Ужь двадцать лѣтъ, какъ Дёмушка
Дерновымъ одѣялечкомъ
Прикрытъ, — все жаль сердечнаго!
Молюсь о немъ, въ ротъ яблока
До Спаса не беру [1].
Не скоро я оправилась.
Ни съ кѣмъ не говорила я,
А старика Савелія
Я видѣть не могла.
Работать не работала.
Надумалъ свекоръ-батюшка
Возжами поучить,
Такъ я ему отвѣтила:
«Убей!» Я въ ноги кланялась:
«Убей! одинъ конецъ!»
Повѣсилъ возжи батюшка.
На Дёминой могилочкѣ
Я день и ночь жила.
Платочкомъ обмѣтала я
Могилу, чтобы травушкой
Скорѣе поросла,
Молилась за покойничка,
Тужила по родителямъ:
Забыли дочь свою!
Собакъ моихъ боитеся?
Семьи моей стыдитеся?
— Ахъ, нѣтъ, родная, нѣтъ!
Собакъ твоихъ не боязно,
Семьи твоей не совѣстно,
А ѣхать сорокъ верстъ
Свои бѣды разсказывать,
Твои бѣды выспрашивать
Жаль бурушку гонять!
Давно-бы мы пріѣхали,
Да ту мы думу думали:
Пріѣдемъ — ты расплачешься,
Уѣдемъ — заревешь!
Пришла зима: кручиною
Я съ мужемъ подѣлилася,
Въ Савельевой пристроечкѣ
Тужили мы вдвоемъ.
— Что̀-жь, умеръ, что̀-ли, дѣдушка?
— Нѣтъ. Онъ въ своей коморочкѣ
Шесть дней лел?алъ безвыходно,
Потомъ ушелъ въ лѣса,
Такъ пѣлъ, такъ плакалъ дѣдушка,
Что лѣсъ стояалъ! А осенью
Ушелъ на покаяиіе
Въ Песочный монастырь.
У батюшки, у матушки
Съ Филипомъ побывала я,
За дѣло принялась.
Три года, такъ считаю я,
Недѣля за недѣлею,
Однимъ порядкомъ шли,
Что̀ годъ, то дѣти: некогда
Ни думать, ни печалиться,
Дай Богъ съ работой справиться
Да лобъ перекрестить.
Поѣшь — когда останется
Отъ старшихъ да отъ дѣточекъ,
Уснешь — когда больна...
А на четвертый новое
Подкралось горе лютое —
Къ кому оно привяжется
До смерти не избыть!
Впереди летитъ — яснымъ соколомъ,
Позади летитъ — чернымъ ворономъ,
Впереди летитъ — не укатится,
Позади летитъ — не останется...
Лишилась я родителей...
Слыхали ночи темныя,
Слыхали вѣтры буйные
Сиротскую печаль,
А вамъ нѣтъ нужды сказывать...
На Дёмину могилочку
Поплакать я пошла.
Гляжу: могилка прибрана,
На деревянномъ крестикѣ
Складная, золоченая
Икона. Передъ ней
Я старца распростертаго
Увидѣла. — Савельюшка!
Откуда ты взялся?
— Пришелъ я изъ Песочнаго...
Молюсь за Дёму бѣднаго,
За все страдное русское
Крестьянство я молюсь!
Еще молюсь (не образу
Теперь Савелій кланялся),
Чтобъ сердце гнѣвной матери
Смягчилъ Господь... Прости!»
— Давно простила, дѣдушка!
Вздохнулъ Савелій... «Внученька!
А, внученька!» — Что̀ дѣдушка?
«По прежнему взгляни!»
Взглянула я по прежнему.
Савельюшка засматривалъ
Мнѣ въ очи; спину старую
Пытался разогнуть.
Совсѣмъ сталъ бѣлый дѣдушка.
Я обняла старинушку
И долго у креста
Сидѣли мы и плакали.
Я дѣду горе новое
Повѣдала свое...
Недолго прожилъ дѣдушка.
По осени у стараго
Какая-то глубокая
На шеѣ рана сдѣлалась,
Онъ трудно умиралъ:
Сто дней не ѣлъ; хирѣлъ да сохъ,
Самъ надъ собой подтрунивалъ:
«Не правда ли, Матренушка,
На комара корёжскаго
Костлявый я похожъ?»
То добрый былъ, сговорчивый.
То злился, привередничалъ,
Пугалъ насъ: «Не паши,
Не сѣй, крестьянин! Сгорбившись
За пряжей, за полотнами
Крестьянка не сиди!
Какъ вы ни бейтесь, глупые,
Что̀ на роду написано,
Того не миновать!
Мужчинамъ три дороженьки:
Кабакъ, острогъ, да каторга,
А бабамъ на Руси
Три петли: шелку бѣлаго,
Вторая — шелку краснаго,
А третья — шелку чернаго,
Любую выбирай!..
Въ любую полѣзай...»
Такъ засмѣялся дѣдушка,
Что всѣ въ коморкѣ вздрогнули, —
И къ ночи умеръ онъ.
Какъ приказалъ — исполнили:
Зарыли рядомъ съ Дёмою...
Онъ жилъ сто-семь годовъ.
Четыре года тихіе,
Какъ близнецы похожіе,
Прошли потомъ... Всему
Я покорилась: первая
Съ постели Тимоѳеева,
Послѣдняя — въ постель;
За всѣхъ, про всѣхъ работаю,
Съ свекрови, съ свекра пьянаго,
Съ зодовушки бракованой [2]
Снимаю сапоги...
Лишь дѣточекъ не трогайте!
За нихъ горой стояла я...
Случилось, молодцы,
Зашла къ намъ богомолочка;
Сладкорѣчивой странницы
Заслушивались мы;
Спасаться, жить побожески
Учила насъ угодница,
По праздникамъ къ заутрени
Будила... а потомъ
Потребовала странница,
Чтобъ грудью не кормили мы
Дѣтей по постнымъ днямъ.
Село переполошилось!
Голодные младенчики
По середамъ, по пятницамъ
Кричатъ! Иная мать
Сама надъ сыномъ плачущимъ
Слезами заливается:
И Бога-то ей боязно,
И дитятка-то жаль!
Я только не послушалась,
Судила я посвоему:
Коли терпѣть, такъ матери,
Я передъ Богомъ грѣшница,
А не дитя мое!
Да, видно, Богъ прогнѣвался.
Какъ восемь лѣтъ исполнилось
Сыночку моему,
Въ подпаски свекоръ сдалъ его.
Однажды жду Ѳедотушку —
Скотина ужь пригналася —
На улицу иду.
Тамъ видимо-невидимо
Народу! Я прислушалась
И бросилась въ толпу.
Гляжу, Ѳедота блѣдиаго
Силантій держитъ за ухо.
— Что держишь ты его?
«Посѣчь хотимъ маненичко:
Овечками прикармливать
Надумалъ онъ волковъ!»
Я вырвала Ѳедотушку,
Да съ ногъ Силантья старосту
И сбила невзначай.
Случилось дѣло дивное:
Пастухъ ушелъ; Ѳедотушка
При стадѣ былъ одинъ.
«Сижу я — такъ разсказывалъ
Сынокъ мой — на пригорочкѣ,
Откуда ни возьмись
Волчица преогромная
И хвать овечку Марьину!
Пустился я за ней,
Кричу, кнутищемъ хлопаю,
Свищу Валетку, уськаю...
Я бѣгать молодецъ,
Да гдѣ-бы окаянную
Нагнать, кабы не щонная:
У ней сосцы волочились,
Кровавымъ слѣдомъ, матушка,
За нею я гнался!
— «Пошла потише сѣрая,
Идетъ, идетъ — оглянется,
А я какъ припущу!
И сѣла... Я кнутомъ ее:
«Отдай овцу, проклятая!»
Не отдаетъ, сидитъ...
Я не сробѣлъ: «такъ вырву-же,
Хоть умереть!...» И бросился,
И вырвалъ... Ничего —
Не укусила сѣрая!
Сама едва живехонька,
Зубами только щелкаетъ,
Да дышетъ тяжело.
Подъ ней рѣка кровавая,
Сосцы травой изрѣзаны,
Всѣ ребра на счету,
Глядитъ, поднявши голову,
Мнѣ въ очи... и завыла вдругъ!
Завыла, какъ заплакала.
Пощупалъ я овцу:
Овца была ужь мертвая...
Волчица такъ-ли жалобно
Глядѣла, выла... Матушка!
Я бросилъ ей овцу!...»
Такъ вотъ что̀ съ парнемъ сталося.
Пришелъ въ село, да, глупенькій,
Все самъ и разсказалъ,
За то и сѣчь надумали.
Да благо подоспѣла я...
Силантій осерчалъ,
Кричитъ: «чего толкаешься?
Самой подъ розги хочется?»
А Марья, та свое:
«Дай, пусть проучатъ глупаго!»
И рветъ изъ рукъ Ѳедотушку.
Ѳедотъ, какъ листъ, дрожитъ.
Трубятъ рога охотничьи,
Помѣщикъ возвращается
Съ охоты. Я къ нему:
— Не выдай! Будь заступникомъ!
«Въ чемъ дѣло?» Кликнулъ старосту
И мигомъ порѣшилъ:
«Подпаска малолѣтняго
По младости, по глупости
Простить... а бабу дерзкую
Примѣрно наказать!»
«Ай, баринъ!» Я подпрыгнула:
« Освободилъ Ѳедотушку!
Иди домой, Ѳедотъ!»
— Исполнимъ повелѣнное!
Сказалъ мірянамъ староста:
— Эй! погоди плясать!
Сосѣдка тутъ подсунулась:
— А ты-бы въ ноги старостѣ...
«Иди домой, Ѳедотъ!»
Я мальчика погладила:
«Смотри, коли оглянешься,
Я осержусь... Иди!»
Изъ пѣсни слово выкинуть,
Такъ пѣсня вся нарушится.
Легла я, молодцы...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Въ Ѳедотову коморочку,
Какъ кошка, я прокралася:
Спитъ мальчикъ, бредитъ, мечется;
Одна рученка свѣсилась,
Другая на глазу
Лежитъ, въ кулакъ зажатая:
Ты плакалъ, что̀ ли, бѣдненькій?
Спи. Ничего. Я тутъ!
Тужила я по Дёмушкѣ,
Какъ имъ была беременна —
Слабенекъ родился,
Однако, вышелъ умница:
На Фабрикѣ Алферова
Трубу такую вывели
Съ родителемъ, что страсть!
Всю ночь надъ нимъ сидѣла я,
Я пастушка любезнаго
До солнца подняла,
Сама обула въ лапотки,
Перекрестила; шапочку,
Рожокъ и кнутъ дала.
Проснулась вся семеюшка,
Да я не показалась ей,
На пожню не пошла.
Я пошла на рѣчку быструю,
Избрала я мѣсто тихое
У ракитова куста.
Сѣла я на сѣрый камушекъ,
Подперла рукой головушку,
Зарыдала сирота!
Громко я звала родителя:
Ты приди, заступникъ батюшка!
Посмотри на дочь любимую...
Понапрасну я звала.
Нѣтъ великой оборонушки!
Рано гостья безподсудная,
Безплемянная, безродная
Смерть роднаго унесла!
Громко кликала я матушку.
Отзывались вѣтры буйные,
Откликались горы дальнія,
А родная не пришла!
День денна̀ моя печальница,
Въ ночь — ночная богомолица!
Никогда тебя, желанная,
Не увижу я теперь!
Ты ушла въ безповоротную,
Незнакомую дороженьку,
Куда вѣтѳръ не доносится,
Не дорыскиваетъ звѣрь...
Нѣтъ великой оборонушки!
Кабы знали вы, да вѣдали,
На кого вы дочь покинули,
Что̀ безъ васъ я выношу?
Ночь — слезами обливаюся,
День — какъ травка пристилаюся...
Я потупленную голову,
Сердце гнѣвное ношу!...
