Конгрив и Аддисон (Теккерей)/ДО

Конгрив и Аддисон
авторъ Уильям Теккерей, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англ. Congreve and Addison, опубл.: 1853. — Источникъ: az.lib.ru

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ В. ТЕККЕРЕЯ ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ. 3АМУЖНІЯ ДАМЫ. Изъ мемуаровъ Д. Фицъ-Будля. САТИРИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ ИЗБРАННЫЕ ЭТЮДЫ С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Типографія бр. Пантелеевыхъ. Верейская, № 16

1895.

Конгревъ и Аддисонъ.

Задолго до утвержденія парламентомъ билля о реформѣ существовалъ въ Кембриджѣ ораторскій клубъ, называвшійся клубомъ Единенія (Union). Позволю себѣ замѣтить, что между студентами старшихъ курсовъ, посѣщавшихъ эту знаменитую школу краснорѣчія, существовало преданіе, будто великіе вожди обѣихъ партій: оппозиціонной и правительственной внимательно слѣдятъ за университетскимъ ораторскимъ клубомъ, такъ что счастливецъ, отличившійся тамъ въ преніяхъ, имѣетъ шансы попасть въ парламентъ, благодаря поддержкѣ какого-нибудь богатаго вельможи.

Бывало, Джонсъ, изъ коллегіи Іоанна, или Томсонъ, изъ коллегіи Троицы, величественно встаетъ съ мѣста и, драпируясь въ свой плащъ, краснорѣчиво приглашаетъ слушателей собраться вокругъ знамени монархіи, или, напротивъ того, бросаетъ грозные вызовы по адресу духовенства и королей. Такой ораторъ говорить, бывало, съ величіемъ Питта, или же пламеннымъ краснорѣчіемъ Мирабо, а между тѣмъ ласкаетъ себя надеждой, что посланецъ богатаго вельможи, сидящій гдѣ-нибудь на заднихъ скамьяхъ, съ фамильнымъ парламентскимъ кресломъ въ карманѣ, внимательно слушаетъ его словоизверженія. Дѣйствительно, существуетъ сказаніе о томъ, что двое или трое кембриджскихъ студентовъ старшаго курса, блиставшихъ въ клубѣ своимъ краснорѣчіемъ, были уловлены тамъ и отвезены въ отдаленное англійское графство, откуда прибыли въ Лондонъ въ качествѣ уже членовъ парламента. Многіе молодые люди, даже и не располагая столь благонадежной поддержкой, покинули тернистую университетскую карьеру, чтобы цѣпляться во прахѣ за быстро катящіяся колеса парламентской колесницы.

Я зачастую задавалъ себѣ вопросъ, чѣмъ занимались въ царствованіе Анны и Георговъ сыновья пэровъ и членовъ парламента. Неужели они всѣ служили въ арміи, охотились въ своихъ помѣстьяхъ и побивали полисменовъ, ходившихъ ночнымъ дозоромъ по городу? Какимъ образомъ могло выпадать на долю молодыхъ джентльменовъ съ университетскимъ образованіемъ такое множество доходныхъ мѣстъ? Стоило только юношѣ изъ Рождественской или Троицкой коллегіи написать гладенькіе стишки съ выраженіемъ гражданской скорби о кончинѣ! какой-нибудь знатной особы, съ укоризнами по адресу французскаго короля, комплиментами голландцамъ, или принцу Евгенію, или что-нибудь въ противоположномъ духѣ, и партія, стоящая У кормила правленія тотчасъ же принимала мѣры къ обезпеченію будущности юнаго поэта. Онъ получалъ мѣсто комиссара, или чиновника въ департаментѣ гербовыхъ сборовъ, секретаря при посольствѣ, регистратора въ казначействѣ и т. д. и т. д. Литературное древо приносило тогда своимъ воздѣлывателямъ изобильные плоды. Интересно знать, отчего не поощряются подобнымъ образомъ современные литераторы? Не только Свифтъ, который, гдѣ и когда бы онъ ни жилъ, сталъ бы всюду властвовать и повелѣвать, но также Аддисонъ, Стиль, Пріоръ, Тиккель, Конгревъ, Джонъ Гей и многіе другіе, были награждены должностями на государственной службѣ съ весьма изряднымъ казеннымъ окладомъ {Аддисонъ послѣдовательно состоялъ комиссаромъ въ департаментѣ всеподданнѣйшихъ прошеній младшимъ статсъ-секретаремъ, секретаремъ ирландскаго вице-короля, ирландскимъ канцлеромъ, директоромъ департамента торговли и мануфактуръ и однимъ изъ старшихъ статсъ-секретарей.

Стиль — секретаремъ въ департаментѣ гербовыхъ сборовъ, надзирателемъ королевскихъ конюшенъ въ Гемптонкуртѣ, директоромъ королевскаго общества комедіантовъ, комиссаромъ по конфискованнымъ помѣстьямъ въ Шотландіи.

Пріоръ — секретаремъ при посольствѣ въ Гагѣ, камергеромъ при Дворѣ короля Вильгельма, секретаремъ при посольствѣ во Франціи, младшимъ статсъ-секретаремъ и, наконецъ, посломъ во Франціи.

Тиккель — младшимъ статсъ-секретаремъ и секретаремъ при верховномъ ирландскомъ судѣ.

Конгревъ — комиссаромъ по выдачѣ билетовъ извощичьимъ экипажамъ и комиссаромъ но акцизному вѣдомству, затѣмъ онъ получилъ мѣсто въ казначействѣ, въ упраздненномъ съ тѣхъ поръ Pipe Office, а также мѣсто въ таможенномъ департаментѣ и должность секретаря по управленію островомъ Ямайкой.

Гей — секретаремъ при англійскомъ посольствѣ въ Ганноверѣ.

Дионъ-Деннисъ имѣлъ мѣсто въ таможенномъ департаментѣ.

«Въ Англіи литература въ большемъ почетѣ, чѣмъ здѣсь». (Вольтеръ, Письма объ англичанахъ).}.

Юмористы, о которыхъ намъ предстоитъ говорить въ этой и двухъ слѣдующихъ статьяхъ всѣ за однимъ лишь исключеніемъ получали казенное жалованье. Оно выдавалось тогда по третямъ, а потому на ихъ долю выпадали по крайней мѣрѣ четыре разъ въ годъ счастливые дни.

Всѣ они начали свою карьеру обычнымъ способомъ въ школѣ, или коллегіи, похвальными одами т. е. панегириками по поводу различныхъ событіи, сраженій, осадъ, браковъ, или же кончинъ въ придворныхъ сферахъ, причемъ, слѣдуя модѣ, господствовавшей тогда во Франціи и въ Англіи, неизбѣжно обезпокоивали боговъ Олимпа и музу трагедіи. «Помогите намъ, Марсъ, Вакхъ и Аполлонъ» кричали Аддисонъ или Конгревъ, воспѣвая Вильгельма, или Марльборо, «бѣгите сюда, цѣломудренныя нимфы Парнаса» — говоритъ Буало, прославляя своего короля Солнца. «Отмѣчайте хорошенько ритмъ звуковъ, порождаемыхъ моей лирой, а вы, вѣтры, умолкните, такъ какъ я буду говорить про Людовика!» Въ настоящее время единственными остатками этой схоластической моды являются ученическія темы и упражненія въ нѣкоторыхъ учебныхъ заведеніяхъ строго классическаго пошиба. Вообще же теперь не принято болѣе нарушать спокойствія олимпійцевъ. Даже изъ числа второстепенныхъ писателей, поставляющихъ стихи въ какую-нибудь провинціальную газету, никто не рискнетъ уже разрѣшиться поздравительною одой по случаю рожденія наслѣдника у какого-нибудь герцога, или заключенія брачнаго союза въ аристократическихъ сферахъ. Между тѣмъ, въ прошломъ столѣтіи, молодые джентльмены съ университетскимъ образованіемъ сплошь и рядомъ практиковались въ этомъ курьезномъ жанрѣ поэтическаго творчества. Нѣкоторые изъ нихъ пріобрѣтали себѣ такимъ путемъ славу, другіе — могущественныхъ покровителей и казенныя мѣста съ хорошимъ содержаніемъ, обезпечивавшія ихъ на всю жизнь. Большинство, впрочемъ, оставалось, какъ говорится, не причемъ, не смотря на всѣ усилія ихъ музъ.

Пиндаровскія оды Уильяма Конгрева можно до сихъ поръ еще встрѣтить въ «Собраніи англійскихъ поэтовъ» Джонсона, — въ этомъ непосѣщаемомъ теперь уголкѣ, гдѣ отведены особыя ниши для многихъ давно позабытыхъ стихотворцевъ въ громадныхъ парикахъ. Конгрева провозглашали однимъ изъ величайшихъ трагическихъ писателей всѣхъ странъ и народовъ, но, тѣмъ но менѣе, ему удалось снискать улыбку Фортуны лишь своимъ остроуміемъ и юморомъ. Разсказываютъ, что первая же комедія Конгрева «Старый холостякъ» побудила вельможнаго покровителя англійскихъ музъ Чарльза Монтегю лорда Галифакса обратить вниманіе на ея автора. Желая обезпечить такому выдающемуся юмористу спокойное и безбѣдное существованіе, онъ тотчасъ же назначилъ его комиссаромъ по выдачѣ билетовъ извозчичьимъ экипажамъ, а вскорѣ доставилъ ему должность въ трубочномъ департаментѣ и мѣсто въ таможенномъ вѣдомствѣ съ содержаніемъ въ 600 фунт. стерлинговъ.

И такъ стоило только написать комедію, чтобы стать правительственнымъ комиссаромъ по извозному промыслу, получить мѣсто въ таможнѣ и должность въ трубочномъ департаментѣ. Не правдами, что это мѣсто въ трубочномъ департаментѣ звучитъ теперь какъ-то баснословно? {Заимствуемъ изъ словаря Ричардсона слѣдующія данныя о трубочномъ департаментѣ, тѣмъ болѣе полезныя, что современному литератору позволительно не имѣть на этотъ счетъ свѣдѣній, почерпнутыхъ путемъ личнаго опыта:

Pipe (pipa, трубка, бочка) въ старинной англійской юриспрюденціи назывался годичный отчетъ королевскаго казначейства, именовавшійся также большимъ сверткомъ.

Трубочнымъ департаментомъ именовалась канцелярія, въ которой особый чиновникъ, трубочный клеркъ, сдавалъ въ аренду казенныя земли съ разрѣшенія лорда-казначея, королевскихъ комиссаровъ, или-же канцлера казначейства. Трубочный клеркъ провѣрялъ отчеты шерифовъ и т. д.

Спельманъ полагалъ, что трубочный департаментъ получилъ свое прозвище, Pipe office, оттого, что бумаги хранились тамъ сперва въ большой бочкѣ. Бэконъ, въ свою очередь, утверждаетъ, будто департаментъ названъ трубочнымъ аллегорически, ввиду того, что работа тамъ производилась гусиными перьями, имѣющими, какъ извѣстно, форму трубочекъ.}.

Какія, подумаешь, счастливыя были тогда времена! Литераторы существуютъ и по сію пору, но сомнительно, чтобы можно было отыскать теперь трубочный департаментъ. Надо полагать, что имѣвшіяся гамъ трубки давнымъ давно уже выкурены.

Слова, подобно людямъ, появляются въ обществѣ, становятся извѣстными всѣмъ и каждому, и подъ конецъ пріобрѣтаютъ право гражданства. Самыя скромныя и утонченныя дамы, безъ сомнѣнія, слышали отъ своихъ сыновей или братьевъ техническій терминъ swell въ смыслѣ напыщеннаго щеголя. Поэтому мнѣ позволительно будетъ назвать Уильяма Конгрева эсквайра^[1] величайшимъ изъ современныхъ ему литературныхъ щеголей. Въ имѣющейся у меня иллюстрированной біографіи поэтовъ Конгревъ щеголяетъ передъ всѣми остальными товарищами своими по перу самымъ колоссальнымъ и наиболѣе франтовски надѣтымъ парикомъ. Выглядывая изъ подъ объемистыхъ локоновъ этого парика, поэтъ какъ будто говоритъ: «Я великій Конгревъ!» Его такъ дѣйствительно и называли {Обращаясь въ двѣнадцатомъ посланіи къ дорогому своему другу, мистеру Конгреву, по поводу его комедіи «Двуличный», Дрейденъ заявляетъ:

«Великій Джонсонъ нравится намъ силой своего ума.

Онъ обладаетъ вдвое большей мощью, чѣмъ Флетчеръ,

Которому уступаетъ въ легкости выраженія.

Разнообразіемъ талантовъ они являлись украшеніемъ своего вѣка.

Одинъ въ наукѣ, а другой на сценѣ,

Но оба должны уступить пальму первенства Конгреву.

Онъ разумомъ равняется Джонсону,

Но превосходитъ обоихъ остроуміемъ.

Въ немъ сосредоточиваются всѣ совершенства нашего времени» и т. д.

«Двуличный» въ качествѣ сатирическаго произведенія представлялся менѣе хлесткимъ, чѣмъ «Старый холостякъ», по тѣмъ не менѣе вызвалъ противъ себя въ первое время сильную оппозицію. Ввиду ожесточенныхъ нападковъ со стороны тогдашнихъ зоиловъ, щеголь-поэтъ рѣшился самъ «отодрать этихъ дерзновенныхъ бичемъ сатиры», что и выполнилъ въ посланіи, посвященномъ высокородному Чарльзу Монтегю. Онъ говоритъ тамъ:

«Я зналъ, гдѣ и за что именно могла бы на меня напасть добропорядочная критика и приготовился къ оборонѣ… Къ моему удивленію, въ разборахъ моей пьесы не было высказано ничего, хоть сколько-нибудь заслуживающаго возраженія… Въ несравненно большей степени, чѣмъ всѣ эти нелѣпые отзывы, затрогиваетъ меня тотъ фактъ, что нѣкоторыя дамы обидѣлись означенной пьесой. Сердечно жалѣю объ этомъ, такъ какъ предпочитаю скорѣе раздражить всѣхъ критиковъ въ свѣтѣ, чѣмъ какую-нибудь особу прекраснаго пола. Дамы жалуются, что я позволилъ себѣ изобразить на сценѣ нѣсколькихъ женщинъ порочными и жеманными. Но развѣ можно было поступить иначе? На обязанности комическаго поэта осмѣивать людскіе пороки и безразсудства… Я съ радостью попрошу извиненія у дамъ, нѣжное чувство которыхъ невольно оскорбилъ, но онѣ столь же не вправѣ ожидать себѣ комплиментовъ въ комедіи, какъ того, что врачъ, пуская имъ кровь, вмѣсто укола ланцетомъ только ихъ пощекочетъ».

Замѣчательно, что перемѣны въ министерствѣ нисколько не вліяли на положеніе Конгрева. Если отъ него и отнимали какую-нибудь должность, то для того лишь, чтобы дать ему болѣе высшую и болѣе доходную. Мѣсто въ таможнѣ и должность секретаря по управленію Ямайкой доставляли ему болѣе тысячи двухсотъ фунтовъ въ годъ.}.

Въ продолженіи всей своей карьеры съ самаго ея начала и до конца Конгревъ вызывалъ общее восторженное удивленіе. Получивъ воспитаніе въ Ирландіи въ одной школѣ и коллегіи со Свифтомъ, онъ поселился въ Лондонѣ въ Среднемъ темпльскомъ Подворьѣ, гдѣ, къ счастью для себя, не занимался изученіемъ законовъ, а вмѣсто того съ подобающимъ шикомъ блисталъ въ кофейняхъ и театрахъ. Въ литерныхъ ложахъ, трактирахъ и модныхъ улицахъ онъ сразу пріобрѣлъ репутацію остроумнаго, побѣдоноснаго красавца. Всѣ признавали геніальность юнаго Конгрева. Великій Дрейденъ объявилъ его равнымъ Шекспиру, — надѣлъ ему на главу свой собственный лавровый вѣнокъ и письменно заявилъ: "Мистеръ Конгревъ былъ такъ добръ, что пересмотрѣлъ мою Энеиду и сравнилъ ее съ оригиналомъ. Нисколько не стыжусь сознаться, что этотъ превосходный молодой человѣкъ указалъ мнѣ многія ошибки, которыя я и постарался исправить!

«Превосходному молодому человѣку» было всего лишь двадцать три или двадцать четыре года, когда о немъ отозвался такимъ образомъ великій Дрейденъ, вліятельнѣйшій изъ англійскихъ литературныхъ вождей, престарѣлый фельдмаршалъ отъ литературы, который самъ былъ наиболѣе выдающимся человѣкомъ въ Европѣ и главою школы остроумцевъ, ежедневно собиравшихся въ трактирѣ Билля вокругъ его кресла и трубки съ табакомъ. Поне посвятилъ Конгреву свою Иліаду^[2].

Свифта, Аддисонъ, Стиль признавали за Конгревомъ первое мѣсто и осыпали это комплиментами. Вольтеръ навѣстилъ его, какъ выдающагося представителя англійской литературы. Человѣкъ, до чрезвычайности нерасположенный хвалить кого-либо изъ живущихъ, — осыпавшій бранью и оскорбленіями Попе, Свифта, Стиля и Аддисона, — Тимонъ съ Грубской улицы, — престарѣлый Джонъ Деннисъ, снималъ шляпу передъ мистеромъ Конгревомъ и говорилъ, что когда Конгревъ сошелъ со сцены, вмѣстѣ съ нимъ удалилась оттуда и комедія^[3].

Такимъ же тріумфаторомъ оказывался Конгревъ и повсемѣстно. Въ гостиныхъ имъ восхищались въ не меньшей степени, чѣмъ въ ресторанахъ. Онъ пользовался одинаковой любовью и за кулисами, и на сценѣ. Онъ влюбился въ красавицу Брэсджирдль, покорилъ ея сердце, а потомъ бросилъ ее^[4].

Актриса эта, бывшая въ свое время общей любимицей, исполняла первыя роли въ его театральныхъ пьесахъ. Герцогиня Марльборо, дочь знаменитаго полководца, была такой почитательницей Конгрева, что послѣ его смерти приказала изваять его изображеніе изъ слоновой кости. Эта статуя, державшая въ рукѣ стаканъ съ виномъ, какъ будто вслушивалась въ то, что говорила герцогиня и одобрительно кивала ей головою. Кромѣ того, у герцогини имѣлась большая восковая кукла, нога у которой представляла собою точный снимокъ съ распухшей отъ подагры ноги Великаго Конгрева. Герцогиня слѣдила за тѣмъ, чтобы эту ногу окутывали и перевязывали такъ, какъ это дѣлалось при жизни поэта. Скопивъ на службѣ: въ трубочномъ департаментѣ, въ таможнѣ и въ качествѣ комиссара по выдачѣ билетовъ извозчикамъ, нѣкоторую сумму, Конгревъ великодушно оставилъ свои капиталы въ наслѣдство не Брэсджирдль, которая въ нихъ нуждалась, а герцогинѣ Марльборо, которой они были вовсе не нужны {Конгревъ оставилъ г-жѣ Брэсджирдль всего 200 фунтовъ стерлинговъ. Томъ Дэвисъ разсказываетъ про эту очаровательную актрису и прелестную женщину: «Она была очень миловидна и такъ сіяла здоровьемъ и веселостью, что невольно заставляла всѣхъ въ себя влюбляться. Послѣ каждаго спектакля, въ которомъ она участвовала, добрая половина зрителей оказывалась отъ нея безъ ума».

Конгревъ и Роу ухаживали за ней въ театральныхъ своихъ пьесахъ, изображая себя въ роли ея возлюбленныхъ. Такъ, въ «Тамерланѣ», Роу, въ лицѣ Аксалы, ухаживалъ за Селимой-Брэсджирдль. Конгревъ, въ «Любви за любовь», ухаживалъ за ней, какъ Анжеликой, подъ видомъ Валентина. Въ «Опечаленной невѣстѣ» онъ, въ лицѣ Асмина, опять таки объяснялся въ любви своей Альменѣ и, наконецъ, въ «Дѣлѣ житейскомъ», изобразилъ себя Мирабелемъ, влюбленнымъ въ нее Милламанъ. Сколько можно судить, Мирабель представляетъ собою и въ самомъ дѣлѣ, довольно схожій портретъ самого Конгрева. Брэсджирдль удалилась со сцены, когда любимицей публики сдѣлалась г-жа Ольдфильдъ, и скончалась въ 1748 году, 85 лѣтъ отъ роду.

Завѣщаніе Конгрева въ пользу герцогини Мальборо строго осуждается Джонсономъ. По его словамъ, капиталъ, сбереженный Конгревомъ, благодаря самой тщательной и мелочной бережливости, былъ совершенно безполезенъ и ненуженъ герцогинѣ, а между тѣмъ, очень бы пригодился древней дворянской фамиліи, изъ которой происходилъ самъ поэтъ. Родственники его, кстати, оказывались въ очень затруднительномъ финансовомъ положеніи, въ которое попали по неосторожности одного изъ своихъ пріятелей.}.

Не знаю, право, какъ и познакомить васъ съ веселой и безстыдной комической музой, которая пріобрѣла Конгреву такую блестящую репутацію? Лакей Нелли Гуинъ подрался съ другимъ лакеемъ, осмѣлившимся назвать его барыню шлюхой. Подобнымъ же образомъ, и потребляя подобные же эпитеты, Іеремія Колье обрушился на безбожную дерзкую Іезавель, какъ онъ называлъ современную ему англійскую комедію. Онъ поносилъ ее такими же скверными словами, какими упомянутый уже лакей обзывалъ барыню своего коллеги. Прислужники тогдашняго театра: Дрейденъ, Конгревъ и другіе, отстаивали то же самое дѣло, за которое дрался лакей очаровательной Нелли Гуинъ, и приблизительно съ такимъ же успѣхомъ, какъ этотъ лакей. Ихъ барыня, комическая муза, была и въ самомъ дѣлѣ смѣлая, развеселая и подмалеванная особа сомнительнаго поведенія, вывезенная изъ Франціи. Она прибыла оттуда во времена реставраціи, съ Карломъ Стюартомъ (въ числѣ многихъ другихъ его пріятельницъ-француженокъ). Это была взбалмошная Лаиса въ растрепанныхъ чувствахъ, хорошенькіе глазки которой сверкали остроуміемъ и вмѣстѣ съ тѣмъ, искрились отъ выпитаго вина. Это была дерзкая, придворная фаворитка, садившаяся королю на колѣни и смѣявшаяся надъ нимъ въ глаза. Когда, проѣзжая въ каретѣ, она высовывала изъ окна наглое свое лицо, многіе изъ благороднѣйшихъ и знаменитѣйшихъ вельможъ привѣтствовали ее низкими поклонами. Нельзя отрицать, впрочемъ, что эта смѣлая комедія, эта дерзкая бѣдняжка Нелли, была довольно добродушнымъ и очень популярнымъ созданіемъ. Она была весела и великодушна, добра и откровенна, по сколько это вообще возможно такимъ, какъ она, погибшимъ созданьямъ. Люди, которые съ ней жили и смѣялись съ ней вмѣстѣ, получали отъ нея жалованье и пили ея вино, энергически выступили на ея защиту, противъ обрушившихся на нее пуританъ. Дѣло этой поскудницы было, впрочемъ, заранѣе проиграно, что, безъ сомнѣнія, знали и собственные ея слуги {Конгревъ написалъ, между прочимъ, памфлетъ, озаглавленный: «Поправки къ ложнымъ и неправильнымъ цитатамъ мистера Колье». Приведемъ, въ качествѣ образчика, кое-что изъ этихъ поправокъ:

"Большая часть примѣровъ, на которые указываетъ мистеръ Колье, свидѣтельствуетъ лишь объ испорченности его собственныхъ нравовъ. Они пріобрѣтаютъ характерный привкусъ лишь въ его изложеніи и не отзываются ничѣмъ порочнымъ, пока онъ не осквернитъ ихъ своимъ дыханіемъ.

"Тамъ, гдѣ фраза въ ея настоящемъ естественномъ значеніи никоимъ образомъ не можетъ заслуживать порицанія, онъ забирается въ нее самъ, подобно злому духу. Ни въ чемъ неповинная фраза оказывается тогда одержимою бѣсомъ, который и заставляетъ ее извергать всяческія богохульства.

"Если я не плачу мистеру Колье тою же монетой и не обзываю его бранными эпитетами, то это объясняется отсутствіемъ у меня спеціальной подготовки но этой части… Удовлетворяюсь поэтому тѣмъ, что стану называть его мистеромъ Колье, неукоснительно каждый разъ до тѣхъ поръ, пока онъ будетъ заслуживать таковое прозвище.

«Вся его прокисшая злющая критика является плѣсенью, выросшей на испорченномъ воображеніи безнравственной особы духовнаго званія».

Докторъ Джонсонъ говоритъ объ этой полемикѣ: «Конгревъ, очень молодой еще человѣкъ, воодушевленный своими успѣхами и весьма нетерпимо относившійся къ порицанію, принималъ въ своихъ возраженіяхъ самоувѣренный видъ побѣдителя. Борьба тянулась цѣлое Десятилѣтіе, но подъ конецъ англійская комедія начала вести себя скромнѣе. Такимъ образомъ еще при жизни Колье его стараніе исправить нравственность театра увѣнчались успѣхомъ. (Жизнь Конгрева»).}.

Вездѣ и всюду идетъ борьба между смертью и жизнью, между истиной и ложью. Погоня за наслажденіемъ ведетъ войну съ самоотреченіемъ, а скептицизмъ осмѣиваетъ довѣріе къ принципамъ. Живой человѣкъ, — юмористъ, говоря о жизни, необходимо примыкаетъ къ одной изъ этихъ двухъ враждующихъ партій. Онъ смѣется надъ тѣмъ, что смѣшно, сохраняя въ сердцѣ своемъ уваженіе къ справедливости и любовь къ истинѣ, или же, напротивъ того, осмѣиваетъ истину и справедливость. Какъ уже упомянуто, прыжки и антраша являются въ профессіи арлекина сами по себѣ весьма серьезнымъ дѣломъ. Прежде чѣмъ говорить о Конгревѣ, я прочелъ двѣ или три изъ его театральныхъ пьесъ. Онѣ возбудили во мнѣ совершенно такое же чувство, какое испытываетъ большинство изъ нашихъ современниковъ, осматривая въ Помпеѣ домъ Саллюстія, съ сохранившимися тамъ остатками пьянаго кутежа. Нѣсколько кувшиновъ съ высохшимъ виномъ, — обуглившійся столъ, на которомъ былъ сервированъ ужинъ — оттискъ обнаженной груди молодой танцовщицы, уцѣлѣвшій въ вулканическомъ пеплѣ, — смѣющійся черепъ шута — все это охвачено теперь таинственнымъ спокойствіемъ и въ то время, какъ чичероне отбарабаниваетъ вытверженное наизустъ нравоученіе, голубое небо безмятежно сіяетъ надъ развалинами. Подобнымъ образомъ, и муза Конгрева давно уже умерла, оставивъ послѣ себя лишь отпечатокъ въ пеплѣ временъ. Глядя на ея скелета, мы изумляемся жизни, безумно кипѣвшей когда-то въ ея жилахъ. Мы беремъ въ руки ея черепъ и задумываемся надъ смѣлымъ задоромъ, остроуміемъ, негодованіемъ, страстями, надеждами и желаніями, когда-то бродившими въ этой опустѣвшей теперь посудинѣ. Мы размышляемъ о соблазнительныхъ взглядахъ и трогательныхъ слезахъ свѣтлыхъ очей, сверкавшихъ когда-то въ этихъ опустѣвшихъ орбитахъ, — думаемъ объ устахъ, шептавшихъ слова любви и о щечкахъ, расцвѣтавшихъ улыбкой надъ этими пожелтѣвшими теперь костями. Когда-то вѣдь, ея зубки называли жемчужинками! Здѣсь передъ нами чаша, изъ которой она пила, — золотая цѣпь, которую она носила на шеѣ, — изящные вазочки и флакончики съ румянами, бѣлилами, духами и притираньями. Здѣсь ея зеркало и арфа, на которой она играла приплясывая. Взамѣнъ пиршества мы находимъ гробницу, а вмѣсто соблазнительной красавицы — однѣ лишь безжизненныя ея кости!

Читая теперь комедіи Конгрева, оказываешься въ положеніи человѣка, который, заткнувъ себѣ уши, глядитъ на танцующихъ. Его неизбѣжно должна изумлять нелѣпая картина, мелькающая передъ глазами. Что означаетъ весь этотъ сумбуръ, — эти прыжки и хожденіе въ тактъ, — гримасы, поклоны, шассе впередъ и назадъ, — одинокій кавалеръ, направляющійся къ дамамъ и т. д. и т. д.? Къ чему это кавалеры и дамы мчатся по залѣ въ бѣшеномъ галопѣ, а потомъ каждый кавалеръ раскланивается съ своей дамой, чѣмъ и заканчивается весь этотъ странный обрядъ? Точно также непонятнымъ, безъ аккомпанимента соотвѣтственной музыки, оказываются для насъ и танцы комедіи прошлаго вѣка, — странная ея величавость и веселость, — шаблонное ея приличіе и безстыдство. Она обладаетъ собственнымъ своимъ жаргономъ, совершенно несхожимъ съ живымъ языкомъ, и столь же условной моралью, неимѣющей ничего общаго съ нравственными принципами дѣйствительной жизнью. Подозрѣваю, что эта комедія была чѣмъ-то въ родѣ языческихъ мистерій и служила символическимъ выраженіемъ языческаго ученія. Передъ роковымъ изверженіемъ Везувія жители Номнеи находились въ театрѣ и, надо полагать, смѣялись отъ души, глядя на шедшее тамъ представленіе. Они, подобно Саллюстію, его пріятелямъ и ихъ любовницамъ, собравшимся за веселымъ ужиномъ, протестовали, увѣнчанные цвѣтами и съ чашами въ рукахъ, противъ новаго, суроваго, враждебнаго наслажденіямъ, аскетическаго ученія, исхудалые и тощіе послѣдователи котораго, недавно лишь прибывшіе съ азіатскаго прибрежья Средиземнаго моря, задавались стремленіемъ разбить божественныя статуи Венеры и ниспровергнуть алтари Вакха. Комедія прошлаго столѣтія являлась въ сущности тѣмъ же самымъ протестомъ.

Театръ покойнаго Конгрева представляется мнѣ храмомъ языческихъ наслажденій и мистерій, которыя могли быть терпимы только у идолопоклонниковъ. Быть можетъ, что театръ вообще хранитъ древнія традиціи идолослуженія, передавая ихъ съ мѣста на мѣсто, — изъ рода въ родъ, подобно тому, какъ масоны передавали свои тайные знаки и символическіе обряды изъ одного храма въ другой. Тотъ же языческій протестъ высказывается въ комедіи, гдѣ волокита-герой овладѣваетъ сердцемъ красавицы, наставляя рога старику ея мужу, на долю котораго выпадаютъ насмѣшки и презрѣніе, за то, что онъ позволилъ себѣ, обзавестись молодою женой. Тои, же протестъ слышится и въ балладѣ, гдѣ поэтъ совѣтуетъ своей возлюбленной срывать розы, пока возможно, и предупреждаетъ ее, что крылатое время мчится, не останавливаясь. Точно также и въ балетѣ, когда милѣйшій Коридонъ ухаживаетъ за своей Феллидой на верандѣ картонной избушки и бросаетъ на нее соблазнительные взгляды изъ-за спины ея дѣдушки, наряженнаго въ красные шерстяные чулки и обладающаго счастливой способностью засыпать какъ нельзя болѣе кстати, мы имѣемъ дѣло съ тѣмъ же самымъ языческимъ протестомъ. Когда, соблазненная приглашеніями румянаго юноши, Фоллида граціозно подходитъ къ рампѣ и выдѣлываетъ на цыпочкахъ съ своимъ возлюбленнымъ извѣстное всѣмъ шикарное на, которое прерывается лишь пробужденіемъ старика-дѣда изъ его дремоты въ картонной хижинѣ, — мы опять таки созерцаемъ одну изъ многообразныхъ формъ языческаго протеста. Арлекинъ, блистающій молодостью, силой и ловкостью, — разодѣтый въ золото и самые яркіе пестрые цвѣта, прыгаетъ черезъ безчисленныя препятствія, возвращается цѣлъ и невредимъ изъ пасти великановъ и людоѣдовъ, объятыхъ изумленіемъ; безбожный старый бунтовщикъ и мятежникъ, — Пончъ, нарушаетъ всяческіе законы и осмѣиваетъ ихъ съ ненавистнымъ торжествомъ, перехитряетъ адвокатовъ, импонируетъ церковному старостѣ, расшибаетъ голову своей женѣ и вѣшаетъ палача. Во всемъ этомъ опять-таки высказывается протестъ язычества противъ христіанскаго міросозерцанія. Не правда-ли, кажется, будто сама жизнь надѣваетъ на себя маску театральной пьесы и комментируетъ эту пьесу пѣснями? Взгляните на влюбленныхъ, гуляющихъ держа другъ друга за руку и нашептывая дивныя рѣчи. Тѣмъ временемъ хоръ поетъ: «Нѣтъ ничего на свѣтѣ, что могло бы сравниться съ любовью, съ молодостью и красотою весны вашей жизни! Молодая сила и смѣлость завоевываютъ сердца красавицъ! Будьте же мужественны и побѣждайте! Будьте молоды и счастливы, наслаждайтесь, наслаждайтесь, наслаждайтесь! Хотите знать тайну быть счастливыми? Она здѣсь: въ улыбающейся возлюбленной и чашѣ фалернскаго вина!» Въ ту самую минуту, однако, когда юноша поетъ уже эту пѣсню подноситъ чашу къ губамъ, къ нему подкрадывается все ближе и ближе какое-то порожденіе бездны. Кто онъ такой, этотъ страшный призракъ, замышляющій нарушить наше веселье? Свѣчи въ залѣ пиршества едва мерцаютъ; щеки блѣднѣютъ; голоса трепетно умолкаютъ, и чаша надаетъ на полъ. Кто же этотъ непрошенный гость? Смерть и Судьба стоятъ уже у входа въ залу пиршества и непремѣнно войдутъ туда!

Въ комедіяхъ Конгрева зала пиршества роскошно иллюминована свѣчами. Вокругъ столовъ, за дымящимися чашами пунша, сидитъ мужчины и женщины, обмѣниваясь другъ съ другомъ самыми разнузданными шутками и скоромными рѣчами. За ними ухаживаютъ отъявленные плуты-лакеи и горничныя, столь же легкаго поведенія, какъ ихъ барыни. Это веселое общество должно быть признано съ христіанской точки зрѣнія самымъ, что ни на есть безпутнымъ. Оно впрочемъ, и не предъявляетъ, сколько можно судить, никакихъ притязаній поучать добрымъ правамъ. На почетномъ мѣстѣ сидятъ за столомъ Мирабелъ или Бельмуръ (одѣтые по французской модѣ и пользующіеся услугами англійскихъ копій со Скапена и Фронтена). Оба они по профессіи побѣдители, сопротивленіе которымъ немыслимо. Они завоевываютъ все и вся. Подобно героямъ рыцарскихъ романовъ, наполненныхъ нескончаемо длинными повѣствованіями о любовныхъ приключеніяхъ, поединкахъ и битвахъ, герои комедій (вытѣснившихъ означенные романы) играютъ всегда и всюду блестящую роль тріумфаторовъ, преодолѣваютъ всѣ опасности, побѣждаютъ всѣхъ враговъ и въ концѣ концовъ завоевываютъ себѣ красавицъ. Отцы, мужья и ростовщики являются естественными супостатами, съ которыми приходится воевать этимъ витязямъ. Всѣ означенные супостаты непремѣнно старики, которымъ отведена въ театральныхъ пьесахъ роль, выполнявшаяся въ рыцарскихъ романахъ злыми волшебниками, или неуклюжими, придурковатыми великанами, которые грозятъ витязямъ, ворчатъ на и ихъ и сопротивляются имъ, но всегда остаются побѣжденными. Какой-нибудь старый скряга сидитъ на сундукѣ съ деньгами и чуть не молится на нихъ, а его сынокъ или племянникъ, сэръ Бельмуръ, протираетъ этимъ денежкамъ глаза и осмѣиваетъ скупого папашу или дядюшку. Старый мужъ держитъ подъ замкомъ молодую жену, а сэръ Мирабель похищаетъ ее, наступаетъ старику на ноги, распухшія отъ подагры, и оставляетъ его бѣсноваться въ одиночествѣ. Безъ сомнѣнія, эти старые дураки накликаютъ сами на себя бѣду! Къ чему пытаются они держать подъ замкомъ деньги, или цвѣтущую восемнадцатилѣтнюю женщину? Деньги и любовь принадлежать по нраву молодымъ, а потому — «старики, прочь съ дороги»! Когда Милламану стукнетъ шестьдесятъ лѣтъ и когда онъ, разведясь съ первой супругой, женится на внучкѣ своего пріятеля Дорикура, которой только что минуло пятнадцать лѣтъ, настанетъ и для него чередъ получить за прежнія свои продѣлки уплату той же монетой. Молодой Бельмуръ наставить ему рога! Вотъ все нравственное поученіе, какое можно извлечь изъ комедій Уильяма Конгрева, эсквайра. Онѣ блещутъ остроуміемъ. Наблюдательность автора соединяется съ недюжиннымъ юморомъ, но, увы, этотъ банкетъ остроумія, несогрѣтаго любовью, оказывается утомительнымъ и скучнымъ пиршествомъ. Оно вскорѣ надоѣдаетъ, а между тѣмъ оставляетъ послѣ себя разстройство пищеваренія и мучительныя головныя боли.

Приводить сцены изъ великолѣпныхъ комедій Конгрева, безспорно отличающихся живостью, остроуміемъ и смѣлостью, было бы столь-же неумѣстно, какъ преподносить читателямъ выдержки изъ бесѣды между остроумнымъ барочникомъ и хлесткою селедочницей, обмѣнивающихся трехъ-этажными комплиментами на биллингсгэтскомъ рынкѣ {Образчикомъ смѣлой и энергической манеры Конгрева можетъ служить сцена притворнаго помѣшательства Валентина въ комедіи «Любовь за любовь»:

Скандалъ. Намекнулъ ты своему барину на заговоръ, который они противъ него устроили?

Іеремія. Да, сударь! Баринъ говоритъ, что воспользуется этимъ заговоромъ и станетъ притворяться, будто принимаетъ г-жу Влюбчивую за Анжелику.

Скандалъ. Это насъ очень позабавитъ.

Предусмотрительный. Боже милостивъ буди намъ грѣшникамъ!

Валентинъ. Т-съ, не прерывайте меня! Я стану нашептывать тебѣ на ухо предсказанія, а ты будешь пророчествовать. Я истина и выучу твои языкъ пепривычной для него правдѣ. Я уже разсказывалъ тебѣ прошлое, а теперь открою будущее. Извѣстно-ли тебѣ, что именно случится завтра? Можешь не отвѣчать на этотъ вопросъ, такъ какъ я самъ на него отвѣчу: завтра мошенники будутъ преуспѣвать благодаря своимъ плутнямъ, а дураки — потому что дуракамъ всегда везетъ! Что касается до честныхъ людей, то они по-прежнему будутъ перетягивать себѣ животы ремнемъ и ходить зимой въ лѣтней одежонкѣ. Ну, задавай мнѣ теперь вопросы о завтрашнемъ днѣ!

Скандалъ. Спрашивайте же его, г-нъ Предусмотрительный.

Предусмотрительный. Что именно случится при Дворѣ?

Валентинъ. Это по части Скандала и до меня не касается. Я истина и никогда тамъ не бываю.

Предусмотрительный. Ну, а въ столицѣ?

Валентинъ. Тамъ въ пустыхъ церквахъ будетъ служиться въ обычные часы обѣдня. У всѣхъ торговцевъ лица окажутся такія же набожныя, какъ если бы въ каждой лавкѣ продавали на вѣсъ и аршинами самую настоящую англиканскую религію. Вообще же въ столицѣ все будетъ идти заведеннымъ порядкомъ. Въ полдень часы начнутъ бить ровно двѣнадцать, а на биржѣ въ два часа будетъ стоять шумъ и гамъ отъ собравшихся тамъ быковъ, барановъ и зайцевъ. Мужья и жены будутъ заниматься каждый своимъ дѣломъ и преслѣдовать разные интересы. Каждый изъ нихъ станетъ заботиться лишь о томъ, чтобы ему самому было хорошо. Кофейни будутъ полны дыма и всяческихъ хитростей. Парень-ученикъ, подметающій утромъ хозяйскую мастерскую, выпачкаетъ къ вечеру, въ девяти случаяхъ изъ десяти, хозяйскую простыню. Сплошь и рядомъ будутъ также случаться вещи, которыя могутъ показаться вамъ странными: бѣсноватыя бабы будутъ ходить на свободѣ, а смирные рогоносцы сидѣть на цѣпи. Впрочемъ, прежде чѣмъ продолжать, я вынужденъ задать вамъ самимъ нѣсколько вопросовъ. Видъ у васъ, знаете, какой-то подозрительный! Быть можетъ, вы женаты?

Предусмотрительный. Да, я женатъ.

Валентинъ. Бѣдняжка! А какого прихода, позвольте спросить, ваша жена? Ужь не Ковентгарденскаго-ли?

Предусмотрительный. Нѣтъ, она приписана къ св. Мартину на поляхъ.

Валентинъ. О, несчастливецъ! Глаза твои ввалились, руки сморщены, ноги высохли, а спина согнулась! Молись же, молись, чтобы тебя подвергли превращенію. Измѣни твою внѣшность и стряхни съ себя лишніе годы. Раздобудь котелъ Медеи и прикажи себя въ немъ сварить. Ты выйдешь оттуда съ могучими, работящими руками, стальнымъ хребтомъ и плечами Атласа. Пусть къ твоимъ ногамъ придѣлаютъ икры двадцати носильщиковъ! Тогда лишь сможешь ты устоять твердо на нихъ и смѣло глядѣть въ лицо супружеству. Ха, ха, ха! Подумаешь, что у человѣка можетъ явиться вдругъ аппетитъ къ свадебному ужину, тогда какъ на самомъ дѣлѣ ему слѣдовало бы сѣсть на діэту и прочистить себѣ желудокъ! Ха, ха, ха!

Предусмотрительный. Онъ, кажется, теперь совсѣмъ помѣшался, г-нъ Скандалъ?

Скандалъ. Помѣшательство, надо полагать, достигло своего апогея.

Предусмотрительный. Можетъ быть, что и такъ. Да, вы правы! Вы понимаете въ этомъ толкъ! Я, г-нъ Скандалъ, охотно поговорилъ бы съ вами насчетъ его заявленій. Они кажутся мнѣ очень загадочными и таинственными!

Валентинъ. Отчегоже Анжелика такъ долго не является предъ мои свѣтлыя очи?

Іеремія. Она здѣсь, сударь!

Г-жа Предусмотрительная. Ну сестрица! Исполняй твою роль!

Г-жа Влюбчивая: Боже мой! Я, право, не знаю, что ему и сказать.

Скандалъ, Всего важнѣй, сударыня, не раздражать его. Уступайте ему пожалуйста во всемъ!

Валентинъ. Гдѣ же она, гдѣ? О, я ее вижу! Вотъ она идетъ, подобно тремъ благодѣтельницамъ рода человѣческаго: Богатству, Здоровью и Свободѣ, къ несчастливцу, покинутому всѣми и утратившему уже всякую надежду. Сердце мое рвется къ вамъ съ нѣжнымъ привѣтомъ!

Влюбчивая. Какъ поживаете, сударь? Чѣмъ я могу служить вамъ?

Валентинъ. Послушайте, мнѣ надо сообщить вамъ очень важную тайну! Эндиміонъ и Луна встрѣтятся съ нами сегодня, въ глухую ночь на горѣ Латмосѣ и безотлагательно насъ обвѣнчаютъ. Не говорите только объ этомъ никому ни словечка! Гименей припрячетъ свой факелъ въ глухой фонарь, чтобы не разоблачить нашей тайны. Юнона угоститъ своего павлина настойкой на маковыхъ головкахъ, чтобы онъ не раскрывалъ своего хвоста, слишкомъ уже бросающагося въ глаза. Стоокій Аргусъ тогда вздремнетъ, а мы, ха, ха, ха, сдѣлаемъ свое дѣло, и никто про это не узнаетъ, кромѣ одного Іереміи.

Влюбчивая. Разумѣется, никто. Мы никому не скажемъ, и все устроится у насъ какъ нельзя лучше.

Валентинъ. Надо только поторопиться, потому что, чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Подойди-ка ко мнѣ, Іеремія, — вотъ сюда, поближе, чтобы никто не могъ насъ подслушать! Я хочу сообщить тебѣ важную новость. Анжелика уже монахиня, а я постригаюсь въ монахи, но это не помѣщаетъ намъ жениться, на зло римскому папѣ. Дай-ка мнѣ капишонъ и четки, потому что какой же я безъ нихъ буду монахъ? Она черезъ два часа придетъ сюда въ черномъ облаченіи и бѣломъ капорѣ съ большущимъ покрываломъ, въ которое мы закутаемъ нашу тайну. Мы не станемъ глядѣть другъ на друга до тѣхъ поръ, пока не сдѣлаемъ чего-нибудь такого, чего слѣдуетъ стыдиться, и тогда уже заодно покраснѣемъ…

(Входитъ Пустомеля).

Пустомеля. Узнаете вы меня, Валентинъ?

Валентинъ. Васъ? А кто вы такой? Надѣюсь, до сихъ поръ мысъ вами не встрѣчались?

Пустомеля. Ну, вотъ еще! Я вѣдь Джекъ Пустомеля, вашъ другъ и пріятель!

Валентинъ. Нѣтъ-съ, извините, у меня друзей не было и быть не можетъ! Что сталъ бы дѣлать у меня другъ? Я холостъ, а потому ты не могъ бы наставить мнѣ рога. Я бѣденъ и ты не можешь занять у меня въ долгъ ни гроша. Нѣтъ! Друзьямъ и пріятелямъ незачѣмъ ко мнѣ и соваться!

Пустомеля. Подумаешь, какая откровенность! Ему-то ужь нельзя довѣрить никакой тайны. Сейчасъ выболтаетъ всю подноготную!

Анжелика. А меня, Валентинъ, вы узнаете?

Валентинъ. Васъ-то? Какъ нельзя лучше!

Анжелика. Кто же я такая?

Валентинъ. Вы женщина: одна изъ тѣхъ, кого небо надѣлило красотой при томъ самомъ случаѣ, когда заставило колючее терніе расцвѣсти пышными розамъ Вы отраженіе неба въ колодцѣ, а потому тотъ, кто вздумаетъ прыгнуть къ вамъ, непремѣнно утонетъ. Вы рождаетесь совсѣмъ бѣленькими и непорочными: ни дать, пй взяты какъ листъ чистой бумаги, но вамъ на роду написано быть испачканной и исцарапанной перьями разныхъ гусей. Знаю васъ всѣхъ, сударыня, такъ какъ мнѣ доводилось самому любить женщину! Я любилъ ее такъ долго, что подъ конецъ выяснилъ себѣ прекурьезную штуку. Я узналъ, къ чему именно женщина годится.

Пустомеля. Къ чему же она годится, скажи на милость?

Валентинъ. Хранить ввѣренную ей тайну!

Пустомеля (про себя). Бѣдняга, должно быть, и впрямь помѣшался!

Валентинъ. Она какъ нельзя лучше для этого приспособлена, потому что если и проболтается, то ей все равно никто не повѣритъ.

Пустомеля. Каково? Не правда ли, хорошо сказано?

Валентинъ. Я жажду музыки! Спойте любимую мою пѣсню.

(Конгревъ: «Любовъ за любовь»).

Въ другой комедіи Конгрева «Двуличный» (1700 года) выводится на сцену г-жа Никльби, личность которой изображена авторомъ чрезвычайно характерными и, если можно такъ выразиться, безстыдно сатирическими штрихами. Ее надуваютъ рѣшительно всѣ мужчины, выступающіе на сцену, и она не въ силахъ имъ противустоять точно также, какъ ни одна женщина не могла противустоять Конгреву.

Леди Податливая. Подумайте только о вашемъ ужасномъ поведеніи. Вы пытаетесь меня соблазнить, (вся соль заключается здѣсь въ томъ, что джентльменъ, къ которому обращаются эти слова, ухаживаетъ вовсе не за ней, а за ея дочерью). Вы хотите совратить меня со стези добродѣтели, по которой я шествовала такъ долго, не только не падая, но даже не спотыкаясь. Разсудите сами: какая страшная отвѣтственность будетъ лежать на насъ, если вы и въ самомъ дѣлѣ введете меня въ соблазнъ? Увы, всѣ мы люди, всѣ человѣки! Богу извѣстно, какія мы слабыя созданья! Мы не въ силахъ устоять и не поддаться искушенію.

Мельфонтъ. Гдѣ я и что со мною? Кажется, вѣдь теперь день и я нахожусь въ бодрствующемъ состояніи? Сударыня…

Леди Податливая. Ради Бога ничего отъ меня не просите и не требуйте! Клянусь, что я должна буду отказать вамъ, а потому лучше не просите. Умоляю васъ, не вносите и не требуйте! О, Господи! Изъ-за васъ вся кровь бросилась мнѣ въ лицо! Ручаюсь, что я раскраснѣлась теперь, какъ индѣйскій пѣтухъ. Стыдитесь, кузенъ Мельфонтъ!

Мельфонтъ. Нѣтъ, сударыня, выслушайте меня! Я хочу лишь…

Леди Податливая. Васъ выслушать? Нѣтъ, извините! Я обязана сперва отвергнуть вашу просьбу, а затѣмъ уже могу позволить себѣ васъ выслушать, Развѣ можетъ женщина за себя поручиться, если позволитъ себѣ слушать мужчину? Богъ знаетъ вѣдь какое впечатлѣніе произведутъ его слова! Вся ея рѣшимость, чего добраго, пропадетъ. Ева тоже вздумала слушать змія, а что изъ этого вышло путнаго? Нѣтъ съ, я не позволю себя такъ провести, а потому предпочитаю отказать вамъ заранѣе на отрѣзъ.

Мельфонтъ. Ради Бога, сударыня…

Леди Податливая. Не упоминайте всуе хоть Имени Божія. Я, признаться, удивляюсь, какъ можете вы говорить о Богѣ, скрывая вмѣстѣ съ тѣмъ въ сердцѣ своемъ такую бездну испорченности? Быть можетъ, впрочемъ, вы не считаете грѣхомъ совратить честную женщину? Говорятъ, будто нѣкоторые изъ вашего брата, джентльменовъ, не считаютъ этого грѣхомъ. Впрочемъ, если бы вы были даже и дѣйствительно правы, — если бы тутъ не было ни для меня, ни для васъ никакого грѣха, то все-таки чувство чести не позволило бы мнѣ согласиться на ваше предложеніе… Выдавать замужъ родную дочь, чтобы имѣть случай чаще видѣться съ ея мужемъ! Нѣтъ, я ни за что на это не соглашусь. Можете быть увѣрены, что свадьбѣ этой не бывать!

Мельфонтъ. Чортъ возьми, наконецъ, сударыня!.. Умоляю васъ на колѣняхъ!..

Леди Податливая. Ахъ, нѣтъ, встаньте пожалуйста! Не приходите въ отчаяніе! Увѣряю васъ, что вы убѣдитесь въ моемъ добродушіи. Я знаю, что любовь сильна какъ смерть и что никто не можетъ совладать съ охватившимъ его нѣжнымъ чувствомъ. Вы тутъ ни въ чемъ неповинны, но и я сама, клянусь, вовсе не виновата! Виновата ли я въ томъ, что до сихъ поръ еще обладаю прелестями, плѣняющими сердца? Виноваты-ли вы въ томъ, что плѣнились ими? Клянусь, — мы оба не виноваты. Ахъ, какъ хорошо было бы, если бы мы могли, не впадая въ смертный грѣхъ, дать волю взаимной нашей любви! Впрочемъ, если бы тутъ даже не было грѣха, то моя честь этого не позволитъ, — если же какъ-нибудь уломать честь, то все-таки останется грѣхъ! Съ другой стороны, однако же… необходимость. Съ ней тоже вѣдь ничего не подѣлаешь! Ахъ, Господи, сюда кто-то идетъ! Я не смѣю дольше оставаться съ вами наединѣ… Такъ, видите-ли, я совѣтую намъ поразмыслить о преступности вашей любви. Боритесь съ нею по мѣрѣ возможности. Боритесь, но не впадайте особенно въ меланхолію и не отчаивайтесь! Впрочемъ, не воображайте, чтобы я согласилась на какую-нибудь вашу просьбу. Клянусь Богомъ, не соглашусь, но все-таки выбейте у себя изъ головы всякую мысль о женитьбѣ. Положимъ, я знаю, что вы не любите Цинтію и хотѣли только воспользоваться ею какъ ширмой, чтобы прикрыть свою любовь ко мнѣ, но все-таки, если бы она стала вашей женой, во мнѣ заговорила бы ревность. О, Господи, что я сказала! Ревность! Нѣтъ, нѣтъ, я не должна ревновать, такъ какъ не въ нравѣ любить васъ! Не ласкайте себя поэтому пустыми надеждами, но также и не отчаивайтесь. Ахъ. сюда идутъ, и я должна убѣжать! («Двуличный», дѣйствіе II, сцена 5).}.

Можно было бы, однако, привести нѣкоторые изъ его стиховъ, принадлежавшихъ къ знаменитѣйшимъ тогдашнимъ лирическимъ произведеніямъ. Современники сравнивали ихъ съ одами Горація. Стихи эти, дѣйствительно, могутъ дать понятіе о талантѣ, ловкости и смѣлости поэтической манеры Конгрева, объ его умѣньѣ отпускать комплименты и объ утонченности его сарказма. Онъ до того привыкъ къ побѣдамъ въ любви, что относится свысока къ страдающимъ по немъ жертвамъ. Онъ не считаетъ даже нужнымъ особенно пристально въ нихъ всматриваться. «Всѣ женщины смахиваютъ одна на другую, — говоритъ онъ, — хотя съ лица немного и рознятся». Это заявляется въ первой же комедіи Конгрева, написанной имъ отъ скуки во время болѣзни, когда онъ былъ еще «превосходнымъ» молодымъ человѣкомъ^[5].

Извѣстный спеціалистъ но части побѣдъ надъ женскими сердцами, герцогъ Ришелье, въ восьмидесятилѣтнемъ возрастѣ, наврядъ-ли могъ бы сказать что-нибудь «превосходнѣе» этого.

Выступая въ походъ для завоеванія какой-нибудь красотки, Конгревъ шелъ на нее въ аттаку съ самымъ блестящимъ мужествомъ и, если можно такъ выразиться, въ полной парадной формѣ съ военной музыкой и распущенными знаменами, подобно тому, какъ французскіе щеголи, подъ начальствомъ Граммона, штурмовали испанскую крѣпость Лериду.

«О, не спрашивай ея имени, — пишетъ онъ на водахъ въ Тунбриджѣ про одну молодую дѣвицу, которую осыпаетъ комплиментами самаго утонченнаго свойства, --

„О, не спрашивай ея имени.

Оно служитъ благороднѣйшей темой для музъ.

И только одна слава въ правѣ возглашать о немъ

Трубой своего безсмертія.

Если ты хочешь узнать, кто она,

Всмотрись въ блестящій кружокъ красавицъ.

Та, которая больше всего походитъ на ангела,

Навѣрное и будетъ она“.

Другая красавица наврядъ-ли осталась особенно довольна отзывомъ о ней поэта:

„Увидѣвъ впервые Лесбію въ ея небесной красотѣ,

Съ такими ясными глазками и манерой держаться, вызывающей благоговѣйное уваженіе,

Я счелъ мое сердце, осмѣлившееся избрать себѣ такой возвышенный предметъ стремленій,

Столь же дерзновеннымъ, какъ сердце того, кто похитилъ небесный огонь.

Но какъ только заговорила эта красавица-идіотка,

Съ ея коралловыхъ устъ сорвались такія глупости,

безразсудство которыхъ исцѣлило мою рану лучше всякаго бальзама.

То, что сковали ея глазки, расковалъ ея языкъ“.

Аморетта умнѣе красавицы Лесбіи, но поэтъ, очевидно, питаетъ къ ней столь же мало уваженія. Имъ обѣимъ одинаково достается отъ его юмора.

„Прелестная Аморетта куда-то заблудилась

Въ погонѣ и поискахъ за новымъ возлюбленнымъ.

Сообщу вамъ признаки, по которымъ вы можете

Узнать эту странствующую пастушку, --

На видъ она кажется кокетливой и робкой.

То и другое у нея разучено, хоть и представляется естественнымъ.

Простота костюма является у нея результатомъ тщательнѣйшаго искусства,

А простодушная наивность выработана лицемѣрнѣйшимъ притворствомъ.

Каждый изъ ея взглядовъ разученъ до художественности,

Такъ что никто не рѣшится заподозрить ихъ искренность.

Она хотѣла бы увѣрить, что они наносятъ случайно раны сердцамъ,

Тогда какъ въ дѣйствительности она стрѣляетъ своими глазками навѣрняка и съ предвзятымъ умысломъ.

Она любитъ себя, но ненавидитъ другихъ

За тѣ самыя качества, которыя цѣнитъ въ себѣ.

Осмѣивая подругъ, она не замѣчаетъ,

Что смѣется сама надъ собою“.

Чѣмъ провинилась, спрашивается, Аморетта, и чего ради навлекла она на себя стрѣлы такой убійственной насмѣшки? Неужели она осмѣлилась сопротивляться неотразимому мистеру Конгреву? Было-ли, вообще, возможно подобное сопротивленіе? Неужели могла устоять, напримѣръ, Сабина, пробуждаясь и слыша у себя подъ окномъ пѣніе такого дивнаго барда?

„Смотрите, смотрите, она (Сабина) пробуждается!

Не правда-ли, что вмѣстѣ съ ней начинаетъ вставать и солнце?

Сіяніе свѣтлыхъ его лучей

Уступаетъ въ великолѣпіи прелестнымъ ея глазкамъ.

Правда, что оно даетъ намъ дневной свѣтъ

И что эти глазки тоже намъ свѣтятъ.

Но прежде, чѣмъ сойдетъ на землю ночь,

Выяснится различіе между нимъ и солнцемъ.

Сколькихъ оживитъ солнце своей теплотой!

Сколькихъ убьетъ Сабина своею холодностью!“

Неужели это васъ не трогаетъ? Неужели вы не признаете еще Конгрева божественнымъ поэтомъ? Если на васъ не подѣйствовала блестящая Сабина, потрудитесь взглянуть на набожную Селинду.

„Набожная Селинда уходитъ молиться,

Едва только я позволяю себѣ требовать отъ нея какого-нибудь доказательства любви.

А между тѣмъ эта дурочка съ нѣжнымъ сердечкомъ заливается слезами

При мысли, что я ее покину.

Хотѣлось бы мнѣ отстранить отъ себя такую необходимость,

Или вообще имѣть надежду на завоеваніе ея сердца!

Хотѣлось бы, чтобы она сдѣлала изъ меня святого,

Или позволила сдѣлать изъ себя грѣшницу“.

Не правда-ли, какъ побѣдоносно звучитъ все это? Какимъ непреодолимымъ сердцеѣдомъ оказывается мистеръ Конгревъ? Разумѣется, эта очаровательная протобестія непремѣнно доведетъ до грѣха бѣдняжку Селинду. Онъ только изъ вѣжливости притворяется, будто не успѣлъ покорить ея сердце. Селинда хотя и трепещется еще на удочкѣ, но, безъ сомнѣнія, уже попалась и должна будетъ окончательно сдаться. Онъ и самъ въ этомъ убѣжденъ. Да и могла развѣ эта дурочка съ нѣжнымъ сердцемъ сопротивляться такому изящному щеголю-поэту, одѣтому по послѣдней модѣ въ великолѣпно расшитый кафтанъ? Я, какъ теперь, вижу его въ башмакахъ съ красными каблуками, граціозно вывернутыми въ третью позицію, вижу какъ онъ разглаживаетъ красивой рукой, сверкающей драгоцѣнными перстнями, искусно растрепанный свой парикъ и, съ убійственнымъ взглядомъ, передаетъ Селиндѣ раздушенное свое посланіе. А какъ вамъ нравится Сабина? Какая великолѣпная параллель между этой нимфой и солнцемъ! Свѣтило дня уступаетъ Сабинѣ первенство и не осмѣливается встать раньше ея сіятельства! Яркіе лучи солнца уступаютъ въ блескѣ и величіи прелестнымъ ея глазкамъ. Но прежде, чѣмъ спустится на землю ночная тьма, глазки эти своею холодностью заморозятъ всѣхъ, рѣшительно всѣхъ, за исключеніемъ одного счастливаго повѣсы, котораго мы не станемъ называть по имени! Скажемъ только, что Людовикъ XIV во всей своей славѣ наврядъ-ли былъ блистательнѣе англійскаго Феба Аполлона, сіявшаго на Малльской улицѣ и въ Весеннихъ садахъ^[6].

Во время посѣщенія Вольтеромъ великаго Конгрева этотъ послѣдній высказался въ такомъ смыслѣ, какъ если бы не придавалъ большого значенія литературной своей славѣ {Вольтеръ навѣстилъ Конгрева въ Сюррейской улицѣ, на Набережной, когда англійскій писатель былъ уже въ преклонныхъ лѣтахъ.

Анекдотъ о томъ, будто онъ желалъ, чтобы его посѣщали единственно какъ джентльмена, ведущаго простой, непритязательный образъ жизни, приводится всѣми, писавшими о Конгревѣ, и появился въ англійскомъ переводѣ писемъ Вольтера объ англичанахъ, изданномъ въ 1773 году, а также въ замѣткѣ Гольдсмита объ этихъ письмахъ. Слѣдуетъ, замѣтить, однако, что его нѣтъ во французскомъ ихъ текстѣ. Вольтеръ говоритъ о Конгревѣ:

„Изъ числа англичанъ покойный г-нъ Конгревъ всего болѣе возвысилъ славу сценической комедіи. Одъ написалъ сравнительно немного пьесъ, но всѣ онѣ въ своемъ родѣ превосходны… Вездѣ въ нихъ вы встрѣчаете языкъ порядочныхъ людей, соединяющійся съ поступками мошенниковъ. Это доказываетъ, что Конгревъ зналъ свѣтъ и жилъ въ такъ называемомъ хорошемъ обществѣ“.}.

Поступая такимъ образомъ, великій Конгревъ нельзя сказать, что бы особенно обижалъ самого себя. Легкій оттѣнокъ чувства, которымъ такъ изобиловалъ Стиль, стоитъ всей утонченности Конгрева. Проблескъ молніеноснаго генія Свифта, или же лучъ аддисоновскаго солнечнаго сіянія совершенно затмѣваютъ тусклый его театральный свѣточъ. Тѣмъ не менѣе дамы любили Конгрева, и онъ былъ въ свое время несомнѣнно красивымъ малымъ {Онъ написалъ на смерть королевы Маріи пастушескую элегію „Скорбящая муза Алексиса“. Алексисъ и Меналкъ, какъ подобаетъ въ такихъ пастораляхъ, поютъ поочередно, Королеву аллегорически именуютъ Пасторой.

„Скорблю о смерти Пасторы и пусть скорбитъ со мною весь Альбіонъ,

Обрамляя мѣловые свои утесы черными тучами“, — говоритъ Алексисъ.

Въ числѣ различныхъ явленій, вызванныхъ этой скорбью, сказывается, что сатиры,

Царапаютъ себя острѣйшими ногтями,

Всклокоченныя рвутъ брады и съ горя грызутъ зубами землю».

Подобную чувствительность тогдашніе сатиры обнаруживали далеко не во всѣхъ случаяхъ.

Онъ продолжаетъ:

"Владѣлецъ сихъ лѣсовъ и обширныхъ полянъ,

Растянувшись на землѣ и прильнувъ въ ней лицомъ,

Орошаетъ горячими слезами и безъ того уже увядшую траву.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Неужели вся эта небесная красота должна обратиться въ прахъ?

Неужели могила безвозвратно сокрыла Пастору?

О, смерть, ты гораздо злѣе и безпощаднѣе,

Чѣмъ самые злостные волки и свирѣпые тигры.

Они утоляютъ свой голодъ ягнятами и овцами,

Ты же, хищная смерть, похитила самоё пастушку!

Заявленіе о томъ, что волкъ ѣстъ только овецъ, тогда какъ смерть пожираетъ самоё пастушку, — изображеніе великаго пастыря, безмолвно лежащаго на брюхѣ въ состояніи такого отчаянія, которое не могутъ выразить ни вѣтры, ни воды, ни воздухъ, — безъ сомнѣнія, заслуживаютъ быть занесеннымъ въ лѣтописи поэзіи. Между тѣмъ этотъ поэтическій стиль приводилъ въ свое время въ восторгъ почитателей великаго Конгрева!

Упомянемъ также про его «Плачъ Амариллы объ Аминтѣ» (единственномъ сынѣ великаго герцога Марльборо, молодомъ лордѣ Бландфордѣ, мать котораго, герцогиня Сара, названа Амариллой).

«Тигры и волки, природа и движеніе, рѣки и эхо привлекаются опять къ отвѣтственности. — При видѣ скорби несчастной Амариллы,

„Тигры и волки забываютъ обычную злость“,

А взамѣнъ того обнаруживаютъ нѣмое горе и дотолѣ невѣдомое имъ состраданіе.

Сама природа хранитъ внимательное молчаніе,

И всякое движеніе въ ней пріостанавливается, пока плачетъ Амарилла».

Остается только удивляться, какимъ образомъ могъ Попе посвятить свою Илліаду автору этихъ строкъ и какимъ образомъ Дрезденъ могъ ему писать:

«Съ терпѣньемъ сценическій авторъ можетъ себя пріучить Къ соблюденію единства времени, мѣста и дѣйствія --

Геній же долженъ быть прирожденнымъ,

Такъ какъ его не пріобрѣтешь ни какою выучкой.

Онъ выпалъ вамъ на долю и является у васъ природнымъ даромъ.

Небо всего лишь разъ до сихъ поръ выказало толикую же щедрость.

Надѣливъ Шекспира тѣми же дарами,

Такъ какъ не могло дать ему ничего большаго.

Сохраняйте же за собой мѣсто, занимаемое вами теперь!

Вы не нуждались въ большей славѣ, такъ какъ невозможно подняться выше.

Отягощенный заботами и годами я самъ покидаю неблагодарную сцену.

Безполезно влача мои дни, я копчу только небо

И живу въ чистой отставкѣ на пенсію отъ Провидѣнія.

Вы же украшены дарами всѣхъ музъ и грацій --

Предвидя, что вы предназначены для лучшей участи,

Прошу васъ добродушно относиться къ моей памяти и защищать умершаго вашего друга

Противъ сужденій собственнаго вашего разума.

Не дозволяйте врагамъ оскорблять мою славу.

Ограждайте отъ нихъ лавры, переходящіе къ вамъ въ наслѣдство

И считайте выраженное въ этихъ строкахъ справедливою себѣ данью.

Вы заслуживаете большаго, и любовь моя къ вамъ не могла высказаться иначе.

Въ настоящее время поэты и вообще пишущая братія не обнаруживаютъ уже такой восторженности въ оцѣнкѣ чужихъ заслугъ. При Чадвелѣ, Хиггонсѣ, Конгревѣ и другихъ тогдашнихъ сценическихъ писателяхъ принято было, встрѣчаясь, бросаться другъ другу въ объятія и восклицать: „Ахъ, Джэкъ, какъ я радъ, что могу прижать тебя къ своему сердцу!“ или „Клянусь всѣми чертями, Гарри, я долженъ разцѣловать тебя, дружище!“ Точно также и поэты привѣтствовали другъ друга самымъ радушнымъ образомъ. Въ настоящее время джентльмены, подвизающіеся на литературномъ поприщѣ, не обнаруживаютъ, при встрѣчахъ, склонности цѣловаться. Интересно знать, питаютъ-ли они теперь другъ къ другу большую любовь, чѣмъ тогда?}.

Мы видѣли въ Свифтѣ философа-юмориста, разоблачающаго передъ нами истину съ самыхъ ужасныхъ ея сторонъ и приводящаго насъ своимъ смѣхомъ въ грустное настроеніе. Въ Конгревѣ предсталъ передъ нами проницательный наблюдатель и юмористъ иной школы, не усматривающій въ здѣшнемъ мірѣ ровно никакихъ нравственныхъ принциповъ. Его ученіе имѣетъ тоже самый обезкураживающій характеръ. Онъ совѣтуетъ намъ ѣсть, пить и веселиться по мѣрѣ возможности для того, чтобы со временемъ отправиться въ тартарары, если только вообще существуютъ черти и преисподняя. Теперь мы переходимъ къ юмору другой категоріи, вытекающему изъ совершенно другихъ сторонъ ума и сердца, — въ юмору, побуждающему насъ смѣяться, но въ тоже время располагающему чувствовать себя счастливыми и лучшими, чѣмъ мы были передъ тѣмъ. Обладатель такого юмора является однимъ изъ симпатичнѣйшихъ благодѣтелей человѣчества. Вы, вѣроятно, уже отгадали, что рѣчь идетъ про Аддисона.

Перечитывая его произведенія, а также біографическіе очерки о немъ самомъ, въ томъ числѣ и знаменитую статью „Эдинбургскаго Обозрѣнія“ {„Къ самому Аддисону мы питаемъ чувство, напоминающее въ такой степени нѣжную привязанность, въ какой вообще можетъ ее возбуждать человѣкъ, покоющійся уже сто двадцать лѣтъ въ Вестминстерскомъ аббатствѣ… Послѣ тщательнаго всесторонняго изслѣдованія и безпристрастнаго обсужденія мы убѣдились, что онъ заслуживалъ любви и уваженія, по сколько вообще можетъ считаться достойнымъ этихъ чувствъ кто-либо изъ смертныхъ, принадлежащихъ къ грѣховному и заблуждающемуся человѣчеству“. (Маколей).

„Многіе ограничивается лишь похвалами добродѣтели. Имѣется, однако, основаніе думать, что у Аддисона слово не особенно расходилось съ дѣломъ. Дѣйствительно, хотя онъ провелъ большую часть жизни среди бурной вражды полическихъ партій, — хотя, вслѣдствіе выдающагося своего положенія, онъ былъ постоянно на виду и по своей дѣятельности представлялся, съ точки зрѣнія враждебной партіи, человѣкомъ весьма опаснымъ, враги Аддисона никогда не рѣшались противорѣчить отзывамъ о немъ со стороны его пріятелей. Люди, связанные съ нимъ общностью мнѣній, или же интересовъ, питали къ нему не только уваженіе, но и любовь. Сторонники оппозиціонной партіи если и не могли относиться къ нему съ любовью, то во всякомъ случаѣ чувствовали къ нему почтеніе“. (Джонсонъ).}, являющуюся великолѣпнымъ монументомъ этому великому писателю и юмористу прошлаго столѣтія, воздвигнутымъ любовью, геніальностью и дивнымъ искусствомъ одного изъ знаменитѣйшихъ художниковъ нашего вѣка, — вглядываясь въ это спокойное, красивое, ясное лицо, съ его тонко изваянными холодными очертаніями, — я какъ-то невольно прихожу къ заключенію, что этотъ великій человѣкъ, подобно Свифту, о которомъ упомянуто въ предшествовавшей статьѣ, принадлежалъ тоже къ числу людей, чувствовавшихъ себя одинокими въ свѣтѣ. Такіе люди встрѣчаютъ немногихъ лишь равныхъ себѣ и не стараются съ ними сближаться. Подобнымъ аристократамъ ума свойственно одиночество. Они живутъ въ этомъ мірѣ, но не принадлежатъ къ нему. Мелочныя наши распри, похвальба и успѣхи оказываются значительно ниже ихъ уровня и не могутъ серьезно обращать на себя ихъ вниманіе.

Благодушный, справедливый и безпристрастный Аддисонъ пользовался всегда яснымъ спокойствіемъ духа. Впрочемъ, ему никогда и не приходилось подвергаться слишкомъ тяжкимъ испытаніямъ и расходовать особенно много симпатіи, такъ какъ семьей для него служили книги его библіотеки, а дружескія его чувства имѣли, если можно такъ выразиться, космополитскій характеръ. Будучи значительно мудрѣе, остроумнѣе, спокойнѣе и болѣе свѣдущъ, чѣмъ почти всѣ, съ кѣмъ ему вообще приходилось встрѣчаться, Аддисонъ не могъ испытывать особенно сильныхъ стимуловъ къ тому, чтобы страдать, желать, восхищаться и явствовать себя растроганный'!.. Я могу ожидать, что ребенокъ будетъ восторгаться моимъ ростомъ, или же умѣньемъ выражаться литературнымъ слогомъ, но какое имѣется у меня основаніе требовать, чтобы человѣкъ, превосходящій меня во всѣхъ отношеніяхъ, принялся мною любоваться и объявлять меня восьмымъ чудомъ въ свѣтѣ? Въ эпоху Аддисона трудно было бы отыскать какое-нибудь литературное произведеніе: проповѣдь, поэму или же статью критическаго содержанія, безъ того, чтобы онъ не оказался вынужденнымъ признать въ глубинѣ души, что могъ бы самъ гораздо лучше обработать ту же тему. Чувство справедливости уже вызывало у него равнодушіе. Онъ былъ не въ состояніи хвалить, такъ какъ прилагалъ къ своимъ сотоварищамъ мѣрку несравненно большую, чѣмъ они въ состояніи были выдержать^[7].

Онъ самъ былъ такого высокаго роста, что могъ возводить очи развѣ только лишь къ высочайшимъ изъ геніевъ. Въ большинствѣ случаевъ ему приходилось нагибаться, чтобы снизойти до уровня своихъ современниковъ. Аддисонъ, подобно Гете и Вальтеръ Скотту, милостиво привѣтствовалъ иной разъ начинающихъ литераторовъ и мелкихъ литературныхъ проходимцевъ, являвшихся къ его двору. Они удалялись, очарованные любезностью великаго монарха, удостоившаго ихъ аудіенціей, и сохраняли въ глубинѣ сердца воспоминаніе объ улыбкахъ и комплиментахъ его литературнаго величества. Столь добросердечные литературные державцы неизбѣжно роняютъ значеніе раздаваемыхъ ими орденовъ и знаковъ отличія. Каждый можетъ получить ордена его величества и дешевый августѣйшій портретъ на табакеркѣ, осыпанной брилліантами по гривеннику за штуку. На самомъ дѣлѣ желательно, чтобы великіе, справедливые и мудрые геніальные люди не хвалили безъ разбора всѣхъ и каждаго, а высказывали бы истину такъ, какъ понимаютъ ее сами. Аддисону случалось хвалить остроумнаго Пинкетмана, или какого-нибудь столь же справедливо забытаго теперь актера Доггета (какъ разъ передъ бенефисомъ), Аддисонъ хвалитъ дона Сальтеро, но онъ же хвалитъ отъ всего сердца Мильтона, склоняетъ передъ нимъ колѣни и совершенно искренно восхищается царственнымъ его геніемъ {Важнѣйшей отличительной чертою таланта у Мильтона является возвышенность его мыслей. Въ числѣ болѣе новыхъ писателей найдутся способные съ нимъ соперничать во всѣхъ другихъ качествахъ поэтическаго творчества, но въ величіи изображенныхъ чувствъ онъ превышаетъ всѣхъ новѣйшихъ и древнихъ поэтовъ, за исключеніемъ одного лишъ Гомера. Человѣческое воображеніе не въ силахъ вмѣстить въ себя идей болѣе грандіозныхъ, чѣмъ тѣ, которыя излагаются въ первой, второй и шестой его книгахъ.

Если бы потребовалось назвать поэта, обладающаго первокласснымъ умѣньемъ дѣйствовать на воображеніе, то мнѣ кажется, что можно было бы провозгласить такимъ поэтомъ Мильтона».

Эти отзывы появлялись въ «Еженедѣльномъ Зрителѣ», выходившемъ по субботамъ. Аддисонъ отстаивалъ въ нихъ Мильтона, а также священную музыку.}.

Онъ былъ, впрочемъ, сравнительно еще скупъ на похвалы. Не думаю, чтобы великому Адиссову особенно нравился молодой «папистъ» Попе. Я не хочу этимъ сказать, чтобы онъ самъ дурно отзывался о Попе. Полагаю только, что когда въ присутствіи Аддисона бранили Попе, онъ наврядъ-ли вынималъ изо рта трубку для того, чтобы противорѣчить неодобрительнымъ отзывамъ {«Аддисонъ былъ сперва очень добръ ко мнѣ, по потомъ сталъ ожесточеннымъ моимъ врагомъ», (Попе).

«Отдѣлайтесь отъ него какъ можно скорѣе, сказалъ мнѣ Аддисонъ, говоря о Попе, и прибавилъ: — Въ противномъ случаѣ онъ сыграетъ съ вами дьявольски скверную штуку. У него большая наклонность къ сатирѣ» (Лэди Вортлей Монтегю).}.

Отецъ Аддисона былъ уважаемымъ священникомъ въ уильтскомъ графствѣ и впослѣдствіи достигъ высокихъ степеней въ іерархіи англиканской церкви^[8].

Знаменитый его сынъ сохранилъ на себѣ въ продолженіе всей жизни отпечатокъ клерикальнаго воспитанія и схоластической серьезности. Въ Лондонѣ его называли «пасторомъ въ шарикѣ съ косичкой». Слѣдуетъ замѣтить, что такіе парики носились единственно только мірянами, особы же духовнаго званія считали для себя неприличнымъ ходить иначе, какъ въ такъ называемомъ полномъ парикѣ {Мандевиль, проведя вечеръ въ обществѣ Аддисона, объявилъ его «пасторомъ съ косичкой», но такому эпитету не слѣдуетъ приписывать серьезнаго значенія. Въ присутствіи постороннихъ Аддисонъ велъ себя очень сдержанно, а такой человѣкъ, какъ Мандевиль, разумѣется, не могъ сдѣлать его особенно сообщительнымъ. (Джонсонъ).

"Старикъ Іаковъ Топсонь недолюбливалъ мистера Аддисона. Онъ былъ съ нимъ въ ссорѣ и, послѣ того, какъ Аддисонъ сложилъ съ себя званіе статсъ-секретаря, нерѣдко говаривалъ: «Вы увидите еще, что мистеръ Аддисонъ попадетъ въ епископы. У него имѣется къ этому поползновеніе. Я, признаться, всегда находилъ, что онъ въ сердцѣ своемъ остается священникомъ» (Попе).

«Аддисонъ прожилъ въ Блуа около года. Въ разгаръ лѣта онъ вставалъ въ третьемъ часу утра и ложился спать, даже зимою, въ двѣнадцатомъ часу ночи. Во время пребыванія своего здѣсь онъ былъ неразговорчивъ и часто впадалъ въ глубокую задумчивость. Мнѣ случалось входить къ нему въ комнату и оставаться тамъ минутъ съ пять, прежде чѣмъ онъ замѣчалъ мое присутствіе. Онъ рѣдко бывалъ въ обществѣ и, сколько мнѣ извѣстно, не обзаводился возлюбленными. Если бы это случилось, я непремѣнно узналъ бы всю подноготную». (Аббатъ Филиппо).}.

Аддисонъ учился въ Салисбюрійской школѣ и въ Чартергаузѣ, а въ 1687 году, пятнадцати лѣтъ отъ роду, поступилъ въ Оксфордскій университетъ, въ коллегію Королевы, гдѣ вскорѣ началъ отличаться искусствомъ писать стихи на латинскомъ языкѣ. Хорошенькая фантастическая его поэма «Пигмеи и Журавли» до сихъ поръ еще охотно читается любителями подобныхъ произведеній. Существуютъ также стихи въ честь короля Вильгельма, изъ которыхъ явствуетъ, что вѣрноподданный юноша пріобыкъ уже пить за здоровье этого монарха «пурпурное ліойское вино громадными бокалами». Въ собраніи произведеній Аддисона сохранилось много другихъ стихотворныхъ егопроизведеній палатинскомъ языкѣ, въ томъ числѣ ода на заключеніе рисвикскаго мира, написанная въ 1697 году и до такой степени поправившаяся въ высшихъ сферахъ, что лордъ Монтегю выхлопоталъ ея автору ежегодную пенсію въ 300 фунтовъ стерлинговъ. Заручившись такимъ ежегоднымъ доходомъ, Аддисонъ отправился путешествовать за границу.

Въ продолженіи десятилѣтняго своего пребыванія въ Оксфордѣ, Аддисонъ превосходно освоился съ классическою римской литературой и вовремя путешествія своего по Италіи доказалъ, что знаетъ латинскихъ поэтовъ, какъ свои пять пальцевъ^[9].

Покровитель Аддисона тѣмъ временемъ вышелъ изъ министерства, и молодому поэту перестали выплачивать пенсію. Узнавъ, что столь великій ученый, достигшій уже европейской извѣстности (великій Буало, ознакомившись съ изящными гекзаметрами Аддиссона, впервые проникся убѣжденіемъ, что англичанъ нельзя признать сплошь и рядомъ варварами), имѣетъ намѣреніе путешествовать по Европѣ, въ качествѣ гувернера при молодомъ джентльменѣ, герцогъ Сомерсетскій предложилъ Аддисону состоять гувернеромъ при его сынѣ, лордѣ Гартфордѣ.

Мистеръ Аддисонъ, объявивъ, что очень радъ быть полезнымъ свѣтлѣйшему герцогу и его сіятельному сыну, вмѣстѣ съ тѣмъ, увѣдомилъ о своей готовности хоть сейчасъ же выѣхать.

Свѣтлѣйшій герцогъ Сомерсетскій сообщилъ тогда одному изъ знаменитѣйшихъ ученыхъ Оксфордскаго университета и всей вообще Европы, что всемилостивѣйше намѣревается платить гувернеру лорда Гартфорда 100 гиней въ годъ. Аддисонъ отвѣчалъ, что считаетъ себя покорнѣйшимъ слугой его свѣтлости, но никакъ не можетъ удовлетвориться упомянутымъ гонораромъ. Переговоры на этомъ и покончились. Обѣ стороны разошлись, обмѣнявшись изысканнѣйшими изъявленіями вѣжливости.

Аддисонъ прожилъ нѣсколько времени за границей, вращаясь въ наилучшемъ обществѣ. Развѣ и могло быть иначе? Надо полагать, что онъ являлся всегда и всюду превосходнѣйшимъ джентльменомъ въ свѣтѣ. Ему никогда, повидимому, не случалось утрачивать яснаго, жизнерадостнаго душевнаго настроенія, полнаго самой утонченной вѣжливости и спокойствія^[10].

У него наврядъ-ли могла даже зародиться какая-нибудь унизительная мысль. Быть можетъ, Аддисонъ упустилъ одинъ, два, или даже нѣсколько случаевъ совершить доброе дѣло, но можно съ увѣренностью сказать, что онъ не учинилъ на своемъ вѣку большаго количества такихъ грѣховъ, за которые приходилось бы краснѣть, или же блѣднѣть. Когда онъ становился сообщительнымъ, его бесѣда пріобрѣтала такое очарованіе, что величайшіе остроумцы умолкали и превращались въ восторженныхъ слушателей. Никто не могъ бы выносить съ болѣе величественнымъ и веселымъ равнодушіемъ бѣдность и жизненныя неудачи. Письма Аддисона къ его пріятелямъ, относящіяся къ тому періоду, когда онъ утратилъ казенную пенсію и оказался въ сторонѣ отъ ученой университетской карьеры, отличаются бодростью духа, жизнерадостной самоувѣренностью и философскимъ спокойствіемъ- На мои взглядъ и, надѣюсь, также по мнѣнію лучшаго и послѣдняго изъ его біографовъ (мистеръ Маколей считаетъ долгомъ скорбѣть о пристрастіи къ вину, которое обнаруживалъ великій и благодушный Іосифъ Аддисонъ, совокупно съ несмѣтнымъ множествомъ современныхъ ему джентльменовъ), письма эти нисколько не теряютъ отъ того, Что нѣкоторыя изъ нихъ несомнѣнно начертаны рукою, слегка дрожавшей утромъ послѣ обильныхъ возліяній Бахусу въ продолженіи цѣлой ночи. Онъ вообще былъ охотникъ нить за здоровье своихъ пріятелей. Въ письмѣ къ Уйчу (въ Гамбургѣ) онъ съ благодарностью вспоминаетъ угощеніе у этого джентльмена {Аддисонъ къ мистеру Уйчу.

"Милостивый Государь!

"Моя рука, кажется, теперь въ достаточной степени окрѣпла, для того, чтобы водить перомъ. Лучшее употребленіе, какое я только могу сдѣлать изъ таковой ея способности, очевидно, будетъ заключаться въ выраженіи искренной благодарности джентльмену, постаравшемуся лишить означенную руку нормальной ея твердости. Я проснулся сегодня утромъ съ ожесточеннымъ намѣреніемъ отдѣлать васъ въ стихахъ и непремѣнно выполнилъ бы это намѣреніе, если бы только мнѣ удалось подыскать риѳму къ слову rummer (бокалъ). Впрочемъ, хотя на этотъ разъ вы и уцѣлѣли, но это еще не значитъ, чтобы опасность вполнѣ миновала, такъ какъ я надѣюсь вернуть себѣ умѣнье подбирать риѳмы къ заданному слову. Впрочемъ, какъ бы я ни сталъ вамъ писать: въ прозѣ или стихахъ, я во всякомъ случаѣ окажусь не въ силахъ выразить чувство глубокой признательности за расположеніе, съ какимъ вы ко мнѣ относились. Ограничусь лишь заявленіемъ, что Гамбургъ былъ для меня пріятнѣйшимъ этапнымъ пунктомъ за все продолженіе моихъ путешествій. Если кто-нибудь изъ моихъ пріятелей станетъ изумляться столь долгой остановкѣ въ Гамбургѣ, то я сочту достаточнымъ для себя извиненіемъ сообщить, что тутъ же находился и г-нъ Уйчъ. Ваше общество доставило намъ возможность провести здѣсь очень пріятно время, а вмѣстѣ съ тѣмъ ваше вино заставляло насъ испытывать такъ же удовольствіе, какое мы ощущали, путешествуя по Вестфаліи. Если вамъ идетъ впрокъ, когда пьютъ за ваше здоровье, то можете смѣло разсчитывать на такую же почтенную старость, какъ Маѳусаилъ или, прибѣгая къ болѣе обыденному сравненію, — какъ самая старая изъ бутылокъ въ вашемъ погребѣ. Надѣюсь, что ноги, начинавшія у васъ пухнуть, когда мы съ вами разставались, приняли теперь опять надлежащій свой видъ. Прошу засвидѣтельствовать сердечное мое почтеніе владѣльцу этихъ ногъ и желаю, чтобы вы, милостивѣйшій государь, считали меня всегда вашимъ и т. д.

«Резиденту его величества въ Гамбургѣ, мистеру Уйчу. Май 1703 годъ».}.

"Мы съ сэромъ Ричардомъ Ширлеемъ пили сегодня за ваше здоровье, — пишетъ онъ Батурсту. — Я недавно имѣлъ честь встрѣтиться въ Амстердамѣ съ лордомъ Эффингемомъ, причемъ мы пили добрую сотню разъ за здоровье мистера Вуда прекраснѣйшее шампанское, значится въ другомъ его письмѣ. Свифтъ, говоря объ Аддисонѣ, упоминаетъ каждый разъ также о закускѣ и выпивкѣ {Пріятно отмѣтить, что отношенія между Свифтомъ и Аддисономъ все время оставалась, вообще говоря, удовлетворительными. Отзывы Свифта имѣютъ, какъ извѣстно, высокую цѣнность во всѣхъ случаяхъ, когда онъ не увлекался любовью, или же ненавистью.

"10 сентября 1710 г. Я просидѣлъ съ Аддисономъ и Стилемъ до десяти часовъ вечера.

11 сентября. Я обѣдалъ съ Аддисономъ у него на квартирѣ и провелъ съ нимъ часть вечера.

18, сентября. Я и Стратфордъ обѣдали сегодня на дачѣ у Аддисона близъ Чельзи… Я уоѣждепъ, что мистеръ Аддисонъ сдѣлаетъ для меня все, что можетъ.

27 сентября. Вся наша компанія, со Стилемъ и Аддисономъ включительно, обѣдали сегодня въ ресторанѣ Билля Фрапкланда.

29 сентября. Я обѣдалъ съ мистеромъ Аддисономъ и т. д. (Изъ Дневника для Стеллы)

Аддисонъ поднесъ Свифту экземпляръ своихъ путешествій съ надписью: «Доктору Іонаѳану Свифту, пріятнѣйшему собесѣднику, вѣрнѣйшему изъ друзей и величайшему изъ современныхъ геніевъ».

«Мистеръ Аддисонъ, который будетъ у насъ старшимъ статсъ-секретаремъ, превосходнѣйшій человѣкъ. Я съ нимъ въ большой дружбѣ и разсчитываю воспользоваться довѣріемъ, которое онъ ко мнѣ питаетъ, для того, чтобы исправить невѣрныя понятія о людяхъ и вещахъ, если таковыя ошибочныя понятія у него обнаружатся». (Переписка Свифта).

«Заглянувъ въ глубь моего сердца, я не нахожу въ данную минуту никакого повода писать, кромѣ великой любви и уваженія, которыя всегда къ вамъ питаю. Я не намѣренъ просить васъ о чемъ-либо для своихъ друзей или же для себя самого». (Свифтъ къ Аддисону 1717 г).

Политическая рознь лишь временно охладила эти дружескія отношенія. Затѣмъ они опять возобновились, и дружба Свифта перешла, но смерти Аддисона, какъ бы по наслѣдству къ Тиккелю.}.

Іосифъ былъ не въ силахъ противустоять искушенію, которое побѣдоносно выдерживаетъ Іонафанъ. Дѣло въ томъ, что Іосифъ обладалъ отъ природы холоднымъ темпераментомъ и, быть можетъ, нуждался въ искрометномъ винѣ, чтобы согрѣвать свою кровь. Вспомните, что онъ хотя и билъ въ глубинѣ души особой духовнаго званія, но вмѣстѣ съ тѣмъ носилъ парикъ съ косичкой Во всякомъ случаѣ трудно было бы найти на свѣтѣ лучшаго и болѣе истиннаго христіанина, чѣмъ Іосифъ Аддисонъ. Если бы у него не было маленькой слабости къ вину, намъ не удалось бы подмѣтить у него вообще никакихъ слабостей, и мы не могли бы относиться къ нему съ такой любовью, какую чувствуемъ теперь^[11].

Въ тридцати трехлѣтнемъ возрастѣ этотъ превосходнѣйшій джентльменъ, пользовавшійся заслуженной репутаціей умника, ученаго и въ высшей степени порядочнаго человѣка, оставался безъ опредѣленныхъ занятій и доходовъ. Описаніе его путешествій потерпѣло въ финансовомъ отношеніи фіаско. Его «Разговорамъ о медаляхъ» тоже не везло. Латинскіе его стихи, хотя и признавались лучшими со временъ Виргилія, или, по крайней мѣрѣ, Стація, не принесли ему теплаго мѣстечка на коронной службѣ, такъ что Аддисонъ жилъ въ Геймаркетѣ, въ плохенькой квартирѣ третьяго этажа (въ бѣдности, надъ которой слегка подсмѣивался старикъ Джонсонъ), когда въ эту плохенькую квартирку явился посланецъ отъ правительства Фортуны^[12].

Нужна была ода на побѣду, одержанную герцогомъ Мальборо подъ Бленгеймомъ. — Не соблаговолите-ли, г-нъ Аддисонъ, ее написать? Бойль, впослѣдствіи лордъ Карльтонъ, принесъ лорду-казначею, Годольфину, отъ мистера Аддисона утвердительный отвѣтъ. Когда эта ода, или, лучше сказать, поэма, въ достаточной степени подвинулась впередъ, она была препровождена Годольфину. Послѣднія, написанныя строфы были слѣдующія:

«О, Муза, какими словами опишешь ты ярость

Грозныхъ воинствъ, сошедшихся на полѣ битвы?

Мнѣ кажется, будто я слышу шумный бои барабановъ,

Крики побѣдителей и стоны умирающихъ, сливающіеся вмѣстѣ.

Страшную пушечную пальбу, бороздящую небо своими молніями

И соединяющуюся въ одинъ адскій концертъ съ гуломъ битвы.

Тогда-то выяснилась духовная мощь великаго Марльборо,

Пребывая спокойнымъ даже въ страшную минуту столкновенія войскъ,

Среди общаго смятенія, ужаса и отчаянія,

Онъ внимательно глядѣлъ за грозными перепитіями боя.

Его мысль трезвой тщательно наблюдала поле битвы, надъ которымъ носилась смерть;

Онъ своевременно посылалъ подкрѣпленія ослабѣвавшимъ эскадронамъ,

Воодушевлялъ отбитые батальоны и направлялъ ихъ снова въ аттаку,

Усиливая то тамъ, то здѣсь ярость боя.

Онъ казался ангеломъ, Который по Божескому Повелѣнію

Потрясаетъ виновную страну бурями

(Подобными тѣмъ, которыя пронеслись надъ бѣдной Британніей)

Съ яснымъ спокойствіемъ духа онъ повелѣваетъ бѣшеными ураганами

И довольный честью выполнять предписанія Всемогущаго

Мчится въ вихрѣ и управляетъ бурею».

Аддисонъ весьма удачно закончилъ тогда на этомъ мѣстѣ свою поэму. Употребленное имъ сравненіе было признано грандіознѣйшимъ изъ когда-либо слыханныхъ въ поэзіи. Ангелъ, о которомъ было упомянуто, подхватилъ мистера Аддисона, унесъ его на своихъ крылахъ и водворилъ въ должности комиссара по департаменту аппеляціонныхъ прошеній, очистившейся, благодаря неожиданному повышенію, полученному Локкомъ, занимавшимъ передъ тѣмъ это мѣсто. Въ слѣдующемъ году Аддисонъ отправился въ Ганноверъ съ лордомъ Галифаксомъ, а еще черезъ годъ былъ назначенъ младшимъ статсъ-секретаремъ. О, благодѣтельные ангелы! Какъ рѣдко извѣщаете вы теперь квартиры джентльменовъ, занимающихся литературнымъ промысломъ! Въ наше время что-то не слышно, чтобы ваши крылышки трепетались у оконъ этихъ плохенькихъ квартиръ не только въ Англіи, но и за-границей. Вамъ, господа, это кажется, пожалуй, смѣшнымъ. Вы думаете, что наврядъ-ли нашлось бы теперь много писателей, способныхъ приманить къ себѣ такого ангела? Быть можетъ, вы и правы, но позвольте намъ отвести себѣ душу, указавъ, что въ упомянутой знаменитой поэмѣ имѣются-также изъ рукъ вонъ плохіе стихи, и намекнуть, что мистеръ Аддисонъ поступилъ весьма благоразумно, пославъ лорду Годольфину одинъ лишь отрывокъ, оканчивавшійся сравненіемъ герцога Марльборо съ ангеломъ. Позвольте также шутки ради привести нѣсколько дальнѣйшихъ строфъ. Описывая свиданіе между герцогомъ и римскимъ кесаремъ, происшедшее послѣ сраженія, поэтъ говоритъ:

«Юный австрійскій монархъ, котораго императорской власти обязаны повиноваться скипетры и престолы,

Который обладаетъ такимъ длиннымъ рядомъ славныхъ предковъ,

Что его родословная восходитъ къ языческимъ божествамъ,

Прибылъ издалека, чтобы уплатить долгъ благодарности

Великому защитнику родительскаго его трона.

Какая блистательная слава наполнила его грудь,

Когда онъ чувствовалъ себя въ объятіяхъ богоподобнаго мужа.

Съ какимъ пріятнымъ изумленіемъ взирали его очи

На сочетаніе столь жгучаго огня съ такою кротостью,

На сліяніе такой спокойной величавости съ граціозною внѣшностью,

Одинаково изящной и утонченно приспособленной

Какъ для лагерной, такъ и для придворной жизни».

Надо полагать, что воспитанники четвертаго класса той самой чартергоузской гимназіи, въ которой обучался мистеръ Аддисонъ, могли бы, пожалуй, писать подобные стихъ. Въ «Кампаніи» Аддисона при всей ея побѣдоносности, встрѣчаются промахи и слабыя мѣста, какъ и во всѣхъ другихъ кампаніяхъ^[13].

Въ 1713 году появилась въ печати его драма «Катонъ». Свифтъ оставилъ описаніе перваго представленія. Лавры со всей Европы казались едва лишь достаточной наградой автору этого замѣчательнаго произведенія {«По части поэзіи, — говоритъ Попе въ 1713 г., я — довольствуюсь теперь ролью посторонняго зрителя… Въ Римѣ менѣе восторгались въ свое время Катономъ, чѣмъ восторгаются имъ теперь въ Великобританіи. Не смотря на всѣ старанія глупцовъ выставить „Катона“ театральной пьесой, написанной въ интересахъ извѣстной политической партіи, можно смѣло примѣнить къ самому автору то, что онъ говоритъ про героя этой драмы:

„Сама зависть безмолвствуетъ отъ изумленія

И партіи спорятъ другъ съ другомъ,

Которая изъ двоихъ будетъ сильнѣе ему рукоплескать“.

Безчисленныя бурныя рукоплесканія виговъ на одной сторонѣ театра встрѣчали столь же полный отголосокъ въ рукоплесканіяхъ торіевъ на другой сторонѣ, а между тѣмъ авторъ мучился чуть не до пота мыслью, что это несмолкавшее одобреніе обусловлено не столько восторгомъ умовъ и сердецъ, сколько усердіемъ хлопальщиковъ… Надѣюсь, вы слышали, какъ послѣ апплодисментовъ оппозиціонной партіи лордъ Болингброкъ позвалъ къ себѣ въ ложу Бута, игравшаго роль Катона, и поднесъ ему пятьдесятъ гиней, объявивъ, что это съ его стороны знакъ признательности за такую прекрасную защиту дѣла свободы отъ посягательствъ противъ безсмѣннаго диктатора». (Письма Попе)

Катонъ давался на сценѣ послѣдовательно и безъ перерывовъ тридцать пять вечеровъ кряду. Попе написалъ къ нему прологъ, а Гартъ — эпилогъ.

Замѣчательно, что многія крылатыя слова изъ этой драмы пріобрѣли себѣ право гражданства и охотно употребляются до сихъ поръ англичанами. Таковы напримѣръ:

…"Чреватъ судьбою Катона и Рима".

«Смертные не могутъ обезпечить себѣ успѣха,

Но мы, Семпроній, сдѣлаемъ больше мы его заслужимъ».

«Онъ благословляетъ свою судьбу, — но считаетъ такое счастье роскошью».

«Я думаю, у римлянъ стоицизмомъ зовется это».

«Я все же требую войны».

«Когда порокъ взялъ верхъ и государствомъ правятъ безсовѣстные люди,

Тогда частная жизнь является самымъ почетнымъ постомъ».

Не говоря уже объ афоризмахъ:

«Женщина, начинающая разсуждать, погибла».

«Хорошо тебѣ говорить, Платонъ!»

Такимъ образомъ авторъ въ достаточной степени караетъ публику за то, что она позволяетъ себѣ теперь пренебрегать его драмой.}. Автора осыпали похвалами вожди виговъ и торіевь. Онъ удостоился народныхъ овацій, — почетныхъ адресовъ отъ литературныхъ дѣятелей, — перевода на всѣ языки и восторженной похвалы отъ всѣхъ и каждаго, за исключеніемъ Джона Денниса, оставшагося въ меньшинствѣ одного противъ современниковъ и потомства. Послѣ того мистера Аддисона именовали не иначе, какъ Великимъ Аддисономъ. Сенатъ великосвѣтскихъ кафе-ресторановъ призналъ его божественнымъ и было бы ересью оспаривать подобный декретъ.

Тѣмъ временемъ Аддисонъ сочинялъ разные дипломатическіе документы и дѣлалъ дальнѣйшіе успѣхи въ политической своей карьерѣ. Онъ уѣхалъ въ Ирландію секретаремъ лорда намѣстника, а въ 1717 году былъ назначенъ въ старшіе статсъ-секретари. Сохранились письма Аддисона, помѣченныя годомъ или двумя раньше и адресованныя молодому лорду Варвику. Великій писатель обращается къ этому юношѣ, какъ къ своему «милѣйшему лорду», участливо разспрашиваетъ его о научныхъ занятіяхъ и очень мило разсказываетъ о птичьихъ гнѣздахъ и соловьяхъ, которыхъ самъ розыскахъ въ Фульгемѣ для его свѣтлости. Эти соловьи должны были щебетать на ушко мамашѣ лорда Варвика. Аддисонъ женился въ 1716 году на этой аристократкѣ и скончался въ Голландгоузѣ черезъ три года послѣ своего блестящаго, но вмѣстѣ съ тѣмъ несчастнаго брака {«Утверждаютъ, будто лэди Варвикъ уговорили выдти замужъ за Аддисона на такихъ же условіяхъ, на какихъ вступаетъ въ бракъ турецкая принцесса. Представляя такой будущаго мужа, султанъ говоритъ: „Дочь моя, отдаю тебѣ этого человѣка въ невольники“. Если можно отнестись съ довѣріемъ къ слухамъ, не вызывавшимъ нигдѣ противорѣчія, необходимо будетъ признать, что женитьба не сдѣлала Аддисона счастливѣе. Она не изгладила неравенства въ положеніи, сознаніе котораго обнаруживалось у жениха и невѣсты до брака… Баллада Роу „Отчаяніе пастуха“ была написана до этого брака, или же послѣ него, но сюжетомъ для нея послужили именно Аддисонъ и лэди Варвикъ». (Джонсонъ).

«Я узнала о назначеніи мистера Аддисона старшимъ статсъ-секретаремъ и нимало этому не удивилась, такъ какъ мнѣ было извѣстно, что ему уже и передъ тѣмъ предлагали занять этотъ постъ. Тогда онъ отклонилъ это предложеніе, и я думаю, что съ его стороны было бы весьма благоразумно отклонить его и теперь. Такой постъ и такая жена, какъ графиня, наврядъ-ли могутъ считаться подходящими для человѣка, который страдаетъ одышкой, и мы имѣемъ полное основаніе ожидать, что наступитъ день, когда онъ будетъ радъ освободиться отъ нихъ обоихъ». (Письмо лэди Вертлей Монтегю къ Попе).

Отъ этого брака родилась дочь Шарлотта Аддисонъ, наслѣдовавшая но смерти матери Бильтонское помѣстье близъ Ругби, купленное ея отцомъ. Она была недальняго ума и умерла старой дѣвой.

Роу пребывалъ, сколько можно судить, вѣрнымъ Аддисону въ теченіе всего этого времени, такъ какъ въ собраніи его сочиненій содержатся «Стансы къ лэди Барвикъ по поводу отъѣзда мистера Аддисона въ Ирландію». Ея сіятельство именуется въ нихъ Хлоей, а Іосифъ Аддисонъ — Липидомъ. Онъ же написалъ балладу, упомянутую Джонсономъ и озаглавленную «Жалоба Колена». Въ настоящее время даже и человѣкъ, интересующійся Аддисономъ, рѣшится наврядъ-ли читать такія произведенія, образчикомъ которыхъ могутъ служить слѣдующія строфы:

«То правда, я умѣю жалобно пѣть

И музы меня увѣнчали,

То правда, что, слыша мои нѣжный напѣвъ,

Дѣвы садятся въ кружокъ и рыдаютъ.

Что толку въ томъ мнѣ, бѣднягѣ Колену!

Когда я долженъ себѣ говорить:

Надежды твои, о, Коленъ, разсыпались прахомъ.

Покинь твою флейту и лавровый вѣнокъ,

Твоя измѣнница расположена къ другому обожателю,

Музыка котораго кажется ей слаще твоей!»}.

Мы восхищаемся, однако, Аддисономъ не какъ достославнымъ авторомъ «Катона» и «Кампаніи». На насъ онъ производитъ такое сильное впечатлѣніе не какъ талантливый статсъ-секретарь, или же супругъ сіятельной лэди Варвикъ, или выдающійся политическій дѣятель партіи виговъ, или, наконецъ, хранитель британскихъ правъ и привилегій. Мы питаемъ къ нему нѣжную любовь и симпатію, какъ къ фельетонисту и обозрѣвателю событій обыденной жизни. Въ качествѣ такового онъ принадлежитъ къ числу писателей, доставившихъ намъ особенно много удовольствія. Явившись въ вѣкъ искусственности, онъ началъ говорить въ немъ собственнымъ своимъ благороднымъ естественнымъ голосомъ. Онъ былъ благодушнымъ сатирикомъ, который ни разу въ жизни не нанесъ безчестнаго удара, и милосерднымъ судьей, бичевавшимъ улыбкою. Въ то время, какъ Свифтъ бродилъ, какъ левъ рыкающій, ища, кого поглотити, нещадно вѣшая и колесуя всѣхъ встрѣчныхъ и поперечныхъ, Аддисонъ допускалъ къ себѣ на судъ только менѣе тяжкія преступленія: разные маленькіе грѣшки противъ общества, — опасное своеволіе по части накидокъ и кринолиновъ {Одною изъ самыхъ забавныхъ является сатирическая замѣтка о кринолинахъ, которая, по заявленію «Обозрѣвателя», особенно понравилась его пріятелю сэру Роджеру:

"Г-нъ Обозрѣватель!

"Въ продолженіи цѣлаго мѣсяца вы изволили забавлять столицу, подтрунивая надъ провинціей. Пора бы вамъ перемѣнить фронтъ и дать провинціала я ъ случаи посмѣяться надъ столичными нравами и обычаями! Послѣ вашего отбытія отсюда, прекрасный полъ дошелъ до крайней степени безразсудства. Юбки, которыя еще передъ вашимъ отъѣздомъ начали пухнуть и надуваться, обратились теперь въ чудовищные колокола, принимающіе съ каждымъ днемъ все болѣе колоссальные размѣры. Короче сказать, сударь, — съ тѣхъ поръ, какъ столичныя дамы знаютъ, что за ними не слѣдитъ болѣе взоръ Обозрѣвателя, онѣ совсѣмъ закусили удила! Вы слишкомъ поторопились похвалить ихъ за скромность причесокъ. Подобно тому, какъ у страдающаго ревматизмомъ болѣзнь зачастую переносится съ одной части тѣла на другую, избытокъ украшеній у здѣшнихъ дамъ вмѣсто того, чтобы исчезнуть безслѣдно, упалъ только съ головъ пониже таліи. Утраченное въ вышинѣ онѣ вознаградили приростомъ въ ширину, и, въ противность всѣмъ правиламъ архитектуры, уничтожая надстройки, увеличивали нижній этажъ.

"Въ защиту такихъ широкихъ юбокъ, особы прекраснаго пола утверждаютъ, будто означенныя юбки хорошо продуваются вѣтеркомъ а потому какъ нельзя болѣе пригодны для лѣтняго сезона. Я лично считаю это только благовиднымъ предлогомъ къ проявленію общеизвѣстнаго женскаго коварства. Всѣмъ и каждому вѣдомо, что у насъ давно ужь не было такого прохладнаго лѣта, какъ теперь, а потому жара, безпокоющая дамъ, долженствовала бы проистекать не отъ солнца, а отъ иного источника. Кромѣ того, позволительно было бы освѣдомиться у этихъ не въ мѣру нѣжныхъ прелестницъ, почему именно требуется для и ихъ большая степень охлажденія нижняго этажа, чѣмъ, напримѣръ, для ихъ матерей?

"Нѣкоторые люди, склонные къ метафизическимъ разсужденіямъ, полагаютъ, что за послѣднія нѣсколько лѣтъ нашъ мужской полъ велъ себя до чрезвычайности дерзко, и что кринолины изобрѣтены именно съ цѣлью держать кавалеровъ на благородной дистанціи. Не подлежитъ сомнѣнію, что женская добродѣтель защищается кринолиномъ по всѣмъ правиламъ инженернаго искусства, и что она скрѣплена тамъ нѣсколькими рядами обручей, образующихъ въ совокупности нѣчто вродѣ грозной для мужчинъ циркумваллаціонной линіи. Женщина, закованная до такой степени въ китовый усъ, является достаточно обезпеченной отъ аттаки открытою силой, такъ какъ самый дерзкій нахалъ можетъ устрашиться толикаго множества обручей. Если сэръ Джоржъ Этериджъ былъ не въ состояніи фактически доказать пылъ своей страсти дамѣ, укрывшейся отъ него въ ванну, то страхъ запутаться въ обручахъ, безъ сомнѣнія, послужилъ бы для него еще болѣе сильнымъ сдерживающимъ средствомъ…

«Среди множества разныхъ другихъ предположеній, небезъинтересны мнѣнія нѣкоторыхъ лицъ, склонныхъ къ суевѣрію и считающихъ кринолинъ чѣмъ-то въ родѣ чуда, появившагося не спроста. Утверждаютъ, будто озпачснное чудо предвѣщаетъ паденіе королевской власти во Франціи, подобно тому какъ въ предшествовавшій разъ мода на роброны явилась въ Англіи незадолго передъ паденіемъ политическаго могущества испанской монархіи. Существуетъ также мнѣніе, будто кринолинъ долженъ разсматриваться, какъ нѣкое подобіе хвоста волосатой звѣзды, появленіе котораго предвѣщаетъ битвы и кровопролитія. Я лично склоненъ считать его скорѣе предвѣстникомъ нарожденія многочисленныхъ новыхъ гражданъ и т. д. и т. д.» (Spectator, № 127).}, или же вредъ, причиняемый злоупотребленіемъ тростями и табакерками, которыми щеголяли тогдашніе свѣтскіе львы. Ему случалось призывать къ суду какую-нибудь красотку, нарушавшую миръ и спокойствіе царствованія ея величества королевы Анны тѣмъ, что слишкомъ усердно стрѣляла глазками изъ своей ложи въ театрѣ. Случалось, что на скамьѣ подсудимыхъ оказывался «темпліеръ», нанесшій побои городовому, или проломившій голову дворнику; иногда же тамъ сидѣла мѣщанка, интересовавшаяся театромъ маріонетокъ въ большей степени чѣмъ своимъ мужемъ и дѣтьми. Всѣ эти грѣшники и грѣшницы оказываются сами по себѣ до чрезвычайности забавными. Къ тому же шутникъ-судья налагаетъ на каждаго изъ нихъ въ высшей степени остроумныя кары, читаетъ имъ очень милыя увѣщанія и отпускаетъ съ миромъ домой.

Аддисонъ влагалъ въ свои фельетоны столько веселости, какъ если бы составленіе ихъ являлось для него самого праздникомъ. Какъ только Стиль началъ издавать «Болтуна», Аддисонъ, находившійся тогда въ Ирландіи, сталъ посылать своему пріятелю фельетонъ за фельетономъ. Сокровищница его ума, обогащенная превосходнѣйшими плодами чтенія и обильною жатвой повседневныхъ личныхъ наблюденій, казалась положительно неистощимой. ему самому было тогда тридцать шесть лѣтъ отъ роду, такъ что всѣ его способности и таланты развились и созрѣли. Онъ не переутомлялъ своихъ мозговъ, снимая съ нихъ жатву за жатвой при плохомъ удобреніи и безъ надлежащей системы плодоперемѣннаго хозяйства, какъ это приходилось дѣлать многимъ злополучнымъ литературнымъ труженикамъ, которые истощаютъ себя нераціональнымъ обращеніемъ съ своими талантами. Онъ написалъ до тѣхъ поръ сравнительно лишь немного, а именно: нѣсколько поэмъ на латинскомъ языкѣ, являвшихся изящными упражненіями въ версификаціи, — элегантное путешествіе, диссертацію о медаляхъ, безъ особенно глубокой научной подкладки, четырехъактную трагедію, имѣвшую тоже характеръ весьма недурного упражненія въ классическомъ стилѣ и, наконецъ, «Кампанію», — большую поэму на премію, за которую удостоился получить весьма крупное вознагражденіе. Лишь съ появленіемъ въ свѣтъ «Болтуна» выяснилось истинное призваніе Аддисона. Онъ оказался самымъ чарующимъ говоруномъ и прелестнѣйшимъ собесѣдникомъ въ свѣтѣ. Онъ не обнаруживалъ, при этомъ особенной глубины, а потому глубокомысленные критики, привыкшіе спускаться на дно самыхъ ужасающихъ пучинъ и смотрѣть всюду въ корень вещей, могутъ утѣшаться мыслью, что онъ даже и не былъ въ состояніи вникнуть глубже въ свою тему. Въ его произведеніяхъ не обнаруживается также нималѣйшаго намека на какія-либо муки и страданія у самого автора. Произведенія Аддисона являются выраженіемъ благодушной, честной, здоровой и жизнерадостно эгоистичной его натуры. Тщетно стали бы въ нихъ искать глубокаго чувства; сомнительпо, чтобы въ теченіе всей своей жизни (по крайней мѣрѣ, до женитьбы) онъ провелъ изъ-за женщины безсонную ночь, или тревожный день^[14].

Онъ представлялъ въ этомъ отношеніи рѣзкую рознь съ бѣднягою Дикомъ Стилемъ, сохранившимъ даже и въ старости способность таять, томиться, вздыхать и проливать слезы по цѣлой дюжинѣ особъ прекраснаго пола за разъ. Аддисонъ внимательно наблюдалъ капризы женщинъ, модныя ихъ затѣи, сумасбродства, кокетничанье съ мужчинами и борьбу съ соперницами. Все это онъ подмѣчалъ съ очаровательнѣйшимъ лукавствомъ. Тѣмъ не менѣе онъ видѣлъ ихъ только тамъ, гдѣ онѣ являются, такъ сказать, публично, а именно: въ театрѣ, въ ассамблеяхъ, балаганахъ, модныхъ магазинахъ, гдѣ онѣ покупаютъ себѣ кружева и перчатки, — на аукціонѣ во время схватки изъ-за какого-нибудь синяго фарфороваго дракона, или очаровательнаго японскаго чудовища и, наконецъ, — въ церкви, гдѣ онѣ, проходя чрезъ притворъ, опредѣляютъ опытнымъ глазомъ размѣры кринолина и ширину кружевъ у своихъ соперницъ. Ему случалось также видѣть изъ окна ресторана «Подвязки» (что въ Сентъ-Джемской улицѣ) карету лэди Арделіи съ графской короной и шестью лакеями, торжественно направлявшуюся къ подъѣзду королевскаго дворца. Вспоминая тогда, что отецъ Арделіи торговалъ грецкими губками и бакалейнымъ товаромъ, Аддисонъ высчитывалъ, сколько именно губокъ надо было затратить на покупку ея серегъ и какое количество коробокъ съ винными ягодами пошло на пріобрѣтеніе парадной кареты. Сидя гдѣ-нибудь на скамеечкѣ въ лондонскомъ городскомъ саду, онъ наблюдалъ тамъ иногда изъ-за деревьевъ, какъ Сахарисса (которую онъ узнавалъ, не смотря на ея полумаску), выходила изъ своего экипажа и поспѣшными шажками шла въ уединенную аллею, гдѣ ждалъ ее сэръ Надуваловъ. Онъ зналъ только публичную жизнь особъ прекраснаго пола. Что касается до ихъ интимной, личной жизни, то она оставалась для него, если можно такъ выразиться, невѣдомой. Дѣло въ томъ, что Аддисонъ былъ однимъ изъ чистокровнѣйгаихъ клубныхъ завсегдатаевъ своего времени и ежедневно проводилъ многіе часы въ этихъ вертепахъ. Да, сударыни, надо сознаться, что онъ не только пилъ, но имѣлъ также ненавистную вамъ привычку курить! Бѣдняга! Онъ былъ знатокомъ-спеціалистомъ скорѣе по части мужскаго, чѣмъ женскаго пола. Ему довелось досконально узнать всего только одну женщину, но про нее онъ никогда не обмолвился въ своихъ произведеніяхъ ни единымъ словомъ. Надо полагать, что если бы онъ вздумалъ описывать эту женщину, то въ результатѣ получилась бы не особенно веселая повѣсть.

Аддисонъ любилъ засѣдать въ курильной комнатѣ у «Грека», или же у «Дьявола», любилъ прогуливаться по биржѣ и по Большей аллеѣ, а также посѣщать большой клубъ общественной жизни, оставаясь въ немъ какъ бы одинокимъ {Въ первомъ же своемъ фельетонѣ Аддисонъ говоритъ:

«Я замѣтилъ, что читателю рѣдко удается заинтересоваться книгой, если онъ не знаетъ, кто именно ея авторъ: блондинъ или же брюнетъ, смирнаго, или же буйнаго темперамента, женатый или холостякъ. Читателю представляется поэтому желательнымъ ознакомиться съ упомянутыми и другими біографическими подробностями о писателѣ, значительно облегчающими, какъ извѣстно, пониманіе произведеній такового. Чтобы удовлетворить столь естественной любознательности, я предполагаю сдѣлать изъ этого и слѣдующаго за этимъ нумеровъ газеты нѣчто вродѣ предисловія къ дальнѣйшимъ нумерамъ, причемъ сообщу кое-какія данныя о наиболѣе выдающихся сотрудникахъ. Главный трудъ собиранія съ бора по сосенкѣ, — составленія извлеченій и выправки якобы оригинальныхъ статей, лежитъ на мнѣ, а потому я, по всей справедливости, долженъ начать съ собственнаго своего жизнеописанія.. Въ семьѣ у насъ существуетъ преданіе, что, когда беременность моей матушки вашимъ покорнѣйшимъ слугою была уже на третьемъ мѣсяцѣ, ей привидѣлся сонъ, будто она родила судью. Не берусь рѣшать, что именно сей сонъ значилъ и состоялъ-ли онъ въ связи съ тяжбою, которую вели тогда наши родственники, или же обусловливался тѣмъ, что мой родитель былъ самъ мировымъ судьею. Во всякомъ случаѣ я не настолько тщеславенъ, чтобы усматривать въ упомянутомъ снѣ предвѣщаніе какихъ-либо высокихъ должностей, которыя мнѣ самому будто бы суждено занимать, хотя всѣ наши сосѣди истолковывали маменькинъ сонъ именно въ этомъ смыслѣ. Такое истолкованіе, впрочемъ, какъ бы подтверждалось серьезностью моего поведенія, обнаружившейся съ перваго же момента появленія моего на свѣтъ и сохранившагося все время, дока мамаша кормила меня грудью. Она зачастую разсказывала, что мнѣ не исполнилось еще и двухъ мѣсяцевъ, какъ я съ негодованіемъ бросилъ погремушку. По словамъ ея, я не соглашался брать въ ротъ предназначавшійся для этого кусокъ коралла до тѣхъ поръ, пока отъ него не отцѣпили бубенчиковъ.

Остальное время моего дѣтства не ознаменовалось ничѣмъ особеннымъ, а потому я позволю себѣ пройти его молчаніемъ. Припоминаю, что въ отрочествѣ я слылъ угрюмымъ и молчаливымъ мальчуганомъ, но въ то же время былъ любимцемъ школьнаго учителя, обыкновенно говорившимъ, что отвѣтственныя части моего тѣла отличаются прочностью и могутъ вынести добрую порцію поученія. Впослѣдствіи, поступивъ въ университетъ, я вскорѣ отличился примѣрной молчаливостью, такъ какъ, въ теченіе восьмилѣтняго тамъ пребыванія, наврядъ-ли сказалъ болѣе сотни словъ, разумѣется, если не принимать въ разсчетъ отвѣтовъ на репетиціяхъ. Впрочемъ, я вообще не помню, чтобы мнѣ довелось когда-либо въ теченіе всей моей жизни сказать болѣе десяти словъ за-разъ…

Послѣднія нѣсколько лѣтъ я прожилъ въ британской столицѣ. Тамъ меня можно зачастую видѣть всюду, гдѣ бываетъ много публики, хотя я лично веду знакомство лишь съ какой-нибудь полудюжиной пріятелей… Нѣтъ такого публичнаго мѣста, которое я бы не посѣщалъ многократно. Иногда замѣчаютъ меня въ кружкѣ любителей до политики, собирающихся у Вилля, причемъ я съ величайшимъ вниманіемъ слушаю длиннѣйшія разсужденія о матеріяхъ важныхъ. Мнѣ случается также выкурить трубочку у Чайльда. Дѣлая видъ, будто всецѣло погрузился въ „Почтальона“, вашъ покорнѣйшій слуга внимательно вслушивается въ разговоры за каждымъ столикомъ въ общей комнатѣ. Вечеромъ по вторникамъ меня можно встрѣтить въ Сентъ-Джемской кофейнѣ, гдѣ я присоединяюсь иногда къ избранному кружку знатоковъ политики, засѣдающему въ особомъ кабинетѣ. Туда являюсь и я подъ видомъ человѣка, желающаго послушать и поучиться. Физіономія моя хорошо знакома также у „Грека“, въ Кокосовомъ Деревѣ, въ Дрюрилевскомъ и Гей-Маркетскомъ театрахъ. На биржѣ за послѣдніе два года меня считали купцомъ, а въ собраніи биржевыхъ воротилъ, у Іонафана, принимали иной разъ за еврея. Короче сказать, я стараюсь бывать всюду, гдѣ замѣчаю скопленіе моихъ ближнихъ, но не позволяю себѣ отверзать уста нигдѣ, кромѣ собственнаго моего клуба.

Такимъ образомъ я живу скорѣе въ качествѣ зрителя поступковъ человѣчества, чѣмъ въ качествѣ участника въ этихъ поступкахъ, благодаря этому, мнѣ удалось теоретически выработать изъ себя государственнаго дѣятеля, воина, купца и ремесленника, никогда не вмѣшиваясь лично въ практическую жизнь. Я какъ нельзя лучше знакомъ съ теоретической стороной правъ и обязанностей мужа, или отца и могу усматривать самомалѣйшіе промахи и ошибки моихъ близки ихъ несравненно точнѣе, чѣмъ люди, которые сами играютъ въ жизни какую-либо практическую роль. Извѣстно вѣдь, что даже при игрѣ въ шахматы посторонніе зрители зачастую усматриваютъ промахи и комбинація, ускользающіе отъ самихъ игроковъ… Короче сказать, я всю жизнь мою былъ зрителемъ и намѣренъ оставаться таковымъ въ этой газетѣ».}.

Онъ благодушно и доброжелательно относился къ каждому человѣку въ отдѣльности, нуждался въ нѣкоторыхъ людяхъ и къ немногимъ изъ нихъ питалъ, въ силу обычая и привычки, даже чувства привязанности. Онъ никому не дѣлала, зла (если не считать зломъ легкій намекъ на отсутствіе у какого либо джентльмена особой геніальности, проглядывавшій въ холодномъ, хотя вообще говоря и одобрительномъ о немъ отзывѣ). Такимъ образомъ Адиссонъ смотритъ, какъ бы въ качествѣ посторонняго зрителя, на окружающую его среду и съ неизмѣнно добродушнымъ юморомъ подшучиваетъ надъ нами всѣми.. Съ благодушной, довѣрчивой своей улыбкой онъ, посмѣиваясь, указываетъ намъ на слабости и странности нашего ближняго, а затѣмъ безотлагательно начинаетъ нашептывать этому ближнему на ушко про собственныя наши слабости^[15].

Чѣмъ былъ бы, позвольте спросить, сэръ Роджеръ де Коверлей безъ своихъ слабостей и чарующе безразсудныхъ странностей? Если бы этотъ почтенный дворянинъ не сталъ громко звать по имени прихожанъ, позволявшихъ себѣ засыпать въ церкви, и возглашать «аминь» съ такой дивной торжественностью, — если бы онъ не произнесъ въ судѣ присяжныхъ рѣчь, имѣвшую единственной цѣлью произвести внушающее впечатлѣніе на зрителя^[16], — если бы онъ не принялъ въ темпльскомъ саду простую потаскушку за знатную даму, — если бы вообще онъ былъ умнѣе и благоразумнѣе и, взамѣнъ своеобразнаго юмора, окружающаго его фигуру такимъ обаяніемъ, превратился въ зауряднаго англійскаго джентльмена и егермейстера, — какую могъ бы онъ имѣть тогда для насъ цѣнность? Теперь мы любимъ сэра Роджера за его суетность въ такой же степени, какъ и за фактическія его достоинства. Смѣшныя стороны этого дворянина именно и дѣлаютъ его для насъ особенно привлекательнымъ. Мы его любимъ оттого, что онъ доставляетъ намъ случай добродушно посмѣяться. Эти элементы смѣшного: кроткая слабохарактерность, безобидныя странности и сумасбродства, свидѣтельствующія, что у сэра Роджера де-Коверлея на вышкѣ не все обстоитъ благополучно, вступаютъ въ сочетаніе съ его честнымъ мужественнымъ сердцамъ и наивнымъ простодушіемъ, а въ результатѣ всего этого получается у читателей душевпое настроеніе, проникнутое жизнерадостнымъ чувствомъ доброты, нѣжности, состраданія къ ближнему и благоговѣнія къ Творцу. Докторамъ богословія, проповѣдующимъ съ церковной каѳедры, къ сожалѣнію, рѣдко лишь удастся достигать такихъ результатовъ. Я лично не нахожу въ этомъ ничего удивительнаго. Вѣдь не одни джентльмены въ черныхъ рясахъ имѣютъ право воспѣвать славу Всевышняго! Проповѣдывать слово Истины можно, вѣдь, и не въ пасторскомъ облаченіи. Я лично считаю превосходнѣйшимъ проповѣдникомъ этого пастыря изъ мирянъ, — святителя въ косичкѣ. Когда Іосифъ Аддисонъ, описывающій столь благодушно земныя наши слабости, возноситъ взоръ свой къ небесамъ, сіяющимъ надъ всѣми нами, я не могу себѣ представить человѣческій ликъ, въ большей степени озаренный благоговѣйнымъ восторгомъ, или же человѣческій умъ, проникнутый въ большей степени любовью къ Божеству. Намъ, англичанамъ, съ дѣтства извѣстны уже стихи, которые я собираюсь теперь вамъ напомнить. Эти стихи производятъ, на меня каждый разъ, когда я ихъ перечитываю, могущественное впечатлѣніе:

"Какъ только сгустится вечерняя тѣнь,

Начинаетъ мѣсяцъ свой дивный разсказъ

И каждую ночь повторяетъ землѣ

Дивную повѣсть ея зарожденья,

Всѣ звѣзды, сіяющія вокругъ,

И вращающіяся въ своихъ орбитахъ планеты,

Подтверждая это повѣствованіе,

Распространяютъ благовѣсть истины отъ одного полюса до другого.

Въ торжественномъ молчаніи онѣ вращаются вокругъ мрачнаго земного шара.

Никакого звука не доносится съ ихъ сіяющихъ путей.

Но, тѣмъ не менѣе, разуму слышится въ самомъ ихъ сіяніи

Радостный внятный голосъ: «Мы созданы Божественной Рукою!»

Стихи эти кажутся мнѣ сіяющими какъ звѣзды изъ величественной глубокой тишины. Когда Аддисонъ обращается къ Небу, на него сходитъ ореолъ священнаго празднества, такъ что лицо его просвѣтляется свѣточами благодарности и молитвы. Все его существо проникнуто религіознымъ чувствомъ. Гдѣ бы онъ ни былъ: на поляхъ, или въ городѣ, — что бы онъ ни дѣлалъ, и что бы ни представлялось умственному его взору, — онъ всюду остается вѣренъ себѣ самому. Глядя на птицъ, порхающихъ въ древесной листвѣ, или же присматриваясь къ дѣтямъ, играющимъ на улицѣ, — при дневномъ свѣтѣ или лунномъ сіяніи, въ своемъ кабинетѣ надъ книгами, на пикникѣ, или въ столичной ассамблеѣ, — непорочное сердце Аддисона оказывается проникнутымъ миромъ и доброжелательствомъ но отношенію ко всѣмъ тварямъ Божіимъ, — любовью и благоговѣйнымъ почтеніемъ къ ихъ Создателю. Эти именно чувства всегда озаряютъ симпатичное его лицо. Если Свифтъ былъ величайшимъ несчастливцемъ въ свѣтѣ, то участь Аддисона слѣдуетъ признать въ высшей степени завидною. Благополучная и прекрасная его жизнь завершилась спокойной кончиной, оставивъ послѣ себя незапятнанное имя, окруженное сіяніемъ славы и симпатіи {«Узнавъ, что Аддисонъ находится при смерти, Гартъ, питавшій къ нему величайшее уваженіе и довѣріе, послалъ спросить, дѣйствительно-ли онъ считаетъ христіанскую вѣру истинною?» (Юнгъ).

«Я всегда предпочиталъ жизнерадостное настроеніе веселости. Первое является обычнымъ душевнымъ настроеніемъ, тогда какъ послѣдняя имѣетъ характеръ случайнаго явленія. Веселость по существу своему измѣнчива и скоропреходяща, тогда какъ жизнерадостное настроеніе является стойкимъ и неизмѣннымъ. Самые бурные порывы веселости испытываются зачастую людьми, подверженными наиболѣе удручающей меланхоліи. Напротивъ того, жизнерадостное настроеніе, хотя и не вызываетъ въ душѣ такихъ сильныхъ порывовъ восторга, но за то не позволяетъ ей также и погружаться въ пучину горестей. Веселость можно уподобить блеску молніи, прорѣзающей мрачную тучу и сверкающей всего лишь одно мгновенье, тогда какъ жизнерадостность озаряетъ душу какъ бы дневнымъ свѣтомъ, наполняя ее постояннымъ и неизмѣннымъ яснымъ спокойствіемъ» (Аддисонъ, Spectator, № 881).}.

---

1. Онъ былъ сынъ полковника Уильяма Конгрева и внукъ Ричарда Конгрева, эсквайра изъ весьма старинной стафордширской семьи Конгревовъ и Стреттоновъ.
2. «Вмѣсто попытки воздвигнуть себѣ самому гордый монументъ, я предпочитаю оставить потомству памятникъ своей дружбы съ однимъ изъ достойнѣйшихъ людей и превосходнѣйшихъ писателей моего времени и моей родины, — человѣкомъ, который пробовалъ и знаетъ но собственному опыту, какимъ труднымъ предпріятіемъ является добросовѣстный переводъ Гомера, — человѣкомъ, который, какъ я увѣренъ, искренно радуется вмѣстѣ со мною въ этотъ моментъ моего труда. Доведя долгій свой трудъ до конца, я желаю посвятить его этому человѣку, чтобы имѣть честь и удовольствіе сопоставить такимъ образомъ имена мистера Конгрева и А. Попе». (Приписка къ переводу Иліады Гомера).
3. На вопросъ, почему онъ выслушиваетъ похвалы Денниса, Конгревъ отвѣчалъ, что предпочитаетъ лесть брани. Свифта, дружески относился къ Конгреву и великодушно принималъ его подъ свое покровительство, высказывая, но обыкновенію, свои сужденія весьма авторитетнымъ тономъ.
4. Конгревъ въ продолженіи нѣсколькихъ лѣтъ былъ въ очень короткихъ сношеніяхъ съ актрисою Брэсджирдль и жилъ по сосѣдству съ ней въ той же улицѣ, пока не познакомился съ молодой герцогиней шарльборо. Тогда онъ переѣхалъ на другую квартиру. Герцогиня показывала своимъ знакомымъ брилліантовое ожерелье цѣною въ 700 фунт. стерлинговъ, купленное на деньги, оставленныя ей въ наслѣдство Конгревомъ. Не лучше-ли бы онъ сдѣлалъ, завѣщавъ эти деньги бѣдняжкѣ Брзсджирдль? (Д-ръ Юнгъ).
5. Вообще у авторовъ замѣчается удивительное стремленіе утверждать будто они создаютъ свои произведенія играючи и случайно. Конгревъ увѣрялъ, что "Старый холостякъ"написанъ имъ для забавы, дабы убить чѣмъ-нибудь время выздоровленія послѣ болѣзни. Несомнѣнно, однако, что разговоры тамъ отличаются тщательной разработкой, въ которой замѣтно проглядываетъ желаніе блистать остроуміемъ (Джонсонъ, Біографіи поэтовъ).
6. Въ числѣ писателей, посѣщавшихъ Вилльскій ресторанъ, Соутернъ и Конгревъ пользовались особою дружбой Дрейдена. Конгриву удалось, однако, заручиться этой дружбой въ несравненно большей степени чѣмъ Соутерну. Они познакомились, благо даря тому обстоятельству, что первая комедія Книгрева, знаменитый „Старый холостякъ“, была передана Дрейдену на просмотръ. Дрейденъ, сдѣлавъ въ ней нѣкоторыя измѣненія, чтобы приспособить ее къ сценическимъ условіямъ, вернулъ ее автору съ собственноручной помѣткой, что это наилучшая комедія, какую ему только случалось вообще читать.
7. „Съ близкими пріятелями Аддисонъ обходился очень мило. Я не встрѣчалъ даже болѣе очаровательнаго собесѣдника, но въ присутствіи постороннихъ или хотя бы даже одного посторонняго лица, онъ упорно молчалъ, словно считая горделивое молчаніе необходимымъ въ интересахъ собственнаго его достоинства“. (Попе).
8. Отецъ Аддисона, Ланселотъ, былъ сыномъ тоже Ланселота Аддисона, священника въ Вестморлендѣ. Впослѣдствіи онъ былъ лихфильдскимъ деканомъ и ковентрійскимъ архидіакономъ.
9. «Знакомство его съ латинскими поэтами, начиная съ Лукреція и Катулла и кончая Клавдіаномъ и Пруденціемъ, отличалось изумительной глубиной и обстоятельностью». (Маколей).
10. "Мнѣ было суждено зачастую пользоваться обществомъ людей, славившихся своимъ умомъ и остроуміемъ, такъ какъ мой отецъ былъ знакомъ съ ними всѣми. Аддисонъ оказывался превосходнѣйшимъ собесѣдникомъ въ свѣтѣ, но мнѣ никогда не случалось видѣть человѣка, обладавшаго большимъ остроуміемъ, чѣмъ Конгревъ («Лэди Вортлей». Монтегю).
11. «Аддисонъ обыкновенно занимался все утро научными трудами, а потомъ шелъ въ ресторанъ Буттона, гдѣ собиралась пріятельская компанія. Онъ тамъ обѣдалъ и просиживалъ часовъ пять или шесть, а иногда даже до поздней ночи. Я самъ почти цѣлый годъ принадлежалъ къ этой компаніи, но подобный образъ жизни оказался мнѣ не по силамъ. Я долженъ былъ отъ него отрѣшиться, такъ какъ мое здоровье начало сильно разстраиваться». (Попе).
12. «По возвращеніи Аддисона въ Англію (1702 г.) неказистый внѣшній его видъ свидѣтельствовалъ уже самъ по себѣ о затруднительномъ положеніи, въ которомъ, онъ тогда находился. Прежніе покровители Аддисона оказывались тогда не у дѣлъ, а потому онъ, въ теченіе нѣкотораго времени, могъ располагать полнѣйшимъ досугомъ для своихъ научныхъ занятій съ цѣлью самоусовершенствованія» (Джонсонъ: Біографіи поэтовъ).
13. «Аддисонъ писалъ, очень быстро, но зачастую обнаруживалъ крайнюю медлительность и тщательность въ исправленіи стихотворныхъ своихъ произведеній. Онъ показывалъ эти произведенія своимъ пріятелямъ и передѣлывалъ почти все, казавшееся кому-либо изъ нихъ неудовлетворительнымъ. Повидимому, Аддисонъ слишкомъ не довѣрялъ себѣ самому и слишкомъ заботился о своей репутаціи, какъ поэта. Выражаясь собственными его словами, онъ слишкомъ уже усиленно гонялся за славой, которая, какъ всѣмъ извѣстно, только дымъ». (Попе).
14. «Я что-то не слышалъ, чтобы мистеръ Аддисонъ писалъ когда-нибудь стихи, имѣвшіе характеръ объясненія въ любви отъ него самого лично. Онъ напоминаетъ въ этомъ отношеніи менѣе обильнаго, но болѣе талантливаго поэта, Спенсера». (Попе).
15. «Аддисонъ умѣлъ такъ ловко обратить противъ порока оружіе насмѣшки, которымъ недавно еще такъ донимали добродѣтель, что послѣ него открытое нарушеніе приличій постоянно считалось у насъ вѣрнѣйшимъ признакомъ глупости» (Маколей).
16. «Засѣданіе уже началось, когда явился сэръ Роджеръ. Судьи сидѣли на своей скамьѣ, но они сочли, тѣмъ не менѣе, долгомъ, изъ уваженія къ престарѣлому баронету, очистить ему тамъ первое мѣсто. Для поддержанія своей репутаціи въ околоткѣ сэръ Роджеръ призналъ умѣстнымъ шепнуть на ухо старшему судьѣ, что отъ души радъ наступленію прекрасной погоды, благопріятствующей объѣзду по судебному округу. Я присутствовалъ на засѣданіи въ качествѣ внимательнаго слушателя и сердечно радовался торжественному церемоніалу, которымъ сопровождается у насъ публичное судопроизводство, когда, приблизительно черезъ часъ послѣ начала засѣданія, въ самый разгаръ судебнаго разбирательства, замѣтилъ, что мой пріятель, сэръ Роджеръ, собирается что-то сказать. Признаться, я за него отчасти встревожился, но вскорѣ успокоился, убѣдившись, что онъ, съ весьма дѣловымъ и мужественнымъ видомъ, произнесъ двѣ или три фразы, въ которыхъ, собственно говоря, не представлялось ни малѣйшей надобности., Какъ только онъ всталъ, въ судѣ водворилась мертвая тишина и среди присутствующихъ сельчанъ пробѣжалъ ропотъ: „Сэръ Роджеръ говоритъ рѣчь!“ Рѣчь эта была до такой степени ни къ селу, ни къ городу, что, не желая злоупотреблять долготерпѣніемъ читателей, я воздержусь отъ представленія о ней отчета. Полагаю, что и самъ достопочтенный дворянинъ, произнося эту рѣчь, задавался цѣлью не столько дать суду необходимыя разъясненія, сколько порисоваться передо мною и поддержать свой мѣстный престижъ» (Spectator, № 122).