Композитор (Петров-Скиталец)/ДО
| Композиторъ |
| Источникъ: Скиталецъ. Разсказы и пѣсни. — СПб.: Товарищество «Знаніе», 1902. — Т. I. — С. 95. |
Я шелъ по набережной мимо одного грязнаго трактира. Вдругъ мнѣ послышалось, что кто-то изо всей мочи крикнулъ мое имя: оглянувшись, я увидѣлъ въ окнѣ толстобрюхую фигуру мясника Сидорыча, моего давнишняго пріятеля, отпускавшаго мнѣ мясо въ долгъ. Онъ пріятельски осклаблялся, поманивъ меня рукой, и оралъ зычнымъ басомъ:
— Гаври-илычъ!.. Гаври-илычъ!..
— Чего тебѣ? — крикнулъ я ему.
— Зайди на минутку! Дѣло есть!..
Когда я вошелъ въ трактиръ, то сразу не могъ оріентироваться, такъ было накурено и такъ скверно пахло… Трактиръ, по случаю воскресенья, былъ полонъ, стоялъ гулъ голосовъ, входили и выходили люди, бѣгали блѣднолицые половые съ грязными салфетками, и я остановился на порогѣ, ища глазами Сидорыча…
— Суда! Суда! — раздался его голосъ изъ угла, — иди суда!..
Сидорычъ всталъ изъ-за стола, за которымъ онъ сидѣлъ съ кѣмъ-то, взялъ меня за руку и, подведя къ собесѣднику, торжественно спросилъ меня:
— Знаешь-ли, кто это со мной сидитъ? — и, потрясая вилкой, на которой былъ кусокъ сосиски, возопилъ. — Это — ком-по-ззи-торъ!
Сидорычъ былъ уже порядочно пьянъ. На столѣ стояла водка съ неопрятной кабацкой закуской. Тотъ, кого Сидорычъ назвалъ композиторомъ, поднялъ голову и поглядѣлъ на меня пьяными, добрыми голубыми глазами. Это былъ мускулистый человѣкъ лѣтъ около тридцати, съ густыми волнистыми кудрями и рыжеватыми усами. Его лицо являло всѣ признаки долголѣтняго пьянства: оно было измято, съ характерными морщинами и мѣшками подъ глазами, носъ былъ ноздреватъ и красенъ, но черты лица были красивы и выразительны, а голубые дѣтскіе глаза положительно напоминали мнѣ что-то забытое…
— А вѣдь мы съ вами знакомы были! — произнесъ онъ хриплымъ пропитымъ голосомъ и улыбнулся застѣнчивой улыбкой. — Органовъ!..
Я былъ пораженъ… Нѣсколько лѣтъ тому назадъ я зналъ Органова, страннаго симпатичнаго юношу, съ голубыми чистыми, наивными глазами. Онъ тогда ничего не пилъ и былъ очень красивъ, онъ говорилъ и пѣлъ звучнымъ, пріятнымъ баритономъ и удивлялъ меня своими способностями, въ особенности, музыкальными. Онъ игралъ на всѣхъ инструментахъ оркестра, выучившись этому самоучкой, превосходно зналъ музыку и тогда еще писалъ какія-то музыкальныя пьесы и разыгрывалъ ихъ на фисгармоніи, которую сдѣлалъ самъ. Самъ же онъ сдѣлалъ себѣ и концертную гармонію. Жилъ онъ слесарнымъ ремесломъ, которымъ занимался дома, живя въ лачугѣ на краю города со старухой матерью. Зарабатывалъ онъ мало, занимаясь, большею частью, только починкой самоваровъ и часовъ. Зато онъ постоянно сидѣлъ за фисгармоніей… Изъ бѣдной лачуги постоянно доносились стройные тягучіе аккорды. Его часто приглашали на мѣщанскія свадьбы играть на гармоніи. Игралъ онъ, какъ виртуозъ.
Сидорычъ былъ одинъ изъ тѣхъ смѣшныхъ любителей музыки, которые сами ничего въ ней не понимаютъ и не имѣютъ слуха. Онъ не могъ спѣть ни одной самой простой пѣсни, а между тѣмъ замиралъ отъ восторга, когда слышалъ пѣніе или музыку. Понятно было его преклоненіе передъ «композиторомъ».
— Онъ въ тоску можетъ человѣка вогнать! — хвалилъ Сидорычъ своего собутыльника, — до смерти люблю, когда онъ со слезой заиграетъ! Ему, братъ, пятьсотъ цѣлковыхъ за его ноты давали, а онъ, чудакъ, не продаетъ!..
— Да ну тебя! — укоризненно прервалъ его Органовъ.
— Что же вы не продали ваши сочиненія? — спросилъ я.
— Да такъ. Не къ чему. Денегъ мнѣ не надо: все равно, пропьешь… Пускай послѣ моей смерти возьмутъ…
— У него гвоздь въ башкѣ! — объяснилъ мнѣ Сидорычъ странный отвѣтъ композитора, — онъ на чемъ упрется, не собьешь! А ты лучше вотъ что: сейчасъ беремъ съ собой бутылку водки и — къ тебѣ. И Гаврилыча возьмемъ. Ты намъ сыграешь. Идетъ?
— Идетъ.
Компанія была подвыпившая, но Органовъ всегда мнѣ казался интересной личностью, какимъ-то человѣкомъ не отъ міра сего, и, кромѣ того, мнѣ хотѣлось послушать его игру. Я согласился поѣхать къ Органову. Мы сѣли втроемъ на извозчика, причемъ композиторъ кое-какъ прилѣпился на козлахъ. Ѣхать пришлось на самый край города, имѣвшій совершенно сельскій характеръ: тянулись пустыри и заборы, по улицѣ ходили коровы и свиньи, убогія лачуги смотрѣли печально. Мы, наконецъ, остановились у одной избы, надъ воротами которой висѣла сапожная вывѣска.
— Стопъ машина! — сказалъ Сидорычъ, слѣзая…
Черезъ низкія и темныя сѣни мы вошли въ мастерскую сапожника, который сидѣлъ на низенькомъ кругломъ стулѣ и работалъ, обнаживъ по локоть мускулистыя руки. Кругомъ валялись обрѣзки кожи, колодки и сапожные инструменты. Пахло тяжелымъ кислымъ запахомъ. Онъ посмотрѣлъ на насъ изподлобья и ничего не сказалъ. Встрѣтила насъ старуха, одѣтая по-деревенски.
— А ты-бы погодилъ ныньче напиваться-то! — раздраженно сказала она Органову, — скоро свадьбу идти вѣнчать, все бы сколько-нибудь заработалъ!
Мы прошли въ сосѣднюю маленькую комнату съ однимъ окномъ. Тамъ стоялъ голый столъ, три стула, кровать и фисгармонія. Пахло все тѣмъ-же сапожнымъ запахомъ. Комната отдѣлялась тонкой досчатой переборкой, и было слышно все, что говорили въ домѣ.
— Человѣка только-что въ хоръ приняли, черезъ часъ ему надо на свадьбу идти, а тутъ разные пьяницы приходятъ спаивать! — слышался недовольный голосъ старухи.
— Пропащій человѣкъ! — подтвердилъ сапожникъ.
Органовъ ухмыльнулся.
— Это мой братъ! — сказалъ онъ, — сердитъ онъ, да вѣдь мнѣ наплевать… Не пойду я на свадьбу, потому что пьянъ, все равно, денегъ не дадутъ, а только оштрафуютъ. Вы посидите, а я сбѣгаю въ лавочку за закуской!
И онъ нахлобучилъ картузъ.
Едва онъ вышелъ, какъ вошла старуха.
— Неудачный у меня сынокъ-то! — со вздохомъ начала она, — ни къ какому дѣлу не способенъ, пьянствуетъ! Ужъ вы, не знаю, какъ васъ, не давайте ему напиваться-то! На свадьбу ему надо идти, все, глядишь, хоть цѣлковый принесетъ, а житье наше бѣдное… Наказалъ Господь такимъ сыномъ.
— Развѣ онъ много пьетъ? — спросилъ я.
— Каждый день напивается… Совсѣмъ отъ дѣла отбился… А вѣдь слесарь-то какой хорошій былъ!..
Она прибрала немного въ комнатѣ и направилась къ двери. Я вышелъ за ней и остановилъ ее.
— Вы не сердитесь на насъ! — сказалъ я, — можетъ быть, онъ изъ-за насъ не пойдетъ на свадьбу, такъ вотъ…
И я сунулъ ей цѣлковый.
Это произвело на старуху ошеломляющее впечатлѣніе… Она вся просіяла и совсѣмъ перемѣнила обращеніе. Принялась благодарить и долго допытывалась, кто я такой: мой поступокъ казался ей удивительнымъ.
— Ужъ вы извините, батюшка, я вѣдь думала, что вы такой-же шарамыжникъ, какъ эти, которые къ нему все ходятъ… Да кто вы такіе будете? Изъ какихъ вы?.. Да я вамъ горяченькой картошечки на закуску-то подамъ!..
Въ это время явился сынъ, и старуха скрылась. Онъ положилъ на столъ соленые огурцы и кусокъ скверной колбасы. Мать подала въ тарелкѣ жареный картофель… Сидорычъ откупорилъ бутылку, и мы выпили… Онъ прищелкивалъ языкомъ и пальцами и чувствовалъ приступы музыкальнаго восторга. Наконецъ, онъ не выдержалъ и, умильно посмотрѣвъ на молодого человѣка, сказалъ просительнымъ тономъ…
— А ну-ка ты, тово… вальни что-нибудь!
— Надо выпить сначала! — возразилъ музыкантъ.
Выпили еще.
Наконецъ, Органовъ сѣлъ къ своей самодѣльной фисгармоніи и взялъ нѣсколько аккордовъ. Фисгармонія была небольшая, но звуки были вѣрные и мягкіе. Сколько труда, вѣроятно, потратилъ бѣдный самоучка, чтобы соорудить этотъ инструментъ!
Сидорычъ замеръ въ ожиданіи.
— Что же играть? — спросилъ Органовъ, оборачиваясь къ намъ, — хотите, Моцарта сыграю? А то изъ оперы что-нибудь?
— Духовное сыграй! — сказалъ Сидорычъ, — о душѣ… и слова говори!..
— Ладно… Я сыграю одну пропорцію концерта «Высшую небесъ»… Вы его нигдѣ не услышите…
Органовъ заигралъ печальную мелодію… Чистые, жалобные звуки сплетались въ благоговѣйные аккорды и, казалось, улетали къ небу… Но они были слишкомъ слабы и безпомощны и снова возвращались назадъ и болѣзненно пѣли о землѣ, о слезахъ и страданіяхъ… Низкіе басовые аккорды гудѣли тоже болѣзненно, тихо и меланхолично… Въ этихъ звукахъ чувствовался какой-то разладъ, тихая жалоба на что-то, что-то безпомощное и глубоко печальное… Музыка шла отдѣльными короткими фразами, которыя, вѣроятно, нужно было пѣть вдумчиво, вразумительно вникая въ ихъ печальный смыслъ… И Органовъ запѣлъ какъ бы про себя фистулой своего болѣзненно-разбитаго баритона:
Отъ многихъ моихъ грѣховъ…
Тутъ онъ взялъ аккордъ тихій, какъ вздохъ, и продолжалъ, аккомпанируя болѣзненно жалобными звуками:
Немощствуетъ… тѣ-ло…
И, словно послѣ нѣкотораго раздумья и вздоха фисгармоніи, добавилъ болѣе низко и тихо, просто и меланхолично:
Немощствуетъ и душа!..
— О-о-хо-хо!.. — тихонько вздыхалъ Сидорычъ, наливая въ рюмки.
Органовъ имѣлъ способность извлекать живые звуки, передавать имъ настроеніе. Меланхолія воцарилась въ комнатѣ, и мы съ Сидорычемъ сидѣли печальными, пока онъ вдумчиво, съ паузами, пѣлъ грустныя слова, пояснявшія грустную музыку.
— Будетъ! — вдругъ сказалъ музыкантъ, — надо выпить!
— Ахъ ты, Господи! — восхищался Сидорычъ, чокаясь, — и какъ это онъ можетъ, прямо можно сказать, за сердце человѣка взять?.. А?..
— А вы своей композиціи сыграйте что-нибудь! — попросилъ я.
— Своей композиціи — это на гармоніи, или на скрипкѣ… Да у меня какая композиція? Вродѣ старинныхъ русскихъ пѣсенъ… безъ словъ… У меня до двухсотъ старыхъ пѣсенъ на ноты положено… Этихъ пѣсенъ ужъ и не поютъ теперь… Я собиралъ…
Онъ снялъ съ окна огромную концертную гармонію съ какимъ-то особеннымъ устройствомъ ладовъ и заигралъ что-то протяжное, русское, напоминавшее степныя размашистыя пѣсни, полныя нѣжности и тоски, но, тѣмъ не менѣе, это не была обыкновенная народная пѣсня: мотивъ былъ облеченъ и обработанъ въ стройную музыкальную форму съ удачнымъ сохраненіемъ народнаго духа. Передо мною былъ одинъ изъ тѣхъ народныхъ композиторовъ, никому не извѣстныхъ, создающихъ самыя народныя пѣсни, до такой степени характеръ его импровизаціи былъ тождественъ съ народной музыкой. Для него, вѣроятно, ничего не стоило выразить свои настроенія такъ, что получалась подлинная народная музыка, правильно положенная на ноты. Пусть это были даже варіаціи на слышанные имъ и уже позабываемые самимъ народомъ мотивы — все-же отъ этой музыки вѣяло такой юношеской свѣжестью, глубиной и силой, что какъ-то не вѣрилось, будто душа этого спившагося слесаря могла породить ихъ на свѣтъ.
А этотъ огромный матеріалъ исчезающихъ народныхъ пѣсенъ, которымъ онъ владѣлъ, этихъ памятниковъ безслѣдно исчезающей поэзіи, не представляетъ-ли онъ, можетъ быть, огромной цѣнности? Да и самъ этотъ народный композиторъ, не могъ-ли онъ сдѣлаться чѣмъ-нибудь замѣчательнымъ, если-бы не погибъ въ засасывающей мѣщанской средѣ, никѣмъ не понятый и даже самъ себя не понимающій? Органовъ игралъ, сидя на стулѣ и прислонившись спиной къ стѣнѣ. По временамъ онъ встряхивалъ густыми кудрями, а голубые глаза загорались какимъ-то особеннымъ радостнымъ блескомъ. Казалось, что хмѣль соскочилъ съ него, и въ чертахъ его измятаго лица я вновь узнавалъ забытый симпатичный образъ прежняго юноши, съ застѣнчивой улыбкой и прекрасными голубыми глазами. Казалось, что вдохновеніе, таившееся въ душѣ композитора, вновь одухотворило его преждевременно обрюзгшее лицо и сдѣлало его юнымъ и прекраснымъ. А гармонія пѣла дрожащими, задушевными звуками. И представлялся тихій лѣтній вечеръ въ степи, безбрежная ширь и даль и чуткая тишина и нѣжная гармонія всевозможныхъ степныхъ звуковъ; и на этомъ фонѣ далеко плыла и уходила въ необъятную даль надрывающая душу пѣсня; въ ней точно кто-то прощается навѣки, рыдаетъ томительно-сладкимъ рыданьемъ, въ ней душа разстается съ тѣломъ… И все закончилось тонкимъ, уходящимъ въ даль тающимъ звукомъ, потонувшимъ въ печальной тишинѣ…
Сидорычъ молча вытеръ слезы и вновь наполнилъ рюмки. Бутылка быстро убывала.
Я сталъ говорить Органову, что у него, по всей вѣроятности, есть талантъ, что ему нужно заняться собой, бросить пить, уйти изъ мѣщанской обстановки и поѣхать въ большой городъ продолжать музыкальное образованіе.
Онъ ничего не отвѣтилъ на мои шаблонныя фразы. Опять взялъ гармонію и заигралъ всѣмъ извѣстный, избитый шарманками вальсъ.
Но я не узналъ этого вальса въ его исполненіи, сколько было въ звукахъ страстной и безнадежной тоски, почти отчаянія. Лицо его приняло почти трагическое выраженіе, а голубые глаза потемнѣли, какъ темнѣетъ рѣка въ хмурую погоду.
Онъ игралъ «Невозвратное время».
И вдругъ онъ рванулъ гармонію и заигралъ «комаринскаго». Безшабашная, неудержимая удаль заговорила въ каждомъ звукѣ, дразня и подмывая къ пляскѣ… Пріунывшій-было Сидорычъ поднялъ голову и началъ передергивать плечами, потомъ притопывать тяжелой ножищей. Темпъ «комаринскаго» все учащался, дѣлаясь все удалѣе и забористѣе… Правда, Органовъ забылъ опустить какой-то винтъ, дѣлавшій звуки дрожащими и рыдающими, и мнѣ странно было слышать развеселую плясовую пѣсню, сквозь которую пробивались рыдающіе звуки. Но Сидорычъ уже не выдержалъ, вскочилъ, распустилъ руки, какъ крылья, и поплылъ настолько граціозно, насколько позволяла ему его девятипудовая фигура.
Потомъ онъ топнулъ такъ, что все задрожало, и запрыгалъ на носкахъ, какъ воробей… Въ комнатѣ все затряслось.
— Эхъ, ходи изба, ходи печь! — крикнулъ онъ и началъ «откалывать» новое колѣно.
Каждая жилка плясала въ Сидорычѣ, на жирномъ, красномъ лицѣ сіяла блаженная улыбка.
Органовъ весело потряхивалъ кудрями и игралъ все забористѣе и зажигательнѣе…
— Сидорычъ, не выдай! — покрикивалъ онъ ему.
А сквозь дикое веселье «комаринскаго» слышались дрожащіе, плачущіе звуки.