КОРМИЛИЦА.
ОЧЕРКЪ.
править
I.
правитьВъ началѣ января 18… года мнѣ минуло пять лѣтъ. Мы жили тогда въ городѣ.
Очень живо помню я свою дѣтскую. Это была небольшая комната о трехъ маленькихъ и невысокихъ окнахъ, выходившихъ на дворъ. Свѣтло бывало здѣсь только по утрамъ въ солнечные дни. У одной стѣны стояла моя кроватка съ высокими, какъ у ящика, стѣнками; у противоположной стѣны, на двухъ большихъ сундукахъ, поставленныхъ рядомъ и покрытыхъ старымъ ковромъ, спала моя нянюшка Фіона. Худая, малорослая, немножко косая и добрая-предобрая, няня моя была вдова нашего повара Никиты. Ходила она по городскому, въ платьяхъ — всегда въ темненькихъ, съ платкомъ на головѣ. У Фіоны была доченька Лиза, годами двумя старше меня, хорошенькая, обстриженная въ кружекъ, съ глубокимъ рубцомъ на лбу. Она часто играла со мной. Самымъ любопытнымъ для меня предметомъ въ дѣтской былъ небольшой сундучекъ няни съ висячимъ гремучимъ замкомъ. Я очень любилъ смотрѣть, когда она отпирала его и шарила въ немъ. Ничего не хранилось въ сундучкѣ хорошаго, но занимала меня его разборка. На крышкѣ были налѣплены клейстеромъ и жеванымъ хлѣбомъ разныя картинки: портретъ какого-то генерала въ шляпѣ съ перомъ и десятка два изображеній румяныхъ барынь съ букетами въ рукахъ и въ токахъ въ родѣ круглыхъ пироговъ — съ конфектъ и съ синихъ помадныхъ банокъ. Поверхъ генерала былъ наклеенъ гербъ съ Московскихъ вѣдомостей. Съ правой стороны была въ сундукѣ узенькая перегородочка съ особенной крышкой. Тутъ хранились у няни всѣ мелочи: куски чернаго воску, ножницы, обгрызки сахару, подсолнечныя семячки въ бумажкѣ, свернутой трубочкою, мѣдный наперстокъ, деревянный игольникъ, клубочки нитокъ на птичьихъ горлышкахъ, насыпанныхъ горохомъ…. Я любилъ побрякивать этими клубочками. На днѣ ящика, подъ разнымъ ситцевымъ и холщевымъ тряпьемъ, лежалъ коричневый шелковый мѣшечекъ, въ которомъ няня берегла всѣ свои деньги. Иногда она вынимала его и пересчитывала серебряную мелочь и мѣдные гроши; были у нея и двѣ синія ассигнаціи, завернутыя въ клочокъ исписанной, затасканной бумажки. Случалось, Фіона брала изъ кошелька своего полтинникъ или другую серебряную монету, показывала мнѣ и говорила: «А вотъ и твой полтинникъ! Помнишь? что маменька-то пожаловала тебѣ, чтобы далъ мнѣ на именины».
Особенно была мнѣ мила моя дѣтская, когда въ ея маленькія окна глядѣло радостное утреннее солнце. Если, проснувшись, я видѣлъ, что день ясный, солнечный, мнѣ было веселѣе вставать и вовсе не хотѣлось нѣжиться. Только раза два, бывало, закроюсь съ головой стеганымъ одѣяломъ и воображаю себѣ, что вотъ это ночь. Мѣста въ одѣялѣ, съ которыхъ сбилась вата, просвѣчивали, и я представлялъ ихъ себѣ звѣздами. Потомъ начну понемножку пропускать свѣтъ подъ одѣяло, и звѣзды начнутъ меркнуть; а какъ открою все лицо, такъ значитъ солнце взошло.
Нѣкоторое время меня очень смущала полоумная нищая Васюха, которая являлась почти каждое утро подъ окнами дѣтской, стучала въ окно своею длинной палкой и грубымъ басомъ кричала: «Копѣечку, Христа ради»! я громко взвизгивалъ, начиналъ дрожать всѣмъ тѣломъ и пряталъ голову подъ подушку. Отецъ велѣлъ гонять Васюху, чтобы не пугала ребенка; но за ней никакъ не могли углядѣть, и она продолжала наводить тѣнь на ясныя солнечныя утра моего младенчества. Понятно, что я никогда не могъ отъ страха разсмотрѣть ее хорошенько; но она мнѣ представляется до сихъ поръ очень живо: долговязая, тощая, вся оборванная, грязная, глаза разбѣгаются, космы пыльныхъ волосъ нависли на лобъ и на щеки, руки длинныя, костлявыя, за спиной большой мѣшокъ. Однажды няня вздумала прогнать ее, и насилу спаслась отъ ея палки. Потомъ Васюха вдругъ перестала ходить, и нянюшка разсказала мнѣ, что она взбѣсилась, стала кусаться, какъ волкъ, и ее посадили на цѣпь. Послѣ этого извѣстія нельзя уже было, когда я начиналъ упрямиться и плакать, стращать меня, что отдадутъ плаксу Васюхѣ, и она унесетъ меня въ своемъ мѣшкѣ. Фіона выдумала тогда какого-то мужика съ бородой и съ желѣзными зубами, котораго называла Шарабаркой. «Поплачь еще, поплачь! говорила она: отдамъ тебя Шарабаркѣ на желѣзные зубы»!
Представляя восходъ солнца своимъ одѣяломъ, я вижу, бывало, что няня принесла уже ярко блестящій, круглый мѣдный тазъ и умывальникъ и вынимаетъ изъ комода бѣлое полотенце съ красными концами. Пора вставать! Я весь дрожу отъ холода, когда няня умываетъ меня, вытираетъ, одѣваетъ и потомъ чешетъ слегка намоченные волосы мои бѣлымъ частымъ гребнемъ. Вотъ, наконецъ, я и совсѣмъ снарядился: на мнѣ голубая шерстяная рубашка, обшитая по краямъ золотымъ шнурочкомъ, подпоясанная тканымъ пояскомъ съ молитвой, и красные сафьянные сапожки. «Ну, иди къ тетушкѣ»!
Комната тетушки, рядомъ съ дѣтской, такая теплая, такая уютная! Тетушка Катерина Михайловна была родная сестра моего отца, старая дѣвица; ходила всегда въ бѣломъ чепцѣ съ узенькимъ кружевомъ, въ бѣломъ воротничкѣ, въ черномъ платьѣ, въ темной шали; на рукѣ мотался у нея бисерный четыреугольный мѣшокъ съ платкомъ и табакеркой. Тетушка была нехороша собой, и я почти всегда плакалъ, если кто-нибудь изъ домашнихъ или изъ постороннихъ говорилъ, что я похожъ на Катерину Михайловну. Когда я входилъ къ ней поутру, она заставляла меня молиться предъ большимъ кіотомъ, въ которомъ стояло много «Божьяго благословенія». На вѣнчикахъ иконъ висѣли, на шелковыхъ ленточкахъ, стразовые и кипарисные крестики, круглые финифтяные образочки съ русскихъ мощей и, какъ теперь помню, одинъ костяной образокъ, въ видѣ сердечка, съ гроба Господня. Образокъ этотъ принесла тетушкѣ изъ Іерусалима одна старушка-паломница и разсказывала, что одинъ разъ въ годъ, на Святое Крещенье, приходитъ къ Іордану олень-единорогъ, какихъ на свѣтѣ ужь нѣтъ, опускаетъ голову въ воды іорданскія, оставляетъ потомъ на пескѣ свой рогъ, и вотъ изъ этого-то рога сдѣланъ образочекъ. Эта же старушка, которая, по возвращеніи отъ святыхъ мѣстъ, поступила въ монастырь и ходила часто къ тетушкѣ монашенкой, подарила мнѣ поясокъ съ вытканными на немъ словами: «Господи, на Тя уповахомъ». На треугольномъ шкапчикѣ, служившемъ подпорой кіоту, стояла у тетушки хрустальная неугасимая лампадка, а по бокамъ ея крестъ изъ илецкой соли и такой же подсвѣчникъ, къ которому тетушка прилѣпляла восковыя свѣчки. За стеклами кіота, около иконъ, лежали сухія просвиры, кусочки пестраго артуса, бархатная шапочка съ мощей Святителя Митрофанія, прошлогоднее красное пасхальное яичко и стоялъ графинчикъ со святой водой; изъ-за средней иконы выглядывали концы пушистой вербы. Въ шкапчикѣ лежали у тетушки ея книги и нѣсколько фунтовъ церковныхъ свѣчъ въ бумажкѣ. Въ комнатѣ былъ всегда пріятный запахъ воска.
Я зналъ всего двѣ молитвы: «Богородице Дѣво, радуйся» и «Отче нашъ». Тетушка внимательно слѣдила за мной, когда я читалъ ихъ, останавливала меня, чтобы я не торопился, учила креститься, хорошенько. Окончивъ молитвы, я читалъ: «Господи помилуй папеньку, маменьку, тетушку, няню, меня грѣшнаго раба твоего и всѣхъ православныхъ христіанъ», потомъ клалъ три земные поклона и подходилъ здороваться къ тетушкѣ. Тетушка давала мнѣ цѣловать свою руку, на которой, помню, было черненькое колечко съ мощей великомученицы Варвары, цѣловала меня и, обдернувъ на мнѣ рубашку, посылала здороваться съ отцемъ и матерью.
Молодую и хорошенькую мать мою заставалъ я въ столовой, за чайнымъ столомъ, передъ самоваромъ, въ бѣломъ утреннемъ капотѣ. Нянька стояла уже у стола, держась за спинку моего высокаго стула, съ моимъ фартучкомъ въ рукахъ. Отецъ, высокій, съ черными бакенбардами, и небольшой лысиной, сидѣлъ у стола или ходилъ по комнатѣ. Я здоровался съ матерью и съ отцомъ. Отецъ, цѣлуя меня, обыкновенно спрашивалъ: колется ли у него борода? Иногда онъ сажалъ меня къ себѣ на плечо и проходилъ взадъ и впередъ по всѣмъ комнатамъ, пока мать наливала мнѣ чай въ круглую китайскую чашку, подаренную мнѣ тетушкой на именины. Усѣвшись за столъ, я дѣлалъ густую тюрю изъ хлѣба и выкладывалъ ее изъ чашки на блюдечко высокой кучей. Этой тюрѣ у меня было особенное названіе. У отца была какая-то дача, называвшаяся Горой-Маной; часто слышалъ я это имя въ разговорахъ его съ прикащикомъ, и прозвалъ свою хлѣбную тюрю Гора-Мана.
Послѣ чая мнѣ давали побѣгать по комнатамъ. Вообще, изо всего нашего дома я хорошо помню только свою дѣтскую да тетушкинъ уголокъ; остальныя комнаты какъ-то не сохранились у меня въ памяти. Знаю только, что въ гостиной, между двухъ изразцовыхъ печей, стоялъ большой диванъ изъ карельской березы, да въ спальнѣ матери было старинное трюмо. Одинъ темный сукъ въ деревѣ дивана, окруженный тонкими жилками, былъ похожъ на кошачью морду. Это очень меня занимало, такъ же, какъ и два деревянные позолоченные лебедя по бокамъ зеркала, внизу. Винюсь, я много способствовалъ, чтобы позолота ихъ скорѣе облупилась.
Набѣгавшись, я приходилъ къ тетушкѣ, и она сажала меня на скамеечку у своихъ ногъ и заставляла учить азбуку. «А — арбузъ, бе — бесѣдка, ве — ведро» — читалъ я, пока не начинала разбирать меня, зѣвота. «Ну, поди поиграй!» говорила мнѣ тогда тетушка.
До игрушекъ я былъ не охотникъ, и рѣдко бралъ въ руки купленныхъ мнѣ на ярмаркѣ оловяныхъ солдатиковъ и налитаго свинцомъ ваньку-встаньку съ уморительной рожей.
Самымъ лучшимъ удовольствіемъ было для меня разсматривать картинки въ книгахъ. Чаще всего выпрашивалъ и у тетушки большіе кіевскіе Святцы съ изображеніями святыхъ. И не умѣя читать, я зналъ по имени многихъ изъ этихъ уравненныхъ добродѣтелью царей и юродивыхъ, воиновъ и монаховъ. Любилъ я также, чтобы тетушка мнѣ разсказывала что-нибудь объ нихъ. Она охотно соглашалась на мои просьбы, и не разъ слышалъ я отъ нея исторію Екатерины великомученицы, ея ангела, и Алексѣя Человѣка Божія. Я чрезвычайно живо воображалъ себѣ маленькій клевушокъ, въ которомъ жилъ нищимъ Алексѣй Человѣкъ Божій около дома отца своего и питался тутъ, не узнаваемый родителями, ихъ подаяніемъ. Часто прерывалъ я подобные разсказы своими теплыми слезами.
Такимъ образомъ большую часть дня, за исключеніемъ часа прогулки по двору съ Фіоной, проводилъ я съ тетушкой, въ ея комнатѣ. Отецъ по утрамъ бывалъ на службѣ и возвращался только къ самому обѣду. Послѣ обѣда и онъ, и мать отдыхали. Вечеромъ они или сами бывали въ гостяхъ, или у насъ были гости и играли на нѣсколькихъ столахъ въ вистъ и въ бостонъ. Мать часто ласкала меня, но никогда не занималась мною такъ, какъ тетушка. Она сидѣла съ работой у себя въ спальнѣ, и когда я приходилъ къ ней, всегда брала меня на колѣни и нѣжно цѣловала.
Почему-то болѣе другихъ памятны мнѣ тѣ вечера, когда мы съ тетушкой оставались одни дома. Съ этими вечерами связана у меня память о большей части разсказовъ тетушки. Насмотрѣвшись картинокъ, наслушавшись святыхъ исторій, я наконецъ начиналъ зѣвать: меня кормили манной кашей, заставляли молиться и укладывали въ постель. Полусонный крестилъ я всѣ четыре стороны и цѣловалъ золотой свой крестикъ. Няня зажигала между-тѣмъ ночникъ.
Порой, словно во снѣ, мнѣ слышался ночью шелестъ шелковаго платья около моей постельки, я чувствовалъ легкое прикосновеніе мягкихъ локоновъ къ моей щекѣ, и на лбу моемъ тихій поцѣлуй матери.
II.
правитьМеня не мало удивляла работа, за которою я сталъ видѣть мать и тетушку.
Я приставалъ къ тетушкѣ съ вопросами, что выйдетъ изъ этихъ длинныхъ и широкихъ тесемокъ, что она вяжетъ изъ бѣлой бумаги; но она отвѣчала только: «выйдетъ что-нибудь.»
Матери я говорилъ, что крохотныя рубашечки, которыя она шьетъ, будутъ мнѣ не въ пору.
— Да это я не тебѣ шью, отвѣчала мать.
— Кому же?
— Одному маленькому-маленькому ребеночку.
— Какому?
— Ты не знаешь.
— А гдѣ онъ?
— Теперь его у насъ нѣтъ, а скоро будетъ.
— Когда? Завтра?
— Нѣтъ.
— Послѣ-завтра?
— Нѣтъ, и не послѣ-завтра; а скоро.
— Онъ какой, мама?
— Маленькій-премаленькій…. вотъ этакенькій…. и ходить еще не умѣетъ.
— А ползать умѣетъ?
— Нѣтъ, и ползать не умѣетъ…. Вотъ этакенькій.
И мать показывала, какой это будетъ крошечный ребенокъ.
Я съ нетерпѣніемъ ждалъ прибытія этого гостя, о которомъ такъ заботились, что заранѣе шили на него съ утра до вечера.
Однажды вечеромъ, когда я сидѣлъ у тетушки въ комнатѣ и разбиралъ по обыкновенію Святцы, вошла Фіона съ извѣстіемъ, что изъ деревни мужики пріѣхали.
Тетушка спросила:
— А Марина пріѣхала?
— Пріѣхала, отвѣчала Фіона. Сейчасъ сюда прійдетъ…. дѣвочку свою кормитъ.
— Съ собой провезла?
— Какже, сударыня: жалко вѣдь.
Я спросилъ тетушку:
— Какая это Марина?
— Баба изъ деревни, отвѣчала мнѣ тетушка: — она здѣсь жить будетъ — у тебя въ дѣтской.
Это меня и удивило, и огорчило: мнѣ вообразилось, что Марина явилась на смѣну Фіонѣ, къ которой я такъ привыкъ.
— А какъ же няня-то? сказалъ я чуть не со слезами на глазахъ.
— И няня тамъ же останется.
— А гдѣ она спать будетъ — Марина-то?
— Ей кровать поставятъ.
— Лучше бы нянѣ кровать! возразилъ я съ нѣкоторой досадой, а та бы на сундукахъ спала.
— Няня ужь такъ привыкла, отвѣчала тетушка.
— Да зачѣмъ же мнѣ еще другую? допрашивалъ я.
— Нужно, отвѣчала тетушка коротко и неясно.
Посмотримъ, что это за Марина! Признаюсь, я вовсе не радъ былъ новой жилицѣ въ дѣтской; а главное, боялся, не старая ли это брюзга какая.
Съ какимъ любопытствомъ кинулся я въ спальню матери, какъ узналъ, что туда пришла Марина! Къ великому изумленію моему, это была вовсе не старуха; напротивъ — молодая и очень красивая женщина, высокаго роста. Говорила она тихо и кротко — не похожа была на ворчунью.
Скоро могъ я познакомиться съ нею поближе: Марина пришла въ дѣтскую. Тутъ она сѣла къ Фіонѣ на сундукъ, и онѣ принялись разговаривать. Меня Марина приласкала — погладила по головѣ, разобрала мнѣ волосы и поцѣловала въ темячко. Я сталъ около и молча разсматривалъ ее. Она мнѣ очень понравилась: я еще никогда, казалось, не видалъ такихъ хорошенькихъ между крестьянскими бабами. Какіе были у нея добрые глаза! какія свѣжія и румяныя щеки! какіе бѣлые зубы! мнѣ было жаль, что она такъ бѣдно одѣта: рубашка толстая, синій полусушковый сарафанъ въ заплаткахъ.
Марина долго разсказывала нянюшкѣ разныя деревенскія новости. Наконецъ она встала, чтобы пойдти къ своей дѣвочкѣ.
— Да принеси ее сюда! сказала нянюшка: — вѣдь она смирная у тебя никакъ? не кричитъ?
— Смирная, Фіонушка. И все была смирная, а теперь и совсѣмъ не крикнетъ никогда…. словно чуетъ, что съ матерью пришлось разставаться.
Марина ушла; а я тотчасъ приступилъ къ нянѣ съ разспросами.
— Куда же, няня, дѣнутъ эту дѣвочку?
— Назадъ въ деревню отвезутъ.
— А у кого она тамъ жить будетъ?
— У отца да у бабушки.
— Да какъ же поѣдетъ-то? Вѣдь она маленькая.
— Съ бабушкой: бабушка тоже пріѣхала.
— Сюда она не придетъ?
— Кто?
— Бабушка-то.
— Придётъ, придётъ….
— А какъ дѣвочку-то зовутъ, няня?
— Соломонидкой.
Марина долго не возвращалась. Я успѣлъ поужинать и попрощаться со всѣми; но раздѣться и лечь въ постель не соглашался, потому что мнѣ очень хотѣлось взглянуть на Маринину дочку.
Наконецъ пришла Марина — въ полушубкѣ, надѣтомъ на одну руку: въ полѣ его была завернута Соломонидка. Марина скинула полушубокъ и доставила мнѣ возможность посмотрѣть на свое дитя; впрочемъ, я все какъ-то сторонился, словно боялся, что дѣвочка меня укуситъ. Половина лба и уши ея были спрятаны подъ шапочкой изъ разноцвѣтныхъ ситцевыхъ треугольничковъ; рубашенка была потоньше, чѣмъ у самой Марины, но грязная такая.
Дѣвочка сидѣла смирно на рукахъ матери, хотя большіе глаза ея смотрѣли робко; но когда Марина поднесла ее ко мнѣ и сказала: «А вонъ баринъ маленькій! Смотри-ка!» Соломонидка задрожала, захныкала и стала отворачиваться.
Я замѣтилъ при этомъ, что у нея очень широкій ротъ.
— Ну, не надо! не надо! уговаривала Марина. Гляди-ка: бусенки-то! бусенки-то!
И она стала передергивать у себя на шеѣ стеклярусный боронъ.
Дѣвочка не унималась.
— Ну, постой, покормлю, сказала Маргіна, разстегивая дутую мѣдную пуговку своей рубашки: — спать хочетъ, прибавила она въ видѣ объясненія.
Нянюшка рѣшила, что и мнѣ пора въ постель.
Я нарочно положилъ подушку повыше, чтобы стѣнки кровати не мѣшали мнѣ продолжать моя наблюденія надъ Мариной. Она сѣла на сундукъ, дала грудь доченкѣ и тихо запѣла; потомъ стала мѣрно укачивать ребенка, все напѣвая также тихо свою заунывную пѣсню. Я уснулъ вѣрно въ одно время съ Соломонидкой.
III.
правитьНа слѣдующій день познакомился я и съ бабушкой дѣвочки. Это была маленькая сморщенная старушка, веселаго права. Она меня называла «баринушкой» и то и дѣло брала цѣловать мою руку. Тетушка меня научила всегда отнимать руку, когда у меня ее просили дворовые или крестьяне; но съ Купріяновной я не могъ сладить. Веселость ея составляла совершенную противоположность съ расположеніемъ Марины: Марина была все грустна и молчалива. У нихъ были и споры изъ-за этого.
— Чего ты носъ-то повѣсила? говорила старуха: — словно на-вѣкъ разстаешься! Господа добрые — жить будетъ ладно.
— Добрые-то добрые, отвѣчала Марина: — а все не свой домъ.
— Во-отъ! возражала Купріяновна: — больно, небось, далеко отъ дому-то? Нѣтъ-нѣтъ, и мужъ пріѣдетъ, и я. И ребятъ станемъ привозить: одинъ разъ одного, другой разъ другаго.
Марина на возраженія эти только печально качала головой.
У меня сердце надорвалось, когда, дня черезъ два, Купріяновна собралась въ деревню, и Маринѣ пришлось прощаться со своей доченькой. Она въ послѣдній разъ покормила ее своею грудью, вся обливаясь слезами. Дѣвочка потомъ заснула, и сонную взяла ее на руки бабушка; а Марина начала всхлипывать и причитать: «Дитятко ты мое милое! сиротинка моя горькая! на кого я тебя покинула?» Съ такими причитаньями провожала она Соломонидку до саней. Я смотрѣлъ въ окно. Лошадь была уже заложена; вокругъ ходилъ, похлопывая рукавицами, Евстигней, братъ Марины, молодой парень съ русой бородкой. Купріяновна усѣлась въ сани. Марина бросилась цѣловать своего ребенка съ такимъ громкимъ плачемъ, что я могъ слышать его сквозь двойныя оконницы. Вѣрно этотъ плачъ разбудилъ дѣвочку, потому что я видѣлъ какъ бабушка дала ей въ ротъ рожокъ съ соской. Евстигней торопилъ бабъ, чтобы прощались скорѣе. Марина обнялась и поцѣловалась съ мужемъ. Онъ сѣлъ на облучокъ, снялъ шапку, перекрестился и дернулъ возжами. Сани двинулись. Марина побѣжала за ними.
— Какъ плачетъ-то, бѣдная! замѣтила нянюшка: — словно хоронитъ дѣтище.
Только въ этотъ вечеръ окончательно поселилась въ дѣтской Марина. На другой день я увидалъ ее уже въ новомъ ситцевомъ сарафанѣ, въ тонкой бѣлой рубашкѣ, съ шелковымъ платкомъ на головѣ. Она стала еще красивѣе въ нарядѣ; только глаза у нея все были красны отъ частыхъ слезъ. Я сталъ разспрашивать ее, о чемъ она такъ горюетъ.
— Развѣ въ деревнѣ лучше, чѣмъ здѣсь?
— Нѣтъ, родимый, отвѣчала Марина: — хуже въ деревнѣ…. Избушки тамъ маленькія, улицы узкія, храмовъ Божіихъ нѣту.
— А вѣдь тебѣ хочется туда?
— Хочется, голубчикъ.
— Отчего же?
— У меня тамъ дѣточки, милый, одни одинехоньки — словно сироточки. Вонъ у тебя мама твоя съ тобой, а у нихъ нѣту.
— Они какіе?
— Махонькіе…. Вотъ Соломонидку ты видѣлъ; а то еще есть дѣвочка да мальчикъ: дѣвочка-то съ тебя, а мальчикъ годкомъ помоложе.
— Они что дѣлаютъ?
— Что дѣлать-то, голубчикъ? Играютъ.
— У нихъ игрушекъ много?
— Какія игрушки! Вѣдь мы не господа: неначто игрушки-то покупать. Вотъ Миколкѣ отецъ разъ съ базару дудочку привезъ — только и игрушекъ.
— Это какая-же дудочка, Марина?
— Такъ, дудочка…. утка глиняная, а въ ней дырочка: въ дырочку-то дунешь — она и пискнетъ.
Я немедленно присталъ къ Фіонѣ, чтобы она, какъ хочетъ, достала мнѣ такую утку. Нянюшка въ первый же разъ, какъ пошла изъ дому, купила мнѣ дудку и я безъ жалости къ чужимъ ушамъ, принялся упражняться на ней.
— А какъ они еще играютъ? разспрашивалъ я Марину про ея дѣтей.
— Лѣтомъ-то по двору бѣгаютъ — въ лошадки, а то въ горѣлышки…. Извѣстно, играютъ.
— А зимой?
— Зимой больше въ избѣ все…. На полатяхъ валяются, въ камешки какіе играютъ, али въ пуговки.
Всякая мелочь возбуждала мое любопытство, и я требовалъ во всемъ объясненія Марины. Скажи мнѣ, и что такое полати, и какъ это въ избѣ все, и сколько окошекъ, и сколько дверей. Мнѣ еще не случалось выѣзжать изъ городу, и по разсказамъ Марины, воображеніе мое создало какую-то сказочную деревню. Избушка Марины, клевушокъ Алексѣя Человѣка Божія, хатка лисы изъ няниныхъ сказокъ — все это какъ-то странно смѣшалось, и изо всего этого составился одинъ образъ. Подробно разспросилъ я Марину о деревенскихъ занятіяхъ, о томъ, что она дѣлаетъ, и мою сказочную избушку населилъ сказочною жизнью. Между прочимъ, Марина сказывала мнѣ, что ея изба съ краю деревни, что около деревни есть роща березовая, гдѣ лѣтомъ много грибовъ, а зимой волки воютъ, и что волки рѣжутъ и таскаютъ въ лѣсъ жеребятъ и телятъ.
И вотъ вообразился мнѣ темный и страшный лѣсъ. Деревья стоятъ точно огромные люди съ длинными руками, стоятъ и шепчутся. Къ нѣкоторымъ деревьямъ приткнуты избушки. Въ избушкахъ темно-темно; въ крошечныя оконца только рука проходитъ, а головы просунуть и не думай — непремѣнно увязнетъ. Стѣны черныя: тронешь пальцемъ — на пальцѣ сажа. А полъ какой грязный! Это теленокъ натопталъ своими копытами…. Толчется, мычитъ, толкаетъ маленькихъ ребятъ — и Миколку съ дудкой, и Соломонидку въ ситцевомъ чепчикѣ, и другую дѣвочку…. И все-то: «му-му-му!» Тутъ и куры бродятъ и кудахчутъ. Съ потолка каплетъ — точь-въ-точь какъ у насъ въ банѣ. Ай! теленокъ хочетъ забодать Соломонидку! Дѣвочка завела глаза подъ лобъ, закатилась — заплакала, и ротъ у нея до самыхъ ушей. А бабушка Купріяновна и не посмотритъ: загородила половину избушки своею скамейкой и прялкой, щиплетъ-себѣ мочку да кружитъ веретенцо. Рядомъ умѣстился и мужъ Марины, большой мужикъ, въ полушубкѣ, плечи широкія, борода черная, голосъ грубый…. Чуть-ли и зубы у него не желѣзные, какъ у Шарабарки!… Чуть-ли не самъ онъ и Шарабарка!… И вдругъ завылъ въ лѣсу волкъ: «у! у!». Все ближе, ближе. Въ избушкѣ стало еще темнѣе; дѣти жмутся къ бабушкѣ, прячутся на полати; куры съ крикомъ взлетаютъ до потолка; изъ-на печки выскочила кошка, засверкала глазами, замяукала — хочетъ съѣсть курочекъ; теленокъ мычитъ, мечется изъ угла въ уголъ и бьетъ по полу ногами какъ деревяшками…. А волкъ: «у! у! у!»
При одной мысли обо всемъ этомъ, становилось мнѣ страшно, и я отъ всей души желалъ уступить бѣднымъ жильцамъ избушки свою дѣтскую.
Мало-по-малу я проникался глубокою жалостью и теплою любовью къ Маринѣ. Разсказы ея зароняли добрыя сѣмена въ дѣтское сердце.
IV.
правитьЯ только-что проснулся, и мнѣ очень хотѣлось понѣжиться въ постели, когда вошла въ дѣтскую нянюшка Фіона и стала торопить меня вставать.
— Скорѣе, скорѣе! говорила она: — братца тебѣ Богъ далъ. Вставай, да пойдемъ къ маменькѣ!
Тутъ явилась и Лиза съ улыбающимся лицомъ. Она юлила около меня и только и толковала:
— Блятецъ-то маленькій, малесенькій! Халесенькій блятецъ-то, маленькій!
Рубецъ у нея на лбу свѣтился, какъ масломъ вымазанный.
Кажется, никогда не вскакивалъ я, не умывался и не одѣвался такъ поспѣшно; даже помолился наскоро, потому что тетушки, противъ обыкновенія, не было въ ея комнатѣ, и стремглавъ побѣжалъ въ спальню.
— Тише, тише топай! остановила меня въ дверяхъ тетушка: — маменька нездорова.
Я не подошелъ ни къ матери, лежавшей на постели подъ бѣлымъ, обшитымъ кружевами, покрываломъ, подъ бѣлымъ пологомъ, спускавшимся съ потолка широкими, пышными складками, ни къ отцу, стоявшему у изголовья; не поздоровался даже съ тетушкой, а прямо бросился къ Маринѣ, которая держала новорожденнаго въ розовомъ атласномъ одѣялѣ.
— Покажи, Марина, покажи! присталъ я къ ней.
И она наклонилась и развернула немного одѣяло.
Глядя на сморщеннаго, краснаго малютку съ плотно закрытыми глазами, съ голой головкой, я вдругъ вспомнилъ мѣщанина, который часто приносилъ намъ продавать дичь и между прочимъ, мерзлыхъ зайцевъ. Съ безпримѣрнымъ простодушіемъ воскликнулъ я:
— Марина! онъ заяцъ?
Этотъ вопросъ произвелъ всеобщій смѣхъ; даже мать моя, какъ ни была слаба, весело улыбалась.
Мнѣ объяснили, что маленькій братецъ озябъ теперь, и оттого такой красный; но потомъ, какъ согрѣется, будетъ совсѣмъ молодецъ.
Вслѣдъ за этимъ объясненіемъ, я потребовалъ другаго.
— Откуда онъ взялся?
— Ворона на хвостѣ принесла, отвѣчала Марина.
— Какая ворона?
— Такая, какъ вонъ летаютъ.
Съ этого времени всякій разъ, когда случалось мнѣ увидать изъ окна летящую надъ бѣлымъ снѣгомъ крикливую, черную ворону, внимательно разсматривалъ я, не несетъ-ли она кому-ни будь на хвостѣ такого же маленькаго братца, какого принесла мнѣ.
Въ тотъ день тетушка, заставляя меня вечеромъ молиться, сдѣлала прибавленіе къ моей молитвѣ.
— Теперь у тебя братецъ есть, сказала она: — ты ужъ вотъ какъ молись: «Господи помилуй папеньку, маменьку, тетушку, братца, няню и меня, младенца Твоего!»
— А кормилицу?
— Ну, и кормилицу.
Я сталъ молиться и о Маринѣ.
V.
правитьМалютку назвали Алексѣемъ. Въ дѣтской моей поставили ему качалку. Тутъ только я понялъ, для чего поселилась у насъ Марина.
Съ большимъ огорченіемъ смотрѣлъ я, какъ ребенокъ замѣтно страдалъ въ первое время: онъ громко кричалъ, и изгибался порою, какъ въ судорогахъ. И вдобавокъ его еще связывали такъ странно этими длинными и широкими тесьяами, что тетушка приготовила къ его прибытію. Хоть Марина и утѣшала меня, что это необходимо, что «братца пеленаютъ, чтобы у него ножки были пряменькія» — все же мнѣ было его очень жаль.
Помню, большія были заботы у Марилы и у Фіоны о головкѣ Лели.
— Что это, матушки мои, головка-то у него какъ долго не держится?
Большой, далеко выдавшійся, затылокъ перекачивалъ ее назадъ.
— Вотъ, не поправили! говорила Марина: — затылокъ-то ковшичкомъ.
— Съ барышкомъ это головка-то, возражала Фіона: — умница, знать, будетъ.
Наконецъ стала головка держаться у Лели, глаза не мигали такъ часто, кончились и страданія перваго развитія. Ребенку кричали: «а-гу!» и онъ улыбался.
Первая улыбка его была важнымъ событіемъ.
— Фіонушка! Фіонушка! звала Марина: — гляди-ка! усмѣхается.
Фіона отправилась съ извѣстіемъ къ тетушкѣ. Тетушка тотчасъ же пришла въ дѣтскую убѣдиться въ справедливости извѣстія; убѣдилась — и приказала нести младенца къ матери. Ждали не дождались, скоро ли возвратится отъ должности отецъ, чтобы сообщить ему радость. Только и слышно было въ этотъ день что «а-гу!» да «а-гу!»
Марина съ такой любовью, такъ горячо, такъ полно, всею душой отдавалась заботамъ о своемъ питомцѣ, какъ будто онъ ея собственный, у нея подъ сердцемъ бился.
Разъ я спросилъ ее:
— Ужь тебѣ Соломонидку не жалко?
— Теперь не такъ жалко, какъ прежде, отвѣчала она.
Иногда, однакожъ, я сомнѣвался въ истинѣ этого признанья, когда Марина запѣвала грустную пѣсню надъ колыбелью Лели…. Если ей не жаль своей дочки, такъ отчего же заунывна ея пѣсня?
Я не зналъ еще, что такъ поютъ всѣ эти люди, которыхъ великіе міра зовутъ простыми (какъ будто это не лучшее имя!), всѣ эти кроткіе, которымъ обѣтовано наслѣдовать землю, труждающіеся и обремененные, которымъ говоритъ Христосъ: «Я упокою васъ….» Годы невѣдѣнія! И вся громада человѣческой жизни не оглашается ли такими же звуками плача и скорби? Вырываясь безсознательно изъ груди младенца-народа, не рвутся ли они съ еще большею силой — силой сознанія изъ души прометеевъ искусства и танталовъ науки? Не стоятъ ли они глухимъ стономъ надъ этою политой потомъ, слезами и кровью землей?… Годы невѣдѣнія! Не проникала ль уже святая грусть и во все существо ребенка, чтобы воспитать его душу на суровую битву жизни?
Слушалъ я и слушалъ пѣсни Марины, и сердце у меня ныло, какъ еще не ныло никогда, даже при разсказахъ тетушки, и словно изъ тумана какого возникала передо мною странная картина.
Кормилица пѣла:
«На горѣ, горѣ
Татарье стоятъ….»
И представлялась мнѣ гора — высокая, крутая, сѣрая; отъ нея вѣяло на меня страхомъ и холодомъ. На горѣ толпа злыхъ людей, буйная и шумная толпа. Всѣ въ остроконечныхъ шапкахъ, въ пестрыхъ халатахъ съ алыми кушаками, и за кушаками топоры, а въ рукахъ длинныя копья…. Глаза черные, сердитые, на выкатѣ; бѣлые зубы оскалились подъ черными усами….
«Татарье стоятъ;
Они дѣлъ дѣлятъ.
Что кому да что
Доставалося:
Доставалася
Зятю тещенька.»
Марина звала Купріяновну тещей, — и мнѣ воображалась бабушка Соломонидки, какъ ее тащатъ за обѣ руки и бранятъ и бьютъ злые Татары. Старуха то хочетъ у нихъ вырваться, то вопитъ и молитъ ихъ; но понапрасно…. Свалился платокъ у нея съ головы; растрепались ея сѣдыя косицы.
«Велитъ тещѣ зять
Дѣлать три дѣла:
Какъ одно дѣло —
Шолковъ поясъ плесть….»
Я вспомнилъ о своемъ пояскѣ съ молитвой. «Это вѣрно такой же былъ, только безъ молитвы: вѣдь Татары басурманы.»
«А друго дѣло —
Лебедей пасти….»
Бѣлое стадо, шумящее широкими крыльями, заслоняло отъ меня и гору, и Татаръ, и старуху-полоняночку.
«А третье дѣло —
Дитя качать;
Дитя качать,
Убаюкивати….»
И кормилица качала колыбельку Лели, и все исчезало передо мной, и я видѣлъ только Марину, грустію поникшую, слезно поющую:
«Баю-баю,
Мое дитятко,
Баю-баю,
Мое милое!
Ты по матушкѣ
Милъ внученочекъ,
А по батюшкѣ
Золъ татарченокъ.»
И слезы текли у меня по щекамъ, и странная дума какая-то безпокоила меня…. Отчего это она поетъ: «золъ татарченокъ?» Вѣдь она баюкаетъ Лелю, братца моего, такого же русскаго, какъ я, какъ она; вѣдь у него на шейкѣ и крестъ виситъ…. «Золъ татарченокъ….» «Золъ татарченокъ» долженъ быть похожъ на Соломонидку въ ситцевомъ чепчикѣ…. Но Марина и сама плачетъ, кажется?… Да, плачетъ…. О комъ же ей плакать, какъ не о маленькой дочкѣ?… Кто же этотъ «золъ татарченокъ?»
Тайно примѣняя къ себѣ слова старинной пѣсни, обливалась слезами Марина, и плакалъ я, не понимая ихъ горькаго смысла.
VI.
правитьСъ каждымъ днемъ больше и больше привыкалъ я къ кормилицѣ, крѣпче и крѣпче любилъ ее; она стала въ сердцѣ моемъ наряду съ матерью и тетушкой: къ Фіонѣ я никогда не питалъ такого сильнаго чувства. И Марина со своей стороны очень любила меня. Просилъ ли я ее разсказать мнѣ что-нибудь, она никогда не отказывалась, хотѣлось ли мнѣ послушать ея пѣсни, она пѣла. Я подчасъ ощущалъ даже что-то въ родѣ гордости, что у братишки моего такая кормилица. Бывало, когда она надѣнетъ нарядный сарафанъ, алый штофный, обшитый золотымъ позументомъ, или голубой, тоже шелковый, съ вытканными по немъ серебряными цвѣтами, да повяжетъ голову парчевою кичкой, — всѣ засматриваются на нее; такая красавица! Мнѣ иногда становилось и на то досадно, зачѣмъ у нея не такія блестящія серьги, какъ у матери, и зачѣмъ у нея на шеѣ просто янтарный борокъ, а не жемчужное ожерелье съ большимъ яхонтомъ, осыпаннымъ алмазами.
Бабушка Купріяновна не исполнила обѣщанія своего привозить по временамъ на свиданье съ Мариной ея ребятишекъ. Не видя родныхъ дѣтей, она съ большимъ увлеченіемъ отдавалась привязанности къ своему молочному сынку. Сколько нѣжныхъ именъ было у нея для Лели!… «Ахъ ты, мой сладкій! радостный ты мой! желанный! сердце мое!»
Леля сначала часто кричалъ и плакалъ; но потомъ мало-по-малу сталъ угомоняться: поумнѣлъ и похорошѣлъ. Нельзя было не любоваться имъ; мать безпокоилъ только затылокъ малютки, и объ немъ, помню, часто была рѣчь. Мнѣ не съумѣть передать, какъ постепенно и едва замѣтно развивался ребенокъ: какъ онъ сначала ко всему тянулся, но ничего не могъ взятъ крѣпко стиснутымъ кулачкомъ, какъ потомъ все бралъ и все ронялъ, какъ наконецъ научился держать каждую вещь такъ крѣпко что насилу можно было взять ее у него изъ рукъ, какъ тютюшкали его разными прибаутками, какъ онъ началъ говорить «баба» и понимать, что значитъ «тпруа» и «бай.» Мнѣ особенно памятенъ Леля въ ту пору, какъ онъ сталъ уже понятливымъ мальчикомъ.
Бывало, только-что проснется поутру, крикнетъ потихоньку: «а — а!» Распахнутъ пологъ его постельки; а онъ сидитъ въ бѣлой рубашечкѣ, хлопаетъ рученкамя и улыбается.
Что ни день, выдумывалъ онъ что-нибудь новое; все онъ усвоивалъ, все повторялъ.
Его спрашивали:
— Скажи, батюшка, какъ пѣтушокъ кричитъ?
И онъ кричалъ:
— Ки-ки!
— А лошадка какъ?
— И-го-го!
— А коровка?
— Му!
— А собачка?
— Тяфъ! тяфъ!
— А киска?
— Мя-я!
Только когда былъ не въ духѣ, перемѣшивалъ Леля эти звуки и на вопросъ о лошадкѣ, кричалъ коровкой, а на вопросъ о собачкѣ, — пѣтушкомъ.
— А какъ тетя табачокъ нюхаетъ.
Леля складывалъ крошечныя пальчики и теръ себѣ подъ носомъ.
— А какъ мужички поютъ?
Онъ прикладывалъ руку къ щекѣ и мычалъ что-то.
— А какъ умныя дѣточки сидятъ?
Онъ скрещивалъ руки.
— А дурачки?
Онъ начиналъ кричать и размахивать рученками.
Сталъ и ползать Леля, и «дыбочки стоять». Тутъ была съ нимъ возня по цѣлымъ днямъ.
— Встань на ножки! встань на ножки!
И ребенокъ подымался. У всѣхъ при этомъ замирало сердце.
— Стань къ нему поближе, Марина! поближе! вскрикивали и мать и тетушка: — какъ бы не упалъ.
А Леля улыбался и глядѣлъ на всѣхъ такими веселыми глазенками, какъ будто хотѣлъ сказать: «Посмотрите, какой я молодецъ».
VII.
правитьПрошла весна, прошла осень; и другая зима готовилась уже уступить мѣсто новой веснѣ, когда рѣшили отнять Лелю отъ груди. Испекли лепешечку на молокѣ кормилицы, и половину дали съѣсть ей, а половину ребенку, чтобы не тосковалъ.
Это былъ для всѣхъ темный день. Мать съ утра все о томъ только и говорила, не отложить ли исполненіе своего рѣшенія. «Скоро будетъ у него еще зубокъ рѣзаться.» Отецъ утѣшалъ ее и говорилъ: «Полно, мой другъ! всего какихъ-нибудь два дня». Съ утра былъ ребенокъ на рукахъ Фіоны, и его не вносили въ дѣтскую.
За то я не выходилъ оттуда, печально глядя на сборы Марины. Она укладывала свои новыя тонкія рубашки и нарядные сарафаны къ себѣ въ сундучокъ, въ которомъ не было такого разнообразія, какъ въ няниномъ сундукѣ.
— Тебѣ насъ не жалко? спрашивалъ я.
— Когда же не жалко! отвѣчала Марина со слезами на глазахъ. — Поди ко мнѣ! дай, я тебѣ глазокъ поцѣлую!
— Дай другой!
Нерѣдко Фіона подходила съ плачущимъ Лелей къ дверямъ дѣтской. Марина пряталась тогда за дверь. Нянюшка показывала Лелѣ дѣтскую и говорила:
— Видишь? Тю-тю! никого нѣту.
Ребенокъ кричалъ во весь голосъ, перегибался дугой назадъ, и сжималъ кулачки съ видомъ отчаянія…. Впервые слышалась скорбь въ его плачѣ.
Когда Фіона опять удалялась, Марина, обтирая глаза платкомъ, лепетала:
— Болѣзный мой! все сердечушко надорвалъ.
Въ обѣдъ пріѣхала Купріяновна и привезла Содомонидку. Дѣвочка не узнала матери у долго не шла къ ней. Она выросла и крѣпко уже стояла на ногахъ. Бабушка Купріяновна, казалось, стала еще бойче и веселѣе прежняго. Она пристала къ Маринѣ: покажи да покажи сарафаны! И она должна была опять выкладывать все изъ своего сундучка. Купріяновна одобрительно чмокала губами, и довольная улыбка не сходила съ ея лица. А я злился на нее въ душѣ…. «Чему рада?»
Леля послѣ долгаго плача заснулъ. Тетушка принесла въ дѣтскую чашку съ молокомъ для малютки, когда проснется, и велѣла Маринѣ уйдти въ избу, чтобы и на глаза потомъ не попадаться Лелѣ.
Весь вечеръ ходилъ я какъ въ воду опущенный.
— У тебя знать головка болитъ? спрашивала меня Фіона.
— Да, отвѣчалъ я.
— Такъ пора тебѣ спать.
И меня уложили.
— А когда Марина поѣдетъ? спросилъ я няню уже въ постели.
— Завтра чѣмъ-свѣтъ — ты еще спать будешь.
— Да какъ же…. началъ-было я, захлебываясь слезами.
— Она придетъ сейчасъ попрощаться съ тобой.
И пришла Марина.
Она распахнула пологъ Лелиной кроватки и, долго всхлипывая, глядѣла на спящаго малютку; потомъ перекрестила его, опустила пологъ и подошла ко мнѣ.
— Прощай, мой родной! сказала она, наклоняясь надо мною, и слеза ея капнула муѣ на щеку.
Я крѣпко обхватилъ ей шею руками и не могъ слова сказать отъ рыданій.
— Полно, мой сердечный!
Она отняла мои руки, поцѣловала меня въ губы и въ лобъ, тихо сказала: «Ну, почивай! Господь надъ тобой!» и неслышными шагами вышла изъ комнаты.
Я спряталъ лицо въ подушку и еще долго плакалъ. Казалось, часть сердца отрывалась у меня, чтобы слѣдовать за Мариной въ темную среду вѣчныхъ заботъ и нескончаемаго труда, въ которую она возвращалась. Благодатная тоска! безсознательно указывала она на святой долгъ жизни…. «Сотворите ли что единому отъ сихъ братій Моихъ меньшихъ, Мнѣ сотворите!»
VIII.
правитьВчера ласточка залетѣла ко мнѣ въ окно. «Къ покойнику», подумалъ я, и вечеромъ узналъ о смерти Марины.
— Помолись за нее, касатка, своею безгрѣшной, чистой пѣсенкой! Можетъ быть ты гостила у нея подъ кровлей и клевала зернушки, орошенныя ея потомъ.