Корень зла
правитьВладимир Петрович Свенцинский был в самом скверном настроении духа, когда он сел в вагон N-ского вечернего поезда, который должен был ровно через сутки доставить его в Петербург. Настроение Владимира Петровича было так отвратительно оттого, что он как студент-юрист Петербургского университета — вздумав познакомиться поближе с предстоящей ему деятельностью, принял предложение старого друга своих родителей--Петра Ивановича Бережкова, судебного следователя Тьмутараканского уезда и приехал к нему в город Тьмутаракань на все время Рождественских каникул.
В Тьмутаракани, искренно оправдывавшей свое название, Свенцинский разочаровывался в избранной им деятельности с каждым днем все больше и больше. Его — как Петербургского барича — неприятно шокировали неизбежные ночевки в грязных избах по деревням, где приходилось зачастую расследовать преступление на месте; затем само это расследованье не особенно тоже показалось ему отрадным, все допросы свидетелей сводились почти всегда к излюбленным «русским» ответам: «кто его знает… Бог его знает…» и т. д. Но больше всего волновался Владимир Петрович при мысли о возможности засидеться в какой-нибудь Тьмутаракани такое же томительно долгое число лет, как засиделся там его знакомый — Бережков. Бережков объяснил такое «сиденье» дальностью расстояния от резиденции своего непосредственного начальства. Сами понимаете… ну где-ж им обо мне помнить?.. в губернском городе и винтят вместе… и ужинают… Это, конечно, статья другая… Да я, знаете, сперва ужасно возмущался… ой, ой! сколько крови себе напортил!.. а уж теперь, как будто так и надо. Что делать: ошуея и одеснуя… За то у нас, батюшка мой, говядина по 11 коп. фунт!.. Гуси с потрохами по шести-гривен!.. да какие еще, батюшка мой, гусищи!.. страх!.. а капуста осенью… горы навезут…
Владимир Петрович в самом кислом настроении уехал из Тьмутаракани. Страшновато… — думал он. «Вдруг назначут тоже в такую глушь и тоже без винтика-то и ужина — позабудут…» Вот и заплеснеешь.
Все это вместе делало ближайшее будущее Владимира Петровича — положительно для него невыносимым и он кислым и хмурым вошел в вагон, не особенно даже ласково простясь с благодушным Бережковым.
Поезд тронулся.
Владимир Петрович сердито перемещал с места на место свои чемоданчики и подушки, не оказывая ни малейшего снисхождения молоденькой соседке, которая просила его, ради ее удобства, устроиться как-нибудь иначе. Напротив даже: делать все на зло, видимо доставляло ему некоторое удовлетворение: было, по крайней мере, хоть на ком сорвать свою досаду. Нервы уж очень расходились, и Владимир Петрович уселся у окна, надувшись как водяной пузырь.
Такое состояние вовсе не шло к его добродушному лицу и придавало ему какое-то очень комичное выражение. Выпятив пышные, румяные губы, прищуря голубые глаза, он не смигнув смотрел в даль, обдумывая только свою крайне досадную, невеселую думу… Так вот для чего он «трубил» пять лет в университете… А ну-ка еще действительно назначут в какое-нибудь «мурье»… Тут и жизни конец… Ой, как легко закиснуть…
Eve!.. regarde moi ça… — услышал он чей-то тихий, насмешливый шепот и в то же время заметил, как дама, сидящая наискось от него, толкнула коленом его молоденькую соседку. Та, взглянув на Владимира Петровича, расхохоталась неудержимым смехом и поспешно вытащив из кармана душистый платок, закрыла им лицо.
Владимир Петрович не любил, чтобы над ним смеялись. Он очень хмуро, сбоку, посмотрел на соседку, но тут-же заметил, что она чрезвычайно миловидна и ему стало еще досаднее; а она продолжала хохотать, как говорится «до упаду», стараясь спрятать разгоревшееся лицо в кружевах своего черного лифа. Плечи ее вздрагивали… черные, как смоль, волосы выбились из-под шпилек. Владимир Петрович мысленно обругал ее «дурой», но поглядев на нее, залюбовался округленностью ее плеч. Такая еще молоденькая — а уж такие плечи, подумал он: не даром зовут «Евой».
Но Ева скоро перестала смеяться, и Владимир Петрович перестал о ней думать.
Безотрадные картины его будущего возмущали его душу… Как он будет жить жизнью, которая для него противна… Уж не лучше ли причислиться к министерству и ждать у моря погоды.
Лицо его приняло капризное выражение… Он тяжело вздохнул и сердито посмотрел еще раз на свою соседку, примостился в углу и, промаявшись немного, заснул крепким, молодым сном.
Во сне ему пригрезилась удивительно фантастическая история: он увидел себя уездным следователем того самого участка который был в ведении Бережкова, и что у него идет следствие, а свидетели изводят его такими ответами: «знать не знаем и ведать не ведаем…» или для варианта: «кто его знает… Бог его знает…»
Владимир Петрович сердится и хочет зараз искоренить все зло на свете. «Да… да… говорит он дрожащему перед ним становому и старшине, который смотрит на него, спокойно вытаращив свои огромные глаза, — я желаю пресечь все зло в самом корне… понимаете?»
— Так точно! — отвечает старшина, широкоплечий, бородатый мужик, — это можно, Ваше Благородие, — пересечь — это можно.
— Слышали? — нахмуря брови, обращается Владимир Петрович к становому, — он говорит, это можно.
— Осмелюсь доложить, что он ничего не понимает, отвечает становой. — Известное дело — мужик: у него один ответ: «все могим». А зло никак нельзя пресечь, потому что зло от Евы.
— Что!.. — грозно кричит Владимир Петрович, — вы со мной шутить изволите, господин становой. Я вижу, что у вас нос красный, но я шутить не люблю… и потом мне надоело все подписывать: И. д. и быть всю жизнь надворным советником… понимаете ли, я желаю коллежского. Если даже корень зла в самой Еве, то и там его надо пресечь.
— Так точно, выступает опять старшина и, тряхнув кудрями, решительно заключает: и самую Еву можно пересечь…
Ну, вот видите, — тонко и язвительно улыбаясь, обращается Владимир Петрович к становому — вот видите, какая готовность… а вы…
— Осмелюсь доложить, обиженным тоном вступается становой, --вы его не так изволите понимать, он вам просто хочет всю волость пересечь.
— Молчать! — останавливает его Свенцинский, — мне нет дела, как он там понимает… а чтобы был найден «корень зла», — вот и все.
Владимир Петрович уходит раздраженным и видит как злорадно подсмеивается старшина над становым и дразнит его, говоря: «Ще.. наша взяла»… а становой, вздохнув и почесав затылок, решает так: — "а ну его совсем… надо будет добраться и до Евы… а уж тут то она его в «дураках» и посадит.
Владимир Петрович хочет вспылить, но он вдруг неожиданно видит перед собой большую дорогу в гору. На горе этой департамент министерства юстиции, а по дороге вправо и влево все кладовые Бережкова. Бережков сидит на пороге одной из них и, блаженно улыбаясь, говорит: «19 лет сижу на этом месте… как хорошо…» Владимир Петрович сердится, хочет, его поколотить, но вместо Бережкова перед ним стоит какой-то курьер.
Курьер этот шепчет ему со страхом: "привел-с… Его Превосходительство требуют вас теперь к себе: Владимир Петрович идет за курьером и очень трусит; тот осторожно и бесшумно открывает какую-то дверь и пропускает его перед собой. Он смотрит туда, куда смотрит курьер и видит знакомого ему маститого, рыхлого и симпатичного начальника департамента министерства юстиции. Он стоит посреди кабинета, обратясь лицом к углу. У него очень благодушное выражение лица, он играет своим пенсне и, облизываясь, все повторяет "charmante!.. charmante!.. Владимир Петрович чего-то очень боится. Ведь это действительно Его Превосходительство. .. масляные серые глаза, большие чувственные губы… и тучность. .. и грузность, но в манерах есть что то основательно элегантное. «Белая косточка», думает Владимир Петрович, — не Бережкову чета и вдруг вспоминает, что он в тужурке и ему делается еще страшнее.
Искося следя за взглядом Его Превосходительства, он замечает то самое, чем в таком блаженном состоянии любуется генерал. "Батюшки мои! да ведь это же и есть им самим, т. ё. Владимиром Петровичем разысканный «корень зла»… ведь это — Ева, которую обещал добыть старшина… А! так вот оно что… Владимир Петрович подтягивается и думает: «сейчас даст коллежского… сейчас…»
Прародительница стоит перед Его Превосходительством красивая, могучая, великолепная, и, хотя обнаженная, но скромнее скромных, покрытая, как плащем, волной своих черных волос. Открыто только прекрасное лицо ея, пальцы босых ног, да на плечах, между раздвоенными прядями волос, блестит атлас ее кожи. Она стоит опустив глаза, но под пушистыми ресницами горит лукавый и уж победоносный взгляд.
— Charmante! Charmante! — все млеет Его Превосходительство и потом вдруг, грозно обращаясь к Владимиру Петровичу, он говорит совсем изменившимся, каким то крайне неприятным голосом:
— Это вы изволили захватить «корень зла»?..
— Так точно, совсем по-солдатски, оробев, — отвечает Свенцинский.
— Ай… ай… молодой человек… ай… ай… ай… вздыхает директор, качая головой и грозя ему пальцем… Потом, обращаясь к курьеру, отдает приказ: «Понимаешь, на все четыре стороны…»
— Так точно, отвечает курьер, кивнув головой, — понимаем.
— Понял? — снова озабоченно спрашивает Его Превосходительство.
— Поняли, — торопится отвечать курьер и, махнув рукой, объясняет: — пущай себе значит гуляет по белому свету… и шабаш…
— Вот, вот именно и шабаш… — радостно захлебываясь подтверждает директор.
Ева уходит за курьером, а директор долго томит душу Владимира Петровича, все стоя перед ним и укоризненно качая головой.
— Ну, помилуйте, молодой человек, — наконец говорит он. — Ну, что же вы наделали?!. Ну, если б я допустил… ведь у нас бы рухнуло все министерство юстиции… и Окружной Суд на Литейной… разве не знаете: во всяком преступлении — cherchez la femme… все… все… рухнуло бы… и даже ваше 20 число…
— Ах да… 20-е число, — с досадой припоминает Владимир Петрович. — Вот действительно, я бы штуку выкинул…
— То-то, ретивы не в меру… — уже снисходительно улыбается директор, и, видя, что он так оторопел, хлопает его даже по плечу и, подойдя совсем близко к Свенцинскому, шепчет ему на ухо: — ну, а если мы с революцией-то прикончим… чем же мы будем заниматься?..
Владимир Петрович просыпается. Оказывается, что по плечу его похлопывал вовсе не директор департамента, а обер-кондуктор и похлопывал так настойчиво, что осилил, наконец, его крепкий сон. Надо было достать из саквояжа билет…
— Чёрт возьми, какая фантасмагория приснилась… — улыбался Свенцинский… — Да… пожалуй, что и так: сгинет революция и останемся мы с одной Евой…
Текст издания: журнал «Пробуждение», 1907, № 15. С. 245—247.