Гарольда в валлийские ущелья, то не может быть, чтобы не нашлось погибели на этого врага. А кому тогда быть английским королем?.. Род Сердика исчезнет, слава Годвина кончится со смертью Гарольда, Тостига ненавидят в его собственном графстве, Гурт слишком тих и кроток, а Леофвайн не склонен к честолюбивым замыслам… Кому же быть тогда английским королем, исключая Альгара? А если освободится вся кимрская земля… я возвращу Гриффиту гирфордское и ворчестерское графства… Поезжай же скорее, Мирдит, и не забудь того, что я тебе приказываю.

— А клянешься ли ты, что, ставши королем, ты избавишь Кимрию от всяких податей?

— Они будут вольны, как птицы в поднебесье… Я клянусь тебе в том! Помни слова Гарольда к кимрским вождям, когда он принимал присягу Гриффита на подданство.

— Помню! — ответил Мирдит, побагровев от гнева, а Альгар продолжал:

— «Помните, говорил он (Гарольд), вожди кимрские, и ты, король Гриффит, прими к сведению, что если вы еще раз принудите английского короля — грабежом, убийством и нарушением клятвы — вступить в ваши пределы, то мы исполним свой долг. Дай Бог, чтобы ваш кимрский лев не тревожил нашего покоя, иначе нам придется из человеколюбия подрезать ему когти». Гарольд, как все спокойные и холодные люди, высказывает меньше, чем думает на деле! — добавил Альгар, — И, ставши королем, воспользуется случаем, чтобы пообрезать вам когти.

— Ладно! — ответил Мирдит со зловещей улыбкой. — Я теперь зайду к своей дружине, которая дожидается меня на постоялом дворе… Нам не следует часто показываться вместе!

— Да, отправляйся с миром!.. Не забудь моего поручения к Гриффиту.

— Не забуду! — сказал торжественно Мирдит, поворачивая к постоялому двору, где останавливались постоянно валлийцы, потому что хозяин его был такой же валлиец, а они очень часто приезжали в столицу вследствие смут в отечестве.

Дружина вождя состояла из десяти человек знатного рода. Они не пировали, к прискорбию хозяина, а лежали в саду, находившемся за двором, равнодушные к удовольствиям лондонских обывателей, и слушали песню одного из товарищей о делах былого богатырского века. Вокруг них паслись их малорослые, косматые лошадки. Мирдит подошел и, убедившись, что между ними нет никого постороннего, махнул рукой певцу, который тотчас замолк. Тогда Мирдит начал что-то говорить своим соотечественникам на кимрском языке. Речь его была коротка, но сверкающие глаза и неистовая жестикуляция придавали ей силу. Увлечение его перешло ко всем слушателям. Они вскочили на ноги и со свирепыми восклицаниями кинулись седлать своих маленьких лошадок. Между тем один, по назначению Мирдита, вышел тотчас из сада и пошел к мосту, но вернулся немедленно, увидев на нем всадника, которого толпа приветствовала радостно восклицанием:

«Гарольд!»

В это время Гарольд, отвечая ласковой улыбкой на приветствия народа, проехал мост предместья и выехал на пустоши, тянувшиеся на протяжении кентской дороги. Он ехал медленно, погруженный в раздумье. Не успел он проехать половины пути, как услышал позади частый, но глухой топот некованых копыт. Он тотчас обернулся и увидел отряд конных валлийцев. На этой же дороге ехало одновременно несколько человек, поспешавших на празднество. Эти люди смутили, очевидно, валлийцев, они свернули в сторону и поехали лесом, держась его опушки.

Все это возбудило подозрение графа. Хотя он и не думал, чтобы лично у него могли быть враги и, несмотря на то, что, вследствие строгости законов о разбойниках, большие дороги в последние годы царствования саксонских королей были гораздо безопаснее, чем несколько столетий под управлением следующей династии, когда саксонские таны делались сами атаманами разбойников, тем не менее возмущения, бывшие при Эдуарде, расплодили немало распущенных наемников, за которых, конечно, было трудно ручаться.

Гарольд не имел при себе оружия, кроме дротика, с которым саксонские дворяне почти никогда не расставались, да еще ятагана. Заметив, что дорога стала сильно пустеть, он пришпорил коня и был уже в виду друидского храма, когда одна стрела пролетела внезапно мимо его груди, а другая немедленно поразила коня, который и упал.

Граф быстро вскочил, но уже десять мечей сверкали перед ним, так как валлийцы спешились после падения его лошади. К счастью его, только двое из них имели с собой стрелы, которыми валлийцы действовали с редким искусством. Выпустив их обе, они схватились за мечи, заимствованные у римлян, и бросились на графа.

Гарольд ловко владел всяким употребительным в его время оружием. Он правой рукой удерживал напор, а левой отражал удары ятаганом. Он убил того, кто стоял ближе всех, ранил сильно другого, но получил три раны и мог спастись не иначе, как пробившись сквозь круг свирепых неприятелей. Граф схватил ятаган в правую руку, обернул левую полой полукафтана, в виде щита, и мужественно бросился на острые мечи. Пал один из врагов, пораженный в сердце, повалился другой, а у третьего Гарольд, отбросив ятаган, вырвал силой меч. Громко звал он на помощь и быстро убегал, останавливаясь только чтоб отражать удар. Снова пал один враг, снова свежая кровь обагрила одежду молодого Гарольда. Почти в это мгновение на зов его послышался такой резкий, пронзительный и почти дикий крик, что все невольно вздрогнули. Валлийцы не успели возобновить атаку, как перед ними вдруг очутилась женщина.

— Прочь отсюда, Юдифь!.. Боже мой!.. прочь отсюда! — крикнул граф, которому страх — первый страх, овладевший его бесстрашным сердцем, возвратил сразу силы. Оттащив Юдифь в сторону, он выступил опять против своих врагов.

— Умри! — проревел на кимрском языке самый свирепый воин, меч которого ранил уже два раза Гарольда.

С бешенством ринулся Мирдит с товарищами на Гарольда, но в это же мгновение Юдифь стала щитом своего жениха, не стесняя движений его правой руки.

При этом виде руки валлийцев опустились. Эти люди, не колебавшиеся умертвить человека для блага своей родины, были все же потомками доблестных рыцарей и считали позором поднять руку на женщину То, что спасло от смерти Гарольда, спасло и Мирдита: подняв поспешно меч, он открыл свою грудь, но Гарольд, несмотря на свой гнев и боязнь за жизнь своей Юдифи, не захотел воспользоваться подобной оплошностью.

— Зачем вам моя жизнь? — спросил спокойно граф. — Кого в обширной Англии мог обидеть Гарольд?!

Слова эти рассеяли силу очарования и разбудили мщение. Меч Мирдита сверкнул над головой графа, скользнул по клинку, подставленному графом. Клинок Гарольда вонзился в грудь Мирдита, и тот рухнул на землю, убитый наповал.

Сеорли римской виллы, услышавшие крики, поспешили на помощь, вооруженные чем попало, а в то же время из леса раздались также окрики, и на опушку выехал Вебба со своими всадниками. Валлийцы, не ободряемые уже своим вождем, бежали с быстротой, которой особенно отличается это племя. На бегу они призывали своих крошек-лошадок, которые с фырканьем скакали на их зов. Беглецы хватались за первую попавшуюся под руку лошадь и садились на нее. Лошади же, оставшиеся без наездников, останавливались у трупов убитых хозяев, жалобно ржали, но потом, покружившись около новоприбывших всадников, с диким ржанием бросились вслед за товарищами и исчезли в лесу.

Несколько человек из дружины Веббы кинулось было в погоню за беглецами, но напрасно, потому что сама местность благоприятствовала бегству. Вебба же с остальными и с сеорлями Хильды бросились к месту, где Гарольд, истекая кровью, стоял еще на ногах и, забыв о себе, радовался, что Юдифь невредима. Вебба сошел с коня и, узнав Гарольда, спросил его заботливо:

— Впору ли мы подоспели?.. Ты истекаешь кровью… Ну как ты себя чувствуешь? Успокой меня, граф!

— В моих жилах осталось еще довольно крови, чтобы принести пользу Англии, — ответил он со спокойной и ясной улыбкой.

Но едва граф успел произнести эти слова, как голова его быстро опустилась на грудь и его отнесли в глубочайшем беспамятстве в старинный дом пророчицы.

ГЛАВА II

Хильда проявила так мало удивления при виде окровавленного и бледного Гарольда, что Вебба, до которого доходили рассказы о ее чародействе, был уже готов думать, что страшные разбойники на крошечных косматых лошадках были демоны, духи, вызванные и посланные Хильдой для того, чтобы наказать жениха ее внучки, Юдифи. Подозрения тана еще больше усились, когда раненого внесли по крутой лестнице в ту самую светлицу, где он видел загадочный достопамятный сон, и Хильда удалила из нее всех присутствующих.

— Нет, — заметил ей Вебба, — жизнь графа слишком дорога, чтобы оставлять его на охранение женщины… и притом чародейки. Я поеду в столицу за его постоянным врачом и прошу тебя помнить, что ты и все твои люди ответите головой за безопасность графа.

Гордая вала, внучка королей, не привыкла к такому языку. Она быстро обернулась и взглянула так грозно и повелительно, что смелый тан смутился. Указывая на дверь, она сухо сказала:

— Уходи отсюда! Жизнь графа спасла женщина. Уходи же немедленно.

— Не тревожься за графа, добрый и верный друг, — прошептала Юдифь, стоявшая как статуя у постели Гарольда. Тан был глубоко тронут ее кротким голосом и вышел без протеста.

Хильда ловкой и искусной рукой стала осматривать раны больного, нанесенные в грудь и плечи; она обмыла их. Юдифь глухо вскрикнула, и, наклонив голову над рукой жениха, прильнула к ней губами. Ее сердце забилось горячей благодарностью, когда она увидела, что на груди Гарольда, по местному обычаю, проколот талисман, называемый также узлом обручения, а посреди его ее имя:

«Юдифь».

ГЛАВА III.

Вследствие ли волшебного врачевания Хильды или забот Юдифи, Гарольд скоро поправился. Он был, может быть, рад случаю, удержавшему его на римской вилле.

Он отослал врача, которого все-таки прислал ему Вебба, и не без достаточной причины вверился искусству и познаниям Хильды. Счастливо текло время под древним римским кровом!

Не без суеверного трепета, в котором было, однако, более нежности, чем страха, узнал Гарольд, что тайное предчувствие опасности, угрожавшей ему, смущало сердце Юдифи, и она просидела все утро на кургане, ожидая его. Не этим ли Фюльгия спасла его от смерти?

Было, действительно, что-то загадочное, похожее на истину в утверждении Хильды, что его дух-хранитель носит образ Юдифи: верен был каждый шаг, светлы все дни Гарольда с тех пор, как сердца их слились в чувстве любви. Суеверное чувство слилось с земной страстью; в любви Гарольда была такая глубина, такая чистота, которая встречается крайне редко в мужчинах. Одним словом, Гарольд привык видеть в Юдифи только доброго гения и счет бы святотатством все, что бросило бы тень на ее непорочность. С благородным терпением смотрел он, как текли месяцы и годы, и довольствовался одной отдаленной надеждой.

Понятия века всегда имеют влияние даже на тех, которые явно презирают их; поэтому немудрено, что эту святую и самоотверженную любовь поддерживало и хранило фанатическое уважение к целомудрию, составляющее отличительную черту последних времен англосаксонцев, когда среди общего разврата противоположные качества — как обыкновенно бывает в такие эпохи — в некоторых избранных душах доходили до героического фанатизма. Как золото, украшение мира, добывается из недр земли, так и целомудрие, ценное как золото, выходило чистое и светлое из грязи людских страстей.

Сама Юдифь развилась под влиянием этой всеосвящающей, неземной любви во всем совершенстве женской души. Она так привыкла жить жизнью Гарольда, что без учения, по одному наитию, приобретала понятия, вовсе не принадлежавшие ни ее полу, ни ее веку; они падали в ее душу, как солнечные лучи на цветок, раскрывая его лепестки и придавая новый блеск его роскошным краскам.

Юдифь, выросшая под влиянием суеверия Хильды, была почти не знакома с учением друидов и вследствие этого не могла быть убежденной в его истине, но душа Гарольда вознесла и ее душу из долины тени на горные пределы неба. Любовь их имела такой характер, обстоятельства, в которые она была поставлена, надежда и самоотвержение так возвысили ее над пределами чувственности, что без веры она завяла бы и погибла. Ей необходима была молитва и покорное терпение, проистекающее из сознания бессмертной души; она не устояла бы против искушений земли, если бы не заимствовала твердости от неба. Таким образом можно сказать, что Юдифь получила даже свою душу от Гарольда, а с душой пробудился и разум из тумана детства.

В стремлении ее сделаться достойной любви Гарольда, быть подругой не только его сердца, но и ума, она приобрела, сама не зная как и откуда, запас здравых понятий и даже мудрости. Как часто, когда Гарольд поверял ей бессознательно свои мысли и цели, Юдифь нечувствительно сообщала им оттенок своих собственных размышлений и дум. Что было возвышеннее и чище, то Юдифь инстинктивно признавала и благоразумнейшим. Она стала его второй совестью. Каждый из них, таким образом, отражал достоинства другого, как одна планета освещает другую.

Поэтому-то эти годы испытаний, которые могли бы придать некоторую горечь любви не столь чистой и утомить чувство менее сильное, — только более и теснее сроднили их души.

В один прекрасный летний день Юдифь с Гарольдом сидели посреди мрачных колонн друидского храма. Они вспоминали прошлое и придумывали планы будущего, когда Хильда подошла к ним и, опершись о жертвенник Тора, сказала:

— Помнишь, как недоверчиво я смеялась, Гарольд, когда ты старался уверить меня, что и для Англии и для тебя будет лучше, если Эдуард вызовет Этелинга? Помнишь, я еще ответила тебе: «Слушаясь единственно своего рассудка, ты только исполняешь волю судьбы, потому что прибытие Этелинга еще скорее приблизит тебя к цели твоей жизни; но не от Этелинга получишь ты награду своей любви, и не он взойдет на престол Этельстона»?

— Что хочешь ты рассказать мне? Неужели о каком-нибудь несчастии, постигшем Этелинга? — воскликнул Гарольд, в сильном волнении вскакивая со своего места. — Он казался больным и слабым, когда я видел его, но я надеялся, что воздух родины и радость подкрепят его.

— Слушай внимательнее, — проговорила вала. — Это пение друидов за упокой души сына Эдмунда Иронзида.

Действительно, в это время по воздуху разнеслись какие-то унылые звуки. Юдифь пробормотала молитву;

потом она снова обратились к Гарольду.

— Не печалься, Гарольд, и не теряй надежды! — сказала она тихо.

— Еще бы не надеяться, — заметила Хильда, гордо выпрямляясь во весь рост. — Один только глухой не может расслышать и понять, что в этом погребальном пении выражается и радостное приветствие будущему королю.

Граф вздрогнул; глаза его засверкали как уголья, грудь заволновалась еще сильнее.

— Оставь нас, Юдифь, — приказала Хильда вполголоса.

Когда молодая девушка нехотя спустилась с холма,

Хильда обратилась к Гарольду и, подведя его к надгробному камню саксонского витязя, произнесла:

— Я говорила тебе тогда, что не могу понять тайны твоего сна, пока скульда не просветит моего разума; говорила также, что погребенный под этим камнем является людям за тем только, чтобы возвестить определение рока дому Сердика; вот оно и исполнилось: не стало преемника Сердика. А кому же явился великий Синлека как не тому, кто возведет новый род королей на саксонский престол?

Дыхание Гарольда прерывалось в груди, между тем как яркая краска покрыла его щеки и лоб.

— Я не могу отрицать твоих слов, вала, — ответил он. — Ты ошибаешься только в том случае, если боги пощадят жизнь Эдуарда до тех пор, пока сын Этелинга не достигнет тех лет, когда старики могут признать его вождем… иначе же я тщетно осматриваюсь кругом по всей Англии и ищу будущего короля; передо мной является только собственный образ.

При этих словах он поднял голову, и царское величие осенило его чело, как будто на нем уже сиял венец.

— Если это исполнится, — продолжал он, — я принимаю это призвание, и Англия возвеличится в моем величии!

— Пламя вспыхнуло, наконец, из тлеющего угла; наступил и тот час, который я давно предвещала тебе, — проговорила Хильда.

Гарольд не отвечал, потому что новые, сильные ощущения не позволяли ему слышать ничего, кроме голоса пробудившегося честолюбия и радости великого сердца.

— И тогда, Юдифь, жизнь, которую ты спасла от верной смерти, будет вся безраздельно принадлежать тебе! — воскликнул пылко граф. — Однако этот сон, все еще не забытый, — продолжал Гарольд, — из которого я смутно припоминаю одни только опасности, борьбу и торжество… способна ли ты, вала, разгадать его смысл, и указать, что в нем предвещает успех?

Этот вопрос был началом перемены, которую давно приготовляло в этом надменном сердце честолюбие, до сих пор подавляемое, но теперь разгулявшееся словно бурный поток.

— Гарольд, — ответила Хильда. — Ты слышал в заключение своего сна песни, которые поются при венчании королей; ты будешь венценосным королем, но страшные враги окружат тебя, и это предвещают в твоем сне лев и ворон. Две звезды на небе знаменуют, что день твоего рождения был в то же время днем рождения врага, звезда которого сгубит твою звезду. Я не провижу далее… Не хочешь ли ты сам узнать его значение из уст привидения, пославшего сон?.. Стань возле меня на могиле саксонского витязя: я вызову Синлеку, заставлю его научить живого… чего мертвый, может быть, не захочет открыть мне, то душа витязя откроет для витязя.

Гарольд слушал ее с задумчивым вниманием, которым его гордость и рассудок не удостаивали предсказания Хильды.

Впрочем, его рассудок привык считать их бреднями, и Гарольд отвечал с привычной улыбкой:

— Рука того, кто хочет схватить царский венец, должна держать оружие, а человек, желающий охранять живых, не должен знаться с мертвыми.

ГЛАВА V

В характере Гарольда стали с этого времени происходить довольно большие перемены.

Он действовал до этого без примеси расчета: природа и обстоятельства, а не соображения ума возвели его на высоту; теперь он стал сознательно класть основание будущности и расширять пределы своей деятельности, чтобы удовлетворить стремление к честолюбию. Политика примешалась в нем к чувству справедливости, доставлявшему ему всеобщее уважение, и к великодушию, привлекшему к нему народную любовь. Прежде он, несмотря на свое миролюбие, не заботился о вражде, которую мог вызвать, подчинялся слепо внушениям своей совести; теперь же он начал заботиться о том, чтобы прекратить старую вражду и соперничество. Он вступил в постоянные, дружественные сношения со своим дядей Свеном, королем датским и искусно пользовался влиянием над англо-датчанами, которое давало ему происхождение матери. Он стал также благоразумно стараться загладить недоброжелательство, которое друиды всегда питали к дому Годвина; скрывал свое презрение к жрецам, являлся благодетелем их и богато одаривал храмы, в особенности вельтемский храм, впавший в нищету. Но если в этом случае он действовал не совсем согласно со своим образом мыслей, то и тут политика не могла побудить его к тому, что он считал противным совести и справедливости. Храмы, пользовавшиеся его расположением и щедротами, принадлежали к числу тех, которые наиболее славились чистой нравственностью жрецов, милосердием к бедным и смелым оглашением злоупотреблений и пороков знатных людей. Он не задумывал, подобно герцогу норманнскому, образовать коллегию учености и искусств; это еще было невозможно в невежественной грубой Англии; ему просто хотелось, чтобы жрецы были способны сочувствовать необразованному народу, помогать ему словом и делом. Образцами он избрал в вельтемском храме двух братьев низкого происхождения, Осгода и Эйльреда. Первый из них был замечателен тем мужеством, с каким проповедовал отшельникам и танам, что освобождение рабов — богоугодное дело; другой был женат, по обыкновению саксонских жрецов, и отстаивал этот обычай против норманнов: он даже отказался от звания тана, предложенного ему с условием бросить свою жену. По смерти же жены, он, защищая по-прежнему законность брака жрецов, прославился в особенности своими нападениями на людей, отличающихся пороком и цинизмом.

Хотя в сердце Гарольда и в его образ действий вкралось много такого, чего в них прежде не было, политика его увенчалась успехом; он уже достиг той высоты, где малейшее усилие сделать свою власть угодной народу удваивает ее силу. Мало-помалу все голоса сливались в один похвальный хор в честь него, и понемногу люди свыклись с вопросом: «Если Эдуард умрет прежде, чем Эдгар, сын Этелинга, достигнет совершеннолетия, где тогда искать другого короля, подобного Гарольду?»

В это-то безоблачное время в его судьбе и разразилась буря, которая, казалось, должна была затмить всю его будущность, или усилить блеск ее. Альгар был единственным соперником его могущества и единственным врагом, которого ничто не могло бы смягчить и которому его наследственное имя доставляло привязанность всего саксонского народа; беспокойный же дух его сделал его кумиром датчан восточной Англии. Сделавшись, по смерти отца, графом Мерции, Альгар воспользовался этим приращением власти, чтобы возбудить мятеж. Он, как и в первый раз, был осужден к изгнанию и вступил вновь в союз с беспокойным Гриффитом. Весь Валлис восстал; неприятели заняли марки и опустошали их. В эту критическую минуту умер Рольф, слабый граф гирфордский, а бывшие под его начальством норманны и наемники взбунтовались против новых вождей; флот норвежских викингов стал грабить западные берега, вступил в устье Меная и присоединился к флоту Гриффита. Англосаксонское государство стало на край погибели, но Эдуард созвал общее ополчение, и Гарольд с королевскими полками вышел против мятежников.

Гибельны были валлийские ущелья; в них были перебиты почти все воины Рольфа. По словам старожилов, саксонские полки никогда еще не одерживали победы в кимрских горах, и никогда еще саксонский флот не мог справиться с флотом грозных норвежских викингов. Первая неудача Гарольда могла сгубить все дело.

ГЛАВА VI

В один жаркий августовский день по живописной местности марок ехало двое всадников. Младший из них, очевидно, был норманном, что доказывали его коротко остриженные волосы, маленький бархатный берет и красивая одежда. Золотые шпоры обличали в нем рыцаря. За ним следовал его оруженосец, ведя за повод великолепного боевого коня, и тихо плелись три тяжело нагруженных лошака, сопровождаемых тремя же крепостными. На этих несчастных лошаках был навален не только целый арсенал, но и громадное количество вин, провианта и даже всевозможные платья. Все это принадлежало молодому рыцарю. Арьергард составлял небольшой отряд легковооруженных ратников.

В спутнике же рыцаря при первом взгляде можно было узнать, коренного саксонца. Его короткое, четырехугольное лицо, составлявшее весьма резкую противоположность с красивым, благородным профилем рыцаря, было наполовину покрыто громадными усами и невероятно густой бородой. Кожаная туника его, ниспадавшая до колен, стягивалась в талии широким ремнем, а сверх этого был надет плащ без рукавов, прикрепленный к правому плечу большой пуговицей. На голове красовалось что-то вроде тюрбана. К довершению его портрета скажем, что открытая грудь его вся была испещрена девизами, а некрасивое лицо свидетельствовало, что он тоже не лишен некоторой гордости и своеобразного ума.

— Сексвольф, милый друг, — начал рыцарь, обращаясь к саксонцу, — я прошу тебя смотреть на нас с меньшим пренебрежением, потому что норманны и саксонцы происходят от одного и того же корня, и наши предки говорили одним языком.

— Может быть, — ответил саксонец угрюмо. — Язык датчан тоже немного отличается от нашего, но это не мешало же им жечь наши дома и резать нас как кур.

— Ну, что поминать о такой старине! — заметил рыцарь. — Ты, впрочем, очень кстати сравнил норманнов с датчанами… Видишь ли: последние сделались очень мирными английскими подданными, так что вскоре уже трудно будет отличить их от саксонцев.

— Не лучше ли оставить этот бесполезный разговор? — сказал саксонец, инстинктивно чувствовавший, что ему не переспорить ученого рыцаря, но вместе с тем понимавший, что норманн недаром заговорил с ним таким дружеским тоном. — Я никогда не поверю, мессир Малье или Гравель, что ли, не взыщи, если я не так величаю тебя, — я ни за что не поверю, чтобы саксонцы с норманнами когда-либо искренне полюбили друг друга… А вот и жилище жрецов, в котором ты желал остановиться.

Саксонец указал на низкое, грубое, деревянное здание, стоявшее на самом краю болота, кишащего улитками и разного рода гадами.

— Хотелось бы, друг Сексвольф, чтобы ты видел норманнские храмы, ответил Малье де-Гравиль, презрительно пожав плечами, — они выстроены из камня и красуются в самых прелестных местностях! Наша графиня Матильда понимает толк в архитектуре и выписывает техников из Ломбардии, где обретаются самые лучшие зодчие.

— Ну, уж прошу тебя не рассказывать это королю Эдуарду! — воскликнул саксонец тревожно. — А то он, чего доброго, захочет подражать норманнам, между тем как в казне и то уж почти пусто, — скоро хоть шаром покати.

Норманн набожно перекрестился, как будто Сексвольф произнес хулу на Бога.

— Ты, однако, не очень то уважаешь монастыри, достойный саксонец, заметил он наконец.

— Я воспитан в труде и терпеть не могу тунеядцев, которые поглощают заработанное мной, — пробурчал Сексвольф. — Разве тебе, мессир Малье, неизвестно, что одна треть всех земель Англии принадлежит друидам?

— Гм! — промычал норманн, который несмотря на все свое благочестие, прекрасно умел пользоваться грубой откровенностью своего спутника. — Мне кажется, что и ты имеешь причины быть не совсем довольным в этой веселой Англии, мой друг!

— Да, и я не скрываю этого… Главное различие между тобой и мной состоит именно в том, что я смело могу высказать свои мнения, между тем как ты за откровенность в своей Нормандии можешь поплатиться жизнью.

— Ну, уж замолчи лучше! — воскликнул Малье де-Гравиль презрительно, причем глаза его засверкали гневом. — Каким бы строгим судьей и славным полководцем ни был герцог Вильгельм, но все-таки его бароны и рыцари никогда не унижаются перед ним и не любят держать язык за зубами.

— Может быть, — ответил саксонец. — Но это только таны… Ну, а мещане и сеорлы? Что скажешь о них, могут ли и они высказывать свое неудовольствие и открыто заявлять, что они думают о тане и начальниках, как мы это делаем?

Норманн чуть было не ответил отрицательно, но, к счастью, опомнился вовремя и произнес снисходительно:

— Каждое сословие имеет свои обычаи, дорогой Сексвольф, а если б герцог Вильгельм сделался королем английским, то тоже не стал бы стеснять сеорлей.

— Что-о-о? — крикнул Сексвольф, покраснев до ушей. — Герцог Вильгельм — король английский?.. Что ты за чушь болтаешь, мессир Малье?.. Да может ли когда норманн сделаться королем английским?

— Да я просто сказал это в виде примера, — ответил рыцарь, стараясь сдержать душивший его гнев. — Ну, а почему же эта мысль показалась тебе такой оскорбительной? Твой король бездетен, Вильгельм же родственник ему и любим им как брат; если бы Эдуард передал ему престол…

— Престол вовсе не для того существует, чтобы его передавали из рук в руки, словно вещь какую! — бешено заревел Сексвольф. — Неужели ты воображаешь, что мы коровы или бараны… или домашний скарб какой, который можно передавать по наследству, а?.. Воля короля хоть и уважается, но пока это не вредит интересам народным… а то у нас есть и Витан, который имеет полное право противоречить королю… Какими бы это судьбами мог твой герцог сделаться королем английским?!.. Ха-ха-ха!!

— Скотина ты этакая! — пробормотал рыцарь и потом проговорил вслух: Почему ты так сочувственно выражаешься о сеорлях? Ты ведь вождь, чуть ли не тан?

— Я сочувствую им потому, что сам родился сеорлем от сеорля, хотя внуки мои, наверное, будут танами, а, может быть, даже — и графами.

Сир де-Гравиль невольно отъехал немного в сторону от Сексвольфа, как будто ему уж чересчур было унизительно ехать рядом с сыном сеорля.

— Я никак не могу понять, как это ты, будучи рожден сеорлем, мог сделаться начальником войска у графа Гарольда! — произнес он высокомерно.

— Где ж тебе, норманну, понять это?! — огрызнулся саксонец. — Но я, уж так и быть, расскажу, как это случилось. Знай же, что мы, сеорли, помогли Клапе перекупить загородное имение графа Гарольда, которое было отобрано у него, когда король приговорил весь род Годвина к изгнанию; кроме этого, мы выручили еще и другой дом его, который попал было к одному норманну. Мы пахали землю, смотрели за стадами и поддерживали здания, пока граф не вернулся из изгнания.

— Значит, у вас, сеорлей, были собственные деньги? — воскликнул де-Гравиль с жадностью.

— Чем же мы откупились бы от неволи, если бы у нас не было денег? Каждый сеорль имеет право работать несколько часов в день лично на себя… Ну, мы и употребили все наши заработки в пользу графа Гарольда. Когда он вернулся, то пожаловал Клапе столько земли, что он сразу же сделался таном, а помогавшим Клапе дал волю и тоже земли, так что многие из них теперь имеют свой плуг и порядочные стада. Я же, как человек неженатый, любя графа всем сердцем, просил позволить мне служить в его войске. Вот я и повысился, насколько это возможно сыну сеорля.

— Теперь-то я понял, — ответил де-Гравиль задумчиво и немного сконфужен. — Но эти крепостные все-таки никогда не могут достичь высшего положения, и поэтому ДЛЯ них должно быть совершенно безразлично, кто у них королем — норманн или бородатый саксонец.

— В этом ты прав, мессир Малье: это для них, действительно, безразлично, потому что многие из их числа принадлежат к ворам и грабителям или, по крайней мере, происходит от них, а остальные имеют своими предками варваров, побежденных когда-то саксонцами. Им нет никакого дела до государства и его судьбы, но все же и они не совсем лишены надежды, потому что о них заботятся друиды, и это, признаться, делает им честь. Каждый из них, — продолжал саксонец, успокаиваясь от своего волнения, — обязан освободить трех крепостных в своих вотчинах, и редко кто из вельмож умирает, не даровав нескольким из своих людей свободы, а сыновья этих освобожденных уже могут быть танами, чему уже бывали примеры.

— Непостижимо, — воскликнул норманн. — Но, верно, они еще носят на себе признаки своего низкого происхождения и должны переносить презрение природных танов?

— Вовсе нет, да я и не могу согласиться с тем; чтобы их было за что презирать; ведь деньги — все деньги, а земля все остается той же землей, в руках кого она ни была бы. Нам буквально все равно, кто был отцом человека, владеющего, например, десятью десятинами земли.

— Вы придаете громадное значение деньгам и земле, но у нас благородное происхождение и славное имя ставятся гораздо выше, — заметил де-Гравиль.

— Это потому, что вы еще не выросли из пеленок, — ответил Сексвольф насмешливо. — У нас есть очень хорошая пословица: «Все происходят от Адама, исключая Тиба, пахаря; но когда Тиб разбогатеет, то мы все называем его милым братом».

— Если вы обладаете такими низкими понятиями, нашим предкам, норвежцам и датчанам, разумеется, не стоило особенного труда бить вас! Любовь к старым обычаям, горячая вера и почтение к благородным родам — самое лучшее оружие против врагов… а всего этого у вас нет!

С этими словами сир де-Гравиль въехал во двор храма, где он был встречен каким-то друидом, который повел его к отцу Гильому. Последний несколько минут с радостью и изумлением озирал новоприбывшего с головы до ног, а потом обнял его и от души поцеловал.

— Ах, дорогой брат, — воскликнул Гильом по-норманнски, — как я рад видеть тебя: ты и вообразить себе не можешь, как приятно видеть земляка в чужой стране, где даже нет хороших поваров!

— Так как ты упомянул о поварах, почтенный отец, — сказал де-Гравиль, расстегивая свой крепко стянутый кушак, — то имею честь заметить тебе, что я страшно проголодался, так как не ел ничего с самого утра.

— Ах, ах! — завопил Гильом жалобно. — Ты, видно, и понятия не имеешь, каким лишениям мы тут подвержены. В нашей кладовой почти нет ничего, исключая солонины да…

— Да, это просто дьявольское мясо! — крикнул де-Гравиль в ужасе. — Я, впрочем, могу утешить тебя: у меня есть с собой разные припасы: пулярки, рыба и различного рода снедь, достойная нашего внимания; есть и несколько бутылок вина, происходящего, слава Богу, не из здешних виноградников. Следовательно, тебе только остается объяснить своим поварам, как придать кушаньям более приличный вид.

— Ах, у меня даже нет повара, на которого я мог бы вполне положиться! — продолжал Гильом жалобным тоном. — Саксонцы понимают в кухонном искусстве ровно столько же, сколько и в латыни, то есть ровно ничего. Я сам пойду в кухню и буду надзирать за всем, а ты между тем отдохни немного и потом прими ванну. Надобно тебе заметить, что саксонцы довольно чистоплотны и очень любят полоскаться в воде… Этому они, должно быть, научились у датчан.

— Я давно уже это заметил; даже в самых бедных домах, в которых мне приходилось останавливаться по пути сюда, хозяин вежливо предлагал выкупаться, а хозяйка спешила подать душистое и весьма опрятное белье. Должен сознаться, что эти люди, несмотря на свою глупую ненависть к иностранцам, чрезвычайно радушно принимают их… да и кормят они не дурно, если бы только сумели получше готовить свои кушанья. Итак, святой отец, я займусь омовением и буду ждать жареных пулярок и рыбы. Предупреждаю, что пробуду у тебя несколько часов, потому что мне надо о многом расспросить тебя.

Гильом ввел сира де-Гравиля в лучшую келью, назначенную для благородных посетителей храма, а потом, убедившись, что приготовленная ванна достаточно тепла, отправился осматривать привезенную де-Гравилем провизию.

Оруженосец рыцаря принес ему новый костюм и громадное количество коробок с мылом, духами и разными благовониями.

Норманны очень много занимались собой и уже в самых молодых летах проводили целые часы перед туалетным столом. Прошло без малого час, когда сир де-Гравиль явился к отцу Гильому чистеньким, напомаженным, выбритым и надушенным. Почтенный отец уже приготовил все для приема гостя.

Хотя рыцарь был очень голоден, он из вежливости не смел есть скоро. Интересно было смотреть и на хозяина, и на него, как они брали кусочки с вертелей и как будто только отведывали их; вино также пилось маленькими глотками, а в конце каждой смены обедающие тщательно омывали свои пальцы розовой водой и грациозно размахивали ими в воздухе, прежде чем обтереть их салфеткой. По окончании этой церемонии оба обменивались жалобными взглядами и вздохами. Когда аппетит их, наконец, был удовлетворен и все убрано со стола, они приступили, наконец, к разговору.

— Зачем ты приехал в Англию? — спросил Гильом.

— С позволения твоего, почтенный отец, скажу тебе, что меня привели сюда те же причины, которые и тебя заставили переселиться сюда, — ответил рыцарь. — После смерти жестокого Годвина король Эдуард просил своего любимца Гарольда вернуть ему некоторых из милых норманнов; Гарольда тронули мольбы бедного короля и он позволил некоторым из наших земляков вернуться, а ты упросил лондонского правителя разрешить и тебе переселиться в благословенную Англию. Ты сделал это потому, "то простая пища и строгая дисциплина бекского храма не нравились тебе, да сверх того манило честолюбие… одним словом: я приехал в Англию, руководимый теми же чувствами, которые руководили тобой.

— Гм! Дай Бог, чтобы тебе лучше моего жилось в этой безбожной стране! — заметил хозяин.

— Ты, может быть, еще помнишь, — продолжал де-Гравиль, что Ланфранк заинтересовался моей судьбой; он сделался очень влиятельным лицом у герцога Вильгельма. когда выхлопотал ему у папы разрешение на брак. И герцогу, и Ланфранку вздумалось представить нашему дворянству пример учености, и потому-то они обратили особенное внимание на твоего покорнейшего слугу, который обладает небольшим запасом знаний. Ну-с, с тех пор счастье начало улыбаться мне; я теперь обладаю прекрасным имением на берегах Сены, еще совершенно свободным от долгов. Кроме того, я построил храм и отправил на тот свет около сотни бретонских разбойников. Понятное дело, что я вошел в великую милость у герцога. Случилось, что один из моих родственников Гуго де-Маньявил, удалой рубака и лихой наездник, убил нечаянно в ссоре своего родного брата; так как он имеет довольно щекотливую совесть, то, терзаемый раскаянием, он отдал свои земли Одо байескому, а сам отправился в дальние страны. На обратном пути над ним стряслось несчастье: он попался в плен к одному мусульманину, влюбил в себя одну из жен своего господина и избежал смерти только тем, что поджег свою тюрьму и вырвался на волю. После этого ему, наконец, удалось благополучно вернуться в Руан, где и держит теперь прежние свои земли леном от Одо. На обратном пути через Францию случилось ему подружиться с другим пилигримом, который тоже возвращался из дальних странствий, но не имел счастья освободить свою душу от бремени греха. Несчастный пилигрим, изнывая от горя, лежал при смерти в шалаше какого-то отшельника, у которого Гуго искал пристанища. Узнав, что Гуго шел в Нормандию, умирающий открыл ему, что он Свен, старший сын покойного Годвина и отец того Гакона, который находится еще заложником у нашего герцога. Он умолял Гуго просить герцога о немедленном освобождении Гакона, как только позволит король Эдуард, и сверх того поручил де-Маньявилю переслать письмо к Гарольду, что Гуго и обещал исполнить. К счастью, в бедствиях, постигших моего родственника уже после того, ему удалось сохранить на груди свинцовый талисман; чужеземцы нашли, что не стоило отнимать этот талисман, так как они не могли сообразить, какую цену он имел. К нему Гуго прикрепил письмо и таким образом принес его, хотя и несколько попорченным, в Руан. Гуго, зная благосклонность ко мне нашего герцога и не желая сам являться к Вильгельму, который очень строг к братоубийцам, поручил мне передать его послание и просить позволения переслать в Англию письмо.

— Долга, однако ж, твоя повесть, — заметил Гильом.

— Потерпи немного, отец, она сейчас кончится… Ничто не могло мне быть более кстати. Следует тебе заметить, что герцога норманнского давно уже тревожили английские дела; из тайных донесений лондонского правителя видно, что привязанность Исповедника к Вильгельму очень охладела, в особенности с тех пор, как у герцога появились дети, потому что, как тебе известно, Вильгельм и Эдуард — оба дали в молодости обет девственности, но первый выхлопотал себе освобождение от этого обета, второй же свято сохранял его. Незадолго до возвращения Гуго дошла до герцога весть, что король английский признал своего родственника Этелинга, своим законным наследником. Огорченный и встревоженный этим, герцог выразился в моем присутствии следующим образом: «Я был бы очень рад, если бы в числе моих придворных находились люди с умной головой и преданным мне сердцем, которым я мог бы доверить свои интересы в Англии и послать под каким-нибудь предлогом к Гарольду»! Пообдумав эти слова, я взял письмо Свена и пошел с ним к Ланфранку, которому и сказал: «Отец и благодетель! Ты знаешь, что я один из всех норманнских рыцарей изучил саксонский язык. Если герцогу нужен посол к Гарольду, то я к его услугам, так как к тому же уже и без того имею поручение к всемогущему английскому графу». Я рассказал Ланфранку всю историю, и он пошел передать ее и мое предложение герцогу. Тут пришла весть о смерти Этелинга, и Вильгельм сделался веселее. Он призвал меня к себе и дал мне свои инструкции, вследствие чего я и поспешил со своим оруженосцем в Лондон. Там мне сообщили, что король переселился в Лондон, а Гарольд пошел с войском против Гриффита валлийского. Там как у меня к королю вовсе не было никакого дела, то я присоединился к людям Гарольда, которым он приказал вооружиться и догнать его. В глочестерском храме я услышал о тебе и заехал, чтобы проведать тебя и дать весточку о себе.

— Ах, если бы я тоже сделался рыцарем, вместо того чтобы поступить в храм, — сказал Гильом, завистливо поглядывая на де-Гравиля. — Мы оба были бедны, но благородного происхождения, и нас ожидала одинаковая участь; теперь же я подобен раковине, приросшей к скале, а ты летаешь по воле.

— Ну, положим, наши уставы воспрещают отшельникам убивать ближнего, исключая разве тот случай, когда к этому побуждает чувство самосохранения; но зато эти уставы считаются слишком строгими для применения на деле — даже в Нормандии, и поэтому ты всегда можешь взяться за меч или секиру, если у уж тебя явится такое непреодолимое желание. Я и так думал, что ты перестал тунеядствовать, и помогаешь Гарольду рубить неспокойных валлонов.

— О, горе мне, горе мне! — воскликнул Гильом. — Несмотря на свое прежнее долговременное пребывание в Лондоне и знание саксонского языка, ты все-таки очень мало знаешь здешние обычаи. Здесь нельзя священнослужителю ехать на войну, и если бы у меня не было одного датчанина, который укрылся у меня, чтобы избежать любой казни за воровство, если бы, говорю, не он, то я давно разучился бы фехтовать, а то мы с ним иногда упражняемся в этом благородном искусстве…

— Утешься, старый друг! — произнес де-Гравиль с участием. — Может, еще настанут лучшие времена… перейдем, однако ж, к делу. Все, что я тут вижу и слышу, подтверждает слух, дошедший и до герцога Вильгельма, будто Гарольд сделался самым важным лицом в Англии. Ведь это верно?

— Без всякого сомнения верно.

— Женат он или холост? — вот вопрос, на который даже его собственные люди отвечают очень двусмысленно.

— Гм! Все здешние менестрели поют о красоте его Юдифи, с которой он обручен… а может быть, он находится с ней и в более близких отношениях. Но во всяком случае он на ней не женат, потому что она приходится ему родственницей в пятом или шестом колене.

— Значит — не женат; это хорошо. А этот Альгар или Эльгар, как говорят, не находится с валлийцами?

— Да, он опасно болен и лежит в Честере… он получил несколько ран, да сверх того его грызет сильное горе. Корабли графа Гарольда разбили норвежский флот в пух и прах, а саксонцы, присоединившиеся под предводительством Альгара к Гриффиту, тоже потерпели такое поражение, что немногие оставшиеся в живых бежали. Гриффит сам засел в своих ущельях и, конечно, скоро должен будет сдаться Гарольду, который действительно один из величайших полководцев своего времени! Как только будет усмирен свирепый Гриффит, то примутся и за Альгара, и тогда Англия надолго успокоится, разве только наш герцог навяжет ей новых хлопот!

— Из всего сказанного тобой, я вывожу заключение, что равного Гарольду нет в Англии… даже Тостиг уступает ему во всех отношениях, — проговорил де-Гравиль задумчиво.

— Где же Тостигу быть равным ему! Он и держится в своем графстве только благодаря влиянию Гарольда. В последнее время он, впрочем, сделал, что мог, чтобы хоть вернуть уважение своих гордых нортумбрийцев, а любовь их он потерял безвозвратно. Он тоже довольно искусен в ведении войны, и сухопутной и морской, и немало помогает Гарольду в этой войне… да, Тостиг далеко не то, что Гарольд, которому мог бы быть равен один Гурт, если бы только он был честолюбивее.

Совершенно удовлетворенный тем, что узнал от почтенного отца, де-Гравиль встал и начал прощаться с ним, но последний задержал его немного, спросив с хитрой улыбкой:

— Как ты думаешь: имеет наш Вильгельм какие-нибудь виды на Англию?

— Конечно, имеет, и, наверное, заветное его желание исполнится, если только он будет действовать поумнее… Лучше всего было бы, если бы ему удалось расположить Гарольда в свою пользу.

— Это все прекрасно, но главное препятствие состоит в том, что англичане чрезвычайно недолюбливают норманнов и будут сопротивляться Вильгельму всеми силами.

— Верю; но война ограничится одним сражением, потому что у англичан нет ни крепостей, но гор, которые позволили бы долго обороняться. Кроме того, скажу тебе, приятель, здесь все гнило. Королевский род вымрет с Эдуардом, останется только ребенок, которого, сколько я слышал, никто не считает за наследника престола; прежнее надменное дворянство также перевелось, и исчезло уважение к древним именам; воинственный пыл саксонцев почти убит подчинением священнослужителям, не храбрым и ученым, как наши, а трусливым и неразвитым… Затем жажда к деньгам уничтожила всякое мужество; владычество датчан приучило народ к иноземным королям, и Вильгельму стоит дать только обещание, что он будет хранить древние законы и обычаи саксонские, чтобы стать так же твердо, как доблестный Канут. Англо-датчане могли бы его несколько потревожить, но мятеж даст этому проницательному политику предлог усеять всю страну крепостями и замками и обратить ее в лагерь… Любезный друг, авось еще придется нам поздравить друг друга: тебя правителем какой-нибудь богатой английской области, а меня бароном обширных английских поместий.

— Пожалуй, что ты и прав, — произнес весело Гиль-ом. — Когда настанет этот день, мне по крайней мере можно будет подраться за нашего благородного повелителя… Да, ты прав, — повторил он, указывая на развалившиеся стены кельи, — все здесь дряхло и сгнило; спасти государство может только Вильгельм, или…

— Или кто?

— Граф Гарольд. Ты отправляешься к нему, и потому скоро будешь иметь возможность судить о нем.

— Постараюсь судить осторожно, — ответил де-Гравиль.

Сказав это, рыцарь обнял друга и снова отправился в путь.

ГЛАВА VII

Малье де-Гравиль был человек чрезвычайно ловкий и хитрый, как большая часть норманнов.

Но как он ни старался на пути своем из Лондона в Валлис выведать от Сексвольфа все подробности о Гарольде и его братьях, какие ему были нужны, — все-таки не в силах был сладить с упрямством или осторожностью саксонца. Сексвольф во всем, что касалось Гарольда, имел чутье собаки. Он догадывался, хотя и не мог объяснить себе причины, что норманн имел какие-то виды на графа и чего-то добивался этими простодушными расспросами. Его упрямое молчание или грубые ответы, как только речь касалась Гарольда, представляли резкий контраст с его откровенностью, пока беседа ограничивалась современными происшествиями или особенностями саксонских нравов.

Наконец рыцарь, отраженный со всех сторон, решился отступить и, ВИДЯ, что не извлечь ему больше пользы из саксонца, переменил свою принужденную вежливость на норманнскую спесь к низкому спутнику.

Он поехал впереди саксонца, окидывая взглядом опытного воина характер местности, радуясь, что укрепления, которыми марки охранялись от враждебных кимров, были совершенно ничтожны.

На третий день после свидания с Гильомом рыцарь очутился наконец в диких ущельях Валлиса.

Остановившись в тесном проходе, над которым с обеих сторон повисли серые, угрюмые скалы, сир де-Гравиль позвал свою прислугу, надел кольчугу и сел на боевого коня.

— Ты напрасно облекся в кольчугу, — заметил саксонец, — надевать здесь тяжелое оружие — это значит утомлять себя по пустякам. Я довольно знаком с этой страной и предупреждаю, что тебе скоро придется даже бросить коня и идти пешком.

— Знай, приятель, — возразил де-Гравиль, — что я пришел сюда не для того, чтобы учиться военному искусству с азбуки… Знай также, что норманнский рыцарь скорее простится с жизнью, чем с добрым конем.

— Вы, заморцы-французы, охотники похвастать и пускать громкие слова. Предупреждаю тебя, что ты можешь наговорить их еще с три короба, потому что мы идем по следам Гарольда, а он не оставит врага за спиной: ты здесь так же безопасен, как в храме Ведена.

— О вежливых твоих шутках — ни слова, — сказал де-Гравиль, — но прошу тебя не называть меня французом. Я приписываю это не твоему желанию обидеть меня, а только твоему незнанию приличий и воинской вежливости. Хотя мать моя была француженка… знай, что норманн презирает француза почти так же, как и жида.

— Прошу прощения! Я полагал, что все заморцы родня между собой, одной крови и одного племени.

— Авось придет день, когда ты это узнаешь лучше… Иди же вперед, Сексвольф.

Узкий проход, расширяясь мало-помалу, вывел на пространную, дикую площадку, на которой не было даже травинки. Сексвольф, поравнявшись с рыцарем, указал ему камень, на котором было написано: «Hie victor fuit Haroldus» («Здесь победил Гарольд»).

— Никакой валлон не решится показаться в виду этого камня, — заметил Сексвольф.

— Простой, классический памятник, а много говорит, — сказал норманн с удовольствием. — Мне приятно видеть, что твой граф знает по-латыни.

— Кто тебе сказал, что он знает этот язык? — спросил осторожный саксонец, опасаясь, что сведение, радовавшее сколько-нибудь норманна, не могло быть благоприятно Гарольду. — Поезжай с Богом на своем коне, пока дорога позволяет, — добавил он насмешливо.

На границе карнавонской области отряд остановился в деревушке, обведенной недавно вырытым окопом и рогаткой. Внутри рогатки было множество ратников, из которых одни сидели на земле, другие играли в кости, или пили; по одежде их, кожаным платьям и по знамени с изображением тигровых голов герб Гарольда — легко можно было догадаться, что это саксонцы.

— Здесь мы узнаем, что граф намерен делать, — сказал Сексвольф. Здесь конец моего похода, как я полагаю.

— Стало быть, это главная квартира графа?.. Ни замка, хоть бы деревянного… ни стен, только ров рогатки? — спросил рыцарь с удивлением.

— Норманн, здесь и крепкий замок, хотя ты его не можешь видеть, и стены: замок этот — имя Гарольда, а стены — груды тел, лежащие по всем окрестным долинам.

Сказав это, саксонец протрубил в рог, на который ему ответили из стана, и потом повел отряд к доске, перекинутой через ров.

— Ни даже подъемного моста! — пробормотал рыцарь.

— Граф двинулся с войском в Снудон, — доложил Сексвольф, обменявшись несколькими словами с начальником отряда, отдыхавшего на краю рва. Говорят, что кровожадный Гриффит заперт там со всех сторон. Гарольд оставил приказ, чтобы я со своим отрядом как можно скорее примкнул к нему, вместе с этим начальником, с которым я сейчас говорил. Теперь, пожалуй что, и не совсем безопасно: хотя Гриффит и заперт в горах, а все-таки очень может быть, что тут где-нибудь спрятаны валлийцы, которые не задумаются напасть на нас. Здешние дороги недоступны для верхового, и так как тебе нет особенной нужды подвергаться различным неприятностям, то я посоветовал бы тебе остаться здесь с больными и пленными.

— Прелестная компания — нечего сказать! — заметил рыцарь. — А я скажу тебе, что путешествую для того, чтобы обогатиться новыми сведениями; к тому же мне очень хотелось бы посмотреть, как вы будете бить и рубить этих горцев… Прежде всего я попрошу тебя дать мне чего-нибудь попить и поесть, потому что у меня осталось очень мало провизии… Когда мы встретимся с врагом, то ты увидишь, противоречат ли слова норманна его делам.

— Лучше сказано, чем я мог ожидать, — откровенничал Сексвольф.

Де-Гравиль пошел бродить по деревне, которая находилась в самом плачевном виде: повсюду виднелись груды развалин и пепла, простреленные и наполовину сгоревшие дома. Маленькая, убогая церковь хоть и была пощажена войной, но выглядела печально и уныло, а на свежих могилах убитых воинов отдыхали худые, истощенные овцы.

В воздухе носился аромат болотной мирты, и суровые окрестности деревушки имели в себе какую-то особенную прелесть, к которой де-Гравиль, обладавший изящным вкусом, не оставался нечувствительным. Он сел на камень, поодаль от грубых воинов, и задумчиво любовался мрачными вершинами гор и небольшой речкой, извивавшейся невдалеке и потом терявшейся в лесу.

Он был выведен из своего созерцания Сексвольфом, который провожал крепостных, принесших рыцарю несколько кусков вареной козлятины, сыру и кружку весьма плохого меду.

— Граф посадил всех своих людей на валлийскую диету, — извинился Сексвольф. — Да, впрочем, во время войны и нельзя требовать лучшего.

Рыцарь подверг принесенное внимательному осмотру.

— Этого совершенно достаточно, добрый Сексвольф, — ответил он, подавляя вздох. — Только вместо этого медвяного питья, которое больше годится пчелам, чем людям, дай мне лучше кружку чистой воды: это самый хороший напиток для готовящихся к битве.

— Значит, ты никогда не пил эль?! — воскликнул саксонец. — Но я уважу твои иностранные привычки, чудной ты человек.

Де-Гравиль еще не успел порядком утолить свой голод, как уже затрубили рога, давая знать, что пора собираться в поход. Норманн заметил, к своему величайшему удивлению, что все саксонцы оставили своих лошадей. Тут к нему приблизился оруженосец с донесением, что Сексвольф строжайше запрещает рыцарю брать с собой коня.

— Да где же это слыхано, чтобы заставляли норманнского рыцаря отправляться пешком навстречу врагу?! — вспылил де-Гравиль. — Зови этого подлеца… то бишь начальника, сюда!

Но в это время Сексвольф сам подошел, и де-Гравиль сердито начал доказывать ему, что норманнскому рыцарю немыслимо обойтись без боевого коня. Саксонец, однако же, тоже упорствовал и на все доводы рыцаря отвечал только: «Граф Гарольд приказал не брать с собой коней»; наконец он вышел из терпения и крикнул громко:

— Или иди с нами пешком, или оставайся здесь!

— Мой конь тоже благородного происхождения и потому лучше тебя годится мне в товарищи, — сказал де-Гравиль, — но я уступаю необходимости… заметь это: что я уступаю только необходимости! Я не хочу, чтобы о Вильгельме Малье де-Гравиле думали, что он по доброй воле пошел пешком в битву.

Он попробовал, можно ли свободно вынуть меч из ножен, крепче затянул панцирь и последовал за отрядом.

Какой-то валлиец служил им проводником. Он был подданным одного из королей-вассалов, подчиненных Англии, и ненавидел Гриффита гораздо больше, чем саксонцев.

Дорога шла по берегу конвайской реки. Нигде не виднелось ни одного человеческого существа; на горных хребтах не было ни одной козы; на лугах ни коров, ни овец; вся эта мертвая пустыня производила тяжелое впечатление на идущих. Дома, мимо которых им пришлось пройти, были давно уж брошены владельцами; одним словом, все свидетельствовало, что тут прошел Гарольд-победитель.

Наконец, достигли древнего Коновиума, который теперь носит название Каргена. Там еще возвышались громадные развалины римских зданий: невероятно высокие и широкие стены, полуразрушенные башни, остатки обширных бань и довольно хорошо сохранившийся укрепленный замок. На крыше его развевалось знамя Гарольда; река, протекавшая мимо него, была покрыта барками, а берег запружен воинами.

Малье де-Гравиль страшно был измучен тяжестью своего панциря, но решился скорее умереть от изнеможения, чем сознаться, что Сексвольф был совершенно прав, советуя ему не надевать это железное облачение. Он, скрепя сердце, подбежал к одной группе, в которой заметил своего старого знакомого Годрита.

— Вот так счастье! — воскликнул он, снимая свой громадный шлем и крепко пожимая руку тана. — Вот так счастье, мой добрый Годри! Ты помнишь Малье де-Гравиля? Вот он, несчастный, сам перед тобой в этом невзрачном костюме, пеший, в сопровождении несносных мужиков.

— Здравствуй! — произнес Годрит, смутившийся немного при виде де-Гравиля. — Какими это судьбами ты попал сюда?.. Кого ты тут ищешь?

— Графа Гарольда, любезный Годри; надеюсь, что он здесь.

— Нет… впрочем, он недалеко отсюда, в крепости, что при устье реки Каэр-джиффина*. Если желаешь видеть его, то садись в лодку: ты можешь прибыть туда еще до сумерек.

Где теперь город и крепость Конвей.

— Не будет ли скоро битвы? — спросил рыцарь. — Тот плут обманул меня: обещал опасности, а между тем нам не встретилась ни одна душа.

— Метла Гарольда метет так чисто, что после нее уже ничего не остается, — ответил Годрит с улыбкой. — Ты еще, пожалуй, успеешь быть свидетелем смерти валлийского льва. Мы затравили его, наконец, до последней крайности; ему остается только отдаться в наши руки или кончить жизнь голодной смертью… Погляди, — продолжал молодой тан, указывая на вершину Пенмаен-Мавра. — Даже отсюда можно рассмотреть что-то серое и неясное на чистом небе.

— Неужели ты думаешь, что я еще так неопытен в осадах, что глаз мой не различит башен?.. Высоки и массивны они, хотя кажутся отсюда тоньше матч и ниже столбов, стоящих по дороге, — сказал де-Гравиль.

— На этом утесе и в этих укреплениях находится Гриффит с небольшим отрядом валлийцев. Он не ускользнет от нас; корабли наши сторожат все берега, а войска наши занимают все проходы. Лазутчики не дремлют ни днем, ни ночью. По всем холмам расставлены наши часовые: если бы Гриффиту вздумалось сойти, сигнальные огни вспыхнут на всех постах и окружат его огненным кольцом… Из страны в страну шли по следам его… пробираясь через леса, ущелья и болота, от Гирфорда до Карлеона, от Карлеона до Мильфорда, от последнего до Снеудона, и успели-таки загнать его в эту твердыню, сооруженную, как говорят, повелителями ада. Битвы и стычки причинили-таки немало ему вреда. Ты, по всей вероятности, видел следы его там, где стоит камень, возвещающий победу графа Гарольда.

— Этот Гриффит — храбрый витязь и настоящий король, — произнес с восторгом де-Гравиль; — но признаюсь, что касается меня, то я отношусь с состраданием к побежденному герою и чту победителя… Хотя я еще не совсем успел ознакомиться с этой дикой страной, однако из виденного могу судить, что только вождь, обладающий неутомимой твердостью и очень знакомый с военным искусством, мог покорить страну, где каждый утес равносилен неприступной крепости.

— В этом, кажется, хорошо убедился твой земляк граф Рольф, проговорил молодой тан с улыбкой, — валлийцы разбили его наголову и по весьма простой причине: ему непременно хотелось употреблять коней там, где никакой конь не в силах взобраться, и одевать людей в тяжелые доспехи, чтобы драться с людьми увертливыми как ласточки, которые то шмыгают по земле, то возносятся за облака. Гарольд поступил разумнее: он обратил наших саксонцев в валлийцев, научил их ползти, прыгать и карабкаться, как их противники… Это была в полном смысле птичья война, и вот остался орел, один в своем последнем гнезде.

— Походы, кажется, развили в тебе дар красноречия, мессир Годри, проговорил рыцарь с видом покровительственного одобрения. — Однако мне кажется, что немного легкой конницы…

— Выбралось бы на этот утес? — перебил тан с усмешкой, указывая на вершину Пенмаен-Мавра.

Рыцарь взглянул и замолчал, но подумал про себя:

«А ведь этот Сексвольф вовсе не такой дурак, как я предполагал!»

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

Король Валлийский

ГЛАВА I

Заходящее солнце окрашивало золотистым светом широкую Конвайскую бухту. Тогда тут еще не было великолепного дворца Эдуарда Плантагенета, составляющего ныне предмет величайшей гордости всех валлийцев, но зато там находилась грубо выстроенная крепость, окруженная развалинами какого-то древнего города; напротив этих развалин, на громадной горе Гогарт, величественно возвышались руины столицы одного из римских императоров, несколько веков тому назад разрушенной молнией.

Все эти остатки прежнего римского величия придавали этой местности торжественный характер, в особенности если принять еще во внимание, что в этих развалинах укрывался храбрый король, потомок одного из древнейших северных родов, ожидавший тут приближения своего последнего часа.

Не эти мысли бродили в голове наблюдательного де-Гравиля, осматривавшего прелестную картину, расстилавшуюся перед ним.

«Тут гораздо больше римских развалин, чем у саксонцев, — думал он. — А если настоящее поколение не в состоянии поддержать, хоть немного, прошлую славу, то его в будущем ожидает один позор, одно угнетение».

Вокруг крепости был прорыт ров и насыпан высокий вал; ров сообщался с двумя реками: гриффинской и конвайской. Лодка, в которой ехал де-Гравиль, причалила у вала. Рыцарь ловко выскочил на него и через несколько минут был проведен к Гарольду.

Граф сидел перед простым столом, внимательно изучая карту пенмаен-маврских гор. На столе горела железная лампа, было еще довольно светло.

— Да здравствует граф Гарольд! — произнес де-Гравиль по-саксонски, входя к Гарольду. — Его приветствует Вильгельм Малье де-Гравиль и несет ему вести из-за моря.

Граф встал и подставил вежливо рыцарю свой стул, так как другого не было в комнате. Облокотившись на стол, он ответил на норманнском языке, которым владел очень недурно.

— Чрезвычайно обязан сиру де-Гравилю за то, что он для меня предпринял такое утомительное путешествие. Прежде всего прошу тебя отдохнуть немного и подкрепиться пищей, а потом ты сообщишь мне, что, собственно, доставило мне удовольствие видеть тебя.

— Положим, что не лишнее было бы отдохнуть и закусить чего-нибудь, исключая козлятины и сыра, не соответствующих моему вкусу, но мне нельзя воспользоваться твоим любезным предложением, граф Гарольд, пока я не извинился, что преступил законы, изданные против изгнанников, и не заявил, что чувствую величайшую благодарность к твоим землякам за то, что они относились ко мне радушно.

— Извини, благородный рыцарь, если мы строги к тем, которые вмешиваются в наши дела; когда же иностранец является к нам только с дружеским намерением, то мы очень рады ему. Всем фламандцам, ломбардцам, немцам и сарацинам, желающим мирно торговать у нас, мы оказываем покровительство и радушный прием; немногим же, приезжающим из-за моря подобно тебе из желания услужить нам, мы жмем добровольно и чистосердечно руку.

Немало удивленный таким ласковым приемом, де-Гравиль крепко пожал протянутую ему Гарольдом руку и, вынув из платья крошечный ящичек, вручил его графу и рассказал в коротких, но трогательных словах, о свидании Гуго де-Маньявиля с умирающим Свеном и о поручении, данном ему усопшим.

Гарольд слушал рассказ норманна, отвернувшись от него, а когда он кончил, ответил ему взволнованным голосом:

— Благодарю тебя от души, благородный норманн, за твою услугу!.. Я… я… Свен был мне дорог, несмотря на свои преступления… я еще раньше узнал, что он умер в Ликии, и долго горевал о нем… Итак, после слов, сказанных твоему родственнику… ах!.. о, Свен, милый брат!..

— Он умер спокойно и с надеждой, — произнес норманн, взглянув с участием на взволнованное лицо Гарольда.

Граф склонил голову и ворочал ящичек с письмом во все стороны, не решаясь открыть его. Де-Гравиль, тронутый нелицемерной печалью графа, поднялся со своего места и вышел тихо за дверь, за которой ожидал его служитель, приведший его к Гарольду.

Гарольд не пытался удержать его, но последовал за ним до порога и приказал служителю оказать гостю полное гостеприимство.

— Завтра поутру мы снова увидимся, сир де-Гравиль, — сказал он. Вижу, что мне нечего извиняться перед тобой за то, что я теперь сильно взволнован и не могу продолжать приятную беседу.

«Благородная личность! — подумал рыцарь, спускаясь с лестницы. — Но как ему не быть благородным, когда мать его чуть ли не норманнка!..» Приятель, — обратился он к сопровождавшему его служителю, — я удовольствуюсь всякой пищей, исключая только козье мясо и мед.

— Будь спокоен, — ответил служитель. — Тостиг прислал нам два корабля с провиантом, которым не побрезговал бы сам правитель лондонский. Надо тебе заметить, что граф Тостиг знаток в этих вещах.

— В таком случае засвидетельствуй мое почтение графу Тостигу, петому что я очень люблю полакомиться хорошим кусочком, — сказал шутливо рыцарь.

ГЛАВА II

После ухода де-Гровиля Гарольд запер дверь и вынул из ящика письмо Свена.

Вот что писал умирающий:

«Когда ты получишь это письмо, Гарольд, то твоего брата уже не будет в живых.

Я долго страдал; говорят, что я этим искупил все свои грехи… дай Бог, чтобы это было верно!.. скажи это моему дорогому отцу, если он еще жив: эта мысль утешит его; скажи это и матеря и Гакону… Снова поручаю тебе, Гарольд, своего сына: будь ты ему вторым отцом! Надеюсь, что моя смерть освободит его, даст ему возможность вернуться на родину Не допусти, во всяком случае, чтобы он вырос при дворе врага нашего; старайся, чтобы он вступил на английскую почву в пору юности и душевной непорочности… Когда до тебя дойдет это письмо, ты, вероятно, будешь стоять уже выше нашего отца. Он беспрерывным трудом добился славы, получил ее в награду за терпение и настойчивость; ты же родился вместе со славой и тебе нечего трудиться для достижения ее… Защити моего сына своим могуществом и выведи его твердой рукой из заточения, в котором он теперь находится. Не надо ему ни княжеств, ни графств, не делай его равным себе… я только прошу, чтобы ты освободил его; чтобы вернул его в Англию!.. Надеясь на тебя, Гарольд, я умираю!»

Письмо выскользнуло из рук графа.

— Кончилась эта жизнь, походившая на короткий, но тяжелый сон! проговорил он грустно. — И как же гордился отец этим Свеном, который в спокойные минуты был так кроток, а во время гнева так беспощаден. Мать учила его датским песням, а Хильда убаюкивала его сказками и рассказами о героях севера. Он один из всего нашего семейства обладал настоящей датской, поэтической натурой… Гордый дуб, как скоро сломила тебя буря!..

Он замолк и долго сидел призадумавшись. — Теперь пора подумать и о его сыне, — сказал он, наконец, вставая. — Как часто просит меня мать освободить ее Вольнота и Гакона… Да я ведь уже не раз требовал их обратно от герцога Вильгельма, но он постоянно находит отговорки и даже отвечает уклончиво на просьбы самого короля. Теперь же, когда герцог прислал ко мне этого норманна с письмом, он уже не может, не нарушая справедливости, отказать мне в просьбе вернуть Гакона и Вольнота.

ГЛАВА III

Малье де-Гравиль, как следует истому воину, едва положил голову на подушку, как уже заснул богатырским сном, не допускающим даже сновидений. Но около полуночи он был пробужден таким шумом, который разбудил бы не только его, но и семерых спящих сказочных витязей: слышались крики, треск, звуки рогов. Он вскочил с постели и увидел, что вся комната освещена каким-то кровавым, зловещим светом. Первой его мыслью было, что крепость горит, но когда он вскочил на лавку, которой была обнесена стена, и взглянул в отверстие башни, ему показалось, что вся окрестность слилась в одно пламя, и сквозь эту огненную атмосферу он ясно разглядел, что сотни людей переплывали речку, перелезали через валы окопа, бросались на дротики осажденных, прорывали их ряды и рогатки, пытаясь войти вовнутрь окопов. Одни были полувооруженные, в шлемах и нагрудниках; другие — в полотняных туниках, третьи — почти совсем нагие. Громкие крики: «Хвала Водену!» сливались с криками: «Выходи, выходи за веру наших отцов»! Норманн тотчас понял, что валлийцы штурмовали саксонский стан; немного времени потребовалось ловкому рыцарю, чтобы одеться в кольчугу и схватить меч. Он выбежал из комнаты и спустился с лестницы а сени, наполненные людьми, поспешно вооружавшимися.

— Где Гарольд? — спросил у них рыцарь.

— На окопах, — ответил Сексвольф, застегивая кожаный нагрудник. Валлийские дьяволы выползли-таки из своего ада!

— А это их вестовые огни?.. Значит: вся страна идет на нас?

— Полно болтать вздор! — произнес Сексвольф. — Все эти холмы заняты часовыми Гарольда, наши лазутчики известили их; и вестовые огни предупредили нас прежде, чем враги приблизились к нам; если бы не это, то мы все уже уснули бы теперь сном вечности, или — искрошенные в куски… Эй, товарищи, строиться и выступать!

— Постой, постой! — воскликнул рыцарь. — Разве здесь нет монаха, чтобы благословить нас на бой!

— Очень нужно! — ответил Сексвольф и вышел наружу.

Страшное зрелище представилось им, как только они вышли на открытое место. Хотя битва началась недавно, однако резня была уже в полном разгаре. Ободренные превосходством числа, пылая храбростью, похожей на бешенство сумасшедших, бритты перешли окопы, переплыли реку, хватали руками противопоставляемые им дротики, скакали через трупы павших и с криками безумной радости кидались на тесные ряды, выстроившиеся перед крепостью. Река текла кровью, в полном смысле этого слова; пораженные стрелами трупы всплывали и исчезали, между тем как с противоположного берега толпы бесстрашно бросались в воду, чтобы переплыть к стану неприятеля. Как белые медведи окружают корабль морского короля при свете северного сияния, так пробивались свирепые валлийцы сквозь огненную атмосферу.

Среди всей этой массы сражающихся отличались более прочих два человека: один, высокий и статный, стоял твердо, как дуб, у хоругви, которая то обвивалась вокруг древка, то широко развевалась по воздуху, вздуваемая быстрым движением людей, так как ночь была совершенно тихая. С тяжелой секирой в руках стоял он против сотен и с каждым ударом, быстрым как молния, падал новый враг. Вокруг него уже грудами лежали трупы валлийцев.

Но в самом центре поля сражения, впереди свежего отряда горцев, проложивших себе путь с другой стороны, находился человек, которого, казалось, охраняла какая-то волшебная сила от стрел и мечей. Оборонительное оружие этого вождя было до того легкое, что можно было подумать, что оно предназначалось для украшения, но не для боя; большой золотой нагрудник прикрывал только середину его груди; на шее он носил золотое ожерелье из скрученных проволок и золотое же запястье украшало его руку, покрытую кровью саксонцев. Вождь был среднего роста и чрезвычайно нежного телосложения, но жажда битвы делала его гигантом. Вместо шлема на голове его был только золотой обруч, и ярко-рыжие, длинные волосы ниспадали на плечи и развевались при каждом его движении. Глаза его сверкали как у тигра и, подобно этому животному, он бросался одним прыжком на пики противника. Одно время он исчез в неприятельских рядах, и его можно было различить только по частому сверканью короткого копья, но вскоре он пробил путь себе и своему отряду и вышел из рядов невредимым. Между тем сподвижники его окружили прорванную им линию, сомкнулись вокруг него, убивая врагов и падая в свою очередь под их ударами.

— Поистине, вот сражение, в котором можно потешиться, — произнес де-Гравиль. — Ну, добрейший сир Сексвольф, ты теперь убедишься, что ошибся, называя норманнов хвастунами… С нами Воден!.. Иди врагу в тыл.

Но, оглянувшись назад, де-Гравиль заметил, что Сексвольф уже вел свой отряд к знамени, у которого стоял Гарольд, почти один. Норманн недолго думал: в одно мгновение он очутился среди валлонского отряда, которым командовал вождь с золотым обручем на голове. Защищенный кольчугой от ударов оружия валлонов, рыцарь косил своим бердышом как косой смерти. Он рубил направо и налево и почти уже пробился к небольшому саксонскому отряду, твердо стоявшему в середине, когда рев и стоны на его пути обратили на него внимание кимрского вождя. Через минуту валлийский лев уже стоял против норманна, не принимая в расчет, что он противопоставляет железной кольчуге полуоткрытую грудь и короткое римское копье длинному норманнскому мечу.

Несмотря на явное неравенство этого боя, движения бритта были так быстры, рука его так тверда и ловка, что де-Гравиль, считавшийся одним из лучших воинов Вильгельма норманнского, предпочел бы скорее видеть перед собой Фиц-Осборна или Монтгомери, закованных с ног до головы в железо, чем отражать эти молниеносные удары и выдерживать бурный натиск свирепого Гриффита. Кольчуга рыцаря уже была прорублена в двух или трех местах, и кровь быстро струилась по ней, а тяжелый бердыш его только махал по воздуху, стараясь попасть в увертливого противника. В это время саксонский отряд, воспользовавшись промежутком, который образовался в рядах неприятеля, и узнав валлийского короля, сделал отчаянное усилие. Тут на несколько минут завязалась беспорядочная, ужасная резня; удары сыпались наудачу, куда ни попало, люди падали как колосья под серпом жнеца, и никто не мог сказать, как постигла их смерть; но дисциплина, которую саксонцы хранили по привычке даже среди суматохи, наконец восторжествовала. Дружным напором пробили они себе путь, хотя с большой потерей, и примкнули к главным силам, выстроившимся перед крепостью.

Между тем Гарольду, с помощью дружины Сексвольфа, удалось, наконец, отбить свежие подкрепления валлонов от слабейшего из пунктов окопа. Окинув орлиным взором все поле, Гарольд приказал некоторым отрядам вернуться в крепость и открыть со стен и из всех бойниц стрельбу камекями и стрелами, составлявшими глазную часть артиллерии крепостей саксонцев, неопытных в осадком искусстве. Потом граф поставил Сексвольфа с большей частью его отряда оберегать окопы. Взглянув на луку, бледную и тусклую от света сигнальных огней, он проговорил ровным и спокойным голом:

— Теперь сражается за нас терпение; не успеет луна взойти на вершину того холма, как наши войска, находящиеся в Каэр-хене и Абере, прибудут к нам и отрежут валлонам путь к отступлению… Несите мою хоругвь в середину сражения.

Как только Гарольд пошел с хоругвью, в сопровождении двадцати или тридцати ратников, к тому месту, где теперь сосредоточивалась битва, между крепостью и окопами, Гриффит заметил его и пошел ему навстречу, в то самое время, как победа явно начинала склоняться на его сторону. Если бы не норманн, который, несмотря на раны и непривычку сражаться пешим, стоял твердо впереди, саксонцы, задавленные многочисленностью неприятеля и падающие один за другим под меткими стрелами, бежали бы в крепость и тогда сами решили бы свой приговор, потому что валлийцы последовали бы по их пятам.

Несчастьем валлийских витязей было то, что они никогда не смотрели на войну как на искусство, поэтому и теперь, вместо того чтобы направить все силы на ослабленный уже пункт неприятеля, Гриффит испортил все дело, как только кинулся к Гарольду.

Молодой человек увидел налетающего врага, который вертелся около него, как сокол над бекасом. Он остановился, построил свой маленький отряд полукругом, приказав ему сомкнуть огромные щиты стеной и выставить дротики рогаткой, а сам встал впереди всех со своей грозной секирой. В одно мгновение он был окружен и сквозь град сулиц сверкнуло копье валлийского короля.

Однако Гарольд лучше де-Гравиля был знаком с приемами валлийцев, к тому же он не был обременен тяжелым вооружением, кроме шлема, а был одет в легкий кожаный панцирь. Он противопоставлял быстроту быстроте и, откинув назад свою тяжелую секиру, ринулся на противника, обхватил его левой рукой, а правой сжал ему горло.

— Сдайся, сын Левелина… сдайся, если тебе не надоела жизнь! воскликнул граф грозно.

Но как ни крепки были объятия Гарольда, как ни сильно вцепился он в горло кимра, однако тот все-таки успел вырваться из его могучих рук, лишившись при этом только своего золотого обруча.

В то же время валлийцы, находившиеся под стенами крепости, испустили вопль гнева и отчаяния. Сулицы и камни сыпались на них градом, а среди них отважный норманн махал направо и налево окровавленным мечом. Но не это навело на них такую панику, а то обстоятельство, что с другой стороны окопов шли на них их единоземцы, принадлежавшие к другим враждебным коленам и помогавшие саксонцу разорять их землю. Вместе с тем с правой стороны показались вдали саксонцы, идущие из Абера, слева же послышались крики отряда Годрита, спешившего на помощь Гарольду из Каэр-хена; таким образом те, которые предполагали захватить тигра в берлоге, сами попались в сеть. Саксонцы, ободрившиеся при виде товарищей, спешивших к ним на выручку, усилили напор: беспорядок, бегство, резня без разбора были результатами этого неожиданного оборота дела. Баллоны устремились к реке и окопам, увлекая с собой и Гриффита, который беспрестанно оборачивался к преследователям и то упрекал, то увещевал своих, а то бросался один на врага и удерживал его напор.

Несмотря на это, король добрался до берега реки, не получив даже ни одной раны. Он остановился на минуту и потом с громким хохотом кинулся в воду… Сотни стрел с визгом полетели вслед за ним в реку.

— Остановитесь! — воскликнул повелительно граф. — Трусливая стрела не должна поражать героя.

ГЛАВА IV

Быстроногие, ловкие валлийцы совершили свой побег так же скоро, как и нападение. Как ни преследовали их, но все-таки им удалось благополучно достичь уступов Пенмаена.

Саксонцам теперь уже было не до сна. Между тем как убирали убитых и перевязывали раненых, Гарольд советовался с тремя танами и Малье де-Гравилем, который своим подвигом вполне заслужил быть принятым в военный совет, о средствах скорейшего прекращения войны.

Двое из танов, еще не остывшие от пыла битвы, предложили всеми силами взобраться на вершины и там перебить всех валлийцев. Третий же, более опытный, был другого мнения.

— Ведь никому из нас не известно, — сказал он, — какая именно сила укрывается там, наверху. Мы положительно не имеем ни малейшего понятия о том, есть ли там действительно замок, велик ли он и сколько там людей?

— «Есть ли там действительно замок» — говоришь ты, благородный сир? проговорил де-Гравиль, который, перевязав свои раны, сидел на полу. Неужели ты еще сомневаешься в существовании замка на вершине? Разве ты не можешь различить своими глазами серые башни его?

— В отдалении скалы и горы принимают очень странные очертания, возразил старый тан, качая головой. — То, что мы видим отсюда, может быть просто скалой, может быть и замком, а то и развалинами древнего храма…Но вернемся опять к главному предмету нашего совещания… так повторяю, прошу не прерывать меня. Нам неизвестно, какие там есть средства к обороне, потому что даже валлийские шпионы ни разу не доходили туда, оттого что часовые короля Гриффита никого не пускают наверх, а прокрасться туда незаметным образом никак невозможно… Признайся, граф Гарольд, что немногие из твоих шпионов возвращались оттуда… И в самом деле не раз находили у подножия горы головы их, с запиской на губах: «Die ad inferos, guid in superis uovisti!» — что в переводе означает: «Расскажи в подземном мире, что ты видел наверху!»

— Эге! Да валлийцы знают и по-латыни? — пробормотал норманн.

Старый таи нахмурился, заикнулся и продолжал:

— Достоверно известно только то, что скала почти недоступна тому, кто не знает тропинок, что там день и ночь стоят часовые Гриффита, шпионы которого перехитрят даже валлийских… Кроме того, саксонцы едва ли согласятся подняться на вершину, потому что валлийцы распустили между ними слух, будто там обитают привидения; и что замок, находящийся там, основан самим духом тьмы. Если мы потерпим поражение, то в два года не будем в состоянии справиться с ними, потому что Гриффит тогда вернет все, что мы отняли у него с таким трудом… в особенности вернет перешедших на нашу сторону валлийцев. Мое мнение: продолжай так, как начал окружай врага, не допускай к нему провианта, так что он вынужден будет умереть с голоду… Вылазки же его все будут бесполезными.

— Твой совет недурен, — заметил Гарольд. — Но, мне кажется, есть еще одно средство, которое скорее может прекратить борьбу и меньше потребует жертв с нашей стороны. Дело в том, что сегодняшняя неудача, вероятно, лишила валлийцев бодрости. Так не лучше ли будет, если мы, не дав им опомниться, сейчас же пошлем к ним человека с предложением сдаться нам при условии, что мы тогда пощадим их жизнь и имущество?

— Неужели же пощадить их после того, как они нанесли нам такую громадную потерю? — воскликнул один из танов.

— Они защищают свою родину, — возразил Гарольд. — Разве мы не сделали бы то же самое, если б были на их месте?

— А что ж ты намерен сделать с Гриффитом? — спросил старый тан. Неужели ты признаешь его венценосным королем, наместником Эдуарда?

— Конечно, я этого не сделаю. Гриффиту одному не будет помилования, но все же я не лишу его жизни, если он сдастся мне военнопленным и без условий положится на милость короля.

Настала длинная пауза. Никто не смел противоречить графу, хотя предложение его вовсе не нравилось двум молодым танам.

— Но решил ли ты, кому собственно быть послом? — спросил, наконец, старый тан. — Валлийцы очень свирепы и кровожадны, и тому, кто отправится к ним, я посоветовал бы предварительно составить свое завещание.

— А я убежден, что моему послу нечего будет опасаться, — возразил Гарольд. — Гриффит — король в полном смысле этого слова, и если он во время нападений никого не щадит, то он все же настолько благороден, что не причинит ни малейшего вреда послу, присланному для переговоров с ним.

— Выбирай же послом, кого хочешь, — сказал смеясь один из младших танов, — только пожалей своих друзей.

— Благородные таны, — сказал тогда де-Гравиль, — если вы думаете, что я могу быть, в качестве иностранца, вашим послом, то я с величайшим удовольствием приму на себя эту обязанность. Сделаю я это, во-первых, потому, что очень интересуюсь старинными замками и желал бы убедиться собственными глазами: не ошибся ли я, считая виднеющиеся отсюда башни колоссальными, а во-вторых, мне хотелось бы взглянуть на обстановку это дикой кошки, иначе именуемой королем Гриффитом, Одно только обстоятельство мешает мне предлагать свои услуги более настойчиво, а именно то, что я хотя и знаком немного с валлийским наречием, но едва ли могу выражаться на нем красноречиво… Впрочем, так как один из вас знает по-латыни, то он может послужить мне переводчиком, в случае нужды.

— Ну, что касается твоего опасения, будто тебя не поймут, то это сущие пустяки, — сказал Гарольд, очевидно обрадовавшийся предложению де-Гравиля. — Гриффит же не тронет ни одного волоска на твоей голове — в этом будь уверен. Но, дорогой сир, не воспрепятствуют ли нанесенные тебе сегодня раны выполнить твое намерение? Путь, предстоящий тебе, хоть не долог, но чрезвычайно труден… а верхом ехать тебе будет нельзя: придется идти пешком.

— Пешком? — повторил рыцарь тоном разочарования. — Признаться, я этого не предвидел!

— Довольно! — произнес Гарольд, отвернувшись от него. — Не будем больше говорить о невозможном.

— Нет, граф, скажу тебе, с твоего позволения, что я никогда не изменяю своему слову… Положим, что разлучить норманна с его конем так же трудно, как разделить пополам одного из тех достойных удивления центавров, о которых мы читали в детстве, но это не помешает мне сейчас же отправиться в отведенную для меня комнату, чтобы немного призаняться своим костюмом.. Пришли мне только оружейника, который нужен мне, чтобы исправить панцирь, поврежденный лапой этого короля, так хорошо названного Гриффитом.

— Принимаю твое предложение с искренней благодарностью, — сказал Гарольд. — Когда ты приготовишься в путь, то зайди опять сюда.

Де-Гравиль встал и быстро, хотя и чуточку прихрамывая, вышел из комнаты. Одевшись как можно роскошнее и надушившись, он снова вернулся к Гарольду, который теперь был один и встретил его весьма дружелюбно.

— Я тебе более благодарен, чем мог выразить при посторонних, — сказал граф. — Скажу тебе откровенно, что желаю, во что бы то ни стало, спасти жизнь Гриффита, а как сообщить это моим саксонцам, которые ослеплены национальной враждой и поэтому не способны отнестись беспристрастно к этому несчастному королю? Я не сомневаюсь, что ты, как и я, видишь в нем только храброго воина и гонимого судьбой человека. Следовательно, ты можешь сочувствовать ему.

— Ты не ошибся, — сказал немного изумленный де-Гравиль. — Я уважаю всякого храброго воина, но как королю не могу сочувствовать Гриффиту, потому что он сражается вовсе не по-королевски.

— Ты должен простить ему этот… недостаток: предки его также сражались с Цезарем, — сказал Гарольд смеясь.

— Прощаю ему ради твоего милостивого заступничества, — произнес де-Гравиль торжественно. — Продолжай однако.

— Ты пойдешь с одним валлийским жрецом, который хоть и не принадлежит к партии Гриффита, но уважается всеми своими земляками. Он понесет перед тобой жезл в знак того, что ты идешь не с дурным намерением. Когда вы дойдете до ущелья, граничащего с рекой, то вас, без всякого сомнения, остановят. Пусть тут друид переговорит с часовыми, чтобы вас допустили беспрепятственно к Гриффиту в качестве моих послов. С Гриффитом будет говорить опять-таки жрец, и так как тебе трудно будет понять его слова, то ты только наблюдай за его движениями. Как увидишь, что он поднимает жезл, то ты поскорее сунь в руку Гриффита этот перстень и шепни ему по-саксонски: «Повинуйся ради этого залога. Ты знаешь, что Гарольд не поступит с тобой по-изменнически. Исполни его требование: без того ты погибнешь, потому что твои подданные уж давно продали твою голову»! Ты должен заранее стать ближе к нему, но если он после твоих слов начнет расспрашивать тебя, то скажи, что ты больше ничего не знаешь.

— Вижу, что ты поступаешь по-рыцарски, — проговорил тронутый де-Гравиль. — Фиц-Осборн точно так же поступает с противниками… благодарю тебя за твое доверие. Я тем более рад быть твоим послом, что ты не требуешь от меня, чтобы я вычислил численность его гарнизона и подметил силу укреплений.

— За это нечего хвалить меня, благородный норманн, — возразил Гарольд с улыбкой. — Мы, простодушные саксонцы, не имеем понятия о ваших тонкостях. Если вас поведут на вершину горы, в чем я, впрочем, сомневаюсь, то ведь у друида есть глаза, чтобы видеть, и язык, чтобы рассказать виденное. Признаюсь тебе: мне уже известно, что сила Гриффита состоит не в укреплениях, а в суеверии наших людей и отчаянии его подданных. Я бы мог завладеть этими вершинами, но только пожертвовав громадным количеством воинов и убив всех врагов, а я желал бы избежать и того и другого.

— Я заметил, когда ехал сюда, что ты не всегда так жалеешь людей, сказал отважный рыцарь.

— О, сир де-Гравиль, долг иногда запрещает нам быть человеколюбивыми, — ответил немного побледневший Гарольд твердо. — Если не запереть этих валлийцев в их горах, то они понемногу подточат вею Англию, как волны подтачивают берег. Они тоже беспощадно поступают с нами… Но большая разница в том, сражаешься ли с сильным врагом, или же побиваешь его, когда он лежит перед тобой связанный по рукам и ногам. Видя, что я имею дело только с горстью осужденных на смерть героев, которые уже не могут больше противостоять мне, видя несчастного короля, лишенного всякой возможности дать мне отпор, и сделав все, что я должен был сделать для своей родины, я делаюсь снова человеком.

— Иду, — сказал рыцарь, склонив голову так же почтительно перед графом, как перед своим герцогом, и направился к двери. У порога он остановился и, взглянув на перстень, данный ему Гарольдом, проговорил:

— Еще одно слово, если это не нескромность. Ответ твой, может, быть, придаст больше силы моим убеждениям, если они окажутся нужными… Какая тайна кроется под этим залогом?

Гарольд покраснел и, очевидно, затруднялся с ответом, но потом произнес:

— Вот история перстня: при штурме Радлана попала мне в руки Альдита, супруга Гриффита. Так как мы воюем не с женщинами, то я проводил эту госпожу к ее супругу. При прощании она дала мне этот перстень, и я попросил ее сказать Гриффиту, что если я, в минуту величайшей его опасности, перешлю ему этот перстень, то он должен смотреть на него как на залог того, что жизнь его будет сохранена мной.

— Ты думаешь, что Альдита теперь находится со своим супругом?

— Не знаю этого наверное, но подозреваю, что так.

— А если Гриффит все будет упорствовать в своем решении?

— Тогда ему не миновать смерти… хотя и не от моих рук, — прошептал Гарольд грустно. — Да хранит тебя Воден.

ГЛАВА V

В самой отдаленной части предполагаемого замка на вершине пенмаен-маврских гор сидел несчастный король Гриффит. Неудивительно, что слухи, относительно устройства этого укрепления были весьма различны. Ведь и теперь самые ученые изыскатели древностей сильно расходятся во мнениях даже тогда, когда дело идет просто об измерении остатков какого-либо здания. Едва ли нужно заметить, что описываемое нами место в то время выглядело иначе, чем теперь, но и тогда уже почти все было разрушено, что позволяло самой причудливой фантазии полную возможность разыграться и строить причудливые предположения относительно первоначального вида и назначения этих развалин.

Местопребывание Гриффита ограничивалось овальной стеной из песочного камня, вокруг которой шли четыре другие стены, отстоявшие друг от друга на восемьдесят шагов. Эти стены были толщиной около восьми футов, но не одинаковой высоты. На них возвышалось нечто вроде круглых башен, покрытых грубыми крышами. Из этого укрепления был только один выход — прямо в ущелье, извивавшееся между горами. С другой стороны возвышались громадные груды различных обломков, развалины каменных домов, бретонские жертвенники и гигантские янтарные столбы, воздвигнутые когда-то в честь солнца.

Все свидетельствовало, что тут существовал некогда город кельтов, поклонников учения друидов.

Осужденный Гриффит лежал распростертым на каменных плитах возле устроенного из камней на скорую руку трона, над которым был приделан изорванный и полинявший бархатный балдахин. На этом троне восседала Альдита, дочь Альгара и супруга Гриффита. Из двадцати четырех должностных лиц, обыкновенно всегда окружавших эту королевскую чету, большая часть уже сделалась добычей ворон и червей, но оставшиеся в живых еще добросовестно исполняли свою обязанность. На почтительном расстоянии от короля и королевы стоял так называемый главный сокольничий, держа на руках страшно исхудалого сокола. Неподалеку от него виднелся мужчина с жезлом в руках, который должен быть наблюдать за тишиной и порядком, а в углу сидел бард, наклонясь над своей разбитой арфой.

На полу стояли золотые блюда и бокалы, но на блюдах лежал черствый черный хлеб, а в бокалах была только чистая ключевая вода — то был обед Гриффита и Альдиты.

За стеной находился каменный бассейн, через который струилась вода, выходившая где-то неподалеку из недр земли. Тут лежали раненые, радовавшиеся, что могут хоть утолить свою жажду и что лихорадочное состояние избавляет их от ощущения голода. Между ними скользила почти превратившаяся в скелет фигура придворного медика, разделявшего свою красную мазь и бормотавшего какие-то непонятные фразы. При виде его больные слабо улыбались, предчувствуя, что все его старания тщетны. В другом месте сидели группы воинов, оставшихся невредимыми, и разжигали огонь, на котором должен был готовиться их обед. Лошадь, собака и овца, назначенные в жертву голодным желудкам, еще бродили вокруг огня, тупоумно глядя на него и не подозревая, что через несколько минут они уж будут жариться на нем. Кроме этих трех животных не было ничего, годного в пищу, и несчастным осажденным теперь уже буквально предстояла голодная смерть.

Ближайшая к центру стена имела громадную брешь, в которой стояло трое мужчин, взгляды которых с выражением страшной ненависти были обращены на Гриффита.

Это были три принца из древней линии, которым казалось ужасным унижением быть вассалами Гриффита. Каждый из них имел когда-то трон и дворец, правда деревянный, — карикатуру дворцов, в которых восседали их предки. Все они были покорены Гриффитом в дни его славы.

— Неужели мы должны умереть с голоду в этих горах из-за человека, которого Бог давно оставил и который даже не мог сберечь своего обруча от кулаков саксонца? — шептал один из них, Овен, глухим голосом. — Как вы думаете: скоро настанет его час?

— Его час настанет тогда, когда лошадь, овца и собака будут съедены и когда все в один голос начнут кричать ему: "Если ты король, то дай нам хлеба! " — сказал Модред.

— Еще хорошо, — вставил свое слово и третий принц, почтенный старик, опиравшийся на массивный серебряный посох, но прикрытый лохмотьями. Хорошо, что ночная вылазка, которая была предпринята только из-за голода, не достигла своей цели, то есть не доставила провизии, иначе никто не отважился бы остаться верным Тостигу.

Овен принужденно засмеялся.

— Как можешь ты, кимр, говорить о верности саксонцу-разбойнику, опустошителю, убийце? Если б Тостиг и не предлагал нам хлеб, то мы все-таки должны бы остаться верными нашей мести и снести голову Гриффиту… Ш-ш-ш! Гриффит пробуждается из своего оцепенения… смотрите, как мрачно блестят его глаза!

Король, действительно, приподнялся немного, оперся на локоть и с отчаянием огляделся вокруг.

— Сыграй нам что-нибудь, бард, — произнес он. — Спой нам песню, которая напоминала бы прежние дни!

Бард поспешил исполнить его приказ, но порванные струны издали только глухой, неприятный ропот.

— Благозвучие покинуло арфу, о, государь! — проговорил бард жалобно.

— Так! — пробормотал Гриффит. — А надежда покинула землю!.. Варя, отвечай мне: ведь ты часто славил в моем дворце умерших королей… будут ли когда-нибудь славить и меня? Будут ли рассказывать потомству о тех славных днях, когда князья повисские бежали перед мной, как облака бегут перед бурей?.. Будут ли петь о том, как корабли мои наводили ужас на всех моряков?.. Да, хотелось бы знать мне: будут ли петь о том, как я жег саксонские города и побеждал Рольфа гирфордского… или же в памяти останутся только мой стыд и позор?

Бард провел рукой по глазам и ответил:

— Барды будут петь не о том, как перед твоим троном преклонялось двадцать князей и как ты побеждал саксонцев, но в песнях их будет описываться, с каким геройством ты защищал свою землю и какой славный подвиг совершил на пенмаен-маврской вершине!

— Больше мне и не надо… и этим одним увековечится мое имя, — сказал Гриффит.

Он взглянул на Альдиту и проговорил серьезно:

— Ты бледна и печальна, моя супруга. Жаль ли тебе трона или мужа?

Не участие или любовь выразились на надменном лице Альдиты, а один ужас, когда она ответила:

— Что тебе за дело до моей печали!.. Ты теперь ведь выбираешь только между мечом или голодом. Ты презираешь нашу жизнь во имя своей гордости. Так пусть же будет по-твоему: умрем!

В душе Гриффита происходила борьба между нежностью и гневом, которая ясно отразилась на его лице.

— Но смерть не может быть для тебя страшной, если ты любишь меня! воскликнул он.

Альдита отвернулась с содроганием, и несчастный король неподвижным взором смотрел на это лицо, которое было так прекрасно, но не было согрето чувством. Смуглые щеки его побагровели.

— Ты желаешь, чтобы я покорился твоему земляку,

Гарольду, чтобы я… я, который должен бы быть королем всей Британии, вымолил у него пощаду?.. О, ты, изменница, дочь танов-разбойников! Ты прекрасна, как Равена, но я не Фортимер для тебя!.. Ты с ужасом отворачиваешься от своего супруга, который дал тебе корону, и мечтаешь о Гарольде…

Страшная ревность звучала в голосе короля и сверкала в его глазах, между тем как Альдита вспыхнула и надменным движением скрестила на груди руки.

— Напрасно вернул мне Гарольд твое тело, если сердце-то осталось у него! — произнес Гриффит, скрипя зубами. — Я понимаю теперь, что ты желала бы видеть меня у ног моего злейшего врага… чтобы я полз перед ним как избитая собака, вымаливая себе прощения… ты желаешь этого не ради спасения моей жизни, а потому, что будешь иметь случай снова любоваться им… этим саксонцем, которому ты с удовольствием отдалась бы, если б он только пожелал взять тебя… О, позор, позор, позор мне, бедному!.. О, неслыханное вероломство!.. Да! лучше саксонского меча и змеиного жала поражает подобное… подобное…

Глаза гордого короля наполнились слезами, и голос его дрогнул.

— Убей меня, если хочешь, только не оскорбляй! — сказала Альдита холодно. — Я ведь сказала, что готова умереть!

Она встала и, не удостаивая более своего мужа ни одним взглядом, ушла в одну из башен, где кое-как была приготовлена для нее комната.

Гриффит долго смотрел ей в след, и взор его постепенно делался все мягче и мягче, потому что любовь его к Альдите пережила доверие и уважение. Только любовь к женщине и способна победить сердце сурового дикаря. Он подозвал к себе барда, который отошел было в самый угол во время разговора королевской четы, и спросил с вымученной улыбкой:

— Веришь ты преданию, которое гласит, что Джиневра изменяла королю Артуру?

— Нет, не верю, — ответил бард, угадавший мысль короля, — потому что она не пережила его и была похоронена вместе с ним в Аваллонской долине.

— Ты изучал сердце человеческое и понимаешь все его движения, скажи же мне: что побуждает нас скорее желать смерти любимой особы, чем помириться с мыслью, что она будет принадлежать другому. Выражается ли в этом любовь или ненависть?

Выражение глубочайшего участия мелькнуло во взоре барда, когда он почтительно преклонился перед королем и ответил:

— О, государь, кто же может сказать, какие звуки извлекаются ветром из струн арфы или какие желания может пробудить любовь в сердце человека?.. Но я могу сказать, — продолжал бард, выпрямляясь во весь рост и резко выговаривая слова, — что любовь короля не терпит мысли о бесчестии, и что та, в объятиях которой он покоился, должна заснуть вечным сном вместе с ним…

— Эти стены будут моей могилой, -перебил Гриффит внезапно, — а ты переживешь меня.

— Повторяю, что ты не один будешь лежать в могиле, — утешал бард. — С тобой будет похоронена та, которая тебе всего дороже в мире… я буду петь над твоей и ее могилой, если переживу тебя, и воздвигну над вами холм, который будет памятником для потомства… Надеюсь, однако, что ты еще проживешь многие славные лета, вырвавшись из сетей неприятеля!

Вместо всякого ответа Гриффит указал на виднеющуюся вдали реку, сплошь покрытую саксонскими парусами, и потом обратил внимание барда на исхудалых людей, тихо скользивших вокруг стен, и на умиравших у бассейна.

В это время послышался громкий говор множества голосов. Все столпились в одну кучку, и к королю приблизился один из часовых. За ним следовали валлийские предводители и принцы.

— Что тебе? — спросил Гриффит опустившегося на колени часового, принимая величественную осанку.

— Во входе в ущелье дожидаются двое: жрец с жезлом и какой-то безоружный начальник, — доложил вопрошаемый. — Друида зовут Эваном и он кимр, из Гвентленда, а начальник, сопровождающий его, не из саксонцев, насколько я мог заметить. Друид, — продолжал часовой, подавая королю его сломанный обруч и живого, ослепленного сокола, увешенного маленькими колокольчиками, — просил меня вручить тебе эти залоги и передать следующие слова: «Граф Гарольд шлет свой искренний привет Гриффиту, сыну Левелина, и вместе с тем посылает, в знак своего дружелюбия, богатейшую добычу из всех своих добыч и сокола из Аландудно, причем просит помнить, что начальники всегда посылают друг другу таких соколов. Сверх этого, он просит Гриффита выслушать его посла — во имя блага его подданных».

Со стороны предводителей раздались восклицания радости, между тем как заговорщики, принцы, обменивались боязливыми взглядами.

Гриффит с каким-то особенным восхищением схватил обруч, потеря которого была для него чувствительнее чем поражение. Несмотря на свои грубые недостатки, он имел великодушное сердце и был способен судить беспристрастно, почему и был тронут деликатностью Гарольда, который не отказывал в уважении павшему противнику.

— Что вы посоветуете мне, мудрые предводители? — обратился он после продолжительного молчания к стоявшим в стороне валлийцам.

— Мы советуем тебе выслушать друида, государь! — воскликнули все, исключая принцев.

— Не следует ли нам заявить и свое мнение? — шепотом спросил Модред своих сообщников.

— Нет, потому что мы этим восстановили бы всех против себя, а этого не должно быть, — ответили ему.

Бард снова подошел к королю, причем все смолкли, ожидая, что скажет опытный сердцевед.

— Я тоже советую выслушать посла, — проговорил он коротко и почти повелительным тоном, так как он обращался не к королю, а к предводителям. Но вы должны не допускать его сюда. Врагу не следует знать — сильны ли мы или слабы. Наше могущество только и основано на том, что о нас ничего верного не известно. Пусть король сам пойдет к послу, сопровождаемый своими предводителями и придворными. На всех уступах скалы за королем должны стоять ратники. Таким образом, число их покажется громадным.

— Твой совет хорош, и мы принимаем его, — сказал король.

Между тем Эван и де-Гравиль дожидались у входа в то ужасное ущелье, возле которого зияли бездонные пропасти.

— В этом месте сто человек смело могут защититься от тысячи неприятелей, — пробормотал де-Гравиль.

Он обратился со всевозможной любезностью к форпостам, которые состояли из самых высокорослых, сильных и сытых воинов. Но они не ответили ему, а кидали на него яростные взгляды и скалили зубы.

— Эти несчастные дикари не понимают меня, — сказал рыцарь Эвану, который стоял рядом с ним. — Поговори с ними на их языке.

— Они и мне не ответят, покуда король не прикажет допустить нас к нему… Может быть, он и не захочет выслушать нас.

— Не захочет?! — повторил рыцарь с негодованием. — Мне кажется, что даже этот варварский король не может быть таким неучем, чтобы таким образом надругаться над Вильгельмом Малье де-Гравилем… Я, впрочем, и забыл, продолжал рыцарь, покраснев, — что он и не знает меня… Не могу понять, как это Гарольд решился подвергнуть меня, норманнского рыцаря, подобными оскорблениями, когда мне даже и говорить-то с королем не придется, потому что роль посла играешь ты, а вовсе не я.

— Может быть, тебе поручено шепнуть несколько слов королю. Так как ты иностранец, то никто не осмелится пристать к тебе, между тем как секретничанье с Гриффитом с моей стороны возбудило бы подозрительность окружающих его и могло бы дорого обойтись мне.

— Понимаю, — сказал де-Гравиль. — А! Вот идут к нам валлийцы… Per peeles Domini! Этот, что укутан плащом и носит на голове золотой обруч, и есть тот самый кошачий король, который ночью во время сражения так бешено кусался и царапался.

— Держи язык за зубами, — проговорил друид серьезно.

— Разве ты, добрый отец, не знаешь, что один благородный римлянин когда-то сказал, что нет ничего приятнее шутки? Но теперь придется добавить: что в виду кошачьих когтей не следует шутить.

С этими словами рыцарь выпрямил свою тоненькую, но довольно величавую фигуру и начал оправлять костюм, чтобы как можно приличнее принять короля.

Сверху шли один за другим предводители, высокое происхождение которых давало им право сопутствовать Гриффиту. За ними показался знаменосец с грязным, изодранным знаменем, на котором был изображен лев, тут же следовал и сам король, окруженный остатками своего придворного штата. Не доходя нескольких шагов до послов, король остановился, и Малье де-Гравиль с невольным удивлением залюбовался им.

Как ни был мал и тщедушен Гриффит, как ни была изорвана и испачкана его мантия, он все же не потерял своей истинно величественной осанки и во взгляде его выражалось нечто, доказывающее, что он хорошо сознает свой авторитет и свое достоинство. Нужно заметить, что он не был лишен образования и имел способности, которые при более благоприятных обстоятельствах сделали бы из него человека великого во всех отношениях. Страстно любя родину, он изменил римским классикам ради валлийских хроник, сказаний и песен и так основательно изучил все это, так же как и кимрский язык, что мог в этом отношении потягаться хоть с первым ученым. Если судить о нем беспристрастно, то смело можно сказать, что он был одним из величайших кимрских полководцев со времени смерти великого Ричарда.

— Говорите кто-нибудь из вас, — обратился он к послам. — Что нужно графу Гарольцу от короля Гриффита?

— Граф Гарольд говорит следующее, — начал Эван. — Слава Гриффиту, сыну Левелина, его предводителям и всему его народу! Мы окружили вас со всех сторон, а беспощадный голод все быстрее и быстрее приближается к вам. Не лучше ли вам решиться сдаться нам, чем умереть голодной смертью? Всем вам, исключая одного Гриффита, будет дарована жизнь и будет дано позволение вернуться на родину. Пусть Гриффит идет к Гарольду, который примет его со всеми почестями, подобающими королю. Пусть Гриффит согласится сделаться вассалом короля Эдуарда, Гарольд тогда повезет его ко двору, поручившись за его жизнь, и испросит ему помилование. Хотя любовь к родине и долг воспрещают Гарольду оставить тебя, Гриффита, самовластным королем, но он все-таки обещает тебе, что твоя корона перейдет к кому-нибудь из твоего же рода.

Жрец замолк. На лицах предводителей выразилась радость, а двое из заговорщиков, все время с непримиримой ненавистью посматривавших на короля, побежали наверх, чтобы передать стоящим там воинам слова Эвана. Модред же подкрался ближе к королю, желая лучше видеть выражение его лица, которое было сурово и сумрачно, как туча во время бури.

Эван снова заговорил, высоко подняв жезл.

— И хотя я рожден в Гвентленде, который был опустошен Гриффитом и князь которого был убит Гриффитом же, я тоже, в качестве служителя Божия, брата всех предстоящих предо мной и сына этой земли, который искренно сочувствует угнетенным ее защитникам, умоляю тебя, государь, умоляю во имя этого святого символа вечной любви и бесконечного милосердия, чтобы ты поборол свою суетную земную гордость и послушался голоса мира! Помни, что многое простится тебе, если ты теперь спасешь жизнь своих последних приверженцев!

Де-Гравиль, заметив, что условленный знак подан, приблизился к королю, украдкой передал ему перстень и шепнул, что ему велел Гарольд.

Король дико взглянул на рыцаря, потом на перстень, который он судорожно стиснул в руках… В это мгновение человек взял в нем верх над королем: он забыл о своем народе, о своих обязанностях и помнил только о любимой женщине, которую он подозревал в измене. Ему показалось, что Гарольд, посылая этот перстень, насмехается над ним.

Речь друида осталась не без действия: предводители вполголоса начали говорить, что королю следует послушаться посла, но в короле снова заговорили гордость деспота и ревность мужа. Он сильно покраснел и нетерпеливым движением откинул со лба волосы. Подойдя еще на шаг к друиду, он проговорил медленно, но громко:

— Я выслушал тебя, так ты выслушай же теперь и мой ответ, ответ сына Левелина, потомка Родериха великого: королем я родился, королем желаю и умереть. Я не желаю покориться Эдуарду, сыну разбойника. Не хочу я жертвовать правом моего народа и моим собственным для того, чтобы искупить ничтожную жизнь… Это право освящено Богом и должно сохраниться для потомства, оно опять должно владеть всей Британией, а этого не будет, если я покорюсь. Скажи саксонцу Гарольду от меня: ты оставил нам только камни друидов и гнезде орла, но ты не можешь лишить нас нашего королевского достоинства и нашей свободы: я сойду в могилу свободным королем!.. Даже вы, мои славные предводители, не можете принудить меня сдаться врагу… Не бойтесь голодной смерти: мы не умрем, не отомстив предварительно за себя!.. Уходи ты, шепчущий рыцарь, уходи и ты, лживый кимр, и скажи Гарольду, чтобы он бдительно охранял свои рвы и валы. Мы хотим оказать ему милость за милость: мы не желаем больше нападать на него под покровом ночи, но сойдем с этих вершин при солнечном сиянии и, хоть он и считает нас уморенными голодом, устроим в его стенах прелестнейший пир и себе и ястребам, уже чующим близкую добычу!

— Безрассудный, несчастный король! — воскликнул Эван. — Какое проклятие призываешь ты на свою голову!.. Разве ты хочешь быть убийцей своих подданных в бесполезной, безрассудной битве? Ты ответишь небу за кровь, которая прольется по твоей вине!

— Замолчи…перестань каркать, лживый ворон! — крикнул король, сверкая глазами. — Было время, когда жрецы шли впереди нас, чтобы ободрять нас на битву, а не устрашать… Друиды научили нас восклицать: «За Одина!» в тот день, когда саксонцы, неистовые как ратники Гарольда, напали на мас-герменские поля… На голову завоевателя падет проклятие, а не на тех, которые защищают свои дома и жертвенники. Именем страны, разоренной саксонцами, и пролитой ими крови, именем кургана на этой вершине, под которым лежат мертвые, слышащие меня, призываю проклятие угнетенных на детей Горзы и Генгиста! Наступит время, когда и они в свою очередь почувствуют сталь чужеземца, царство их рухнет, и рыцари их станут рабами на родной земле! Род Сердика и Генгиста будет стерт со скрижалей власти, и отомщенные тени наших предков будут носиться по могилам их племени. И хотя мы слабы телом, но дух наш будет бодрым до последней минуты. Соха пройдет по нашим городам, но только наша нога будет попирать нашу почву, и дела наши сохранят нашу речь в песнях бардов. В великий день суда Одина, никакое другое племя, кроме кимрского, не восстанет из могил этого края, чтобы дать ответ за прегрешения витязей!

Голос короля был так оглушителен, выражение его лица так величественно, так повелительно, что не только жрец почувствовал к нему какое-то благоговение, но и де-Гравиль, хотя не понимал его слов, склонил голову. Даже неудовольствие вождей угасло на мгновение. Не то происходило между ратниками, оставшимися наверху. Они не слышали слов своего государя и с жадностью внимали коварным речам двух заговорщиков, толковавших им, что Гриффит не соглашается на предложение Гарольда, возбуждая тем ропот. Мало-помалу люди совсем взволновались и начали спускаться вниз, к королю.

Оправившись от изумления, де-Гравиль снова подошел к Гриффиту и повторил свое мирное увещание. Но король сурово махнул рукой и сказал вслух по-саксонски:

— Не может быть секретов между Гарольдом и мной. Вот все, что я тебе скажу и что ты должен передать в ответ. Благодарю графа за себя, за королеву и за свой народ. Он поступил благородно, как противник, и как противник же я благодарю его, но в качестве короля отказываюсь принять его предложение… Венец, который он возвратил мне, он увидит опять еще до наступления сумерек. Послы, вы получили мой ответ: идите теперь назад и спешите, чтобы мы не обогнали вас на пути.

Друид вздохнул и окинул взглядом сострадания окружающих. Он заметил не без радости, что один только король упорствовал в своей безрассудной гордости.

Как только послы ушли, все вожди приступили к королю с горькими упреками, и этим воспользовались заговорщики, чтобы приступить к делу. Яростная толпа бросилась с неистовством на Гриффита, которого окружили бард, сокольничий и еще несколько верных слуг.

Друид и де-Гравиль, спускаясь с горы, услышали громкий говор множества голосов и остановились, чтобы посмотреть назад. Они видели, как толпа сбегала вниз, но на том месте, которое они оставили, могли видеть, по неровности местности, только концы пик, поднятые мечи и быстрое движение голов.

— Что это все значит? — спросил де-Гравиль, ухватившись за рукоять меча.

— Молчи! — прошептал друид, страшно побледневший.

Вдруг над невнятным говором раздался голос короля, грозный и гневный, но ясный и звучный. Затем наступила минута молчания, потом воздух огласился стуком оружия, криком, ревом и шумом, который невозможно описать.

Но вот снова раздался голос короля, но уже неясный и невнятный. Смех ли то был? Или стон?

Опять все смолкло. Жрец стоял на коленях и молился, между тем как рыцарь, дрожавший как в лихорадке, вынул из ножен меч. Воцарилась мертвая тишина, концы пик стояли неподвижно на воздухе… Вдруг снова послышался крик, но уж не такой резкий как прежде, и валлоны начали приближаться к тому месту, где стояли послы.

— Им приказано нас убить, — пробормотал рыцарь, прислонясь к скале. Но горе первому, кто подойдет ко мне на расстояние моего меча!

Толпа быстро шла вперед. Среди нее виднелись три предателя. Старик держал в руке длинный шест, на конце которого была надета отрубленная, истекавшая кровью, голова Гриффита.

— Вот, — сказал он, подойдя к послам, — вот ответ Гарольду. Мы идем с вами.

— Хлеба, хлеба! — вопила толпа. А три предателя шептали злорадно:

— Мы отомщены!

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
Судьба

ГЛАВА I

Спустя несколько дней после убийства несчастного Гриффита саксонские корабли стояли на якоре в широком устье Конвея. На небольшой передней палубе самого красивого корабля эскадры стоял Гарольд перед королевой Альдитой. Великолепное кресло с высокой спинкой и балдахином было приготовлено для дочери Альгара, а за ним помещалось множество валлийских женщин, наскоро избранных для прислуги ей.

Альдита не садилась. Стоя возле победителя своего покойного супруга, она говорила:

— На горе пробил тот час, когда Альдита покинула палаты своих отцов и свою родину! Из терния был сплетен венец, который надели на ее голову, и воздух, которым она дышала, был пропитан кровью. Иду отсюда одинокой, бесприютной вдовой, но я опять ступлю на землю моих предков и снова буду вдыхать воздух, которым я наслаждалась в детстве. Ты, Гарольд, стоишь предо мной как образ собственной моей молодости, и при звуках твоего голоса пробуждаются мечты минувших дней. Да хранит тебя Воден, благородная душа. Два раза ты спас дочь своего грозного противника Альгара, в первый раз от позора, потом от голодной смерти. Ты желал было спасти от смерти и моего супруга, но небо было разгневано, и пролитая им кровь моих земляков взывала о мести… разоренные, сожженные им храмы изрекли ему приговор со своих опустевших жертвенников. Я возвращусь к отцу и братьям. И если им дорога жизнь и честь дочери и сестры, то они не поднимут никогда оружия против ее избавителя… Благодарю, Гарольд, за все сделанное для меня и молю Ведена, чтобы он дал тебе счастье и сохранил от бед.

Гарольд схватил руку королевы и прижал ее к губам. В этот момент Альдита была так же хороша, как в первой молодости. Волнение окрасило ее щеки ярким румянцем и придало блеск глазам.

— Да сохранит тебе Бог жизнь и здоровье, благородная Альдита! ответил Гарольд. — Скажи от моего имени своим родным, что ради тебя и Леофрика я готов быть им братом и другом, если только это не будет противно их желанью. Действуй они со мной заодно, то Англия была бы ограждена от всех врагов и опасностей. Когда время заживит раны, нанесенные тебе в прошлом, то да расцветет тебе снова радость в лице твоей дочери, которая уж ждет тебя в маркарских палатах. Прощай, благородная Альдита!

Сказав это, граф еще раз пожал руку королевы и спустился с корабля в свою лодку. Между тем как он плыл к берегу, рог затрубил к снятию якоря, корабль выпрямился и величаво выплыл из гавани. Альдита неподвижно стояла на прежнем месте, следя глазами за шлюпкой, уносившей предмет ее тайной любви.

На берегу Гарольда встретил Тостиг с де-Гравилем.

— Право, Гарольд, — проговорил улыбаясь Тостиг, — не много труда стоило бы тебе утешить хорошенькую вдову и присоединить к нашему дому Мерцию и восточную Англию.

По лицу Гарольда промелькнуло выражение легкого неудовольствия, но он молчал.

— Замечательно красивая женщина! — сказал де-Гравиль. — Прелесть как хороша, несмотря на то что сильно похудела от голода и загорела от солнца. Не удивительно, что кошачий король не отпускал ее от себя!

— Сир де-Гравиль, — начал Гарольд, желая дать разговору другой оборот, — так как со стороны валлийцев больше нечего опасаться, то я намерен сегодня же вечером отправиться в Лондон… дорогой мы с тобой поговорим кое о чем.

— Неужели ты так скоро уезжаешь?! — воскликнул де-Гравиль с изумлением. — Я думал, что ты сперва постараешься совершенно покорить этих непокорных валлийцев… разделишь землю между танами и настроишь, где нужно, крепости… Например, вот это место чрезвычайно удобно для постройки крепости… Вы, саксонцы, должно быть, только умеете покорять, а не удерживать за собой завоеванное!

— Мы ведем войну, любезный сир, не для того, чтобы завоевать что-нибудь, а с целью самозащиты. Мы не умеем строить крепости, и я прошу тебя не говорить моим танам о разделе земли… я не желаю разделять добычу. Вместо убитого Гриффита будут управлять его братья. Англия отстояла себя и наказала напавших на нее — чего ж ей больше надо? Мы не желаем следовать примеру наших предков, силой основывавших себе новую родину… противозаконная борьба кончилась, и все должно опять идти своим чередом.

Тостиг взглянул с какой-то ядовитой усмешкой на рыцаря, который молча последовал за Гарольдом, обдумывая его слова.

В крепости Гарольда дожидался гонец из Честера, прибывший с целью известить о смерти Альгара, единственного соперника знаменитого графа.

Эта весть вызвала в сердце Гарольда сильную печаль: отважные люди всегда симпатизируют друг другу, как бы они ни враждовали между собой. Но потом его утешила мысль, что Англия избавлена от самого опасного подданного, а сам он — от последней помехи к достижению цели.

— Теперь надо поспешить в Лондон! — шептало ему честолюбие. — Нет больше врагов, нарушавших мир этого государства, которое теперь будет процветать под твоим правлением, Гарольд, так как оно раньше еще никогда не процветало… теперь ты будешь с триумфом шествовать через города и села, которые ты избавил от новых нашествий горцев… сердца народа и войска уж принадлежат тебе всецело… Да, Хильда действительно ясновидящая. Я сам убеждаюсь, что она была права, когда сказала мне, что после смерти Эдуарда все единодушно воскликнут: «Да здравствует король Гарольд!».

ГЛАВА II

Гарольд с де-Гравилем следовали в Лондон за победоносным войском, между тем как флот отплывал к месту своей постоянной стоянки, а Тостиг снова вернулся в свое графство.

— Теперь только я могу благодарить тебя, храброго норманна, за твое великодушное содействие во время борьбы с Гриффитом! — начал Гарольд. Теперь же я могу заняться и последней просьбой моего брата Свена и горячими мольбами матери, проливающей горькие слезы о своем любимце, Вольноте. Ты, кажется, мог убедиться собственными глазами, что твоему герцогу нет больше основания задерживать заложников у себя. Сам Эдуард скажет тебе, что он достаточно уверен в добросовестности рода Годвина и не нуждается больше в гарантии… Не думаю, чтобы герцог Вильгельм просил бы тебя передать мне письмо умершего, если б он не был намерен оказать справедливость нашему семейству.

— Полагаю, что ты не ошибаешься, граф Гарольд, — ответил де-Гравиль. Если и я не ошибаюсь, то герцог Вильгельм чрезвычайно сильно желает тебя лично и удерживает Гакона и Вольнота только с той целью, чтобы ты сам прибыл за ними.

Слова эти были сказаны как будто от чистого сердца, но в карих глазах говорившего мелькнуло такое выражение, которое доказывало, что он лукавит перед Гарольдом.

— Подобное желание со стороны герцога Вильгельма, если оно действительно существует, очень льстит мне, — проговорил Гарольд. Признаюсь, что я сам не прочь побывать у него и полюбоваться Нормандией. Странники и торговые люди не нахвалятся заботливостью герцога о торговле, а что касается устройства вашего флота, то мне нелишне будет поучиться в норманнских гаванях. Слышал я и о том, как много сделал Вильгельм при помощи Ланфранка для образования духовенства и как он покровительствует изящным искусствам, в особенности же зодчеству. С великим удовольствием переплыл бы я море, чтобы увидеть все это, но меня останавливает мысль, что мне придется вернуться обратно в Англию без Вольнота и Гакона.

— Я ничего не могу сказать наверное, но имею основание предполагать, что герцог Вильгельм многим бы пожертвовал, лишь бы пожать руку графа Гарольда и увериться в его дружбе.

При всем своем уме и прозорливости Гарольд не был подозрителен, к тому же никому, кроме Эдуарда, не были известны притязания Вильгельма на английский престол, и вследствие этого Гарольд верил искренности слов де-Гравиля.

— Англии и Нормандии действительно следовало бы заключить союз, ответил граф. — Я подумаю об этом, сир де-Гравиль, и не моя будет вина, если не прекратятся прежние недоразумения между Англией и Нормандией.

Разговор переменился, и умный де-Гравиль, радовавшийся, что может подать своему герцогу приятную надежду, стал еще говорливее.

Невозможно описать восторг, с которым встречали Гарольда жители городов и сел, через которые ему приходилось проезжать, а в Лондоне были устроены, в честь его возвращения, такие великолепные празднества, какие едва ли когда видела столица до того времени.

Согласно варварскому обычаю, тогда существовавшему, Эдуарду переслали голову Гриффита и но его самого лучшего военного корабля. Благодаря Гарольду, трон Гриффита был передан братьям убитого. Они присягнули

Эдуарду в верности и послали ему заложников, во имя которых обязывались платить дань, какая вообще платилась саксонским королям, и исправлять все требовавшиеся от них повинности.

Малье де-Гравиль вернулся к герцогу Вильгельму с дарами Эдуарда и просьбой его и Гарольда о выдаче заложников.

Рыцарь хорошо подметил, что Эдуард сильно охладел к Вильгельму и обратил всю свою любовь на Гарольда и братьев его, исключая, впрочем, Тостига. Но так как на саксонский престол никогда не были избираемы подданные, то де-Гравилю и в голову не могло прийти, чтобы Гарольд мог когда-либо сделаться соперником Вильгельма в обладании Англией. Де-Гравиль рассчитывал, что если непосредственно после смерти Эдуарда будет избран сын Этелинга, то он не сумеет защитить свое государство от сильного неприятеля, да и едва ли будет пользоваться народной любовью. Одно только упустил из виду норманн: то, что несовершеннолетних в Англии никогда не избирали в какие-либо должности, а тем менее — в короли. Зато он убедился, что один только Гарольд мог бы снова расположить Эдуарда в пользу Вильгельма.

ГЛАВА III

В уверенности, что герцог норманнский вернет заложников, Гарольд со спокойным сердцем занялся государственными делами, которые во время его похода против валлийцев накопились в громадном количестве, так как ленивый король почти вовсе не обращал на них внимания. Однако он все же находил время посещать знакомую нам римскую виллу, куда его тянули любовь и дружба.

Чем более он приближался к цели, тем более укреплялась его вера в существование тайных сил, управляющих, по словам Хильды, судьбой людей, хотя прежде он чуть ли не издевался над этой верой. Пока он жил только для исполнения обязанностей гражданина, он шел прямо, твердыми шагами, но когда в нем вспыхнуло честолюбие, ум его начал блуждать в безграничной области фантазий. Он чувствовал, что мало одной силы воли для достижения своей новой цели, что ему может помочь одно счастливое стечение обстоятельств; потому-то Хильде и удалось обольстить его уверениями, будто она вычитала из книги судеб, что ему действительно назначено играть на земле самую великую роль.

Юдифь, ослепленная своей безграничной любовью, не замечала, что Гарольд стал более заниматься Хильдой, чем ею, и не дивилась, когда они беседовали шепотом или стояли вдвоем в лунные ночи на рунической могиле. Она видела только одно, что возлюбленный ее все еще ей верен, несмотря на частые разлуки и шаткую надежду когда-либо сочетаться с ней браком. Не подозревала она, что сердцем Гарольда с каждым днем все более овладевает честолюбие, которое под конец может вытеснить любовь к ней!

Протекло несколько месяцев, а герцог Вильгельм не отвечал на требование короля и Гарольда. Сильно упрекала последнего совесть за то, что он так мало обращает внимания на последнюю просьбу умершего брата и слезы матери.

По смерти Годвина жена его удалилась в провинцию, и потому Гарольд крайне удивился, когда она в один прекрасный день внезапно явилась к нему в Лондон. Он стремительно кинулся ей навстречу, желая обнять ее, но она с грустью отстранила его от себя и, опустившись на колени, произнесла:

— Смотри, Гарольд, мать умоляет сына о сыне. Я лежу перед тобой на коленях, умоляя сжалиться надо мною… Несколько годов, казавшиеся мне бесконечными, я томилась… грустила о Вольноте… разлука с ним длится так долго, что он теперь и не узнает меня — так изменилась я от тоски и горя. Ты послал Малье к Вильгельму и сказал мне: «Жди возвращения его!» — я ждала. Потом ты утешал меня, что, переслав тебе письмо Свена, герцог уж не будет больше противиться просьбе о выдаче заложников, я молча преклонилась перед тобой, как преклонялась перед Годвином… До сих пор я не напоминала тебе твое обещание: я сознавала, что родина и король в последнее время имели на тебя больше прав, чем мать. Но теперь, когда я вижу, что ты свободен, что ты исполнил свой долг, я не хочу больше ждать… не хочу довольствоваться бесплодными надеждами… Гарольд, напоминаю тебе твое обещание!.. Гарольд, вспомни, что ты сам поклялся вернуть в мои объятия Вольнота!

— Встань, встань, матушка! — воскликнул растроганный Гарольд. — Долго длилось твое терпение, но теперь я сдержу свое слово. Сегодня же я буду просить короля отпустить меня к герцогу Вильгельму.

Гита встала и, рыдая, кинулась в распростертые объятия Гарольда.

ГЛАВА IV

В тот самый час, когда происходил вышеописанный разговор между Гитой и Гарольдом, Гурт, охотившийся не далеко от римской виллы, вздумал посетить пророчицу. Хильды не было дома, но ему сказали, что Юдифь была в своих покоях, а Гурт, который вскоре сам должен был соединиться навсегда с избранной им девушкою, очень любил и уважал возлюбленную брата. Он пошел в женскую комнату, где по обыкновению сидели за работой девушки, на этот раз вышивавшие на ткани из чистейшего золота изображение разящего всадника. Пророчица назначила его на хоругвь для графа Гарольда.

При входе тана смех и песни служанок сразу умолкли.

— Где Юдифь? — спросил Гурт, видя, что ее тут не было.

Старшая из служанок указала на перистиль и Гурт отправился туда, предварительно полюбовавшись прекрасной работой.

Он нашел Юдифь сидевшей в глубокой задумчивости у римского колодца. Заметив его, она встала и бросилась к нему с громким восклицанием:

— О, Гурт, само небо!.. посылает тебя ко мне! Я знаю… чувствую, что в эту минуту твоему брату Гарольду угрожает страшная опасность… Умоляю тебя: поспеши к нему и поддержи его своим светлым умом и горячей любовью.

— Я исполню твое желание, дорогая Юдифь, но прошу тебя не поддаваться суеверию, под влиянием которого ты сейчас говоришь. В ранней молодости я тоже был суеверен, но уж давно вышел из заблуждения… Не могу сказать тебе, как мне горько видеть, что детские сказки Хильды отуманили даже ум Гарольда, так что он, прежде все говоривший только об обязанности, теперь постоянно твердит о судьбе.

— Увы! — ответила Юдифь, с отчаянием ломая руки. — Разве можно отразить удары судьбы, стараясь не видеть ее приближение?.. Но что же мы теряем драгоценные минуты в простом разговоре?.. Иди, Гурт, дорогой Гурт!.. Спеши к Гарольду, над головой которого собирается черная, грозная туча.

Гурт не возражал более и побежал к своему коню, между тем как Юдифь осталась у колодца.

Гурт прибыл в Лондон как раз вовремя, чтобы еще застать брата и проводить к королю, поздоровавшись наскоро с матерью. Намерение Гарольда посетить норманнского герцога не внушило сначала ему никакого опасения, а хорошенько обдумать слова брата он не успел, потому что переезд продолжался всего несколько минут.

Эдуард внимательно выслушал Гарольда и так долго не отвечал, что граф счел его погрузившимся, по обыкновению, в молитву, но ошибался: король с беспокойством припоминал необдуманные обещания, данные им в молодости Вильгельму, и соображал, какие могут произойти от этого последствия.

— Так ты точно дал матери подобную клятву и желаешь сдержать ее? спросил он наконец Гарольда.

— Да, государь, — ответил Гарольд отрывисто.

— В таком случае я не могу удерживать тебя, — проговорил Эдуард. — Ты мудрейший изо всех моих подданных и, конечно, не сделаешь ничего необдуманно…

Но, — продолжал король торжественным тоном и с очевидным волнением, прошу тебя принять к сведению, что я не одобряю твоего намерения: я предвижу, что твоя поездка к Вильгельму навлечет на Англию большое бедствие и для тебя лично будет источником великого горя… удержать же тебя, повторяю, не могу.

— О, государь, не напрасно ли ты беспокоишься? — заметил Гарольд, пораженный необыкновенной серьезностью короля. — Твой родственник Вильгельм норманнский слыл всегда беспощадным в войне, но честно и откровенно поступающим с друзьями… да и величайшим позором было бы для него, если б он решился нанести вред человеку, доверчиво и с добрым намерением являющемуся к нему.

— Гарольд, Гарольд, — сказал нетерпеливо король, я знаю Вильгельма лучше тебя. — Он далеко не так прост, как ты думаешь, и заботится только о собственной выгоде. Более не скажу ничего. Я предостерег тебя — и теперь остальное предоставляю на волю неба.

К несчастью, люди, не обладающие большим умом, никогда не могут доказать другим справедливость своего убеждения, когда они подчас действительно додумываются до истины. Потому и предостережение короля не произвело никакого действия на Гарольда, который думал, что Эдуард просто увлекся фальшивым воззрением на характер Вильгельма. Гурт же судил иначе.

— Как ты думаешь, государь, — спросил он. — Подвергнусь ли и я какой-либо опасности, если поеду вместо Гарольда к Вильгельму?

— Нет, — проговорил король быстро. — И я советовал бы сделать это… С тобой Вильгельму нечего хитрить… тебе он не может желать никакого вреда… ты поступишь очень благоразумно, если поедешь.

— Но я поступлю бесчестно, если допущу его до этого! — возразил Гарольд. — Но как бы то ни было, позволь благодарить тебя, дорогой государь, за твою нежную заботливость обо мне… И да хранит тебя Бог!

Выйдя из дворца, братья заспорили о том, кому лучше ехать в Нормандию. Аргументы Гурта были так основательны, что Гарольд наконец мог выставить причиной своего упорства только то, что поклялся матери лично съездить за Гаконом и Вольнотом. Когда же они пришли домой, у него был отнят и этот предлог. Потому что как скоро Гурт открыл матери опасения и предостережения короля, она тоже начала умолять Гарольда послать вместо себя брата, утешая его тем, что при подобных условиях, с удовольствием освобождает его от данной им клятвы.

— Выслушай меня спокойно, Гарольд, — заговорил Гурт, видя, что брат все еще настаивает на своем. — Поверь, что король имеет основательные причины опасаться за тебя, но только не счел нужным высказать нам эти причины. Он вырос вместе с Вильгельмом и слишком был привязан к нему, чтобы подозревать его без оснований. Разве Вильгельм не имеет повода относиться к тебе недружелюбно? Я еще помню, как при дворе ходили слухи, что он имеет какие-то виды на английский престол и что Эдуард поощрял его претензии. Положим, что со стороны герцога было бы чистым безумием иметь подобные надежды и теперь, но все же он, вероятно, не отказывается от мысли возвратить свое влияние над королем, которое утратил в последнее время. Он знает, что вея Англия потрясется с одного конца до другого, если он задержит тебя, и что тогда ему будет очень удобно половить рыбу в мутной воде. Со мной же он ничего не сделает, потому что мое отсутствие в Англии не принесет ему никакой пользы, да он и не посмеет тронуть меня, так как ты состоишь главой всего нашего войска и жестоко отомстил бы за брата…

— Но он же удерживает Гакона и Вольнота — так почему не удержать и тебя? — перебил Гарольд.

— Потому что он удерживает их в качестве заложников, а я явлюсь к нему просто как гость и посол… Нет, мне не может угрожать никакая опасность, и я убедительно прошу тебя, Гарольд, послушаться разумного совета.

— О, дорогой, возлюбленный сын. послушайся брата! — воскликнула Гита, обнимая колена Гарольда. — Не допусти, чтобы тень Годвина пришла ко мне в ночной тьме и я бы услышала его грозный голос: жена, где Гарольд?

Здравый ум графа не мог не признать основательность этих слов. Притом же предостережения короля тревожили его более, чем он сознавался. Но с другой стороны, были такие причины, которые не дозволяли ему уступить убеждениям брата и матери. Первыми и сильнейшими из них были его врожденное мужество и благородная гордость, мешавшая ему согласиться на то, чтобы другой подвергся опасности. Кроме того, он не был уверен, увенчается ли успехом поездка Гурта в Нормандию, так как ненависть молодого тана к норманнам была хорошо известна в Руане. Сверх того, Гарольд предполагал заручиться дружбой Вильгельма, который мог бы со временем быть ему очень полезным.

Он вовсе не предполагал, чтобы герцог, не имея приверженцев при дворе Исповедника, мог иметь виды на английскую корону, и рассчитывал, что он поможет ему отстранить других претендентов: сына Этелинга и храброго норвежского короля Гардраду, — если задобрить его, а это можно было сделать, только лично съездив к нему. Потом Гарольду никак нельзя было надеяться на верность Тостига, который, состоя в родстве с Вильгельмом, непременно стал бы настраивать последнего против брата, если б тот даже и сделался наконец королем английским — новая причина для Гарольда постараться перетянуть Вильгельма на свою сторону. В голове его мелькнуло еще одно соображение: герцог сумел поставить Нормандию наряду с Францией и Германией, так можно ли человеку, желающему возвысить Англию во всех отношениях, упустить удобный случай узнать, какими средствами герцогу удалось совершить подобное чудо? Все эти соображения побудили графа решиться ехать самому. Но тут как будто какой-то тайный голос начал шептать ему, что не следует ехать, и он находился в страшном разладе с самим собой, когда голос Гурта вывел его из задумчивости.

— Советую тебе, — сказал серьезно юный тан, — принять в соображение, что хотя ты и можешь располагать собой по своему произволу, но ты не имеешь права навлекать бедствия на свое отечество, а это случится, если ты отправишься в Нормандию, вспомни слова короля!

Граф задрожал.

— Дорогая матушка и ты, благородный Гурт, вы почти победили меня, проговорил Гарольд, с чувством обнимая их, — но дайте мне только два дня для обсуждения этого важного дела, я же обещаю не поступать легкомысленно.

Это было последним словом Гарольда, и Гурт заметил не без удовольствия, что он отправился к Юдифи, которая, по его мнению, непременно отговорит Гарольда от поездки, так как она, в качестве владычицы сердца его, должна же иметь над ним больше влияния, чем король, мать и брат.

Между тем Гарольд отравился в римскую виллу и он чрезвычайно обрадовался, когда встретился в лесу с предсказательницей, где она собирала какие-то травы и листья.

Спрыгнув поспешно с коня, он подбежал к ней.

— Хильда, — начал он тихо, — ты часто говорила мне, будто мертвые могут подавать совет живым, и потому прошу тебя вызвать при мне дух усопшего героя, похороненного возле друидского жертвенника… я желаю убедиться в справедливости твоих слов, в которых еще наполовину сомневаюсь.

— Так знай же, — ответила Хильда, — что мертвые показываются глазам непосвященных только по доброй воле. Мне-то они покажутся, когда я предварительно произнесу известные заклинания, но не ручаюсь, чтобы и ты увидел их. Я, впрочем, исполню твое желание, и ты будешь стоять возле меня, чтобы слышать и видеть все, что будет происходить в ту торжественную минуту, когда мертвый восстанет из своего гроба. Да будет тебе известно, что я, желая успокоить тревогу Юдифи, узнала уже, что горизонт твой омрачился мимолетной тучей. Гарольд рассказал все, что волновало его. Хильда выслушала его и пришла тоже к тому заключению, что опасения короля неосновательны и Гарольду необходимо сделать все от него зависящее, чтобы овладеть дружбой герцога норманнского.

Таким образом, ответ ее не был способен переменить его первоначальное решение, но все же она попросила его исполнить свое намерение: выслушать совет мертвеца и поступать только сообразно с ним.

Очень довольный тем, что ему придется увериться в существовании сверхъестественной силы, Гарольд распростился с пророчицей и тихо продолжал свой путь, ведя коня за повод. Не успел он еще дойти до холма, как почувствовал прикосновение чьей то руки. Оглянувшись, он увидел перед собой лицо Юдифи, выражавшее самую нежную любовь и сильнейшую тревогу.

— Сердце моего сердца, что случилось с тобой? чего ты так печалишься? — воскликнул он.

— С тобой не произошло никакого несчастья? — пролепетала Юдифь, пристально смотря ему в глаза.

— Несчастья? Нет, дорогая моя! — ответил граф уклончиво.

Юдифь опустила глаза и, взяв его под руку, пошла вперед. Дойдя до места, откуда не видно было колонн друидского храма, вызывавших в ней этот день какой-то непонятный ужас, она вздохнула свободнее и остановилась.

— Что ж ты молчишь? — спросил Гарольд, склонившись к ней. — Скажи мне хоть что-нибудь!

— Ах, Гарольд, — ответила она. — Ты давно знаешь, что я живу только тобой и для тебя… я верю бабушке, которая говорит, что я — часть тебя, верю потому, что каждый раз чувствую: ожидает ли тебя радость или горе. Как часто, во время твоего отсутствия, на меня нападала веселость, и я знала тогда, что ты благополучно избег какой-нибудь грозившей тебе опасности или победил врага… Ты спрашивал меня, чем я взволнована в настоящий момент, но я сама не знаю этого — и могу сказать только, что эта печаль, которую я не в силах преодолеть, происходит от предчувствия, что тебе предстоит что-то ужасное.

Видя уныние своей невесты, Гарольд не осмеливался сообщить ей о предстоявшей поездке. Он притянул ее к себе и просил не беспокоиться напрасно. Но утешения его не подействовали на нее. Казалось, на душе ее тяготело нечто, чего нельзя объяснить одним предчувствием и чего ей не хотелось рассказать. Когда же Гарольд настойчиво попросил ее сообщить ему, на чем она основывает свое опасение, она скрепя сердце произнесла:

— Не смейся надо мной, Гарольд, ты еще не можешь представить себе, какую нравственную пытку перенесла я в течение этого дня. О, как я обрадовалась, как увидела Гурта!.. Я просила его ехать к тебе — видел ты его?

— Видел… Но продолжай.

— Ну, когда Гурт оставил меня, я машинально пошла на холм, где мы так часто сидели с тобой. Когда я села у склепа, мной начал овладевать сон, против которого я боролась всеми силами, но он одолел меня и я, уснув, увидела, как из могилы восстал бледный, мерцающий образ… я видела его совершенно ясно… о, я как будто и теперь вижу его перед тобой… этот лоб восковой белизны… эти ужасные глаза с неподвижным, мутным взором!..

— Образ витязя? — спросил граф в сильном смущении.

— Да, витязя, вооруженного по-старинному, очень похожего на того витязя, которого вышивают для тебя девушки Хильды. Я видела совершенно ясно, как он в одной руке держал длинный дротик, а в другой корону.

— Корону?!.. Дальше, дальше!

— Тут я совершенно заснула, и после многих неясных, перепутывавшихся образов, представившихся мне во сне, я ясно увидела следующее видение: на высокой скале стоял как будто ты, но окруженный небесным сиянием и походивший скорее на духа, чем на человека. Между скалой и долиной протекала бурная река, волны которой начали вздыматься все выше и выше, так что скоро достигли духа, в это время распускавшего крылья, как бы желая улететь. Но вот из расщелин скалы выползли страшные гады, другие свалились с облаков, и все вместе вцепились в его крылья, чтобы помешать его полету… Тут раздался чей-то голос, говоривший: «Разве ты не видишь, что на скале стоит душа Гарольда-гордого, что волны поглотят его, если он не успеет улететь? Встань, правда, и помоги душе храброго!..» Я хотела бежать к тебе, но была не в состоянии двинуться с места… Тут мне показалось, что я опять, словно сквозь туман, вижу развалины друидского храма, возле которого я уснула, и будто Хильда сидит у саксонского кургана и держит в руках человеческое сердце, вливая в него черные капли из хрустального сосуда. Понемногу из сердца вырос ребенок, который вскоре превратился в печального, мрачного юношу. Он пошел к тебе и начал что-то шептать, причем изо рта его клубами валил кровавый дым, под влиянием которого крылья твои совершенно высохли. И вот снова заговорил прежний голос: «Хильда, ты уничтожила доброго ангела и вызвала из отравленного сердца искусителя!» Я громко вскрикнула, но было уже поздно: волны хлынули над тобой, а над ними всплыл железный шлем, украшенный той короной, которую я видела в руках привидения…

— Этот сон, однако, недурен! — заметил Гарольд весело.

— Тут я очнулась, — продолжала Юдифь. — Солнце стояло высоко и воздух был совершенно тих… И тут я увидела, уже наяву, ужасную фигуру, напомнившую мне рассказы наших девушек о колдунье, которая иногда показывается в лесу. Она походила не то на мужчину, не то на женщину… скользя между колоннами, она обернулась ко мне, и я увидела на ее отвратительном лице выражение злорадства и торжества…

— Ты не спрашивала у Хильды значения этих видений?

— Спрашивала, но она пробормотала только: «Саксонская корона!» Мне кажется, что они предвещают величайшую опасность — гибель твоей души… Слова, слышанные мной, должны означать, что твоя храбрость имеет для тебя значение крыльев… а добрый дух, которого ты лишился, по моему мнению, был… о нет, это было бы уж слишком!

— Ты хочешь сказать, что этот сон, между прочим, означает, будто я потеряю правду, а вместе с ней и тебя?.. Советую тебе помнить, что был только сон, моя бесценная!.. Все другое может быть покинуто мной, но правда всегда останется со мной, так же как и любовь моя к тебе сойдет со мной в могилу — и этого будет достаточно, чтобы поддержать меня в борьбе со злом!

Юдифь долго смотрела на своего жениха с чувством благоговения и потом крепко, крепко прижалась к его груди.

ГЛАВА V

Мы уж видели, что Хильда, расспрашивая оракулов о судьбе Гарольда, постоянно поражалась двусмысленностью их ответа, но, вследствие своей любви к Юдифи и Гарольду, которые в ее глазах составляли одно существо, она все темные намеки истолковывала в хорошую сторону.

Как ни были извращены ее понятия мистическим учением, которому она предалась душой и телом, она все же не была лишена некоторого душевного благородства, которое невольно внушало к ней симпатию. Она была представительницей исчезавшего язычества, одиноко стояла на рубеже новой эры и, отстаивая всеми силами свои верования, тем не менее относилась снисходительно к убеждениям молодого поколения.

После разговора с Гарольдом она всю ночь бродила по лесу, продолжая собирать растения и листья, имеющие какие-то особенные таинственные свойства. Возвращаясь на рассвете домой, пророчица заметила в кругу языческого храма какой-то неподвижный предмет, лежавший возле могилы давно усопшего витязя, и подошла к нему. Это было человеческое существо, которое по его неподвижности, по страшной бледности лица можно было счесть за труп. Морщинистое лицо этого создания было отвратительно и выражало адскую злобу. По особому странному запаху, который издавало тело, Хильда узнала в нем одну из тех страшных ведьм, которые, по убеждению народа, могли с помощью особенных мазей и втираний отрешить на время душу от тела, причем первая отправлялась на шабаш к князю тьмы.

Увлекаемая любопытством, Хильда села возле колдуньи, чтобы дождаться ее пробуждения. Прошло уж немало времени, когда лежавшая перед ней начала корчиться судорогами и через несколько секунд приподнялась, дико озираясь вокруг.

— Что побудило тебя странствовать в эту ночь, Викка? — спросила ее Хильда.

Викка обратила злобный взгляд на пророчицу и отвечала протяжным голосом:

— Приветствую Хильду, Мортвирту! Зачем ты удаляешься от нас… не хочешь побывать на наших прекрасных оргиях?.. Весело плясали мы сегодня с Фаулом и Зевулом*!.. Но мы будем веселиться еще более, когда поведут твою внучку к брачному ложу. Хороша Юдифь, и я любовалась ею вчера, когда она спала на этом самом месте… я дула ей в лицо и бормотала стихи, чтобы смутить ее сновидения… Еще прекраснее покажется она, когда будет покоиться возле своего повелителя!.. Ха-ха-ха!

— Каким образом можешь ты узнать эту тайну, которая скрыта даже для меня туманной завесой?! — воскликнула Хильда, испуганная тем, что собеседнице ее известны все ее мечты и желания. — Разве ты можешь сказать наверное, когда и где внучка скандинавских королей уснет на груди своего супруга?

Колдунья испустила какой-то хриплый звук, походивший на злорадный смех, и, вставая, проговорила:

— Ступай к своим мертвецам, Мортвирта, и спроси их!.. Ты ведь считаешь себя гораздо мудрее нашей сестры, мудрее бедной колдуньи, с которой советуются одни сеорли, когда чума нападает на их стада. У нас нет даже человеческого жилища, а укрываемся мы в лесах, в пещерах, в зловонных болотах… и ты, благородная, ученая, богатая Хильда не стыдишься пользоваться знанием мерзкой дочери Фаула.

— Я хорошо знаю, что великие Норны не разоблачают перед тобой и подобными тебе будущее, — ответила Хильда надменно. — Знаю и то, что ты не умеешь заклинать духов, читать в звездах и никогда не видишь ничего того, что вижу я… Удивляюсь только, что тебе за охота погружаться в подобную тину, между тем как я возношусь высоко над всем миром!

Фаулом называется злой дух, а Зевул считался почти дьяволом.

— Ого, наше могущество гораздо больше твоего, хотя мы не знаем никаких заклинаний и не умеем читать в звездах… Помни, что укус бешеной собаки смертелен — наше проклятие тоже умерщвляет человека! Да будет тебе известно, что презираемая тобой ведьма в сто раз проницательнее тебя! Ты сама говоришь, что есть тайны, сокрытые и от твоих взоров… они раскроются тебе только тогда, когда все твои надежды будут уничтожены, гордость твоя будет уничтожена, и ты сама превратишься в древнюю развалину — подобную этой, которая находится перед нами… тогда-то мы с тобой встретимся на краю безбрежного и бездонного озера!

Несмотря на свое высокомерие и презрение к уходившей колдунье, знаменитая вала долго смотрела ей вслед, до глубины души пораженная ее зловещими словами. Не успели, однако, еще обсохнуть капли росы на пышных цветах, как Хильда снова совершенно успокоилась и, запершись в своем покое, занялась приготовлением сеида и рун для вызывания мертвеца.

ГЛАВА VI

Гарольд расстался с Юдифью, так и не сказав ей ничего о своем намерении и решившись уведомить ее ой отъезде только через Гурта. Следующий день был почти весь посвящен им приготовлениям к отъезду.

Вечером он обещал Гурту дать ему на другое утро ответ, кому из них должно уехать в Руан. Брат, однако, не переставал упрашивать его остаться, и это, вместе со словами Юдифи, так повлияло на впечатлительного Гарольда, что он наполовину уже решил отказаться от поездки.

Наступила тихая, безлунная, но звездная ночь. По небу бродили серые облака, как бы желавшие помрачить сияние звезд.

Мортвирта стояла на холме, среди круга камней, перед огнем, зажженным ею у подножия кургана. На земле стоял сосуд с водой, набранной из римского фонтана. Яркое пламя придавало поверхности воды красный или, вернее сказать, кровавый цвет. Кругом воды и огня был проведен круг, составленный из кусочков коры, вырезанных в виде острия стрел. Их было девять, и на каждом из них были какие-то кабалистические знаки. В правой руке Мортвирта держала посох. Ноги ее были босы, а талия стянута поясом, на котором тоже были изображены священные буквы. К нему была прикреплена сумочка из медвежьей шкуры, украшенная серебряными пластинками.

Когда Гарольд пришел, лицо Хильды имело дикое и мрачное выражение. Она как будто не замечала присутствия графа, а пристально смотрела в огонь. Потом, как будто побуждаемая невидимыми руками, она задвигалась вокруг очарованного круга и запела тихим, глухим голосом следующую песнь:

У священного ручья Урды Сидят девушки Норны И водой его ежедневно Освежают ясень жизни *. Серна щиплет листочки, А змея гложет корень;

Мифологическое ясень-дерево имеет три корня, из которых два идут из адских стран, то есть из тех мест, где обитают ледяные гиганты, и из Нифлигейма, то есть области чада, а третий из небесного жилища Азов. Ветки этого дерева распростерты над вселенной, а ствол его поддерживает землю. Под корнем, который идет в Нифлигейм и который грызется царем змей, есть ручей, дающий начало адским рекам. Под корнем, идущим в область гигантов, есть ручей Мамира, хранящий в себе всевозможную мудрость. Под третьим же в чертоге богов есть ручей одной из норн, по имени Урды. Здесь есть местопребывание богов, производящих суд. Подле этого ручья дворец, из которого выходят три девы Верданда, Скульда и Урда. Чтобы ветки ясень-дерева не сохли, они поливают его водой из ручья Урды. Четыре серны едят ветки дерева, на сучьях которого сидит орел, а между глаз его — сокол. Белки бегают по дереву и ссорят орла со змеем.

Но зоркий орел

Стережет плоды дерева.

Капли вод из ручья

Я на гроб твой пролью,

Я зову тебя рунами,

Пламенем жизнь даю.

Славный сонм наших праотцов

Из могил возвести

Ты всю правду пророчиц,

Вождю путь укажи.

Во время этой песни Хильда брызгала могилу водой и кидала кусочки коры в огонь. Из склепа начало вырываться яркое сияние, посреди которого мало-помалу выдвигалась тень громадных размеров. Как Гарольд, внимательно наблюдавший за всем происходившим, ни напрягал зрение — он не в состоянии был решить: видит ли он перед собой настоящее привидение или только какой-то сгустившийся туман.

Между тем Хильда снова начала петь:

О великий мертвец,

Кому саваном служит

Блеск геройских дел,

Ты прими мой привет!

Как Один, во дни минувшие

Мрак гробов вопрошал

И от праха Мамира

Научения ждал,

Так и гордый потомок

Его ждет от могил,

Чтобы дух его праотцов

Его путь осветил.

Мамир — мифологический гигант, голова которого, отрубленная Ванером, была набальзамирована Одином, который во всех важных случаях обращался к ней за советом.

Огонь сильно затрещал, и из пламени полетели к ногам волшебные кусочки коры, знаки и буквы, которые теперь все были обведены блестящими искрами. Хильда подняла и жадно осмотрела их. Потом она испустила такой ужасный крик, что Гарольд невольно задрожал всем телом, и опять запела:

Ты не воин, сошедший

В лоно хладной земли;

Я дрожу пред тобой,

Посол высшей судьбы.

Мощный сын исполина,

Грозный вождь адских сил,

Ты сковал мне уста,

Силу чар сокрушил!

Хильда страшно скорчилась, голос ее превратился в хрипение, а изо рта показалась пена, но она продолжала:

Монагарм, сын колдуньи,

В Ямвиде царствуешь ты;

И на гибель несчастным

Ткешь нить зол и нить бед.

Когда в час роковой

Судно мчится на мель,

Тогда гады толпой

Из болота ползут.

И на месте, где ты

В сне являлся девице,

Стоишь гордо, но крылья

Распусти и лети поскорей.

Грозен, грозен дух злобы

И коварен. Но ты

Не робей, и надменный

Враг падет пред тобой.

Здесь подразумевается Аза-Лак, злобное божество, схожее с нашим дьяволом.

** Монагарм — гигантских размеров волк, сын колдуньи, живущей в ямвиде. Ямвид — железный лес.

Пророчица опять замолкла, и Гарольд решил приблизиться к ней, видя, что она все еще не обращает на него внимания.

— Я действительно разрушу все козни врага, — заговорил он, — но я вовсе не желаю спрашивать живых или мертвых об угрожающих мне опасностях… Если ты можешь быть посредницей между мной и этой тенью, то ответь мне только на те вопросы, которые я считаю нужным предложить тебе… Во-первых, скажи мне: вернусь ли я благополучно из своей поездки к Вильгельму норманнскому?

Пророчица выслушала его, стоя неподвижно, как статуя, едва раскрыв губы, она произнесла чуть слышным голосом:

— Ты вернешься благополучно.

— Будут ли освобождены заложники моего отца?

— Заложники Годвина должны быть освобождены, зато Гарольд должен будет предоставить от себя заложника.

— К чему от меня заложник?

— Он будет гарантией прочности твоего союза с норманнами.

— Так значит, герцог Вильгельм согласится заключить со мной союз?

— Согласится, — ответила Мортвирта изменившимся голосом.

— Еще два вопроса: будет ли этот союз способствовать моему браку с Юдифью?

— Будет… а без него тебе никогда не назвать Юдифь своей… Перестань больше спрашивать, перестань! — крикнула пророчица. — Разве ты не понимаешь, что моими устами говорит демон, и душа моя страдает невыносимо!

— Но мне надо предложить и другой вопрос: буду ли я королем английским?.. а если буду, то когда?

Лицо пророчицы оживилось, а огонь очень ярко вспыхнул и из него вылетели оставшиеся было в нем кусочки коры. Хильда бегло взглянула на них. Затем она торжественным голосом запела:

Когда снежной пеленою

Волчий месяц убелит

Холмы, долы и с зарею

Из луч солнца озарит,

А зима пушистым инеем

Темный лес осеребрит,

Тогда рока назначение

Завершит волшебный круг,

Племя Тора ждет паденье,

И умрет Сердика внук;

И Одинова корона

Заблестит на лбу Саксона.

Пусть же высятся преграды,

Пусть твой враг тебе грозит!

Ты расстроишь все засады,

Тебя хитрость не смутит:

Рок венец тебе сулит!

Не назначено судьбою

Людям путь тебе закрыть:

Ты под высшей обороной

И главу твою с короной

Силе в век не разлучить!

Пока кости хладных трупов

Мирно спят на дне могил

И, пылая жаждой мести,

Не тревожат жизни пир.

Если ж солнце в час полночный

Свод небесный озарит

И меж ним и бледным месяцем

Бой ужасный закипит,

Трепещи! Тогда в могилах

Кости мертвых встрепенутся

И, как дух опустошенья,

Над живыми пронесутся!

Трон пребудет в твоем роде,

Твой венец не перейдет

Ни к кому, пока в родимой

Стороне, тобой любимой,

Имя саксов не умрет!

Чувства их и твой престол

В одно целое сольются,

Укрепятся, разрастутся

И роскошно уберутся,

Как ясеня лист и ствол.

И как вешних вод теченье

Одевает в зелень луг,

Так судьбы предназначенье

Завершит волшебный круг!

Вопрошатель мой прекрасный

Мой ответ произнесен,

Мчись же смело в путь опасный

И не бойся бурных волн.

Море дружными валами

Тебя к цели принесет

И народ твой с ликованьем

На престол тебя взведет.

И лишь с вьюгой и снегами

Волчий месяц прилетит,

Солнце яркими лучами

Скипетр твой озолотит!

И когда под бури свистом

Все поблекнет наконец,

В блеске камней самоцветных

Засияет твой венец.

Волчий месяц — январь.

Невозможно описать, каким ликующим тоном были произнесены последние слова… Хильда еще несколько минут простояла неподвижно, пока огонь вдруг не погас и внезапно поднявшийся ветер не завыл в развалинах — тут пророчица без памяти повалилась наземь.

Гарольд поднял глаза к небу и пробормотал:

— Если грешно, как говорят жрецы, подымать завесу будущего, то зачем же нам дан ум, который вечно стремится проникнуть сквозь поставленные ему преграды? Зачем тогда дано и желание все более и более совершенствоваться? А как же считать человека совершенным, если он не может узнать, как окончатся его предприятия и что будет с ним завтра?

Никто не отвечал Гарольду. Ветер свистел и стонал, облака неслись по небу, и звезды начали гаснуть…

На другой день Гарольд, с блестящей свитой и полный надежд, отправился в путь к норманнскому герцогу.

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

Кости мертвецов

ГЛАВА I

Герцог Вильгельм Норманнский сидел в одной из роскошных палат руанского дворца за громадным столом, заваленным свидетельствами разнообразных трудов, которыми этот неутомимый человек занимался в качестве мыслителя и полководца.

Перед ним лежал план нового шербургского порта, а возле него рукопись любимой книги герцога: «Комментарии Цезаря», в которой он заимствовал многие полезные сведения. Эта рукопись была испещрена заметками, сделанными на ней смелым почерком герцога. Несколько длинных стрел, с различными усовершенствованиями в их наружной отделке, было небрежно брошено на архитектурные рисунки строящегося аббатства и проект льготной грамоты для этой же обители. В открытом ларчике превосходной работы, подаренном герцогу королем Эдуардом, лежали письма от разных государей, искавших дружбы Вильгельма или угрожавших его спокойствию.

За спиной герцога сидел его любимый норвежский сокол, без клобучка, так как он положительно не пугался гостей. В дальнем конце палаты преуродливый карлик, с очень умным лицом, чертил на мольберте изображение сражения при Вольдедюне, бывшего одним из самых блистательных подвигов Вильгельма на поле брани. Этот очерк рисовался для герцогини, которая желала перенести его на канву

Маленький сынок герцога возился на полу с громадным бульдогом, который был, видимо, не расположен играть, так как скалил с ворчанием свои белые зубы.

Ребенок был похож на своего отца, но лицо его выражало больше откровенности, но менее ума. Его грудь и плечи напоминали богатырское сложение герцога, хотя не обещали его стройного роста. После возвращения Вильгельма из Англии его атлетические формы утратили отчасти прежнюю соразмерность, хотя и не обезобразились избытком полноты, которая была не свойственна норманнам. Изменилось и его лицо: черные волосы его вытерлись на висках, а волнения честолюбия провели глубокие морщины вокруг его великолепных глаз и алых губ. Одно только усилие его железной воли могло отныне вызвать на этом лице выражение благородной, рыцарской откровенности, которым оно когда-то отличалось.

Великий герцог был не прежний пылкий воин: он повысился в сане, но в душе его ослабло былое величие. Хотя он обладал громадными достоинствами, но все же своенравный, с трудом в границах справедливости удерживаемый характер позволял догадываться, чем бы он мог сделаться, если б дал простор своим пылким страстям.

Герцог сидел, склонив голову на руку, а перед ним стоял Малье де-Гравиль, говоривший, по-видимому, с большим оживлением.

— Довольно, — проговорил Вильгельм, — теперь я вполне понял направление жителей страны… Они слишком неопытны и убеждены, что мир может продолжаться до конца веков, и поэтому пренебрегают средствами обороны и не имеют, кроме Довера, ни одной сильной крепости… Ну, а самое племя так трудно покорить, что нельзя удивляться беспечности его относительно постройки укреплений. Оно чересчур мужественно!.. Но возвратимся к Гарольду, ты действительно думаешь, что он достоин славы?

— Да, он, по крайней мере, единственный англичанин, получивший научное образование. Все его способности так уравновешены и с ними соединяются такое благоразумие и спокойствие, что когда видишь и слушаешь его, кажется, будто смотришь на мастерски устроенную крепость, силы которой нельзя узнать до штурма.

— Ты увлекаешься, сир де-Гравиль, — возразил злобно герцог, мигнув своими темными, блестящими глазами, — ты говорил недавно, что он даже не подозревают о моих замыслах на английский престол и поддался твоему совету приехать за заложниками. Это дает понять, что он недальновиден!

— Да, он не подозрителен, — подтвердил де-Гравиль.

— Какой толк в хорошо построенной крепости, если ее не охраняет никакой караул? И самый способный — ничто без дальновидности.

— Ты прав! — ответил рыцарь, пораженный справедливостью замечания. Но Гарольд — англичанин, а англичане считаются самым неподозрительным, из всех народов вселенной.

Герцог расхохотался, но смех его был прерван злобным рычаньем: он обернулся и увидел сына, катавшегося по полу с озлобленной собакой.

Вильгельм бросился к сыну, но мальчик закричал:

— Не трогай, не трогай собаку! Я сумею без твоей помощи справиться с ней!

Он со страшным усилием вывернулся из-под собаки, встал на колени и, обхватив шею бульдога, сжал ее с такой силой, что чуть не задушил ее.

— Ну, так я подошел на выручку собаки, — сказал Вильгельм Норманнский с улыбкой прежних лет и высвободил не без труда бульдога из объятий ребенка.

— Нехорошо, отец, — заметил Роберт, получивший уже в то время прозвище коротконогого, — заступаться за врага сына.

— Но ведь враг моего сына принадлежит мне, доблестный витязь, и я же могу потребовать от тебя ответа за измену государю, так как ты самовольно вступил в борьбу с моим четвероногим вассалом.

— Ты подарил мне эту собаку еще щенком, батюшка. И она не твоя!

— Это басни monseigneur de Courthose! Я только одолжил ее- тебе для забавы — в тот день, когда ты вывихнул себе ногу, соскочив с крепостной стены, а у тебя, несмотря на жестокий ушиб, хватило еще злости замучить щенка до полусмерти.

— Подарить или одолжить — это одно и то же… Я не выпущу того, что попало мне в руки, ты сам учил меня поступать таким образом.

Вильгельм был в своей семье самым кротким и слабым человеком, он поднял сына на руки и обнял его нежно. Герцог не подозревал, несмотря на свою проницательность, что в этом поцелуе таился зародыш проклятья, возникшего на смертном одре сына и гибели последнего…

Малье де-Гравиль нахмурился при виде отцовского потворства, а карлик Турольд покачал головой. В эту минуту вошел дежурный герольд с докладом, что какой-то английский дворянин приехал во дворец (вероятно, по крайне важному делу, так как он не успел соскочить еще с лошади, как она пала мертвая) и просит у герцога позволения войти. Вильгельм опустил сына на пол и приказал ввести неизвестного гостя. Потом он вышел в другую комнату, приказал де-Гравилю следовать за ним и сел в свое герцогское кресло. Он всегда соблюдал придворный этикет

Минуты через две один из придворных ввел посетителя, судя по ДЛИННЫМ усам коренного саксонца, и де-Гравиль узнал в нем Годрита, своего старинного знакомого. Молодой человек. наклонившись с большей бесцеремонностью, чем это допускалось при норманнском дворе, подошел ближе к герцогу и проговорил дрожащим от волнения голосом:

— Граф Гарольд шлет тебе свой привет, герцог норманнов! Твой вассал Гви, граф понтьеский, забыв закон рыцарства, поступил предательски с Гарольдом, ехавшим из Англии, чтобы посетить тебя. Ветер и буря прибили его корабли в устье Соммы. Он вышел на берег в качестве мирного гостя в дружеской стране, но был задержан графом со всей своей дружиной и заключен в темницу бельремского замка*. Пока я говорю, первый из лордов Англии и шурин короля сидит в тюрьме. Беззастенчивый Гви осмелился даже упомянуть о голоде, о пытке и о смерти — с намерением ли осуществить угрозу, или вынудить к выкупу. Выведенный, быть может, из пределов терпения невозмутимой твердостью и презрением графа, Гви позволил мне ехать к тебе с поручением Гарольда.. Граф обращается к тебе как к государю и другу и просит защитить его от этого насилия.

— Благородный саксонец, — ответил герцог торжественно. — Это обстоятельство выдается из ряда, и изменить его для меня затруднительнее, чем ты воображаешь. Конечно, граф понтьеский мой вассал, но я не имею ни малейшего права вмешиваться в его поступки относительно лиц, претерпевших крушение или выброшенных волнами на его берега. Мне тяжело узнать, что твой доблестный граф подвергся такой неприятной случайности, и что я в силах сделать, будет сделано мной. Но я предупреждаю, что могу обратиться к графу понтьескому не как герцог к вассалу. Ступай и отдохни, а я пока обдумаю, чем мне помочь Гарольду.

Ответ такого рода со стороны герцога опечалил Годрита, и он проговорил с грубой откровенностью:

— Я не притронусь к пище и не выпью вина, пока ты не решишься помочь графу Гарольду — как рыцарь рыцарю и как человек человеку, — который поплатился за избыток доверия к тебе.

— Тяжела ответственность, которую ты на меня, по незнанию, возлагаешь! Один неосторожный, необдуманный шаг может сгубить меня: Гви вспыльчив и заносчив, он способен, в ответ на мое приказание, освободить Гарольда, прислав мне его голову. Много земель будет стоить мне выкуп из его рук Гарольда, но верь моему слову: половина герцогства не покажется мне слишком тяжелой жертвой для спасения графа!! Ступай и отдохни!

Belrem, или Beaurain, — ныне Montrn.

— Не во гнев тебе, герцог, — вмешался де-Гравиль. — Мы друзья с этим таном! Позволь мне наблюдать, чтобы его угощали достойно его сану… хотелось бы мне также ободрить и утешить его в печали.

— Пожалуй, но такого благородного гостя должен прежде всего принять мой первый стольник.

Обратившись к герольду, герцог приказал ему проводить Годрита к Фиц-Осборну, жившему во дворце, и просить последнего позаботиться о приезжем.

Когда тан удалился, Вильгельм начал ходить взад и вперед по комнате.

— Он у меня в руках! — воскликнул он в восторге. — Не как свободный гость вступит он в мой дворец, а в качестве выкупленного моей щедростью узника. Отправляйся, Малье, к этому англичанину и жужжи ему в уши всевозможные сказки о свирепости Гви. Опиши ему ярко затруднения, которые навлечет на меня освобождение Гарольда. Уверь его в опасности положения пленника и в громадности моей жертвы… понял ли ты меня?

— Я норманн, — ответил де-Гравиль с лукавой улыбкой, — а норманны, способны накрыть целое царство полой полукафтана. Ты будешь мной доволен.

— Так иди же, иди и пошли мне сюда Ланфранка… нет, стой, не Ланфранка: он слишком совестлив… Фиц-Осборна… нет, он чересчур горд… Ступай к моему брату Одо и проси его немедленно прийти ко мне.

Рыцарь с глубоким поклоном удалился, а Вильгельм продолжал шагать из угла в угол, радуясь своей хитрости.

ГЛАВА II

Граф понтьеский решился освободить своего высокородного пленника только после продолжительных переговоров с герцогом, и после получения значительного выкупа. Трудно сказать, было ли это действительно выкупом или только платой за искусное содействие герцогу.

Граф сам вывел Гарольда из заключения и проводил его с величайшим почетом до chateau d’Eu, где пленник был встречен Вильгельмом, который даже помог ему соскочить с лошади и крепко обнял его.

В замке были собраны, в честь знаменитого гостя, самые влиятельные вельможи Нормандии — весь цвет ее дворянства: Гуго де-Монфор, Рожер де-Бомон, поседевшие в битвах советники герцога; Анри, сир де-Феррер, прозванный так вследствие его замечательных оружейных заводов;

Рауль де-Танкарвиль, бывший наставник герцога; Жоффруа де-Мандевиль, Тустень-прекрасный, имя которого выдавало его датское происхождение. Присутствовали еще:

Гуго де-Гранмениль, недавно вернувшийся из изгнания, Гюмфрей де-Боген, замок которого существует и поныне в Каркутане, Лаци и д’Энкур, владевшие громадным количеством земель. Были, наконец, Вильгельм де-Монфише, Роже Бигот, Рожер де-Мортимер и множество других именитых людей. Сверх того, Гарольд увидел всех ученых прелатов и епископов норманнских, а в их числе Одо, брата Вильгельма, и Ланфранка. Незначительным рыцарям и предводителям, тоже захотевшим полюбоваться на Гарольда, почти вовсе не было места в замке, несмотря на его обширность.

При виде статного, красивого графа пронесся шепот удивления между всеми присутствовавшими, так как норманны чрезвычайно ценили силу и красоту.

Весело разговаривая с ним, герцог, повел его в назначенную для него анфиладу, где уже дожидались Гакон и Вольнот.

— Не желаю мешать твоему свиданию с братом и племянником, — произнес герцог ласково, удаляясь из комнаты.

Вольнот кинулся к Гарольду в объятия, но застенчивый Гакон прикоснулся губами только к его одежде.

Поцеловав Вольнота, Гарольд обнял племянника, которого он тоже очень сильно любил, и сказал дружелюбно:

— Ты уже стал взрослым юношей, я не могу сказать тебе: «Будь мне отныне сыном!» — а потому скажу: «Будь моим братом на место отца твоего Свена!..» Ну а ты, Вольнот, сдержал ли свое слово — остаться навсегда настоящим саксонцем?

— Тише! — шепнул Гакон. — У здешних стен есть уши.

— Но едва ли они поймут по-саксонски, — заметил Гарольд, нахмурив слегка брови.

— Да, при таком условии нам нечего бояться, — сказал ему Гакон.

— Да, надеюсь, что так, — проговорил Гарольд.

— Опасения Гакона неосновательны, милый брат: он несправедлив к герцогу! — заметил Вольнот.

— Я опасаюсь не самого герцога, — возразил Гакон, — а его политики… Гарольд, ты сам не знаешь, как великодушно ты поступил, решив приехать сюда за нами. Было бы рассудительнее оставить нас в изгнании, чем рисковать и ехать прямо в берлогу тигра тебе, в котором Англия видит свою единственную опору и надежду!

— Фи! — перебил Вольнот с видимым нетерпением. — Уволь от этих глупостей! Союз с Нормандией представляет Англии неисчислимые выгоды.

Гарольд, не лишенный способности физиономиста, взглянул пристально на брата и племянника. Он должен был сознаться, что последнему скорее можно верить, потому что лицо его выражало более серьезности и глубокомыслия, чем лицо Вольнота.

Он отвел Гакона в сторону и спросил:

— Ты думаешь, что сладкоречивый герцог замышляет недоброе?

— Да, он, видно, намерен лишить тебя свободы. Гарольд невольно вздрогнул, глаза его сверкнули.

— Пусть осмелится! — воскликнул он с угрозой. — Пусть уставит весь путь отсюда до самого моря своими войсками — я пробьюсь через них!

— Разве ты считаешь меня за труса, Гарольд? Ну, а герцог сумел же удержать меня дольше, чем следовало по праву, — и заметь, несмотря на усиленные требования короля Эдуарда. Приятна речь Вильгельма, но поступки его идут с ней вразрез, бойся же не насилия со стороны Вильгельма, но наглого предательства.

— Не боюсь ни того, ни другого исхода, — ответил Гарольд, выпрямляясь. — Я отнюдь не раскаиваюсь, что приехал за вами, не раскаивался даже тогда, когда был в заключении у графа понтьеского, которого да поможет мне Бог наказать за его низость!.. Я прибыл сюда представителем Англии и со справедливым требованием.

Не успел Гакон возразить, как дверь отворилась и в покой вошел Рауль де-Танкарвиль, сопровождаемый слугами Гарольда и норманнскими рыцарями, которые несли целый ворох богатых нарядов. Де-Танкарвиль со всевозможной любезностью предложил графу принять ванну и одеться к предстоящему пиршеству в честь его приезда к герцогу. Герцог, подражавший французским королям, приглашал к своему столу только своих родных и почетных гостей. Надменные бароны его стояли за его креслом, а Фиц-Осборн подавал кушанья на стол. Нужно, кстати, сказать, что норманнским поварам жилось великолепно: за хорошо приготовленное лакомое блюдо им давались золотые цепи, драгоценные камни, а иногда целое поместье.

При веселом расположении духа Вильгельм был самым милым, любезным, остроугольным собеседником. Так и на этот раз он просто очаровал Гарольда своим простым, откровенным обращением. Супруга его, Матильда, отличавшаяся красотой, образованием и честолюбием, старалась, в свою очередь, вызвать в графе хорошее понятие о ней. Она обращалась с ним дружелюбно, как с братом, и упросила его посвятить ей все его незанятое время.

Пир еще оживился пением Тельефера: он очень искусно польстил и герцогу и графу, выбрав сюжетом своей песни заключение союза между английским короле Этельстаном и Рольфом, основателем норманнского государства, намекая в ней очень тонко на то, что было бы недурно возобновить этот союз в лице Вильгельма и Эдуарда Исповедника.

Гарольду очень нравилось, что все, начиная с герцога, относились к певцу с величайшим почетом. Между тем как большинство саксонцев смотрело с величайшим презрением на художников, а английскому духовенству запрещалось давать им приют в своих жилищах.

Многому при дворе норманнского герцога удивлялся Гарольд: умеренности, которая так резко контрастировала с распущенностью саксонцев, учености духовенства, непринужденности и остроумию придворных. Поражало его и пристрастие герцога и герцогини к музыке, пению и наукам, которое полностью разделялось их окружением. Ему делалось грустно при сравнении невежественного английского двора с этим пышным двором. Но он воодушевлялся при мысли о возможности поднять и свою родину на ступень, на которой находилась Нормандия.

Дурное впечатление, произведенное на него советами Гакона, исчезло под влиянием дружелюбного обращения с ним со стороны присутствовавших. Последняя тень подозрительности, вспыхнувшая было в нем, сбежала, когда герцог начал шутливо извиняться, что так долго удерживал заложников Годвина.

— Я сделал это единственно с целью заставить тебя самого приехать за ними, граф Гарольд, — говорил он смеясь. — Клянусь святой Валерией, что не пущу тебя отсюда, пока моя дружба к тебе не изгладит совершенно из твоей памяти воспоминание о возмутительном оскорблении графа понтьеского. Не кусай губы, Гарольд, а предоставь мне, твоему другу, отомстить за тебя: рано или поздно я найду предлог вступить с ним в борьбу и тогда ты, конечно, поможешь моей мести… Как я доволен случаем отблагодарить моего дорогого брата Эдуарда за радушный прием, оказанный им мне! Если бы ты не приехал, то я навсегда остался бы у него в долгу, так как сам он никогда не удостоит меня своим посещением, а ты стоишь к нему… ближе всех остальных. Завтра мы отправимся в Руан, где в честь тебя будут даны турниры… Клянусь святым Михаилом, что успокоюсь только тогда, когда увижу твое славное имя написанным в списке моих избранных рыцарей!.. Однако уже поздно, а ты, вероятно, нуждаешься в покое…

С этими словами герцог повел Гарольда в спальню и даже снял с него мантию. При этом он как будто нечаянно провел своей рукой по руке графа.

— Ого! — воскликнул он. — Да ведь ты обладаешь громадной силой мускулов!.. А хватит ли ее натянуть тетиву моего лука?

— Кто же в силах натянуть тетиву Улисса? — спросил, в свою очередь, Гарольд, пристально смотря в глаза Вильгельму, который изменился в лице при этом тонком намеке на то, что он далеко не Ахилл, как он воображал, а играет в жизни роль скорее Улисса.

ГЛАВА III

По прибытии Вильгельма и Гарольда в Руан пиршества следовали за пиршествами, турниры за турнирами — во всем были заметны следы старания герцога ослепить и очаровать Гарольда. Он действительно смотрел на все с удовольствием, но «ослепить» его было довольно трудно. Норманнские придворные, относившиеся презрительно к саксонцам, не могли нахвалиться его ловкостью в рыцарских состязаниях, его красноречием, прекрасными манерами и умом.

Пиры и турниры сменялись поездками по всем замечательным городам и местечкам герцогства. Разумеется, эти поездки совершались с величайшей пышностью и роскошью. Хроникеры уверяют, будто Гарольд и герцог ездили тогда даже в Компьен, к французскому королю Филиппу.

В конце концов Гарольд, вместе с шестью танами из его свиты, был посвящен Вильгельмом в воинственное братство рыцарей. После этой церемонии, которая совершилась по всем правилам рыцарского устава, Гарольд был приглашен к герцогине и ее дочерям. Одна из них, еще очень маленькая девочка, побудила Гарольда сказать ей комплимент относительно ее миловидности. Матильда остановила вышивание и подозвала девочку к себе.

— Мы вовсе не желали бы, чтобы ты так рано привыкала к комплиментам, на которые мужчины чрезвычайно щедры, но я скажу тебе, что этому гостю ты смело можешь верить, если он называет тебя прекрасной. Гордись его любезностью и помни ее, когда ты со временем будешь выслушивать комплименты от людей менее достойных, чем граф Гарольд… Может быть Бог изберет тебе в супруги такого же храброго и красивого мужчину, каков этот благородный лорд, Аделица, — сказал она, кладя руку на черные локоны дочери.

Девочка покраснела до ушей, но ответила с своеволием баловня — если только она не была подготовлена к подобному ответу:

— Я не хочу другого супруга, кроме этого графа Гарольда, милая мама. Если он не захочет жениться на Аделице, то она пойдет в монастырь.

— Неразумная девочка, разве ты можешь навязываться женихам? произнесла Матильда с веселой улыбкой. Что ты ответишь ей на это предложение, Гарольд?

— Что она через несколько лет убедится в своей ошибке, — сказал Гарольд, целуя чистый лоб Аделицы. — Ты, прелестная крошечка, еще не вырастешь вполне, как я уже буду седым стариком… И вздумай я тогда предложить тебе руку, ты ответишь мне презрительной улыбкой.

— О, нет! — возразила Матильда серьезно. — Высокородные невесты ищут не молодости, а славы, а ведь слава не старится!

Это замечание поразило Гарольда, доказывая ему, что он может попасть в ловушку, если не поостережется, и он поспешил ответить полушутливым тоном:

— Очень рад, что ношу при себе талисман, который делает мое сердце более или менее нечувствительным против всех обаяний, не исключая даже обаяния вашего прекрасного двора.

Матильда призадумалась, в эту минуту вошел внезапно Вильгельм, и от внимания Гарольда не ускользнуло, что он обменялся с женой каким-то странным взглядом.

— Мы, норманны, неревнивые люди! — проговорил шутливо Вильгельм, увлекая за собой графа, — но мы все-таки не привыкли оставлять своих жен наедине с такими прекрасными саксонцами… Пойдем ко мне, Гарольд: мне надо переговорить с тобой о разных разностях.

В кабинете герцога Гарольд застал нескольких норманнских предводителей, громко разговаривавших о чем-то.

Тут ему предложили заняться осмотром чертежа одной бретонской крепости, которую норманны хотели штурмовать.

Так как графу представлялся удобный случай доказать Вильгельму, что и саксонцы не профаны в военном искусстве, да к тому же было бы и неловко уклониться от его просьбы, он занялся усердно этим планом атаки и к утру заявил, что желает участвовать в задуманном походе.

Герцог с радостью принял его предложение. Норманнские хроникеры говорят, что Гарольд и его таны совершили просто чудеса храбрости во время этого блистательного дела. Возле каэноского ущелья Гарольд спас целый отряд, который без него погиб бы неминуемо. Вильгельму пришлось убедиться на фактах, что Гарольд ему равен и в храбрости и в знании военного искусства.

Внешне эти два героя относились друг к другу по-братски, на самом же деле они оба чувствовали себя соперниками. Гарольд уже заметил, что сильно ошибся в расчете, полагая, будто Вильгельм согласится способствовать удовлетворению его честолюбия.

Однажды, во время короткого перемирия, воины забавлялись метаньем стрел и борьбой друг с другом. Герцог и Гарольд любовались Тельефером, который отличался особенной ловкостью. Вдруг герцог обратился к Малье-де-Гравилю и сказал ему:

— Принеси мне мой лук!.. Ну. Гарольд, докажи, что ты можешь с ним справиться.

Все столпились вокруг графа и герцога.

— Прибей свою перчатку вон к тому дереву, Малье! — приказал Вильгельм, осматривая внимательно тетиву лука.

Прошло несколько секунд; герцог натянул тетиву, и стрела вонзилась сквозь перчатку в дерево, которое задрожало от силы удара.

— Признаюсь откровенно, что саксонцы не умеют владеть этим оружием, сказал Гарольд, — и потому я не берусь следовать твоему примеру, герцог. Но я хочу доказать, что у нас тоже есть средство парировать удары неприятеля и поразить его… Годрит, принеси мой щит и датскую секиру!

Когда Годрит исполнил это распоряжение, Гарольд стал спиной к дереву.

— Ну, благородный герцог, — произнес он с улыбкой. — Возьми самое длинное свое копье и вели десяти стрелкам взять свои луки. Я же буду вращаться вокруг этого дерева, и вы можете целить в меня, сколько душе угодно.

— Нет! — воскликнул Вильгельм. — Это было бы убийством.

— Я просто подвергаюсь той же опасности, которая ежеминутно угрожает мне во время сражения, — ответил ему хладнокровно граф.

Лицо Вильгельма вспыхнуло, и в нем проснулась вдруг страшная жажда крови.

— Пусть будет, как он хочет! — сказал он, подозвав к себе знаком стрелков. — Смотрите, чтобы каждая брошенная стрела достигла своей цели: такое хвастовство можно унять, конечно, только кровопусканием, но берегите голову и сердце гордеца!

Стрелки наклонились и заняли места. Гарольд подвергался действительно смертельной опасности: хотя спина его прикрывалась деревом, но все же щит мог закрыть только грудь и руки, а при его быстром движении нельзя было прицелиться так, чтобы только ранить, а не убить насмерть. Но он смотрел на все совершенно спокойно.

Пять стрел просвистели в одно время по воздуху, но Гарольд так искусно прикрывался щитом, что три из них отскочили назад, а две сломались надвое.

Видя, что грудь Гарольда осталась незакрытой в то время, когда он отбивался от стрел, герцог бросил в него свое ужасное копье.

— Берегись, благородный саксонец! — воскликнул Тельефер. Бдительный Гарольд не нуждался в этом предостережении: как будто презирая летевшее в него копье, он двинулся вперед и одним взмахом секиры разрубил его пополам.

Не успел еще Вильгельм вскрикнуть от злобы, как остальные стрелы раздробились о щит.

— Я только отражал нападение, герцог, — проговорил спокойно Гарольд, приближаясь к противнику. — Но моя секира умеет не только отражать, но и нападать в свою очередь. Прошу тебя приказать положить на этот камень, который кажется мне памятником древности, самый крепкий шлем и самый лучший панцирь: тогда ты увидишь, что мы можем нашими секирами отстоять свою родину.

— Если ты разрубишь своей секирой тот шлем, который был на мне, когда предо мной бежали франки, со своим королем во главе, то я буду пенять на Цезаря, выдумавшего такое ужасное оружие, — проговорил герцог злобно, уходя в свою палатку.

Он вскоре вернулся со шлемом и панцирем. Оба эти предмета были у норманнов тяжелее, чем у датчан, которые сражались пешими и потому не могли носить на себе особенной тяжести.

Вильгельм сам положил принесенное на указанный Гарольдом друидский камень.

Гарольд подверг лезвие секиры тщательному осмотру. Она была так разукрашена золотом, что трудно было считать ее годной, но граф получил ее в наследство от Канута Великого, который составляя своим небольшим ростом редкое исключение среди датчан, заменял телесную силу проворством и превосходным оружием. Если эта секира могла прославиться в нежных руках Канута, то тем ужаснее она должна была быть, когда ею владел мощный Гарольд.

Он замахнулся ею с быстротой молнии — и она с треском разрубила шлем пополам. При втором же ударе были раздроблены панцирь и еще — кусок камня.

Зрители остолбенели от удивления, а Вильгельм побледнел, как мертвец. Он почувствовал, что при своей громадной силе должен уступить Гарольду первенство и что замечательная его способность притворяться не принесет ему уже дальнейшей пользы.

— Есть ли во всем мире еще один человек, который мог бы совершить подобное чудо?! — воскликнул Брюс, предок знаменитого шотландца Брюса.

— О, таких чудотворцев я оставил по крайней мере тысяч тридцать в Англии! — ответил Гарольд. — Я шалил только, а во время боя моя сила увеличивается в десять раз.

Вильгельм скороговоркой похвалил искусство Гарольда, чтобы не показать; что понял в совершенстве этот ловкий намек, между тем как Фиц-Осборн, де-Боген и другие громко изъявили свой искренний восторг храброму графу.

Герцог снова подозвал де-Гравиля и пошел с ним в палатку епископа Одо, который только в исключительных случаях принимал участие в сражении, но постоянно сопровождал Вильгельма в его походах, для того чтобы воодушевлять войско и подавать свое мнение в военном совете.

Одо, несмотря на строгие нравы норманнов отличавшийся не столько на полях Марса, сколько в пышных чертогах, был занят составлением письма к одной прекрасной особе в Руане, с которой ему было очень трудно расстаться, чтобы следовать за братом. При входе герцога, который был чрезвычайно строг к подобным проделкам, он бросил письмо в ящик и проговорил равнодушно:

— Мне вздумалось написать маленький трактат о благочестии… Но что с тобой? Ты, кажется, чем-то сильно расстроен?

— Одо, Одо, этот человек издевается надо мной! Я теперь положительно в отчаянии!.. Одному Богу известно, сколько я потратил на эти пиры и поездки… не упоминаю уж о том, что у меня оттянул этот алчный граф понтьеский… Все истрачено, все исчезло! — продолжал Вильгельм со вздохом. — Но саксонец так и остается саксонцем, несмотря на все наши старания пустить ему пыль в глаза, не смотря на то, что норманнская сокровищница выручила его… Дурак же я буду, если выпущу его отсюда!.. Жаль, что ты не видел, как этот колдун разрубил пополам мой шлем и панцирь — будто ломкие прутья… О, Одо, Одо, душа моя наполнилась скорбью и мраком!

Малье де-Гравиль в коротких словах рассказал епископу про подвиг Гарольда.

— Не понимаю, что же в этом особенного, о чем бы следовало тебе беспокоиться, — обратился епископ к своему брату. — Чем сильнее вассал, тем сильнее и герцог… ведь он непременно будет твоим…

— Нет, в том-то и дело, что он никогда не будет моим! — перебил Вильгельм. — Матильда чуть-чуть не предложила ему напрямик мою прекраснейшую дочь в супружество, а я… да ты сам знаешь, что я прибегал ко всевозможным средствам, чтобы опутать его… но он ничем не обольщается… даже смутить его нельзя… Меня беспокоят не физическая его сила и неприступность, ум его приводит меня в отчаяние… А намеки, которые он мне делал сейчас, просто бесят меня… Но пусть бережется, не то я…

— Смею я высказать свое мнение? — перебил де-Гравиль.

— Говори, с Богом! — воскликнул герцог.

— Так я позволю себе заметить, что льва укрощают не ласковым обхождением, а угрозами и скрытой силой… В чистом поле он ничего не боится, смело поборется с самым сильным врагом, но если запутать его в ловко расставленную сеть, то он поневоле смиряется… Ты, герцог, только что упомянул, что не пустишь Гарольда отсюда.

— Не пущу, клянусь святой Валерией!

— Ну так ты должен дать ему стороной знать, что он должен или покориться тебе или же подвергнуться вечному заточению… Пусть покажут ему, что из твоих подземных темниц не в состоянии вырваться никакой богатырь! Я знаю, что для саксонцев всего дороже свобода и при одной мысли о заключении вся их храбрость исчезает.

— Я понял тебя — ты молодец! — произнес Одо.

— Гм! — промычал герцог. — Опасаюсь, что он не узнал от Гакона и Вольнота, на что я способен решиться! Жалею, что разлучил его с ними после первого их свидания.

— Вольнот совершенно превратился в норманна, — заметил улыбаясь епископ. — Он, вдобавок влюблен в одну из наших красавиц и едва ли думает о возвращении на родину; Гакон же, наоборот, наблюдателен и подозрителен.

— Вот его-то и надо присоединить к Гарольду! — сказал де-Гравиль.

— Судьба назначила мне роль вечного интригана, — простонал герцог в порыве откровенности, — я тем не менее люблю статного графа и от души желаю ему добра, насколько это согласуется с моими претензиями на трон Эдуарда.

— Разумеется, — подтвердил епископ.

ГЛАВА IV

Вскоре после этого разговора лагерь был перенесен в Байе. Герцог не менял своего обращения с Гарольдом, но постоянно уклонялся от разговора, когда граф заявлял, что ему пора возвратиться в Англию, где его ждут важные государственные дела. Вообще он старался как можно меньше быть с ним наедине и поручал Одо и де-Гравилю развлекать его. Теперь уж и в душе Гарольда были возбуждены сильные подозрения. Де-Гравиль прожужжал ему уши баснословными рассказами о хитрости и бесчеловечности герцога, а Одо прямо высказал, что Гарольду нескоро предстоит вырваться из Нормандии.

— Я уверен, — начал он однажды во время прогулки с графом, — что тебе хватит времени помочь мне изучить язык наших предков. Этот Байе единственный город, в котором старинные нравы и обычаи сохранились во всей своей чистоте. Большинство населения говорит по-датски, и я был бы чрезвычайно обязан тебе, если ты согласился давать мне уроки этого языка. Я довольно понятливый ученик и в течение одного года усвоил бы его настолько, что мог бы говорить датские проповеди.

— Ты, должно быть, изволишь шутить, почтеннейший епископ, — произнес Гарольд серьезно. — Тебе ведь хорошо известно, что я во что бы то ни стало обязан уехать отсюда на следующей неделе.

— Советую тебе, дорогой граф, не высказывать своего намерения герцогу, — предостерегал Одо смеясь. — Ты и без того уж раздосадовал его своей неосторожностью, а ты мог убедиться, что он страшен во гневе.

— Ты просто клевещешь на герцога, стараясь уверить меня что он способен нанести своему доверчивому гостю какое-нибудь оскорбление! воскликнул Гарольд с негодованием.

— Он смотрит на тебя вовсе не как на гостя, а как на выкупленного пленника… Впрочем, не отчаивайся: норманнский двор ведь не понтьеская темница, а узы твои будут состоять из цветов!

Заметив, что Гарольд готов ответить дерзостью, де-Гравиль, под каким-то предлогом, отвлек его в сторону и шепнул по-саксонски:

— Ты напрасно так откровенничаешь с этим епископом: он передаст все твои слова Вильгельму, который действительно не любит шутить.

— Сэр де-Гравиль, вот уже не первый раз Одо намекает мне, что герцог может прибегнуть относительно меня к насильственным мерам, да и ты тоже конечно, с добрым намерением — предостерегал меня и возбуждал мою подозрительность… Спрашиваю тебя прямо, как честного человека и благородного рыцаря: имеешь ли ты основание предположить, что герцог намерен задержать меня у себя в качестве пленника — под тем или другим предлогом?

Согласившись быть участником интриги, де-Гравиль утешал себя тем, что, посоветовав герцогу употреблять прием запугивания относительно Гарольда, он и угождал своему строгому повелителю и предостерегал на самом деле графа.

— Граф Гарольд, честь моя повелевает мне ответить тебе откровенно: я имею твердое основание думать, что Вильгельм задержит тебя до тех пор, пока не убедится, что ты исполнишь некоторые его желания.

— Ну, а если я настою на своем отъезде, не удовлетворив этих… желаний?

— При таком исходе в каждом замке есть такие же глубокие темницы, как у графа понтьеского. Но где же ты найдешь второго Вильгельма, который освободил бы тебя от этого Вильгельма?

— В Англии есть король могущественнее Вильгельма и есть воины, не уступающие в храбрости норманнам.

— Cher et puissant, милорд Гарольд, герцог не принимает во внимание этого обстоятельства, он знает, что хотя король Эдуард и может, но — извини меня за излишнюю, быть может, откровенность — едва ли стряхнет с себя свою привычную апатию из-за тебя, а будет довольствоваться одним резонерством. Не принял же он решительных мер, чтобы освободить твоих родственников… Почему ты знаешь, быть может, король, под влиянием некогда горячо любимого им Вильгельма, даже обрадуется, избавившись от тебя как от весьма опасного подданного?.. Верю, что английский народ чрезвычайно высоко ценит тебя, но когда с ним нет любимого вождя, который мог бы воодушевить его, то в нем нет единодушия, а без этого он бессилен. Герцог хорошо изучил Англию… Кроме того, он в родстве с твоим честолюбивым братом Тостигом, который не задумается очернить тебя в глазах народа и помочь герцогу удержать тебя здесь, чтобы возвыситься самому, насколько будет можно. Из всех английских вождей один Гурт стал бы печалиться о тебе… наследники Альгара и Леофрика во вражде с тобой: если бы ты расположил их заранее в свою пользу, то они могли бы заступиться за тебя или хотя бы повлиять на короля и народ, чтобы выручить тебя… Как только тебя не будет в Англии, то там произойдут, позже или раньше, ссоры и распри, которые отвлекут мысли всех от отсутствующего пленника, так как всякому своя сорочка ближе к телу… Видишь: я понимаю характер твоих земляков и этим большей частью обязан Вильгельму — ему сообщается всякая малость, совершающаяся в Англии.

Гарольд молчал. Он теперь только начал сознавать, какой великой опасности он подвергся, отправившись в Нормандию, и стал соображать, как от нее избавиться.

— Все твои замечания чрезвычайно верны, сэр де-Гравиль, — ответил ему граф, — исключая относящееся к личности Гурта: ты напрасно смотришь на него только как на моего вице-вождя… да будет тебе известно, что ему нужна только цель, чтобы во всех отношениях превзойти отца, а цель нашлась бы, когда бы он узнал, что мне нанесено оскорбление. Поверь, что он явился бы сюда с тремястами кораблями, вооруженными не хуже тех, при помощи которых Нейстрия некогда была отнята у короля Карла… Эти корабли потребовали бы моего освобождения и добились бы его.

— Предположим, что так, милорд, но Вильгельм, отрубивший одному из своих подданных руки и ноги, за то что этот несчастный как-то пошутил над его происхождением, способен выколоть глаза пленнику, а без глаз самая способная голова и самая твердая рука стоят немного.

Гарольд невольно вздрогнул, но скоро отправился и проговорил с улыбкой:

— Мне кажется, что ты преувеличиваешь варварство Вильгельма. Ведь даже предок его, Рольф, не творил таких ужасов… О каких же это его желаниях говорил ты?

— Ну, это ты уже сам обязан угадать или узнать от герцога… да вот, кстати, и он сам!

К ним действительно подскакал в эту минуту герцог, отставший было от компании, и, извинившись самым любезным образом перед Гарольдом за долгое отсутствие, поехал с ним рядом.

— Кстати, дорогой брат по оружию, — сказал он между прочим, — сегодня вечером у тебя будут гости, общество которых, как я опасаюсь, будет для тебя приятнее моего, а именно — Гакон и Вольнот. Я очень привязан к последнему. Первый же слишком задумчив и годится скорее в отшельники, чем в воины… Да, я чуть не забыл рассказать тебе, что недавно у меня был гонец из Фландрии, который привез некоторые новости, небезынтересные и для тебя: в Нортумбрии, в графстве твоего брата Тостига, происходят ужасные беспорядки. Говорят, будто вассалы Тостига гонят его и намерены избрать себе другого графа — кажется, одного из сыновей Альгара… так ведь звали недавно умершего вождя?.. Это очень некрасивая история, тем более что здоровье моего дорогого брата Эдуарда сильно пошатнулось… да хранят его все святые!

— Да, эти новости неприятного свойства, — проговорил Гарольд, — они, вероятно, послужат мне извинением, если я буду настаивать на своем отъезде в самом скором времени. Я очень благодаря тебе за твое радушное гостеприимство и за то, что ты так великодушно помог мне вырваться из когтей твоего вассала. — Гарольд сделал особенное ударение на этом слове. Если бы я захотел вернуть тебе ту сумму, за которую ты выкупил меня, то я оскорбил бы тебя, дорогой герцог, но я надеюсь, что твоя супруга и прелестные дети ее не откажутся принять от меня некоторые дары… впрочем, об этом поговорим после, а теперь я попросил бы тебя одолжить мне один из своих кораблей.

— Ну, милый гость, мы еще успеем поговорить о твоем отъезде… Взгляни-ка лучше на этот замок — у вас, в Англии, не существует подобных зданий: ты только полюбуйся на его рвы и стены!

— Грандиозное здание!.. Извини меня, если я настою на…

— Я повторяю, что в Англии нет подобных неприступных замков, — перебил герцог.

— Но зато у нас есть салисбурийская долина и Нью-маркетская высота: это такие громадные крепости, в которых могут поместиться пятьдесят тысяч человек. Щиты же наших воинов тверже всяких норманнских стен, герцог.

— А! Может быть, — воскликнул Вильгельм, кусая губы. — Знаешь ли, что в этом замке норманнские герцоги обыкновенно держат своих самых важных пленников… Ты же, мой благородный пленник, заключен в моем сердце, из которого нелегко вырваться, — добавил герцог шутливо.

Взоры беседовавших встретились. Взгляд Вильгельма был мрачен и злобен, Гарольд же смотрел на него с красноречивым укором. Герцог норманнский отвернулся: губы его дрожали и лицо сделалось мрачным как ночь!

Через несколько секунд он пришпорил коня и поскакал вперед, прекращая таким образом разговор с Гарольдом. Кавалькада остановилась только у какого-то замка, где было решено провести эту ночь.

ГЛАВА V

Когда Гарольд вошел в комнату, отведенную ему в замке, он нашел в ней Вольнота и Гакона. Рана, полученная им в борьбе с британцами и раскрывшаяся от движения, послужила ему предлогом провести остаток вечера наедине со своими родственниками.

Молодые люди рассказали без утайки все, что знали о герцоге, и Гарольд окончательно убедился в существовании расставленной ему ловушки. В конце концов даже Вольнот сознался, что герцог был далеко не таким честным, откровенным и великодушным, каким старался казаться. Скажем к оправданию Вильгельма, что предосудительное обращение с ним его родных, козни которых ему можно было разрушать только хитростью, много способствовало тому, что он, уже в самых молодых летах, научился лукавить и притворяться: убедившись, что добром часто ничего не сделаешь, он поневоле принужден был обращаться ко злу.

Гарольд припомнил прощальные слова короля Эдуарда и пожалел, что не послушал его предостережения. В особенности сильно беспокоили его полученные им через герцога сведения из Англии. Они подтверждали его уверенность, что долгое отсутствие его может не только помешать удовлетворению его честолюбия, но даже пошатнуть основы государства. В первый раз этим бесстрашным человеком овладел ужас, тем более что он видел отлично все, чего он должен был остерегаться, но не знал, за что взяться… Он, смотревший бесстрашно в глаза смерти, содрогался при мысли о пожизненном заключении и бледнел, когда ему приходили на ум слова де-Гравиля, что герцог не задумается ослепить человека. Да и что же могло быть хуже пожизненного заключения и ослепления? В том и другом случае Гарольд потерял бы все, что придавало жизни цену: свободу, могущество, славу.

А чего, собственно, герцог хотел добиться, лишив его свободы? Сколько Гарольд ни расспрашивал Вольнота — он ничего не знал. Гакон же знаками дал ему понять, что ему все известно, но он хочет открыться только одному . Гарольду, который поэтому поспешил уговорить Вольнота лечь поскорее в постель.

Заперев дверь, Гакон нерешительно остановился и посмотрел на графа долгим и грустным взглядом.

— Дорогой дядя, — начал он наконец, — я давно уже предвидел, что тебя ожидает та же горькая участь, которая постигла меня с Вольнотом. Впрочем, будет еще хуже, потому что тебя ожидает заключение в четырех стенах, если только ты не отречешься от самого себя и…

— О! — перебил Гарольд, задыхаясь от гнева, — я теперь ясно вижу, в какую сеть я впутался… Если герцог действительно отважится на подобное зверство, то пусть совершит это открыто, при солнечном сиянии… Я воспользуюсь первой рыбачьей лодкой, которую увижу, и горе будет тому, кто наложит на меня руку, чтобы воспрепятствовать мне броситься в нее!

Гакон снова взглянул на Гарольда своим бесстрастным взглядом, который способен был хоть кого лишить бодрости.

— Дядя, — произнес он, — если ты хоть на минуту послушаешь голоса своей гордости и поддашься своему справедливому негодованию, то нет тебе спасения: малейшим неосторожным словом или поступком подашь ты герцогу повод наложить на тебя оковы… а он жаждет этого повода. А ехать тебе невозможно. День и ночь придумывал я в течение последних пяти лет средства к побегу, но все было напрасно. Каждый мой шаг караулится шпионами… тебя же и подавно будут стеречь.

— Да, меня стерегут уже с той самой минуты, как моя нога вступила на норманнскую почву: куда бы я ни шел, за мной следят везде, под каким-либо благовидным предлогом, кто-нибудь из придворных… Молю высшие силы спасти меня для счастья дорогой моей родины… Дай мне добрый совет, научи, что мне делать: ты вырос в этой пропитанной ложью и предательством атмосфере, между тем как я здесь совершенно чужой и не могу найти выхода из заколдованного круга.

— Я могу советовать тебе только одно: отвечай на хитрость хитростью, на улыбку улыбкой же. Вспомни, что даже вера оправдывает поступки, сделанные под нравственным принуждением.

Граф Гарольд опять вздрогнул и сильно покраснел.

— Попав раз в одну из подземных темниц, — продолжал Гакон, — ты будешь навсегда скрыт от взоров людей, или же Вильгельм выпустит тебя только тогда, когда ты будешь лишен всякой возможности отомстить ему. Не хочу возводить на него обвинение, будто он способен своими руками совершить тайное убийство, но он, взамен этого, окружен людьми, которые играют у него роль слепого орудия, а это почти то же. Стоит ему, в минуту вспышки, сказать какое-нибудь необдуманное слово, и орудия сочтут это за искусно замаскированный приказ и поспешат привести его в исполнение. Здесь уже произошел такого рода случай: герцогу стоял поперек дороги граф бретонский, и он умер от яда при этом же дворе. Да будет тебе известно, что Вильгельму найдется оправдание, если он лишит тебя жизни.

— Чем же он может оправдаться? В чем может он обвинить свободного англичанина?

— Родственник его, Альфред, был ослеплен, подвергнут пытке и убит, как говорят, по приказу Годвина, твоего отца. Сверх того вся свита принца была просто зарезана, будто стадо баранов… и в этом тоже обвиняют твоего отца, дядя!

— Это адская клевета! — вспылил Гарольд. — И я уже не раз доказывал герцогу, что отец не повинен в этом кровавом деле!

— Ты доказывал!.. Гм! Да может ли ягненок доказать волку что-нибудь, если тот не захочет принимать доказательства? Тысячу раз слышал я, что гибель Альфреда и его свиты должна быть отомщена. Стоит им только возобновить старое обвинение и напомнить Эдуарду, при каких странных обстоятельствах умер Годвин, и тогда Исповедник простит Вильгельму его месть над тобой… Но предположим лучшее, предположим, что ты будешь осужден не на смерть, а на вечное заключение, и что Эдуард явился бы в Нормандию со всем своим доблестным войском, чтобы освободить тебя… знаешь, что герцог сделал недавно с несколькими аманатами при подобном условии? Он на виду у неприятельской армии ослепил их всех. Неужели же ты думаешь, что он поступит с нами более снисходительно?.. Ну, ты знаешь опасность, которой подвергаешься, действуя открыто, ты ее не избегнешь, а поэтому следует прибегать к лицемерию, — давай ложные обещания, уверяй в вечной дружбе, прикройся, одним словом, лисьей шкурой, хотя бы на то время, пока ты не порвал этих крепких сетей.

— Оставь, оставь меня! — крикнул с гневом Гарольд. — Впрочем, мне нужно знать, чего хочет от меня этот лживый Вильгельм? Ты не сказал мне этого!

Гакон подошел к двери, отпер ее и, убедившись, что за ней не подслушивают, запер снова.

— Ему нужно добиться, через твое содействие, английского престола! шепнул он тихо графу. Гарольд вскочил стремительно.

— Английского престола, — повторил он бледнея. — Оставь меня, Гакон! Мне надобно теперь остаться одному… Уходи поскорее!

ГЛАВА VI

После ухода Гакона Гарольд дал полную волю нахлынувшим на него чувствам, а они были так сильны и вместе с тем так противоречивы, что прошло несколько часов, прежде чем он смог обдумать хладнокровно свое положение.

Один из великих историков Италии говорит, что простой, правдолюбивый германец делался в обществе итальянцев хитрым и пронырливым донельзя. Относительно своих земляков он придерживался характеризующей его честности и откровенности, но вооружался против итальянца, которым был обманут, величайшим притворством. Он радовался от души, если ему удавалось перехитрить хитреца, и когда его упрекали в этом, то он наивно отвечал: «Разве можно поступать с вами честно? — ведь вы тогда отнимете последний кусок хлеба!»

Подобное превращение произошло в ту ужасную ночь и с Гарольдом. Преисполнившись негодования, он решил следовать совету Гакона и бороться с Вильгельмом его же оружием. Он оправдывал свое решение и тем, что от его притворства зависело, при данных обстоятельствах, благо Англии, а не только его собственная будущность. Во имя же родины он готов был прибегать даже к бесчестным средствам. Если Вильгельм думал завладеть английским троном, то очень естественно, что Гарольд был для него самым важным препятствием. Король Эдуард был сильно болен, а человек больной готов поддаться влиянию всякого. На это-то, вероятно, и рассчитывал герцог устранив Гарольда, он отправился бы в Англию и непременно добился бы того, чтобы король назначил его своим наследником.

Когда Гарольд на следующее утро снова присоединился к остальной компании, он поздоровался с герцогом как можно любезнее и веселее, одна бледность его лица еще свидетельствовала о страшной душевной борьбе, которую он вынес ночью.

Выехав из замка, Гарольд с Вильгельмом разговорились о проезжаемой ими местности, которая, находясь вдалеке от больших городов, представляла вид крайнего запустения. Попадавшиеся им навстречу крестьяне были оборваны и исхудали донельзя, а хижины их походили на самые неряшливые собачьи конуры, чем на человеческие жилища. Гарольд заметил, что во взорах этих несчастных, забитых людей выражалась самая горькая ненависть к рыцарям, которым они между тем отвешивали низкие, подобострастные поклоны. Норманнская знать относилась к ним с величайшим презрением, в Нормандии поступали далеко не так, как в Англии, где общественное мнение строго осуждало дурное обращение с крестьянами и сеорлями, так как все сознавали, что рабство противоречит духу религии. Саксонское духовенство все-таки более или менее симпатизировало простонародью, между тем как ученые норманнские священники и монахи удалились по мере возможности от черни. Таны тоже относились с участием к своим подчиненным, заботились, чтобы они не нуждались в необходимом, и слушались увещаний священнослужителей .

Все саксонские хроники свидетельствуют об этом гуманном обращении туземных вельмож с простолюдинами. Самый последний сеорль жил в надежде на получение свободы и какого-нибудь угодья от своего господина. Норманны же ставили своих крестьян ниже всякого лесного зверя. Это презрение довершало сходство норманнов со спартанцами.

Неудивительно, что при подобных условиях норманнская чернь опустилась в нравственном отношении до того, что стала отрицать все, отличающее человека от бессмысленного скота.

— Как эти собаки вытаращились на нас? — воскликнул Одо, указывая на стоявших у дороги крестьян. — Их можно только кнутом научить уму-разуму… Неужели, граф Гарольд, и ваши сеорли все также тупоумны?

— Нет, но зато они и живут в порядочных жилищах и одеваются прилично, — ответил Гарольд. — Вообще о них там заботятся насколько можно.

— Ну, а правда, что каждый саксонский крестьянин может, если только захочет, сделаться дворянином?

— Может, у нас ежегодно бывают подобные случаи. Чуть ли не четвертая часть наших танов происходит от землепашцев или ремесленников.

— Каждое государство имеет свои законы, — начал Вильгельм примирительным тоном, — и мудрый, добродетельный государь никогда не изменяет их. Мне очень жаль, Гарольд, что тебе пришлось увидеть больное место моего герцогства! Сознаю, что положение наших крестьян требует реформ, но во время моего детства они раз взбунтовались так, что пришлось употребить самые крутые меры для их усмирения, поэтому обоюдное недоверие господ и крестьян, вызванное тем печальным происшествием, должно сперва улечься. Тогда только можно будет приступить к преобразованию, о чем я и Ланфранк давно уже думаем. Мы и теперь позволяем многим из крестьян переселяться в большие города, где они могут заниматься ремеслами и торговлей, развитие которых больше всего способствует процветанию государства. Если наши поля опустели, то хоть города увеличиваются и богатеют с каждым днем.

Гарольд поклонился и погрузился в размышления. Пришлось ему разочароваться еще в одном отношении: цивилизация, которой он так удивлялся, простиралась только на высшие классы норманнов.

Вдали уж виднелись башни Байе, когда герцог приказал остановиться на берегу речки, под тенью дубов и кленов. Для него и Гарольда была устроена палатка, в которой они отдохнули немного и позавтракали. Встав из-за стола, Вильгельм взял графа под руку и пошел с ним вдоль берега, пока не увидел перед собой совершенно уединенное, прелестное местечко, вроде тех мирных уголков, которые избирались для жительства отшельниками. У самой реки находилась дерновая скамья, на которую герцог предложил сесть Гарольду и сел сам рядом с ним. Он рассеянно начал черпать воду горстью и снова лить ее обратно в руку, на поверхности которой от этого образовывались круги, постепенно расширявшиеся и потом исчезавшие в общей массе воды.

— Гарольд, — начал наконец герцог, — ты, вероятно, думал, что я просто из каприза не ответил на твое нетерпеливое желание вернуться на родину. Но у меня есть одно дело, очень важное для нас обоих, о котором нам предварительно следует поговорить. Когда-то, много лет тому назад, на этом самом месте сидели двое юношей, то были твой король Эдуард и я. Король, находясь в самом мирном настроении, под влиянием прелести этого уединенного местечка и благовеста, издали доносившегося до нас, выразил желание навеки остаться отшельником. Тогда у него было очень мало надежды вступить на престол Альфреда. Я же обладал более воинственным духом и, заботясь о благе Эдуарда столько же, сколько о своем собственном, старался отвлечь его от мысли о храме и обещал, что употреблю все находящиеся к моим услугам средства, чтобы при случае помочь ему завладеть английской короной, на которую он имел право по своему рождению… Ты слушаешь меня, дорогой Гарольд?

— Как же, герцог! Я слушаю не только ушами, но и всем сердцем.

— Ну, Эдуард пожал мне руку со словами благодарности, как я теперь жму твою, и, в свою очередь, обещался передать мне в наследство английскую корону, если он, сверх всякого чаяния, когда-либо будет обладать ею и если я переживу его… Ты отнимаешь руку?

— Я поражен … Продолжай, герцог, продолжай.

— Когда же мне были присланы заложники Годвина, который один мог бы воспротивиться желанию Эдуарда, то я счел это за подтверждение обещания короля, тем более что и правитель кентерберийский, которому были известны самые сокровенные мысли Эдуарда, был того же мнения. Вследствие этого я и задержал аманатов, несмотря на требования Эдуарда. Я ведь понял, что он настаивал на их возвращении по твоей инициативе. Провидение благоприятствовало моим надеждам, что Эдуард сдержит свое обещание. Одно время казалось, будто он позабыл наш договор, потому что он послал за своим законным наследником, Этелингом, но этот умер, оставив за себя сына, которого обойдут, если Эдуард умрет прежде его совершеннолетия, что очень вероятно. Я слышал даже, что Эдуард вообще не будет способен держать тяжелый английский скипетр. Со времени твоего отъезда король стал подвергаться частым болезненным припадкам, так что не пройдет, должно быть, и года, как вестминстерский храм обогатится его гробницей.

Вильгельм остановился, наблюдая украдкой за выражением лица Гарольда.

— Я вполне убежден, — продолжал он затем, — что твой брат Тостиг, в качестве моего довольно близкого родственника, не откажется поддержать мои притязания, если он сделается, вследствие твоего удаления из Англии, главой Годвиновой партии. Чтобы доказать тебе, как мало я ценю помощь Тостига сравнительно с твоим содействием и как сильно я на тебя рассчитываю, я рассказал тебе все откровенно — чего тонкий политик не сделал бы, конечно. Перейду теперь к главному: так как я выкупил тебя из плена, то смело мог бы задержать тебя здесь до тех пор, пока не вступил бы на английский престол без твоей помощи… понимая, что ты теперь единственный человек в Англии, который захотел бы оспаривать мои справедливые притязания. Тем не менее я открываю тебе свое сердце, потому что желаю быть только тебе обязанным успехом. Договариваюсь с тобой не как с вассалом, а как с равным мне: ты должен занять Довер своим войском, чтобы впустить мой флот, когда настанет время. Ты должен расположить в мою пользу Витан, чтобы он признал меня наследником Эдуарда. Скажи народному собранию, что я намерен править государством согласно его законам, нравам, обычаям и желаниям. Я настолько уверен в себе, что могу смело сказать: короля, способного лучше меня защитить Англию от датчан и увеличить благосостояние страны, ты не найдешь во всем мире. За твое содействие я предлагаю тебе в супружество мою прелестнейшую дочь Аделицу, с которой мы и обручим тебя в самом непродолжительном времени. Твоя сестра, Тира, будет отдана замуж за самого знатного моего барона. За тобой останутся все твои имения, графство твое и должности, которые ты сейчас занимаешь, а если, как я предполагаю, Тостиг не сумеет удержать в своих руках Нортумбрию, то и она перейдет к тебе. Все, что ты ни пожелаешь, я сделаю для тебя, чтобы ты мог так же свободно управлять своими графствами, как управляют, например, графы де-Прованс или д’Анжу, то есть ты только для вида будешь моим вассалом, а на самом же деле будешь иметь равную со мной власть… ведь я тоже считаюсь вассалом Филиппа французского только pro forma. Таким образом, ты ничуть не потеряешь со смертью Эдуарда, а, напротив, выиграешь многое, потому что я помогу тебе покорить всех твоих соперников и вообще употреблю все усилия, чтобы доказать тебе свою любовь и благодарность… Ты, однако ж, долго заставляешь меня ждать ответа, граф Гарольд!

Граф сделал над собой громадное усилие, чтобы не изменить решению, принятому им прошедшей ночью, и сказал:

— Все, что ты мне предлагаешь, превосходит самые смелые ожидания и превышает мои заслуги… но я могу только сказать тебе, что ни Эдуард не может самовольно передавать английский трон по наследству, ни я не могу содействовать тебе, потому что трон зависит от Витана.

— А Витан зависит от тебя! — произнес Вильгельм резко. — Я не требую невозможного, так как знаю, что ты имеешь громадное влияние в Англии, а если я ошибаюсь в этом отношении, то это потеря только на моей стороне! Чего ты тут раздумываешь?.. Я вовсе не желаю угрожать тебе, но ты ведь сам стал бы смеяться надо мной, если бы я теперь, когда ты узнал мои планы, отпустил бы тебя, не взяв с тебя слово, что ты не изменишь мне… Ты любишь Англию — люблю ли я ее? Ты считаешь меня за чужестранца, так вспомни же, что норманны и датчане одноплеменники. Тебе, конечно, известно, что Канут был очень любим английским народом, — отчего же и Вильгельм не мог бы сделаться популярным? Канут завоевал себе английский трон мечом, а я сделаюсь королем твоей родины в силу своего родства с Эдуардом, его обещания, согласия Витана, добытого через тебя, отсутствия других достойных наследников и в силу родства моей супруги с Альфредом, так что в лице моих детей на английском троне будет восстановлена саксонская линия во всей своей чистоте. Приняв все это во внимание, скажешь ли ты, что я недостоин английского престола?

Гарольд все еще молчал, и увлекшийся герцог продолжал убеждать:

— Может быть, мои условия недостаточно заманчивы для моего пленника сына великого Годвина, которого вся Европа, пожалуй по ошибке, считает за убийцу моего родственника Альфреда и всех сопровождавших принца норманнских рыцарей!.. Или же ты сам добиваешься английского трона и я открыл мою тайну сопернику?

— Нет, — проговорил Гарольд скрепя сердце, — ты переубедил меня, и я весь к твоим услугам!

Герцог радостно воскликнул и начал повторять все статьи договора, на что Гарольд отвечал ему только наклоном головы. Затем они обнялись и пошли обратно к ожидавшим их спутникам.

Пока подводили коней, Вильгельм оттащил Одо в сторону и шепнул ему что-то, вследствие чего прелат поспешил доехать до Байе ранее всех.

Целые сутки скакали гонцы по всем замечательнейшим церквям и монастырям Нормандии. Им приказано было привезти все, что требовалось для предстоящей церемонии, о которой будет рассказано ниже.

ГЛАВА VII

Вечером был дан великолепный пир, который показался Гарольду адской оргией. Ему казалось, будто на всех лицах написано торжество над тем, что герцогу удалось купить душу Англии. Смех присутствующих, вызванный просто естественной веселостью, звучал в его ушах подобно демонскому злорадному хохоту. Так как все его чувства были напряжены до той степени, когда человек не столько слышит и видит, сколько догадывается о том, что происходит вокруг него, то малейший шепот Вильгельма с Одо действовал на Гарольда как самый громкий крик, а чуть заметный обмен взглядами разжигал его фантазию. Вообще он находился в сильнейшем лихорадочном состоянии, чему немало способствовала его рана, к которой он относился слишком небрежно.

После пира его повели в покой, где сидела герцогиня с Аделицей и своим вторым сыном Вильгельмом. У последнего были рыжие волосы и замечательно свежий цвет лица. Подобно своим предкам, датчанам, он обладал какой-то особенной красотой и был постоянно одет в самые фантастические костюмы, покрытые драгоценными каменьями и богатой вышивкой; впоследствии страсть его к роскоши и причудливым нарядам дошла до того, что он сделался просто посмешищем народа.

Гарольд был формально представлен Аделице, и тут последовала церемония, на которую Гарольд смотрел как на карикатуру обручения — между средних лет мужчиной и маленькой девочкой. Мимо ушей его жужжали бесчисленные поздравления, потом перед его почти помутившимся взглядом мелькнул яркий свет от факелов, и он опомнился только в коридоре, по которому шел сам не зная куда за герцогом и Одо.

Вот он наконец в своей комнате, обитой богатыми обоями… пол усыпан цветами, в нишах стоят перед ним изображения различных святых. Пробило полночь.

Гарольд задыхался. Он отдал бы все свое графство, чтобы вдохнуть чистый, ароматичный воздух своей родины. Узкое окно комнаты было проделано так высоко в массивной стене, что он не мог достать его. В это окно проникал с трудом не только воздух, но даже свет, потому что оно заслонялось громадной колокольней соседнего монастыря. Гарольд подбежал к двери и отворил ее. На свинцовом потолке коридора качался фонарь. Под ним стоял чрезвычайно высокий, сильный часовой, ревниво охраняя железную решетку, заграждавшую выход из коридора.

Граф запер свою дверь и упал на кровать, закрыв лицо руками. Кровь кипела в его жилах, и все тело горело лихорадочным огнем. Ему пришли на память пророческие слова Хильды, которые побудили его презреть мольбы Гурта, опасения Юдифи, предостережения Эдуарда. Вся ночная сцена на холме неотвязчиво стояла перед его глазам, путала и сбивала его мысли, как только он хотел сосредоточить их на чем-нибудь разумном. Он злился на себя, что мог так глупо поддаться суеверию, но потом вспоминал о блестящей будущности, предсказанной' ему, и — успокаивался. Особенно сильно врезались ему в память следующие слова Хильды: «С хитрым будь хитрым!» Они беспрестанно звучали в его ушах, как будто желая напомнить ему единственный исход из его ужасного положения.

Долго просидел он так, не думая раздеваться, не прислоняясь даже ни к чему, пока его не одолел беспокойный сон, от которого он полностью очнулся только около шести часов утра, когда раздался благовест в монастыре и в замке засуетились люди.

Тут вошли к Гарольду Годрит и Гакон. Первый осведомился, действительно ли граф назначил свой отъезд с герцогом на этот день.

— Сейчас приходил ко мне главный конюший герцога, — рассказывал он, чтобы уведомить меня, что герцог намерен сегодня вечером проводить тебя с блестящей свитой до Арфлера, где уж готов корабль для твоего переезда в Англию. В настоящую минуту постельничий герцога разносит нашим танам подарки: соколов, золотые цепи, вышитые наряды и тому подобное.

— Все это верно, — подтвердил Гакон, встретив выразительный взгляд Гарольда.

— Так ступай же, Годрит, и постарайся привести все в порядок, чтобы мы были готовы к отъезду при первом звуке сигнальной трубы! — воскликнул Гарольд, вскочив с живостью на ноги. — Этот сигнал, предвозвещающий мое возвращение на родину, будет для меня приятнее самой роскошной музыки… Поторопись, Годрит, поторопись!

Годрит удалился, от души сочувствуя восторгу Гарольда, хотя продолжительное пребывание при блестящем норманнском дворе вовсе не казалось этому простодушному рыцарю ужасным..

— Ты последовал моему совету, дорогой дядя? — спросил Гакон.

— О, не спрашивай об этом, Гакон! Будь проклято воспоминание обо всем, что здесь происходило со мной!

— Не увлекайся, дядя! — предостерегал Гакон серьезно. — Не дальше, как несколько минут тому назад, я, стоя незаметным в углу двора, слышал голос герцога. Он говорил Роже Биготу, начальнику темничной стражи: «Около полудня собери всю стражу в коридор, который находится под залой Совета, как только я топну ногой, то спеши ко мне наверх и не удивляйся, когда я вручу тебе нового пленника, а постарайся дать ему приличное помещение». Тут герцог замолк, а Бигот спросил: «Куда же прикажешь пометить его, повелитель?» На это герцог ответил вспыльчиво: «Куда, как не ту самую башню, где Мальвуазень испустил последний вздох?..» Видишь, дядя: тебе еще рано забывать хитрость и коварство Вильгельма!

Вся природная веселость Гарольда, которая было пробудилась в нем при словах Годрита и отразилась на его прекрасном лице, исчезла моментально, а взгляд принял то странное, непонятное выражение, которое постоянно замечалось в глазах Годвина, ставя в тупик самого опытного физиономиста.

— «С хитрым будь хитрым!» — пробормотал он чуть слышно.

Он крепко задумался, потом вздрогнул, как будто под влиянием какой-то ужасной мысли, сжал кулаки и улыбнулся.

Немного спустя к нему пришла целая толпа придворных, так что он был снова лишен возможности разговаривать с Гаконом.

Утро прошло, по обыкновению, за завтраком, после которого Гарольд пошел к Матильде. Она тоже сообщила ему, что все готово к отъезду, и поручила передать Юдифи, королеве английской, различные подарки, состоявшие большей частью из ее знаменитых вышиваний. Время подвигалось уже к обеду, а Вильгельм и Одо еще не показывались Гарольду.

Он только что хотел проститься с герцогиней, когда явились Фиц-Осборн и Рауль де-Танкарвил, разодетые в самые праздничные наряды и с необыкновенно торжественными минами. Они почтительно предложили графу сопровождать их к герцогу.

Гарольд молча последовал за ними в залу света, где все, что он увидел, превзошло его ожидания.

Вильгельм сидел с неподражаемо величественным видом на тронном кресле. Он был во всем своем герцогском облачении и держал в руках высоко поднятый меч правосудия. За ним стояли двадцать вассалов, из самых могущественных и, Одо, епископ байский, тоже в полном облачении. Немного в стороне виднелся стол, покрытый золотой парчой.

Герцог не дал Гарольду времени одуматься, а прямо приступил к делу.

— Подойди! — произнес герцог повелительным и звучным голосом. Подойди без страха и сожаления! Перед этим благородным собранием свидетелем твоего слова и поручителем за мою верность — требую, чтобы ты подтвердил клятвой данные мне тобой вчера обещания, а именно: содействовать моему вступлению на английский престол, по смерти короля Эдуарда. Жениться на моей дочери, Аделице и прислать сюда сестру свою, Тиру, чтобы я по уговору, выдал ее за одного из достойнейших моих баронов… Приблизься, брат Одо, и повтори благородному графу норманнскую присягу.

Одо подошел к таинственному ларчику и проговорил отрывисто:

— Ты клянешься исполнить, насколько то будет в твоих силах, уговор свой с Вильгельмом, герцогом норманнов, если будешь жив и небо поможет тебе. В залог своей клятвы положи руку на этот меч.

Все это так неожиданно обрушилось на графа, ум которого, как мы уже сказали, был от природы не так быстр, как наблюдателен и положителен. Смелое сердце его было так отуманено хитростью герцога, мыслью о неизбежной гибели Англии, если его задержать еще долго в плену, что он почти бессознательно и будто во сне положил руку на меч и машинально повторил:

— Если буду жив и небо поможет мне! Все собрание повторило торжественно:

— Небо да пошлет ему свою помощь!

Мгновенно, по знаку Вильгельма, Одо и Рауль де-Танкарвил сняли парчовый покров, и герцог приказал Гарольду взглянуть.

Как перед человеком, опускающимся из золотой гробницы в страшный склеп, открывается все ужасное безобразие смерти, так было и с Гарольдом при снятии покрова. Под ним были собраны бренные останки многих известных витязей, чтимых в народной памяти, иссохшие тела и побелевшие кости мертвых, сбереженные с помощью химических составов. Гарольд вспомнил давно забытый сон, как копошились вокруг него и бесновались кости мертвых.

«При этом страшном виде, — говорит норманнский летописец, — граф побледнел и вздрогнул».

— Страшную клятву произнес ты и естественно, твое волнение — заметил герцог. — Мертвые слышали твою клятву и пересказывают ее в это мгновение в горных селениях.

ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ
Жертва

ГЛАВА I

Уважаемый всеми Альред был призван к Эдуарду, который заболел в отсутствие Гарольда. Этой болезни предшествовали предчувствия бедственных дней, которые должны были постигнуть Англию после его кончины. И король призвал Альреда, чтобы просить совета и сочувствия.

Альред сидел один по возвращении из загородного геверингского дворца, задумавшись над беседой своей с Эдуардом, которая, очевидно, сильно его встревожила. Вдруг дверь кельи быстро отворилась и в комнату вошел, оттолкнув слугу, хотевшего доложить о нем, человек в запыленном платье и в таком расстроенном виде, что Альред сначала принял его за незнакомца и только, при звуке голоса узнал в нем графа Гарольда. Заперев дверь за слугой, Гарольд несколько минут постоял на пороге. Он тяжело дышал и напрасно старался скрыть страшное волнение. Наконец, как будто отказавшись от бесплодных усилий, он бросился к Альреду, обнял его колена, склонил голову и громко зарыдал. Старик, знавший детей

Годвина и любивший Гарольда, положил руки на голову графа и благословить его.

— Нет, нет! — воскликнул граф. — Подожди благословлять, выслушай все сначала и потом скажи, какого утешения я могу ожидать?

И Гарольд рассказал историю, уже известную, читателям. Потом он продолжал:

— Я очутился на открытом воздухе, но не сознавал ничего, пока меня не стало палить солнце. Мне показалось, будто демон вылетел из моего тела, издеваясь надо мной и моим низким поступком… Отец мой! Неужели нет способа освободиться от клятвы… вынужденной насилием?.. Я лучше буду клятвопреступником, чем предателем родины!

Альред, в свою очередь, побледнел во время рассказа Гарольда.

— Слова мои могут связывать или разрешать, — проговорил он тихо. — Это власть, вверенная мне небом… Что же ты сказал потом герцогу? После твоей присяги?

— Не знаю… ничего! Помню только, что я ему сказал:

«Теперь отдай мне тех, ради которых я предался в твои руки, и дозволь вернуться на родину с Гаконом и Вольнотом…» И что же ответил мне коварный норманн, со своим огненным взглядом и змеиной улыбкой? Он сказал мне спокойно: «Гакона я отдам тебе, потому что он сирота и ты едва ли стал бы особенно печалиться о разлуке с ним, но Вольнота, любимца твоей матери, я оставлю у себя в качестве твоего аманата. Аманаты Годвина свободны, но нужен же мне залог верности Гарольда. Это одна формальность, а тем не менее надежная гарантия». Я пристально взглянул ему в лицо, и он отворотился. "Об этом не было упомянуто в нашем договоре, " — сказал я. На это Вильгельм ответил: «Положим, что в договоре не было упомянуто это обстоятельство, но оно — скрепляет его». Я повернулся к Вильгельму спиной, подозвал Вольнота и сказал ему: «Из-за тебя прибыл я сюда и не намерен уехать без тебя: садись на коня и поезжай рядом со мной». Но Вольнот отвечал: «Нельзя так поступать! Герцог сообщил мне, что заключил с тобой какой-то договор, в силу которого я должен остаться у него в качестве твоего заложника. Скажу тебе откровенно, что Нормандия сделалась моей второй родиной и что я от души люблю Вильгельма». Я вспылил и начал бранить брата. Но на него не действовали ни угрозы, ни мольбы, и я поневоле должен был убедиться, что сердце его не принадлежит более Англии… «О, матушка, как покажусь я тебе на глаза?!» — думал я, возвращаясь сюда только с Гаконом… Когда я снова ступил на английскую землю, мне показалось, будто в горах предстал передо мной дух моей родины и что я слышал его голос в завываниях ветра. Сидя на коне и спеша сюда, я вдруг узнал, что есть посредник между людьми и небом. Прежде я преклонялся мене ревностно перед верховным судилищем… а теперь я преклоняюсь перед тобой и взываю к тебе: или позволь мне умереть или освободи меня от моей клятвы.

Адьред поднялся.

— Я мог бы сказать, — ответил он, — что Вильгельм сам избавил тебя от всякой ответственности тем, что удержал Вольнота в качестве твоего аманата, помимо нашего договора. Я мог бы сказать, что даже слова клятвы «Если то будет угодно Богу» — оправдали бы тебя… Богу не может быть угодно отцеубийство, а ты сын Англии. Но прибегать к подобным уверткам было бы низостью. Ясен тот закон, что я имею право освобождать от клятвы, произнесенной под нравственным принуждением. Еще яснее, что гораздо грешнее сдержать клятву, обязывающую совершить преступление, — чем преступить ее. На этом-то основании я освобожу тебя от твоей, но не от греха, тобой совершенного… Если б ты больше полагался на небо и верил бы меньше в силу и разум людей, то не сделал бы этого — даже во имя родины, о которой Бог печется без тебя… Итак, избавляю тебя, именем Бога, от данной клятвы и запрещаю держать ее. Если я преступлю данную мне власть, то принимаю всю ответственность на свою седую голову… Преклонимся же и помолимся, чтобы

Бог допустил тебя загладить свое минутное заблуждение долгой жизнью, исполненной любви к ближнему и соблюдения долга.

ГЛАВА II

Желание Гарольда выслушать приговор из уст мудрейшего и вернейшего служителя Божия, совершенно вытеснило из его души все остальные мысли. Если б Гарольду было сказано, что его клятву снять нельзя, то он скорее лишил бы себя жизни, чем изменил отечеству. Нельзя не удивляться перемене, происшедшей в нем. Он был настолько самоуверен, что считал только себя самого судьей своих поступков, а теперь он поставил всю свою жизнь в зависимость от одного только слова Альреда, позабыл совершенно о родине, матери, Юдифи, короле, политике и даже — о своем честолюбии. Он считал себя проклятым, пока Альред не снял с него это страшное бремя. Получив свободу от клятвы, он как будто воскрес и начал снова интересоваться жизнью. Но с этого мгновения он признал все ничтожество разума человеческого и смирился с сознанием своей полной виновности. Как часто молил он теперь Создателя сделать его ненужным родине, чтобы он мог, подобно Свену, искупить свой проступок и примириться с совестью!

Бывают случаи, когда одна минута превращает самого отчаянного вольнодумца в горячо верующего человека. Это случается, когда ему встречаются такие затруднения, которые ум его бессилен одолеть, когда совесть громко заговорит в его сердце, когда он, добиваясь лучшего, находит постоянно только дурное — тогда вера осеняет его своим лучезарным светом, и он хватается за молитву как утопающий за соломинку.

Приезд Гарольда сделался вскоре известным всему Лондону, и к нему начали стекаться все его друзья, давно уже горевшие нетерпением увидеться с ним. Каждый из них сообщил ему такие новости, которые ясно доказывали, что во время его отсутствия связи государства сильно ослабли. Весь север был вооружен. Нортумбрийцы возмутились против Тостига, опять проявившего свой настоящий характер, и прогнали его, а он скрылся от них, неизвестно куда. К бунтовщикам присоединились сыновья Альгера, из которых старший, Моркор, был избран на место Тостига.

Здоровье короля становилось все хуже. Он страшно бредил, а слова, вырывавшиеся у него во время бреда, переходили из уст в уста, конечно, с различными преувеличениями, и возбуждали во всех самые мрачные опасения.

Все ожили при вести о возвращении Гарольда, в уверенности, что он мигом восстановит в государстве прежний порядок.

Очень естественно, что он, замечая, как твердо надеется на него народ, стряхнул с себя гнетущие его воспоминания и опять всецело отдался общественным интересам. Ум его снова заработал, и к нему вернулась прежняя энергия. Он ободрил своих унывающих друзей, раздал приказания, разослал гонцов по всем направлениям и тогда только поскакал к королю, в Геверинг.

Этот дворец, весь утопавший в зелени и цветах, был любимым местопребыванием Эдуарда. Есть предание, будто он тут однажды ночью, во время молитвы, был сильно смущаем именем соловьев и, раздосадованный, стал просить Бога прекратить это пение — с этой самой минуты никто и никогда не слышал в Геверинге соловьиного пения.

Гарольд выехал из леса, пестревшего всеми цветами осени, Очутился вскоре перед низкими, незатейливыми воротами дворца, сплошь покрытыми вьющимися растениями, и через несколько минут уже входил к королю.

Лицо короля заметно прояснилось при входе Гарольда, и он с усилием приподнялся на своей постели, стоявшей под прекрасным резным балдахином, на котором был изображен весь Иерусалим.

Эдуард поспешил удалить начальника стражи, стоявшего у его изголовья, и проговорил слабым голосом, соответствовавшим страшной перемене, произошедшей в его лице.

— Наконец-то ты вернулся, Гарольд, чтобы поддержать эту ослабевшую руку, которая скоро выпустит навсегда земной скипетр… Молчи! Я чувствую, что это непременно случится, и радуюсь…

Он пристально взглянул на Гарольда, лицо которого было бледно и печально, и продолжал:

— Ну, ты, самонадеянный человек, доволен ли ты остался результатами своей поездки или убедился в справедливости моего предсказания?

— К несчастью, последнее исполнилось! — ответил Гарольд со вздохом. Я убедился, что моя мудрость пасует перед твоей, государь… меня и моих родственников ловко опутали, под тем предлогом, что ты когда-то дал герцогу Вильгельму обещание назначить его твоим наследником, в случае если он переживет тебя.

Эдуард заметно сконфузился и пролепетал:

— Может быть, что подобное необдуманное обещание было действительно дано мной в то время, когда я еще не знал английских законов, которые гласят, что трон нельзя передавать по наследству — подобно дому или другому имуществу. Не удивляюсь, что мой родственник Вильгельм алчнее меня… более привержен ко всему земному… Предвижу, что эти, так бесхитростно высказанные слова, а также и твоя поездка будут иметь кровные последствия.

Король погрузился в раздумье, и Гарольд вывел очень верное заключение, что он, очнувшись, не станет больше расспрашивать его о результатах его путешествия.

— Видишь перстень у меня на пальце? — проговорил он наконец, протягивая Гарольду свою руку. — Он прислан мне с неба… чтобы душа моя готовилась предстать перед Всевышним Судьей… Ты, может быть, слышал, как один престарелый старик остановил меня однажды, когда я шел из храма, и попросил милостыни. Кроме этого перстня, у меня ничего ценного не было с собой — я отдал его старику, который пошел своей дорогой, благословляя меня?

— Да, я слышал о твоем милосердии, — ответил граф. — Странник везде рассказывал о нем.

— Это было несколько лет тому назад, — продолжал король с едва заметной улыбкой. — Ну, а в текущем году случилось так, что двое англосаксов встретились, по дороге из обетованной земли, с двумя странниками, которые во время разговора осведомились обо мне, грешном. Один из них, старец с замечательно-добродушным и приятным лицом, вынимает перстень и говорит англичанину: «Когда ты прибудешь домой, то вручи этот перстень королю и скажи ему, что он посылается в залог того, что он будет у меня в начале января. За его подарок я сторицей вознагражу его в небесных чертогах, в которых уж идут приготовления к принятию нового пришельца». Англичане спросили с изумлением: «От имени кого же должны мы передать это королю?» — «От имени Иоанна!» С этими словами видение исчезло… Этот перстень есть тот самый, который я отдал некогда страннику, а получил я его обратно таким чудесным образом четырнадцать дней тому назад. Следовательно: мне осталось жить на земле немного, Гарольд, и я очень рад, что твое возвращение избавляет меня от государственных забот, позволяя мне приготовиться к блаженному дню перехода в вечную жизнь!

Гарольд, предположивший, что история с перстнем есть просто новое доказательство хитрости норманнов, желавших заставить короля подобным предостережением сдержать свое обещание, старался переубедить его, но тщетно: Эдуард ответил ему почти с негодованием:

— Пожалуйста, не становись между мной и небесным посланником, а приготовься лучше встретить грядущие черные дни! Передаю тебе все дела государства… Ты должен знать, что вся страна возмущена. Анлаф, которого я выслал при твоем входе, рассказал мне самые печальные истории, в которых главную роль играют убийства и грабежи, совершающиеся у нас… Ступай к нему и попроси повторить тебе эти рассказы. Выслушай и послов Тостига, которые ждут в передней… Иди, возьми щит и секиру, собери войска и твори правосудие… Когда ты вернешься, то увидишь, с каким восторгом земной король покинет трон, чтобы войти в лучший мир… Иди же!

Глубоко растроганный Гарольд, на которого благочестие короля производило сильное впечатление, отвернулся, чтобы скрыть свои слезы.

— Молю небо, государь, — произнес он, — даровать мне тот же душевный мир, которым оно наградило тебя! Что только будет зависеть от меня, слабого смертного, чтобы предотвратить государственные бедствия, которые ты предвидишь в будущем, будет сделано мной… Быть может, я этим тоже заслужу милосердие Божье!

Гарольд удалился, поклонившись почтительно королю. То, что он узнал от Анлафа, далеко не могло успокоить его. Моркар, сын Альгара, был официально выбран бунтовщиками на место Тостига, и на его сторону стали все способные к оружию жители Ноттингема, Дерби и Линкольна. Под предводительством Эдвина, брата Моркара, поднялась и вся Мерция. К этому движению присоединились многие из кимрских предводителей.

Гарольд, не медля ни минуты, объявил набор в государственное ополчение. Что делалось тогда следующим образом: разламывали пучки стрел и рассылали обломки по всем городам, селам и местечкам. К Гурту были посланы гонцы с приказом тотчас же собрать свои войска и вести их форсированным маршем в Лондон.

Сделав эти распоряжения, Гарольд поехал к матери, смущенный и печальный.

Гита была уже предупреждена о всем случившемся Гаконом, который решился принять на себя ее упреки Гарольду. Он искренно любил графа и старался предупредить все, что могло бы огорчить его или повредить ему. Он против воли должен был постоянно играть роль предвозвестника горя, на которого он походил отчасти своим прекрасным мрачным лицом, никогда не оживлявшимся улыбкой.

С плеч Гарольда свалилось целое бремя, когда Гита встретила его с распростертыми объятиями.

— Я знаю, что тебя постигла неудача, — воскликнула она, — но знаю и то, что это не твоя вина… Не горюй: я довольна тобой, Гарольд!

— Хвала Водену за это, матушка!

— Я рассказал твоей матери, что Вольнот полюбил клетку, что он рад плену, — проговорил Гакон, стоявший с скрещенными на груди руками перед пылавшим очагом. — Бабушка утешилась моими словами, — добавил он мрачно.

— О, нет, — возразила Гита, — я еще раньше утешилась словами судьбы, перед твоим приездом я умоляла Бога — вопреки моему давнишнему страстному желанию — удержать Вольнота на чужбине.

— Как?! — спросил Гарольд с изумлением.

Гита отвела его в глубину комнаты и прошептала:

— Неужели ты думаешь, Гарольд, будто я во время твоего отсутствия только и делала, что сидела в кресле и любовалась рисунками обоев?!.. Нет, я ежедневно совещалась с Хильдой и проводила с ней целые ночи у могилы усопшего витязя. Мне известно, что ты подвергся страшным опасностям, что ты избег, только благодаря своему уму, заключения и смерти. Знаю и то, что если б Вольнот вернулся сюда, то прямо лег бы в кровавую могилу… Вольнота держал в Нормандии его гений-хранитель.

— Ты все это узнала от Хильды? — спросил Гарольд задумчиво.

— От Хильды, от оракула, от мертвеца!.. Взгляни на Гакона: разве не видна уже печать смерти в его безжизненных глазах и на его крепко сомкнутых устах?

— Это просто печать неутомимой работы его мысли, следствие плена и одиночества, — возразил Гарольд. — Конечно, ты видела и Юдифь — что с нею?

— Она осталась такой же, какой была раньше, — ответила гита, симпатизировавшая любви сына, между тем как Годвин проклял бы ее. — После твоего отъезда она сильно грустила и сидела по целым часам как статуя, смотря вдаль. Она предвидела твое возвращение ранее Хильды. Я сидела у нее, в день твоего приезда, когда она внезапно вскочила и воскликнула: «Гарольд вернулся в Англию!» Удивленная этим, я спросила, почему она так думает. «Я чувствую это по дуновению ветра и по колебанию земли», — ответила она… это доказывает существование в ней чувства еще превыше любви к тебе, Гарольд. Мне были знакомы два брата-близнеца: каждый из них постоянно чувствовал, что происходит с другим, во время разлуки — так и Юдифь знает всегда, что делается с тобой, потому что ее душа — близнец твоей души. Ступай теперь к ней, Гарольд. Ты найдешь у нее Тиру, которую я поручила заботам Хильды… бедняжка что-то стала худеть в последнее время. После зайди опять ко мне, если можешь, чтобы известить меня о здоровье Тиры.

— Зайду, матушка. Да ты вообще не беспокойся о Тире: Хильда весьма опытна во врачевании больных. Позволь поблагодарить тебя, что ты не упрекнула меня за неудачу…, за то, что я не в силах был сдержать свое слово. Радуюсь, видя твою покорность судьбе!

Гарольду не скоро удалось доехать до римской виллы, потому что улицы были переполнены людьми, желавшими приветствовать его.

— Теперь нам нечего больше опасаться, — говорили они друг другу, Гарольд вернулся в Англию!

Граф с открытой головой, медленно подвигался вперед, весело раскланивался на все стороны и ласковыми словами отвечал на радостные приветствия народа.

Наконец он выехал из города и уже приближался к вилле, когда услышал за собой лошадиный топот. Оглянувшись, он убедился, что его догоняет племянник.

— Что тебе нужно Гакон? — спросил он, придерживая коня.

— Мне нужно твое общество! — ответил лаконично Гакон.

— Благодарю. Но я прошу тебя вернуться к матушке, потому что желаю ехать один.

— О, дядя, не гони меня!.. Я как будто чужой в этой Англии, а в доме твоей матушки чувствую себя совершенно осиротелым. Я посветил тебе всю жизнь… Отец оставил меня тебе, и я ни на шаг не хочу разлучаться с тобой: будем вместе и в жизни и в смерти!

Страшно сделалось Гарольду при этих словах. Первоначальная нежность его к племяннику уменьшилась под влиянием мысли, что именно он подбил его произнести важную клятву. Потом он опять начинал думать, что несправедливо сердиться за совет, без которого его ожидала самая печальная участь.

— Принимаю твою доверчивую любовь, Гакон, — ответил он по возможности мягко. — Поезжай, пожалуй, вместе со мной, только не взыщи, если я буду неразговорчив: уста невольно смыкаются, когда на душе невесело.

— Знаю… я сам не люблю болтать пустяков. Есть три предмета, которые всегда молчат: раздумье, судьба и могила.

Разговор прекратился, и каждый из всадников предался своим мыслям. Наступили сумерки. Воздух делался особенно ароматным, везде слышалось жужжание насекомых и пение птичек.

Гарольд постоянно подъезжал к вилле со стороны холма, который был тесно связан с его воспоминаниями. Когда Гакон увидел перед собой печальные развалины, он произнес вполголоса.

— Все по-прежнему: холм, могила, развалины…

— Разве ты был здесь раньше? — спросил Гарольд.

— Да, батюшка водил меня маленького к Хильде. Перед своим же отъездом я сам забрел сюда… и тут, у этого жертвенника, великая пророчица севера предсказала мне мою судьбу.

"Ага! И ты поддался ее влиянию, « — подумал Гарольд и произнес вслух:

— Что же она предрекла тебе?

— Что моя жизнь связана с твоей, что я избавлю тебя от большой опасности и разделю с тобой же другую, которая будет страшнее первой.

— О, юноша! Все эти предсказания могут только предупредить об угрожающей опасности, но не в силах предотвратить ее. Чаще же всего они лживы и им не следует доверяться ни одному разумному человеку… Полагайся единственно на Бога и себя — тогда ты никогда не ошибешься!

Гарольд с усилием подавил вздох, соскочил с коня и пошел на холм. Достигнув вершины, он остановился и удержал за руку последовавшего за ним Гакона.

Возле развалин сидела прелестная невеста Гарольда, рядом с очень молодой девушкой, смотревшей ей задумчиво в глаза. В. последней Гакон узнал Тиру, хотя он видел ее всего один раз — в день своего отъезда из родины: лицо ее с тех пор очень мало изменилось, исключая того, что оно стало бледнее и серьезнее.

Юдифь пела о жизни, смерти и возрождении баснославного Феникса, которым занимались преимущественно в то время саксонские бояны.

Дослушав песню до конца. Тира проговорила:

— Ах, Юдифь, кто бы побоялся костра Феникса, если бы знал, что из огня возникнет обновление?!

— Дорогая сестра ведь подобно Фениксу, мы тоже воскреснем от смерти, ответила Юдифь.

— Но Феникс снова увидел все, что ему было близко… он полетел по полям и лугам, которые были ему, вероятно, дороги по воспоминаниям… Разве и мы опять увидим все дорогие нам места, Юдифь?

— Как бы ни было нам дорого какое-нибудь место — оно теряет для нас всю свою прелесть, когда мы не видим на нем любимых нами, — возразила Юдифь. — Если мы встретимся с ними в нашей загробной жизни, мы не станем, конечно, сожалеть о земле.

Гарольд не мог больше удержаться от пламенного желания прижать Юдифь к груди: он быстрым прыжком очутился возле девушки и, с криком радости, крепко обнял ее.

— Я знала, что ты придешь сегодня вечером, Гарольд, — прошептала Юдифь.

ГЛАВА III

Между тем как Гарольд, взяв Юдифь под руку, отошел с ней в сторону, рассказывая все пережитое им в Нормандии и выслушивая ее кроткие утешения, Гакон присел к Тире. Они невольно симпатизировали друг другу, потому что оба были постоянно печальны и задумчивы не по летам. И странное дело! Эти молодые люди разговорились о смерти и ее принадлежностях: саване, могильных червях, тлеющих костях и страшных привидениях. Говорили они и о том, как трудно, должно быть, душе расставаться с телом во время молодости, когда весь мир кажется таким прекрасным и еще так много желаний остались неудовлетворенными. Они представляли себе, какой тоскливый взгляд бросает умирающий на окружающее его. Они упомянули о страданиях души, против воли исторгнутой из тела и отправляющейся в новый мир. Наконец оба смолкли. Потом Гакон сказал после короткой паузы:

— Ты-то, милая тетушка, совершенно напрасно толкуешь о смерти: ты окружена любящими тебя людьми, жизнь тебе улыбается!

Но Тира покачала головой:

— Ошибаешься, Гакон, — возразила она. — Вчера Хильда ворожила, приготовляя лекарство для утоления моей жгучей боли в груди, и я видела, как лицо ее при этом приняло такое зловещее выражение, что я сразу все поняла… с этой минуты я узнала, что надо мной произнесен смертный приговор. Когда же ты так тихо подошел ко мне и я взглянула в твои грустные глаза, то мне показалось, будто я вижу перед собой вестника смерти. Но ты, Гакон, здоров и силен: ты долго будешь жить… Будем же говорить пока только о жизни!

Гакон наклонился и поцеловал бледный лоб Тиры.

— Поцелуй и ты меня, Тира, — прошептал он. Молодая девушка исполнила его желание и потом оба молча начали смотреть на небо, постепенно покрывавшееся блестящими звездами.

Вскоре вернулся Гарольд со своей невестой, которая успела успокоить его, что было заметно по его безмятежной и веселой улыбке.

Юдифь внезапно вздрогнула, приметив Гакона.

— Виноват, Гакон, что я забыл тебя представить моей невесте, проговорил Гарольд, — это сын моего брата, Свена, Юдифь. Ты, кажется, не видела его ни разу в жизни.

— О, нет, я его видела. — прошептала Юдифь.

— Но когда же и где?

„Во сне“, хотела было ответить она, но тотчас же одумалась.

Гакон раскланялся с ней и подал ей руку, а Гарольд обратился с приветствием к своей сестре, которую он должен был отослать к норманнам, если б захотел исполнить договор свой с герцогом Вильгельмом.

— Обними меня, Гарольд, и укутай своим плащом: мне холодно, прошептала жалобно Тира.

Гарольд прижал ее к себе и посмотрел тревожно на ее исхудалое личико. Затем он повел ее в дом, между тем как невеста его следовала за ним в сопровождении Гакона.

— А дома ли Хильда? — спросил Гакон.

— Нет, она тотчас же после обеда ушла в лес, — ответила Юдифь нехотя: близость Гакона производила на нее необъяснимо тяжелое впечатление.

— Знаешь что, Гарольд, — обратился молодой человек к графу, — я прямо пойду к твоему дому, чтобы предупредить сеорлей о твоем прибытии.

— Ненужно, — возразил Гарольд. — Я намерен дождаться Хильду и пойду домой только поздно ночью… Вообще я уже отдал приказания Сексвольфу. Мы с тобой с восходом солнца отправимся в Лондон, а оттуда уже выступим против бунтовщиков.

— Хорошо… Прощай, благородная Юдифь! Прощай и ты, милая тетушка… Поцелуй меня еще раз, в залог нового свидания.

Тира нежно обняла его и шепнула ему:

— Да, в могиле, Гакон!

Молодой человек запахнулся плащом и направился задумчиво к холму. Дойдя до могилы витязя, он встал подле нее.

Сделалось совершенно темно, и вокруг Гакона царствовало полнейшее молчание, когда вдруг над его ухом раздался чей-то ясный и отчетливый голос:

— Чего ищет молодость у безмолвных могил? Ничто и никогда не могло удивить и поразить Гакона. Самообладание его заключало в себе что-то ужасное, если принять в расчет, как он еще молод. Он проговорил, не оборачиваясь:

— Зачем ты называешь мертвецов молчаливыми, Хильда?

Пророчица положила руку на его плечо и взглянула ему в лицо.

— Ты прав, сын Свена, — ответила она. — Абсолютного молчания нет нигде, и для души никогда нет покоя… Так ты вернулся на родину, Гакон?

— Вернулся, но я и сам не знаю — зачем… я был везде веселым, беспечным ребенком, когда ты предсказала моему отцу, что я рожден на горе и что самый славный час мой будет и последним для меня часом в жизни… с тех пор моя веселость исчезла навсегда!

— Но ты тогда был еще таким крошечным, что я удивляюсь, как ты мог обратить внимание на мои слова… я как будто сейчас вижу тебя играющим на траве с соколом твоего отца — в то время, когда он спрашивал меня о твоей судьбе.

— О, Хильда, да разве только что вспаханная земля не поглощает с жадностью брошенное в нее семя? Так точно и молодая душа не пропускает мимо ушей первых уроков ужаса… С тех пор ночь сделалась моей поверенной, а мысль о смерти моей постоянной спутницей… Помнишь ли ты еще, как я накануне твоего отъезда ушел вечером тайком из дома Гарольда и прибежал к тебе? Я тогда сообщил тебе, что одна моя любовь к Гарольду дает мне силу с твердостью перенести мысль, что все мои родные, исключая его, смотрят на меня только, как на сына убийцы и изгнанника… я еще добавил тогда, что эта привязанность имеет зловещий характер… Тут ты, пророчица, прижала меня к себе, поцеловала своим холодным поцелуем и здесь же, у этой могилы, утешила меня своим предсказанием… ты пела перед огнем, на который брызгала водой… и из слов твоей песни я узнал, что мне суждено будет освободить Гарольда, гордость и надежду нашего семейства, из стен врага и что с той минуты жизнь моя будет неразрывно связана с его жизнью… Эта перспектива ободрила меня, и я спросил: буду ли я жить и как долго, чтобы восстановить имя моего отца? Ты махнула своим волшебным посохом, высоко взвилось пламя, и ты ответила замогильным голосом: „Как только ты выйдешь из отрочества, жизнь твоя разгорится ярким пламенем и потом погаснет навсегда“. Я и узнал из этого, что проклятие будет тяготеть надо мной… Я вернулся на родину с целью совершить славный подвиг и потом умереть, не успев насладиться приобретенной славой. Но я тем не менее, — продолжал с увлечением молодой человек, — утешаюсь уверенностью, что судьба человека, подобного Гарольду, нераздельна с моей… и что горный ручей и шумящий поток потекут вместе в вечность!

— Ну, этого я не знаю, — сказала Хильда побледневшими губами, сколько я ни вопрошала о судьбе Гарольда — конца его блестящей карьере я еще не могла узнать. По звездам я узнала, что его величие и слава будут затемняться могуществом какого-то сильного соперника, но Гарольд будет брать верх над врагом, пока с ним пребудет гений-хранитель, принявший на себя образ чистой, непорочной Юдифи… Ну а ты, Гакон…

Пророчица замолкла и опустила на лицо покрывало.

— Что же я? — спросил Гакон, подходя к ней поближе.

— Прочь отсюда, сын Свена!.. Ты попираешь могилу великого витязя! крикнула гневно Хильда и пошла быстро к дому.

Гакон следил за ней задумчивыми глазами. Он видел, как ей навстречу выскочили собаки и как она вошла вскоре за тем в свой дом. Он спустился с холма и направился к своей лошади, пасшейся на лугу.

„И какого же ответа я мог ждать от пророчицы? — думал он про себя. Любовь и честолюбие для меня только пустые звуки. Мне суждено любить в жизни только Гарольда, жить только для него. Между нами таинственная, неразрывная связь. Весь вопрос только в том, куда выбросит нас житейская волна?“

ГЛАВА IV

— Повторяю тебе, Хильда, — говорил граф нетерпеливо, — что я верую теперь только в Бога… Твоя наука не предохранила же меня от опасности, не возмутила против греха… Может быть… нет; я не хочу больше испытывать твое искусство, не хочу ломать голову над разными загадками. Я не буду впредь полагаться ни на одно предсказание, ни на твое предостережение, пусть душа моя уповает единственно на Бога.

— Иди своей дорогой, сойти с нее нельзя, ты, быть может, одумаешься, ответила ему Хильда угрюмо.

— Видит Воден, — продолжал Гарольд, — что я обременил свою совесть грехом только во имя родины, а не для собственного спасения! Я буду считать себя оправданным, когда Англия не отвергнет моих услуг. Отрекаюсь от своего эгоизма, от своих честолюбивых стремлений… Трон уже не имеет для меня обаяния, я только для Юдифи…

— Ты не имеешь права, даже для Юдифи, забывать свой долг и роль, к которой ты предназначен судьбой! — воскликнула Юдифь, подходя к жениху.

В глазах графа блеснули две крупные слезы.

— О, Хильда, — сказал он. — Вот единственная пророчица, прозорливость которой я готов признать! Пусть она будет моим оракулом. Я буду ее слушаться.

На следующее утро Гарольд вернулся, в сопровождении Гакона и множества слуг, в столицу. Доехав до южного предместья, граф повернул налево, к дому одного из своих вассалов — бывшего сеорля. Оставив у него лошадей, он сел с Гаконом в лодку, которая и перевезла их к старинному, укрепленному дворцу, служившему во время римского владычества главной защитой города. Это здание представляло смесь стилей: римского, саксонского и датского. Оно было возобновлено Канутом Великим, жившим в нем, и из верхнего окна его был выброшен в реку Эдрик Стреон, предок Годвина.

— Куда это мы едем? — спросил Гакон.

— К молодому Этелингу, законному наследнику саксонского престола, ответил спокойно Гарольд. — Он живет в этом дворце.

— В Нормандии говорят, что этот мальчик слабоумен, дядя.

— Вздор!.. Да ты сейчас будешь сам в состоянии судить о нем.

После непродолжительной паузы Гакон начал опять;

— Мне кажется, что я угадал твои намерения, дядя: не поступаешь ли ты необдуманно?

— Я следую совету Юдифи, — ответил Гарольд с волнением, — хотя и могу потерять через это всякую надежду умолить жрецов разрешить мне брак с моей возлюбленной.

— Так ты готов пожертвовать даже своей невестой во имя своей родины?

— Да, кажется, готов — с тех пор как согрешил, — произнес граф смиренно.

Лодка остановилась у берега, и дядя с племянником поспешили выйти из нее. Пройдя римскую арку, они очутились во дворе, загроможденном саксонскими постройками, уже пришедшими в ветхость, так как Эдуард не обращал внимания на них. Они поднялись по лестнице, приделанной снаружи, и вошли через низенькую, узкую дверь в коридоре, где стояло двое телохранителей в голубых ливреях, с датскими секирами и пятеро немецких слуг, привезенных покойным Этелингом из Австрии. Один из последних ввел новоприбывших в неказистую приемную, в которой Гарольд, к величайшему своему удивлению, увидел Альреда и трех саксонских танов. Альред со слабой улыбкой приблизился к Гарольду.

— Надеюсь, что я не ошибаюсь, предполагая, что ты явился с тем же намерением, с каким прибыли сюда я и эти благородные таны, произнес он.

— Какое же у вас намерение? — спросил Гарольд.

— Мы желаем убедиться: достоин ли молодой принц быть наследником Эдуарда Исповедника.

— Так ты угадал: я приехал с той же целью. Буду смотреть твоими глазами, слушать твоими ушами, судить твоим суждением, — сказал Гарольд во всеуслышание.

Таны, принадлежавшие к партии, враждебной Годвину, обменялись беспокойными взглядами при входе Гарольда, но теперь лица их заметно прояснились.

Граф представил им своего племянника, который своей серьезной наружностью произвел на них весьма выгодное впечатление. Один Альред вздыхал, замечая в его прекрасном лице сильное сходство со Свеном.

Завязался разговор о плохом здоровье короля, о совершившемся мятеже и о необходимости приискать подходящего наследника, который был бы способен взяться за бразды правления твердой рукой. Гарольд ничем не высказал своих заветных надежд, а держал себя так, будто он никогда и не помышлял о престоле.

Прошло уже немало времени, и благородные таны начали заметно хмуриться: им не нравилось, что принц заставляет так долго ждать в приемной. Наконец появился докладчик и на немецком языке, который хотя и понятен саксонцу, но звучит чрезвычайно странно в его ушах, пригласил дожидавшихся последовать за ним.

Принц, мальчик лет четырнадцати, казавшийся, однако, еще моложе, находился в большой комнате, убранной во вкусе Канута, и занимался набивкой птичьего чучела, которое должно было служить приманкой молодому соколу, сидевшему возле своего господина. Это занятие составляло такую существенную часть саксонского воспитания, что таны благосклонно улыбнулись при виде его. На другом конце комнаты сидел какой-то норманнский духовный, за столом покрытом книгами и письменными материалами, это был наставник принца, избранный Эдуардом, чтобы учить его норманнскому языку, а на полу валялось множество игрушек, которыми забавлялись братья и сестры Эдгара. Одна маленькая принцесса Маргерита сидела поодаль за вышиванием.

Когда Альред почтительно хотел приблизиться к Этелингу, чтобы благословить его, мальчик воскликнул на каком-то едва понятном языке смеси немецкого с норманнским:

— Эй, ты, не подходи близко! Ты ведь пугаешь моего сокола… Ну, смотри, что ты делаешь: раздавил мои прекрасные игрушки, которые присланы мне нормандским герцогом через доброго, тана Вильгельма… Да ты, видно, ослеп!

— Сын мой, — ответил ласково Альред. — Эти игрушки могут иметь цену только для детей, а принцы раньше других выходят из детства… Оставь свои игрушки и сокола и поздоровайся с этими благородными танами — если тебе не противно, говорить с ними по-саксонски.

— Я не хочу говорить языком черни! Не хочу говорить по-саксонски!.. Я даже знаю его настолько, чтобы выругать няню или сеорля. Король Эдуард велел мне учиться вовсе не по-саксонски, а по-норманнски, и мой учитель, Годфруа, говорит, что герцог Вильгельм сделает меня рыцарем, как только я буду хорошо говорить на его языке… Сегодня я не желаю больше учиться.

Принц сердито отвернулся, между тем как таны обменялись взглядами негодования и оскорбленной гордости. Гарольд сделал над собой усилие, чтобы произнести с веселой улыбкой:

— Эдгар Этелинг, ты уже не так молод, чтобы не понять обязанности великих мира сего — жить для других. Неужели ты не гордишься при мысли, что можешь посвятить всю свою жизнь нашей прекрасной стране, благородные представители которой пришли к тебе, и говорить языком Альфреда Великого.

— Альфреда Великого?! — повторил мальчик, надувшись. — Как мне надоедают этим Альфредом Великим!… меня мучают им каждый день… Если я Этелинг, то люди должны жить для меня, а вовсе не я для них… и если вы еще будете бранить меня, то я убегу в Руан, к герцогу Вильгельму, который, как говорит Годфруа, никогда не станет читать мне наставлений!

С этими словами принц швырнул свое чучело в угол и бросился вырывать игрушки из рук своих сестер.

Серьезная Маргерита встала, подошла к брату и сказала ему на чисто саксонском языке.

— Стыдись, Эдгар! Если ты не будешь вести себя лучше, то я назову тебя подкидышем.

Когда это слово, обиднее которого нет в саксонском языке и которое считается даже сеорлями самым ужасным ручательством, слетело с уст Маргериты, таны поспешили подойти к принцу, ожидая, что он выйдет из себя и, желая быть посредниками между ним и отважной принцессой.

— Называй меня, дура, как хочешь, — ответил равнодушно Эдгар. — Я не саксонец, чтобы обращать внимание на подобные выражения.

— Довольно! — воскликнул с озлоблением самый гордый из танов, покручивая усы. — Кто позволяет называть себя подкидышем, не будет никогда саксонским королем!

— Да я вовсе и не желаю быть королем — будь это известно тебе, грубияну с отвратительными усами. Я хочу быть рыцарем… хочу носить шпоры и повязки… Убирайся отсюда!

— Уходим, сын мой! — произнес печально Альред. Старик медленными, нерешительными шагами направился к двери: на пороге ее он остановился и оглянулся — принц делал ему отвратительные гримасы, между тем как Годфруа ехидно улыбался. Альред покачал головой и вышел из комнаты. Лорды последовали за ним.

— Прекрасный вождь для бородатых воинов! — воскликнул один из танов. Прелестный король для саксонцев — нечего сказать!… Достойнейший Альред, мы больше не желаем слышать об Этелинге!

— Да я и не буду больше говорить о нем, — проговорил Альред.

— Всему виной извращенное воспитание, под руководством норманнов и немцев, — сказал Гарольд. — Мальчик только избалован, и мы могли бы исправить его.

— Ну, еще неизвестно — удастся ли исправить его, — возразил Альред. Нам и некогда заниматься воспитанием кого бы то ни было, потому что престол останется скоро без короля!

— Но кто же может спасти Англию от когтей норманнского герцога, который уж давно поглядывает на нее оком кровожадного тигра? — спросил внезапно Гакон. — Кто же может это, если не Этелинг?

— Ах, да! Кто в силах сделать это? — повторил Альред со вздохом.

— Кто?! — воскликнули таны в один голос. — Да кто же, если не мудрейший, храбрейший, достойнейший из нас всех?.. Выступи вперед, граф Гарольд, мы признаем тебя за своего владыку!

Таны вышли из дворца, не дождавшись ответа изумленного графа.

ГЛАВА V

Вокруг Нортемптона были расположены войска Мор-кара — корень населения Нортумбрии.

В лагере раздался вдруг крик „К оружию!“, который побудил молодого графа Моркара выскочить из своей палатки, чтобы узнать причину тревоги.

— Вы с ума сошли, — сказал он воинам, — если вы в этом направлении высматриваете неприятеля: ведь вы смотрите в сторону Мерции, а оттуда может явится только мой брат Эдвинс подкреплением для нас.

Слова Моркара были переданы всем ратникам, которые вследствие радостной вести громко заликовали.

Когда исчезло пыльное облако, окутывавшее приближающихся, можно было заметить, как от отряда отделились два всадника и галопом поскакали вперед. За ним погнались еще двое: один с знаменем Мерции, другой — с североваллийским. Голова одного из ехавших впереди была непокрыта и нортумбрийцы при первом же взгляде узнали в нем Эдвина ласкового, брата Моркара. Последний побежал ему навстречу, и братья обнялись при радостных восклицаниях обеих армий.

— Представляю тебе, дорогой Моркар, нашего брата Карадока, сына Гриффита отважного, — сказал Эдвин, указывая на своего спутника.

Моркар протянул Карадоку руку и поцеловал его в лоб. Карадок был еще очень молод, но уже успел отличиться опустошением саксонских границ. Кроме того он предал огню даже одно из укреплений Гарольда.

Между тем с другой стороны надвигалось другое войско. Лучи солнца преломлялись о блестящие щиты его, так что глазам было больно смотреть на них, послышались звуки труб и литавров… Мятежники с напряженным вниманием смотрели на приближающееся огненное море, пока не рассмотрели двух знамен, которые, где они ни показывались, предвещали везде победу: одно из них принадлежало королю Эдуарду, а другое — Гарольду. Тогда вожди удалились на высоты и начали совещаться. Молодые графы должны были соглашаться с мнением выбравших их старых вождей, которые решили послать к Гарольду переговорщиков с предложением мира.

— Граф, — сказал Гамель Бьерн, глава восстания, — человек справедливый, который скорее пожертвовал бы своей собственной жизнью, чем кровью англичан: он поступит по справедливости.

— Неужели же ты думаешь, что он пойдет против брата? — воскликнул Эдвин.

Ну да, и против брата, как только мы объясним ему суть дела, — ответил Гамель Бьерн невозмутимо.

Товарищи его подтвердили его слова наклоном головы. Глаза Карадока метали искры, но он молчал, играл золотым обручем.

Авангард королевского войска прошел почти мимо лагеря и смелые лазутчики сообщили Моркару, что они видели Гарольда в первом ряду войска, без панциря. Это обстоятельство было сочтено вождями восставших хорошим предзнаменованием, и двадцать из благороднейших танов Нортумбрии отправились, в качестве переговорщиков, к неприятелю.

Рядом с Гарольдом гарцевал на статном коне Тостиг, лицо которого было закрыто громадным забралом. Он по дороге присоединился к брату с пятью или шестью десятками вооруженных сеорлей — больше он не мог отыскать себе в помощь. Казалось, будто братья не ладили друг с другом: лицо Гарольда пылало и голос его звучал резко и строго, когда он произнес:

— Брани меня, как хочешь, Тостиг, но не могу же я, подобно хищному зверю, напасть на своих земляков, не переговорив с ними предварительно — по мудрому обычаю наших предков.

— Черт возьми! — воскликнул Тостиг. — Да ведь это просто срам и позор — переговариваться с бунтовщиками и разбойниками!.. С какой же целью двинулся ты против них со всей армией? Я думал, что ты хочешь смирить, проучить их.

— Нет — творить правосудие. Я задался единственно этой мыслью, Тостиг.

Тостиг не успел ответить, потому что к ним приближались нортумбрийские послы под предводительством старейшего из танов.

— Клянусь кровавым рыцарским мечом, к нам подходят изменники — Гамель Бьерн и Глонейон! — воскликнул Тостиг. — Ты, конечно, не выслушаешь их? А если сделаешь это, то я удалюсь… подобным наглецам я отвечаю только ударом секиры.

— Тостиг, Тостиг, ведь это самые знаменитые вожди твоего графства!.. Будь же благоразумнее: вели отпереть городские ворота — я намерен выслушать послов в городе.

— Берегись же, если ты решишь дело не в пользу брата! — прошипел Тостиг и поскакал в город к воротам Нортемптона.

В воротах Гарольд соскочил с коня, стал под знаменем короля и собрал вокруг себя знатнейших из вождей. Нортумбрийцы почтительно подошли к нему.

Первым заговорил Гамель Бьерн. Хотя Гарольд заранее был уверен, что Тостиг подал повод к восстанию, но рассказ Гамеля Бьерна превзошел все его ожидания: Тостиг не только взимал противозаконную дань, но и совершал возмутительные убийства. Между прочим, он пригласил к себе в гости некоторых высокородных танов, которые противились его требованиями, и велел своим слугам умертвить их.

Вообще его злодейства были настолько страшны, что кровь буквально стыла в жилах Гарольда, когда ему передали перечень их.

— Можешь ли ты теперь осудить нас за то, что мера нашего терпения переполнилась? — спросил Гамель Бьерн, окончив свою жалобу. — Сначала возмутилось только двести человек, но потом к нам присоединился весь народ. Даже в других графствах нашлись сочувствующие нам: друзья стекаются к нам отовсюду. Прими к сведению, что тебе придется вступить в бой с половиной Англии, а не с горстью мятежников, как ты, можешь быть, предполагал.

— Но вы, таны, — начал Гарольд, — выступили уж не против вашего графа, Тостига, а угрожаете королю и закону. Несите ваши жалобы государю и Витану. Предоставьте им рассудить вас с графом и будьте уверены, что виновного накажут, правого же оправдают.

— Так как ты, благородный граф, вернулся снова к нам, то мы готовы стать перед королем и Витаном, — ответил Гамель Бьерн выразительно. — Пока же тебя не было, мы могли надеяться только на свое оружие.

— Я благодарен вам за ваше доверие ко мне, — произнес растроганный Гарольд, — но должен заметить, что вы слишком несправедливо относитесь к королю и к Витану, если сомневаетесь в их беспристрастности. Вы думали, что достаточно доказать вину Тостига, если прибегли к оружию, но этого мало. Я верю, что граф Тостиг преступил границы своей власти и нарушил ваши права, верю, что он чересчур увлекся, но вы не должны забывать, что едва ли вам удастся найти другого вождя, который обладал бы таким бесстрашным сердцем и такой твердой рукой, как Тостиг, и был бы так способен защитить вас от страшных набегов морских королей. Он сын датчанки — помните это и простите ему, как одноплеменнику. Если вы опять примете его в качестве вашего графа, то я, Гарольд, обещаюсь его именем, что он больше никогда не будет забываться против вас и ваших законов.

— Лучше и не говори об этом! — воскликнули таны. — Мы люди свободные и не хотим иметь гордых и своевольных вождей — наша свобода для нас дороже жизни!

Гарольд заметил по лицам своих танов, что они одобряют эти слова и что ему, как он ни любим и ни уважаем, трудно было бы принудить их поднять оружие на своих земляков, которых они, вдобавок, считали полностью правыми. Но сдаться на доводы Гамеля Бьерна и прекратить сразу дело, решив его в пользу бунтовщиков, он тоже не мог, так как от Тостига можно было ожидать всего самого худшего, если бы Гарольд восстановил его против себя. Вследствие этого он пригласил вождей прийти к нему через несколько дней и за это время обдумать их требования, чтобы их можно было представить королю.

Невозможно описать, в какую ярость пришел Тостиг, когда Гарольд повторил ему все взведенные на него обвинения и предложил оправдаться. Строптивый граф считал нужным оправдываться не словами — а исключительно оружием, придерживаясь убеждения, что сильный не бывает никогда виноват.

Гарольд, не желал быть единственным судьей брата, уговорил его передать свое дело на обсуждение танов, стоявших под знаменем короля.

Тостиг явился перед этим собранием разряженным как женщина — в красной бархатной мантии, вышитой золотом, завитым, раздушенным. Внешний блеск имел такое громадное значение в то время, что судьи при виде прекрасного, статного обвиненного готовы были забыть половину его возмутительных поступков, но как только он заговорил, то мгновенно восстановил всех против себя своей наглостью и грубостью. И чем дальше он говорил, тем делался нахальнее, так что таны, выведенные из терпения, даже не пожелали дослушать до конца.

— Довольно! — воскликнул Вебба, — из твоей же речи делается очевидным, что ни королю, ни Витану нельзя вернуть тебе прежнюю власть… Замолчи ради Воденна! Не рассказывай больше о своих злодеяниях? Они так отвратительны, что мы сами прогнали бы тебя, если бы нортумбрийцы не догадались сделать это ранее нас!

— Возьми свое золото, свои корабли и ступай во Фландрию, к графу Балдуину, — сказал Гарольд, могущественный англодатчанин из Линкольншира. Здесь даже имя Гарольда будет не в состоянии спасти тебя от изгнания.

Тостиг окинул взглядом блестящие собрание, но прочел на всех лицах одно негодование.

— Это все твои холопы, Гарольд! — процедил он сквозь зубы и, круто отвернувшись, гордо вышел из залы.

Вечером того же дня он поскакал к Эдуарду, чтобы просить его защиты. На следующие утро Гарольд снова принял нортумбрийских вождей, которые согласились ждать решения короля и Витана. До тех же пор оба войска должны были остаться под оружием. Король же, побуждаемый Альредом, прибыл в Оксфорд, куда к нему немедленно отправился Гарольд.

ГЛАВА VI

Витан был наскоро созван, и перед ним явились, между прочим, Моркар и Эдвин. Карадок же, предвидя, что дело не дойдет до войны, отправился с досадой обратно в Валлис.

На этот раз собрание было гораздо многолюднее, чем во время суда над обвиненным Свеном, потому что границы прав гласности были разрушены в виду важности обсуждаемого предмета: дело шло не только о Тостиге и возмутившихся против него подданных, но и о престолонаследии.

Понятно, что мысли всех были устремлены на Гарольда. Король, очевидно, был близок к могиле, а с ним вместе прекращался род Сердика, так как об Эдгаре Этелинге не могло быть и речи, при его неспособности занять английский трон. Не будь, конечно, этого, его быть может, и выбрали бы, не смотря на его малолетство и на то, что по букве саксонского закона запрещалось избрание на царствование сына некоронованного отца. Беспорядки, происходившие в государстве, старые, почти забытые предсказания, теперь снова восставшие из мрака, предчувствия Эдуарда, что Англии грозит великая опасность, слухи о происках Вильгельма норманнского, подтвержденные Гаконом, — одним словом все указывало на необходимость выбрать самого опытного полководца и государственного деятеля, и им был, разумеется, только один Гарольд.

Больше всех других стояли за Гарольда жители Эссекса и Кента, которые были, так сказать, ядром всего английского народонаселения и имели влияние одинаковое с англодатчанами. Кроме того, желали его избрания таны Ост-Англии, Кембриджа, Гунтингдона, Норфолька, вся интеллигентная часть Лондона, торговцы и главное — войско.

Даже многие сановники забыли свою ненависть к роду Готвина, потому что Гарольд, во время своих многочисленных походов, ни разу не оттягивал ничего из принадлежавшего им земельного имущества, как делал даже Леофрик. Против него были только приверженцы Моркара и Эдвина. Эта партия была велика: к ней принадлежали все чтившие память Леофрика и Сиварда, таны Нортумбрии, Мерции, Валлиса, часть населения восточной Англии, но в конце концов оказалось, что даже партия была готова присоединиться к друзьям Гарольда она только ждала поощрения с его стороны.

Гарольд решил не подавать голоса в деле Тостига. Это значило бы поощрять насилие и своеволие, да и против Тостига не хотелось тоже высказываться, тем более что ему было неприятно видеть, как Нортумбрия переходит в руки соперников его власти.

Баловню судьбы не нужно делать почти никаких усилий для достижения цели: как только плод созреет, то сам свалится к его ногам. Так и Гарольду корона была предназначена судьбой и он получил бы ее, вовсе ее не добиваясь.

Тостиг, поселившись отдельно от Гарольда, в крепости близ оксфордских ворот, заботился очень мало о примирении с врагами или о приобретении новых друзей. Он сильно надеялся на заступничество Эдуарда, который не был расположен к семейству Альгара. Понятно, что хитрый граф постарался уверить короля, что он унизит свою власть, если решит дело в пользу мятежников.

До открытия Витана оставалось всего три дня. Гарольд сидел у окна дома, в котором жил и смотрел на улицу, где двигались взад и вперед таны, друиды и студенты, которым, по распоряжению Эдуарда, был снова открыт Оксфордский университет, разоренный было Канутом, когда вошел Гакон с уведомлением, что Гарольда желают видеть несколько танов и достойный Альред.

— Знаешь ты, что привело их ко мне? — спросил Гарольд.

Юноша побледнел больше обыкновенного и сказал почти шепотом:

— Исполняются предсказания Хильды.

Граф вздрогнул, и глаза его вспыхнули огнем радости, под влиянием снова проснувшегося честолюбия, но он овладел собой и попросил Гакона ввести к нему посетителей.

Они вошли по парно: их было такое множество, что обширная приемная едва могла вместить всех. Гарольд узнал в них важнейших сановников государства и удивился, замечая, что рядом с преданнейшими его друзьями шли люди, которые прежде были расположены враждебно. Все остановились перед возвышением, на котором стоял Гарольд, и Альред отклонил его предложение взойти на эту эстраду.

Тогда достойный старец произнес глубоко прочувственную речь, в которой описал бедственное положение страны, коснулся близкой кончины Эдуарда, которой прекращалась линия Сердика, признался откровенно, что имел намерение повлиять на Батан в пользу Эдгарда Этелинга, несмотря на его несовершеннолетие, но что теперь это намерение оставлено им, с одобрения всех.

— А потому, — продолжал он, — все, которых ты теперь видишь перед собой, граф, явились к тебе после серьезного совещания. Мы предлагаем тебе свои услуги, чтобы возвести тебя после смерти Эдуарда, на трон и утвердить тебя на нем так, как будто ты происходишь по прямой линии от Сердика. Мы знаем, что ты вполне достоин править Англией, что ты будешь сохранять ее законы в неприкосновенности и защитишь ее от всех врагов… Моими устами говорит весь народ.

Гарольд слушал с потупленной головой и волнение его можно было угадать только потому, как сильно вздымалась его грудь под бархатной мантией. Когда восклицания одобрения, которыми была принята речь Альреда, умолкли, граф поднял голову и сказал:

— Достойнейший Альред и вы, таны и товарищи по оружию! Если бы вы теперь могли заглянуть в мое сердце, то увидели бы, что в нем заключается не радость честолюбивого человека, достигшего исполнения своих желаний, а искренняя благодарность к вам за вашу любовь и доверие и, вместе с тем, опасение, что я, быть может, недостоин назваться вашим королем. Не думайте, чтобы я завидовал участи того, кому предназначено править этой прекрасной страной! Мне просто нужно, прежде, чем я дам вам решительный ответ, обдумать хорошенько ваше предложение, чтобы узнать, в силах ли я буду нести возлагаемую на меня ответственность. У меня есть кое-что на душе, что я могу высказать лишь самым избранным из вас: надеюсь, что они не откажутся дать мне совет, которому я заранее обещаю последовать, — скажут ли они мне, что я должен приготовиться нести на себе тяжесть короны, или же согласятся избрать другого, на которого я укажу, им и повелят мне служить ему верой и правдой, как я служил Эдуарду Исповеднику.

В кротких глазах Альреда, обращенных на графа, выразились участие и одобрение.

— Ты избрал верный путь, — проговорил он, — мы сейчас же удалимся, чтобы избрать из своей среды тех, которым ты можешь открыться и целиком довериться.

Все собрание вышло из комнаты.

— Неужели ты хочешь сознаться в клятве, данной тобой Вильгельму норманнскому, дядя? — спросил Гакон.

— Да, это мое намерение, — ответил сухо Гарольд. Гакон хотел отговорить его от этого намерения, но граф сказал решительно:

— Если я обманул против воли норманна, то не хочу сознательно обманывать англичан… Оставь меня, Гакон. Твое присутствие действует на меня, как загадочность Хильды, оно вводит меня невольно в заблуждение… Иди, дорогой мой… я не виню тебя, а сознаю, что во всем виновата фантазия человека, поддавшегося нехотя глупому суеверию… Позови ко мне Гурта: он мне нужнее всех в эту торжественную минуту, когда в моей судьбе настанет перелом.

Гакон молча удалился, и через несколько минут в комнату вошел Гурт.

Немного спустя вернулся и Альред с шестью старшими танами, отличившимися умом, знаниями и опытностью.

— Ближе, Гурт, ко мне, — шепнул Гарольд. — Мое признание нелегко! Одна твоя близость поддержит мое мужество.

Он оперся рукой на плечо брата и в красноречивых словах рассказал танам, слушавшим его с величайшим вниманием, что произошло с ним в Нормандии.

Различны были ощущения, вызванные словами Гарольда в слушателях, но больше всего преобладал испуг.

Для танов произнесение ложной клятвы не имело существенного значения. Самая большая ошибка саксонского законодательства состояла в том, что их при малейшем поводе заставили произносить такую массу клятв, что они, так сказать, обратились в привычку. Да кроме того клятва, какую произнес против желания граф, бывала постоянно нарушаема всеми мятежными вассалами, и даже сам Вильгельм нарушал ее то и дело против Филиппа французского.

Танов смущало только, что подобная клятва была произнесена над костями умерших. Они переглянулись с недоумением, когда Гарольд окончил свою повесть, и отнеслись с негодованием к желанию Вильгельма принудить графа силой к измене против отечества.

— Я очистил свою совесть перед вами, — продолжал Гарольд, — и объяснил единственную причину, которая удерживала меня принять ваше предложение. Достойнейший наш Альред освободил меня от клятвы, вынужденной у меня хитростью. Буду ли я королем или останусь подданным — я заглажу свою вину добросовестным исполнением своих обязанностей. Теперь вы должны решить: можете ли вы, принимая к сведению то, что вы сейчас узнали, настаивать на своем прежнем желании видеть меня королем или вы обратите свой выбор на другого!

Гарольд сошел с эстрады и удалился с Гуртом в соседнюю молельню.

Взгляды танов обратились на Альреда, и он начал излагать им, какое различие между произнесением вынужденной клятвы и исполнением ее, и доказал, что первое может быть прощено, второе же — никогда. Он сознался при этом, что именно данное обстоятельство и пробудило его подумать об избрании Этелинга, который между тем оказался вовсе не способным управлять государством даже в обыкновенное, мирное время, не только что охранять его от вторжения норманнов.

— Если же, — добавил он, — найдется человек, не уступающий Гарольду ни в каком отношении, то предпочтем его.

— Гарольд незаменим! — воскликнули все таны, и старейший добавил:

— Если Гарольд придумал всю эту историю, чтобы добиться трона, то он рассчитал даже очень недурно… Мы теперь уж зная, что Вильгельм точит на нас зубы, не можем отказаться от единственного человека, который в состоянии избавить нас от норманнского ига… Гарольд произнес клятву?.. Кто же из нас не произносил такого же рода клятвы и потом не отказывался от ее исполнения, очистив свою совесть богатым вкладом в храм? Избирая Гарольда королем, мы избавляем его от всякой возможности поддаться искушению сдержать свою присягу. Это убедит герцога, что король Эдуард не имел вовсе права обещать ему трон.

Эта речь успокоила окончательно танов. Совещание скоро кончилось, и Альред пошел за Гарольдом. Братья горячо молились, и старик умилился, увидев их смирение именно в ту минуту, когда над домом их уж почти сияла английская корона. По приглашению Альреда, они вышли к собранию. Гарольд выслушал сообщение, что совещание кончилось в его пользу, и ответил спокойно:

— Да будет ваша воля! Если вы уверены, что я в качестве короля принесу больше пользы родине, чем оставаясь подданным, то я согласен принять на себя эту тяжелую обязанность. Так как вы теперь знаете мою тайну, то прошу вас навсегда остаться моими советниками. Одному мне не под силу будет нести всю ответственность, и я постоянно буду слушаться вас: итак, я принимаю предлагаемый мне венец.

Таны протянули Гарольду руки и согласились остаться его советниками.

— Теперь необходимо прекратить раздоры, происходящие в нашем государстве, — сказал старый тан. — Надо примирить с нами Мерцию и Нортумбрию, чтобы вместе быть готовым встретить норманна, если он вздумает припожаловать к нам. Ты, Гарольд, поступил умно, отказавшись от всякого вмешательства в дело Тостига, и мы надеемся, что ты предоставишь нам восстановить мир и согласие между нашими храбрецами.

— И ты согласен будешь с нашим решением — какого бы свойства оно ни было? — спросил Альред задумчиво.

— Буду согласен, если оно послужит на пользу Англии, — ответил искренно граф.

Альред улыбнулся загадочной улыбкой.

ГЛАВА VII

Гакон всеми силами старался действовать на вождей в пользу Гарольда. Его слушались не только как чрезвычайно глубокомыслящего человека, имевшего какую-то особенную способность проникать в суть дела, но и как сына первородного сына Годвина. Выросши при норманнском дворе, он рано научился всем тонкостям политики и применял теперь свои знания на практике. Он был уверен, что проживет недолго, что слава которой должно было закончиться его короткое земное поприще, будет зависеть исключительно от возвышения Гарольда, и потому он, честолюбивый от природы, употреблял все свое влияние для того, чтобы Гарольду был предоставлен престол. Гарольд был единственной привязанностью его мрачной и безотрадной жизни. Понятно, что он жил, чувствовал и мыслил для одного его.

Все особы, влиявшие на карьеру Гарольда, как будто олицетворяли какую-нибудь идею: Юдифь — правды, Гурт — долга, Хильда — поэзии, а Гакон был олицетворение человеческой предусмотрительности, которая проглядывала во всех его действиях. Он устранял все препятствия, встречавшиеся на пути Гарольда, — то совещаясь с друзьями дяди и Альреда, то переговариваясь с Эдвином и Моркаром, то шепчась с больным королем. Он твердой рукой уравнивал неровности, приводил все в гармонию. Особенно занимался он одной особой, сердце которой сильно билось, когда он передавал ей свои планы и цели.

ГЛАВА VIII

На другой день после посещения танов Гарольд получил письмо от Альдиты. Она жила, с своей дочерью, при одном из оксфордских храмов, куда и приглашала его прийти. Граф принял приглашение, обрадовавшись случаю порассеяться от своих бесчисленных забот.

Она сняла уже траур по Гриффиту и в своем роскошном наряде казалась Гарольду и моложе прежнего. У ног ее сидела дочь, которая была потом в числе предков Стюартов, так как вышла замуж за Фленса, с которым нас знакомит Шекспир в одном из своих гениальных творений. Рядом с ней сидел Гакон.

Как ни горда была Альдита, но при виде Гарольда волнение пересилило ее самообладание. Понемногу она разговорилась с ним о том, что она выстрадала в супружестве с Гриффитом, замечая при этом, что жалела о нем только как о короле, потерявшем жизнь при таких ужасных обстоятельствах, а не как о муже. Она слегка коснулась известной распри Тостига с ее братьями и тонко намекнула, что последние добиваются теперь благосклонности Гарольда.

В это время Эдвин и Моркар, как будто невзначай, вошли в комнату и раскланялись с графом не без сознания собственного достоинства, хотя и с почтительным видом. Они были настолько деликатны, что ни одним словом не упомянули о собрании в Витане, где должен был решиться вопрос: останутся ли они при своих графствах или будут осуждены на изгнание.

Гарольду они очень понравились, и он принял в них особенное участие, когда вспомнил трогательную сцену, происходившую между ним и их дедом Леофриком у трупа Годвина. Он не мог не сознаться, глядя на их молодые, красивые лица и статные фигуры и слыша их здравые суждения, что нортумбрейцы и мерцийцы умели избирать себе достойных предводителей. Но когда беседа прекратилась, Гарольд распростился со всеми, и братья пошли провожать его к выходу.

— Что же вы не хотите протянуть дяде руку? — спросил у них Гакон, причем губы его нервно подергивались, как будто он старался, но не мог улыбнуться.

— Почему не хотеть, — ответил Эдвин, младший из братьев, обладавший весьма поэтичной натурой, — почему не сочувствовать достоинствам соперника, если граф согласится принять руки людей, которые надеются, что их не доведут до того, чтобы поднять знамя против Англии!

Гарольд протянул им руки, что было в то время равносильно прямому уверению в дружбе.

— Ты напрасно заставил меня протянуть руку Эдвину и Моркару, Гакон, сказал Гарольд, когда они прошли уже несколько далее, — ты позабыл мои отношения к ним?

— Да, но дело-то заранее уже решено в их пользу, — ответил Гакон, — а тебе необходимо вступить с ними в союз.

Гарольд не отвечал: тон юноши задел его, но потом он подумал, что Гакон мог бы быть теперь на его месте, если бы проступки Свена не закрыли ему всех путей к возвышению.

Вечером того же дня к Гарольду явился гонец из римской виллы. Он передал ему два письма, из которых одно было от Хильды, другое от Юдифи.

„Тебе снова угрожает опасность в образе добра, — писала первая. Берегись зла, являющегося под маской дружбы!“

Письмо Юдифи дышало беспредельной любовью к нему и заставило его позабыть предостережение валы. Мысль о том, что он скоро достигнет власти, которая даст ему наконец возможность соединиться брачными узами со своей возлюбленной, оттеснила заботы, и сон графа в ту ночь был исполнен заманчивых и светлых видений.

На другой день происходило открытие Витана. Прения оказались менее бурными, чем можно было ожидать, потому что большинство членов приняло решение заранее, а факты, обвинявшие Тостига, были так многочисленны, что мнения на его счет почти вовсе не разделялись. Даже король, на которого Тостиг особенно надеялся, восстал против него, благодаря стараниям Альреда и Гакона.

Враждебные партии обязались письменно не доходить относительно Тостига до крайних мер, а только отнять у него графское достоинство, не подвергая его изгнанию. Эдвина же и Моркара утвердили общей подачей голосов в звании графов Мерции и Нортумбрии.

После объявления этого решения, которое было встречено всеобщим одобрением, Тостиг выехал со всем своим домашним штатом из Оксфорда. Он заехал к Гите за своей высокомерной женой и, после долгих совещаний с матерью, отправился во Фландрию.

ГЛАВА IX

Было далеко за полночь. Гурт с Гарольдом вели весьма оживленную беседу, когда к ним вошел Альред. Гарольд при первом же взгляде заметил, что старик пришел к нему по делу.

— Гарольд, — начал Альред, — настал час доказать, что ты действительно намерен принести своей родине любую жертву, которая от тебя потребуется, и готов слушаться советов тех, которые видят в тебе надежду государства.

— Продолжай, отец Альред, — проговорил Гарольд, побледневший при этом торжественном вступлении, — я даже готов, если угодно советникам, остаться только подданным и способствовать избранию достойнейшего короля.

— Ты не понял меня, Гарольд: я не требую, чтобы ты отказывался от короны, но чтобы ты совершенно смирился духом. Витан передал сыновьям Альгара Мерцию и Нортумбрию, и мы можем назвать Англию скорее соединенными графствами, чем монархией; Мерция имеет своего князя и свои законы; Нортумбрия имеет особого вождя и управляется датскими законами… Для того чтобы предупредить междуусобную войну, надобно, во что бы та ни стало, отнять у этих княжеств возможность нам противиться. Только подобным образом мы можем сломить силу наших внешних врагов. Что будет, если Мерция и Нортумбрия откажутся признать тебя королем? Ведь они заключили союз с Карадоком, сыном Гриффита. Представь себе, что валийцы соскочат со своих гор, шотландцы выползут из своих болот, а нам нужно будет собрать всю свою силу против норманна: как тогда быть? Малькольм шотландский — союзник Тостига. Подданные же его симпатизируют Моркару. Мне кажется, что все этого достаточно, чтобы поставить в затруднение короля — даже помимо опасности, угрожающей со стороны норманна.

— Ты говоришь мне истину, но я вперед уж знал, что тот, кто принимает корону, должен отказаться от всякого спокойствия.

— Гм!.. Есть одно средство, только одно, которым ты можешь устранить ссоры и разлад в государстве, привлечь на свою сторону Моркара и Эдвина, так что последний будет охранять тебя от шотландцев, а первый — от валлийцев… одним словом: ты должен войти в родство с этими графами и жениться на их сестре, Альдите.

Гарольд вскочил дрожащий и бледный от испуга.

— Нет, нет! — воскликнул он. — Я этого не сделаю!.. Я готов принести всякую жертву, только не эту. Я лучше откажусь от короны, чем от сердца, которое так доверчиво отдалось мне!.. Я помолвлен с Юдифью, не могу, не хочу жениться на другой… эта жертва немыслима!

Альред ожидал заранее отказа со стороны Гарольда, но не такого резкого.

— Сын мой, — сказал он мягко. — Так говорим мы все в минуту испытания — что готовы принести всякую жертву, только не ту, которую требует от нас долг. Отказаться от короны тебе уже нельзя, так как Англия станет тогда гнездом раздора и легкой добычей для хищного норманна. От своих же земных привязанностей ты обязан отречься: Юдифь тебе родня. Закон и совесть требуют, чтобы король был во всем образцом для своего народа. Каким образом будешь ты искоренять пороки, если ты сам подашь дурной пример другим?

Гарольд закрыл лицо заметно трепетавшими, холодными руками.

— Помоги мне, Гурт! — проговорил Альред. — Ты безупречен во всех отношениях и любишь брата: помоги же мне смягчить это сердце, покорное только голосу страсти.

Гурт сделал над собой усилие, чтобы скрыть свое волнение, встал на колена возле Гарольда и старался простыми, задушевными словами убедить его в необходимости покориться. Гарольд сам сознавал, что благо государства и обязанности, которые он принял на себя, настойчиво требуют Тот него принести в жертву любовь… но сердце отвергало все доводы рассудка.

— Невозможно! — бормотал он, не раскрывая лица. — Она так долго доверяла мне, доверяет и теперь еще… вся ее молодость прошла в терпеливом ожидании… и я должен теперь от нее отказаться! и отказаться притом ради другой?!.. Нет, возьмите обратно вашу корону!.. возложите ее на сына Этелинга… мое мужество поддержит его… только не требуйте от меня невозможного!..

Было бы слишком утомительно, если бы мы передали всю эту бурную сцену. Прошла ночь, а Альред с Гуртом все еще уговаривали Гарольда оказаться от своей любви. Представляя ему неопровержимые доказательства, они умоляли его, бранили, но он все не отступал от своего решения, не мог вырвать из сердца чувство к своей невесте. Тогда они решились уйти от него в надежде, что, оставшись наедине с собой, он скорее поддастся внушениям рассудка. Во дворе их сейчас же встретил Гакон.

На чем же вы покончили? — спросил он с испытывающим взглядом.

— Человек на этот раз оказался бодр телом, а слаб духом! — произнес Альред со вздохом.

— Прости мне, отец мой, — продолжал Гакон, — но сама Юдифь станет твоим союзником в этой трудной борьбе, именно потому, что она вполне искренно привязана к Гарольду. Ей стоит только доказать, что этого разрыва требуют его безопасность, величие и честь — тогда она употребит все свое влияние на него, чтобы побудить его покориться тебе.

Альред познал из опыта всевластие честолюбия, но был плохой знаток в чувствах женского сердца. Он отвечал Гакону нетерпеливым жестом, но Гурт, обвенчавшийся недавно с милой и достойной девушкой, отнесся совсем иначе к замечанию Гакона.

— Гакон прав! — сказал он. — И мы не можем требовать, чтобы Гарольд нарушил, без ведома Юдифи, их взаимный обет. Она из-за него отказалась от многих и блистательных партий и любила его с беспредельной нежностью. Отправимся к Юдифи, а еще того лучше, поедим и расскажем все дело королеве и порешим заранее подчиниться во всем ее верховной воле.

— Идем! — сказал Гакон, прочтя неудовольствие на лице старика. — А достойный Альред останется с Гарольдом, чтобы придать ему мужество к победе над его настоящей слабостью.

— Ты рассудил умно, мой сын, — ответил Альред. — Переговорить об этом деле с королевой приличнее вам, молодым светским людям, чем мне, дряхлому старику.

— Идем, Гакон, нечего медлить, — произнес Гурт. — Знаю, что наношу моему любимому брату страшную рану, которая долго не заживет… но он сам научил меня ценить Англию так же высоко, как римляне ценили Рим.

ГЛАВА Х

Взаимная любовь придает нам необыкновенное спокойствие, но мы большей частью сознаем это только тогда, когда наше счастье уж разрушено: пока сердце не смущено возможностью разлуки, мы бываем энергичны и деятельны, мы идем неуклонно по однажды начертанному пути и стремимся к цели, поставленной нам честолюбием или долгом, хотя и не замечаем, что, собственно, влечет нас вперед и вперед.

Но стоит объявить самому трудолюбивому человеку, что он уже лишился любимого предмета и все, что имело цену в его глазах, теряет для него былое значение. Очнется он от прежних честолюбивых снов и воскликнет с тоской: „На что мне слова, когда сердце разбито?“

Так точно и Гарольд теперь только увидел громадное значение, которое имела для него любовь Юдифи. Это чистое чувство сделалось для него существенной потребностью, и вот, когда он думал, что одолел препятствия к увенчанию его, — от него стали требовать, чтобы он вырвал его хладнокровно из сердца! До сих пор он заглушал голос страсти мыслью, что Юдифь скоро-скоро будет его женой, будет украшать его трон, а теперь блеск короны померк в его глазах, трон перестал ему казаться достойным обладания и долг к родине представлялся грозным, отвратительным пугалом.

Как-то вечером сидел он лицом к лицу с этим страшилищем, и губы его шептали:

— О, лживое порождение ада, побудившее меня предпринять эту несчастную поездку!.. так вот женщина, которую мне суждено назвать своей!.. Говорила же Хильда, что союз с норманном будет способствовать моему браку!

В открытое окно неслись веселые звуки из различных питейных домов, переполненных беззаботными, довольными людьми, слышались и торопливые шаги поспешавших домой, в объятия семейства. Вот и за дверью Гарольда раздались шаги… послышались два голоса — звучный голос Гурта и другой, тихий, нежный.

Граф встрепенулся, и сердце его сильно забилось. Дверь отворилась почти неслышно, и на пороге показалась фигура, нерешительно остановившаяся в полумраке. Дверь сильной рукой затворили снаружи. Гарольд, дрожа всем телом, вскочил со своего места и — через мгновение у ног его лежала Юдифь.

Она откинула назад покрывало, и он увидел ее прелестное лицо, полное неземной красоты и величия.

— О, Гарольд! — воскликнула она. — Помнишь ты еще, как я некогда сказала тебе: „Юдифь не любила бы тебя так сильно, если бы ты не ставил Англию выше ее?“ — если ты забыл мои слова, то припомни их теперь! Не можешь же ты думать, что я теперь, когда столько лет жила твоей жизнью, я стала слабее, чем в то время, когда я едва понимала, что значат Англия и слава.

— Юдифь, Юдифь, что ты хочешь этим сказать?.. Что ты узнала?.. Кто рассказал тебе… что привело тебя сюда, чтобы говорить против себя?

— Нет дела до того, кто мне сообщил то, что я знаю — а я знаю все!… Что привело меня сюда? Моя любовь, моя душа.

Она встала, схватила его руку и, смотря ему прямо в лицо, продолжала:

— Я прошу тебя не печалиться о нашей разлуке — я знаю, сколько в тебе постоянства и нежности, но умоляю тебя побороть себя для блага родины… Да, Гарольд, я сегодня вижу тебя в последний раз… жму твою руку и сейчас же уйду — без слез.

— Этого не должно быть! — проговорил страстно Гарольд. — Ты обманываешь себя в пылу благородного самоотречения… когда ты опять придешь в нормальное состояние, то тобой овладеет страшное, невыразимое, бесконечное отчаяние и сердце твое разобьется… оно не выдержит этого испытания. Нас помолвили под открытым небом, у могилы героя, помолвили по обычаю предков — этот союз неразрывен. Если я нужен Англии, то пусть она берет меня с тобой… нашу любовь нельзя втоптать в грязь, даже во имя Англии!

— Ax! — шептала Юдифь, и ее щеки покрылись смертельной бледностью. Ты напрасно говоришь это, Гарольд. Твоя любовь оградила меня от знакомства со светом, так что я долго не имела понятия о строгости человеческих законов… Я теперь убеждена, что наша любовь — грех, хотя она, может быть, не была им именно до сих пор.

— Нет, нет! — восклицал Гарольд вне себя. Все его» обаятельное красноречие, которым он увлекал всех, кто ни слушал его, исчезло. Он мог произносить только отрывочные фразы, и мысли его были сбивчивы.

— Нет, — продолжал он. — В нашей любви нет ничего грешного… покинуть тебя — грех!.. Молчи, молчи!.. Мы видим только тяжелый сон… Но мы скоро проснемся!.. Благородная душа, верное сердце, я не могу, я не хочу расставаться с тобой.

— Зато я это сделаю, я скорее лягу в могилу, чем допущу тебя изменить славе, чести, долгу, родине — отказаться от предназначенного тебе судьбой!… Гарольд, позволь мне остаться достойной тебя до последнего вздоха, если мне не следует быть твоей женой, если это счастье не для меня, то пусть хоть скажут, что я была его достойна.

— А известно ли тебе, что от меня требуют не только чтобы я отказался от тебя, но чтобы я еще женился на другой?

— Известно, — ответила Юдифь, и две тяжелые слезинки скатились по ее щекам. — Знаю, что та, которую ты назовешь своей не Альдита, а Англия… в лице Альдиты ты должен доказать свою любовь к родине. Эта мысль, что ты оставляешь меня не ради дочери Альгара, утешает меня и должна примирить тебя с твоей участью.

— Слушай ее и заимствуй от нее бодрость и силу, — проговорил Гурт, вошедший незаметно, и крепко обнял брата. — Гарольд, скажу тебе откровенно, что моя молодая жена бесконечно дорога мне, но если б я был на твоем месте, то решился бы расстаться с ней без всякого сожаления… Ты же сам выработал во мне эту твердость, а теперь она изменяет тебе в решительную минуту! Перед тобой любовь и счастье, но рука об руку с ними стоит и позор. С другой же стороны стоит горе, но за ним — Англия и бессмертная слава. Выбирай же между этими двумя сторонами!

— Он уж выбрал! — воскликнула Юдифь, когда Гарольд, закрыв лицо, прислонился к стене, как беспомощное дитя.

Она снова встала перед ним на колени и благоговейно поцеловала край его одежды.

Гарольд вдруг обернулся и раскрыл объятия: Юдифь не могла противостоять этой молчаливой просьбе — она кинулась к нему на грудь, горько рыдая.

Безмолвно, но печально было это прощание. Луна, которая когда-то была свидетельницей их помолвки у могилы язычника, выплыла теперь из-за колокольни христианской церкви и смотрела холодно и безучастно на их расставание.

ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ
Норманнский искатель и норвежский морской король

ГЛАВА I

Наступил январь — тот самый месяц, в котором король, согласно предсказанию Иоанна, явившегося будто бы под видом странника, должен был переселиться в лучший мир. Действительно, Эдуард быстрыми шагами приближался к могиле.

Лондон был сильно взволнован. Бесчисленное множество лодок сновало по реке перед дворцом, и остров Торней был переполнен боязливо шептавшимся народом. Новый Вестминстерский храм был освящен только за несколько дней перед тем, и этим как будто окончилась жизненная задача Эдуарда. Подобно египетским королям, он заживо выстроил себе могилу.

Внутри дворца волнение было еще сильнее, ожидание напряженнее. По коридорам, залам, переходам теснились таны с пасмурными, унылыми лицами. Их угнетала мысль не об умирающем короле, а о том — кто будет на его месте? Повсюду сделалось известным, что Вильгельм имеет притязания на саксонский престол, и всем поскорее хотелось узнать: осмелится ли Эдуард подтвердить свое прежнее обещание предсмертным словом? Мы уж видели, что престолонаследие зависело не от короля, но при исключительных обстоятельствах его последняя воля могла сильно повлиять на Витан: не было законных наследников, кроме слабого телом и душой мальчика. Эдуарда уважали за его благочестивую жизнь, как было не бояться беспристрастным людям, что его воля будет исполнена! Одни передавали, бледнея, друг другу мрачные предсказания насчет будущности Англии, носившиеся в народе. Другие же угрюмо молчали, но взгляды всех обращались на входивших в спальню короля или на выходивших из нее.

Перенесемся на восемь веков назад и пойдем невидимкой в так называемую разрисованную комнату Вестминстерского дворца. В глубине этого продолговатого, высокого покоя стоит, на эстраде под королевским балдахином, смертный одр Эдуарда.

У ног умиравшего стоял Гарольд. С одной стороны виднелась коленопреклоненная фигура Юдифи, супруги Эдуарда, с другой — Альреда. Тут же, возле изголовья, стоял Стиганд, а за ним находились Моркар, Эдвин, Леофвайн и другие таны.

В стороне лейб-медик короля готовил какое-то укрепительное лекарство, а в глубоких оконных нишах жались друг к другу плачущие постельничие короля, искренно любившие его за его кротость и доброту.

Король лежал с полузакрытыми глазами, но дышал тихо и правильно. Два предыдущих дня он лежал без сознания, но в этот день он сказал несколько слов, доказывавших, что он пришел в себя. Рука его покоилась в руке королевы Юдифи, которая горячо молилась за него вполголоса. Он вдруг раскрыл широко глаза и взглянул на нее.

— Ах! — шепнул он. — Ты все такая же кроткая!. Не думай, чтобы я тебя не любил… В горних обителях ты узнаешь все прошлое!

Королева подняла к нему прекрасное лицо, и он, благословляя, положил руку на ее голову. Потом он подозвал вестминстерского отшельника, снял заветный перстень и проговорил чуть слышно.

— Пусть эта вещь хранится в храме в память меня.

— Теперь он доступен для нас — говори, что надо! — шептали Стиганду или Альреду таны. Стиганд, более смелый, наклонился над королем.

— О, государь, — начал он, — ты теперь меняешь земную корону на небесный венец — вспомни же о нас и скажи нам, кого бы ты желал видеть своим наследником?

Король сделал нетерпеливое движение и королева с упреком взглянула на Стиганда, нарушавшего покой умирающего. Но вопрос был слишком важен, чтобы оставить его нерешенным: таны подняли ропот, в котором слышалось имя Гарольда.

— Подумай, сын мой, — увещевал Альред дрожащим голосом. — Молодой Этелинг едва ли способен править Англией в опасную минуту.

Эдуард кивнул утвердительно головой.

— Ну, в таком случае, — раздался вдруг голос лондонского правителя Вильгельма, норманна, который хотя сто" ял почти сзади всех, но чутко всматривался и вслушивался во все происходившее, — если у тебя, государь, нет законных наследников, кто был бы достоин быть твоим преемником, как не твой родственник, герцог Вильгельм норманнский?

— Нет, нет, мы не хотим и слышать о норманнах! — заговорили таны, лица которых приняли мрачное выражение.

Лицо Гарольда пылало, и он машинально ухватился за рукоятку ятагана. Он ничем не выказал, как был заинтересован решавшимся вопросом.

Король, очевидно, старался собраться с мыслями, между тем как Альред и Стиганд все еще наклонялись над ним: первый — с выражением нежности и глубокой душевной скорби, второй — с видом напряженного любопытства. Эдуард наконец приподнялся немного и, указывая на Гарольда, промолвил:

— Я вижу, что вам дорог граф Гарольд — будь по-вашему… je l’octroie!

С этими словами он снова опустился на подушки… Юдифь громко вскрикнула: ей показалось, что король уже умер.

Лейб-медик протиснулся сквозь заволновавшуюся толпу.

— Воздуха, воздуха, дайте ему воздуха! — крикнул он бесцеремонно, поднося лекарство к губам короля.

Толпа отступила, но ничто не помогало: Эдуард не дышал больше и пульс его перестал биться. Альред и Стиганд стали на колени, чтобы помолиться за упокой души усопшего. Остальные поспешили уйти, исключая Гарольда, который перешел к изголовью постели.

Уходившие почти уж достигли дверей, когда вдруг какой-то могильный звук заставил их оглянуться: король сидел на постели и ясным, спокойным взором окидывал все собрание.

— Да, — проговорил он звучным, сильным голосом, — я не знаю — сон ли то был или видение, но я должен рассказать это и молю Бога подкрепить меня, чтобы я мог выразить то, что давно смущало меня.

Он замолк на минуту и затем продолжал:

— Тридцать два года тому назад, в этот самый день, я встретил у Сены двух отшельников, одаренных даром пророчества. Они сказали мне, что Англию постигнет большое горе… вот их слова: «После твоей смерти Бог предаст твою родину ее врагу». Я спросил: нельзя ли предупредить эту горькую участь? Нельзя ли моему народу избегнуть этого бедствия посредством покаяния и молитвы? Но пророки ответили: «Нет! бедствие тогда только прекратится, проклятие будет снято с твоего народа только тогда, когда от одного молодого дерева будет сорвана зеленая ветвь, которая потом сама собой опять срастется с деревом и даст цветы и плод…» Перед тем как я заговорил теперь я видел этих отшельников у моего одра со смертельно-бледными лицами.

Он говорил так твердо и с таким сознательным видом, что все оцепенели от ужаса.

Но вот голос его дрогнул, глаза неестественно расширились, седые волосы как будто встали дыбом… он начал корчиться в предсмертных судорогах, страшно метался и произносил отрывистые фразы.

— Сангелак! Сангелак! — хрипел он. — Кровавое озеро… Он спустился с неба, чтобы сражаться с нечестивыми… и гнев его сверкает в мече и огне… Горы преклоняются перед ним… а под ним непроглядный мрак!

Тело его вытянулось, взор сделался неподвижным и Гарольд набожно закрыл ему глаза.

Изо всех присутствовавших улыбался скептически только один Стиганд.

— Неужели вы пугаетесь бреда умирающего старика? — заметил он присутствующим с презрительной насмешкой.

ГЛАВА II

Витан, который должен был решить вопрос о выборе нового короля, немедленно был собран, так как все члены его заранее съехались в Лондон, по случаю болезни короля, освящения вестминстерского храма, а также вследствие того, что Витан ежегодно собирался около этого времени для обсуждения государственных дел.

Гарольд женился на Альдите, чем и прекратил противодействие со стороны Моркара, Эдвина и союзных с ним графов, так что выбор его был единодушно утвержден Витаном. На другой день погребения Эдуарда происходила коронация Гарольда, чтобы предупредить норманнские интриги.

В собор Вестминстерского храма, выстроенного не то в немецком стиле, не то в римском, были собраны все именитые люди государства, чтобы отдать величайшую честь своему избраннику. Гарольд был, за исключением Сердика, единственным подданным, избранным на царство.

Альред и Стиганд повели Гарольда на эстраду. Заметим мимоходом, что в первые века вождя поднимали при этой церемонии на щиты и на плечи.

— Итак, — воскликнул Альред, — мы избираем королем Гарольда, сына Годвина!

Таны окружили Гарольда, положили ему руки на колени и громко проговорили:

— Избираем тебя, Гарольда, нашим повелителем и королем!

Эти слова были повторены всеми присутствующими.

Спокойно, величественно стоял на эстраде король английский, базилейс британский.

А в толпе стояла, прислонясь к одной из громадных колон, женщина, закрытая густым покрывалом, которое она на мгновение приподняла, чтобы лучше видеть гордое лицо новоизбранного. Лицо ее не было печально, но по нему текли слезы.

— Не показывай народу своих слез, — шепнула ей Хильда, явившаяся перед ней такая же величественная, как Гарольд. — Он будет презирать тебя за твои слезы — тебя, которая ничуть не ниже того, кем отринута.

Юдифь покорно склонила голову и опустила покрывало. В это время Гарольд сошел с эстрады и снова подошел к алтарю, перед которым он ясным голосом дал троекратное обещание:

— Дарую мир королевству! Запрещаю грабежи и несправедливость! Обещаю быть беспристрастным, милостивым судьей с помощью всеблагого Бога!

— Да будет! — произнесло собрание.

Церковнослужители, один за другим, произнесли короткую молитву, после которой стали держать корону над головой Гарольда. Альред тихим голосом сказал обычную речь, которую закончил словами:

— Дай Бог, чтобы он царствовал мудро, чтобы он берег Англию от всех врагов — видимых и невидимых!

Вслед за тем началась церемония, которая окончилась словами: «Да здравствует король!» Эти слова были повторены всем народом. Корона сияла уже на голове Гарольда, а в руках его заблестел скипетр, который был дан ему «на страх злым, а добрым на утешение». Была произнесена и еще одна речь Альредом, она кончилась следующим воззванием.

— Благослови, о Господи, этого короля и дай ему успех во всех его делах! Благослови его и будь ему опорой до конца дней его!

Хильда хотела увести скорее Юдифь, но девушка произнесла решительно: «Я хочу еще раз видеть его!» — и немного выдвинулась вперед. Толпа расступилась, чтобы дать проход участвовавшим в церемонии. За ними гордо выступал Гарольд с короной на голове и скипетром в руках. Юдифь приложила руку к сердцу, как будто желая заглушить его биение, нагнулась еще больше вперед, чуть приподнимая покрывало, и нежно посмотрела на его прекрасное лицо и царскую осанку. Король прошел мимо, не. замечая ее, — для него не существовало больше любви!

ГЛАВА III

Лодка, в которой сидели Хильда и Юдифь, скользила легкой птицей по волнам Темзы. С берегов неслись ликования народа, потрясавшие, подобно буре, зимний, морозный воздух. «Да здравствует король Гарольд!» — слышалось из уст громадной толпы. Серьезное, зловещее лицо Хильды обернулось ко дворцу, видневшемуся вдали. Юдифь подняла голову и воскликнула страстно:

— О, бабушка, милая бабушка! Я не могу жить дольше в твоем доме, где даже стены напоминают мне о нем… Все на вилле приковывает мои глаза к земному, а я теперь должна думать только о небе… Королева Юдифь предсказала, что мои надежды разобьются на части — зачем я тогда поверила ей! Нет, я не стану больше сожалеть о прошлом! Я долго и искренно была любима им. Но я уже вступила теперь в вельтемский храм.

— Юдифь, неужели ты в самом деле намерена схоронить в заточении свою молодость и красоту? Несмотря на все, что теперь тебя разделяет с ним, несмотря даже на его брак, заключенный без любви, настанет день, в котором вы будете навеки соединены… это суждено свыше. Многое из того, что я видела во время заклинаний, исчезло без следа, но сто раз подтвердилось мне, что ты будешь со временем принадлежать Гарольду.

— О, не искушай, не обольщай меня несбыточными мыслями! — проговорила с отчаянием Юдифь. — Ты знаешь хорошо, что это невозможно и что он муж другой! В твоих словах звучит злая насмешка, я не стану их слушать!

— Решения судьбы, не обращающей внимания на волю человека, не могут быть насмешкой, — ответила пророчица. — Жди дня рождения Гарольда, так как ты в этот день соединишься с ним!

Юдифь сложила руки и начала смотреть с необъяснимым чувством в неподвижное, точно мраморное лицо пророчицы.

Лодка причалила к берегу, и Юдифь твердыми шагами направилась к вельтемскому храму. Морозный воздух был как будто пропитан колючими иглами. Обнаженные деревья были покрыты инеем… и на голове Гарольда сверкала английская корона. Юдифь слушала набожно пение, звучавшее под сводами храма, в это время поднялась буря и забушевала с ревом и свистом над мирной обителью.

ГЛАВА IV

Тостиг сидел в брюгском замке, рядом со своей надменной женой. Они играли в шахматы, и Роза, очевидно, должна была выиграть, когда Тостиг швырнул фигурки на землю.

— Это довольно удобное средство, чтобы предупредить полное поражение, — заметила Роза полушутливо, полусердясь.

— Это средство мудрого и храброго, — возразил Тостиг, вставая. — Когда не можешь выиграть правдивостью, прибегай к насилию… Прочь игру! Я не могу сосредоточиться на таких пустяках, когда мысли стремятся к предстоящей борьбе: последние сведения, полученные мной, отравляют мне жизнь. Говорят, что Эдуард не переживет эту зиму и что Гарольд будет избран на его место.

— А вернет ли тебе твое графство Гарольд?

— Должен будет вернуть! Он сделает это, если я не прибегну к крутым мерам: он саксонец и потому ему дороги сыновья его отца. Гита заглушила во мне голос мести, уговорив меня терпеливо ждать и надеяться.

Только что Тостиг проговорил эти слова, как к нему явился слуга с докладом, что прибыл гонец из Англии.

— Веди его сюда! Я хочу его видеть, — скомандовал Тостиг.

Через несколько минут слуга ввел гонца: это был англо-датчанин:

— Вижу по твоему лицу, что ты привез дурные вести… говори скорее! закричал нетерпеливый Тостиг, обращаясь к гонцу.

— Король Эдуард умер! — проговорил гонец.

— Умер, а кто наследовал ему?

— Твой брат Гарольд: теперь он уже коронован. Граф бледнел и краснел. В нем заговорила зависть, униженная гордость и злоба, но над ними взяло верх сознание, что он стал братом короля. Эта мысль поборола все гадкие ощущения, вызванные вестью об избрании Гарольда.

— Теперь мы уже не будем жить более из милости, хотя бы и у отца, заметила радостно Роза. — А так как Гарольд холост, то жена твоя, Тостиг, будет иметь такой же великолепный штат, как Матильда норманнская.

— Да, надеюсь, что так, — ответил граф мрачно. — Что с тобой, гонец? Зачем ты отрицательно качаешь головой?

— Мало вероятности, чтобы надежды графини исполнились или чтобы ты получил обратно свое графство: за несколько недель до коронации брат твой Гарольд женился на Альдите, сестре твоих соперников. Этот союз отнял у тебя навсегда Нортумбрию.

Граф отшатнулся и стоял несколько минут как пораженный громом. Прекрасные черты его лица исказились от злобы, он бешено топнул ногой, произнес страшное проклятие и, отпустив гонца высокомерным движением руки, начал ходить из угла в угол.

Роза, достойная сестра надменной Матильды, все больше и больше разжигала злобу Тостига на Гарольда, который своим браком на Альдите как будто желал доказать, что брату нечего надеяться на возвращение ему Нортумбрии. Вполне естественно, это вывело мстительного Тостига из себя. Если бы даже он вернулся в Англию и помирился с братом, то Моркар и Эдвин, вошедшие теперь в родство с Гарольдом, не допустили бы возврата ему графства.

Между тем как он большими шагами ходил взад и вперед по комнате, скрежеща зубами и отыскивая способ мщения, Роза проговорила, как будто про себя:

— Если бы герцог Вильгельм наследовал престол, на что он имел право, то моя сестра была бы королевой, а ты имел бы более справедливого брата, нежели Гарольд. Вильгельм поддерживает своих баронов мечом и панцирем и предает мятежников огню и виселице.

— А! — сказал пылко Тостиг. — Ты указала мне блистательный исход. Бери, Роза, скорее пергамент и перо и пиши обо всем твоей сестре Матильде. Через час я уже буду на пути ко двору норманнского героя.

ГЛАВА V

Герцог находился в руврейском парке и, окруженный своими рыцарями и баронами, пробовал несколько только что усовершенствованных им стрел. Он весело смеялся и разговаривал, пока оруженосцы привязывали к столбу живую птицу.

— Par Dieu! — воскликнул он. — Конан бретонский и Филипп французский настолько нелюбезны, что оставляют нас в покое, и я уже начинаю думать, что моим стрелам не будет другой цели, кроме этой несчастной птицы.

В эту минуту захрустели ветви, послышался топот коня, и на лужайку, где стоял герцог, выехал всадник, скакавший во весь опор.

— Отважный! — крикнул ему Вильгельм. — Как ты смеешь являться ко мне без позволения?

Всадник подскакал прямо к Вильгельму и одним прыжком очутился на земле. Он был одет роскошнее герцога, но весь в пыли. Не преклоняя колен, не снимая даже берета, он сильной рукой схватил изумленного Вильгельма и оттащил его в сторону.

— Ты знаешь меня Вильгельм? — начал он. — Конечно, я не явился бы к тебе таким небрежно одетым, каким ты сейчас видишь меня, если б я не принес тебе надежды на корону.

— Здравствуй, храбрый Тостиг! — ответил герцог, все еще не оправившийся от этой неожиданности. — Вижу по твоим словам и улыбке, что ты хочешь сообщить мне много хорошего.

— Эдуард Исповедник почил вечным сном, а Гарольд стал английским королем.

— Король?!.. Англия!.. Гарольд! — бормотал бессознательно Вильгельм. Если Эдуард умер… то Англия моя!.. Гарольд поклялся мне… все мои бароны и рыцари слышали его клятву.

— Да, я слышал об этом от графа Балдуина, но могу дать тебе слово воина и саксонца, что никогда Гарольд не уступит норманну ни одного вершка английской земли.

Вильгельм задрожал от сильного волнения. Он был почти не в силах устоять на ногах и прислонился к дереву.

Рыцари и бароны перешептывались между собой и поглядывали с тревогой в ту сторону, где герцог так долго разговаривал с ново прибывшим, в котором некоторые уже узнали Тостига.

Продолжая беседовать с озабоченным видом, зятья подошли незаметно к придворным. Вильгельм приказал де-Танкарвилю проводить Тостига в Руан, башни которого виднелись из-за леса.

— Отдохни и подкрепи свои силы, дорогой брат, — обратился потом герцог к гостю. — Повидайся с Матильдой, а я не заставлю себя долго ждать.

Граф сел на коня и, милостиво поклонившись придворным, скрылся из вида.

Вильгельм сел на траву и глубоко задумался, потом проговорил: «Будет сегодня веселиться!» Встал и пошел один в чащу парка. Верный Фиц-Осборн, заметив его уныние, последовал за ним. Герцог дошел до берега Сены, где стояла его лодка, вошел в нее и сел на скамейку, не обращая внимания на барона, который молча последовал его примеру.

В молчании они доехали до Руана. Как только они достигли дворца, Вильгельм вошел в палату Совета и долго ходил взад и вперед, «беспрестанно меняя положение», говорит летописец, «то затягивая, то распуская шнурки своей мантии».

Фиц-Осборн между тем сходил к Тостигу, который сидел у Матильды, а возвратившись от него, смело подошел к герцогу, чего другой не осмелился бы сделать в подобную минуту, и сказал:

— Зачем, государь, хочешь ты скрывать то, о чем нынче вечером будут говорить все? Тебя смущает смерть Эдуарда и вероломство Гарольда?

— Конечно, — ответил Вильгельм, — смерть моего любезного брата и недобросовестность Гарольда огорчают меня.

Фиц-Осборн ответил полушутливо, полусерьезно:

— К чему печалиться, когда нельзя помочь делу? А если можно исправить зло, тогда уж и подавно нечего унывать. Эдуарда, разумеется, не воскресить, а измену Гарольда можно поправить. Разве у тебя нет храброй дружины? Чего тебе недостает, чтобы разбить саксонца и завоевать его царство? Одной решимости. Стоит только начать великое дело. Начни же его, герцог, а мы его докончим.

Вильгельму была нужна поддержка баронов, а он в ней сомневался. Услышав слова своего любимца, он сбросил маску притворства и гордо поднял голову.

— Ты так думаешь? — произнес он со сверкающими глазами. — Если так, то клянусь честью, что мы совершим этот подвиг!.. Спеши же, Фиц-Осборн, возбуди отвагу баронов, обещай, грози, но убеди их! Обширны земли Англии, а щедротам победителя нет пределов. Иди, приготовь всех моих верных вассалов к совету. Убеди их приняться с усердием за дело, которое будет славнее всех подвигов, совершенных когда-либо потомками Роллона!

ГЛАВА VI

Граф Тостиг пробыл недолго при норманнском дворе: соглашение между честолюбивым герцогом и мстительным изменником состоялось немедленно. Все, что было обещано Вильгельмом Гарольду, было теперь обещано Тостигу за его помощь в деле завоевания трона.

Но эти обещания не радовали Тостига, он понял из бесед с сильнейшими баронами, которые не верили в завоевание Англии, как сомнительно было, чтобы Вильгельм склонил своих вассалов на содействие, к которому они не считали себя обязанными своими ленными отношениями. Во всяком случае, он предвидел проволочки, которых не терпел. Он принял предложенные ему герцогом два-три корабля, под предлогом наблюдения берегов Нортумбрии и попытки произвести там восстание. Ничтожность оказываемого ему содействия со стороны Вильгельма, который по своей подозрительности не доверял ему, усиливала его неудовольствие. Как ни был порочен Тостиг, но он тем не менее не умел притворяться и, прощаясь с герцогом, не мог скрыть своих чувств.

— Пусть же будет, что будет, — произнес он с угрозой, — а никакой иноземец не завладеет саксонской короной без моего содействия! Тебе первому я предлагаю ее, но ты должен явиться без долгих размышлений, иначе…

— Иначе что? — спросил с озлоблением Вильгельм.

— Иначе племя Роллы предупредит тебя… Но конь мой бьет копытом. Прощай, герцог норманнский! Точи свои мечи, снаряжай корабли и торопи своих неповоротливых баронов.

Когда Тостиг уехал, Вильгельм начал раскаиваться, что отпустил его в подобном настроении. Он призвал своего советника, Ланфранка, который не замедлил успокоить его.

— Не страшись соперника, сын мой и государь, — сказал он ему. — Кости мертвых постоят за тебя! Тостиг может отвлечь силы Гарольда. Оставь его. Пусть сперва докажет свою искренность, не для чего спешить! Туча должна собраться прежде, чем грянет гром. Пошли к Гарольду мирное посольство с кротким увещанием вспомнить свой договор, обещание и клятву на рыцарском мече, действуй по справедливости, а там…

— Что там?

— Небо грянет своим проклятием на клятвопреступника!

Тостиг сел в это время на корабль в Гафлере. Но вместо того, чтобы плыть к северным берегам Англии, он отправился к одной из фландрских гаваней, где под различными предлогами высадил своих норманнских моряков и заменил их фламандцами, финнами и скандинавами. Размышления его во время переезда побуждали его не доверять Вильгельму, и он решил посетить своего дядю, датского короля Свена.

И конечно, если бы вероятности обратились в действительность, то перемена плана была благоразумна. Английский флот многочислен, а английские моряки славились своей опытностью. Норманны же не отличались ею, так что высадка Вильгельма в Англию была сопряжена со многими затруднениями и успех ее был поэтому сомнителен… Но даже допуская блистательный успех, не мог ли Тостиг, знавший изворотливость герцога, опасаться, что с ним будет труднее справиться, чем с родным дядей, Свеном?

На этом основании он тотчас по приезде к датскому королю стал подстрекать его к попыткам возвратить себе славный престол Канута.

Свен был уже старый воин, храбрый, но осторожный и проницательный. За несколько дней до приезда Тостига он получил письмо от своей сестры Гиты, которая, верная последней просьбе Годвина, признавала мудрыми и справедливыми все действия Гарольда относительно беспокойного Тостига. Свен был предостережен этим письмом сестры так, что, когда племянник объяснил ему цель своего посещения, он ответил с улыбкой:

— Видишь ли: Канут-то был великим человеком, а я — ничто перед ним. Мне едва удается отстаивать себя от алчного норвежца, между тем как Канут завоевал Норвегию, не пролив капли крови, но хоть он был велик, а ему было трудно покорить себе Англию и удержать ее.

Так не лучше ли мне управлять своим королевством, чем гнаться за наследием великого Канута, который успевал именно потому, что был велик и славен!

— Не такой ответ ожидал я услышать, — проговорил Тостиг с горькой усмешкой. — Но найдутся другие, которые не испугаются трудностей исполнения этой задачи!

«Таким образом, — говорит норвежский летописец, — граф расстался с королем, очень им недовольный, и поспешил к королю норвежскому, Гарольду Гардраде».

В ту дальнюю эпоху настоящим героем севера, любимцем воинов и скальдов был король Гарольд Гардрада! Во время страшного сражения при Стикльстаде, в котором пал брат его, Олай, ему было не более пятнадцати лет, что не помешало ему быть израненым, не хуже любого престарелого воина. Уйдя с поля битвы, он скрывался в густом лесу, в избе крестьянина, до излечения ран. Оправившись, он запел песню о будущем славном дне, когда имя его возвеличится на покидаемой им родине — Гардрада был поэтом в полном смысле слова. Он стал рыскать по свету. Побывав в Швеции и России, он после многих удалых дел на Востоке, пристал к знаменитым телохранителям греческих императоров, верингам и варягам, и сделался вскоре их вождем. Не поладив с греческим предводителем императорских войск, Гардрада удалился со своими варягами в сарацинскую Африку. Об удальстве великого скандинавского витязя свидетельствуют восемьдесят замков, взятых им приступом, несметная добыча золотом и драгоценными камнями, да песни скальдов. В Сицилии он завоевал себе новые лавры и новые богатства отправился в Палестину, разметая перед собой полчища неверных и грабителей.

По возвращении в Константинополь он начал тосковать о покинутой родине. Он узнал, что племянник его Магнус, побочный сын Олая, сделался королем норвежским, и невольно подумал, что недурно было бы и ему самому завладеть престолом. Гардрада сдал свою должность в службе императрицы Зои, но, если верить сказаниям скальдов, последняя любила смелого витязя, сердце которого между тем было отдано ее племяннице, Марии. Чтобы удержать Гардраду в Константинополе, на него возвели обвинение в утаивании добычи и заключили в тюрьму. Но судьба хранит храбрых воинов и посылает им, в крайних случаях на выручку прекрасных женщин. Одна прелестная гречанка, вдохновленная сновидением, взобралась на вершину башни, в которой томился узник, и спустила ему оттуда веревку, с помощью которой Гардрада и вышел благополучно из темницы. Разбудив своих варягов, которые окружили с восторгом любимого вождя, он отправился за своей возлюбленной Марией, посадил ее на корабль и поплыл в Черное море. Добравшись до Новгорода, он отдал свои несметные сокровища на хранение князю новгородскому, который был ему верным союзником, а затем продолжал путь на север. После множества подвигов, вполне достойных морского короля, Гардрада получил от Магнуса половину Норвегии, по смерти же его — все королевство перешло ему в руки. На севере не бывало до тех пор такого умного и богатого, смелого и могучего короля. К нему-то и явился Тостиг с предложением овладеть английским престолом.

В один из прекраснейших северных вечеров, когда зима уже уступала место ранней весне, два человека сидели под грубым навесом, сложенным из необтесанных бревен, вроде навесов, встречающихся еще и теперь в Швейцарии и в Тироле. Этот навес был построен перед задней дверью, прорубленной в конце длинного, низкого, неправильного здания, занимавшего громадное пространство. Выход этот был, по-видимому, устроен для того, чтобы прямо сходить к морю, потому что скала, на которой возвышался грубый кров, нависла над водами, и вдоль по ней были высечены ступени, которые вели к берегу. Он образовал в этом месте довольно большой залив, опоясанный причудливой грядой остроконечных и разбитых утесов. Под ними стояло на якоре семь военных кораблей, высоких и статных, богато позолоченные носы и кормы которых сияли, озаренные взошедшей луной. Это необтесанное строение, казавшееся рядом смежных между собой шалашей полудикого народа, было дворцом Гардрады норвежского. Настоящими дворцами его были, в сущности, палубы его военных судов.

Сквозь мелкие оконные сетки деревянного дома мелькал слабый огонь. Над крышей вился дым, а из палаты, находившейся с другой стороны дома, долетали нестройные звуки шумного пира. Глубокая .тишина воздуха и спокойное небо, усеянное яркими звездами, служили резкой противоположностью этому человеческому, буйному ликованию. Эта северная ночь была почти так же светла, как полдень золотого юга, но гораздо величественнее в своем безмятежном спокойствии.

На столе под широким навесом стояла громадная чаша березового дерева, оправленная в серебро и наполненная крепким вином, и два рога, объем которых соответствовал силам людей того времени. Два собеседника не обращали внимания на холод, так как были одеты в медвежьи шкуры.

Эти два собеседника были Гардрада и граф Тостиг. Первый встал со скамьи, очевидно взволнованный и вышел на скалу, освещенную серебристыми лучами месяца. В эти минуты он напоминал героев давно минувших веков, Гарольд Гардрада был выше всех людей нового века, именно в пять норвежских локтей *. Но несмотря на это, в его телосложении не замечалось несоразмерностей и той неуклюжести, которой отличаются все люди ненормально высокого роста. Он был сложен; напротив, удивительно пропорционально и отличался самой благородной осанкой. Единственный недостаток, замеченный в нем летописцем, заключался в том, что руки и ноги его были слишком велики, хотя и красивой формы **.

Так как пять древних норвежских локтей равнялись восьми фунтам, то это показание летописца, очевидно, преувеличено. Но вероятно, что Гардрада имел более семи футов роста, потому что Гарольд английский давал ему на могилу семь футов земли, «или сколько потребуется более на его рост, превышающий обыкновенный рост людей».

** У всех скандинавских племен были маленькие руки и ноги. Один ученый антикварий заметил, что у древних скандинавских мечей, хранящихся в копенгагенском музее, рукоять так мала, что в них не пройдет рука денди наших времен. Некоторые ученые принимают эту особенность за доказательство восточного происхождения скандинавов.

Лицо его могло назваться образцом красоты скандинавского типа: волосы его, прибранные над умным лбом, ниспадали на плечи густыми, шелковистыми, светло-русыми кудрями. Коротенькая борода и длинные усы, тщательно расчесанные, придавали ему особое выражение величия и мужества. Одна бровь его была несколько выше другой, что придавало лукавство его улыбке, но заставляло его казаться особенно суровым в серьезную минуту.

Итак, Гарольд Гардрада стоял и смотрел на картину необъятного моря, Тостиг наблюдал за ним молча из-под навеса, потом встал и подошел к нему.

— Почему слова мои взволновали тебя, король? — спросил он его.

— Разве слова должны усыплять человека? — возразил Гарольд.

— Мне люб такой ответ, — проговорил граф Тостиг, — мне приятно смотреть, как ты теперь любуешься своими кораблями. Да и странно бы было, если 6 человек, убивший столько лет на покорение ничтожного Датского королевства, стал бы вдруг колебаться, когда речь идет о власти над Англией.

— А я, видишь, колеблюсь именно потому, что баловень судьбы не должен искушать ее долготерпения, я выдержал восемнадцать кровопролитных битв в сарацинской земле, но еще никогда не встречали неудачи! Ветер не может дуть все с одной стороны… а счастье — тот же ветер!

— Стыдись, Гарольд Гардрада! — воскликнул пылко Тостиг. — Хороший кормчий проведет корабль в пристань и не поддастся буре. А бесстрашное сердце приковывает счастье. Все народы твердят, что на севере не было подобного тебе. Неужели же ты довольствуешься лаврами, пожатыми тобой в лета цветущей молодости?

— Тебе не обольстить меня подобными речами, — отвечал король, обладавший осторожным и обширным умом, — докажи мне сначала верность успеха, как ты сделал бы это относительно боязливого старика. Правитель должен быть рассудителен, как старик в то время, как задумывает совершить важный шаг!

Тостиг невозмутимо обнаружил ему все слабые стороны родного государства: казну, истощенную безрассудной расточительностью короля Эдуарда. Страну, не имеющую никаких укреплений даже на главных пунктах. Народ, сильно изнеженный продолжительным миром и настолько привыкший признавать иго северных победителей, что при первой победе половина народонаселения стала бы требовать примирения с врагом, как было с Канутом, которому Эдмунд принужден был отдать без протеста полцарства. Тостиг старался представить в преувеличенном виде существовавший еще в Англии страх к скандинавам и родство нортумбрийцев и восточных англов с норвежцами. Последнее обстоятельство, по словам графа, хотя и не могло удержать обозначенные племена от сопротивления, но гарантировало их при удачном исходе скорое примирение с чужеземным владычеством. Наконец ему удалось воспламенить честолюбие короля замечанием, что герцог норманнский непременно захватит эту богатую добычу, если только Гарольд не упредит его.

Эти доводы Тостига и чувство честолюбия убедили Гардраду, и когда граф замолк, король протянул руку к военным кораблям и произнес решительно:

— Довольно! Ты сумел разрешить все сомнения: мои морские кони полетят по волнам!

ГЛАВА VII

С тех пор как царский скипетр перешел в руки Гарольда, новый властелин Англии увеличил любовь к нему народа. Он был милостив, щедр и всегда справедлив. Он частью отменил, частью же облегчил обременительные подати и налоги, введенные предшественниками, и увеличил жалование своим слугам и ратникам.

Принимая в соображение все это, засвидетельствованное летописцами, мы должны заключить, что Гарольд был разумным, деятельным правителем и старался вообще утвердить свой престол на трех главных опорах королевского трона: сочувствии духовенства, бывшего во вражде с его отцом Годвином, любви к себе народа и военном могуществе своего государства, о котором не думал и вовсе не заботился Эдуард Исповедник.

Гарольд оказывал молодому Этелингу такой почет, каким этот принц не пользовался прежде: он окружил его чисто царской роскошью и, наделяя его богатыми поместьями, старался возвысить его даже в нравственном отношении и притом уничтожить последствия его дурного воспитания: возвышенная душа Гарольда была абсолютно чужда низкого чувства зависти. Он поощрял иностранных купцов, давая им разные привилегии, и позволил норманнам мирно владеть своим имуществом, приобретенным в Англии. «Одним словом, — говорит англонорманнский летописец, — в ней еще не было человека умнее Гарольда, бесстрашнее в сражении, сведущее в законодательстве, более совершенного во всех отношениях!».

С этого времени кончается частная жизнь Гарольда. Любовь, со всем своим очарованием, погибла для него. Он признавал себя уже не отдельной личностью, а олицетворением Англии. Его власть и ее свобода должны были отныне жить и пасть нераздельно.

Король Гарольд только что вернулся из Йорка, куда он ездил с целью укрепить власть Моркара в Нортумбрии и лично удостовериться в преданности англодатчан. Он застал во дворце посла от герцога норманнского.

Норманнский посол Гюг Мегро, босой и во власянице, с бледным, болезненным лицом, подошел к престолу повелителя Англии.

— Вильгельм, герцог норманнов, повелел передать тебе следующее, начал Гюг Мегро. — С горестью и изумлением узнал он, что ты, Гарольд, преступив свою клятву, завладел престолом, принадлежащим ему. Однако, надеясь на твою совесть и прощая минутную слабость, он убеждает тебя, кротко и по-братски, исполнить твой обет. Вышли ему свою сестру, чтобы отдать ее за одного из его баронов. Отдай ему Доверскую крепость. Выступи с своими полками на помощь ему и возврати ему наследие его брата, короля Эдуарда. Ты будешь, разумеется, первым после него, обвенчаешься с его дочерью, получишь Нортумбрию. Да хранит тебя Бог!

Король побледнел, но ответил решительно:

— Молодая сестра моя скончалась на седьмую ночь по возвращении моем на престол… а для мертвой не нужны объятия жениха. А дочь твоего герцога не может быть женой моей, так как моя жена сидит возле меня.

Король указал жестом на прекрасную Альдиту, сидевшую на троне в великолепном платье из золотой парчи.

— Что же касается данного мной обета, — продолжал Гарольд, — то я помню его. Но совесть разрешает меня от вынужденной клятвы, данной мной единственно для спасения родины, независимость которой была бы окована вместе с моей. Если обещание девушки, отдающей только свою руку без ведома родителей, признается недействительным, то тем более нельзя признать обет, отдающий в руки иноземца судьбу целого народа, без ведома последнего и без разрешения его законов. Престол английский зависит от воли одного народа, объявляемой, через его вождей, на собрании Витана. Он отдал его мне. Я не имею права передавать его и, сойди я в могилу, престол не перейдет даже тогда к норманнам, а возвратится в расположение саксонского народа.

— И это твой ответ? — спросил посол с угрюмым и недовольным видом.

— Да, это мой ответ!

— Я должен тебе передать в таком случае и добавочные слова нашего герцога: с мечом придет он наказать клятвопреступника и с мечом возвратит свое законное наследие!

— И я тоже с мечом встречу алчного хищника, на суше и на море! проговорил король со сверкающими взорами. — Ты выполнил свой долг и можешь удалиться.

Посол вышел с поклоном.

— Не огорчайся наглостью норманнского посла, — сказал Альдита. — Какое дело тебе, королю, до той клятвы, которую ты дал, когда был еще подданным?

Гарольд не ответил жене, а спросил у постельничего, стоявшего за его креслом:

— Что, братья мои здесь?

— Они здесь, государь, здесь же и твои избранные советники.

— Позови их ко мне!.. Извини, Альдита, я должен заняться серьезными делами!

Альдита поняла этот намек и встала.

— Скоро подадут ужин! — заметила она.

Гарольд спустился с трона и стоял наклонившись над грудой бумаг.

— Здесь хватит пищи на день! — произнес он спокойно. — Ужинай без меня!

Альдита вздохнула и вышла в одну дверь, между тем как в противоположную дверь вошли таны, пользовавшиеся особенной доверенностью Гарольда.

Возвратившись в свои покои, Альдита скоро забыла все, кроме того, что она уже снова королева.

Первым вошел к королю Леофвайн, веселый и беспечный как всегда. За ним следовали: Гурт, Гакон и с десяток знатнейших танов. Они уселись вокруг стола, и Гурт заговорил:

— Тостиг был у герцога норманнского.

— Знаю, — ответил Гарольд.

— Говорят, будто он перешел на сторону дяди нашего, Свена…

— Я это предвидел, — перебил король.

— И будто Свен намерен помочь ему покорить Англию для датчан.

— Посол мой с письмами от Гиты предупредил Тостига у Свена. Он сегодня вернулся. Дядя отказал Тостигу и обещает нам пятьдесят кораблей и отборное войско.

— Брат, ты отражаешь опасность, прежде чем мы успели предугадать ее! воскликнул Леофвайн.

— Тостиг, — продолжал король, не обращая внимания на похвалу, нападет на нас первый — мы должны приготовить отпор. Мальком шотландский самый верный друг Тостига — надо склонить его на нашу сторону. Отправляйся же к нему, Леофвайн, с этими письмами… Мы должны в то же время опасаться Валлиса. Поезжай ты, Эдвин, к князю валлийскому и вели на пути окопать и вообще держать в порядке крепости и увеличить стражу! Вот тебе наставления… Вам уже известно, таны, что норманн прислал требование английского престола, с объяснением, что он идет на нас войной. На рассвете я поеду на Сандвическую гавань, чтобы распорядиться относительно флота. Ты едешь со мной, Гурт!

— На эти приготовления потребуется много денег, — заметил один тан. А ты убавил налоги именно в час нужды.

— Час нужды еще не настал, а когда он настанет, то народ тем охотнее будет служить отечеству деньгами и оружием. В доме Годвина много золота, которое послужит нам для снаряжения флота… Что там у тебя, Гакон?

— Твоя монета нового чекана, с надписью на обороте:

«Мир». Кто из имевших случай видеть эту монету последнего саксонского короля, с изображением на одной стороне умной и благородной головы, а на другой с надписью «Мир», не был тронут простой и многозначительностью этой надписи? кто не вспоминал с душевной печалью о несчастной судьбе, которую она не могла отвратить?

— Мир мирным, — проговорил Гарольд, — а цепи всем и каждому, кто нарушает мир. Да поможет мне Бог завещать мир потомству! Теперь же первое условие мира — готовиться к войне… Ты, Моркар, поспеши в Йорк и стереги устье Гомбера: это необходимо!

Вслед за этим Гарольд назначил каждому из танов и место и обязанность, после чего беседа стала более общей. Рассуждали они о множестве вещей, на которые беспечный Эдуард не обращал внимания и которые требовали немедленной реформы. Отвага и предусмотрительность короля оживляла и его советников, так что их не смущали никакие препятствия.

ГЛАВА VIII

Посол герцога, Гюг Мерго, возвратился в Руан и передал своему властелину ответ короля Англии. В присутствии Ланфранка Вильгельм выслушал его в мрачном молчании, так как все усилия Фиц-Осборна, склонить баронов на опасный поход кончились неудачей. Хотя герцог предвидел полученный ответ у него не было ни малейшей возможности подкрепить свое требование.

Он был так погружен в свои грустные думы, что не заметил даже, как Ланфранк отпустил посла без его приказания. Вильгельм очнулся только тогда, когда почувствовал на своем богатырском плече руку ученого и услышал его спокойный голос:

— Мужайся, храбрый герцог! Твое дело беспроигрышно! Напиши мне своей рукой верительную грамоту к французскому двору. Прикажи мне ехать до заката, и когда я поеду, полюбуйся заходом солнца. Это будет солнце саксонцев, которое навеки закатится над Англией!

Ланфранк, самый тонкий политик своего века, изложил в коротких словах сущность доводов, которыми намеревался склонить французский двор на содействие герцогу, напирая в особенности на то, какую силу и могущество должно было придать Вильгельму во всей Европе торжественное признание Францией его притязаний на английский престол. Пробудившись от уныния, светлый ум герцога сразу понял всю важность предлагаемой меры. Он прервал Ланфранка, схватил перо и пергамент и принялся поспешно писать. Немедленно были оседланы лошади, и Ланфранк отправился с приличной свитой в самое важное по но своим последствиям посольство, от норманнских герцогов к французскому двору.

Одобренная Ланфранком, великая душа Вильгельма сосредоточила свои силы на трудной задаче: возбудить дух отваги в непреклонных баронах. Прошло, однако же, несколько недель, прежде чем он мог даже созвать совет, составленный из его родственников и немногих наиболее преданных ему влиятельных людей. Все они были тайно расположены в его пользу и обещали служить ему душой и имуществом. Но все и каждый высказывали мнение, что он должен предварительно исходатайствовать согласие всего герцогства на общем сейме. Герцог созвал сейм, на котором присутствовали не только бароны и рыцари, но и купцы и ремесленники, средний класс процветающего государства.

Вильгельм объяснил собранию нанесенную ему обиду, свои права и планы. Собрание не хотело совещаться в его присутствие, опасаясь подчиниться его влиянию и Вильгельм должен был удалиться из палаты. Разноречивы были мнения и бурно было совещание. Беспорядок дошел наконец до того, что Фиц-Осборн воскликнул:

— К чему все эти споры, неприличные распри? Разве Вильгельм не государь наш? Он нуждается в вас. Не откажите ему в вашем содействии: вы знаете его — он никогда не забудет услуги! Он усыплет вас милостями.

Присутствующие избрали, после долгих совещаний, одного из своей среды, который должен был говорить от их имени.

— Вильгельм наш государь, — начал выборный тан. — Но разве не довольно, что мы платим ему порядочно подати? Мы не обязаны ему никакой службой за морем! Мы без нее довольно истощены налогами, благодаря его беспрестанным походам. Одна неудача в безрассудной борьбе, начинаемой им, и край наш разорится.

Громкие рукоплескания последовали за этой речью, так как большинство сейма было против герцога.

— Если так, — сказал хитрый Фиц-Осборн, — я теперь зная средства каждого из присутствующих, представлю нужды ваши герцогу и предложу ему скромное пособие, которое вас не отяготит, но будет в то же время приятно государю.

Противники попались в расставленные сети, и Фиц-Осборн, во главе всего собрания, отправился к Вильгельму.

Фиц-Осборн подошел к возвышению, на котором герцог сидел с тяжелым мечом в руках.

— Государь, — произнес барон, — могу поручиться, что ни один властитель не имел таких верных и преданных подданных, каковы твои подданные, которые, вдобавок, доказали любовь свою всеми тягостями, которые они несли ради тебя.

Всеобщее одобрение покрыло эти слова.

— Так, так! Хорошо! — кричало громче всех торговое сословие.

Вильгельм нахмурил брови, а Фиц-Осборн махнул рукой на горланов и продолжал спокойно:

— Да, государь, много они уж сделали для твоей славы и, в угоду тебе, они готовы сделать еще гораздо больше. Лица присутствующих вытянулись.

— Долг не обязывает их оказывать тебе содействие на море…

Лица присутствующих заметно прояснились.

— Несмотря на то, они согласны содействовать тебе в саксонской земле, как и во французской.

— Как?! — воскликнуло несколько голосов.

— Тише, друзья мои!.. Потому, государь, не щади их ни в чем! Кто до сих пор поставлял двух вассалов, тот обязан удвоить эту скромную цифру, а тот, кто до сих пор…

— Нет, нет! — заревели две трети собрания. — Мы тебя не просили вести подобную речь… Этому не бывать! Один из баронов встал с места и сказал:

— В своей стране и в ее обороне мы от души согласны содействовать герцогу. Но содействовать ему в завоевании чужого государства — мы наотрез отказываемся!

Затем выступил рыцарь и сказал в свою очередь:

— Если мы согласимся нести двойную службу, то впредь ее вменят нам в законную обязанность, и мы превратимся тогда из свободных людей в наемных ратников.

За ним вышел купец и произнес решительно.

— Мы и наши дети будем обременены громадными налогами, в угоду честолюбию и воинственным наклонностям, отличающим герцога от остальных правителей!

— Не хотим, не хотим! этому не бывать! — воскликнуло единодушно буквально все собрание.

Составились кружки, все махали руками и кричали неистово, и прежде чем Вильгельм мог совладать с собой, палата опустела.

На синем небе Англии явилась неожиданно лучезарная гостья — а именно комета невиданных размеров. Она показалась восьмого числа перед майскими календами, семь ночей сияла она на небе, и во все эти ночи все в Англии забыли про отдых и про сон.

Воды Темзы казались кровавыми под этим своеобразным светом, и ветер, вздымая волны Гомбера, разбивал гребни их в снопы огненных искр. Волоча за собой три длинных хвоста, пронеслась эта вестница небесного гнева посреди сонма звезд. Она привела в ужас часовых, находившихся на полуразвалившихся башнях на морском берегу, народ толпился ночью на высоких холмах, чтобы взглянуть на зловещее и грозное светило. Боязливые женщины молили небеса отвести наваждение. Могила саксонского вождя-прародителя внезапно загорелась, как будто подожженная молнией, а пророчица видела валькирий, стремившихся за роковой кометой.

Король тоже стоял и смотрел из дворца на чудное явление. Через несколько времени к нему вбежал Гакон и сказал торопливо:

— Спеши! Тостиг приплыл с большими кораблями, он грабит берега и режет твой народ!

Тостиг поторопился отойти от Гардрады со своими кораблями, выпрошенными у Вильгельма и у самого норвежского короля. Разорив остров Байт и Гемпшайрские берега, он поплыл вниз по Гомберу, обольщая себя надеждой приверженцев в Нортумбрии. Но Гарольд не дремал. Моркар, предупрежденный королевским гонцом, выступил против хищника и победил его. Оставленный большинством кораблей, Тостиг спешил причалить к шотландским берегам, но и тут его предупредил Гарольд. Малькольм отказался содействовать ему, и он удалился к оркнейским островам, где и решил ждать прибытия Гардрады.

Таким образом Гарольд, освободившись от одного врага, мог безмятежно готовиться к отражению другого, более страшного. Он принялся ограждать море и берега от

Вильгельма норманнского. Таких огромных сил, морских и сухопутных, не имел до сих пор никто из королей. Все лето корабли его курсировали по морю, а сухопутные силы стерегли берега.

Но чем дальше шло время, тем ощутимее становились последствия расточительности короля Эдуарда: не было продовольствия и, что главное, денег. Ни один из современных историков не обращал достаточного внимания на ограниченность средств, которыми мог располагать Гарольд. Последний саксонский король, избранник народа, не мог делать тех поборов и требовать тех податей, которыми преемники содержали войска, а подданные его начали думать, что нечего опасаться вторжения норманнов. Лето сменилось осенью. Вероятно ли было, чтобы Вильгельм осмелился начать завоевание враждебной страны с наступлением зимы? Саксонцы были не прочь сражаться за отечество, но ненавидели приготовления к бою задолго до войны. Успокоенные легкой победой над Тостигом, они говорили:

— Едва ли норманн сунет голову в пчелиный рой! Пусть попробует, если смеет!

Но Гарольд тем не менее собрал большое войско, подвергаясь опасности не угодить народу С вступления на престол он зорко наблюдал за поступками герцога, и шпионы его доставляли ему сведения обо всем, что творилось в Нормандии.

А что же происходило в это время у Вильгельма? Уныние, которое вызвала его неудача на сейме, было непродолжительно. Убедившись в полном бессилии справиться с целым собранием, герцог стал призывать купцов, рыцарей и баронов поодиночке. Побежденные его красноречием, обещаниями и хитростью, они согласились, один вслед за другим, на желание Вильгельма, обязуясь поставить требуемое количество людей и кораблей.

Вильгельм порвал со своими баронами, когда прибыл Ланфранк. Он вошел прямо к герцогу.

— Приветствую тебя, король английский! — воскликнул он. — Я привез тебе помощь Франции против Гарольда к его приверженцев. Привез тебе в подарок английскую державу. Кто дерзнет отказать тебе теперь в содействии? Можешь объявить свой военный позыв не только в Нормандии, но и во всей вселенной.

Когда прошла молва об успешном посольстве Ланфранка, все страны близко приняли к сердцу предприятие Вильгельма. Из Мена, из Анжу, из Пуату и Бретани, из Эльзаса и Фландрии, Аквитании и Бургундии засверкали мечи и поскакали ратники. Разбойничьи охотники, рыцари и бродяги — все стремились под знамена герцога норманнского на разграбление Англии. Огромное влияние имели, разумеется, и слова: «Щедрая плата и обширные земли каждому, кто хочет служить герцогу с оружием в руках!»

Герцог между тем говорил Фиц-Осборну, разделяя заранее богатые английские земли на норманнские лены:

— У Гарольда не хватит духа обещать хоть клочок из того, что принадлежит мне. Я же могу обещать и свое и то, что принадлежит ему. А только тому-то и быть победителем, кто свободен дарить и свое и чужое!

Государство смотрело теперь на английского короля как на клятвопреступника, а на предприятие Вильгельма — как на правое дело. Матери, ужасавшиеся когда сыновья их уходили на охоту, сами посылали теперь своих любимцев вносить свои имена в гербовые листы герцога Вильгельма. Все приморские города Нейстрии волновались и кипели жизнью. Во всех лесах раздавался треск деревьев, падавших под ударами топора и предназначавшихся для постройки кораблей; с каждой наковальни сыпались искры из-под молота, ковавшего шлемы и панцири. Все, видимо, шло так, как хотелось герцогу Граф бретонский, Конан, предъявил было претензию на норманнское герцогство как на свое законное наследие, но он умер спустя несколько дней от яда, которым были пропитаны его перчатки. Новый же граф бретонский послал своих сыновей участвовать в походе против короля английского.

Громадное ополчение собралось при устье Соммы, но погода долго стояла слишком ненастная, для того чтобы переправляться в Англию: шли проливные дожди и дул противный ветер.

ГЛАВА XI

В это самое время Гарольд Гардрада, последний и славнейший из морских королей, сел на свой великолепный корабль в Солундаре. Одному из людей, находившихся на палубе этого корабля, Грюдиру, приснился сон. Ему снилось, будто на Суленском острове стояла гигантского роста ведьма, с метлой в руке. Он видел, как она проходила по всему флоту. Видел, что на каждом из трехсот кораблей, составлявших флот Гардрады, сидел ворон, и слышал, как она начала петь:

С золотого востока

Я на запад гоню

Его жизни ладью.

Меня ждет пир широкий

В том привольном краю.

Вижу белые кости,

Чую алую кровь,

Я примчусь быстрым коршуном

На их клич и их зов.

Буйный ветер несет

Над пространством морей

Тучи стрел, звук оружия,

Пар от бранных полей.

Черный ворон глядит

На бой жаркий вдали,

Алчный ворон уж ждет

Своей доли в крови!

Мы плывем — он и я

К трупам павших в строю,

Но полет мой быстрых

Я схвачу, проглочу

Его долю в бою!

Не менее странный сон видел и другой человек, именем Турд, находившийся на другом корабле. Турду привиделось, что норвежский флот приближался к берегу Англии, на котором стояли две громадные армии.

Перед одной из них ехала безобразная колдунья верхом на волке. У последнего в пасти был человеческий труп, из которого текла ручьями кровь. Когда волк уничтожил труп, ведьма бросила ему другой, потом третий и так далее. Волк только пощелкивал зубами да пожирал трупы один за другим. Ведьма же запела:

Прелесть темных лесов

Исчезает из глаз,

Под сверканьем щитов

И победных знамен.

Но взор скалы следит

С высоты облаков

За всем тем, что таит

Ряд знамен и щитов.

И высоко паря

Над живой стеной,

Одевает во мрак

Светлый лик короля.

Исполняя завет

Непреклонной судьбы,

Будь гробом для костей

Павших в битве людей

Ты, ужасная пасть

Моего скакуна,

На котором лечу

Во главе адских сил

Совершить дикий пир

В крови падших в бою

Вместе с их королем!

Поспеши, утоли

Жажду в теплой крови,

Обагрившей луга,

И поля, и леса,

Серый волк, не щади

Щедрой жатвы войны.

Стаям птиц и зверей

Предстоит скромный пир,

Для колдуньи ж он будет

Натурально — пышней.

Ей на зуб попадет

Король падших вождей.

Королю Гардраде также привиделся страшный сон: он будто видел убитого брата своего, Олая, который пропел ему:

И я, как ты, в момент паденья

Был полон бодрых, свежих сил,

Я жаждал битвы упоенья

И так же мало жизнь ценил!

Белый саван смиряет

Гордость наших сердец,

Мы еще у начала,

А нас ждет уж конец.

Земли и неба было мало

Для взмаха наших гордых крыл,

Но, чему мира не хватало,

То тесный гроб в себя вместил!

Страшна, душна, тесна могила,

Но, принимая дань времен,

Она сокроет, как уж скрыла

Легионы родов всех племен.

Но Гарольд Гардрада был человек не робкого десятка и плыл далее, не обращая внимания на зловещие сны. Около Оркнейских островов к нему присоединился Тостиг, и вскоре грозный флот пристал к английским берегам. Войско высадилось в Кливленде. Береговые жители или бежали или покорялись безропотно при одном виде грозных пришельцев. Захватив богатую добычу, флот поплыл в Скарборо, где встретил, однако, мужественный отпор со стороны граждан. Это не обескуражило ратников Гардрады и Тостига. Они взобрались на гору, находившуюся возле стен города, развели громадный костер и стали кидать горящие сучья на крыши домов. Огонь распространился со страшной быстротой, уничтожая строения одно за другим. Пользуясь общим смятеньем, пришельцы ворвались в город и, после непродолжительной, но кровопролитной битвы, принудили его к сдаче.

Затем неприятель поплыв вверх по Гомберу и Оузу и высадился вблизи Йорка, но был встречен здесь войском Моркара нортумбрийского.

Тут Гардрада развернул свое знамя, которое называлось ланд-эйдан, то есть опустошителем земли, и с песней повел свои полки в дело.

Страшен и кровопролитен был этот бой, но непродолжителен: английское войско было разбито наголову и искало спасения за стенами Йорка, а Опустошитель земли был водружен с торжеством под стенами города. Изгнанный вождь, как бы он ни был зол и ненавидим, сохранит всегда несколько друзей в среде различных негодяев, а успех всегда действует опьяняющим образом на головы трусов. Поэтому нельзя удивляться, что множество нортумбрийцев склонилось на сторону Тостига. В самом гарнизоне города поднялись раздор и бунт. Сознавая полную невозможность удержать в повиновении жителей, граф Моркар счел за лучшее удалиться с теми, кто остался верен королю и родине, и — Йорк отворил ворота победоносному изменнику.

Получив известие о нашествии врага на север королевства, Гарольд двинул туда все войска, расставленные на южном берегу для отражения Вильгельма норманнского. Это было уже в сентябре, и уже прошло восемь месяцев после того, как норманн объявил свою дерзкую угрозу. Осмелится ли он еще явиться? Во всяком случае, придет он или нет, этот враг еще впереди, а другой проникает уже в сердце королевства.

Сдача Йорка вызвала страх и уныние во всей окрестной стране. Гардрада и Тостиг были веселы и спокойны. «Много пройдет времени, — думали оба, прежде чем Гарольд успеет прийти с юга на север».

Скандинавский лагерь стоял у Стенфордского моста, и наступил день, в который завоеватель решился вступить с торжеством в покоренный Йорк. Корабли его стояли на реке, по другую сторону города, и значительная часть войска находилась на кораблях. День был очень жаркий. Ратники короля норвежского, сбросив с себя тяжелые доспехи, веселились, рассуждая о богатой добыче, готовившейся им в городе, смеялись над храбростью англосаксонцев и упивались заранее красотой саксонских девушек, которых не умели защитить отцы и братья. Вдруг между ними и городом поднялась густая пыль. Выше и выше клубилась она, катилась ближе и ближе, и сквозь пыль заблестели щиты и дротики.

— Что это за рать идет к нам? — произнес с удивлением король норвежский.

— Вероятно, из города, в который мы хотим вступить победителями, ответил равнодушно Тостиг. — Это, должно быть, нортумбрийцы, бросившие Моркара, чтобы присоединиться ко мне.

Между тем неизвестная рать придвигалась все ближе и ближе. Ярче и ярче сверкало оружие ее воинов.

— Вперед Опустошителя земли! — воскликнул удалой Гардрада. — К оружию! Стройся!

И тотчас же приказал трем молодым ратникам спешить к кораблям и привести их к нему на помощь, потому что сквозь пыль виднелось уж явственно, среди сверкающих дротиков, знамя короля английского.

Оба войска стали поспешно строиться друг против друга. Гардрада построил свою рать в круг. Сначала она образовала длинную, но не глубокую линию, крылья которой огибались в виде дуги до тех пор, пока не сомкнулись щитами. Находившиеся в первом ряду уставили древки своих дротиков в землю, наклонив их вперед, так что острие было на высоте груди всадника. Второй же ряд держал их еще наклоненное, острием не выше груди лошади, образуя таким образом двойную рогатку против натиска конницы. В середине круга был помещен Опустошитель земли, окруженный стеной щитов. А за этой стеной было обычное место короля и его телохранителей при открытии битвы. Тостиг стоял впереди с нортумбрийской хоругвью и со своей отборной дружиной.

Между тем как Гардрада приготовлялся к битве описанным образом, английский король тоже не терял времени и построил свое войско более верным образом, который он перенял и усовершенствовал из обычной военной тактики датчан. Его строй, до сих пор непобедимый под его начальством, имел вид треугольника, так что в атаке на неприятеля он представлял оружию неприятеля наименьшую поверхность, а при отражении все три линии обращались лицом к нападающему. Король Гарольд окинул взором смыкающиеся ряды ратников и, обратившись к ехавшему подле него Гурту, сказал голосом, дрожавшим от волнения.

— Не будь там одного человека, с какой радостью устремились бы мы на коршунов севера!

— Ты прав, — ответил Гурт с грустью. — Я также о нем думал и чувствую, что эта тяжелая мысль ослабляет мое мужество.

Король задумался и опустил забрало своего шлема.

— Таны, — обратился он вдруг к десяткам двум всадников, окружавшим его. — За мной!

И, пришпорив коня, он поскакал прямо к той части неприятельского войска, где над дротиками развевалась хоругвь графа Тостига. Таны последовали за ним в безмолвном удивлении. Подъехав к грозному строю, к самой хоругви Тостига, король остановился и произнес:

— Находится ли Тостиг, сын Годвина и Гиты, при хоругви нортумбрийского графства?

С поднятым забралом, в норвежской бурке, небрежно наброшенной поверх блестящих доспехов, выехал граф Тостиг на этот голос и приблизился к брату.

— Что тебе надо, надменный враг? — спросил он. Король помолчал. Потом сказал протяжно-нежным голосом:

— Твой брат, король Гарольд, шлет тебе поклон. Допустим ли мы, чтобы родные братья, сыновья одной матери, вступили друг с другом в противозаконную борьбу и притом где же? На земле своих отцов?

— А что дает король Гарольд своему брату? — сказал Тостиг. Нортумбрию он уже отдал сыну врага своего дома.

Саксонец колебался. Но стоявший подле него всадник ответил поспешно за него:

— Если нортумбрийцы снова согласятся принять тебя, Нортумбрия будет принадлежать тебе. Моркару же король отдаст взамен эссекское графство. Если же нортумбрийцы отвергнут тебя, то ты получишь все уделы, которые Гарольд обещал дать Гурту.

— Согласен! — ответил Тостиг и стал, по-видимому, колебаться. Но непредвиденное обстоятельство испортило дело: король норвежский узнал о прибытии короля и выехал из рядов на прекрасном коне, в сияющем золотом шлеме и остановился на недалеком расстоянии от переговорщиков.

— А! — воскликнул Тостиг, обернувшись и увидев стлавшуюся на равнине огромную тень северного гиганта. — Если я приму это предложение, что даст Гарольд другу моему и союзнику королю Гардраде норвежскому?

При этих словах саксонский всадник поднял гордо голову и, смерив взглядом исполинский рост норвежца, сказал громким и отчетливым голосом:

— Ему будет дано семь футов земли на могилу или, так как он выше роста обыкновенного человека, на столько более, сколько потребуется на его труп.

— Если так, то отправляйся назад и передай Гарольду, чтобы он готовился к битве. Так как я не допущу, чтобы скальды и норвежские витязи осмелились говорить, что Тостиг заманил их короля себе на помощь, чтобы предать его потом врагу. Он пришел сюда вместе со мной, с целью добыть себе землю, как добывают ее храбрые витязи, или умереть, как они умирают.

Тут один всадник, казавшийся гораздо моложе других и более нежного телосложения, шепнул королю:

— Не трать более времени. Не то твои войска начнут подозревать измену.

— Братская любовь вырвана из моего сердца, Га-кон, — ответил король. И мое сердце опять забилось одной любовью к Англии.

Он сделал рукой знак, поворотил коня и удалился. Глаза Гардрады не опускались со статного всадника.

— Кто этот всадник, который говорил так умно? — спросила Гардрада, обращаясь к Тостигу.

— Король Гарольд, — ответил тот угрюмо.

— Как?! — воскликнул норвежец. — И ты не объяснил мне это прежде?.. Никогда не вернулся бы он к себе рассказывать о судьбе текущего дня!

При всей свирепости Тостига, при всей его ненависти, зависти к брату, в его саксонском сердце оставались еще грубые понятия о чести.

— Неосторожно поступил Гарольд, подвергаясь такой большой опасности, ответил гордо граф Тостиг. — Но он пришел с предложением мне мира и власти, и если б я решился выдать его, то был бы не соперником его, а убийцей.

Гардрада улыбнулся одобрительно и, обратившись к своим вождям, проговорил:

— Этот человек был поменьше многих из нас, но сидел на коне молодецки.

Затем удалой вождь, олицетворявший в себе все черты времени, сошедшего вместе с ним в могилу, и представлявший в себе образец племени, от которого происходили норманны, — запел импровизированную воинскую песнь. Но на половине ее он вдруг остановился и произнес с замечательным хладнокровием:

— Нет, эта песня плоха! Попробую другую.

Он задумался, затем провел рукой по лбу, и лицо его осветилось огнем вдохновения он опять затянул длинную песню. На этот раз напев и размер: все так чудно гармонировало с собственной восторженностью короля и с энтузиазмом его вождей и воинов, что никакие слова не в состоянии выразить их волшебного действия. Песня эта производила на всех норвежцев почти такое же действие, как сила рун на берсеркеров, воспламенявшая последних жаждой крови и битв.

В это время саксонская фаланга выдвинулась вперед и через несколько минут вступила в битву. Она началась атакой английской конницы, ведомой Леофвайном и Гаконом, но двойной ряд норвежских дротиков представлял грозную преграду, и всадники, не осмелившись сделать на нее прямого нападения, ограничились только тем, что объехали железный круг, не нанеся неприятелю другого вреда, кроме того, что могли сделать мечами и сулицами. Король Гарольд сошел между тем с лошади и, по обыкновению, двинулся с отрядом пехоты. Он находился в середине треугольника, откуда имел более возможности управлять его движениями. Избегая стороны, где начальствовал Тостиг, он направил свой отряд на самый центр неприятельских сил, где Опустошитель земли, развеваясь над стеной щитов, обозначал присутствие короля норвежского.

Град стрел и сулиц посыпался на англосаксов, неопытных в этом роде боя, но король Гарольд удерживал их от намерения схватиться грудь с грудью с неприятелем. Он сам стоял на небольшом холме и, подвергаясь ежеминутно опасности быть убитым, следил с напряженным вниманием за конницей Леофвайна и Гакона, ожидая той минуты когда норвежцы, обманутые мнимой нерешительностью и слабостью конных атак, сами перейдут в наступление.

Эта минута наконец наступила: воспламененные звуком труб, звоном оружия и воинственными песнями своего короля и скальдов, норвежцы ринулись как тигры на ряды саксонцев.

— К секирам, друзья! — скомандовал Гарольд и, мгновенно выйдя из середины, повел отряд вперед.

Оглушителен был напор саксонцев, они мгновенно разорвали круг и врезались в стену щитов. Секира короля потрясла первая эту железную стену, и он один из первых вступил во внутренний ряд, оберегавший Опустошителя земли.

В это самое время из-под грозного знамени вышел сам король норвежский и с пением вступил в самую чащу сцепившихся ратников. Он бросил свой щит и, махая своим громадным мечом, валил им людей справа и слева, пока не очистил все пространство вокруг себя. Англичане, отступая с ужасом перед этим образцом нечеловеческой силы и роста, оставили впереди одного бесстрашного витязя, решившего преградить путь исполину.

В это мгновение битва не принадлежала по характеру к времени более новому, а походила скорее на эпизод из глубокой древности. Глядя на сражающихся, можно было бы подумать, что Один и Тор снова спустились на землю. За королем-гигантом следовали его любимые скальды, распустив под шлемами свои длинные, шелковистые волосы и сопровождая свое шествие воинственными гимнами. И Опустошитель земли, подвигаясь вслед за ними, свертывался и развертывался, так что казалось, будто изображенный на нем ворон ожил и снова захлопал крыльями. А против гиганта один, но со спокойным лицом, с поднятой секирой, готовый кинуться вперед или отразить удар и твердый как дуб, стоял неустрашимый король саксов.

С быстротой молнии сверкнул грозный меч Гардрада и опустился вниз с такой силой, что щит короля Гарольда распался пополам, а сам он от силы удара упал на колено. Но быстрее этого меча вскочил он на ноги. И не успел еще Гардрада поднять головы, наклоненной напряжением удара, как секира Гарольда обрушилась так метко на его шлем, что гигант зашатался, меч вывалился из рук его и он отшатнулся назад. Заметив опасное положение короля, скальды и вожди его кинулись к нему. Этот смелый подвиг Гарольда влил мужество в сердца саксонцев. Увидев, что их любимый вождь почти отдален от них толпой норвежцев и, несмотря на это, храбро прокладывает себе секирой путь к грозному Опустошителю земли, они приободрились, сомкнули свои ряды и с криками: «Вперед!» — пробились к нему. Снова завязался ровный рукопашный бой. Между тем короля норвежского отнесли поодаль, сняли с него измятый шлем и тем дали ему возможность отправиться от самого сильного из ударов, которые он когда-либо получал в своих битвах. Оправившись немного, король кинул с досадой свой шлем и с открытой головой, на которой золотистые волосы блестели как солнце бросился опять в свалку. Опять засверкал убийственный меч, опять стали разлетаться в куски шлемы и щиты англосаксов. Пылая жаждой мести, удалой Гардрада носился повсюду, отыскивая короля английского. Наконец это желание исполнилось, и он увидел поразившую его руку. Желая окончить битву и войну одним ударом, витязь рванулся было к Гарольду, но в это самое мгновение стрела, пущенная издали невидимой рукой, вонзилась в горло, которого уже не покрывал шлем. Глухой звук, похожий на стон погребальной песни, вылетел из уст, кровь хлынула рекой изо рта Гартрады, и он, судорожно замахав руками, грохнулся мертвым на землю. Увидев смерть своего короля, норвежцы испустили такой вопль отчаяния и бешенства, что самая битва на несколько мгновений остановилась и как будто притихла от общего трепета.

— Смелее! — воскликнул Гарольд, обращаясь к саксонцам, — и пусть земля наша послужит могилой для нарушителя ее спокойствия. Вперед же, к знамени, и победа за нами!

— Вперед, к знамени! — повторил Гакон, приблизившийся в эту минуту к дяде, весь покрытый кровью врагов и пеший, потому что конь его был убит. Высоко развевалось мрачное знамя, хлопая по ветру, как вдруг перед Гарольдом, между ним и хоругвью, показался брат его Тостиг, которого легко было узнать по блеску его доспехов и свирепому смеху.

— О чем думаешь? — воскликнул Гакон. — Зачем медлишь? Во имя счастья Англии карай изменника!

Гарольд вздрогнул, рука его судорожно сжала руку Гакона. Он опустил секиру и с движением ужаса отошел от своего племянника.

Тут оба войска остановили свой напор, потому что оба были в страшном беспорядке и рады были дать врагу минуту отдыха, чтобы немного оправиться и построить свои рассыпанные ряды.

Норвежцы не принадлежали к числу тех войск, которые оставляют поле битвы оттого, что пал их вождь. Напротив — они бились упорнее, сгорая жаждой мести за смерть предводителя. Но все-таки, если б не мужество и быстрота, с которыми Тостиг преградил саксонцам путь к хоругви, сражение было бы для них проиграно.

Пользуясь приостановкой военных действий, Гарольд взволнованный донельзя, подозвал Гурта и сказал ему:

— Ради всего дорогого тебе. Гурт, скачи скорее к Тостигу и уговори его согласиться на предложенное ему. Мало того: скажи, что мы не будем помнить зла, что мы даже позволим возвратиться беспрепятственно на родину всем его союзникам… Сделай все, что найдешь нужным, но избавь меня, избавь всех нас от необходимости пролить кровь брата.

Услышав эти слова, благородный Гурт поднял забрало и с чувством непритворного восторга прикоснулся губами к руке короля.

— Иду! — ответил он и, в сопровождении одного только трубача, отправился бесстрашно к рядам неприятеля.

Король в страшном волнении ждал возвращения Гурта: никто не мог подозревать, какие тяжелые мысли раздирали это сердце, у которого на пути к достижению власти были отняты один за другим все предметы его любви. Недолго пришлось ему ждать. Не успел еще Гурт возвратиться, как яростный вопль, раздавшийся среди норвежцев, сопровождаемый звоном оружия убедил короля в безуспешности его попытки.

Граф Тостиг не захотел даже выслушать Гурта иначе, как в присутствии норвежских вождей; а когда последний объяснил причину своего прибытия, то в ответ раздался единодушный крик:

— Мы скорее умрем все, чем оставим то поле, на котором потеряли нашего короля!

— Ты слышишь, что они говорят, — сказал надменно Тостиг. — Я говорю то же самое.

— Не на меня надет этот грех! — проговорил Гарольд, торжественно простирая руку к небу. — Итак, исполним теперь наш долг!

Пока происходило рассказанное, к скандинавам подошла помощь с их кораблей, что и сделало бой несколько сомнительным. Но Гарольд в эту минуту был таким же искусным вождем, каким он был в момент борьбы с Гардрадой. Он постарался держать саксонцев в непрерывном строю. И если иногда случалось, что напор превосходящей силы отрезал часть от общего строя, то она тотчас строилась в тот же грозный треугольник. Один норвежский витязь, став на стенфордском мосту, в течение долгого времени отстаивал этот проход. Более сорока саксонцев, по словам летописца, пало от его руки, Гарольд предлагал ему жизнь и даже — оказать его мужеству должный почет, но надменный герой не хотел слушать эти предложения и пал наконец от руки Гакона. Он был как-будто воплощением Одина, этого скандинавского бога войны, С его смертью угасла последняя надежда викингов на победу, но они тем не менее не уступали, а падали на местах. Многие просто умирали от утомления. Когда ночь начала окутывать темным покровом место страшного побоища, король находился среди груды разбросанных щитов, опираясь ногой на труп знаменосца и положив руку на древко Опустошителя земли.

— Смотри! Там несут тело твоего брата! — прошептал ему Гакон на ухо, отирая хладнокровно кровь с своего меча и опуская его в ножны.

ГЛАВА XII

Сын Гардрады, Олай, был, по счастью, спасен от всей этой резни. На судах оставался сильный отряд норвежцев, а его предводители, предвидя результат ужасного сражения и зная, что Гардрада не сойдет с того поля, где водрузил своего Опустошителя земли, пока не победит или не ляжет трупом, удержали насильно принца на корабле. Но прежде чем суда успели выйти в море, меры, принятые саксонским королем, преградили им путь. Тогда смелые норвежцы построили шиты стеной вокруг мачт и решили погибнуть славной смертью витязей. На следующее утро Гарольд вышел на берег, а за ним знатнейшие вожди, опустив дротики острием вниз, несли торжественно тело убитого короля-бояна, они остановились и послали к норвежскому флоту переговорщика, который пригласил вождей, под предводительством принца, принять тело их государя и выслушать предложение короля англосаксов.

Норвежцы полагали, что им отсекут головы, но они тем не менее приняли предложение. Двенадцать знатнейших вождей и сам Олай сошли в шлюпку переговорщика. Гарольд вышел к ним навстречу с Леофвайном и Гуртом.

— Ваш король, — начал он, — пошел войной на народ, ни в чем не виноватый. Он поплатился жизнью за неправое дело. Мы не воюем с мертвыми. Отдайте бренным останкам почести, достойные храброго витязя. Мы отдаем вам без выкупа и условий то, что не может более вредить нам… Что же касается тебя, молодой королевич, — продолжал Гарольд, с состраданием посмотрев на статную осанку и гордую, но глубокую горесть Олая, — мы победили, но не желаем мстить. Возьми столько кораблей, сколько тебе понадобится для оставшихся воинов! Возвратись на свои родные берега и защищай их так же, как мы защищали свои… Довольны ли вы мной?

В числе вождей находился владыка аркадских островов. Он вышел впереди всех, преклонил колено перед королем и сказал:

— Повелитель Англии! Ты вчера победил только тела норвежцев, а сегодня покорил и их души. Никогда скандинавы не пойдут войной на берега того, кто так чтит умерших и милует живых!

— Быть посему! — сказали в один голос вожди, преклоняя колена перед королем.

Один только Олай не произнес ни слова: перед ним лежало охладелое тело убитого отца, а месть считалась доблестью у морских королей. Мертвеца понесли медленно к шлюпке. Норвежцы шли за ним медленными шагами. Только когда носилки были уже поставлены на королевский корабль, раздались плач и стоны, звучавшие глубокой, неподдельной горестью, и затем скальд Гардрады пропел над его трупом вдохновенную песнь.

Сборы норвежцев были коротки, так что корабли их скоро снялись с якоря и поплыли вниз по реке. Гарольд глядел им вслед и произнес задумчиво:

— Уплыли корабли, в последний раз принесшие кровожадного ворона к английским берегам!

Непобедимые норвежцы потерпели в этом походе страшное поражение. На этих носилках, которые они везли из Англии, лежал последний внук берсеркеров и морских королей. К чести Гарольда вспомним, что не норманнами, а им, истым саксонцем, был низвергнут Опустошитель земли.

— Да, — ответил Гакон, на замечание дяди, — твое предсказание отчасти справедливо. Не забывай, однако, потомка скандинавов, Вильгельма руанского!

Гарольд невольно вздрогнул и сказал вождям:

— Велите трубить и собираться в путь! Мы отправимся в Йорк, соберем там добычу и потом — назад, друзья мои, на юг. Но преклони сперва колена, Гакон, сын дорогого брата! Ты совершил в виду и неба и всех витязей свои славные подвиги и будешь награжден достойными их почестями! Я облеку тебя не в суетные побрякушки норманнского рыцарства, а сделаю одним из старшин братства правителей и военачальников. Опоясываю тебя собственным своим набедренником из чистого серебра. Влагаю в руку твою собственный меч из чистой булатной стали и повелеваю тебе: встань и займи место в Совете и на поле брани наряду с владыками Англии, граф герфордский и эссекский!.. Юноша, — продолжал король шепотом, наклонившись к бледному лицу Гакона, не благодари меня! Я сам обязан тебе благодарностью. В тот день, когда Тостиг пал от твоей руки, ты очистил память моего брата Свена от всякого пятна… Но пора в путь, в Йорк!

Шумно и пышно было пирование в Йорке. По саксонским обычаям, сам король должен был присутствовать на нем. Гарольд сидел на верхнем конце стола, между своими братьями. Моркар, которого отъезд лишил участия в битве, возвратился с Эдвином.

В этот день песня, давно позабытая в Англии, пробудилась ото сна. Арфа переходила от одного к другому. Воинственно-сурово звучали ее струны в руках англодатчанина, но они нежно вторили голосу англосаксов. Но воспоминание о Тостиге, о брате, павшем в войне с братом, лежало тяжелым камнем на душе Гарольда. Однако он так привык жить исключительно для Англии, что мало-помалу силой железной воли сбросил с себя мрачную думу. Музыка, песни, вино, ослепительный свет огней, радостный вид доблестных воинов, сердца которых бились заодно с его сердцем, торжествуя победу, все это наконец увлекло и его к участию в общей радости.

Когда ночь наступила, Леофвайн встал и предложил заздравный кубок обычай, связывающий современные обычаи Англии с ее стариной. Шумный говор утих при виде привлекательного лица молодого графа. Он снял шапку, как требовало приличие (саксонцы садились за стол в шапках), принял серьезный вид и начал:

— С позволения моего брата и короля и всей честной компании, осмеливаюсь напомнить, что Вильгельм, герцог норманнский, затевает прогулку вроде той, что совершил почивший гость наш, Гарольд Гардрада.

Презрительный смех встретил напоминание о дерзости Гардрады.

— А как мы, англичане, слывем материалистами, даем каждому нуждающемуся хлеб-соль, вино и ночлег, то я думаю, что герцог ожидает от нас одного только хорошего угощения.

Присутствующие, разгоряченные вином, шумно одобрили эту мысль Леофвайна.

— Итак, выпьем за Вильгельма руанского и — говоря словами, которые теперь на устах каждого и будут, вероятно, переданы потомству — если герцог так полюбил английскую землю, то дадим ему от всего сердца семь футов земли в вечное владение.

— Выпьем за Вильгельма норманнского! — закричали пирующие с насмешливой торжественностью.

— Выпьем за Вильгельма норманнского! — гремело по всем палатам! И вдруг, среди всеобщего веселья, вбежал человек, очевидно гонец, пробрался поспешно к королевскому креслу и сказал звучным голосом:

— Герцог Вильгельм высадился в Суссекс с таким громадным войском, которого не видели никогда на наших берегах*.

* В нем было более 60 000 человек.

ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ
Гастингская битва

ГЛАВА I

Позолоченные осенью деревья отражались в зеркальной глади болот, окружающих уединенное жилище Хильды. Деревья эти были, как и во всех лесах вблизи жилья, малорослы по случаю беспрестанных порубок, объем стволов, густо поросших мохом, доказывал их древность: их тощая растительность и причудливый вид говорили без слов, что в этот темный лес проник уже давно разрушительный дух, которым отличается природа человека.

Ночной сумрак окутал безмолвную окрестность, луна плыла величественно по синеве небес, воздух был чист и холоден, и в его неподвижности было что-то торжественное. Из-за густых кустарников показывались изредка ветвистые рога быстроногих оленей, по просекам мелькали зайцы и кролики, и летучие мыши, распустив свои голые, безобразные крылья, летали и цеплялись за широко разросшиеся, неподвижные ветки. В это время из чащи показалась высокая и темная фигура, и Хильда подошла медленными шагами к окраине болота. Бывалое бесстрастное выражение лица ее сменилось выражением тревоги и тоски. Какая-то тяжелая, затаенная мука провела по нему еще более резкие, глубокие морщины, затемнила блеск глаз и наклонила низко ее гордую голову. Можно было подумать, что судьба покарала ее самонадеянность и навела туман на ее проницательный и дальновидный ум.

— Вечное одиночество! Все ничто перед этим убийственным сознанием! прошептали беззвучно бледные губы валы. — Юдифь, моя надежда, цель всех моих стремлений, этот нежный цветок, который я взлелеяла для украшения трона, вянет под темным сводом уединенной кельи, бросив меня одну с моим разбитым сердцем и ужасным вопросом: уж не ложь ли наука, на служение которой я отдала всю жизнь? Вот уже скоро настанет и виноградный месяц, а вместе с ним и день, когда, по предсказанию, заходящее солнце озарит своим блеском торжественный союз короля англосаксов с любимой невестой! А между тем Альдита цветет еще здоровьем, а война воздвигает преграду за преградой желанному союзу Гарольда и Юдифи! Нет, как ни тяжело, но я должна признать, что мой дух потерял свою былую силу и что воля моя ничтожна перед волей всемогущей судьбы.

Хильда склонила голову, и горючие слезы оросили ее печальное лицо, но в эту же минуту резкий и дикий хохот потревожил безмолвие неподвижного леса, и вала, обернувшись, увидела в траве, на берегу болота, лежавшую на нем неясную фигуру. Она зашевелилась, поднялась из травы, и Хильда не замедлила узнать в этом загадочном, уродливом создании безобразную ведьму, которую она, давно тому назад, застала крепко спавшей на могиле витязя.

Колдунья положила свою худую руку на плечо изумленной и неподвижной валы и спросила глухим, неприятным голосом:

— Зачем ты не докончила роскошную хоругвь, которую готовила для короля Гарольда? Прикажи ткать ее и отослать к нему как можно поскорее! Она должна развеваться на его брачном пире, так как его союз с прелестной Юдифью отпразднуется вместе с днем его рождения!

Хильда молча выслушала эти слова, звучавшие открытой иронию. Она не отвечала, как сделала бы прежде, презрительной улыбкой: ее самоуверенность, ее смелость и гордость были разбиты вдребезги и безотчетный ужас охватил ее душу.

— Кто ты? — произнесла она после короткой паузы. — Принадлежишь ли ты к числу смертных существ или адским духам, чуждым земле и небу и равно ненавидимым и здесь и в необъятности заоблачных пространств?

Безобразная ведьма помедлила немного и сказала уклончиво:

— Сядем на бережок бездонного болота! Если тебе угодно приобрести власть и знание, ты должна слить все чувства в одно живое чувство непримиримой ненависти ко всему, что живет на пространствах вселенной! Все другие пути не достигают цели!

— Слова твои доказывают, — отвечала пророчица, — что власть твоя исходит от врага человечества! Между тобой и мной стоить целая бездна. Я не желаю знания, отрекаюсь от власти, если их достигают только подобным способом.

— Ты слишком малодушна! — возразила колдунья с презрительной насмешкой. Тебя не возмущает убийственная мысль, что Гарольд уничтожил надежды твоей жизни, что он отдал другой место, принадлежавшее давно твой Юдифи! Вспомни, что он обязан единственно тебе своим царским венцом, и прокляни его!

— Да, но душа Юдифи связана неразрывно с душой короля! Проклиная его, я должна неизбежно проклинать и ее. И ты же говорила, что Гарольд в скором времени искупит свой проступок и вступит с ней в вечный, неразрывный союз?

— Иди скорее к себе и тки свою хоругвь! — отвечала ей ведьма повелительным голосом. Затыкай ее золотом и дорогими камнями! Повторяю опять, что ее водрузят именно на том месте, где Юдифь упадет в объятия короля!

— Не знаю, кто внушает тебе эти слова, — произнесла торжественно и задумчиво вала, — но мой внутренний голос подсказывает мне, что твоим предсказаниям назначено исполниться! Послушай! — продолжала она с воодушевлением, — ты нуждаешься в средствах, я тебя обеспечу, если ты мне поможешь силой твоих знаний проникнуть в те глубоко сокровенные тайны, которые мой ум бессилен понять. Я узнавала будущее, и мои предсказания сбывались постоянно, но совсем не в том смысле, в котором я читала их по рукам и по звездам! Они сулили славу всем, кого я любила, и она им далась! Но что сталось затем? — продолжала пророчица с беспредельной тоской. Муж и зять мой убиты, а дочь сошла с ума… Свен подвергся изгнанию и умер на чужбине!.. А Гарольд и Юдифь… моя гордость и радость… цель, к которой сводились мои надежды в будущем!.. Отвечай мне скорее, порождение ада, поможешь ли ты мне разогнать тот туман, который застилает передо мной грядущее!

— Мы встретимся с тобой в третью ночь после нынешней, у жертвенника Тора, и солнце не успеет взойти из-за холмов, как ты узнаешь страшную и великую тайну! — отвечала отрывисто загадочная женщина.

Почти в ту же минуту набежавшее облако заволокло луну, но когда она снова озарила пустынный и неподвижный лес, то ведьмы уже не было. Безмолвие нарушалось только чуть слышным шорохом в тростнике, окружающем громадное болото.

Хильда пошла домой медленными шагами, и всю эту ночь ее служанки ткали без устали хоругвь для свадебного пира короля и Юдифи, и всю эту ночь собаки оглашали своим лаем и воем спокойную окрестность, скаля издали зубы на темную фигуру, которая лежала, произнося проклятия, под окнами той комнаты, в которой торопились докончить поскорее блестящую хоругвь.

ГЛАВА II

Роковое известие о высадке Вильгельма вызвало повсеместное волнение и смущение. В Вестминстерском дворце сновали люди с бледными, встревоженными лицами. Один только король, прибывший в эту ночь из военного лагеря, сохранял совершенно невозмутимый вид и совещался с танами о мерах отражения настающей опасности. Не проходило часа, чтоб к нему не вводили гонца со свежей вестью с суссекских берегов. Придворные толпились и шептались друг с другом, и при виде Стиганда, проходившего мимо с озабоченным видом, все кинулись к нему.

— Не примкнуть ли и нам к королевским дружинам? — сказал молодой рыцарь.

— Но кто будет тогда охранять наши земли, если герцог сумеет нанести нам поражение? — спросил резко Стиганд. — Он идет на Гарольда, а не на Англию. Если убьют Гарольда…

— Что же будет в таком случае?

— Нам останется Этелинг. Останемся же здесь, чтобы охранять его, сказал тихо Стиганд и отправился далее.

В палате, где скончался Эдуард Исповедник, сидела вдовствующая королева Юдифь с матерью и с Альдитой и ожидала решения совета. У одного из окон стояли жена Гурта и молодая невеста Леофвайна. Гита сидела молча, склонив голову на руки. Скорбь о погибшем Тостиге растравляла еще не зажившие раны, нанесенные ее сердцу недавней смертью Тиры. Королева Юдифь напрасно старалась утешить Альдиту, которая, не обращая на нее внимания, повторяла тоскливо:

— Неужели я потеряю и эту корону?

В палате Совета обсуждался вопрос: следует ли вступать в сражение с Вильгельмом, или ждать подкрепления?

— Отступая перед врагом, — сказал Гурт, — мы вовлекаем его в незнакомую страну перед самым наступлением зимы, и он Останется без продовольствия. Идти на Лондон он едва ли решится. А если бы и так, то мы к тому времени успеем приготовиться, не подвергаясь риску погубить наше дело.

— И это твое мнение? — перебил его Вебба. — Не так бы рассудил твой доблестный отец. Да и не так мыслят кентийские саксонцы. Норманны разоряют и грабят твоих подданных, а ты, Гарольд, надеешься, что народ твой пойдет сражаться за отечество, когда его король медлит в такой критический и опасный момент?

— Твоя речь дышит мужеством и благоразумием, — сказал Гакон, и взоры всех присутствующих обратились к нему, как к человеку, знающему дух норманнского войска и его предводителя. — У нас рать ободренная победно над врагом, считавшимся непобедимым. Кто победил норвежца, не отступит перед норманном. Победа большей частью зависит от отваги, а не числа воюющих. Каждый час промедления ослабляет их бодрость. Страшен не меч норманна, а его хитрый ум: если мы не пойдем против него немедленно, то он пойдет на Лондон, объявляя везде, что пришел не затем, чтобы завладеть престолом, но с целью наказать Гарольда за измену. Его грозное ополчение наведет на всех ужас. Многие соблазнятся его лживыми убеждениями, другие не посмеют бороться с его силой. А когда он уже будет в виду нашей столицы, купцы и горожане затрепещут при мысли о своем разорении и запросят помилования. Немыслимо, чтобы город наш мог выдержать осаду: его стены обрушились; достаточно ли тесно мы связаны друг с другом, при таком недавнем воцарении рода, чтобы не могли родиться и между нами распри? Кто поручится нам, что с приходом Вильгельма нам не выставят нового претендента на трон? Хотя бы Эдгара? Как позорно падем мы по собственной вине? Притом, хотя различные области нашей земли никогда еще не были между собой так дружны, а все же между ними есть тоже разграничения: сосед видит в соседе чужого человека. Нортумбрийцы и не тронутся, чтобы подать помощь Лондону. Мерция будет тоже держаться в стороне. Овладей Вильгельм Лондоном — Англия падет духом, и каждый округ и город будет заботиться только о своей безопасности. Говорят, что мы неторопливостью обессилим врага. Нет, мы наоборот истощим свои силы. Наша казна бедна, но, взяв Лондон во власть свою, Вильгельм овладеет и этой казной и, сверх того, богатством торгового сословия. Чем мы будем тогда содержать войско? И где держать его, чем его охранять? Укажите, где крепости, где ущелья и горы? У нас нет других крепостей, кроме нашей отваги! Мы — ничто без нее!

Одобрительный говор был ответом на речь бесстрашного Гакона, который взвесил все и, что всего важнее, существенную надобность отразить нападение немедленным погромом.

Гарольд встал и сказал:

— Благодарю вас, братья, за одобрение, которым вы отвечали собственным моим мыслям, высказанным Гаконом! Допустим ли мы, чтобы обо мне сказали, что я, изгнавший брата за оскорбление Англии, отступил перед силой чужеземца-норманна? Храбрые подданные стали бы поделом обегать мое знамя, если бы оно лениво развивалось над башней, между тем как злой хищник раскинул лагерь свой чуть не в сердце Англии. Мы не знаем, конечно, сил нашего врага, молва то увеличивает силы герцога, то уменьшает их, но ведь мы можем выставить много храбрых бойцов из рати победителей отважного Гардрады!.. Ты прав, Гурт, утверждая, что нельзя подвергать успех всего дела случайности сражения. Но ведь ей подвергаюсь один я, а не Англия. Если мы победим, тем славней будет подвиг и тем прочнее мир, если же мы проиграем, смерть короля в бою способна обратить поражение в победу. Вопрос этот решен: мы идем на врага, и чем бы мы ни кончили, торжеством или смертью, но мы опустошим норманнские дружины и грудью наших тел преградим им дорогу внутрь нашего отечества. Наш пример не пройдет бесследно для других, он найдет себе отзыв в сердцах наших граждан! Король может погибнуть, не увлекая на гибель свою родную землю, ее сила в любви и верности народа.

Король Гарольд замолк: он обвел ясным взглядом безмолвное собрание и обнажил свой меч. Не прошло двух секунд, как все лица, присутствующие в палате совещания, обнажили свои. Все лица оживились энергичной решимостью бороться до конца за спасение отчизны.

ГЛАВА III

Вожди поторопились проститься с королем, чтобы распорядиться предстоящим походом, а Гарольд вместе с братьями вошел поспешно в комнату, где женщины сидели, ожидая конца его совета с танами. Он порешил, простившись со всей своей семьей, отправиться немедленно прямо в Вельтемский храм, братья его должны были до следующего дня разместиться по городу и по его предместьям. Один только Гакон остался при отряде, охранявшем дворец.

Это было последнее семейное собрание, прощальное свидание короля англосаксов с дорогими и близкими его сердцу людьми. Сцена дышала мрачной и печальной торжественностью.

Гурт наклонил свою благородную голову к побледневшему личику рыдающей жены. Беспечный Леофвайн относился шутливо к слезам своей прелестной и молодой невесты, но в этих шутках слышалась затаенная грусть. Один только Гарольд поцеловал бесстрастно красивый лоб Альдиты. Ему теснился в душу другой, нежный, печальный, привлекательный образ, перед ним проносились воспоминания прежнего, улетевшего счастья невозвратной любви!

В словах его звучало невольное презрение, когда он успокаивал опасения Альдиты.

— Молю тебя, Гарольд, — восклицала она, — не рисковать собой! Я ничто без тебя! И скажи мне по совести:

не подвергнусь ли я какой-нибудь опасности, если останусь в Лондоне? Не бежать ли мне в Йорк или просить убежища у Малькольма Шотландского?

Почти в ту же минуту до слуха короля долетел нежный голос молодой жены Гурта.

— Не думай обо мне! — говорила она. — Ты обязан заботиться о спасении Англии, и если бы даже ты… — Язык ее отказывался досказать ее мысль, но она пересилила свою женскую слабость и продолжала ровным и решительным голосом: — Ну что ж, я и тогда в полнейшей безопасности, я не переживу ни погибели мужа, ни погибели родины!

— Благородное существо! — сказал с чувством Гарольд, прижав нежно к груди молодую невестку. — Если бы в Англии было больше подобных женщин, об нее притупились бы все вражеские стрелы!

Растроганный король прошел несколько далее и преклонил колено перед плачущей матерью: она с глухим рыданием обвила его шею обеими руками.

— Гарольд, мой благородный, мой дорогой Гарольд! — говорила она, смотря в его прекрасные, спокойные глаза, — ты выступаешь в страшный и решительный бой… отвечай мне по совести: не сорвался ли с уст моих, помимо моей воли, какой-нибудь упрек в смерти бедного Тостига? Изменила ли я слову, данному мной покойному Годвину, считать все твои действия непогрешимо правильными? Но ты идешь теперь на грозного врага… ты уводишь с собой всех моих сыновей… О! Гарольд! Пощади материнское сердце… пусть хоть один из вас закроет мне глаза!

— Мать моя, уважаемая и дорогая мать! — отвечал с живым чувством взволнованный король, — нет, ты не упрекала меня в гибели Тостига, не мешала мне действовать согласно с долгом совести! Не ропщи и теперь за то, что я иду и увожу других, при тебе остается печальная отрада — молиться за троих любимых сыновей и, если им назначено пасть в неравной борьбе, блаженное сознание, что они пали с честью за свободу и родину!

Королева Юдифь, стоявшая поодаль, дрожащая и бледная, не могла пересилить наплыва ощущений, давивших ей грудь. Она помимо воли преклонила колена у ног плачущей Гиты и бросилась, рыдая, в объятия Гарольда.

— Брат! Дорогой товарищ светлых дней моей молодости! — воскликнула она с не свойственной ей пылкостью, — когда мой повелитель возложил на меня королевский венец, но не отдал мне сердца, я решила отречься от всех земных привязанностей! Ищи в этом разгадку моего отчуждения от всей моей семьи, холодности, которую я всегда проявляла при свиданиях с тобой. Но опасность, которой ты теперь подвергаешься, борьба против того, кому ты клялся в верности, сломили мои силы! Прости меня, Гарольд! Я конечно понимаю, что долг повелевает тебе поступить таким образом, но… я молю тебя: возвратись к нам, Гарольд, возвратись, мой любимый, мой благородный брат, принесший, как и я, свое земное счастье в жертву отечеству, дай нам опять увидеть твое светлое, милое, дорогое лицо и не стану более скрывать мою привязанность под маской равнодушия, не свойственного любящей душе.

Речь Юдифи прошла электрической искрой и дала выход сдержанным и затаенным чувствам, усиливавшим тяжесть минуты расставания: в комнате стали слышаться тяжелые рыдания. Гурт прижал крепче к сердцу любимую жену и его благородное, прекрасное лицо стало белее мрамора, веселый Леофвайн целовал с увлечением руки своей невесты и плакал, как ребенок. Минуты через две вся маленькая группа, не исключая даже равнодушной Альдиты, подошла под влиянием безотчетного чувства к старомодному креслу, на котором сидела рыдающая Гита, и склонилась к ногам короля англосаксов.

ГЛАВА IV

Ночь уже наступила, и луна озаряла своим бледным сиянием большой Вельтемский храм и фигуру Юдифи, стоявшей на коленях у подножия жертвенника и возносившей к небу горячие моления за счастье Гарольда.

Она жила в укромном, уединенном домике, прилегающем к храму, но свято исполняла слово, данное Хильде, не начинать искуса до дня рождения Гарольда.

Юдифь уже не верила предсказаниям валы: они перевернули вверх дном ее жизнь, разбили ее молодость. Одиночество повлияло на нее благотворно, и она начинала примиряться с судьбой. Весть о прибытии герцога к суссекским берегам успела пролететь в ее уединение, и любовь к королю, желание отвести грозящую опасность силой своих молитв привели ее в храм. Через несколько времени ей внезапно послышались шаги и голоса. Дверь с шумом отворилась, и Гарольд вошел в храм с Осгудом и Альредом. Свет пылающих факелов освещал его бледное и грустное лицо. Девушка подавила крик испуга и радости и проскользнула в тесный и темный уголок, ни король, ни придворные не могли заподозрить ее присутствия в храме, мысли их были заняты совершенно другим. Началось пение гимнов, но король не успел еще стать на колени, как тяжелый кирпич, сорвавшийся с карниза, пролетел на вершок от его головы и ударился с шумом о каменные плиты. Нет слов для изображения суеверного ужаса, который охватил присутствующих в храме. Одна только Юдифь не заметила случая, который все другие сочли за предзнаменование, а король не нуждался ни в каких предзнаменованиях: он знал, что идет к роковому исходу по той страшной тоске, который не могли побороть все усилия и разума и воли.

Долго и неподвижно стоял он на коленях, когда же он поднялся, Юдифь тихо прокралась к небольшой двери и, выбежав из храма, поспешила домой. Долго сидела девушка неподвижная и подавленная силой ощущений, возбужденных внезапным появлением Гарольда. Два раза уже присутствовала она невидимо, поодаль при молитве его. Она видела его молящимся в час счастья и величия, в сияющем венце, и видела теперь в час скорби и страдания. Тогда она гордилась счастьем и славой, а теперь она с радостью взвалила бы на себя всю тяжесть его скорби. Храм вскоре опустел, присутствующие медленно возвращались в жилища. Один только из них своротил неожиданно в сторону к тому домику, в котором находилась в это время Юдифь. Раздался легкий стук в дубовые ворота, и вслед за этим послышался лай сторожевой собаки. Юдифь невольно вздрогнула. К дверям ее комнаты приближались шаги, и в нее вошла женщина, приглашая Юдифь идти за ней вниз, для того чтобы проститься с родственником ее, английским королем.

Гарольд ждал ее стоя в неказистой приемной, одна только свеча горела на столе. Проводница Юдифи по знаку короля удалилась из комнаты и молодые люди, так горячо и нежно любившие друг друга, остались с глазу на глаз, бледные будто статуи, посреди полумрака.

— Юдифь, — заговорил с усилием король, — я пришел не затем, чтобы смутить твой покой и напомнить тебе невозвратное прошлое! Давно тому назад я, по обычаю предков, наколол на груди твое милое имя, но теперь рядом с ним стоит уже другое! Все кончилось и минуло, но я не захотел вступить в кровавый бой, решающий вопрос о жизни или смерти, не свидевшись с тобой, светлый гений-хранитель моих прошедших дней! Я не стану просить у тебя прощения в несчастье, которым я затмил твою бедную молодость, в страданиях которыми я отплатил тебе за твою бескорыстную и святую любовь! Одна ты в целом мире знаешь душу Гарольда и способна понять, что вся его вина проистекала из рабского повиновения долгу.

Его голос прервался от сильного волнения, и король англосаксов преклонил свою гордую, венценосную голову к ногам молодой девушки.

— Ты совершенно прав! — ответила она. — Слова — пустые звуки, и я не обвиняю тебя в испытаниях, которые сгубили мою молодость и разбили мою душу! В этой душе осталось еще настолько силы, чтобы благословить тебя за счастье и за горе, за светлые минуты и за жгучие слезы нашей долгой, взаимной, беспредельной любви! Я обязана этой силой только тебе, Гарольд! Ты развил во мне ясное понимание жизни и всех ее обязанностей: я — твое отражение! Если благословение моей несокрушимой, неизменной любви способно повлиять на успех твой в борьбе, прими его, Гарольд!

Девушка положила свою бледную руку на царственную голову, которая касалась краев ее одежды, и синие глаза ее опустились с любовью на эти глянцевые, светло-русые кудри, лицо ее дышало неземной красотой.

Гарольд вздохнул свободнее, гнет смертельной тоски, которая душила и мучила его, свалился с его плеч, в нем воскресла энергия, он почувствовал силу бороться с целым светом! Приподнявшись с колен, он встал перед Юдифью и взглянул взором, полным немого обожания, на ее дорогое, прелестное лицо. У них не нашлось слов для того чтобы выразить все то, что они чувствовали в этот час расставания. Они простились молча, без объятий, без слез — на вечную разлуку.

С наступлением рассвета одна дальняя родственница вошла в келью Юдифи и рассказала ей о грозном предзнаменовании, взволновавшем умы всех друзей короля. Не заметив бледности и смятения девушки, она сообщила ей, что Альред и Осгуд, встревоженные этим знаменательным случаем, порешили отправиться за своим повелителем в предстоящую битву. Юдифь слушала молча этот страшный рассказ, и одна только мысль выделялась отчетливо из густого тумана, в котором затонули ее разум и чувства: эта мысль вызывалась решением Альреда присутствовать на битве. Когда эта же родственница, приметив под конец страшную бледность девушки, пришла в полдень осведомиться о ее положении, келья была пуста. Юдифь ушла из домика, не сказав никому куда она идет и когда возвратится.

С восходом солнца Гарольд подъезжал уже к большому мосту, ведшему в Лондон. Ему навстречу шло войско, сверкая секирами, копьями и знаменами. «Да хранит Бог короля Гарольда!» — раздалось из уст воинов, когда они проходили мимо своего вождя. Возглас этот прокатился по волнам Темзы, разбудил эхо, спавшее в развалинах римской крепости, и смешался с пением гимнов подле могилы Себбы и у гробницы короля Исповедника. Король с веселым лицом и блестящими от радости глазами отвечал на приветствия войска и потом присоединился к арьергарду, где по старинному саксонскому обычаю знамя короля должно было помещаться между лондонскими гражданами и отрядом из среднего Эссекса. К величайшему своему удивлению, он увидел вместо своего знамени с тигровыми головами — другое, кидавшееся в глаза своим великолепием: на золотом поле был изображен сражающийся витязь, оружие которого было вышито восточным жемчугом, кайма знамени сверкала изумрудами и рубинами. Между тем как Гарольд любовался этим прекрасным знаменем, к нему подъехал Гакон.

— Прошедшей ночью, — сказал он, вручая королю какое-то письмо, — когда ты вышел из дворца, прибыло множество ратников из Герфорда и Эссекса. Самыми лучшими из них во всех отношениях оказались вассалы Хильды. Они-то и принесли это знамя, на которое пророчица употребила все драгоценности, принадлежавшие когда-то Одину и перешедшие к ней по наследству от датских королей — так, по крайней мере, сообщил мне ее слуга, сопровождавший ратников.

Гарольд разрезал шелковый шнурок, которым было обвязано письмо, и прочел следующее:

«Король Англии! Прощаю тебе разбитую жизнь моей внучки. Кого кормит земля, тот и должен защищать ее, потому и посылаю тебе то, что у меня есть наилучшего, — сильных, храбрых и верных людей. Так как Хильда тоже, подобно Гите, происходит от северного бога войны, род которого никогда не вымрет, то прими от меня знамя, вышитое сокровищами, вывезенными Одином с Востока. Под сенью этого знамени, под сиянием сокровищ Одина, да будет твоя рука тверда как сталь и сердце твое да не знает боязни! Хильда, дочь монархов, кланяется Гарольду, вождю саксонцев».

Когда Гарольд кончил чтение письма, Гакон продолжал:

— Ты не можешь себе представить, какое благоприятное действие произвела эта хоругвь, которой приписывают волшебную силу на все войска, особенно на датчан.

— Это хорошо, Гакон, — ответил с улыбкой Гарольд. — Да простит же нам небо за то, что мы не разрушаем веру нашего войска, которая внушает ему надежду на успех и придает ему мужество для борьбы с неприятелем… Мы с тобой отстанем немного от войска, потому что придется ехать мимо холма, где находится жертвенник и там Хильда, вероятно, будет нас дожидаться. И мы поблагодарим ее за знамя и за ратников, присланных ею… не они ли вот те, что едут впереди лондонского отряда, — все такие здоровые, рослые, статные?

— Да, это ее ратники.

Король приветствовал их ласковым словом и потом отъехал с Гаконом к обозам с продовольствием, следовавшим за армией. Когда они доехали до большого холма, то сошли с лошадей и поспешили дойти до известных развалин. Возле жертвенника были две женские фигуры: одна словно безжизненная лежала на земле, другая же сидела, наклонившись над ней. Лица этой последней не было видно, так как оно было закрыто руками, в первой же Гарольд и Гакон узнали пророчицу. На бледном лице валы лежала печать смерти. Неописуемый ужас выражался в его искаженных чертах и в неподвижном взоре.

Подошедшие не могли удержать крика ужаса, сидевшая фигура невольно встрепенулась и открыла лицо — отвратительнее его не было во всем мире.

— Кто ты? — спросил король. — И почему труп Хильды лежит здесь на кургане? Гакон, в лице усопшей выражается скорбь и страшная боязнь, как будто она видела приближение убийцы! Отвечай же мне, ведьма!

— Осмотрите усопшую, — ответила колдунья, — вы наверняка не найдете на ней ни знака насилия… ни признака убийства… я в первый раз вижу мертвое тело… Ты, король, сказал правду, ее убил испуг… Ха-ха-ха! Она хотела узнать грозную тайну — и узнала ее! Да, она разбудила мертвеца в его гробе… разгадала загадку… Ты, король, и ты, мрачный и бледнолицый юноша, хотите ли узнать то, что сказано Хильде? Когда встретитесь с ней в царстве теней, расспросите ее!.. и вам обоим хочется поднять завесу будущего? Вам хочется знать тайны всемогущей судьбы?.. Вы хотите взлететь едва ли до неба?.. О, вы, черви земные, оставайтесь внизу! Одна из тех ночей, в которых заключается блаженство презираемой вами, гордецами, колдуньи, оледенила бы вашу жаркую кровь и сделала бы вас подобными холодному, беспомощному трупу, который распростерт теперь у ваших ног!

— Гакон! — крикнул король, — беги созови всех слуг и заставь их стеречь этого безобразного и зловещего ворона!

Гакон повиновался, но когда он вернулся, то король был один, он с печальным лицом и в глубоком раздумьи стоял облокотившись рукой на жертвенник, колдуньи уже не было.

Тело умершей было отнесено на виллу, и Гарольд приказал призвать к нему жрецов. Он стал возле покойницы и закрыл ей глаза. Взяв Гакона под руку, он пошел вместе с ним к ожидавшим коням.

— Что еще напророчила тебе злая колдунья? — спросил Гакон спокойно.

Молодой человек не ведал положительно ни робости, ни страха.

— Гакон, — сказал король, — вся наша будущность зависит от Суссекса, о ней должны мы думать… то, что мы сейчас видели, не больше не меньше, как остатки язычества, они не должны пугать нас и смущать, не должны отвлекать нас от наших обязанностей. Взгляни на эти памятники, имевшие такое ужасное влияние на умы наших дедов, — вот разрушенный жертвенник нашего предка Тора, вот развалины римского храма, вот жертвенник тевтонцев. Это символы прошлых, исчезнувших веков. Мы вступили в новую эру, и нам нечего погружаться во мрак прошедшего и заглядывать в будущее. Будем исполнять долг, до всего остального нет нам, конечно, дела. А будущая жизнь откроет нам со временем свою вечную тайну.

— Не близко ли она? — прошептал задумчиво Гакон. Молча сели они на лихих лошадей, как будто управляемые одним и тем же духом, они. подъехав к армии, оглянулись назад. Грозными привидениями возвышались перед ними угрюмые развалины с загадочной смертью знаменитой пророчицы, их покинул, казалось, последний гений мрачного, суеверного Севера. А на опушке леса стояла неподвижно безобразная ведьма — и угрожала всадникам костлявой рукой.

ГЛАВА V

Герцог Вильгельм расставил свои войска между Певенсейем и Гастингсом. В тылу их он велел на скорую руку выстроить деревянное укрытие, которое в случае отступления, должно было служить безопасным убежищем. Корабли свои он велел вывести в море и пробуравить их так, чтобы воинам его не было возможности бежать. Повсюду были расставлены передовые посты, так что его нельзя было захватить врасплох. Местность, выбранная им, была вполне удобна для военных маневров грозного ополчения, состоявшего преимущественно из всадников, из которых каждый мог бы быть полководцем. Вообще эти войска отличались отвагой и знали свое дело.

Вильгельм с утра до ночи был занят составлением планов сражений, изменением их и применением к практике. Маневр отступления был, по его мнению, чрезвычайно важен и на него-то он тратил все свое время. Ни один режиссер не мог бы так заботливо подготовить все роли участвующих в драме, как этот полководец назначал всем места и предписывал действовать. С замечательным искусством были приведены в исполнение самые мелкие подробности маневра Отступления: атака пехоты, движение назад, притворный испуг, отрывистые восклицания ужаса, бегство — сначала частное и почти нерешительное, а потом уже поспешное, и что главное, общее. Но этим маневр еще не кончался, а следовала главная часть его: рассчитанный беспорядок бегущих, произнесение пароля, мгновенный сбор, появление конницы, находившейся в засаде, которая должна была напасть на преследователей, между тем как с другой стороны отряд копьеносцев отрезал врагу все пути к отступлению.

Да, Гарольду теперь уже приходилось воевать не с грубой силой, а с людьми, у которых каждый шаг и движение были рассчитаны вперед!

В один прекрасный день, когда Вильгельм находился посреди блестящего оружия, развевающихся знамен, скачущих коней и могучим голосом отдавал приказания, к нему во весь опор прискакал де-Гравиль, под командой которого находился один из передовых постов, и доложил с волнением:

— Король Гарольд приближается со своим войском форсированным маршем. Он, как видно, намерен удивить нас нечаянностью.

— Стой! — воскликнул герцог, приподнимая руку. Вокруг него собрались в ту же секунду рыцари. Он раздал приказания Одо и Фиц-Осборну и, став во главе рыцарей, поскакал вперед, чтобы убедиться лично в справедливости слов де-Гравиля.

За полем начинался лес, уже начавший блекнуть под разрушительным дыханием осени. Как только всадники миновали его, им сверкнули в глаза саксонские дротики, возвышавшиеся над небольшим холмом. Приказания Вильгельма были уже исполнены: его лагерь мгновенно приготовился к битве. Герцог вошел на другой холм, противоположный первому, и долго наблюдал за движениями неприятеля. Когда он повернул назад к своему лагерю, то произнес с улыбкой:

— Надеюсь, что саксонский узурпатор остановится на том холме и даст нам время опомниться… Если он осмелится приблизиться… правосудное небо даст нам его корону и бросит его тело на съедение воронам!

Опытный полководец не ошибся в расчете: неприятель остановился на вершине холма. Гарольд, вероятно, убедился в душе, что донесения о численности, дисциплине и превосходной тактике норманнов не были преувеличены и что предстоящее сражение может быть выиграно не пылкой отвагой, а только хладнокровием.

— Он отступает умно, — сказал герцог задумчиво. — Вы, друзья мои, не воображайте, будто мы найдем в Гарольде пылкого, безрассудного юношу… Как называется эта местность — на карте — она вся прорезана холмами и долинами… Ну, скорее говорите, как она называется?

— Какой-то саксонец уверял, что она называется Сенлак или, скорее, Санглак — нелегко разбирать их ужасный язык, — ответил де-Гравиль.

— Клянусь честью! — воскликнул внезапно Гранмениль. — Мне кажется, что скоро это название станет известным всему миру Оно звучит зловеще… Санглак, Сангелак — кровавое озеро!

— Сангелак! — повторил с изумлением герцог. — Я слышал это где-то… во сне или в действительности… Сангелак! Сангелак!.. Название этой местности чрезвычайно верно, нам придется пройти целые реки крови!

— О! — заметил Гравиль. — Твой астролог предсказывал, что ты сядешь без битвы на английский престол!

— Бедный астролог! — произнес герцог. — Корабль, на котором он плыл, потонул. Дурак тот, кто берется предсказывать другим, не зная, что случится с ним самим через час!.. Нет, мы будем сражаться, но только не теперь… Слушай, де-Гравиль, ты когда-то гостил долго у узурпатора, и я подозреваю, что ты даже отчасти расположен к нему… Не согласишься ли ты идти к нему теперь вместе с Гюгом де-Мегро — в качестве посла?

Гордый и щекотливый де-Гравиль отвечал:

— Было время, когда я считал даже счастьем вести переговоры с храбрым графом Гарольдом, но теперь, когда он сделался королем, я считаю позором иметь что-либо общее с низким клятвопреступником.

— Ты должен тем не менее оказать мне услугу, — возразил Вильгельм, отведя его в сторону. — Я не хочу скрывать, что не очень уверен в исходе нашей битвы. Саксонцы разгорячены победой над величайшим героем Норвегии! Они будут сражаться на собственной земле, имея полководцем отважного Гарольда, за которым и я, как и все остальные, не могу не признать блистательных способностей. Если мне удастся достичь цели без битвы, ты будешь очень щедро вознагражден за это и я буду готов признать даже науку твоего астролога.

— Да, было бы невежливо, — заметил де-Гравиль, — если бы мы захотели унизить его звания, халдейцы, например…

— Де-Гравиль, — перебил торопливо герцог, — я скажу тебе свое мнение в коротких словах. Я не думаю, чтобы Гарольд согласился бы мирно уступить мне корону, но я хочу посеять раздор и подозрение между его вассалами: пусть все они узнают, что он клятвопреступник! Не требую, чтобы ты льстил перед узурпатором. Это было бы противно твоей рыцарской чести. Ты должен обвинить его, возмутить его танов. Быть может, они принудят короля уступить мне престол или свергнуть его: во всяком случае, сознание, что они совершают неправое дело, наведет на них панику и ослабит их бодрость.

— А! Я понял тебя! Положись на меня: я буду говорить, как подобает рыцарю и бравому норманну.

Гарольд между тем убедился, что внезапное нападение на норманнов не приведет к добру, и решился, по крайней мере, воспользоваться удобным местоположением, расположившись за цепью холмов и оградившись рвами. Кто видел эту местность, не может не удивиться необыкновенной ловкости, с которой саксонцы воспользовались ею. Они окружили главный корпус конницы крепким бруствером, так что могли свободно отразить неприятеля, не подвергаясь сами очень сильной опасности.

Король неутомимо наблюдал за работой, одобряя всех словом и делом. Вечером описываемого нами дня, он объезжал линии, когда вдруг увидел Гакона, приближавшегося в сопровождении какого-то духовного лица и воина, в котором с первого же взгляда можно было узнать норманнского рыцаря.

Король соскочил с коня, приказал Леофвайну, Гурту и другим танам следовать за ним и пошел к своему знамени. Тут он остановился и произнес серьезно:

— Вижу, что ко мне идут послы герцога Вильгельма, и хочу выслушать их не иначе, как в присутствии вас, защитников Англии.

— Если они не попросят нас позволить им вернуться беспрепятственно в Руан, то ответ наш будет короток и ясен, — заметил решительный Вебба.

Между тем Гакон оставил послов, подошел к королю и доложил ему:

— Я встретился с этими личностями: они требуют свидания с королем.

— Король готов выслушать их: пусть они подойдут. Послы молча приблизились. Когда первый из них откинул капюшон — Гарольд снова увидел то мертвенное, бледное, зловещее лицо, которое смутило его в Вестминстерском дворце.

— Именем герцога Вильгельма, — начал Гюг Мегро, графа руанского, претендента тронов английского, шотландского и валлонского, пришел я к тебе, графу Гарольду, его вассалу…

— Не перевирай титулы или убирайся к черту! — воскликнул Гарольд, сдвинув грозно брови. — Ну, что же говорит Вильгельм, герцог норманнский, Гарольду, королю английскому и базилейсу всей Британии?

— Протестуя против твоего самозванства, отвечу тебе следующее: во-первых, герцог Вильгельм предлагает тебе всю Нортумбрию, если ты исполнишь данную ему клятву, передав ему английскую корону.

— На это я уже раньше ответил ему, что не имею права передавать корону и мой народ готов защитить своих избранных. Что далее? Говори!

— Дальше Вильгельм изъявляет согласие вернуться со своим войском на родину, если ты вместе со своими вождями покоришься решению французского монарха, который и рассудит: у кого больше прав на английский престол — у тебя или Вильгельма?

— На это я присваиваю себе право ответить, — проговорил один из знаменитых танов, — что французский король не в праве выбирать никаких королей на английский престол.

— Вообще странно, — добавил Гарольд с горькой усмешкой, — как французский монарх присваивает себе право вмешаться в это дело! Я слышал стороной, что он уже предрешил, что саксонское королевство должно, по всем правам, принадлежать норманну. Но я не признаю его авторитета и смеюсь над его незаконным решением, Все ли ты мне сказал?

— Нет, еще не все, — возразил сурово Гюг Мегро. — Этот отважный рыцарь сообщит остальное. Но прежде чем уйду, я должен повторить тебе слова владыки погрознее Вильгельма: «Гарольд, клятвопреступник, будь проклят!»

Английские вожди страшно побледнели и обменялись многозначительными взглядами. Они только теперь узнали об обвинении, тяготевшем над королем и всей страной.

Король так возмутился наглостью Мегро, что стремительно бросился к нему и, как утверждают норманнские хроникеры, поднял на него руку, но Гурт остановил его и проговорил с негодованием:

— О, волк в овечьей шкуре! Закройся капюшоном и вернись поскорее к пославшему тебя… Разве вы, таны, не слышали, как этот лукавый лицемер предлагал вам предоставить французскому двору выбор между вашим королем и норманном? Ведь это было сказано как будто бы из чувства уважения к справедливости, а между тем он знает, что французский монарх давно решил вопрос. Если б вы попались в эту ловушку, то вам действительно пришлось бы покориться приговору, произнесенному над свободным народом человеком, не имеющим на то никаких прав!

— Да! — воскликнули таны, оправившись от ужаса. — Мы не желаем слушать этого лицемера! Долой, долой, долой его!

Бледное лицо Гюга Мегро стало еще бледнее. Перепуганный гневными лицами танов, он поспешил укрыться за спиной товарища, который во все время стоял как будто статуя, с опущенным забралом.

Увидев неожиданное поражение товарища, рыцарь поднял забрало и выступил вперед.

— Вожди и таны Англии! — начал Малье де-Гравиль. — Проклятие лежит на вас за преступление одного человека, снимите с себя это проклятие: пусть оно упадет на голову виновного. Гарольд, именующий себя английским королем, отвергший предложения моего повелителя, выслушай, что я буду говорить его именем. Хотя шестьдесят тысяч под норманнской хоругвью ждут его приказаний, а ты едва имеешь треть этого числа, Вильгельм все же готов отречься от своих преимуществ. Я, в присутствии твоих танов, приглашаю тебя решить твой спор за трон единоборством с герцогом!

Прежде, нежели Гарольд успел ему ответить, судя по его храбрости, вероятно, согласием, — все таны громко вскрикнули:

— Нет! Нет! Единоборство не может решать участи целого государства.

— Да! — поддержал их Гурт. — Обратить всю войну в частный спор о престоле, значило бы оскорблять весь английский народ. Как скоро хищник высадился на наши берега, он идет на всех нас. Самое предложение норманнского герцога доказывает нам, что ему не известны даже наши законы, по которым отчизна должна быть дорога в одинаковой степени и королю и подданным!

— Ты слышал из уст Гурта ответ всей нашей Англии, сэр де-Гравиль, проговорил король. — Я могу только повторить и подтвердить его. Не отдам я Вильгельму английского престола, не признаю суда! Не нарушу начала, связывающего так тесно короля и народ, присвоив личной силе право располагать судьбой государства. Если Вильгельм желает помериться со мной, он найдет меня там, где будет гореть битва и где поле брани будет все усеяно трупами его воинов. Найдет защищающим саксонскую хоругвь. Да рассудит нас небо!

— Да будет твоя воля! — ответил де-Гравиль, опуская. снова забрало. Но берегись, изменник рыцарскому обету, берегись хищник, трона! Мертвые покарают тебя со дна могил!

Послы отворотились и ушли без поклона.

ГЛАВА VI

Весь этот день и следующий прошли в обоих лагерях в приготовлении к битве. Вильгельм медлил заметно с объявлением сражения: он не терял надежды, что Гарольд станет действовать наступательным образом и что его клевреты успеют раззадорить фанатизм англосаксов и принизить Гарольда во мнении его войска.

С другой стороны, Гарольд тоже считал промедление выигрышем, потому что оно давало ему время укрепиться и даже дождаться подкреплений. Конечно, подкрепления были редки и скудны. Лондон действовал вяло, отечество не высылало сюда несметных полчищ. Самая слава Гарольда, успех, постоянно сопровождавший его во всех походах, усиливали глупое равнодушие народа. Его тяжелый ум не мог переварить, чтобы тот, кто недавно разбил грозных норвежцев, мог бы быть побежден игрушками-французами, как величали в Англии норманнские войска.

Это было не все: в Лондоне составлялись интриги для возведения на престол Этелинга. Осторожные торговцы сочли благоразумным не содействовать деятельно предстоящей борьбе. Многие проповедовали, что отечеству всего лучше — оставаться до времени безусловно нейтральным. «Предполагая худшее», твердили они, то есть что Гарольд будет побежден и убит, — не лучше ли беречь себя для Этелинга? Вильгельм питает личную вражду против Гарольда, может даже желать отнять у него трон, но он не посягнет на потомка Сердика, законного наследника короля Эдуарда.

Нортумбрийские датчане смотрели равнодушно на драму, разыгравшуюся на юге государства, не смотря на то, что они должны были сочувствовать Гарольду, хоть из благодарности за избавление их от норвежского ига. Мерция тоже относилась к делу Гарольда безразлично. Молодые же графы не имели влияния на своих подданных и потому отправились в Лондон, чтобы противодействовать интриге, завязавшейся в пользу Этелинга. Таким образом оказалось, что женитьба Гарольда на Альдите не принесла ему той пользы, ввиду которой он решился отказаться от любви и Юдифи. Нужно упомянуть, что полное невежество делало сеорлей безучастными к интересам своего государства. Да, дух страны восстал, ну уже слишком поздно — когда Англия стонала уже под игом норманна. Если б он пробудился хоть на один день, чтобы поддержать Гарольда, изнемогавшего в борьбе, то народ избавился бы от векового рабства.

Итак, вся надежда Гарольда заключалась в тощих рядах войска, последовавшего за ним на Гастингское поле.

Наступила ночь, освещаемая слабо звездами, мерцавшими сквозь облака. Гарольд сидел с Леофвайном и Гуртом в своей палатке. Перед ним стоял какой-то человек, только что возвратившийся из норманнского лагеря.

— Так значит, иноземцы не узнали тебя? — спросил его король.

— Нет, узнали, государь. Я встретил одного рыцаря, по имени Малье де-Гравиль, как я после узнал. Он как будто верил моим словам и приказал даже подать мне вина и закуски, но вдруг сказал: «Ты — шпион Гарольда и пришел узнать число наших войск. Будь же по-твоему — следуй за мной!» Он схватил мою руку, не обращая внимания на мое смущение, и повел меня сквозь ряды армии, которая так велика, что, кажется, ее и не определить числом. Странно, однако, то, государь, что я заметил в ней больше рыцарей, нежели ратников.

— Да ты шутишь?! — воскликнул с изумлением Гурт.

— Нет. Я видел действительно.

Король продолжал расспрашивать лазутчика, улыбка его исчезала по мере того, как он узнавал подробности военных приготовлений норманна.

Отпустив шпиона, он обратился к братьям.

— Как вы думаете: не лучше ли нам убедиться во всех этих чудесах собственными глазами? — спросил он. — Ночь темна, наши лошади не подкованы, нас никто не услышит… Ну, что скажете на это?

— Ты недурно придумал! — ответил Леофвайн. — Мне действительно очень хочется взглянуть на медведя в самой его берлоге… пока он еще не отведал моего меча.

— А меня просто бьет лихорадка, — сказал Гурт, — и я не прочь поосвежиться в ночном воздухе. Едем: мне известны все тропинки в этой местности, потому что я тут часто охотился. Надо только подождать немного, пока все не успокоится вокруг нас.

Было уж около полуночи, и везде царствовало гробовое молчание, когда Гарольд с братьями и племянником выехал из лагеря.

«Не было с ними провожатых, Ни пеших, ни конных, Не было с ними ничего, Кроме щита, копья и меча.»

Так говорит первый певец норманнских подвигов. Гурт повел своих спутников мимо часовых в лес. Они старались держаться направления, в котором виднелся отблеск огней, светившихся в норманнском лагере. Армия Вильгельма отстояла от саксонских передовых постов только на расстоянии двух миль. Линии ее были сдвинуты так тесно, что разведчикам можно было составить себе приблизительно верное понятие о численности неприятеля, с которым они на другой же день должны были вступить в бой. Саксонцы остановились в лесу на небольшом возвышении, перед широким рвом, через который неприятелю не скоро удалось бы перебраться, если б он заметил разведчиков, так что им не угрожала никакая опасность.

Правильными рядами тянулись шалаши для простых воинов. Дальше виднелись палатки рыцарей и красивые шатры графов и прелатов, над которыми развевались знамена: бургундское, фландрское, британское, анжуйское и даже французское, присвоенное вольницей. Посреди этих шатров возвышалась роскошная палатка герцога Вильгельма, над которой красовался на хоругви золотой дракон. До разведчиков доносились звуки шагов, часовых, ржание коней и стук кузнецов, ковавших оружие. Видно было, как разносили готовое оружие по палаткам и шалашам. Ни смеха пирующих, ни песен не было слышно, хотя, очевидно, никто не спал во всем лагере: все были заняты приготовлениями к завтрашнему дню,

Но вот раздался серебристый звон, исходивший из двух шатров, расположенных по бокам палатки герцога. По этому знаку в лагере все зашевелилось. Стук молотов затихал, и из всех палаток и шалашей потянулись воины. Они размещались по сторонам проулков, оставляя посередине свободный проход. Засверкали тысячи факелов, и показалась процессия рыцарей и отшельников. При их приближении воины опустились на колени и начали исповедовать свои грехи.

Вдруг показался Одо, епископ байесский, в белом одеянии. На этот раз надменный епископ, брат герцога Вильгельма, оказался крайне снисходительным: он обходил поочередно всех воинов, из которых некоторые принадлежали просто к бродягам и разбойникам, — ко всем подходил брат герцога.

Гарольд сильно стиснул руку Гурта, и прежняя ненависть его к этому человеку выразилась в его горькой усмешке. Лицо Гурта, напротив, выражало только печаль.

В то время когда ратники вышли из шалашей, саксонцы могли увидеть громадное неравенство их сил и сил норманнов. Гурт тяжело вздохнул и повернул коня от враждебного лагеря.

Едва вожди проехали половину пути, как из неприятельского лагеря раздалось торжественное пение множества голосов: время близилось к полуночи и, по поверью того века, духи добрые и злые носились над землей.

Торжественно неслась эта песня по воздуху и по темному лесу и провожала всадников, пока сторожевые огни с собственных их холмов не осветили путь их. Быстро и безмолвно проскакали они равнину, миновали сторожевую цепь и стали подниматься по склонам холмов, где были расположены их главные силы. Какой резкий контраст представлял лагерь саксов! Толпы ратников сидели около огней и кубки с вином весело переходили из рук в руки под звуки старых песен, а в кружках англодатчан более оживленных, огненных песен грабителей морей; все отзывалось тем временем, когда война была отрадой людей, а валгалла их небом.

— Полюбуйтесь, — сказал веселый Леофвайн с сияющим лицом. — Вот звуки и зрелище, от которых кровь струится вольнее после унылых и постных лиц норманнов. Кровь стыла в моих жилах, когда их погребальное пение раздавалось сквозь лес… Эй, Сексвольф, добрый молодец! подай-ка нам вина, но знай меру веселью, нам будут завтра нужны крепкие ноги и разумные головы.

Услышав приветствие молодого графа, Сексвольф быстро вскочил и, подав ему кубок, смотрел с преданностью на лицо Леофвайна.

— Заруби себе на память слова брата, Сексвольф, — сказал строго Гарольд. — Руки, которые завтра будут пускать в наши головы стрелы, не будут трепетать от ночного веселья.

— Не задрожат и наши, король, — ответил смело Сексвольф. — Головы наши выдержат и вино и удары, а в войске идет такая молва, — продолжал Сексвольф почти шепотом, — что нам не сдобровать, так что я не решился бы вести на бой наших ратников, не нагрузив их на ночь!

Гарольд не отвечал, а отправился далее. Когда он поравнялся с отважными кентскими саксонцами, самыми ревностными приверженцами дома Годвина, его встретило такое искреннее, радостное приветствие, что ему стало легче и спокойнее на сердце. Он вошел в кружок ратников и с откровенностью, характеризующую любимого вождя, сказал твердо, но ласково:

— Через час пирование должно совсем окончиться! Ложитесь, спите крепко, мои храбрые молодцы и встаньте завтра бодрые и готовые к бою!

— Это будет исполнено, возлюбленный король! — воскликнул громко Вебба от имени всех ратников. — Не тревожься за нас: каждый из нас готов отдать за тебя жизнь!

— За тебя и за родину! — подхватила с восторгом вся кентская дружина.

У королевского шатра, под сенью хоругви, было больше порядка и менее разгула, так как тут находились телохранители короля и лондонские и мидльсекские охотники — более развитые и знавшие, вдобавок, что с норманнским оружием рискованно шутить.

Возвратясь в свой шатер, Гарольд бросился на постель и погрузился в думу. Его братья и Гакон стояли перед ним, не сводя с него глаз. Наконец Гурт приблизился к королевскому ложу, стал тихо на колени и, взяв руку Гарольда, взглянул глазами полными невыразимой грусти на его изменившееся, печальное лицо.

— О, Гарольд! — сказал он. — Я еще никогда не просил ни о чем, в исполнении чего ты отказал бы мне! Не откажи же мне и в настоящей просьбе! Она труднее всех и настойчивее всех! Не думай, мой король, чтобы я необдуманно коснулся не зажившей, сердечной твоей раны. Чем бы ни была вызвана твоя страшная клятва, но ты, во всяком случае, присягал Вильгельму на рыцарском мече… Не выходи на битву!.. Эта же мысль таится и в твоей голове. Она тебя терзала в виду грозного лагеря. Избегай этой битвы! Не ходи сам с оружием на того человека, с которым ты связал себя клятвенным обещанием!

— Гурт, Гурт! — воскликнул Гарольд, и бледное лицо его стало еще бледнее.

— Вот мы, — продолжал Гурт, — мы не давали клятвы. Никто не обвинит нас: мы только ополчаемся на защите отечества. Предоставь нам сражаться! А сам же вернись в Лондон и набирай войска. Если мы победим, — ты обойдешь опасность. Если же мы падем, — ты отомстишь за нас. Англия не погибнет, пока ты будешь жив.

— Гурт, Гурт! — воскликнул снова растроганный король с выражением упрека.

— Совет Гурта благоразумен, — сказал Гакон отрывисто. — Пусть родня короля ведет войско в сражение, а король спешит в Лондон, опустошая на пути своем все, чтоб Вильгельм, разбив нас, не нашел продовольствия. Тогда и победа его ни к чему не послужит, потому что к времени его движения к Лондону у тебя, государь, будут свежие силы, не менее его сил.

— В самом деле, Гакон судит и говорит чрезвычайно здраво, недаром же он прожил столько лет в Руане, — заметил Леофвайн. — Послушайся его, любезный мой Гарольд, и дай нам перевидаться одним с норманнскими войсками.

— Вы справедливо караете меня, братья, за мысль, которая некоторое время таилась в моем сердце! — сказал мрачно король.

— Ты думал отступить со всем воинством к Лондону, — перебил его Гурт, — и избегать сражения, пока силы наши не будут равны силам норманнов?

— Да, я думал об этом, — ответил Гарольд.

— Так полагал и я, — сказал печально Гурт. — Но теперь слишком поздно. Теперь такая мера равносильна набегу и не доставит нам выгоды отступления. Молва разнесет приговор французского двора. Народ упадет духом, явятся притязания на английский престол и — царство распадется на враждебные партии… Нет, все это немыслимо!

— Да, — повторил Гарольд. — И если наше войско не может отступить — то кому стоять тверже, как не вождю его и его королю? Мне, Гурт, послать других бороться с неприятелем и бежать от него? Мне утвердить ту клятву, от которой освободили меня и совесть и закон, — бросить дело зашиты моего государства, предоставив другим насильственную смерть или славу победы?.. Гурт, ты жесток ко мне! Мне ли опустошать мою родную землю, истреблять ее нивы, которых не могу защитить от врага? О, Гакон! Так поступают одни только предатели! Преступна моя клятва, но я не допускаю, чтобы небо за проступок одного человека карало весь народ! Нам нечего бояться грозных норманнских сил и наветов молвы! Будем крепко стоять в своих крепких окопах. Составим из себя железную преграду — и волна разобьется об нас, как об скалу… Не зайдет завтра солнце, как мы это увидим! Итак до, завтра, братья! Обнимите меня! Идите и усните! Вы пробудитесь завтра при громком звуке труб, зовущих нас на бой за дорогую родину!

Графы медленно удалились. Когда все уже вышли, Гарольд окинул быстрым и беспокойным взглядом походную палатку и преклонил колена. Он тяжело дышал, его душила страшная, глубокая тоска! Он поднял кверху бледные, трепетавшие руки и произнес со стоном и горячей мольбой:

— Правосудное небо! Если проступок мой не подлежит прощению, да обратится твой гнев на одного меня. Не карай мой народ! Спаси мое отечество!

ГЛАВА VII

Четырнадцатого октября 1066 года войско Вильгельма построилось в боевой порядок. Одо принял от войска обет — во всю жизнь свою не есть мясной пищи в годовщину этого дня. Он сел на своего белоснежного скакуна и стал во главе своей конницы, ожидая брата своего герцога. Войско было разделено на три больших рати.

Первая из них была под начальством Рожера Монтгомери и барона Фиц-Осборна и заключила в себе все силы Пикардии Булони и буйных франков: в ней находились также Годфрид Мартель и немецкий вождь Гуго Алон Железная Перчатка. Герцог бретонский и барон буарский, Эмери, командовали второй ратью, состоявшей из союзных войск Бретани, Мена и Пуату. К той и другой рати было присоединено много норманнов, под предводительством их собственных вождей. В третьей рати заключался цвет настоящего рыцарства, знаменитейшие имена норманнского племени. Одни из этих рыцарей носили французские титулы, заменившие их прежние скандинавские прозвища, как, например: сиры де-Бофу, д’Аркур, д’Абвиль, де-Монфише, Гранмениль, Лаци, д’Энкур, д’Эпьер. Другие же еще сохранили старинные имена, под которыми их предки наводили ужас на жителей берегов Балтийского моря. Таковы были: Осборн, Тонстен, Малье, Бульвер, Брюс и Бранд. Эта рать находилась под непосредственным начальством самого Вильгельма. В ней же находилась главная часть его прекрасной конницы. Тут же был и запасной полк. Любопытно, что тактика Вильгельма имеет сходство с тактикой последнего великого полководца, как та, так и другая основывалась, во-первых, на силе и быстроте и, во-вторых, на огромной запасной силе, которая в критический момент обращалась на слабейшие пункты неприятельской армии.

Все всадники были покрыты с головы до ног кольчугами*. вооружены дротиками и продолговатыми щитами, с изображениями меча или дракона. Стрелки же, на которых герцог рассчитывал более всего, находились во всех ратях в значительном числе и были вооружены легче.

Прежде чем разъехаться по местам, вожди собрались вокруг Вильгельма, вышедшего из палатки по совету Фиц-Осборна для того чтобы показать им висевшие у него на шее знаки. Взойдя на холм, Вильгельм приказал принести сюда свои доспехи и стал облачаться в них перед лицом своих сподвижников. Но когда он одевался, оруженосцы впопыхах подали ему вместо нагрудника спинку.

При виде этой ошибки норманны вздрогнули и лица их покрылись страшной бледностью, так как оплошность оруженосца считалась у них плохим предзнаменованием. Но Вильгельм со своей обычной находчивостью сумел изгладить дурное впечатление.

— Не на приметы надеюсь я, а на помощь Божию, — проговорил Вильгельм со спокойной улыбкой, — а все-таки это прекрасная примета! Она означает, что последний будет первым, что герцогство превратится в королевство, а герцог в короля!.. Эй, Ролло де-Терни! Как наш знаменосец займи принадлежащее тебе по праву место и держи крепко хоругвь.

— Благодарю, герцог! — проговорил в ответ де-Терни. — Сегодня я не желаю держать знамени, потому что мне нужно иметь руки свободными для управления мечом и лошадью.

В то время кольчуги нашивались на холст или на сукно. В конце крестовых походов их стали делать искуснее, вдевая одно кольцо в другое.

— Ты прав, мы же будем в потере, лишив себя такого славного рубаки… В таком случае тебя заменит Готье де-Лонгвиль.

— Благодарю за честь государь, но позволь мне уклониться от нее, отозвался Готье, — я стар и рука слаба, и потому хотел бы употребить последнюю силу на истребление неприятеля.

— Ради Бога! Что это значит? — воскликнул герцог, краснея от гнева. Никак вы, мои вассалы, сговорились оставить меня в этот час нужды?

— Вовсе нет, — возразил с живостью Готье, — но у меня многочисленная дружина рыцарей и ратников и я не знаю, будет ли она так смело драться без своего вождя?

— Ты говоришь дело, — согласился Вильгельм, — иди в таком случае к своей дружине. Эй, Туссен! На зов приблизился молодой и здоровый рыцарь.

— Ты понесешь знамя, — сказал ему герцог, — знамя, которое еще до захода солнца будет развиваться над головой твоего короля.

И произнеся эти слова, Вильгельм, несмотря на тяжесть своих доспехов, вскочил на коня без помощи оруженосца.

Восторженный крик вождей и рыцарей раздался при виде ловкости их властелина.

— Видано ли когда такой молодец-король? — воскликнул виконт де-Туер.

Войско подхватило эти слова, и они радостным кликом пронеслись по всем рядам. Между тем Вильгельм выехал вперед, с царским величием в выражении лица и в осанке. Он поднял руку, и все умолкло.

— Рыцари и ратники! — сказал герцог звучным голосом. — Я заставил вас покинуть родину и близких вам жен и детей для того чтобы переплыть широкое море и совершить славный, хотя и трудный подвиг. Теперь, когда мы стоим перед врагами, когда через несколько мгновений прольется кровь многих из нас, я считаю не лишним вам сказать несколько слов. Норманны! Не из одних личных выгод, не из желания во что бы то ни стало надеть на себя корону Англии заставил я вас обнажить меч и следовать за мной! Нет! Заботясь о своем благе, я не упускал из вида и вашей пользы. Если мне удастся покорить эту страну, то даю слово Вильгельма норманнского, что она будет разделена между вами. Вследствие этого я рассчитываю, что вы будете биться, как бились ваши предки, и поддержите честь своей родины и своего оружия. Кроме того, вспомните, что вам следует отомстить англичанам за все их злодеяния над нашими братьями. Они изменническим образом изрубили наших единомышленников датчан, они же умертвили Альреда и его норманнскую дружину. Неужели же вы не покараете стоящих перед вами злодеев? О нет! Вы сумеете наказать их! Вспомните, как скоро одолели их датчане, а мы разве хуже датчан? Победой вы отомстите за братьев и приобретете себе славу, почести, земли, — да, такую добычу, о которой вы и не мечтали. Поражение же, мало того — отступление на один шаг, продаст вас неприятельскому мечу. Нет вам средства спасения, потому что корабли ваши не годны в употребление. Впереди у вас враг, позади — море! Норманны! Вспомните славные подвиги ваших братьев в Сицилии! А перед вами страна гораздо богаче Сицилии! Уделы и поместья ожидают тех, кто останется в живых, — слава тем, кто падет под моей хоругвью! Вперед, и возгласите воинственный клик норманнов. Клик, не раз ужасавший витязей Бургундии и Франции: «С нами бог!»

Между тем Гарольд также не терял времени и строил свои полки. Он разделил свое воинство на две рати: одна стояла впереди окопов, а другая за ними. Кентийцы, по незапамятному праву, находились во главе первой, под хоругвью Генгиста, с изображением белого коня. Отряд этот был построен англодатским клином. Первые ряды треугольника были одеты в тяжелые панцири и вооружены огромными секирами. За этими рядами, в середине клина, стрелки, прикрываемые внешними, тяжело вооруженными рядами. Малочисленная в сравнении с норманнской, конница была расположена весьма искусно в таком месте, откуда удобнее было тревожить грозную конницу неприятеля, налетая на нее, но не вступая с ней в битву. Прочие отряды, состоявшие из стрелков и пращников, находились в местах, защищенных небольшим лесом и рвами. Нортумбрийцы, то есть жители северного побережья, Гомбера, Йорка, Вестморланда, Кумберланда и другие, к стыду своему и на гибель всей Англии, не участвовали в этой битве. Но зато тут были смешанные племена гирфордского и эссекского графств, и кровные саксонцы из Суксукса и Сурая и отряд англодатчан из Линкольна, Илая и Норфолька. Кроме того, в состав этой рати входили жители Дорсета, Сомерсета и Глостера. Все они были размещены по наследственному обычаю народа, привыкшего более к оборонительной, чем к наступательной войне. Старший в роде вед своих сыновей и родственников: десять таких родов, под названием десятка, находились под начальством избранного ими вождя. Десять десяток опять избирали общего вождя из наиболее уважаемых народом людей.

Вторая рать состояла: из телохранителей короля, восточных англов и дружин Медльсекса и Лондона. Последняя, заключая в себе воинов, происходивших от воинственных датчан и сильных саксонцев, считалась важнейшей частью войска и вследствие этого была расположена на главнейших пунктах. Вся рать была окружена плетнями и окопами, в которых находилось только три отверстия, оставленных для вылазок и впуска передовых отрядов на тот случай, если им нужно было укрыться от преследования неприятеля. Все тяжелое войско было в кольчугах, легкое было в кафтанах. Оружие саксонцев состояло из дротиков и мечей, но главнейшим их оружием были громадные щиты и секиры, которыми они владели с изумительной ловкостью.

Сев на легкого и быстрого коня, Гарольд, в сопровождении братьев, выехал к авангарду передового войска. Голова короля была не покрыта, как и у его противника. Но невозможно представить себе контраста более резкого, чем тот, который представляла наружность Гарольда и Вильгельма. Первый имел широкий лоб, светлые и спокойные голубые глаза, несколько впалые от правительственных забот, и прекрасные светло-русые волосы, вившиеся кольцами по вороту кольчуги. Гарольд был высок и статен, хотя немного худ. Лицо его дышало благородством, чистосердечием и чуждалось выражения напускной надменности, присущей его врагу. Вильгельм же, напротив, любил эффект Он был горд и довольно скрытен. Черные сверкающие глаза имели злое и даже свирепое выражение, как глаза тигра, когда тот собирается кинуться на добычу. Герцог выглядел настоящим потомком Роллона, то есть он имел здоровое, богатырское сложение, но оно было грубое.

Приветствие, которым встретило войско любимого вождя и короля, было так же чистосердечно и громко, как и приветствие, встретившее Вильгельма. В ответ на это король поблагодарил воинов и произнес следующую речь, которая разнеслась совсем рядам.

— Сегодня, англичане, — сказал он, — сегодня предстоит вам тяжелый подвиг защитить свободу вашей родины, а также и себя от цепей иноземца. Велика и сильна рать норманнского герцога, я знаю это и потому не хочу скрывать всей трудности предстоящего вам боя. Это войско герцог собрал обещаниями раздробить нашу родину на клочки и раздать их своим сподвижникам, а вы знаете, как сильно развита в норманнах страсть к добыче, и потому можете вообразить, как они будут биться. Вы слышали о бедствиях, которые испытывают наши отцы от датчан. Но эти бедствия ничто в сравнении с теми, что ожидают нас, если мы будем побеждены. Датское племя было нам родственно как по языку, так и по закону, и кто в настоящее время отличит датчан от саксонца? Норманны же — другое дело они хотят править нами на чуждом нам языке, по закону, считающему престол добычей меча, и делить землю отцов между вооруженными наемниками. Мы сумели унять датчанина, и наши священно служители укротили его сердце. Они же, норманны, идут на войну будто бы во имя оскорбленной святыни, между тем как цель их — только разорять нас. Они, отверженцы всех народов, мечтают наложить ярмо вечного рабства на вас и ваших потомков. Вы сражаетесь на глазах ваших отцов, на глазах вождей, избранных вашей волей, сражаетесь за свободу, за родину, за близких вам, за храмы, оскорбленные присутствием иноземного знамени, и вы не должны щадить ничего, чтобы отстоять их. Чужеземные свяшеннослужители такие же притеснители, как чужеземные бароны и короли! Да не имеет никто мысли об отступлении: каждый вершок земли, который вы отдадите, есть часть родной земли, что же касается меня, то я твердо порешил: или спасти родину или не пережить предстоящей битвы. Поэтому помните, что глаза мои будут следить за всеми вашими движениями. Поколеблется строй или отшатнется — вы услышите между вами голос вашего короля. Держите крепко строй. Помните, те из вас, которые ходили со мной на Гардраду, что тогда только восторжествовало наше оружие над норвежцами, когда наши нападения выбили их из строя. Учитесь из их поражения: ни под каким видом не нарушайте боевого порядка и я даю вам слово, слово вождя, никогда не покидавшего поля без победы, что враги не одолеют вас. В эту минуту ветер гонит корабли норвежцев, возвращающихся на родину с телом павшего короля. Довершите нынче торжество Англии, положив груды тел норманнов! И когда, по происшествии многих столетий, певцы и скальды дальних стран будут воспевать славные подвиги, совершенные за правое дело, то пусть они скажут: «Гарольд был смел и храбр, как те воины, которые бились рядом с ним и сумели наказать врага, задумавшего посягнуть на свободу их родины!»

Не успел замолкнуть восторженный крик саксонцев, закончивший слова Гарольда, как с северо-западной стороны от Гастингса показалась первая рать норманнов.

Король, посмотрев несколько минут на них и не замечая движения прочих отрядов, обратился к Гурту:

— Если это все, — сказал он, — что они дерзают выставить против нас победа за нами.

— Подожди радоваться и взгляни туда! — проговорил Гакон, указывая на ряды, заблестевшие из-за леса, из которого предводители саксонцев следили прошлой ночью за движениями неприятельской армии.

Не успел Гакон произнести эти слова, как с третьей стороны явилась третья рать, предводительствуемая самим Вильгельмом. Все рати шли разом в строгом порядке с намерением атаковать саксонцев: две из них двигались на оба крыла передового полка, а третья на — окопы.

Посреди войска, ведомого герцогом, развивалось священное знамя, а впереди его гарцевал воин-гигант, певший воинскую песнь:

Про дела Карла Великого И про славного Роланда, Павшим вместе с Оливером В грозной битве Ронсевальской.

Рыцари-отшельники уж не пели своих священных песен, а глухие и хриплые сквозь забрала голоса их вторили воинственной песне менестреля. Воин-менестрель был очень весел и, видимо, восторгался перспективой предстоящей битвы: он с ловкостью фокусника подбрасывал в воздух свой огромный меч и подхватывал его на лету. Он махал им, вертел его как бешеный и, наконец, не в силах обуздать свою дикую радость, пришпорил коня и, остановившись перед отрядом саксонской конницы, воскликнул громким голосом:

— На Тельефера! На Тельефера! Кто сразится с Тельефером?

И голос, и движения воина вызывали кого-нибудь на единоборство.

Один молодой таи, знакомый с романским языком, вышел из радов и скрестил меч с менестрелем. Тельефер, отразив ловко удар, подбросил свой меч в воздух и, подхватив его опять с невероятной быстротой и силой, рассек пополам голову саксонца. Затем, переехав через труп, Тельефер с хохотом и криком стал вызывать другого противника. На зов вышел второй тан, и его постигла участь товарища. Ужаснувшиеся ратники стали переглядываться между собой, этот веселый боец-менестрель со своими фокусами, казался им не рыцарем, а — злым духом. Этого единоборства в начальном сражении и в виду войска было бы достаточно, может быть, чтобы смутить дух англичан, если бы Леофвайн, посланный перед тем с поручением от короля в окопы, не возвратился к своему отряду. Беспечное и неустрашимое сердце его было возмущено надменностью норманна и очевидной трусливостью саксонцев, он пришпорил коня и, прикрывшись щитом, направил свою небольшую лошадку на коня норманнского гиганта. «Иди петь песни демонам, зловещий боян!» крикнул он по-норманнски. Тельефер бросился быстро, но меч его сломился о щит Леофвайна и, пронзенный насквозь, боян свалился мертвый под копыта своей лошади.

Восклицание горя прошло по всему войску, и даже сам Вильгельм, выехавший вперед, чтобы полюбоваться удальством Тельефера, был сильно опечален.

Леофвайн подъехал к передовым рядам и бросил в них свой дротик так ловко и так метко, что рыцарь, находившийся шагах в двух от герцога, повалился на землю.

— Любы ли вам, норманны, шутки саксонских фокусников? — спросил Леофвайн, медленно поворотив коня и возвращаясь к саксонскому отряду. Он повторил всем всадникам прежнее приказание: избегать прямой стычки с норманнской конницей, а тревожить ее и истреблять отставшихся. Кончив распоряжения, он затянул живую и веселую песенку и поехал к окопам с совершенно спокойным и радостным лицом.

ГЛАВА VIII

Осгуд и Альред приближались на рассвете к мызе, отстоящей не более как в пол мили от саксонского войска. В ней помещались лошади, на которых возили тяжелое оружие, снаряды и запасы. На ней тоже собрался народ обоих полов и всевозможных званий. Некоторые тревожились, другие же, напротив, болтали и шутили, а третьи молились.

Сам мызник, с сыновьями и с годными в военную службу сеорлями, прислан к королевскому войску, к отряду графа Гурта.

Позади этой мызы стоял небольшой, пришедший в. ветхость храм, с раскрытыми дверями, предоставляя на случай опасности убежище. В нем толпились молельщики.

Сеорли пристали к некоторым собратьям, которые облокотившись на низкий забор, устремили взоры на щетинившееся оружием поле. Невдалеке от них и в стороне от толпы стояла в глубокой задумчивости неизвестная женщина, лицо которой было закрыто густым покрывалом.

Между тем как земля дрожала под движением норманнских войск и крики бойцов, как громовые раскаты, носились по воздуху, два отшельника, следовавшие за саксонскими войсками, приехали из окопов к мызе. Не успели они сойти с лошадей, как толпы любопытных окружили их.

— Битва началась, — произнес один из них торжественным голосом. Молитесь за Англию: она никогда еще не была в такой опасности, как теперь.

Незнакомка вздрогнула при этих словах отшельника и поспешила подойти к нему.

— А король?.. Король? — воскликнула она дрожащим голосом. — Где король?

— Дочь моя, — ответил отшельник. — Место короля у своей хоругви, но когда я оставил его, он был во главе передового полка. Где же он теперь это мне неизвестно… но думаю, что там, где битва кипит жарче и опасность грознее…

Старцы сошли с коней и вошли во двор, где их опять окружили жены сражающихся и закидали их вопросами о битве.

Добродушные старцы успокаивали и утешали всех, сколько было возможно, и потом вошли в храм.

В это время сражение разгоралось все жарче.

Обе рати Вильгельма, заключавшие союзные войска, пытались, но напрасно, окружить английский передовой полк и разбить его с тыла. У отважной фаланги не находилось тыла, и она представляла отовсюду плотный фронт. Щиты образовали из нее неприступную стену, Вильгельм знал, что войска его не проникнут к окопам, пока передовой полк стоит твердо на месте. Убедясь в его силе, он счел необходимым изменить образ действия. Он присоединил своих рыцарей к другим отрядам, разбил свое войско на множество колонн и, оставив большие промежутки между стрелками, велел тяжелой пехотой окружить треугольники, прорвать его ряды, чтобы дать коннице возможность идти в атаку.

Гарольд, находясь среди своих кентских удальцов, продолжал ободрять их голосом и рукой. Как только норманны начали приближаться, король соскочил с коня и пошел пешком туда, где должно было ожидать сильнейшего натиска.

Наконец норманны подошли и вступили в рукопашный бой… в сторону дротики и копья! Замахали мечи и секиры. Норманнская пехота валилась как трава под косой, поражаемая твердой рукой ратников Гарольда. Тщетно в промежутках вражеских колонн поражала как гром сила храбрых рыцарей. Тщетно сыпались беспрерывные тучи стрел и сулиц.

Воодушевленные присутствием короля, сражавшегося наравне с простыми ратниками и глаза которого в то же время всегда готовы были предусмотреть опасность, а голос — предупредить о ней, кентийцы дрались отчаянно и в строгом порядке. Норманнская пехота заколебалась и стала отступать. Англичане же, заметив это, удвоили усилия и продолжали теснить врагов шаг за шагом. Воинственный крик саксонцев «вперед, вперед!» раздавался все громче и почти заглушал уже слабеющий клик норманнов: «Эй, Ролло, Ролло!»

— Клянусь небом! — воскликнул Вильгельм. — Наши ратники просто бабы в доспехах!.. Эй, дротики на выручку!.. За мной, в атаку, сиры д-Омаль и де-Литжень!.. за мной Брюс и де-Мортен!.. смелее, де-Гравиль и Гранмениль!

И Вильгельм, во главе своих знаменитейших баронов и рыцарей, налетел как ураган на щиты и дротики саксонцев. Но Гарольд, бывший перед тем в дальних рядах, очутился в одно мгновение на месте опасности. По приказанию его, весь первый ряд опустился на колени, держа перед собой щиты и направив дротики против коней. В то же время второй ряд, схватив секиры в обе руки, наклонился вперед, чтобы рубить и разить, а стрелки, находившиеся в середине треугольника, пустили густой залп стрел — и половина храбрых рыцарей попадала с коней. Брюс зашатался в седле. Секира отсекла правую руку д’0маля, а Малье де-Гравиль, сбитый с лошади, покатился к ногам Гарольда. Вильгельм же, обладая замечательной силой, сумел пробиться до третьего ряда и разносил всюду смерть своей железной палицей, до тех пор пока не почувствовал, что конь под ним зашатался. Он кинулся назад и едва успел вырваться из тисков неприятеля и ускакать, как конь его, израненый, грохнулся на землю. Рыцари тотчас окружили Вильгельма, и двадцать баронов соскочили с лошадей, чтобы отдать их ему. Он схватил первого попавшегося ему под руку коня и, вскочив на седло, поскакал к своему войску.

В это время де-Гравиль лежал у ног Гарольда: застежки его шлема лопнули от напряжения и шлем свалился с головы. Король уже было хотел поразить его, но, взглянув на рыцаря, узнал в нем своего прежнего гостя.

Подняв руку, чтобы остановить стремление своих ратников, Гарольд обратился к рыцарю:

— Встань и иди к своим, — сказал он. — Нам некогда брать пленных. Ты назвал меня неверным своему слову рыцарем, но как бы там ни было, я саксонец, я помню, что ты был моим гостем и сражался рядом со мной, а потому дарю тебе жизнь. Иди!

Де-Гравиль не сказал ни слова, но умные глаза его устремились на Гарольда с выражением глубокого уважения, смешанного с состраданием. Потом он встал и пошел медленно, ступая по трупам своих земляков.

— Стой! — крикнул Гарольд, обращаясь к стрелкам, направившим свои луки на рыцаря. — Стой! Человек этот отведал нашего хлеба-соли и оказал нам услугу Он уже заплатил свою виру.

И ни один стрелок не пустил стрелы в норманна.

Между тем едва норманнская пехота, уже начавшая отступать, заметила падение Вильгельма, которого узнала по доспехам и лошади, как с громким, отчаянным криком «Герцог убит» поворотилась и пустилась бежать в страшнейшем беспорядке.

Успех явно клонился на сторону саксонцев, и норманны бы потерпели полное поражение, если бы у Гарольда было достаточно конницы для того чтобы воспользоваться критическим моментом, или если бы сам Вильгельм не удержал бегущих, не отбросил бы шлема и не открыл лица, горевшего свирепым, невыразимым гневом.

— Я еще жив, холопы! — закричал он с угрозой. — Смотрите мне в лицо, вожди, которым я прощал все, кроме трусости! Я страшнее для вас, чем эти англосаксы, обреченные небом на казнь и на проклятие! Стыдитесь! Вы норманны? Я краснею за вас!

Упреками и бранью, ласками и угрозами, обещаниями и ударами герцог Вильгельм успел остановить бегущих, построить их в ряды и рассеять их панику Тогда он возвратился к своим отборным рыцарям и стал следить за битвой. Он заметил проход, который саксонский передовой полк, двинувшись за бегущими, оставил без прикрытия. Он слегка призадумался, и лицо его вдруг заметно просияло. Увидев де-Гравиля, сидевшего опять спокойно на коне, он подозвал его и произнес отрывисто:

— Клянусь небом, мой милый, мы думали, что ты переселился в вечность!. Ты жив и можешь еще сделаться английским графом… Поезжай к Фиц-Осборну и скажи ему следующее; «Смелость города берет…» Не медли ни минуты!

Де-Гравиль поклонился и полетел стрелой.

— Ну, храбрые вожди, — сказал весело Вильгельм, застегивая шлем, — до сих пор шла закуска, а теперь пойдет пир… Сир де-Танкарвил, передай всем приказ: в атаку, на хоругвь!

Этот приказ пронесся по норманнским рядам, раздался конский топот, и все рыцарство Вильгельма понеслось по равнине,

Гарольд угадал цель этого движения. Он понял, что его присутствие нужнее вблизи окопов, чем во главе передового полка. Остановив отряд, он поручил его начальству Леофвайна и еще раз кратко, но убедительно повторил своим ратникам увещание — не расстраивать своего треугольника, в котором заключалась их сила против конницы, да и против численного превосходства противника. Он вскочил на коня и, перескакав с Гасконом обширную равнину, принужден был сделать громадный объезд, чтобы попасть в тыл окопов. Проезжая близ мызы, он заметил в толпе множество женских платьев. Гакон сказал ему:

— Жены ждут возвращения мужей после победы.

— Или будут искать мужей между убитыми, — ответил Гарольд. — Что если мы падем, будет ли кто-нибудь искать нас в грудах трупов?

Он почти не успел произнести этих слов, как увидел вдруг женщину, сидевшую под одиноким терновым кустом, невдалеке от окопов. Король посмотрел пристально на эту неподвижную, безмолвную фигуру, но лицо ее было закрыто покрывалом.

— Бедняжка! — прошептал он. — Счастье и жизнь ее зависят, может быть, от исхода сражения… Дальше, дальше! — воскликнул он. — Сражение приближается в направлении к окнам!

Услышав этот голос, женщина быстро встала и протянула руки. Но саксонские вожди повернули к окнам и не могли, конечно, видеть ее движения, а топот лошадей и грозный гул сражения заглушили ее слабый и болезненный крик.

— Мне пришлось еще раз услышать его голос! — прошептала она и уселась опять под терновым кустом.

Когда Гарольд и Гакон въехали в окопы и сошли с лошадей, громкий клик: «Король, король! за права отцов!» — раздался вдруг в рядах и ободрил тыл войска, на который всей силой напирали норманны.

Плетень был уже заметно поврежден и изрублен мечами норманнов, когда Гарольд явился в самый разгар сражения. С появлением его ход дела изменился: из смельчаков, пробившихся во внутренность окопов, не вышел ни один: люди, лошади и доспехи валились под ударами секир, так что Вильгельм был вынужден отойти с убеждением, что такие окопы и с такими защитниками нельзя одолеть конницей. Медленно спустились рыцари по косогору, а англичане, ободренные их отступлением, готовы были выйти из своих укреплений и пуститься в погоню, если б голос Гарольда не удержал их. Пользуясь этим отдыхом, король велел заняться исправлением плетня. Когда все было кончено, он обратился к Гакону и окружившим танам и сказал с живейшей радостью:

— Мы можем еще выиграть это сражение… нынче мой счастливый день. День, в котором доныне все мои предприятия были всегда удачны. Да, кстати, ведь сегодня день моего рождения!

— Твоего рождения? — воскликнул Гакон с глубоким удивлением.

— Да. Разве ты не знал?

— Нет, не знал… А ведь странно! Ведь нынче же день рождения Вильгельма… Что сказали бы астрологи о таком совпадении?

Забрало скрыло внезапную и ужасную бледность, покрывшую при этом все лицо короля. Загадочное совпадение, виденное им в юности, ожило в его памяти, ему опять представилась таинственная рука из-за темного облака… в ушах снова раздался таинственный голос. «Вот звезда, озарившая рождение победителя!» — опять слышались ему слова Хильды, когда она рассказывала значение сновидения. Послышалась ему загадочная песня, которую тогда пропела ему вала. Эта песнь леденила теперь кровь в жилах, глухо, мрачно звучала она посреди гула битвы.

И главу твою с короною

Силе век не разлучить!

Пока кости хладных трупов

Мирно спят на дне могил

И пылая жаждой мести,

Не тревожат жизни пир.

Если ж солнце в час полночный

Свод небесный озарит

И меж ним и бледным месяцем

Бой ужасный закипит,

Трепещи! Тогда в могилах

Кости мертвых встрепенутся

И, как дух опустошенья,

Над живыми пронесутся.

Шум и крики в отдалении поля, победный клик норманнов, пробудили короля и напомнили ему печальную действительность. В словах, переданных де-Гравилем Фиц-Осборну, заключалось приказание привести в исполнение придуманную заранее хитрость: сделать нападение на саксонский передовой полк и обратиться потом в притворное бегство. Комедия была сыграна так естественно, что, несмотря на приказ короля и на слова Леофвайна, смелые англичане, разгоряченные борьбой и победой, бросились за бегущими, и тем еще запальчивее, что норманны по-видимому, направились туда, где было много скрытых и опасных провалов, в которые саксонцы надеялись загнать их. Эта роковая ошибка случилась в самое время, когда Вильгельм с своими рыцарями был отбит от окопов. С громким хохотом злобной радости указал он им на саксонцев, пришпорил коня и присоединился со своими рыцарями к пуатуинской и булонской коннице, бросившейся в тыл расстроенного отряда. Норманнская пехота повернула назад, а конница, в свою очередь, уже вылетела внезапно из кустарника близь провалов. Непобедимый полк был окружен и смят, а конница давила его со всех сторон.

Одни суррейская и суссекская дружины остались на местах под командой Гурта, но им пришлось идти на выручку товарищей. Их приход прекратил кровавую резню и видоизменил положение дела. Пользуясь знанием местности, Гурт завлек неприятеля на крытые провалы, вблизи его засады. Его погибло такое несметное число, что, по словам летописца, провалы были набиты его трупами вровень с равниной. Однако несмотря на истребление, саксонцы не могли бороться с таким страшным числом своих врагов. В это время отряд под начальством Мартеля занял, по приказанию герцога, пространство, оставшееся свободным между окопами и местом, где происходила борьба, так что когда Гарольд взглянул, все подножие холма было опоясано сталью, и ему не осталось" надежды помочь передовому полку. Он стоял неподвижно и смотрел на происходившее. Только движение рук и подавленные восклицания выдавали сменявшиеся в его сердце надежду и страх. Наконец он воскликнул:

— Молодец Гурт! Храбрый Леофвайн!.. взгляните на их хоругви… вправо,… влево!.. Превосходно, Вебба!.. А, они идут сюда?!.. Клин смыкается… прорезывает себе путь сквозь шеренгу врагов…

Действительно, разрозненные остатки англичан, не имея возможности соединиться, построились в несколько мелких отрядов, в виде неизменного клина, и, подняв щиты над головами, осыпаемые градом стрел, шли с разных сторон к окопам. Перед ними был грозный отряд Мартеля, а сзади их преследовали бесчисленные полчища герцога норманнского. Король не мог терпеть дольше. Он выбрал пятьсот еще довольно свежих и мужественных людей и, приказав остальным стоять твердо, спустился с холма и внезапно ударил в тыл отряда Мартеля, состоявшего наполовину из норманнов и бретонцев.

Эта вылазка была в полном смысле отчаянная, но, сделанная вовремя, она способствовала к отступлению разрозненных саксонцев и прикрывала его. Многие, правда, были отрезаны, но Гурту и Леофвайну удалось прорваться со своими отрядами к Гарольду и вступить в окопы. Вслед за ними ворвались и ближайшие неприятельские ряды, но они тотчас же были вытеснены обратно, при радостных кликах англичан.

Но, к сожалению, спаслось немного удальцов, несмотря на помощь Гарольда, и не оставалось никакой надежды, чтобы оставшиеся еще в живых и разбросанные по равнине отряды, могли присоединиться к ним.

А в этих разбросанных остатках находились едва ли не единственные люди, которые, видя невозможность победы и пользуясь своим знанием местности, спаслись бегством с англосакского поля. Но в окопах никто не унывал. Было уже далеко за полдень, а даже внешние окопы были еще не тронуты. Позиция казалось неприступной, как каменная крепость. Смелейшие из норманнов приходили в уныние при взгляде на холм, от которого был отбит сам герцог. Вильгельм в последней схватке получил несколько ран, и под ним были убиты три лошади.

Множество славнейших рыцарей и баронов заплатили жизнью за свою отвагу в этот печальный день. Вильгельм, после истребления почти половины английского войска, со стыдом и гневом слышал громкий ропот норманнов, при мысли о приступе к высотам, на которых находились остатки неустрашимых врагов. В эту решительную минуту брат герцога, бывший до тех пор в тылу со служителями, следовавшими за ним в поход, выехал в открытое поле, где все отряды приводили в порядок строй. Под белой мантией епископа был тяжелый панцирь. Но шлем не покрывал его головы, в правой руке его был меч, на левой же руке моталась огромная палица на ремне. За Одо шел весь запасной полк, еще не участвовавший в битве и потому не разделявший того ужаса, который был наведен на другие отряды стойкостью саксонцев.

— Что это значит? — воскликнул гневно Одо при виде расстройства воинов. — Вы задумываетесь? В тот момент, когда колосья скошены и вам предстоит только собирать жатву?.. Как?! Вы робеете, вы, потомки Одина?

Смотрите: я еду рядом с братом, без шлема, но с мечом в руке. Вперед же, ратники, вперед и знайте: что кто отказывается служить Богу и государю — негодяй и предатель!

Эти слова, дышавшие негодованием, а также прибытие свежих сил, приведенных прелатом, подняли упавший дух войска.

Вся армия герцога, колонны которой покрывали обширную равнину, дружно двинулись к окопам. Убедившись, что конница не принесет пользы до тех пор, пока не будут разрушены окопы, Вильгельм выдвинул вперед всю тяжелую пехоту и стрелков и приказал им идти на пролом окопов, входы которых были тщательно забиты.

Когда норманны начали выбираться на косогор, Гарольд обернулся к находившемуся близ него племяннику.

— Где твоя секира? — спросил он.

— Гарольд, — ответил мрачно юноша, — я не взял секиры, потому что желаю быть твоим щитоносцем. Ты должен до конца сражения иметь обе руки свободными для секиры, а щит стеснил бы тебя. Бейся же ты, а я буду закрывать тебя.

— Значит, ты в самом деле любишь меня, сын Свена, а я, признаюсь откровенно, иногда сомневался в этом.

— В таком случае ты был не прав, — возразил Гакон, устремив свой грустный взгляд на дядю. — Ты был не прав, потому что я люблю тебя, люблю себя, как свою жизнь! Вместе с твоей жизнью прекратится и моя: закрывая грудь Гарольда, щит Гакона будет защищать его собственное сердце!

Король с чувством сжал руку этого прекрасного, но уже обреченного роком на смерть, юношу.

— Бедный мальчик! — проговорил задумчиво Гарольд. — Я бы сказал тебе на это, что тебе еще рано умирать, но к чему жизнь, если нам суждено быть побежденными и кто знает, не пожалеют ли многие, что пережили этот печальный день.

Глубокий вздох вырвался из груди Гарольда, но он постарался подавить волнение и кинулся на окопы, над которыми заблестел шлем. Очутиться около врага, сразить его было для короля делом одного мгновения, но шлемы следуют за шлемами, неприятели идут один вслед за другим, как стая голодных волков. Туча метких стрел носится по воздуху и поражает англосаксов. Напрасно последние совершают чудеса храбрости! Напрасны все их усилия! Норманны мужественно подвигаются вперед. Передние ряды падают под секирами саксонцев. Но на место павших, являются новые тысячи, и первый ряд окопов взят. Он пробит натиском и завален трупами.

— Смелее, мои бароны! — раздается голос герцога.

— Да-да, смелее, сыны Одина! — вторит вслед за ним как эхо Одо.

Первого окопа как не бывало. Саксонцы отстаивают вершок за вершком, шаг за шагом. Но многочисленность врагов заставляет их отступить во второй окоп. Но и тут продолжается то же самое, та же борьба, тот же крик и рев… Вот и второй окоп сокрушен, как и первый. Саксонцы запираются в третий… вот перед норманнами гордо развивается хоругвь короля саксонского. Золотое шитье и таинственные каменья горят в лучах заходящего солнца. Вокруг Гарольда собрались последние остатки английских сил — запасной полк: герои, не испытавшие еще поражения, свежие и не утомленные еще сражением. Окопы здесь толще и плотнее, крепче и выше, — перед ними сам Вильгельм останавливается в нерешительности, а Одо подавляет восклицание, неприличное его устам.

Перед самой хоругвью, впереди ее защитников, находились Гурт, Леофвайн, Гарольд и Гакон. Король, волнуемый мрачным предчувствием, опирался на секиру, потому что он был сильно изранен во многих местах и кровь сочилась сквозь кольца и швы его доспехов.

— Живи, Гарольд, живи! Пока ты жив, врагу не одолеть, не покорить Англию.

Стрелков в английском войске было немного, с самого начала битвы большая часть их находилась в авангарде, а те, которые остались в окопах, давно уже остались без стрел, и неприятель мог на мгновение приостановить действия, чтобы перевести дух. А между тем норманнские стрелы продолжали по-прежнему сыпаться как град. Но герцог заметил, что все они втыкались в высокий плетень, не нанося желаемого вреда.

Он призадумался и призвал трех стрелецких начальников.

— Разве вы не видите, — сказал им герцог, — что ваши стрелы и сулицы без пользы вонзаются в ивовый плетень? Стреляйте вверх, и пусть стрелы падают в окопы сверху, как месть духов, — прямо с неба!.. Эй, стрелок, подай сюда лук… Вот так!

Не сходя с коня, Вильгельм натянул лук, и стрела, взвившись вверх, опустилась в самую середину запасного полка, вблизи хоругви.

— Пусть хоругвь будет нам мишенью, — проговорил серьезно герцог.

Стрелки удалились, и через несколько минут железный дождь полился на головы саксонцев и датчан, пробивая их кожаные шапки и железные шлемы. Внезапность заставила их взглянуть вверх. Тяжелый стон многих людей раздался из окопов.

— Теперь, — сказал Вильгельм, — им остается одно: или закрывать себя щитами, оставляя секиры без употребления, или разить и гибнуть под стрелами… Теперь скорее на окопы! На той хоругви я уже вижу ожидающую меня корону!

Однако англичане все еще стоят непоколебимо за толстыми и плотными плетнями, никакое оружие не устрашает их, кроме стрел. Каждый враг, дерзающий взбираться на окоп, в то же мгновение падает к ногам испуганных коней. Между тем солнце склоняется все ниже и ниже к багровому горизонту, и скоро, скоро наступит ночь.

— Мужайтесь! — кричит Гарольд. — Держитесь только до ночи — и вы спасены!.. Еще час мужества и вы спасете отечество.

— Гарольд и Англия! — раздается в ответ. Отраженный опять, герцог норманнский решается еще раз прибегнуть к своей ужасной хитрости. Он заметил часть окопа, более отдаленную от Гарольда, ободряющий голос которого, несмотря на гул битвы, не раз уже доносился отчетливо до ушей Вильгельма. В этом месте окоп был слабее и грунт немного ниже. Но его оберегали люди, на опытность которых Гарольд мог вполне рассчитывать, — то были англодатчане его графства в восточной Англии. Туда-то герцог отправил отборный отряд пехоты, и отряд стрелков. В то же время брат его повел отряд рыцарей, под начальством Рожера де-Богена, на соседние высоты (где в настоящее время находился городок Бетль), для наблюдения и содействия этому плану.

Подступив к назначенному месту, пехота после краткого, но отчаянного боя успела сделать в укреплениях большой пролом. Но эта временная удача не сломила, а, напротив, усилила упорство осажденных, и неприятель, теснясь вокруг пролома, валился под их секирами. Наконец тяжелая норманнская пехота начинает, видимо, колебаться и подаваться назад… еще немного времени, и она начинает отступать в беспорядке по косогору. Одни только стрелки продолжают бодро стоять на половине косогора. Англичанам кажется, что им будет нетрудно уничтожить этот отряд… они не могут противиться искушению. Измученные и озлобленные тучей стрел, от которых им нет никакой защиты, англодатчане бросаются вслед за норманнской пехотой и, пылая желанием изрубить стрелков, оставляют провал без прикрытия.

— Вперед! — восклицает герцог, заметив их оплошность и поскакав к провалу.

— Вперед! — повторяет брат его. — Вперед. Мертвые восстали из могил и несут гибель и смерть живым!

Воодушевленные этими воззваниями, бароны и рыцари кипят отвагой и следуют за Вильгельмом и Одо. Но Гарольд уже у провала и собрал горсть удальцов, готовых восстановить разрушенные укрепления.

— Смыкай щиты! Держись крепче! — кричит король. Перед ним на прекрасных боевых конях очутились Брюс и Гранмениль. Увидев Гарольда, они направили на него свои дротики, но Гакон закрывал его щитом. Схватив секиру в обе руки, король взмахнул ею — и крепкий дротик Гранмениля разлетелся вдребезги, он взмахнул еще раз — и конь Брюса грохнулся с разбитым черепом на землю, увлекая за собой и всадника.

Но удар меча де-Лаци перерубил щит Гакона и принудил самого молодого витязя упасть на колени.

Со сверкающими мечами и разнося повсюду смерть и ужас, норманны пытаются войти в пролом.

— Голову, береги голову! — слышится королю отчаянный крик Гакона.

При этом предостережении Гарольд поднимает свои сверкающие глаза… Но что же вдруг останавливает его? Зачем он выпускает из рук грозную секиру? В тот самый момент, как он взглянул наверх, опустилась со свистом стрела, прямо ему в лицо, и вонзилась в его отважный глаз.

Король зашатался, отскочил назад и упал к подножию своей хоругви. Дрожа от боли, он схватывает и переламывает древко стрелы, но острие осталось в глазу. Гурт с отчаяньем наклонился над братом.

— Продолжай битву! — произнес Гарольд чуть слышным голосом, — старайся скрыть мою смерть от войска!.. За свободу!.. За спасение Англии!.. Горе!.. Горе нам!..

Собрав последние усилия, король вскочил на ноги, но почти в то же мгновение свалился опять, но на этот раз уже мертвым.

В то же время дружный напор норманнской конницы к хоругви опрокинул целый ряд ее защитников и завалил ими тело сраженного короля.

Первым был сражен несчастный Гакон. Шлем молодого человека был разрублен пополам, лицо его струилось кровью, но и в бледности смерти оно сохранило выражение того же невозмутимого спокойствия, которым отличалось при жизни. Он упал головой на грудь Гарольда, с любовью прижал свои губы к щеке короля и, глубоко вздохнув, переселился в вечность.

Отчаяние придало Гурту почти нечеловеческую силу. Попирая ногами тела павших родственников и товарищей, молодой вождь гордо стал один против всех рыцарей. Опасность, угрожавшая родной хоругви, заставила собраться вокруг него последние остатки воинства, и их мужество еще раз отразило напор норманнов.

Но укрепление было уже почти в руках врагов. Везде развевались по воздуху их хоругви. Высоко над всеми сверкала грозная палица герцога и блестел меч Одо. Ни один англичанин не думал искать себе спасения в бегстве. Окружив подножие очарованной хоругви, они все были перебиты, но дорого продали свою жизнь и свободу. Один за одним пали под родным знаменем дружинники Гарольда и дружинники Хильды. За ними пал Сексвольф. Пал и отважный Годрит, искупив геройской смертью свое юношеское пристрастие к Нормандии. Затем был убит последний из кентских храбрецов, прорвавшийся из расстроенного передового полка к окопам, — прямодушный и неустрашимый Вебба.

И в этот даже век, когда в жилах каждого тевтонца текла кровь Одина, один человек мог удерживать напор целого полка. С изумлением, смешанным с ужасом, видели норманны сквозь толпу, тут, перед самыми головами своих коней, одного витязя, под секирой которого разлетались дротики и валились шлемы, а там, под сенью хоругви, окруженного грудой трупов, другого, еще более грозного, непобедимого среди общего падения его сподвижников. Первый пал, наконец, под ударом Рожера де-Монтгомери. Так пал неизвестный норманнскому певцу, воспевшему в своей поэме его подвиги, молодой и прекрасный Леофвайн. И в смерти, как при жизни, беспечная улыбка озаряла его прекрасное лицо. Но другой продолжал еще защищать с неистовством берсеркера очарованную хоругвь, которая развевалась по воздуху со своим таинственным изображением разящего витязя, окруженным драгоценными камнями, украшавшими некогда венец Одина.

— Предоставляю тебе честь сбить это роковое знамя! — воскликнул герцог, обращаясь к одному из своих любимейших рыцарей, Роберту де-Тессену.

Молодой рыцарь с восторгом кинулся вперед. Но не успел он прикоснуться к знамени, как секира неукротимого его защитника покончила его земное поприще.

— Колдовство! — воскликнул барон Фиц-Осборн. — Нечистая сила! Это не человек, а сатана!

— Пощади его… пощади храбреца! — кричали в один голос Брюс, д’Энкур и де-Гравиль.

Глаза герцога блеснули гневно на осмелевших просить о пощаде, и они погнали своего бегуна по трупам павших в сопровождении Туссена, несшего за ним священную хоругвь. Вильгельм подъехал к подножию хоругви, и между герцогом-рыцарем и саксонским витязем закипел жестокий, но непродолжительный бой. Но и тут смелый витязь пал не от меча норманна, а от истощения сил и потери крови, струившейся из сотни ран, и клинок герцога вонзился уже в павший труп.

Таким образом последним у хоругви пал самый любимый брат Гарольда, благородный и неустрашимый Гурт.

Наступила ночь. Первые звезды сверкнули на небе. Разящий витязь был низвержен и на том самом месте, где в настоящее время стоит среди стоячих вод полуразрушенный жертвенник храма битвы*, водрузился блестящий драгон, украшавший древко хоругви Вильгельма норманнского.

Battle-Abeu, основанная Вильгельмом на месте гастингской битвы и так названная в память ее. Близ нее возник впоследствии городок Battle.

ГЛАВА IX

Под своим знаменем, среди груд мертвых тел, велел Завоеватель разбить палатку и начал пировать со своими баронами. Между тем по всей роковой равнине дымились факелы, походившие на блуждающие болотные огоньки: герцог позволил саксонским женам подбирать тела своих мужей.

В самый разгар веселья в палатку вошли два отшельника, грустные лица и грубые одежды которых составляли резкую противоположность с радостью и великолепием пирующих.

Они подошли к Завоевателю и преклонили перед ним колена.

— Вставайте, сыновья Одина! — проговорил герцог мягко. — Мы ведь тоже его сыновья и пришли сюда не затем, чтобы затронуть ваши права, а, напротив, отомстить за оскорбление храма. Мы уж дали обет построить на этом месте храм, который превосходил бы своим великолепием все существующие теперь в Англии. В нем будут непрестанно молиться о храбрости норманнов, павших в этом сражении. Будут приносить жертвы за здравие мое и моей супруги.

— Эти праведные мужи, вероятно, проведали о твоем намерении, — заметил Одо насмешливо, — и явились сюда, чтобы выпросить себе кельи в будущем храме.

— Вовсе нет, — возразил Осгуд печально, самым варварским образом подражая норманнскому языку. — Наш вельтемский храм, украшенный щедротами короля, побежденного тобой, так нам дорог, что мы не желаем оставить его. Мы только просим позволения похоронить тело нашего благодетеля в нашем священном храме.

Герцог нахмурился.

— Видишь ли, — подхватил Альред, показывая кожаный мешок. — Мы принесли с собой все наше золото, потому что не доверяли этому дню.

С этими словами отшельник высыпал блестящие монеты на пол.

— Нет! — воскликнул Вильгельм упрямо. — Мы не возьмем и золота за труп клятвопреступника… Нет, если б даже Гита, мать узурпатора, согласилась взвесить труп сына этим сверкающим металлом, мы не допустили. бы, чтобы проклятый был похоронен… Пусть хищные птицы кормят им своих птенцов!

В собрании раздался говор, наемники, упоенные дикой радостью победы, выражали свое одобрение словами

герцога, между тем как большинство норманнских баронов и рыцарей, дали волю своему великодушному негодованию.

Но взгляд Вильгельма оставался все таким же суровым. Этот мудрый политик сообразил, что он может оправдать конфискацию всех английских земель, которые он обещал раздать своим вельможам, только тогда, когда докажет, что действительно считал дело короля Гарольда неправым, и заклеймит его память проклятием.

Ропот умолк, когда какая-то женщина, незаметно последовавшая за отшельниками в палатку, легкими, поспешными шагами подошла к герцогу и проговорила тихим, но внятным голосом:

— Норманн! Говорю тебе именем государыни английской, что ты не смеешь причинить такую вопиющую несправедливость герою, который пал, защищая свою отчизну.

Она откинула покрывало с лица. Прекрасные волосы ее, блестевшие как золото при свете бесчисленных лампад, рассыпались По плечам, и глазам изумленных пришельцев представилась такая красота, подобия которой не было во всей Англии. Всем казалось, что они видят перед собой какое-то неземное существо, явившееся для того чтобы карать их.

Только два раза в жизни должна была видеть Юдифь норманнского герцога. Первый раз она видела его, быв почти еще ребенком, когда, выведенная из своей задумчивости звуками труб, сбежала с холма, чтобы полюбоваться на приближающуюся, блестящую кавалькаду. Теперь же ей пришлось стоять с ним лицом к лицу в час его торжества, среди развалин Англии на Сангелакском поле. Повлекло ее сюда желание спасти от позора память умершего героя.

Смело стояла она, со смертельно-бледным лицом и сверкавшими глазами перед Завоевателем и надменными баронами, которые громко выражали свое одобрение ее словам.

— Кто ты такая? — спросил герцог, если не оробевший, то чрезвычайно удивившийся. — Мне кажется, что я уже видел твое лицо прежде? Не жена ли ты Гарольда или, может быть, сестра?

— Государь, — ответил Осгуд, — она была невестой Гарольда. — Брак их не состоялся, потому что законы наши не могли одобрить его, так как они находились в запрещенных степенях родства.

Из среды пирующих выступил Малье де-Гравиль.

— О, повелитель мой! — воскликнул он. — Ты обещал мне графства и поместья. Вместо этих наград, не заслуженных мной, позволь мне отдать последнюю честь телу павшего витязя Гарольда: он только что сегодня спас мне жизнь? Прикажи же мне отблагодарить его за это — хоть могилой, если уж я ничего больше не могу сделать для него.

Вильгельм молчал. Однако ясно высказанное желание всего собрания, а быть может и врожденное его великодушие, одержали наконец верх. Великая, благородная душа его все-таки не погрязла еще совсем в омуте деспотизма и злобы.

— Ты не напрасно обратилась к норманнским рыцарям, — проговорил он, кротко обращаясь к Юдифи. — Твой упрек был справедлив, и я раскаиваюсь в своей несправедливости… Малье де-Гравиль! Твоя просьба уважена. Предоставляю тебе выбрать место погребения человека, не подлежащего больше суду человеческому, и распорядиться его похоронами.

*  *  *

Пиршество кончилось. Вильгельм Завоеватель спал крепко, окруженный рыцарями, которые мечтали о будущих баронствах. Поле все еще было озарено печальным светом факелов, а тихий ночной воздух оглашался рыданиями и стонами жен павших саксонцев.

Малье де-Гравиль, сопровождаемый вельтемскими отшельниками и факельщиками, искал тело короля Гарольда, но безуспешно. Свет луны, тихо плывшей по небу, смешивался с красноватым пламенем факелов, как бы желая способствовать его поискам.

— Быть может, мы уже проходили мимо тела короля, но не узнали его, проговорил Альред с унынием. — Саксонские жены и матери одни могут узнать своих мужей и сыновей, обезображенных ранами, — по некоторым знакам, которые неизвестны чужим*.

— Понимаю! — воскликнул норманн. — Ты говоришь о заговорных словах и рунах, которые ваши ратники выжигают на груди.

— Да, — ответил отшельник, — поэтому я и жалею, что мы потеряли из виду нашу молодую проводницу.

Во время этого разговора искавшие повернули к палатке герцога, отчаиваясь в успешности своих поисков.

— Взгляните туда, к палатке! — воскликнул вдруг Малье де-Гравиль, какая-то женщина ищет там кого-нибудь из близких ей. Pardex, сердце мое обливается кровью, когда я вижу, как она напрягает все силы, чтобы перевернуть тяжелых мертвых!

Отшельники подошли к женщине, и Осгуд закричал радостно:

— Да это прекрасная Юдифь! Идите сюда с факелами, скорее, скорее!

Тела тут были свалены в груды, чтобы очистить место для знамени и палатки Вильгельма Завоевателя. Женщина молча продолжала свои поиски, довольствуясь лунным сиянием.

Увидя приближающихся, она нетерпеливо махнула рукой, будто ревную умершего. Но, не желая их помощи, она и не противилась ей. С тихим стоном опустилась Юдифь на землю, чтобы наблюдать за ними. Печально качала она головой, когда освещались лица мертвых. Наконец багровый свет упал на гордое и грустное лицо Гакона.

Саксонские хроники подтверждают, что мертвые узнавались по особым знакам и девизам, выжженным на груди или руках.

— Племянник короля! — воскликнул де-Гравиль. — Следовательно, король здесь же, вблизи.

Отшельники сняли шлем с другого трупа. С ужасом и грустью отвернулись все при виде страшно обезображенного ранами лица, Юдифь дико вскрикнула, взглянув на него пристальнее. Она вскочила, сердито оттолкнула отшельников и наклонилась над мертвым. Оттерев своими длинными волосами с его лица запекшуюся кровь, она дрожащей рукой стала расстегивать панцирь.

Рыцарь стал возле нее на колени, чтобы помочь ей.

— Нет, нет! — простонала она. — Он теперь мой, мой! Руки ее обагрились кровью, когда ей наконец, после страшных усилий, удалось снять панцирь, так как вся туника была окровавлена. Она расстегнула последнюю и увидела над сердцем, переставшим биться навсегда, слово «Юдифь», начерченное старинными саксонскими письменами. Под ним было другое слово: «Англия».

— Видите вы это? — произнесла она потрясающим душу голосом.

Обняв мертвеца, она начала осыпать его поцелуями и называла его самыми нежными именами, как будто он мог слышать ее.

Присутствующие догадались, что поиски окончились и что глаза любви узнали мертвого.

— Исполнились-таки предсказания Хильды, — простонала бедная девушка, исполнилось обещанное, и мы соединены навеки, о мой Гарольд!

И она с нежностью склонила голову на грудь падшего героя.

Прошло много времени, а девушка продолжала лежать в состоянии полной неподвижности.

Удивленный донельзя этим обстоятельством, рыцарь, отошедший было в сторону, приблизился к ней, но тотчас же отступил назад с восклицанием сострадания и ужаса.

Юдифь была мертва.

Страдания, омрачившие молодость девушки, уже давно повлияли на ее организм, а страшная кончина короля англосаксов, которого она так пламенно любила, порвала и совсем слабые узы, связывавшие ее с землей.

*  *  *

В Вельтемском храме, в восточном конце галереи, долго еще показывали гробницу последнего англосакского короля, с трогательной надписью: «Harold Infelix»*. Норвежский летописец, Вильгельм де-Пуатье, говорит, однако, что не под этим камнем обратилось в прах тело героя, с именем которого связано столько исторических воспоминаний.

— Пусть труп его охраняет берег, который он во время жизни защищал так отчаянно, — сказал Вильгельм Завоеватель. — Пусть волны морские поют ему вечно похоронную песнь и опоясывают его могилу, между тем как дух его будет бодрствовать над землей, перешедшей теперь к норманнам!

Малье де-Гравиль, знавший, что Гарольд сам не мог избрать себе лучшего места погребения, более соответствовавшего ему, как истинному патриоту, был полностью согласен с этими словами герцога, так как рыцарь принял таившуюся в них насмешку за чистую монету.

Если б Гарольд был похоронен в Вельтемском храме, то его снова разлучили бы с дорогой невестой, умершей на его груди. В могиле же возле моря, под необъятным сводом неба, она могла покоиться с ним, убаюкиваемая вечной песнью волн.

Малье де-Гравиль, не лишенный поэтического чувства и тонкого понимания любви, как и большинство норманнских рыцарей, способствовал этому соединению после смерти любящих сердец, которые всю жизнь были разлучены. Таким образом вельтемская гробница заключала в себе просто имя, между тем как Гарольд и Юдифь были похоронены на берегу морском, в том самом месте, где

Вильгельм Завоеватель сошел со своего корабля, чтобы завоевать Англию.

Восемь веков канули с тех пор в вечность. Что же осталось от норманна-героя и саксонского витязя? Маленькая урна, вместившая в себе прах Завоевателя**, опустела, но дух последнего саксонского короля все еще охраняет берег, паря над ропщущими волнами. Не огорчайся, великий дух саксонского Гарольда, если ты видишь, что свободные люди удачнее борются против насилия и побеждают вооруженный обман, поддерживающий неправое дело!

Гарольд Несчастный.

** Завоеватель был похоронен при Gemiticen’a. Урна с его прахом была вырыта в последнее время. Над гробницей была следующая подпись: «Prex mognus parva jaset lie Guilieltus in urna, jufficit et magno parva Domus Domino» (В маленькой урне лежит Вильгельм, великий король; достаточно это маленькое помещение для самого могучего властителя).

Примечания

АНГЛОСАКСЫ И АНГЛИЯ

В древнейшие века Великобритания, называвшаяся «страной зеленых гор», была заселена двумя народами кельтского племени: гаэллами и бриттами. Первые, впоследствии теснимые бриттами, удалились в Шотландию и сделались там известными под названием скоттов и пиктов.

Между тем бритты были покорены Цезарем, и земли их вошли в состав римских владений. Скотты же и пикты сумели отстоять свою независимость и, мало того, не раз тревожили как своих старых врагов, так и их завоевателей.

В эпоху переселения народов Италия, изнемогая в борьбе с полчищами Алариха и Аттилы, призвала на помощь свои легионы, занимавшие Британию. Но по удалении римлян, бритты не могли уже бороться с грозными пиктами и скоттами, лишившись под игом своего прежнего мужества. Кроме того, их терзали внутренние междоусобия, и они последовали совету своего вождя Вотигера просить поддержки у северных германцев, обитавших на берегах Эльбы и Везера и известных под общим именем саксонцев или, иначе, англосаксов. Соблазненные обещаниями вознаграждения, двое витязей,

Генгист и Горза, явились на помощь бриттам и отразили их врагов. Но вслед за этим они вознамерились подчинить себе и бриттов. Бритты в отчаянии взялись за оружие, но англосаксы, постоянно подкрепляемые приходившими единоплеменниками, сломили их и основали на их земле семь государств. В IX веке эти государства соединились в одно под властью короля Эгберта и получили общее название «Англия». По смерти Эгберта англосаксам пришлось вступить в борьбу с народами севера, а именно с датчанами, норвежцами и норманнами, ужасавшими своими набегами всю Западную Европу. Первыми напали на Англию датчане. Они скоро покорили ее, но от этого унижения ее избавил Альфред Великий. Однако потомки Альфреда не имели его ума и энергии, они позволили датчанам утвердиться в Англии и даже платили им дань.

Возмущенный наконец хищничеством пришельцев, король Этельред решился покончить с ними, и вот, когда те не ожидали нападения, саксонцы напали на них и умертвили. Но этот поступок сильно раздражил Свена, короля датского, сестра которого погибла в этой резне. Он пришел с войском, принудил Этельреда бежать в Нормандию и сел на престол англосаксов. Саксонцы покорились, но ненависть к датчанам продолжалась до восшествия на престол Свенова сына, умного Канута, сумевшего примирить оба народа. К сожалению, сыновья Канута Гарольд и Гардиканут не походили на него характером, и притесняемые саксонцы, руководимые Годвином, низвергли датчан и возвели на престол являющегося в этом романе сына Этельреда, Эдуарда Исповедника. Хотя в ту эпоху, к которой принадлежит этот роман, большая часть саксонцев исповедовала христианскую веру, но в их понятиях, обычаях и привычках оставалось еще много языческого. Так, веря в великие истины христианской религии, они в то же время не могли еще отрешиться совсем и от своих прежних верований в существование и могущество Одина и Тора, что можно было видеть из того, что даже знатные люди, разговаривая между собой, употребляли языческие выражения и даже клялись именами Одина и других богов севера. Разумеется, это зависело главным образом от их постоянных сношений с датским племенем, поселившимся в Англии, хотя и принявшим христианство, но на самом деле остававшимся еще в полном смысле языческим.

НОРМАННЫ

Скандинавский полуостров еще в глубокой древности был населен народами германского племени, от которого происходили и англосаксы. Эти народы готы, даны, свеи и норвежцы — были известны под именем датчан, но еще более под именем норманнов, то есть людей севера. Они разделялись на мелкие племена под управлением наследственных королей. Обитая в стране почти бесплодной и терпя часто голод, скандинавы волей-неволей должны были искать средства к существованию вне своего отечества. Множество лесов, покрывавших полуостров, и близость моря способствовали, как нельзя более, возникновению морского разбоя. Предводимые смелыми конунгами и викингами, скандинавы очень часто совершали опустошительные набеги на Францию, Англию, Германию, Италию и другие страны. В особенности от их частых и страшных посещений страдала Франция. Управляемая слабыми королями Меровингского дома и терзаемая несогласием вельмож почти независимых, Франция в течение долгого времени принуждена была смотреть, как ее лучшие города подвергались разорению, не имея сил наказать дерзость пиратов. Даже самый Париж попадал несколько раз в их руки. Наконец, спустя долгое время, король французский Карл Простой, тронутый бедствием народа, решился на важный шаг. Он вступил в переговоры с Роллоном, предводителем норманнов, разорявших в то время Францию, предложил ему руку своей дочери Жизлы и обещал дать ей в приданое Нейстрию с условием, чтобы тот принял христианство и обязался защищать Францию от своих соотечественников. Роллон согласился и, сделавшись первым герцогом Нормандии, добросовестно исполнил заключенный договор. Скандинавы, еще долго наводившие ужас на другие государства, перестали опустошать Францию, и в церквах ее умолкли наконец грустные молитвы: «Спаси нас, Господи, от ярости норманнов».

Герцог Ру, герой баллады Тельефера, Рольф Основатель упоминаемый в романе, и Роллон — одно и то же лицо.

Сподвижники Роллона, поселившись во Франции, сделались тоже христианами, но продолжали поклоняться Одину почти до времен Вильгельма Завоевателя.

Король англосаксов (Бульвер-Литтон)

Эдвард Бульвер-Литтон

Король англосаксов

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Норманнский гость, саксонский король и датская пророчица

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

ГЛАВА V

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Ученый Ланфранк

ГЛАВА I

1.

2.

3.

4

5.

6.

7.

8.

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Семейство Годвина

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

ГЛАВА V

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Языческий жертвенник и саксонский храм

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

ГЛАВА V

ГЛАВА VI

ГЛАВА VII

ЧАСТЬ ПЯТАЯ Смерть и любовь

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА V

ГЛАВА VI

ГЛАВА VII

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ Честолюбие

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III.

ГЛАВА V

ГЛАВА VI

ГЛАВА VII

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

Король Валлийский

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

ГЛАВА V

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ Судьба

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

ГЛАВА V

ГЛАВА VI

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

Кости мертвецов

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

ГЛАВА V

ГЛАВА VI

ГЛАВА VII

ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ Жертва

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

ГЛАВА V

ГЛАВА VI

ГЛАВА VII

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Норманнский гость, саксонский король и датская пророчица

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Ученый Ланфранк

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Семейство Годвина

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Языческий жертвенник и саксонский храм

ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Смерть и любовь

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
Честолюбие

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
Судьба

ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ
Жертва

ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ
Норманнский искатель и норвежский морской король

ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ
Гастингская битва