В. В. Розанов
правитьКому «Горе от ума» в действительной жизни?
правитьОпределила так сама:
Всем глупым — счастье от безумья,
Всем умным — горе от ума.
Это было месяцев шесть-восемь назад. Я стоял пред небольшим книжным шкафом, составлявшим все богатство только что основанной «Библиотеки для служащих» при одной из бесчисленных петербургских канцелярий; меня приглашали в нее записаться, но я не решался, видя слишком уж небольшой выбор книг.
— Помилуйте, у вас нет даже Тургенева и Гончарова, что я найду за тот же полтинник в месяц во всякой библиотеке… Какая цель у вас записываться?
Молоденький человек, с рукописным каталогом в руке, зашевелился.
— А вы запишите этих авторов и мы их выпишем.
Я протянул руку к корешку с неясною надписью, и с изумлением вытянул долговязый том Писарева: о выходе нового издания я еще не знал и с любопытством рассматривал «Первый том, с биографией и портретом» гладколобого критика. Видя мое внимание, чиновничек заметил:
— Мы уж следим за выходящими книгами и не упускаем случая. Издание только что появилось, а долго ни за какую цену нельзя было достать этих сочинений…
Я еще раз оглянулся на лицо библиотекаря; решительно ему нельзя было дать больше 21 года. «Если бы не сюда, в канцелярию, — подумал я, — поступил бы в вольноопределяющиеся. Таких теперь многие тысячи, даже — десятки тысяч, не дозревающих в гимназиях»…
— Послушайте, — спросил я, — вы не смешиваете Писемского с Писаревым?..
— Нет, ведь Писемский, кажется, при «Нови» и, если не ошибаюсь, романист? Зачем бы Вольфу критик для приложения? У нас библиотека сериозная.
Я внес полтинник и решил сделаться членом «сериозной» библиотеки.
Так из лепты трудовой
Вырастают храмы Божии
По лицу земли родной…
Ну, это прежде, в глупые времена, вырастали «храмы Божий», а теперь, когда народ, благодаря «первоначальному обучению», поумнел, есть чему вырасти и получше.
И дают, дают прохожие…
Ник. Кареевы, Павленковы, Евг. Соловьёвы собирают «лепты» и кладут в карман; иногда, правда, тоже и мошенничают, то есть в благородном, литературном смысле мошенничают, «не выдерживая направления»; так, в № 337 «Новостей», от первого декабря 1895 года, я только что прочел объявление, которое и привожу здесь целиком:
с предисловиями знаменитых представителей современной италиянской философской школы Ц. Ломброзо и Г. Ферреро, отзывом Монтегацца (автора „Физиологии любви“) и „Письмами к автору с Олимпа“ Д. Л. Мордовцева.
Цена книги (изящный том более 20 листов) 1 р. 50 к. Подписывающиеся на „Новости“ платят за книгу только один руб. Требования адресуются в книжный магазин газеты „Новости“, Б. Морская, 33».
А ведь всего два месяца назад в тех же «Новостях» печаталось тоже объявление:
«О. К. Нотович. Г. Т. Бокль. История цивилизации в Англии в популярном изложении. Десятое издание. СПб., 1895 года. Ц. 50 к.».
И в «Северном Вестнике» за декабрь 1895 года я прочел даже рецензию:
«Интересный труд Бокля все еще пользуется самой широкой известностью в России. Популярное изложение этого труда г. Нотовичем в самый короткий срок выходит уже десятым изданием. Можно думать, что, благодаря книжке г. Нотовича, Бокль стал проникать в средние слои русской читающей публики, и как бы кто ни смотрел на научные достоинства этого исторического исследования, нельзя не признать полезным тот труд, который совершил г. Нотович. Изложение автора отличается точностью научных выражений. В литературном отношении книга должна быть признана безукоризненною и в смысле стиля, и в смысле ясности передачи главных мыслей Бокля языком доступным для тех, кому полное издание его труда недоступно. Намерение автора увенчалось бы еще большим успехом, если бы он для следующего 11 издания понизил цену на свою книжечку до 20 к. за экземпляр» (отд. II декабрьской книжки журнала, стр. 87).
А в «Новом Времени», № 7081, от 14 ноября 1895 года, печатается на первой странице:
«Поступило в продажу 11-20 тысячи экземпляров вновь изданной Ф. Павленковым:
„История цивилизации в Англии Т. Бокля“.
Перевод А. Буйницкого. С примечаниями. Ц. 2 р. Тот же перевод без примечаний — 1 р. 50 к.».
Не знаю, зачем я заговорил об объявлениях. Я собственно хотел поговорить о третьей книжке «Борьбы с Западом в нашей литературе» моего доброго и старого друга, Н. Н. Страхова, только что выпущенной автором; я думал помочь «книжке» доброю рецензией. Но уж слишком много попалось на глаза «объявлений» и я невольно «уклонил сердце свое»… к иным печалям.
Тут — «красота» идет, тут — «любовь» помогает. Я хочу сказать, что у нас с тобою, старый друг, у которых нет ни красоты, ни, в этом особом смысле, «любви», книжки будут лежать на полках магазинов, никем не спрашиваемые, никому решительно не нужные. Они будут лежать так же неподвижно, как и до сих пор «лежат» книжки умерших друзей наших, твоего — Ап. Григорьева, изданные в 1876 году, и моего — К. Леонтьева, изданные в 1885—1886 годах, до сих пор не раскупленные; как «лежат» opera omnia двух незабвенных профессоров Московского университета, Т. Н. Грановского, так «шумно» чествуемого в прессе и бесшумно не читаемого, и его ученика — Кудрявцева; как «лежит» преспокойно «Сельская школа» г. Рачинского, вышедшая в 1892 году и не потребовавшая нового издания. «Лежит» все умное и благородное на Руси и шумно «идет вперед» все бесстыдное и тупое…
Мне почему-то думается, что я говорю о самом, о самом важном факте современной литературы — более значительном и способном вызвать на размышления, чем как если бы появилась еще «Война и мир», еще «Отцы и дети»… Ибо, в сущности, он предрешает все остальные… Он показывает, что той литературы, над которой думают, что трудятся несколько старых идеалистов, несколько седых париков, залежавшихся от прошлого, — что этой литературы… нет вовсе: нет ее в том духовном, идеальном, милом, дорогом смысле, который мы исторически соединяем с ее именем и, по наивности, недоразумению, продолжаем сохранять и до сих пор.
Это есть проигранное поле — поле литературы; поле цивилизации, культуры, духа — оно проиграно. Именно теперь, именно в наши дни, когда, по-видимому, пред ними все сторонится, когда для них открыты все двери, их имя везде приветствуется — в самых приветствиях, в самой разомкнутости пред ней всех входов и выходов, в самых победных криках — слышится похоронный звон…
Она победила и умерла.
Она похожа на заряд в дуле разорванного, изломанного ружья. Пусть порох вспыхнет, пыж затлеется — окрест стоящие только рассмеются…
Пусть нового пророка раздастся слово; еще зазвучат терцины Данта — «общество» сонно потянется к пятому изданию «любви и красоты», девятому изданию сокращенного Бокля, девятнадцатой тысяче полной «Истории цивилизации в Англии»…
На этом проигранном поле, мой добрый и старый друг, книжка твоя ляжет лишнею костью… Что в том, что она будет лежать рядом с «благородными костьми»; это — поле не только проигранное, но, в сущности, и забываемое. Новое Время — т. е. не только «Новое Время» А. С. Суворина, но и вообще новое время, которому суворинское лишь подтанцовывает, идет мимо его, зажимая «от мертвечины» нос — к утехам иным, к иным радостям — тем самым, которые значатся в приведенных мною «объявлениях».
Милый друг, я думаю — нам остается только умереть. России, которую мы защищали, которую любим, ради которой «боролись с Западом», — ей остается только умереть.
Та Россия, которой предстоит жить — мы эту Россию не будем любить.
Эти бедные селенья,
Эту тусклую природу…
Не поймет и не оценит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В красоте твоей смиренной…
— эти «бедные селенья» принимают новый, очень оживленный, но и очень неожиданный вид:
Одной ногой касаясь пола,
Другою — медленно кружит,
И вдруг — прыжок, и вдруг — летит,
Летит как пух от уст Эола…
Мы ей не можем пожелать, в этом новом «полете», — никакого добра; мы ей пожелаем всякого зла.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя…
Плакать хочется; однако, отчего же и не посмеяться:
Летит как пух от уст Эола,
То стан совьет, то разовьет
И быстрой ножкой ножку бьет.
О, как мы ненавидим вас, виновники грустной перемены; вас и даже — тех, великих, на которых надавив, как малая тяжесть на конец длинного рычага, вы совершили переворот: всех их, от Кантемира, еще наивного, и до злобного Щедрина, не выключая, однако, и промежуточных.
«Горе — от ума», — говорили великие; «нечего на зеркало пенять, коли рожа крива», — успокаивали они же. И тысячи обезьяньих морд, тыкая на словесное «зеркало» — заливались гомерическим хохотом; тысячи глупцов, приняв трагическую позу, говорили, что они задыхаются «на родине», что им «душно», что «незримые слезы» жгут их сердце «сквозь видимый миру смех»…
Покачнулись старые кресты, посторонились старые могилы.
Новое время наступило, новая эра пришла, над которою мы не умеем смеяться, над которою еще не придумано форм смеха. Идет «Любовь» и «Красота».
Не очень важная «красота» — не Афродиты Медицейской, и не очень редкая любовь — на Большой Морской, дом 33, стоит всего один рубль. Но все-таки…
Может быть, однако, придется доктору потом заплатить три рубля?..
«Без риска — нет удовольствия», — как заметил бы фрагментарно мой друг г. Арсеньев.
Но нет решительно никакого риска; об этом г. Н. Михайловский, когда писал «литературу и жизнь», и еще «литературу и жизнь» и опять потом «литературу и жизнь» — предупреждал юных читателей своих, цветущих силами и здоровьем, говоря, что «выйдет скоро, в очень хорошем, хоть и старом переводе Буйницкого, английский мыслитель, перед которым куда как беден туземный наш Яснополянский мудрец». И г. Скабичевский это подтверждает, — он, под старость лет приютившийся под тою же смоковницей, на Большой Морской, д. 33, откуда исходит Бокль и где занимаются «любовью» и «красотой».
Как ведь перепутались, червяки; и не разберешь, где кто начинается и в котором месте оканчивается. Михайловский рекомендует Бокля; Нотович его популяризирует и издает в девяти изданиях; в то же время он оригинально сочиняет «красоту» и «любовь»; у него сотрудничает «критик 60-х годов», г. Скабичевский, милый сердцу Н. Михайловского; того же Бокля Павленков издает, а Евг. Соловьёв пишет к нему «предисловие». Все, очевидно, «сочувственно относятся друг к другу».
«Дорого эта красота стоит», — говорил старик Мармеладов про свою дочь: нужна и помадка, и то и сё; без чистоты — в этом положении нельзя".
В 1891 году г. Н. Михайловский спрашивал меня, в ответ на статью «Почему мы отказываемся от наследства 60-х, 70-х годов?» — «почему вы так голословно отказываетесь, не приводя решительно ни одного факта». Он писал тогда:
«В своей статье г. Розанов развивает ту мысль, что мы, старшее поколение, поняли такое сложное существо, как человек, — бедно, плоско, грубо. Он не подкрепляет свою мысль ни единым фактическим доказательством, ни единой цитатой, ни единым даже анекдотом. Так писать очень легко, но убедить кого-нибудь и в чем-нибудь подобным писанием трудновато. Я могу и сейчас, пожалуй, написать о какой-нибудь, например, лондонской картинной галерее, которой я никогда не видел, что там искусство представлено бедно, плоско, грубо. То же самое я могу проделать с датской литературой, с испанской промышленностью, словом — с любою группой явлений, мне малоизвестною или совсем не известною. И я склонен думать, что г. Розанову весьма мало известно то наследство, от которого он столь торжественно отказывается. Голословному же мнению г. Розанова я могу противопоставить столь же голословное. Никогда в нашей истории человек не понимался так возвышенно и тонко, как в те приснопамятные 60-е годы. Были, разумеется, увлечения и ошибки…», и т. д. («Русские Ведомости», 1891 года, № 202).
Теперь, бросив ему в лицо этот ком червей, где и он сам «с Боклем» около «любви» и «красоты» копошится — я могу ответить хоть и поздно, но окончательно о мотивах «отказа» в 80-е годы «от наследства 60-70-х годов»:
Помадку, господа, забыли, — чистоты не соблюли: пахнет очень.
И я могу прибавить, оглядываясь на всю русскую литературу, от архаического Кантемира и… до «третьей книжки» «Борьбы с Западом»[1] доброго и старого моего друга, — книжки, которой, верно, придется лежать на полках книжных магазинов.
Кому же «горе от ума» — в действительной жизни! И «кому», напротив, «на Руси жить хорошо»? И чье, наконец, мало-человеческое лицо отражается в «не-кривом зеркале» великого и грустного сатирика?..
Кто тот конкретный, по имени и отчеству называемый, о ком безлично все это писалось в нашей литературе? Кому именно
…вольготно, весело
Живется на Руси?
И кто есть тот «незримо льющий» в ней слезы, о ком великий художник написал в «поэме» своей и забыл подписать имя?..
Какая трагедия, какая невыразимая трагедия есть наша жизнь, наша история, если именно пред этим страдальчески-измученным, плачущим лицом, поставив зеркало сатиры, наша словесность хрипит нахально и пьяно:
Неча на зеркало пенять
— коли рожа крива
— и заливается, заливается неудержимым смехом, более диким и звероподобным, чем каким, в лучшие дни торжества своего, смеялись на памятном губернаторском балу господа «один потолще» и «другие потоньше».
Усопшие тени и вы, живые праведники, рассеянные по медвежьим углам России — вас зову в свидетели: так ли это?
Впервые опубликовано: Русское Слово. 1896. 19 февр. № 48.
- ↑ Кстати, в одном месте ее упоминается, что «один из стаи славной», г. Н. Михайловский, объявил ее автора, т. е. г. Н. Страхова, «совершенным ничтожеством»; он, верно, искал в ней «любви» и нашел докторский рецепт. Мне припоминается и самому, как я где-то читал у него в «Литературе и жизни» издевательства над тем, что «Заря», журнал, в котором в свое время печатались Ап. Григорьев, Н. Я. Данилевский и Н. Страхов — «не знала вовсе подписчиков», а редакция «усиливалась это скрыть от публики», чтобы заманить хоть кого-нибудь к подписке на новый год… Он даже объявлений о подписке враждебного журнала не позабыл; даже их он поставил в попрек уже умирающему от равнодушия общества органу литературы, где, однако, печатались лучшие, сериознейшие труды по критике и истории, теперь всеми признанные. «Вы издыхали, — говорит великодушный критик 70-х годов, — вы издыхали — и осмеливались делать вид, что у вас легкие полны воздуха»…