Коровин К. А. «То было давно… там… в России…»: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. «Моя жизнь»: Мемуары; Рассказы (1929—1935)
М., «Русский путь», 2010.
Копченое небо править
Дремучий лес, высокая песчаная осыпь, внизу — небольшая река Шаха, по берегам сочные кусты ольхи. Рядом бедная небольшая мельница. Мельник — Никон Осипович, высокий мужик с серыми добрыми глазами.
Я поставил холщовую палатку недалеко от мельницы, у самой реки. Сижу около палатки и пишу красками этюд с натуры. Перед палаткой стол и скамьи, а на столе самовар, баранки, калачи, балык, вино. За столом сидят приятели. Один — очень толстый, музыкант-композитор, умный и злой, другой — напротив — музыкальный критик Коля Куркин. А в двух шагах, на плотине, саженного роста архитектор ловит рыбу удочкой. Зовут его Вася, страстный рыболов. Подпоясан он ремнем, на котором висит большой охотничий нож в черной кобуре, только что из магазина. У Васи в руках большая рыба. Он подходит к палатке и сажает рыбу в сетку, привязанную на кол и наполовину опущенную в реку.
— Какого, однако, карасищу поймал ты, Вася, — говорит критик. — Молодец, ловко рыбу ловишь.
— Во-первых, это не карась, — отвечает Вася, — а окунь. Ешь рыбу и не знаешь, а еще университет кончил.
— То есть как это, позвольте, не знаю? Нет, извините, я-то ихтиологию учил назубок, уж позвольте.
— Ах, ихтиолух ты липовый! Какой же это карась?
— По-моему, карась, брат.
— А вот ты лучше скажи, ихтиолух, где ловятся копчушки? — спросил толстяк-композитор.
Критик задумывается.
— А миноги?
— Миноги, миноги… Это, брат, не рыба…
— А сардинки?
— Ну, брат, это, конечно, в Сардинии…
— А где Сардиния?
— Сардиния? Конечно, в Сардинии… Я же не обязан знать, где что ловится… В магазине продаются Ревельские кильки, сардинки, все вместе.
— А сига копченого ты ел?
— Еще бы, отличная штука, брат.
— Хорошо. Ну, а зачем у него палка внутри? Бедный критик Коля Куркин хлопает глазами:
— Действительно — внутри у него палка. Зачем?
— Не знаешь, а говоришь, ихтиолог. Затем палка, чтобы он не рассыпался копченый. Понял? Вот, если бы тебя коптили, — толстый композитор говорил это, сочно выпив рюмку водки, — то палку вставили бы в тебя в живого. Ты бы, во-первых, сразу стал смирный, а во-вторых, не писал ерунды. Понял?
— Что понял? Глупо! Людей не коптят…
— То есть как это — не коптят? Видно, брат, что ни черта ты не смыслишь, а еще лезешь критиковать музыку. Или забыл живые факелы Нерона? Это, брат, наверное, — жгли. Людей жгли. Нерон не очень церемонился.
Критик Коля смотрел виновато.
— Но не для того же, — сказал он, — чтобы их есть…
— Неизвестно, — возразил композитор. — А может быть, вот сейчас я здесь водку пью и закусываю балыком, а где-нибудь в Африке или в Полинезии человечка этакого, вроде тебя, например, путешественника, коптят да кушают, и больше ничего!
Критик сделал серьезное лицо и пристально посмотрел черными глазками на композитора.
— Нет, ничего ты не понимаешь, — продолжал он. — А известно ли тебе, что при крушении корабля, когда он утонет — корабль, то спасшиеся на плоту или на лодке пассажиры эдак месяца три странствуют по океану. Есть нечего, запасов нет, голодно, — ну, возьмут и скушают такого-то, как ты. Все одно, окончил ты университет или нет, критик или не критик. Тут, брат, все безразлично. Съедят, и шабаш.
Толстый композитор не унимался:
— Эх ты, критик… Говоришь, людей не коптят. Нет, брат, не только людей, а небо коптят и как еще коптят-то. В истории — целые страницы копчения неба. Человечество заврется и не знает, как что. Прямо запах копоти идет. Смотрят люди — университет кончил! А вот музыка — это тебе не копчение неба. Это нечто: дружба небесная с землей. А ты вот пишешь, университет окончил…
— То есть, как же это не писать? — пробует защищаться критик. — А справедливость-то? Нужна она? Ты, брат Юрий, что-то заврался.
— Какая же это справедливость, которую к черту загоняют? Справедливость ясна и чиста, как вот эта река, как солнце, как собака эта… Собака справедливость знает. И музыка знает. В ней есть тютелька такая… Ну, словом, жизнь не порть, не смей. Не трогай дружбу с небом, не копти его! На нем звезды без конца и начала. Не смей! Да никогда не поймешь ты, критик… И не только ты — никто. Университет кончил! Ну-ка, роди воду эту, чистую, как кристалл. Не можешь?.. Родишь одних коптителей. Коптители эти закоптили небо, оно и молчит, и только. И жалуется. Что же оно молчит? Ничего душе не поет?.. Радость отнята — понимаешь? — радость, коптилы отняли радость.
— Юрий, — вмешался я, — что же это ты так на Колю напал? Травишь без конца…
— Нет, я говорю только, что он ни черта не смыслит. Кандидат прав, а — ни бельмеса. Ну, что такое бельмес? Видишь, молчит, тоже не знает. Ни, ни. Ведь это же странно — а пишет.
— Экую-то рыбину тащит, глядит-ка, — говорит старик-мельник. Вася нес торжественно огромную щуку.
— На пескаря взяла, — сказал он и бросил рыбу перед палаткой на траву. Потом вынул нож, нагнулся и отрезал щуке голову.
— Послушай, зачем же ты ей голову отрезал?
— Довольно. Теперь пусть, голубушка, знает, как рыбу есть.
— Да ведь ты тоже рыбу ешь!
— Так я не щука, а человек.
— Вот она, справедливость, слышишь! Понял теперь? — хохотал композитор.
— Что понял? Понимать нечего, — возражал критик. — Я ведь в университете право изучал, человеческое право. Ну, международное, а не рыбье. У рыбы никакого права нет. Едят друг друга без всякого права.
— А вот, — заговорил старик-мельник, — волк на что уж зверь, верно, а пьяного не трогает.
Композитор удивленно посмотрел на Никона Осиповича.
— Да неужели?
— Верно. Вот у нас в Заозерье кузнец Семен в Покров чего-то пропал. Ну, жена пошла его искать. И видит: у кузницы — на отлете она у деревне стояла — волчина, во! — здоровый. Она испужалась, да в сарай пролезла и глядит в плетень. И лежит это ее Семен, муж ее, а волк около него — понюхал, затряс головой и побежал прочь. Смотрит она, а Семен-то все на ноги стать хочет и никак, ну вот не может, пьяней вина. Кто выпивши, — закончил он, — ен нипочем не тронет.
— Налей мне, Юрий, — попросил Вася.
— А ты все споришь, — заметил архитектор, обращаясь к критику. — Потому вот, вероятно, и пили на Руси в старину, что волков было много, стаи огромные, а пьяный ходи себе среди них, и ничего. Вот откуда пьянство началось на Руси.
— А что, Никон Осипович, медведь тоже не трогает пьяниц?
— Но нет, — отвечал старик, — тот, брат, не глядит, кто выпивши али тверез, ему все одно. У нас по осени запрошлый год вот эдакого — показал он на Васю — в Астееве сломал, черепок-то он ему снял, мозги и поел.
— Мозги он любит, — сказал критик.
— Ну твои есть не станет, — вставил композитор.
— То есть, позволь, почему же не станет есть мои, а твои станет? Это еще неизвестно, чьи съест, — мои или твои. Совсем неизвестно, — отходя от палатки, говорил обиженно критик Коля Куркин.
ПРИМЕЧАНИЯ править
Копченое небо — Впервые: Возрождение. 1931. 21 февраля. Рассказ имеет подзаголовок: На рыбной ловле — с натуры. Печатается по газетному тексту.
Никон Осипович — мельник, друг К. А. Коровина, один из основных персонажей рассказов об охоте и рыбной ловле.
музыкант-композитор — имеется в виду Ю. С. Сахновский, композитор, дирижер, театральный и музыкальный критик, друг К. А. Коровина, один из главных персонажей рассказов об охоте и рыбной ловле.
музыкальный критик Коля Куркин — он же: Куров, Курин, Курицын, Курочкин, Петушков — один из главных персонажей рассказов об охоте и рыбной ловле. На самом деле — Николай Николаевич Куров, музыкальный критик и верный друг К. А. Коровина. Известно, что и в Париже он продолжал дружить с Коровиным и художник умер буквально у него на руках. В рассказах Коровина Коля Курин — это вечная мишень для розыгрышей и насмешек друзей, однако он ни на кого не обижался и всегда отстаивал свое достоинство.