Лидия Зиновьева-Аннибал
Аглая
Алексей, ее муж
Анна, ее невестка
Ваня, разведенный муж Аглаи
Доктор Пущин
Яша, двоюродный брат Аглаи
Ольга
Александра певцы оперной труппы
Таня
Матюша
Маша, горничная
Матросы
Своих колец!
Он сохранит в пурпуровом просторе
Залог сердец.
Просторная комната, обшитая по стенам узкими сосновыми досками. Направо тонкая деревянная переборка прорублена, и сквозь широкую прорезь видна в прилежащей комнатке, такой же белой, узкая, из не-крашеного дерева, кровать, покрытая очень белым покрывалом; возле кровати столик такого же дерева. Прямо, в задней стене, дверь и на-право от нее, у стены, широкий шкаф. Налево — дверь и широкое окно в сосновую чащу. В середине комнаты — тяжелый четырехугольный стол; справа — столик с зеркалом на нем, покрытый белою вышитою скатертью. В разных местах комнаты — несколько стульев, лавок с вы-шитыми подушками. Вся мебель из некрашеного очень светлого дерева.
Аглая входит легкими, радостными шагами, едва заметно прихра-мывая, останавливается посреди комнаты и, как бы собравшись, огля-дывается крутом спокойным взглядом. Она одета в светлое. Темные, блестящие волосы вьются, выбиваясь из прически. Глаза горят жизнью и быстрою мыслью. Оглянувшись на окно, она прежнею походкою идет к нему. Уже по дороге звонким и ласковым голосом зовет.
Аглая. Маша! Маша!3 (Потом распахивает окно. Темные ветки сосен врываются в комнату. Она защищается от их игл и зовет еще.) Маша! Маша! (У окна между вет-ками сосны протискивается розовое лицо деревенской девушки.)
Маша. Аглая Васильевна!
Аглая (спешно). Садовник принес цветы? Маша, я боюсь опоз-дать к поезду. Все готово, только цветы! Боюсь — не по-спею встретить сестру! Мои часы всегда отстают. Слы-шишь? Не поезд ли?
Маша. Вот садовник! Еще рано. (Убегает.)
Аглая идет к двери в сад, еще оглядываясь и соображая. Маша входит, неся цветы. Лица и плеч не видно за большими букетами цветов.
Аглая (берет высокий пук красных маков. Задумывается. По-том решительно.) Это маки. Я снесу к ее постели на бе-лый столик. Там все белое! (Несет. Оттуда, весело.) Гляди, гляди, какое красное пятно на всем белом! (Спешно и уверенно берет второй букет.) Какие алые, жаркие! Пре-красные, прекрасные! Уже вся комната благоухает. Вот розы-то! (Идет к столику с зеркалом.) Я ставлю их сюда, на ее уборный столик. Ты не знаешь, Маша, какие чудес-ные волосы у Анны. Они тяжелые, темно-красные, а лицо бледное, зеленое почти… а губы — вот как этот лепесто-чек! Смотреть на них жалко как-то… Я это особенно по-мню.
Маша. Вы ее давно не видали…
Аглая. С тех пор, как она была у нас, в Заречном4, невестой брата… да, шесть лет тому назад. (Ласкает лицо букетом роз.) А глаза у нее, Маша, серые, тихие, совсем молчат, не поймешь их — и вдруг загорятся! (Прикладывает не-сколько роз к своим волосам.) В ее волосах розы будут го-реть… как тогда… Или тогда были маки у нее? (Задумыва-ется долго. Вдруг идет к Маше.) Ах, Маша, я люблю розы в волосах! Я все люблю. Маша, я счастливая, не правда ли? (Смеется, застенчиво глядя на Машу.)
Маша (ставит букет пестрых крупных цветов в одну из ваз на большом столе посреди комнаты). А эти цветы, Аглая Васильевна, здесь поставить, посереди комнаты?
Аглая (берет вазу с цветами). Пионы! Нет, Маша, это грубо посереди комнаты. (Несет вазу к окну.) Ты только погля-ди, какая густая сосна! Ничего не видно сквозь! (Ставит букет на низкий подоконник. Отходит и глядит.) Это уютно, даже умильно: здесь ваза с веселыми цветами. То глубокое, темное — за окном, а это ясное, простое — до-ма! (Между тем как Маша устраивает на большом столе букет желтых тюльпанов и высокий сноп белых лилий, — идет к двери, глядя на свои часы.) Ну, я иду. На-дену шляпу. Мои глупые часы! Опаздывают, и никогда нельзя верить. (Еще раз оглядывается. Глубоко.) Хорошо! Успели все приготовить. Ведь поздно вчера пришла ее телеграмма!
Маша (указывает рукою кругом). Вы всю ночь хлопотали здесь. Свою комнату уступили.
Аглая (уже в дверях). Вот видишь! Какая радость эта встреча, такая неожиданная! (Вдруг возвращается. Прикрывает дверь и, очень тихая, внутренне взволнованным голо-сом.) Маша, где дети?
Маша. В лесу. Позвать их? (Хочет опередить Аглаю.)
Аглая (мягко удерживает ее за плечо). Нет, не надо. Слушай, Маша, ты у меня такая добрая девушка. Ты мне как родная. Я ведь не умею иначе. Я тебе все так просто говорю. Ты береги сестру. Анна потеряла двух детей зараз — близне-цов. Ей может вспомниться, если она увидит наших тот-час по приезде, особенно Олю. Ее детям тоже было по три года. Лучше потом, знаешь? Пусть оглядится. Алексей каждый раз, что ездил туда в Забытое5, находил ее такой бледной, такой бледной! (Плачет и, стыдясь слез, ти-хонько стирает их ладонью. Совсем тихо.) И как печаль-но, что Алексея нет: он ее знает больше. Весь этот год ез-дил в Забытое… и узнал ее бедную.
'M'аша. Давно они померли, дети?
Аглая. Больше года.
Маша. И барыня все убивается — помнит?
Аглая. Маша, Маша, разве мать может забыть?6 Я думаю, это все равно — когда случилось. Не забудешь никогда. Это должно быть ужасно — смерть. Ты не понимаешь, глупая девочка. (Улыбается ласково сквозь слезы. Тихо.) Маша, мне очень тяжело встречать сестру!.. Мне… мне, знаешь, стыдно сестры! Ты не понимаешь, глупенькая девочка, мне счастья своего стыдно с Алексеем и того стыдно, что я смерти не знаю, а она… О, это ужасно!
В среднюю дверь входит Анна. Одета в черное гладкое платье и ма-ленькую дорожную шляпу.
Аглая (пораженная, делает невольный шаг назад, отступая от двери. Глубоким голосом). Анна, Анна, милая Анна! И я не поспела на встречу!
Анна (глядит прямо широким, неуклонным взглядом, говорит тихим голосом, как бы удивляясь сама простоте слов, тем голосом произносимых). Ты и не могла меня встре-тить. Я приехала часом раньше, нежели ты ожидала, Аг-лая. Я была уже у моря.
Аглая (протягивает робко руки для объятия). Анна, какое доброе решение приехать так просто, так…
Анна (тихо, явственно). Я не успела предупредить почти…
Они обнимаются.
Аглая (не разлучая рук). Ах, это и есть самое лучшее. Я все-таки успела приготовить — как сумела, конечно, но так от души, дорогая! Только…
Маша тихо выходит.
(Пугли-во.) Вот что печально: я одна дома. Алексей уехал вчера утром и как раз в твое Забытое, опять на завод… послали так неожиданно. А твоя телеграмма пришла только но-чью. Вот вы и разъехались. Он на две недели! (Внезапно охваченная мыслью.) Ах, Анна, не встретились ли вы по дороге? Может, признали друг друга, хоть на распутье, в поезде?..
Анна. Да, мы признали друг друга на распутье.
Аглая. Ах, Анна, если он знает, что ты здесь, он постарается скорее, скорее окончить дела там, в твоем Забытом…
Анна. Нет, Аглая, не надо.
Аглая (как бы извиняясь). Это с тех пор компания так часто стала его посылать в Забытое, как умер твой муж… (Пуга-ется своих слов.) Мой брат… (Пугается еще.) Иди, иди же, Анна! (Ведет ее на середину комнаты.) Ах, как хорошо все-таки, что надумала приехать! Ах, и с Алексеем даже, думаю, тебе тоскливо было там… Нужно новое, нужно… Ты оглядишься здесь; поживи, поживи!.. И начнешь новую жизнь… (Пугается. Кидает еще раз руки Анне на плечи. Глядит близко.) Анна, ты ребенок передо мною!.. Анна, где твои вещи?
Анна. Еще на станции.
Аглая (стыдясь). Да, да, конечно. Я же сама распорядилась. Все будет. Но от радости я забыла. Я рада так… Нам будет хорошо! Здесь у моря дождемся Алексея и… Останься дол-го, останься совсем!
Анна (тихо улыбаясь). Я должна дальше…
Аглая глядит на нее с глубокой грустью.
Ты добрая, Аглая, ты очень доб-рая.
Аглая (ведет Анну к двери в спальню). Хочешь умыться? Хо-чешь чаю?
Анна (отчетливо). Подожди, подожди. Я умылась в городе. Я ведь выехала из дому уже вчера утром. Меня толкало из Забытого. Я ночевала в вашем городе. От города к вам на дачу всего два часа езды, не правда ли?
Аглая изумляется. Хочет расспросить, но удерживается, непонятно стесненная тем мерным, как бы важное произносящим голосом.
Аглая, дай мне теперь взглянуть на тебя. (Глядит ей близко в лицо, взяв в свои обе ее руки.)
Аглая (смущенно). Здесь мало света. Здесь темные сосны. Алексей говорил мне — ты любишь тень.
Анна (улыбаясь бледно). Ты красива, Аглая, этой жизнью. Кра-сиво видеть столько жизни и доброты. Это редко бывает. Ты счастлива, оттого ты добра. Ты счастлива, Аглая? (Ее глаза загораются.)
Аглая (вспыхнув вся). Я счастлива. Знаешь, Анна, это порою кажется сказкой — мое счастье. Любовь, полнота всего, де-ти… (Смущается, смолкает. Потом робко.) Анна, прости. Я знаю и несчастье. Я была и несчастна… раньше. (Почти суетливо.) Но вещи твои! Как долго все-таки не несут.
Анна. Пойдем пока к окну. Сядем спокойно.
Садятся обе на подоконник. Между ними пионы. За ними темные сосны.
Анна (медленно). Ты стыдишься говорить о своем счастье. Ви-жу. Не объясняй. Ты боишься напомнить мне смерть мо-их детей и твоего брата. Не бойся. Счастье делает челове-ка красивым, добрым… цельным.
Аглая отворачивается от Анны и быстро смахивает бегущие слезы.
Анна. Ты плачешь оттого, что умер мой муж и мои дети? Доб-рая Аглая!
Аглая (ищет слово и, найдя, сияет улыбкой). Ты была счаст-лива с моим братом?
Анна (как бы издалека). Да, да.
Аглая (с внезапным пугливым устремленьем). Он никогда не изменял тебе? (Содрогается в испуге, ожидая ответа.)
Молчание.
Анна (как бы просыпаясь от своих мыслей; очень просто). Нет. Он умер так рано.
Аглая хочет спросить и запинается.
Анна. Спрашивай, Аглая.
Аглая. Я боюсь сделать больно. Я так люблю тебя.
Анна. Добрые не делают больно… Счастливые любят легко, не правда ли?
Аглая (робко). Ты очень любила его?
Анна. Да.
Аглая. Ты… ты забыла его?
Анна. Нет. Забыть нельзя. (Думает долго.) Это неправда, что можно забыть. Я стала другою. Значит, не забыла. (Дума-ет. Медленно.) Значит, не забыла.
Аглая (совсем робко и печально). Анна, Анна, ты больше не можешь любить?
Анна (глядит ей прямо в глаза своими тихими светлыми). Я могу любить. Это та, другая, может любить.
Аглая. Ты стала лучше. Та, другая Анна, что после смерти мужа и детей, глубже прежней Анны, не правда ли?
Анна (печально). Ты думаешь? Мне кажется — нет. Мне кажет-ся: во мне стал изъян. Когда я еще не знала смерти, я была полна и прекрасна. Теперь мне все кажется: как засохшая ветвь в груди, и все существо к ней приспособляется, и все становится другое. (Внезапно прерывает себя.) Здесь хорошо от сумерек сосен!
Аглая (радостно). А когда солнце светит (Оглядываясь.), оно так мешкает за крышей соседней дачи, — вся комната так странно освещена. Сквозь сосны это как огонь золотой! (Вскакивает и протискивает голову сквозь ветви со-сен.) Гляди, гляди: вот солнце. Солнце уже в саду! А там, за соснами, — чувствуешь море! Мне всегда кажется, можно чувствовать море, и не видя его: простор чуется где-то близко, в самом воздухе.
Анна (тихо встав, также глядит в окно). Да, да.
Аглая. Я так жду Алексея! (Тревожится.) Видишь ли, мы эту да-чу на берегу моря наняли по настоянию заводского врача, нашего милого Пущина. Алексей слишком напряг нервы в Заречном. Ах, ты ведь знаешь, как может измучить челове-ка завод и его люди! Вот и пришлось покинуть наш милый любимый дом, там, в нашем Заречном, и уехать сюда… Ко-нечно, море нам все заменило! Оно может! — и больше то-го!.. Но здесь-то он всего шесть недель пробыл, и опять вот услали… (Пугается.) О, как нам было хорошо у моря! Вол-ны!.. У самых волн мы ходили часами — они набегают, от-бегают и снова… (Останавливается неожиданно.) Анна, и в Забытом, когда он туда наезжал в течение этого года, он сильно уставал на заводе, не правда ли? Мне так казалось каждый раз, когда он возвращался оттуда.
Анна (спокойно). Мы так мало виделись там. Я не знаю.
Аглая. Да, да, бедный, это оттого, что он был занят. Анна, ты любишь море?
Анна. Меня море тянет в путь.
Аглая. А мы с Алексеем любим его ритм. Ведь Алексей весь в своих ритмах. Ты знаешь? Ведь он говорил тебе о своей книге, нашей книге7, как он ее называет? (Смеется.) Это ритмы чисел, которыми могут измеряться все законы движений ? как миров, так и мельчайших частиц вещества. Говорил?
Анна. Нет, нет. Он не успевал.
Аглая. Его поражает, что наша мысль может проникнуть и воссоздать эти законы и таким образом ощутить себя единою с творческим духом всего мироздания. И эта сила, и это единство так громадны, что сознание, пугаясь, — останавливается перед бездною бесконечностей! Вот эту громадность и это космическое единство он и заложил в основу своей философии и мечтает научить людей тер-пению и тихой любви к жизни, к маленькой близкой жиз-ни, потому что в людях и дух космоса, и душа покорного слезам и радости человека. Ах, он так любит эту бедную жалкую душу покорного человека! Слишком даже! Оттого и не мог сделаться только математиком, как мечтал с дет-ства, он стал инженером: на заводе так много горя и так много обиды и посрамления человеческой личности.
Анна (тихо). Аглая, ты делишь с ним его мысли?
Аглая (тепло). Делю — не совсем то слово, Анночка. Я только одно знаю. Не помню себя до него, какая была. Была ли вовсе? Я — он. Вся в нем. Это удивительно даже делается. Я чувствую даже, что его тело становится моим. Оно мне мило, о нем мне думать так жалостно… конечно, милее се-бя, конечно! Разве я чувствую жалость к себе?
Анна (задумчиво). Да, да. (Все глядя пристально на Аглаю.) А дети? Детей как любишь?
Аглая (тихо). А, детей! То другая любовь. Я детей не в себе люб-лю, а в них. Ты понимаешь, для их жизни, долгой, боль-шой, надеюсь — прекрасной, плодотворной. Это одна любовь, а та — другая… Да и любовь ли? — просто чудо, чу-до слияния! Из двух чудесно рождается одно, третье, та-инственное единое третье. Вот отсюда источник сил. Мы никогда не слабеем вместе. Если жизнь тяжела станет од-ному — другой поддерживает. Жизнь так часто становит-ся страшною!
Анна (в тихом изумлении). Ты говорила — твоя жизнь всегда счастлива.
Аглая. Но жизнь других! (Страстно.) Ах, если бы не это, да, мы были бы так счастливы, так непонятно, так лучезарно счастливы! (Волнуется.) Ах, счастье — несправедливое исключение! Стыдно, стыдно счастья. (Отвертываясь, быстро смахивает слезы, роняет голову.)
Анна (очень серьезно). Счастье никому не принадлежит. За-чем его стыдиться?
Аглая (горько). Но оно должно было бы всем принадлежать. Оно правильное состояние для души, любовь. (Горячит-ся.) Великая, цельная, верная, опорная любовь, что выше отчаяния, выше боли, дальше смерти… (Не выдержав бро-сает руки на плечи к Анне.) Анночка, ты должна иметь такую любовь… Ты еще так молода… (Пугается) Ах, прости меня… Я так решаюсь говорить: это оттого, что я очень стыжусь и очень желаю тебе… Прости, ты такая бледная; Алексей говорил это… Я утомила тебя. Сейчас мы пойдем напиться чаю. Потом будем раскладывать твои вещи. Я так люблю раскладывать вещи.
Анна. Нет, подождем еще здесь. Аглая, скажи, ты любишь встречи?
Аглая. А ты? Я так хочу узнать тебя ближе. (Ведет ее к середи-не комнаты.) Но я уже знаю тебя.
Анна (качает медленно головой, очень серьезно). Нет, ты не знаешь меня.
Аглая. Мы оба тебя знаем. Ты наша — обоих8. (Хочет идти к двери.)
Анна удерживает ее за руку.
Анна. Аглая, ты побледнела, когда спросила меня, изменял ли мне мой муж? Отчего? Или ты еще боишься измены? Еще не забыла первого мужа?
Аглая (бледнеет. Как бы неясно понимая вопрос, растерян-но). Нет, нет. Я верю. Алексей не может. Ты, верно, еще не узнала его. (Суетливо.) Впрочем, да, конечно, ты права, думая так об измене. Это невероятно даже — его вер-ность, потому что мне уже тридцать лет! Женщина так скоро и некрасиво стареет, и любовь вся связана с телом и его молодостью. Да, да, конечно, так. Ты права. Хотя… я и не чувствую еще старости (Смеется внезапно, вся лас-ковая и светлая.) И говорю все это даже из страха… толь-ко чтобы не искушать судьбы… и он, знаешь, Анна, он больше не видит меня посторонним взглядом. Я как бы в нем. (Вдруг меняет голос, как бы извиняясь.) И, может быть, ему легко не изменять, потому что ему так простор-но в своих мыслях о большом, большом… (Громче) Такие, как он, не изменяют!
Анна. Значит, ты забыла первого мужа?
Аглая. Ах, это было где-то давно: не в этой жизни, мне кажет-ся… и… как черный сон. Знаешь, это даже не была измена, нет, другое… (Внезапно, пугливо пониженным голосом.) Мы оба были детьми почти… но отчего он это сделал тог-да?.. Она была еще моложе нас, совсем дитя, и ничего не понимала… и вот почему самоубийство. Нет, Анна (вся дрожит), я и теперь не могу говорить… и теперь не пони-маю его преступленья. (Молчит, потом спокойнее.) Толь-ко я ведь не любила его, я любила Алексея. Знаешь, я ду-маю, он как-нибудь тогда уже прошел мимо меня. Тогда я не знала, но теперь помню. Он тоже помнит. И мы полю-били, того сами не зная.
Анна (совсем тихо). Он тебе девять лет мужем, Аглая?
Аглая (жарко). Конечно, конечно, ты верно сосчитала. (Сме-ется.) Я думаю, что верно, ведь я никогда не считаю го-дов. (В глубоком восторге.) Их нет, их нет у любви! Анна, я была так несчастна. (Молчит, испуганная своими слова-ми; потом как бы извиняясь.) Я, Анна, убежала тогда от него… ужас был во мне к нему, ужас и… поверишь — жа-лость, ах, бесконечная жалость, словно я знала, знала впе-ред, что его ждет пустыня, ах! Горючая пустыня и ее маре-ва! Я, Анна, одна рожала, я одна рожала моего старшего сына, одна с тем ужасом и с тою жалостью.
Анна. Алексей любит твоего сына?
Аглая (тихо, глубоко, рокотливо смеется). Алексей! Алексей! (Глубоким голосом.) О, Анна, ты не знаешь, как он хорош! О, Анна, его измены я не пережила бы. (Вдруг вся загора-ясь страстью.) Я всего хочу! Всего, всего от любви. (Ис-пуганно.) Анна, прости, прости! Я все о себе. Ты во мне от-крыла какой-то родник слов. Но не надо было. Ты так бледна! Анна, вот вещи, вот вещи!
Два носильщика вносят в комнату два очень больших сундука и легкую небольшую корзинку. Аглая распоряжается с уверенною и ласковою деловитостью. Два сундука ставят к двум большим шкафам у стены. Корзинку оставляют посреди комнаты. Носильщики выходят.
Аглая (указывая на корзинку). Эту мы сами снесем, куда ты решишь. Она, сейчас видно, ничего не весит.
Анна (спокойно). В ней все мое добро.
Аглая (немного растерянно). Но… те сундуки?..
Анна (тихо, как бы смущенная). Прости, Аглая, я задумалась, пока вносили вещи. Это глупо. Те сундуки нужно было бы к сторонке… Вот там есть комнатка, где постель… нельзя ли туда? В уголок?..
Аглая. Да, да, конечно, как хочешь. Но сундуки такие боль-шие, и там… там все ими займется… и… Хочешь, я велю их убрать на чердак или в кладовую. Дачка поместительная.
Анна (почти поспешно). Нет, нет, подожди. Мы потом увидим. (Забывшись, медленно.) Я даже не понимаю, почему они всегда со мною. Верно, я так спешила из Забытого, что это случилось!
Аглая. Я велю Маше принести сюда чай, и мы начнем сейчас после раскладывать корзину.
Анна. Я напилась чаю в городе. Я выехала вчера утром из За-бытого, меня толкало к тебе, и должна была быть у тебя вечером, но ночевала в городе. Ты же и не ждала бы меня вчера вечером.
Аглая (снова смущенная). Как можно, Анна? Здесь нечего бы-ло говорить… Но, конечно, ты так слаба… ты устала, не до-ехав. Ну, все равно. Теперь ты здесь, ты отдохнешь!..
Входит Маша спешно, запыхавшись.
Маша. Аглая Васильевна, вас Александр Федорович зовет.
Аглая. Куда? (К Анне весело.) Он еще не знает, что ты здесь! Это Пущин!
Маша. Он как шел с лесу домой к нам, его и встретила по до-роге больничная фельдшерица. Зовет в больницу, зем-ский доктор у них отлучился. Операция спешная. Так он и говорит мне здесь у ворот (смеется), ассистента моего, Маша, позови.
Аглая. Сейчас, сейчас я пойду ему все объясню… (К Анне.) Это и есть наш милый, милый друг, заводской врач. Он тоже взял отпуск… Он всегда с нами. (Смеется.) Мы здесь отды-хаем, а он в городе в клиниках практикует. «Понюхать на-уку», как говорит, сюда собрался… (Уже в дверях, смеясь.) Он меня ассистентом называет.
Анна. Ты лечишь на заводе?
Аглая. Ах, это только потому, что компания скупится на вто-рого фельдшера. Я сейчас — только расскажу ему, что ты здесь. (Уже за дверью к Маше.) Маша, принеси нам сюда чаю.
Анна (громче вдогонку). Ты не стесняйся. Ты не стесняйся из-за меня!
Маша (смеется в дверях). Ничего, ничего. Довольно Аглая Ва-сильевна на заводе с ними, с больными да несчастными, возится. Целый день и она, и Алексей Дмитриевич! А ночь за книгой да в разговорах промеж себя двоих. (Очень се-рьезно и горячо.) Здесь отдыхают от доброты! Они оба как святые живут. (Уходит.)
Анна стоит несколько мгновений, прислушиваясь. Внезапно срыва-ется с места, быстро, легко несется через комнату и останавливается у первого сундука. Медленно обходит его, потом второй, прикладывая к ним руку, как бы ощупывая их. У угла второго сундука вдруг падает, как подкошенная, бросает на него обе руки, зарывает в них голову и долго лежит так; изредка глухо стонет. За дверью шаги. Анна ловко вскаки-вает. Идет медленно, вся застывшая на середину комнаты.
Дверь медленно раскрывается. Маша входит с большим подносом. Ставит его на стол посреди комнаты. Уставляет посуду.
Маша. Вот и чай! Аглая Васильевна просит вас налить себе. Она сейчас, сейчас будет. И с нею Александр Федорович. (Смеется.) Вы не осудите его. Он такой на слово… строговатый, как будто бы и злой. А как взглянешь ему под брови, глаза-то и добрые. (Оглядывается на шум шагов за две-рью.) Да вот и они. (Уходит быстро.)
Входит Аглая и за нею человек, плотный, невысокий, с лицом, за-росшим бородой, свободными волнами каштановых с проседью волос над просторным лбом и проницающими, строго пытливыми глазами, яркими, под тенью нависших темных бровей.
Аглая (ему радостно). Вот и невестка, сестра моя! (К Анне.) Анна, изволь тебе представить нашего дорогого друга — Александра Федоровича Пущина.
Анна. Вы освободились от вашего больного?
Пущин (внимательно глядя на нее). Это не мой больной! (Ворчливо.) Я приехал сюда отдохнуть сегодня утром. Ос-вободился! Освободишься от них! Часок дали вздохнуть. Пришлось из города телеграммой кое-что выписать для операции!
Аглая. Ах, Пущин, полноте на себя клепать! Вы любите боль-ных как истинный врач.
Пущин. Как это?
Аглая. Так: любите отгадывать!
Пущин. Неправда, я люблю спорить с вами про любовь.
Аглая (смеется). Ну, что же любовь?
Пущин. Любовь? Любовь — это пристрастие. Так, несправед-ливость — вот любовь.
Солнце ударяет сквозь ветви сосен в комнату золотистым светом.
Аглая (радостно). Неправда, неправда. Любовь — это роды. Когда любишь, все от тебя рождается! И человек дорогой, и птенчик в гнезде, и нищий, и камушек, камушек в море на бережку, мокренький и соленый… Я все, все люблю… и волнушки, и волнушки на воде9…
Пущин. Вы? Вы любите Алексея, детей, голубятню в Зареч-ном, Машу, моего жеребенка безухого и меня немнож-ко… А остальное, там на заводе, — все доброта! (Серди-то.) И к чему? Лучше бы себя берегли вы с вашим Алек-сеем. Вы оба дороже всех тех заводских пьяниц, а себя истязаете!
Аглая. Довольно, Пущин. Садитесь. Анна, садись. (Указывает на стол с чаем.)
Все трое идут к столу. Садятся.
Аглая (Пущину). Нет, вы просто не в духе. Слушайте, друг, я вас слишком знаю. У вас (заботливо), у вас что-то слу-чилось. Говорите. Не получили ли послания слезного от кого-либо из заводских пьяниц? А, признайтесь, злой врач?
Пущин (очень серьезно). Нет, Аглая, послания не получил от пьяниц, а вот об одном запойном пришел побеседовать.
Аглая (в чуткой тревоге). Что такое? Кто запойный?
Пущин (сердито). Все запойные. Слишком их много плодит-ся. Все вы. Все хотят не разумом, а вином жить.
Аглая (наливает чай, рука дрожит). Ничего не пойму.
Пущин. Ну, ладно. Об Алексее вашем…
Аглая (сдерживаясь всеми силами, прерывает его). Анна, пей! Поешь хоть немного! Боже, какая ты бледная!
Пущин (пристально глядя на Анну). Вам дурно стало?
Анна (к Аглае. С кроткою искренностью). Нет, мне отлично. Это — солнце осветило комнату, и ты увидела меня в пер-вый раз ясно и в таком янтарном свете. Это обычная блед-ность моей кожи.
Пущин (смотрит на нее своим пытливо вникающим ост-рым взглядом. Очень серьезно и обращаясь прямо к ней). Алексею надолго работы в Забытом?
Анна (спокойно). Он мне не сказал.
Пущин (так же). Скажите, вы давно знаете Алексея?
Анна. Я видела его шесть лет тому назад… в Заречном… Потом после смерти моего мужа в этом году он приезжал…
Аглая (к Пущину). Она была невестою брата шесть лет тому назад. Не помните? Вы где же тогда были, Пущин?
Пущин (ей досадливо). Это все равно. (К Анне.) Скажите, ему очень скверно бывало в Забытом? Что там с заводом? От-чего он возвращался все три раза оттуда измученным? И в этот раз я видел, как его расстроил этот новый приказ компании.
Аглая (быстро). Неправда, неправда, Пущин. Вы не знаете Алексея. (Гладит бледную руку Анны на столе.)
Анна (''К Пущину). Я не знаю. Мы так мало успевали видеться.
Пущин (во внезапном необъяснимом гневе). Вас не нужно много видеть, чтобы запомнить!
Анна (просто). Вы хотите сказать мне неприятность. Я выво-жу это не из слов, но из вашего взгляда.
Пущин (насмешливо). Да, уж я такой человеконенавистник. (Пренебрежительно.) Впрочем, если вам нравится, при-нимайте мои слова за комплимент.
Аглая (смущенно смеясь). Анночка, прости его! Я и за это, и за все, что он еще выдумает злого сказать, прошу вперед про-щенья. Я ведь, правда, никогда не придаю значения его словам… У него сердце — золото! Только он любит мучить! Вот и меня… теперь… Да говорите же, Пущин, что хотели.
Пущин. Вы из скромности не придаете значения моим сло-вам… потому что я часто вас хвалю. Только сегодня при-шел бранить!
Аглая (не выдерживая). Я жду. Что же? Скорей!
Пущин (дразня). Скорее о запойном…
Аглая (смущаясь). Ну да. Ну?
Пущин. Наняли дачу! Бросили дело! И шести недель не про-шло, опять по Забытым!
Аглая (к Анне). Ах, понимаю, он ревнует к новому заводу. Бо-ится за Заречное. Прости же его! (К Пущину.) Довольно растекаться по… вашей желчи!
Пущин (тянет злобно). Про-кля-тый русский дух. В жизнь! К людям, братствовать! Благодетели! А главное — напере-кор себе. Вот здесь святость! (Бешено, как бы залпом.) Алексей — математик и созерцатель! Сидел бы со своей мыслью и Аглаей!
Аглая (встает внезапно, подходит к нему и бросает руки на его плечо. Едва слышно). Довольно! Довольно! (Ее голос переходит в быструю мольбу.) Милый, не мучайте! Он болен? Очень болен? Это давно?
Пущин (волнуется под ее руками, говорит тихим, стран-ным кротким голосом). Снимите руки, Аглая! Это ваша дурная привычка класть руки на плечи… от этого я чувст-вую себя… ну, неудобным… дурным… (Она снимает руки. Ждет, бледная.) Ну, теперь слушайте: ничего с Алексеем нет. Все то же. Нервное напряжение свыше сил. Уже гово-рил вам не раз… У меня есть план. Ехать ему с вами. Толь-ко… (со внезапной строгостью врача) очень далеко и на всю зиму. Вам вдвоем. Пусть захватит рукописи. Нужно цельное спокойствие для цельной души!
Аглая (пугливо). Отпуск…
Пущин. За отпуск ручаюсь. Компания должна дать такому ра-ботнику.
Аглая (забывчиво еще раз бросает руки на его плечо). Пущин, только нервы? Всю правду!
Пущин молчит.
(Твердо.) Слышите! Всю правду!
Пущин (бешено). Руки прочь… так!
Она снимает.
(Он весь ме-няется: ласковый, веселый, с детским смехом глаз.) Аглая, дочь моя, вы же знаете старого романтика! Помните, вы оба меня так дразнили. Слушайте, я вашего Алексея пой-мал в городе. Он там пересаживался на курьерский поезд в Забытое. Я ему самому все сказал. Такой план… что… что если бы и вправду он был болен — а он не болен, будьте спокойны, — воскрес бы, воскрес бы! (Смеется радост-но, весь сотрясаясь.) Вот что сказал ему: "Вы, батюшка, истормошились и пропадаете, а вы нам нужны. Мысли ва-ши нужны, мы с вами оба работники мысли. А жизнь — болото. Ваша мысль белой купавой на болоте глядится в небеса — законы созерцает. Моя мысль черпаком всякой нечисти болотной зачерпнет — исследует и мерит, и взвешивает. Так вот и поезжайте отдыхать, мысль натачи-вать! Куда? А куда глаза глядят! Где звезды ярче, конечно, звездочет!.. Вот в странах полярных — снег внизу, а небо черно, и они, звезды, рассыпаются подвижным сверкань-ем миллионов искр! (Откинулся на стуле, заки-нул голову с длинными прядями волос, двигает руки плавными жестами. Глаза его горят сквозь детскую улыбку вверх на Аглаю, всю осветившуюся.) Или на юг… Там кузнечики-цикады поют, как птицы в знойной сухой траве, небо густое и близкое, там лимонные рощи и лав-ры, пронзительные запахи. Пальмы с венцами вверху, вверху, в спаленной траве шорох змей и саламандр. Ба-зальты дворцов с проходами из тяжелых колонн, и крас-ки, и зной в раскаленных лиловых песках, где вздымается у лап вечного Сфинкса величавая обсерватория — Хеопсова пирамида. Мне все равно… только дальше, дальше! (Вдруг поворачивается весь на стуле к Анне. Коротко, жестко.) Анна Арсеньевна, вы, конечно, моя союзница.
Анна (вся быстро загораясь, страстно). Он должен ехать дальше. Скорее… И ты, Аглая!
Аглая (вдруг вся потухая, к Анне). Но ты, Анна, милая Анна? Или… (Жарко.) Ты должна с нами! Да, да… Тебе тоже нужна перемена. Анна, Анна, не откажи!
Перебегает к ней и бросает руки на плечи.
Анна (беззвучно). Я должна дальше…
Аглая (пугаясь). Я, может быть, не умею с тобой говорить! Алексей тебя лучше знает. С ним мы лучше решим, что делать. (Радостно.) Да, да, мы обе дождемся здесь скоро Алексея. (Тихо через стол к Пущину.) Милый, а дети? И де-тей к пирамидам?.. (Смеется тепло.)
Пущин (весь загораясь). А я? Аглая, я вам был отец и мать. Им буду. Мне — их! Мы вернемся в Заречное вас ждать.
Аглая (подходит еще раз к нему и, обнимая, целует в лоб). Пущин, вы добры! И… Пущин, вы — поэт!
Пущин. Не угадали. Живописец!
Аглая. Вы?
Пущин. Не знали? А я картину написал.
Аглая. Не знала. Что это?
Пущин. Это так. Я ведь в жизни отшабашил давно. Так вот ей, матушке, на прощанье. (С насмешливым пафосом.) Ее опыт вел мою правдивую кисть. (Просто.) Эх, правда лучше лжи! Маленькая правда — лучше большой лжи.
Аглая. Опять! Да что же?
Пущин. А вот слушайте: тощий волк с повислым хвостом и ры-щущими глазами. Подпись: загрызи — или удирай! Под-пись к зрителю относится. Мораль: человек человеку — волк!
Аглая (тихо идет к своему месту. Садится. Наполняет ста-каны чаем. С раздумчивой грустью). Милый Пущин, вы откуда ни начнете, все в ту же гавань причалите. Но вы не посмели повесить вашей картины: вы побоялись моих детей. Ах, нет, нет, сердце не то говорит! Зачем мозг дума-ет, что сердце всегда лжет?
Пущин. Сердце — эластический мешок, назначенный для пи-тания мозга. Мозг подымает человека от драки с собрать-ями… виноват, с со-волками, к исследованию законов и причин этого волчатника. (Встает. Ходит беспокойно по комнате.)
Аглая (к Анне, указывая на него). Вот погляди на этого волка. Этот волк всю молодость отдал за великую идею. Из бога-того в нищего обратился. И потом… (Запинается.) Ах, только я не умею сказать! У него есть еще высший идеал, я это чую.
Пущин (останавливаясьрезко перед нею. Злобно). Ошиблись, Аглая! Я предоставляю идеалы господам сверхчеловекам! С меня довольно цели. Цель — достижимое. Идеал — не-возможное.
Аглая (взволнованно встала как бы ему навстречу. Потом взволнованно ходит взад и вперед близ него, стоящего возле ее покинутого места). Слушайте, пусть я лгу! Но я в это верю. Нет, я это знаю. Человечество живо не целями, оно живо идеалом. За невозможным оно пойдет, ему мало достижимого. Безумием, безумием живо человечество — и бесцельным, бесцельным, да, одним бесцельным!
Пущин (весь сотрясается от нахлынувшей злости, хвата-ет ее руки. Резко). Молчите, вы…
Аглая (громко). Безумна горящая молитва о сверхмерном: «Дай мне вместить кумиров много тленных в мой тлен-ный храм»10… Безумно и отрешение! Отрицание всего дей-ствительного в этот единственный и краткий миг жизни, между двумя безднами — рождением и смертью!
Пущин (вдруг затихая). Бедная Аглая, вы, как сосуд, до краев полный, и ключом кипите. Опасно кипеть переполнен-ному сосуду. Смотрите: одним напором до дна выплесне-тесь.
Аглая (подходит к Анне, наклоняется к ней в тихой ласке). Вот видишь, вот видишь, как он меня дразнит. Он такой!.. Но он любит — дразня. И… Анночка, разве не лучше так зараз, так, как он говорит?
Пущин смотрит на них со злобой из-за стакана чая.
Анна (встает). Аглая, я выйду в сад. Там сосны…
Аглая (хочет допить свой чай, стоя у своего места). Я сей-час… с тобою. (Застенчиво.) Или… ты хочешь одна… сна-чала?
Анна (уже в дверях. Улыбается). Нет. Но ты не спеши. Да я сейчас вернусь. Мне хочется вздохнуть легко там, в со-снах…
Аглая. Это еще от пути душно.
Анна выходит. Пущин несколько мгновений ждет. Подходит к двери, удостоверя-ется, что она плотно заперта. Берет руки Аглаи и отводит ее на сере-дину комнаты. Его лицо помолодело внезапной, усиленной жизнью. Голос звенит напряжением.
Пущин. Аглая, зачем вы бросили Ваню?
Аглая (смущенная, в недоумении). Ваню! Что с вами, Пущин? Да это из другой жизни…
Пущин (сам себе, глубоко). Это из моей жизни…
Аглая. Я не понимаю. Я ничего не понимаю. Зачем вы спра-шиваете? Вы же сам знаете. Суд… оправдание… Да я-то не могла оправдать. (С болью.) Он был так молод. Пущин, от-чего он не был чист?! Пущин, отчего ему нужно было со-вершить осквернение? Пущин! Пущин! (Хватает его руки в боли и мольбе.)
Пущин. Разве вы это можете понять! Так он сорвался в жизнь! (Тоскливо сжимая виски руками.) Так моя мысль, мой сын, сорвался в жизнь… И я не могу ни понять, ни простить. (Обрывает речь. Страстно.) Аглая, вы любили его?
Аглая. Не помню, не помню.
Пущин (близко глядя на нее. Совсем тихо). Аглая, я вас пре-дал. Вы не знали?
Аглая (растерянно). Нет, нет. К чему все это?..
Пущин (волнуясь, ходит взад и вперед по комнате). Вы ниче-го не помните? Вы ушибли колено. Вам было семнадцать лет. Я должен был лечить кругленькое колено со впадин-ками; оно было розовое от ушиба. Я стал целовать коле-но, вы смеялись, потому что усы щекотали колено, потом бросились на шею мне и кричали: «Я вас люблю». (Оста-навливается, страстно.) Аглая, вы любили, любили?
Аглая (вдумчиво). Ну да, еще бы. (Уверенно.) Вы были так рано мне отец и мать.
Пущин. Только это, Аглая?
Аглая. Не помню, не знаю. Что я понимала?
Пущин. Аглая, я вас любил не как дочь.
Молчат.
Аглая. Но В… Ваня… Вы сами…
Пущин (подходит к ней близко. Глядит ей прямо в глаза. Ясно.) Я предал вас; Ваня ночью валялся в ногах и про-сил вас у меня. Аглая, я любил вас. Но я любил Ваню больше. Неустрашимость, непреклонность, неподкуп-ность его мысли… Он должен был быть моим сыном, сы-ном мысли. Он из тех, которые идут до конца и не спо-ткнутся. Такие мне нужны, такие для мысли нужны! Но жизнь его взяла. Проклятое болото! (Приходит в себя.) Вы не понимаете? Ну, поймите одно. Я любил вас. Изме-рил одну любовь другою и меньшую предал. (Тихо.) Аг-лая, я вами хотел спасти его для себя… но он, как обвал с горы… (Внезапно отступает от нее, весь собравшись. Холодно.) Это было первое и последнее отступление. С тех пор — я старик.
Аглая. Это тем преступлением, надруганием над любовью он, как обвал с горы… (В заботливой ласке.) Но, милый друг, зачем вы говорите все это, так странно?.. Все это тяжелое…
Пущин (как бы просыпаясь. Вспыльчиво). Зачем говорю? Хо-тите знать? Оттого что многое понял.
Аглая (тревожно). Что, что?
Пущин (серьезно, не глядя на нее). Да. Для будущего честного, светлого нам нужны будут мои силы. Хотел быть правди-вым… покончить счеты с прошлым.
Аглая (почти мучительно). Я ничего не понимаю!
Пущин (отходит от нее. Бормочет про себя). Кабы никогда не поняли! (Внезапно оборачивается к ней. Таинствен-но.) Аглая, знаете что? Мне кажется, что я его видел.
Аглая (в непонятном остром раздражении). Ах, Пущин, до-вольно! Я поняла. Вы опять дразните меня! Зачем? Вы не можете все это говорить серьезно. Вы давно сказали бы. Отчего сегодня?
Пущин (еще раз подойдя к ней близко, весь в нахлынувшей темной, душной злобе). Если это был он! Я… Аглая… я убью его. Он изменил мне и тебе, и из-за него я предатель. (Отходит. Про себя.) А… а… ты не сможешь пережить все это страдание!..
Анна входит.
(Идет ей навстречу легким шагом, любезно улыбаясь. Без приготовления, внезапно.) Вы мне простите, Анна Арсеньевна. Меня Аглая на по-эзию настраивает. Поэт вдохновляется из себя, бесцель-но, так сказать. Вот и я… Позвольте рассказать вам обеим не сказку, а так — картинку из жизни природы… Можно?
Анна садится. Аглая становится у ее стула.
(Стоит возле, глядя на них со злобным огнем в гла-зах). На Кавказе пасутся стада буйволиц, и при каждом стаде буйвол. Однажды два стада сблизились. Уже издале-ка буйволы почуяли друг друга, отделились от стад, про-тяжно взревели, помчались один на другого…
Аглая (подозрительно). Еще что! Вы были на Кавказе?
Пущин (не прерывая вдохновения, волнуясь, делая руками плавные жесты, откинув голову). Я дольше жил, чем вы знаете, Аглая! Я видел! Я слышал их! А красивы буйволы при стадах! Шерсть черная, тело лоснится, громадное; хвосты в ярости подняты вверх, и густые кисти на кон-цах! Широколобые головы нагнуты вниз; рога завитые, вбок. Они сшиблись так, что гулкий треск донесся до нас, а мы прятались в камнях далеко, — они упали на колени, ошеломленные, один против другого. Потом еще отско-чили, чтобы снова разбежаться. Промахнулись. Стали и глядели кровавыми глазами, и, слепые, бросились лбами на деревья. Но запах врага не обманывал и еще бросал их в схватку. Они сшибались, то вскидывались вверх, то па-дали и снова боролись и ревели.
Аглая (вовлеченная, горячо). И долго, долго?
Пущин. Часами. Пока один не пал. Тогда пастухи, с которыми и я прятался, осторожно приблизились и выстрелили в по-бедителя — он был им слишком опасен в ярости победы.
Аглая. Как страшно! Но как красиво!.. А стадо?
Пущин (громко хохочет. Торжествуя). Этого и ждал! К этому все и велось! Буйволицы щипали траву, изредка подыма-ли огромные морды с широкими лбами, глядели непо-движными, добрыми глазами куда-то в пространство, ту-по и вопросительно, да, и жевали жвачку. Ха, ха, ха!
Аглая. Нет, я сегодня ничего не понимаю! Так что же?
Пущин. Ах, кабы женщины были — буйволицы!
Аглая. А мужчины дрались, как буйволы! Вот мечта!
Пущин (со странной серьезностью). Нужна и ненависть! В грозе — озон.
Аглая. Убийство?
Пущин. Можно и убийство. Молния разит! (Подходит к ней ближе, берет ее жестко за руку. Очень тихо, как бы ей одной.) Жизнь — волк! Жизнь — буйвол! Жизнь — мол-ния! Жизнь — болото! Аглая, нужны силы, чтобы побе-дить! Нужна легкость, чтобы не затянуло… на дно…
Аглая (отрывается от него. Отворачивается. Торопливо, неровным голосом). Совсем глупости, совсем не то! Не это жизнь! Не это люди. Ах, знаете, вот что правда: если у ко-го много, очень много — тот хочет отдать все. (Плачет, отвернувшись, спрятав лицо в руки и всхлипывая по-детски.)
Пущин (злой, идет к двери). Ну, ну, кроме урывания или жерт-вы, святая Аглая, есть у нас и другие дела. Преинтересная операция! А вас, ассистент, не зову: вам дамские дела. Здесь вот сколько сундучищ. (Выходит, поклонившись.)
Аглая (подходит к шкафу, открывает его). Здесь есть место для платьев и для белья. (Указывает рукою через комна-ту.) Вот там еще есть ящики. (Весело.) Ну, Анна, давай раскладывать… (Подходит к ней близко, заглядывая ей пряно в глаза. Близко и тепло.) Анна, милая, ты не сердишься на него?
Анна. Нет, как можно? Он такой несчастный.
Аглая. Несчастный?
Анна (нагибаясь над корзиной и открывая ее). Разве ты не ви-дишь, какие у него глаза, печальные, без дна под их блес-ком. Он когда-то отчаялся в жизни и с тех пор все видит тем отчаяньем. Он слеп и слишком зряч зараз.
Аглая (принимая платье из корзины и вешая в шкаф, тихо). А ты, Анна, ты не отчаялась?
Анна продолжает раскладку корзины. Аглая несет мелочи к уборному столу.
Анна. Я думаю: или я родилась отчаявшеюся, или — не могу отчаяться. Впрочем, ничего не знаю: ни понять, ни вести себя не умею. (Выпрямляется. С широ-ким испуганным взглядом.) Что-то меня толкает — и иду. Не хочу идти — и иду. Это ужасно: я не своя… я никто.
Аглая (нагнувшаяся над ящиком уборного стола, выпрямля-ется, выхватывает из букета пучок огненно-красных роз, бежит к Анне. Звенящим голосом). Ты? Ты — жизнь! Вот тебе розы. Погоди, я прикреплю их к твоим волосам. Это будет опять, как тогда, когда ты была невестою брата. (Приколов розы, идет в спальню. Берет горсть маков.) Но у тебя были и маки… мне все путаются в памяти розы и маки на тебе… (Хочет приколоть маки к черному платью Анны.)
Анна (как во сне, отталкивая ее руку. Тихо). Нет, нет, маки тебе…
Аглая (шутливо). Все цветы твои. Я здесь у тебя! (Обводит рукой вокруг.)
Анна не слыша, все как во сне, подымает руки к голове Аглаи, пытаясь прикрепить в ее темных волосах маки. Аглая смеется, не противясь.
Помнишь картину — птица приносит маки умирающей Беатриче!11
Анна (резко вырывает цветы из волос Аглаи и бросает их на пол. Еще как бы полусознательно). Я не хочу… не могу.
Аглая (с упреком). Анна, ты так суеверна?
Анна (как бы проснувшись. Коротко). А ты?
Аглая (как бы внезапно сообразив, страстно). Но я тебе их предложила. Ты видишь, ты видишь ведь, что я не думала об этом. Не знаю, почему вспомнилось, пока ты мне их прикалывала. (Подымает маки. Прикрепляет себе к гру-ди. Идет к корзине и выкладывает вещи. Серьезно.) Я, Ан-на, совсем не суеверна. Но, конечно, что мы знаем? Ведь наивысшее Чудо есть именно отсутствие чудес. Чудо сле-пое — не верит в чудеса. (Смеется тихо, почти печаль-но.) Правда?
Анна (стоя праздная возле нее. Рассеянно). Да… да… Аглая, сними маки.
Аглая (смеясь теперь весело детским смехом). Нет! Я их за-служила. Я их давала тебе.
Обе работают молча долго над раскладкой корзины.
Анна (между делом). Аглая, где твои дети?
Аглая (живо). Они в лесу. Подожди. Оглядись. Они вернутся из лесу к обеду.
Анна. Какая ты добрая! Не бойся! Расскажи об них. Я должна знать.
Аглая (тихо). Старший — моряк. Пока, конечно, по картам и книгам… (Смеется.) Ему нужны смены, смены, чтобы все проплывало, проплывало… Понимаешь, он хочет все иметь в том вечном проплывающем. Это не мои слова. Это Алексей его так определяет. Я, конечно, с ним соглас-на, и еще я радуюсь: в такую мужественную страсть пере-родились в нем тяжелые метания его отца!
Анна. Сколько ему лет?
Аглая. Двенадцать.
Анна. А потом ваши с Алексеем?
Аглая. Потом две дочери. Старшая… ах, она странная девочка! Ты, Анна, не поверишь: она моя совесть. У нее глаза боль-шие, ясные, горящие как-то в душу, они светлые и темные, как бы полнотой чувств. (Подходит к Анне, которая об-локотилась о сундук.) Я тебе расскажу одну вещь. Ей бы-ло шесть лет, она была больна, и я сидела возле. Она дол-го лежала с закрытыми глазами, потом открыла и сказала мне: «Мама, я тебя люблю и не знаю, какая ты. Может быть, ты нехорошая, и я просто так тебя люблю». Вот го-ворят — нет добра и зла. Но это неправда, добро и зло в душе. И как ни вертись, а от души не уйдешь в дух. Это мы часто с Алексеем говорили. И вот что я думаю еще: в духе, вне добра, могут жить только благие! (Горячо.) Благие это, знаешь, те люди, чья душа храм Любви! Да, да, для Любви не нужно добра и зла.
Анна (как бы следя лишь за своею мыслью). Сколько ей лет?
Аглая. Вере? Ей восемь лет. А потом — Оля… Той… та — не-большая, три года. Той закона нет ни своего, ни чужого.
Анна. Это как мои. Им тоже по три года было. Для них тоже не было закона. Но они любили сказки. Поверь мне… (Садится на край сундука.)
Аглая рядом.
Они оба, два маль-чика, понимали сказки, которые я им рассказывала. Им было по три года. Да. Это нехорошо — что я им рассказы-вала…
Аглая (защитно). Нет, нет, отчего? — Если они понимали.
Анна (не слушая ее). Они оттого умерли, что я им сказки рас-сказывала. Когда пришла болезнь, они все бредили сказ-ками.
Аглая. Что ты рассказывала им?
Анна (страстно оживляясь). Я говорила им о солнце, как оно встает и заходит, и о луне, потому что они часто просыпа-лись ночью и спрашивали. Я им рассказывала, как солнце гасит месяц, и месяц тревожит ночь, и все это сплеталось в длинную сказку, и эта сказка постоянно повторялась, чтобы убаюкать их, чтобы пробудить их весело утром и днем утешить. Все восход и заход, и восход, и заход. (Гово-рит очень тихо, как во сне.) И потом еще я пела им об этом, и под песню они кружились по детской и смеялись, и падали, и плакали, и опять смеялись. Они были малень-кие, смешные, очень маленькие и быстрые, поворотли-вые; тоненькие, курчавые рыжие волосики; только глаза твои; как у твоего брата, карие, не очень большие, но жиз-ненные, яркие, как огоньки. Потом они любили кататься по дому в длинненькой корзинке с выпуклым дном: это была им лодочка, и я возила их по полу, и они гикали так смело, так жизненно… И с ними всегда их кукла. Только вот что неприятно: мыши проели щеку у той куклы, голова была восковая, и лицо обтянуто расцвеченной тряпоч-кой… Все же дети любили ее больше всех других игрушек. (Молчит.)
Аглая глядит на нее и не замечает, как плачет, потом испуганно ощупывает щеки и пытается незаметно утереть слезы.
Аглая (едва слышно). Милые, милые мальчики!
Анна. Бедная Аглая!
Аглая (глядит на нее с изумлением). За что же ты меня жале-ешь?
Анна. Это оттого, что ты не понимаешь главного. Ведь не у меня одной и не у меня первой умерли дети.
Аглая. Анна, но это-то и есть самое ужасное. Самое ужасное,
что у всех умирают. Лучше, сто крат лучше мне было бы, чтобы все трое умерли у меня и больше никогда ни у ко-го не умирали. Смертью нельзя утешиться от смерти. Нет, нет. (Плачет потихоньку.)
Анна. Я не утешалась, Аглая. Это я теперь говорю тебе в утеше-ние, потому что ты жалеешь меня и не помнишь, что это все равно — я или кто иной, или ты. Если дети умирают, то не все ли равно у какой матери? Если дети мучаются…
Аглая. Они мучились, Анна?
Анна (спокойно). Да. Они задыхались и звали меня на по-мощь, и удивлялись, что я не помогала им. Потом, когда больше не могли звать, только хрипели12 и глазами удив-лялись на мое бессилие. Или мне так казалось…
Аглая. Это ужасно. Ужасно. (Порывисто.) Это ты теперь так говоришь, что все равно, у которой из нас умерли дети и что перед страданьем мы все одно, но тогда, Анна, ты не так думала. Ты думала, что ты одна несчастна, и ты прези-рала счастливых, а других, как ты несчастных, ты тоже не жалела, потому что знала, что они не несчастнее тебя. Это даже гордость тебе давало твое несчастье. Так было со мной, когда мне изменил Ваня. Да? Да, Анна? Ты так от-носилась к другим? (Плачет обильно и не скрывая слез.)
Анна (спокойно). Я совсем тогда не относилась к людям. Я от-носилась только к моим детям.
Молчат долго.
Аглая (тихо, следуя за своей мыслью). Дома, Анна, после по-хорон… Вы вернулись вместе с мужем в пустой, в тихий дом… Дома вы любили друг друга?
Анна. Да. Но любовь застлалась, и каждый из нас стал одино-ким перед смертью. Я не думала об нем. Я была поглоще-на. Вся моя любовь была поглощена умершими.
Аглая. Ты могла плакать?
Анна. Нет… Или да, я плакала. Первое время… ужасно, ужасно плакала… Один раз в особенности… Потом больше нет. Те-перь я не умею плакать.
Аглая. Это с тех пор, как ты стала другою, ты не умеешь.
Анна. Не знаю… верно. Ночью после похорон все было тупо во мне, и я заснула немного — и вдруг проснулась, и вдруг вспомнила, как для забавы им муж принес из пруда голо-вастиков и разных водяных жуков, и мы держали все в банке, но во время болезни детей я забыла менять воду. Мне стало жаль этих проворных жуков и головастиков, и я с постели вскочила. Они мне казались священными, го-ловастики и жучки, потому что дети любовались на их ве-селые, смешные движения среди болотных трав, и я им указывала еще на кувыркающихся червячков и каких-то водяных гусениц и на яички еще не вылупившихся насе-комых. Целый мир водяной там был, и они учились от ме-ня всюду узнавать жизнь. Вот я подбежала к банке и ниче-го при свече долго не понимала: все было черное, мутное. Я шелохнула воду, и вдруг что-то большое, толстое, белое бултыхнулось в ней. Я увидела червяка, грязно-белого цвета, жирного, огромного, извивающегося жадно в чер-ной воде. Это был могильный червяк, он съел всю жизнь. Когда была жизнь, его не было, но когда началось гние-ние, он родился и пожрал живое, и остался один13. Я упа-ла на пол и стала рыдать… (Молчит немного.) Муж снес меня замертво на постель… (Молчит еще.) Потом все кон-чилось, и я не плакала больше… никогда… потому что кто родился, тот уж и умер, и еще родился — и еще умер, и так без конца, потому что все без конца и без начала… и… по-тому что… потому что могильный червяк стал жизнью, а мои мальчики — смертью.
Аглая. А муж твой, Анна? Бедный брат!
Анна. Он был несчастнее меня. Он страдал по детям, но ему еще оставалось место в сердце, чтобы тосковать по мне. Я ведь ему стала совсем чужая. Все во мне поглотилось детьми.
Аглая. После их смерти?
Анна. Да, в особенности. Но и раньше. Мне теперь, назад гля-дя, это видно. Это ты в первый раз меня заставляешь ог-лянуться. А тогда я не понимала. Все эти толчки.
Аглая. Да, такою ты была и тогда, невестой, такою… непонят-ной… Я не знала, любила ли ты его — оттого и спрашива-ла тебя давеча.
Анна. Меня толкало к нему. Я была, как мертвая, и он должен был оживить. Верно, так всегда любовь у меня. Я ждала. Он же от этой мертвой во мне весь пламенел. Мне каза-лось — я пью его пламя, и это дает мне жизнь. Так зароди-лись наши дети. Когда я родила их, мне они были всего ближе, и муж стал одиноким. Когда умерли дети, я изны-вала по ним. Он был тогда вдвое одинок, меня что-то тол-кало к отчуждению, почти к ненависти. Как бы его вина была в их смерти, его вина в непрочности их жизни… Но… в одно утро я проснулась… он стоял надо мной и глядел так… жадно на меня, что-то бешеное было в его лице… я отвернулась. Но он схватил меня. И я покорилась… И опять это случилось…
Аглая (тихо). Что?
Анна. Опять, что я умерла словно и пила его жизнь и так бе-зумно, как никогда. Он ушел на завод пьяный, понимаешь, весь пьяный еще мною… и я тоже… я не могла его дождать-ся… я, помню, места не находила, бегала по дому от окна к окну, ждала и все думала: когда он войдет, я встречу его и только взгляну — и он мой опять… Но позвонили и при-несли его мертвым… ты знаешь… то колесо…
Аглая (пряча лицо в руки). Ужас, ужас!
Анна (как бы с тихою властью отнимает руки Аглаи. Задум-чиво глядит в ее лицо). Он был так похож на тебя, тоже вы-сокий, красивый, глаза горящие, темные, ласковые, как твои. Жизни так много, до краев, и любви… Страшно, Аг-лая, когда жизнь и любовь так до краев! Тогда бывает в гла-зах… не знаю, как объяснить печаль в глазах такого чело-века. И у него. Я этого боялась в его взгляде, хотя он сам не знал. Так вдруг должна была обрезаться жизнь, да, как ска-зал Пущин, выплеснулся весь кубок через края полный…
Аглая (прерывает ее. Очень взволнованно. Быстро). Анна, я знаю… знаю, о чем ты говоришь. Это значит, что он очень тебя любил… Эта печаль во взгляде в самые радостные, блаженные, в самые уверяющие минуты! Она у Алексея, она у меня, у тебя, наверное, только мы сами в себе ее не видим. Ах, это печаль слишком великого счастья, слиш-ком полной поглощающей любви!.. Страшно от слишком блаженной любви. И от страха бросаешься один к друго-му — да? да, Анна? теснее, теснее… даже бешенство, ди-кость какая-то есть в таком тесном объятии. Так, Анна, так? Может быть, это и есть предчувствие смерти — такая страсть? такая насильственная отдача себя до конца, до конца и поиски конца, потому что все кажется — еще тебя осталось, еще не все отдано от тебя любимому… И боль, и боль от этого чрезмерия… (Вдруг вся в мучительном вол-нении.) Анна, Анна, ты не замечала этого предчувствия во взгляде Алексея? Анна, слушай, я не переживу его. Я не мо-гу пережить… Это само должно случиться. Слушай, Анна! (Вся горячая, близко пригибается к ней.) Я не посмею убить себя — я мать. Но и пережить не могу, тоже не смею. Ты только подумай, мои дети, они привыкли начинать свой мир и кончать свой мир у моей груди. (Делает жест объятия.) Мои детки, моя улыбка и моя слеза — вот мои детки. И… Анна, на что им обломки матери полуживой, по-лубездушной? Куда годится нецельное? Дети милые, нет, нет, бедные мои, когда умрет он, ах, я захочу быть вашею и не сумею остаться с вами! Моя смерть случится, сама случится, понимаешь?14 Анна, что делать? Как тогда быть? (Мечется, как бы не в себе.) Анна, Анна, ты не замечала та-кого взгляда у Алексея? Анна? (Ждет, вся замершая.)
Анна молчит.
Замечала? Анна, Анна, замечала?
Анна молчит, сжав губы. Глядит вперед потерянным взгля-дом.
Аглая (внезапно вся меняется. Очень мягкая, в пугливой ласке). Прости, я прервала твою ужасную повесть. Но не думай, что я не понимаю тебя. Я плачу. Я вся плачу. Мне ничего не нужно. Я все дала бы тебе. Оттого так откровенно говорю тебе о своей любви, о своем счастье, что знаю его незаслу-женным, значит, не своим. (Волнуется, всеми силами подавляя себя, — и не может. Вскакивает, загорается, с трудом произнося слова сначала, потом несясь безудерж-но.) Ах, я узнала сегодня от тебя твое одиночество и твою тоску, оно навсегда стало и моею тоскою! Легче мне было бы все дать тебе и одной нести одиночество и тоску. Зна-ешь, это была бы такая острая радость — все дать тебе. Ес-ли бы могла, чтобы мои дети были твоими, и мой муж тво-им, и чтобы ты любила их как своих, и чтоб смерти позади тебя не было, не было! Я вся, я вся далась бы тебе. Вот я! (Стоит перед Анной, вся вытянувшись. Указывает на свою грудь.) Если бы ты могла все взять из моего сердца и вынуть и взять себе все, чем оно живет, чем оно так бла-женно, так полно живет, так любовно, так жарко… вот, вот… (Задыхаясь, смолкает.)
Анна (соскользнула с сундука, отомкнула его замок, откинула крышку, потом также откинула крышку второго. Странным голосом, глухим и мгновениями вырывающим-ся). Гляди, Аглая, вот их маленькие колыбельки! Вот лодоч-ка — плетеная корзинка, вот ванна, где они хохотали в ра-дости и брызгались водою. Вот здесь — все их вещи, вот кукла, которую проели мыши. Но, видишь ли, я не сумела уберечь фланель и шерсть от моли. Все здесь полно моли… Да, конечно, их надо на чердак… или, лучше еще, пото-пить… Иначе моль съест твои вещи и вещи твоих детей. (Захлопывает тяжелые крышки сундуков, бросается на пол возле одного из них, обнимает его край и, зарыв голову в руки, разражается безумными рыданиями.)
Аглая стоит окаменелая, потом движется к плачущей и пугливо останавливается, беспомощно прижимая руки к лицу. Рыдания Анны смолкают, но все тело страшно потрясается.
Аглая (роняет руки. Ее губы тихо улыбаются. Она бессозна-тельно прижимает к ним палец, как бы в знак молчания. Идет к двери. Шепотом). Наконец, слезы! Так станет лег-че. (Тихо, легкая, выходит через двор в сад, едва заметно прихрамывая.)
Долгое молчание. Анна замерла все в том же положении. Изредка все тело встряхивается судорогой. Входит Алексей. Он останавливается в дверях. Лицо изможденное, темное. Глаза горят из глубины, большие, неподвижные. Линия твердо сложенных губ — жестка. Он внезапно сдвигается с места, идет быстрыми твердыми шагами через комнату. Подойдя к Анне, кладет жестко руку на ее плечо.
Анна (вскакивает одним прыжком на ноги, очень гибкая, очень молодая. Глядит несколько долгих мгновений, как бы в высшем изумлении и ужасе, на него. Протягивает вперед отстраняющие руки. Едва слышно, как бы вне со-знания). Брат!
Алексей (берет ее за руку и выводит на середину комнаты. Со строгою грустью и очень просто). Скажи — любовник.
Анна (поднимая руки, как бы в защиту. Быстро). Нет, нет! Я у Аглаи. Я бежала к Аглае! Зачем ты здесь?.. теперь здесь? Я думала, ты туда… один в Забытое… Аглая сюда придет! Аг-лая увидит тебя! Алексей, Аглая меня спасла…
Алексей (выслушав терпеливо, также строго и просто). Нам нет спасенья. Слова не помогут, и борьба не помо-жет. Все совершилось, и счастья нет. Неизбежность.
Анна (умоляя). Уйди. Уйди. Еще никто не знает. Аглая не сне-сет измены.
Алексей (не слушая ее, своим тихим неизбежным голосом). Ты напрасно вчера утром бежала из Забытого. Ты не мог-ла спастись к Аглае… Когда я взял тебя за руку там, в ваго-не, ты не могла мне отказать в этой ночи! (Вдруг задыха-ется. Тяжело.) Эта ночь была моею, Анна! Анна… все, что будет дальше после этого, — неизбежно!
Анна (умоляя). Отступи, Алексей! Эта ночь не может повто-риться.
Алексей (страстно и еще борясь с удушьем). Она повторит-ся, она будет повторяться до моей последней ночи.
Анна (печально). Тебе мало осталось ночей жизни.
Алексей (спокойно, справившись с удушьем). Ты это знаешь?
Анна. Я это вижу в твоих глазах.
Алексей (опускается на стул и притягивает ее к себе. Она поддается, бессильная отказать. Медленно и тихо). Ты думаешь, я боюсь смерти? Нет! Но я жаден до моих ночей. (Его голос крепнет.) Мне осталось мало ночей жизни, смерть придет раньше, чем насытится моя страсть к тебе. (Притягивает ее ближе.)
Анна (отрываясь). Аглая так прекрасна добротою. Я уже не та, что была в Забытом. Когда звала тебя.
Алексей. Ты звала? Я был три раза в Забытом в этот год… (За-думывается) В этот год. И все три раза ты молчала. Это было страшно!
Анна. Но теперь я знаю, что я звала тебя… из моей глубины…
Алексей. Это — страсть.
Анна. Я только потом понимаю себя. Но потом всегда уже по-здно!
Алексей (задумчиво). Ты была мертвая, когда я нашел тебя там, в Забытом, год тому назад. Это ты жизнь звала во мне…
Анна (ломает руки). Что делать? Что делать? Аглая сказала мне, что твоя верность — чудо, но чудо совершается. В чу-де — вся ее любовь. Она вся в своей любви. Без ее любви у нее ничего не останется. Надо, чтобы чудо совершилось. Нельзя обмануть такую веру.
Алексей (жестко). Вера уже обманута.
Анна (порывисто). Алексей, забудь эту ночь!
Алексей (тверже притягивает ее. Глядит вверх на нее, весь внезапно преображенный; глаза сияют, линия жестких губ смягчается). Я люблю тебя!
Анна (потрясенная). Я люблю тебя.
Алексей (в восторге). Ты была моею. Помнишь, помнишь?
Анна. Помню, помню!
Они молчат. Их губы дрожат, тяжелея. Целуются. Она откидывается.
Анна. В доме Аглаи!
Алексей (схватывает резко ее руку). Еще… Твои губы алые, твои губы жалкие… Зовут…
Анна (выпрямляется с отстраняющим жестом). Нет! Нет! Забудем, забудем! (Молит его, как ребенок.) Нельзя ли за-быть?
Аглая появляется у двери из сада. В ее руках длинные ветви сирени. Останавливается, покачнувшись; роняет несколько веток. Проходит еще несколько шагов; останавливается; глядит, как бы еще не понимая до конца.
Алексей (насмешливо). Ты, Анна, забвение. Мне не к чему за-бывать. Все сделалось.
Анна (все борясь с собою). Умоляю, Алексей, помоги мне. Ты спаси меня от себя. Не зови мою страсть… пусть все мол-чит, молчит там, в глубине. (Указывает на свою грудь.) Я полюбила Аглаю. (Плачет, как ребенок.) Спаси меня.
Алексей (сам себе). Между мною и Аглаей не будет лжи.
Аглая тесно прижимает ветви скрещенными руками к груди. Спешит неслышно чрез комнату к средней двери, прихрамывая, вся судо-рожно устремленная вперед.
Анна (в утомлении, без веры). Есть ложь святая.
Алексей (встает резко. Очень отчетливо, почти враждеб-но). Неправда. Перед святым нет лжи!
Аглая выходит, плотно прикрыв за собою дверь.
Алексей (внезапно успокоившись). Или ты думаешь — я толь-ко что теперь сознал это? (Берет ее руку. Печально.) Анна, брось эту борьбу. Она тебе не к лицу. Ты не способна на борьбу. Ты покоришься мне еще и еще — до конца. Моя любовь к Аглае слишком свята для лжи. Аглая в меня гля-дит и все знает без слов. После лжи — все другое. Между любящими нет лжи. Пусть Аглая погибнет, но мы не оск-верним Любви. Любовь наша останется. Ей — храм! Аглая это поймет. Аглая живет выше, дальше себя. Она сама еще не знает, как далеко она живет. Аглая все снесет высоко, и ничто не загрязнит в ней Любви; только лжи она не сне-сет — ложь загрязнит. Мы все должны нести. Все мы не свои. Анна, любовь тоже смерть, как рождение — смерть. Вся жизнь — смена смертей.
Анна (мало-помалу застывая в какой-то тихой и глубокой злобе, про себя). Через смерть — худшая, худшая… и снова жадная…
Алексей (отвернулся от нее. Потом ходит взад и вперед поперек комнаты со странною ритмическою правиль-ностью шагов. Говорит то глухо, то разгораясь, самому себе). И как она могла умереть — такая любовь? Да, смерть такой любви глубока, непробудна, как тусклое дно оке-ана. Я с детства искал цельного. Берег душу для единого. Встретил ее. Она искала того же с такою страстью, как ра-неная птица ищет тени и воды. Мы стали одним телом. Одною мыслью. Одним порывом. «Тесна любви единой грань земная»15. Грань земли была нам тесна. Мы вместе вырывались за нее. В какие мечты! Какая свобода! Вос-торги страсти так мешались с восторгами духа, что мы не знали, где кончается тело и его трепет и где святыня ог-ненных прозрений.
Анна стоит, вся вытянувшись; лицо строгое, как бы враждебное. Гла-за, большие, открыты неподвижным взглядом вперед. Ни один мускул не движется. Алексей останавливается перед нею.
(Внезапно весь смяг-ченный, с живою детскою наивностью.) Знаешь, Анна, я боялся… жизни. Я люблю вечные линии, неподвижные в закономерности своих движений, я люблю вечные числа, неизменные в неизбежности своих влияний. Но в жизни нет линий, нет числа. Все стирается стирая, все уродливо кривится и не выполняет себя, вечно себе изменяет, от себя отчуждается. В жизни вихрь непредвиденных, но роковых течений, где-то когда-то начавшихся; вихрь за-кружил судьбы людей, и люди бьются в уродстве роковой случайности, как мотыльки ночью между костров… (От-ходит от нее и говорит сам себе дальше.) Да… я урвал свою женщину, мы взвились одним порывом линии и числа выше вихря жизни. Девять лет!
Анна (с застылой горечью, очень медленно и внятно). Вы ос-тавили жизни только жалость!
Алексей (в своем восторге). Мы были как боги, мы были как боги!16 (Ходит быстрее.) Когда приходила ночь и над на-ми открывались вечные, строгие хороводы звезд, мы бы-ли как боги, мы были как боги!
Анна (медленно загораясь своей странною злобой. Отчетли-во). Видишь, жалость к жизни истощила твое тело. Ты худ! Ты черен! Видишь, восторг твоих вечных, строгих звезд горит в твоих глазах. Он пророчит мне твою смерть.
Алексей (внезапно потухая, усталою походкою подходит к ней, устало опирается о стул возле нее. Глядит на нее. Печально). Горел, Анна, горел. Я хотел принести этот вос-торг людям, научить их легко дышать в дымном вихре, освободить их в духе от тупых причин и неизбежных следствий. (Горько.) Я думал — дух все может: может лег-ко, стройно исполнить в безволии, в радостном единении с целым мироздания неизбежную сеть, заплетенную роком. Я думал — дух человека всемогущ, потому что он дух мироздания.
Анна (по-прежнему). Ты хотел открыть людям их величие, чтобы они гордо простили жизни ее малость и… ее смерт-ность.
Алексей (возвращаясь к прежней жаркой вере). Я хотел, что-бы люди из бесконечности своего величия умильно благо-словили бы бесконечность своей малости. Тогда вся жизнь была бы легка, все вожделения человеческой жизни умиль-ны и прощены и благословенны. Зная величие духа, как тепло скрыться в смирении малой искры одной человече-ской жизни, краткой, печальной и радостной, жадной к сладострастию и к отречению горящей!.. И слезы, и смех — все защищало бы нас, богов вселенной, от безграничности своего духа, и мы любили бы и слезы, и смех, и детские по-рывы к славе, и к сладострастию, и к обилию, и к пустыне, и к кресту. Мы, боги вочеловечившиеся, благословили бы человека и простили бы ему его смертность. Я нес людям тирс жизни, мое лицо было сожжено порывами духа в веч-ность звезд, но взгляд горел жалостью и верою. Я нес лю-дям расцветший тирс жизни17.
Анна. Но… ты сам хотел быть пророком и не жить. Ты и твоя Аглая, вы хотели быть одни…
Алексей (рыдая сухо, без слез). Анна, ты страшная женщина. Ты позвала меня. Кто ты? Ты смерть или жизнь? Не знаю. Но ты пьешь мою жизнь. Ты бросила меня в дымный вихрь. Мы с тобой, Анна, как мотыльки. Мы слабее детей. Мы под властью страсти, как мотыльки, таем в огне. Меня влечет к тебе. Это не любовь, может быть, потому, что я люблю Аглаю. Уже я отчужден от себя и от нее. Я не могу говорить ей, моей Аглае, словами того прежнего и чужо-го, который любил ее.
Анна (едва просыпаясь, с безумием радости в глазах и голо-се). Ты думал, что звезды спасут вас от дымного вихря жизни, где гармония линий изломана, и хоровод чисел — дикая пляска смерти, и страсти, и случая.
Алексей (внезапно, в страхе перед ней). Я сломился и уже сам не свой. Я твой, и мне нелегко кружиться с тобой в этом вихре. Я горю, мне мука гореть, я ненавижу себя, презираю.
Анна (такая же). У тебя дикий гнев на себя.
Алексей. Но страсть сильнее ненависти и презрения.
Анна (тише). Ты меня за жизнь ненавидишь!
Алексей (дико). Но желаю… (Окружает ее страстно рука-ми.) Желаю тебя.
Анна (сама не своя, все в той же радости). Ты изменил своей Аглае.
Алексей (жестко, отвернувшись от нее). Пусть. Это — не-поправимо. Пусть совершается неизбежное. (Вдруг весь к ней.) Иду за тобой. Разве я не боролся? Но, имея тебя или не имея, я уже не имел себя, и себя я больше не мог дать Аглае. Что делать?
Анна (как бы пугается в своем бреду). Алексей, твоя страсть убьет тебя.
Алексей (внезапно смягчаясь). Бедная, бедная, ты не винова-та, всегда не своя, всегда — не правда и всегда правдива. Беззащитнее всех нас против себя самой… (Он вдруг быс-тро слабеет, ищет воздуха, душно стонет, отступает назад и опирается о сундук, скользя книзу вдоль его края.)
Анна (приближается к нему. Как во сне, кидает руки вокруг его шеи, сама далеко закидывая голову. Шепчет слабо). Алексей, тебе земля мстит за звезды, — ты умрешь.
Алексей (как бы умирая, зовет последнею силою). Целуй, Анна. Один раз… Жизни…
Анна (все так же откинув голову, раскрыла губы. Вся как бы зовет, не двигаясь).
Алексей (надорванно, слабея еще). Жизни… Целуй…
Сверхмерным усилием достигает ее губ своими. Они сливаются безос-тановочным поцелуем. Анна отрывается, отскакивает от него на шаг, становится к нему спиною, еще раз прямая, замершая, но вся в муке прерванной страсти, с полуопущенными веками на глаза.
Алексей (приходя быстро к жизни). Вот, вот еще живу… Да, ты даешь мне жизнь… Когда я целую тебя, я вижу в себе твою глубину. Она страшная. (Он приближается к ней, окружа-ет ее сзади руками, шепчет ей прямо в ухо.) Ты страшная в страсти. Я не знал, что женщина такою может быть. Ты мертвая в страсти. Я должен все силы тебе отдавать, отдаю, и они растут. Откуда? Из самого родника моей жизни. Ты бледная в страсти, все тело без крови, и только губы… (Вы-нимает розу из ее волос.) — вот такие… (Целует розу дико, сминает, бросает.) — жадны, жадны, горят, зовут… Это без-дна. Я должен отдать тебе родник жизни. Ты воскресаешь вдруг и… Анна, дай мне еще ночь, еще, еще… нельзя лгать! Правды, правды надо. Пусть будет суд… света, света…
Бледнеет, отступает невольно от нее, опирается о сундук. Анна все стоит к нему спиной, бледная, вся вытянувшись, прикрыв наполовину глаза. Молчит.
Алексей. Анна, отдайся мне еще. Обещай. Скажи: да.
Анна молчит. Алексей еще слабея, вновь скользит к полу вдоль сундука.
(Спешно). Скажи мне: да, да.
Анна (не оборачиваясь, вся в скованной страсти. Сквозь зубы, скрежетом). Нет.
Алексей (находит сверхмерным напряжением силу, тол-кает руки, как бы в темноте невидящие, вперед и вто-рично весь придвигается к ней). Уйдем сейчас… Уйдем вместе, говорил Пущин… на юг… Там любить… Пусть так будет. Здесь мертвые… Погребут своих мертвецов18. (Ох-ватывает сзади, как бы ощупью, ее плечи. Его истощен-ное лицо рядом с ее лицом, застывшим в страсти. Его палящие глаза мучительно ищут, как жизни, ее глаз.) И я тоже… скоро… Ты не погребай меня… Пройдешь даль-ше… вечная в преходящем. Но мне нужно одно твое мгновение для моей вечности. (Шепчет последнею страстью.) Скажи да… Мне дурно, я не знаю, смерть ли это уже… скажи да… Если это и смерть, я и мертвый услы-шу, и ты еще раз моя! Скажи да, да…
Отрывается от нее, падает на пол; голова, слегка приподнятая, опира-ется о сундук, у того края, где рыдала Анна. Молчание.
Анна (долго без движения. Потом оборачивается. Вдруг вся сотрясается, тихо ступает к нему, как бы крадучись. Нагибается к его сердцу. Кричит дико ему в ухо). Да! Да!
Берег моря. Широкая полоса мелкого, бледно-желтого песку. Налево вдали загибается мыс. По ней силуэты вековых дубов. Ближе виден со-сновый лес. Сосны совсем вблизи заросли до песчаной полосы. У их предела большой дикий камень несколько заслоняет вид на море. Гус-той кустарник растет вокруг, старый пень торчит позади него. Напра-во тихая речка втекает в море. Ее устье густо поросло высоким трост-ником. Волны прибивают к берегу с ровным негромким плеском. Ве-череет. Свет солнца золотится тяжелее. Море лиловеет. Облака в высоте розовые; совсем на горизонте черные тучи с среброогненными краями.
Аглая, укутанная с головы до ног в длинную белую накидку, ходит быстро у самого прибоя. У края речного тростника поворачивает, как бы толчком, свои слегка прихрамывающие шаги. От хромоты кажется, что ей идти трудно, что она совершает нужное дело.
Аглая (после долгого молчания, раздельно, глубоко и отчет-ливо). Я — хочу — плакать.
Снова долгое молчание, плеск волн и прихрамывающие, трудовые, неустающие шаги.
Аглая (так же). Я — хочу — плакать! (У реки протягивает ей руки с мольбою.) Ты льешься, тебе хорошо, тихая! (Гром-ко, выкриком.) Я хочу плакать!
Голос Пущина (издалека). Аглая, Аглая!
Аглая (не слушает, отходит от реки, становится к морю и громко смеется). С ума сошла. (Мучительно.) Ой, больно! (Хватается за сердце.) Мне больно, мне больно здесь.
Слева выходит Пущин.
Пущин. Аглая, вот вы. Отчего не отвечаете?
Аглая (резко). Что вам?
Пущин (мягко). Аглая, Аглая. Как вам не стыдно? Зачем вы ме-ня отталкиваете? У вас нет друга вернее. Я только что вернулся от умирающей старухи матери. Пять дней вы были одна. Бедняжка!
Аглая (подходит к нему. Близко и в упор глядит на него. Бес-смысленно, сухо, быстро). Дайте мне слез. Я хочу плакать.
Пущин (спокойно глядя на море и горизонт, где тучи мед-ленно надвигаются). Вы будете плакать. Идет гроза.
Аглая (смеется коротким радостным низким смехом). Да, да. Я буду плакать. Мне будет легче. Мне бы только полегче. Немножко полегче. У меня здесь болит. (Прижимает руки к сердцу.) У меня очень здесь болит, Александр Федорович.
Пущин (спокойно). Это понятно. Ничего с этим пока не поде-лаешь. Но это пройдет.
Аглая (отойдя от него, как бы забывшись, доходит снова до тростника. Поворачивает назад. Еще на ходу, к себе са-мой, глубоко). Нет, это не пройдет.
Пущин (берет ее руку. Решительно и мягко). Аглая, пойдемте домой. Здесь сыро к вечеру, да и гроза близится.
Аглая (резко вырывает руку). Нет, нет, я здесь жду.
Пущин (подумав). Хорошо. Тогда сядемте здесь. Вот плоский камень.
Аглая (не глядя на него). Я хочу у воды.
Пущин. Он у самой воды. (Садится, притягивает ее за руку.) Маша сказала, вы ходите взад и вперед у моря пять дней.
Аглая. Я все ночи ходила.
Пущин. Это глупости, я и слышать этого не хочу. Ночью спят. (Смотрит ей настойчиво прямо в глаза. Медленно, вну-шительно.) Это глупости. Вы будете спать. (Молчит, по-том строго.) Маша, сказала, вы ничего не ели с тех пор.
Аглая (мертвенно). У меня в горле неудобно с тех пор. Я не могу глотать.
Пущин (спокойно, очень серьезно и все настойчиво глядя на нее). Ну, это образуется… спать и есть будете. Вот посидим здесь на камушке, как вы хотели, у воды, потом я вас свезу к себе в город, в свою комнату. Вам там постелят на моей кровати. Я сегодня ночую в клинике, ожидаются интерес-ные роды.
Аглая. Роды… Как глупо!
Пущин. Да… Аглая, глупо, может быть… больно во всяком случае.
Аглая. Нет, нет. Родиться больнее. На измену, на насмешку над глупым сердцем, на поругание… Я рожала. (Долго ду-мает, как бы вспоминая.) Теперь я не буду рожать… Я од-на… мне не от кого родить. Не от кого любовно любовную жизнь родить, на новую любовь. Вот песнь сердца, вот вечная песнь женского сердца. Но здесь в груди что-то рождается от одиночества… Это не та боль, это не та боль животной стихии, это боль человеческой стихии, боль измены, и песнь, человеческая песнь верности. А… а… а… зачем запело сердце песнь верности, зачем, зачем? Разве я просила сердце петь песнь верности?.. Я… я плакать хо-чу. Вы обещали. Где гроза? Лучше всякая мука, только не это. Я не могу дохнуть, я не могу! Вот, глубже не могу. Здесь теснит, здесь больно, больно. (Жалуется, как ребе-нок, стучит ногой по песку и отворачивается. Вдруг умоляя, быстро.) Александр Федорович, дайте морфию. Морфия и облаточку. Дайте, дайте, дайте. Дадите?
Пущин. Дам. Вот привезу домой и дам. Спать отлично будете и дышать станете легче. Это нервы все. Машу мы с собой возьмем в город. Хотите?
Аглая (резко). Нет, нет, нет! Никого. Я буду одна. (Молчит.) Александр Федорович, я у вас буду плакать. Много, много. Тогда перемена будет. Когда будут рыдания, я глубоко возьму вздох. А теперь не могу. Вот море, ветер, вот чайка кричит, а я не могу. Это тяжело… да, неприятно. Так у нее ее мальчики умерли — задохлись… (Очень тихий гром вдали. Черная туча медленно застилает горизонт.) Да я-то не умру. Я так долго буду мучиться. Ведь я не молода. Мне тридцать лет. От боли я поседею, и скоро будут морщины. А в такие немолодые годы женщины выносливы, вынос-ливы на боль.
Пущин. Видите, Аглая, как вы неразумны. Зачем загадывать вперед? Неужели не довольно этого дня, этого часа? Вы все о вечности. От этого и горе, от слишком больших тре-бований. Эх, вы, странные люди!
Аглая. Кто?
Пущин. Вы и Алексей.
Аглая. Я и… Алексей, Алексей, Алексей… (Вдруг просыпаясь, жадно.) Пущин, где Алексей? Пущин, вы знаете? Скажите, скажите!
Пущин (быстро). Что вы, Аглая! Я ничего не знаю. Меня поз-вали: Алексей был в обмороке. Я долго сомневался в его жизни. Да и теперь считаю, что это было начало конца. Они уехали так непонятно скоро, пока я возился с вашей дверью! Он проснулся слишком сильным, слишком безу-держным для жизни.
Аглая. Зачем, зачем? (Гневная.) Зачем вы ворвались ко мне? Он уехал, и вы ничего не знаете — куда. (Недоверчиво, уп-рямо.) Пущин, не знаете? Не знаете?
Пущин (ласково). Помните, как вы разрыдались там, у себя, когда я открыл наконец вашу дверь? (Теснит ее безжиз-ненные руки.) Аглая, те рыдания спасли вас от… ужасного. Теперь зачем не плакать попросту, зачем эти странные песни?
Аглая не отвечает. Долго молчит. Еще раскат грома. Бледная молния.
Аглая (певучим голосом). Как он любил меня! Как это было верно, прибежно, убедительно! Я говорила… да, я говори-ла ей, что это невероятно… что верность его невероятна! Но я неправду говорила. Это я со стыда так говорила, со стыда перед ней за свое счастье. Почему невероятна?
Пущин (грустно). Мы так созданы, Аглая.
Аглая (горячо и убедительно). Какой вздор: так созданы! Мы вот как созданы. Вот так — прижаться один к другому, вот так… (Прижимает что-то воображаемое скрещенными руками к груди.) От тоски и забот, от боли и немилой смерти — вот так прижаться… Одной грудью против злой жизни, и одной грудью вдыхать ее упоения, и плакать, и петь радость, и солнцу смеяться, и по морю дальше, даль-ше в милой лодочке, вместе, и по волнушкам, по бесчис-ленным волнушкам, так, в своей верной любовной лодоч-ке… Над нами небо и чайки, и впереди далекий берег, и все вокруг страшит, но мы вдвоем, мы прижались вдвоем — и разве страшно умереть вдвоем? Мы — двое, рождающие в себе и из себя все лучшее, все высшее. Милый, милый Пу-щин, зачем измена, почему не верная, не жаркая одна жизнь двоих? Нет, нет, люди не для измены созданы, люди созданы для верности!
Пущин (смотрит на нее несколько секунд любопытно, поч-ти насмешливо. Медленно, внятно, с отеческой лаской). Ваши часы всегда отстают, Аглая. Жизнь опередила их. Жизнь — правда; но сердце ищет обмана. Сердце всегда тесно и тускло. Маленькая правда сияет ослепительнее ве-ликолепнейшей лжи. Милая Аглая, не бойтесь света: стес-нившиеся зрачки привыкнут. Что ваша верность? Бед-ность нервной игры, вялость известных мозговых влече-ний. Что наши измены? При богатстве нервной жизни и равновесии в деятельности центров тех влечений, они — оздоровляющий кислород. При нервной жадности и на-рушенной гармонии центров — озон, сжигающий жизнь. (Быстро, страстно.) Ах, если бы раньше осмелились и ему, любовнику звезд, глаза открыли, — быть может, Алексей не погибал бы так неопытно, так… озонно! (Злобно.) Да, да, — если бы не звезды вашей углекислой верности!..
Аглая (пугливо). Алексей погибает, оттого что был верен?
Пущин (сердито). Алексей умирает оттого, что забыл стать над болотом с черпаком.
Аглая (тихо). Анна спасет его?
Пущин (смотрит на нее ласково и испытующе). А вы, Аглая, хотели бы, чтобы она спасла его?
Аглая (глухо).Да.
Пущин. К чему? Он к вам не вернется. Это было бы для нее.
Аглая содрогается и глядит в даль моря.
Ну, что же, вы все-таки хотели бы?
Аглая. Да. Я его люблю дальше этого.
Пущин (берет ее голову в обе руки, притягивает к себе и це-лует в волосы). Вы прекрасны, дитя мое.
Аглая (резко). Нет… вы не знаете. Нет. (Потом вскочив на но-ги, судорожно.) Я ненавижу Анну. Сто раз я убила бы Ан-ну… (Падает на песок, опираясь руками о камень, глядит вверх на Пущина. Глухо.) Пущин, я уже раз хотела убить Анну.
Пущин (с живым любопытством). Нет, Аглая! Что вы гово-рите? Как это?
Аглая (бредно). Пущин, она не спала в той белой узкой по-стельке, девической постельке… Там, возле белой постель-ки, стоял букет маков… A… а!.. Все равно, я приколола ей ма-ков в волосы, то есть — нет, хотела приколоть… Она от-толкнула мою руку и приколола их мне на грудь… Или — это я сама подняла их с полу и приколола… Это я умру, это я умру!
Пущин (сердито). Какой сказочный вздор вы городите!
Аглая (тихо). Сказочный? Нет. Это просто из бессознатель-ного. Там ключи жизни. (Вдруг дико.) Пущин, он обнима-ет ее, как меня? Пущин, у него те же руки? Тот же взгляд для нее? (Вскакивает.) Пущин, я их вижу. Вы не понимае-те. Это правда. Это отвратительно. Вы не можете понять, как я их вижу. (Ходит быстро взад и вперед, говорит оживленно, делает движения руками в ритм речи.) Вот пять дней, пять ночей я их вижу. Пять дней, пять ночей я не одна. (Кричит.) Я хочу быть одной. Но я не одна, отто-го не могу плакать. Вы можете понять эту муку? (Стонет тихо.) Я их слышу. Его голос душный в страсти. Пущин, я знаю этот голос — он был для меня. (Останавливается резко. Тихо, медленно.) Я с ума сойду. Я всю страсть хотела себе, всю, всю. Я была ему кристаллом: его луч во мне пре-ломлялся, через меня светил, собой играл во мне. И во множество играло наше исполненное единство. Все, все в нас — и мы довлели. Пущин, можно довлеть двоим? (Кри-чит дико.) Га… а… а… я убью Анну, она взяла мое!
Пущин (насмешливо). Ну, вот! А помните, вы еще сказали: у кого много, тот хочет отдать? (Смягчаясь.) Стыдитесь, Аг-лая. Вы не умеете прощать.
Молчат долго. Вечер настает мало-помалу. Гроза разыгрывается еще вдали. Пущин встает, приводит ее за руку, тихо сажает возле себя.
Аглая (продолжая свои мысли, певучим голосом). Еще немно-го… еще совсем немного, и умерли бы вместе.
Пущин. Опять!
Аглая. Еще совсем немного — и умерли бы вместе, и чудо со-вершилось бы, потому что это неправду я только что объ-ясняла вам про стыд за счастье перед Анной. То есть стыд за счастье был, но верность-то его все-таки казалась мне даром чудесным. Ах, всякий дар чудесен! Всякий дар — чудо, и только дар хорош. Только для дара стоит жить.
Пущин. Дитя мое, это опять песнь этого несмиренного сердца.
Аглая (не слушая). Вместе бы умерли.
Пущин. Вы долго переживете его, Аглая, и этот вечер пока-жется вам далеким- далеким.
Аглая (глухо). Никогда…
Пущин (тихо положив руку на ее голову). Жизнь — долга, Аглая…
Аглая. Я ненавижу жизнь.
Пущин. Нужно уметь жить.
Аглая (вяло). Как?
Пущин. Не мешать ей проявлять себя. Все рычания, вороча-нья животного в человеке не важны, пустяки. Полную свободу болоту! Вот на эту точку зрения станьте. Тогда все иначе осветится, и вы поймете, что есть иная верность и иная задача у человека.
Аглая (так же). Какая?
Пущин (загораясь). Верность мысли. Задача мысли.
Аглая (мертвенно). К чему?
Пущин. Для нахождения истины.
Аглая. Какой истины? Что истина?
Пущин. Всякая правда, всякая правда научная, добытая неустрашимостью и строгостью мысли, прыжком и удилами, есть победа, великая победа.
Аглая (печально). Над чем?
Пущин. Над загадкой вселенной. Я расскажу вам сказку. (Снова встает и, волнуясь, ходит взад и вперед, заки-нув слегка голову с свободными волнами волос.) Бог создал людей и сказал им, полуслепым: «Идите, мои бедные, ищи-те, спотыкайтесь, падайте, расшибайтесь и еще ищите, страдайте и, в полутемноте и в полуслепоте, пожирайте друг друга и червей дождевых»… И люди пошли и, споты-каясь и пожирая друг друга и червей, ищут тем полусле-пым светом мысли, и чудо совершается. (Весь го-рит, светлеет, снова молодой.) Проходят столетия, тыся-челетия, свет разгорается, ланцет мысли оттачивается, человек растет выше жизни, человек не боится повесить над колыбелью своего сына картину тощего волка и под-пись под вечно голодным «Нападай или беги», потому что зная, что в жизни человек человеку — волк, он сознал, что в белом свете мысли, в свете мозга, разума, человек чело-веку — брат. Брат, брат в свете мысли, брат, ищущий раз-гадки, куда и к чему идет вселенная. Вот, Аглая, одно уте-шение, одно спасение от скорби отступлений и смрада побед житейских. (Проводит рукой по лицу, как бы просыпаясь, потом протягивает обе руки к Аглае.) Сюда, Аглая, ко мне! Вот вам отцовские руки уже немолодого че-ловека, много опаленного жизнью и умудренного. Приди-те сюда. Я обойму вас, как брат. Аглая, не расставайтесь со мною. Слушайте, Аглая: мы с вами уйдем из болота; мы бросим все старое там, в Заречном. Вы продадите свое; у меня есть немного накопленных денег: хватит вам и де-тям года на три, четыре. Я все обдумал, Аглая, мой путь свободен — и вы со мною. Из-за вас я душил свою науку: я ведь был всегда с вами — вы это знаете. Теперь мы поедем в Париж. Сколько уже лет зовет меня мой старый това-рищ, Аглая, великий страдник мысли. Там новый путь, дав-но мне желанный, — там новая свобода вам и новая моло-дость, и там по-новому вы будете моим ассистентом… Учиться, мыслить, и потом — коллегами, вместе во всем коллегами, пока мне дана еще жизнь, мною страстно не-навидимая и высоко любимая! В поисках мысли — брать-ями, в лучшем, единственном бытии!.. Хотите, Аглая, ми-лая, хотите?
Аглая (ходит, прихрамывая, взад и вперед мимо говорящего. Молчит долго. Потом бормоча нараспев). Куда? Зачем? Куда? Зачем? Кто скажет? Что скажет мысль? Мысль глядит в свое окно. Я хочу в дверь и увидеть кругом, куда и откуда путь и какая цель. Но я в себе заключена, и из моей темни-цы, темной темницы двери нет… — окно, одно узко проре-занное окно. А… а… а… (Она кричит внезапно.) Чтобы вый-ти из своей темницы, надо разбить себя… (Останавлива-ется перед ним.) Нет, нет, нет. Я не хочу к вашему окну. Довольно из своего глядела и ничего не поняла. Ничего не поняла, и ранена, и страдаю. Ранена без вины. За что? за что? Болит здесь. Дышать нельзя… За что? За что? Когда мне одного было нужно… (Указывает на сосны слева по-зади.) Слышите? — стадо идет домой… сердце разымается… Слышите волны? Набегают, отбегают и снова набегают, и странные следы, милые следы их на песке — глядите — как тайные слова, обеты возвращения… Там чайку слыши-те? Вот жук, глядите, жук! Сюда, сюда!.. Он ударился о мою грудь! Слышали, он гудел и ударился, и упал. Бедный жук! Что вам говорит тишина и вечер, сумерки?.. и гроза там? Да, там гроза… Мне хочется петь, мне, правда, хочется петь старую, старую песнь! Песнь о верности, о простой и вер-ной любви.
Дождь вдали. Внезапно сильный, близкий раскат грома. Аглая чутко, напряженно слушает. Очень долгое молчание. Ливень мчится к берегу по седому морю.
Ливень идет. Море седое. Гроза, гроза. Глядите: все сле-зы, слезы, слезы. (Начинает, сильно вздымая грудь, полу-рыдать.) Я могу дышать. Это песнь о верности и простой любви. Я плачу. (Рыдает, поднимает руки к грозе, кри-чит.) Дай слез, дай слез!
Падает на песок, накидывая на себя с головою длинную белую на-кидку; тело потрясается рыданиями, она плачет обильно и легко.
Пущин (тянет ее вверх за плечи и кричит сквозь новый гром и ливень). Аглая, Аглая, домой! Ради Бога, что вы делаете? (Аглая все рыдает.) Бегу за Машей и вещами. Вы с ума со-шли… На ливне! (Убегает.)
Аглая медленно затихает, встает. Ее лицо преображено, слезы стру-ятся, она смеется плача, поднимает руки к дождю и к мокрому от слез лицу.
Аглая. Это от песни… да… мне легко, мне всегда будет легко. (Ходит быстро взад и вперед. Останавливается.) Я буду плакать всегда, всегда, и все об одном и том же: о простой и верной любви… (Глядит вдоль берега.) Вот он … идет… это Пущин. Хочу одна…
Бежит к соснам. Потом сворачивает и прячется за большим камнем, между кустами. С моря ее не видно. Тучи расходятся, но вечер не свет-леет. Сумерки гуще.
Ваня (выбегает слева на полосу песка. Останавливается рез-ко. Поворачивает голову к лесу и, как бы чутко принюхи-ваясь, втягивает воздух. Зарницы мгновениями освеща-ют его. Лицо прозрачно, как воск, белеется в сумерках. Тонкие нервные губы. Тонкий прямой нос с раздвинутыми ноздрями. Острый взгляд блестящих глаз. Невысок, но сложения очень соразмерного. Неожиданно глухим голосом). Аглаечка, Аглая! Не прячься. У меня глаза зорче, чем у твоего доктора. Аглаечка, где ты? Скорее — сюда!
Аглая медленно выходит из-за камня на песок.
Ваня (становясь близко против нее). Аглаечка, узнаешь?
Аглая (после долгого молчания, близко глядя на него). Да.
Ваня (в восторге). А я-то! Я-то! Я как охотничий пес. Обоня-ние острее всех чувств. Чутье. Я тебя ночью среди всех чу-тьем узнал бы. У тебя свой запах. Ты не переменила духи? Да, переменила. Сто раз! Нет, не сто, — один раз, когда му-жа переменила. Двенадцать лет! И духи новые! А узнал бы, узнал бы! Ты собой пахнешь, как прежде. Мой бутончик. Помнишь?
Аглая (тихо). Ваня, что тебе здесь нужно?
Ваня. Спрячь меня. Ты видишь, не могу дышать. Бежал, бе-жал… (Хохочет коротким, мучительным смешком.) Я бе-жал с того дня, как ты бросила… толкнула дальше. Дай от-дохнуть. Где пряталась? Я в любви отдохну. Немножко. Немножко.
Аглая (пугливо). Бедный Ваня!
Ваня (толкает ее нетерпеливо). Иди, иди. Твой доктор здесь шатается. Он меня ненавидит, как любил. Ха, ха! За дело. Не уступай, что самому любо.
Аглая (двигается полусознательно по направлению к кам-ню. Останавливается снова. Просто). Неужели тебе та-кая жизнь не надоела? Чего ты хочешь еще?
Ваня. Допить стакан. (Толкает ее.) Иди, иди. Прячь. Иди.
Аглая идет дальше, странно задумавшись.
Не бойся. Я тебя не обижу. Я — отдохнуть от огня… Уф… (Отряхивается, как собака из воды.) Аглая, я за вами де-вять лет следил.
Аглая (резко просыпаясь, оборачивается вся к нему). Ваня, ты знаешь, где он? Знаешь? Знаешь? Скажи! Ванечка!
Ваня (злобно). Очень нужно знать! Удрал Алешка — скатертью дорога! Я тут как тут на его месте. Ждал! Девять лет ждал! (Толкает ее.) Аглаечка, я тоже удрал!
Аглая (останавливаясь за камнем, молчит, потом вся погас-шая, безразлично). И ты женат?
Ваня (хохочет резко). Удрал, значит женат! Логика мне нравит-ся. Нет, только на тебе был женат. Эх, кабы от тебя одной удирать! Ты же сама меня бросила. Ну, здесь пряталась? Стоят оба за камнем.
Аглая (тихо). Ты запыхался.
Ваня. Кто бежал — запыхался.
Аглая (безучастно). От кого же ты убежал?
Ваня. От страсти.
Аглая (кротко). Я же сказала… от женщины.
Ваня (смеется). Страсть — не женщина. Страсть — мужчина. Женщина — любовь. Ты моя любовь. К тебе бежал. Как уз-нал, что Алеша фьють…
Аглая (тоскливо). Я ничего не понимаю.
Ваня. Сядем, поймешь.
Садятся. Она на пень. Он напротив, на землю.
Ваня. Здесь приютно у тебя… (Оглядывается) И защитно.
Аглая (присматривается к нему близко, в густеющих сумер-ках. Ласково). Как ты истончился, истлел весь.
Ваня (в восторге). А ты все такая же добрая! С тобой отдыха-ешь. Дышу. Давно не дышал… (Помолчав.) Истлел! Это хо-рошо сказала! Есть холодные страсти. Есть горящие. Я — горящая страсть. Я не скупец. Пользы не знаю. Всего себя на каждую даю. Себя жгу огня ради. Не веришь? Ну что другое, а не лгал никогда, сама знаешь. Ха, ха…
Аглая (еще осматривает его). Ты беден, Ваня.
Ваня (пренебрежительно). Вот пустяки! Я всегда богат, когда горю. А насчет денег… работать не плох. Чего не переде-лал, как бросил их науки! В жизнь, в жизнь вернулся! А те-перь я актер… А нужно мне немного. Не пью!
Аглая. Ты пил.
Ваня. А пьяным видела? (Ластящимся голосом.) Пьяным ви-дела, да не от вина. От тебя был пьян. Тобой. Помнишь? Дай ручку.
Аглая, как ребенок, прячет руки за спину.
Ваня (с упреком). Аглая, Аглая, не ты — верная. Ты не дашь от-дохнуть! Твоя жалость — не любовь. Жалость — не лю-бовь. У меня нет жалости. Я выпью стакан и разобью. Пусть и меня разобьют. А бедность — ничего. Я теперь вот в Гишпанию собираюсь… все бросил. Одну картину недавно видел. Здесь гишпанки настоящей не достанешь. А хороши. По-новому все встанет! Грязны. Свинцовой из-весткой вымазались — а хороши. Глаза — из угля алмаз! Злы, очень злы! На кровь любуются — не мигнут, при них ты живот себе распори, кишки, сердце вырви… им только судороги сладкие по спине забегают. Это значит — к страсти близко. Худы, а не сломишь. Гибки чертовские ба-бенки. Это — по-новому весь мир встанет…
Аглая (прерывая). Ты за деньгами? (Соображает.) У меня ма-ло. Все-таки дам.
Ваня. Благодарю. Добрая. От тебя не в том нуждаюсь. При-шлют. Одна красавица пришлет из Америки: танцовщи-ца. Вот женщина! Черт! Дьявол! Всему научила. Букет! Лю-била меня, студентика выгнанного, актерика бесштанно-го. Значит, и я не плох!
Сквозь сосны ударяют лучи месяца и яркою сетью освещают скалу и сидящих.
Аглая (внимательно рассматривая его). Ты странный, ты сам не свой! Лицо как маска и не одна. Много масок сме-няются. Такие тонкие морщинки их передвигают.
Ваня (со взрывом восторга). Вот это нравится. Сто масок. Сто тысяч масок, и все — не я, и все — я. Слови меня. Где я? Но я во всех. Это жизнь. (Внезапно резко смолкает.) Устал, Аг-лая. Протяни ножку.
Аглая обнимает колени руками и отрицательно качает головой.
Ваня. Что так?
Аглая (тихо). Отлюбила.
Ваня. Я только сапожок. (Подползает и целует башмак, сме-ется застенчиво, внезапно весь смиряясь. Глядит вверх на нее, сам на коленях перед ней.) Аглаечка, а я и раньше, когда мужем был, почти что только сапожок… Разве еще босую ножку. Помнишь, помнишь, как разул сапожок, то-же чулочек? Приложился. (Молчит.) Не смел, ты одна… Ты любовь… Не смел вожделеть. Так шесть месяцев, да? да? По-мнишь? Не лгу ведь. Сколько жили в браке? Всего семь месяцев? Да? А шесть месяцев из семи я, как Адамова голова, — знаешь, бабочка большая, Мертвая голова, — мне всегда так чудилось — у меня мертвая голова, — шесть месяцев кружил вокруг твоего пламени, — нет, своего, это я вокруг своей страсти кружил! Ты была мне моей страстью… Кру-жил, кружил… дикая пляска! Так земля округ солнца! И тя-нет к огню… сгореть, и… а… а… (Кричит, вскакивая на ноги.) Свалилась земля на солнце! Сгорела Адамова Голова в сво-ем костре!.. Целый месяц седьмой, помнишь, помнишь? Все кончилось! После того и побежал, побежал дальше, дальше… Страсть не стоит, страсть бежит, страсть запыха-лась. (Обрывает речь, едва дыша. Другим голосом.) Аглая, ты любишь моего сына?
Аглая (как бы просыпаясь, медленно). Сына? Какого? Моего? Твоего? Да, Ваня. Мы очень любим твоего сына.
Ваня (бешено). Спасибо и на том. Нет-с, не нуждаюсь. Как Алешка смеет моего сына любить? Ты как смела нашего сына Алешкой назвать? Как? (Рвет ее за плечо.)
Аглая. Я? Да, странно! Значит, он тогда прошел мимо меня и полюбил — только мы не знали. Так я и назвала. Я одна рожала твоего сына, одна, одна. Мы еще не были вдвоем тогда… еще не были вдвоем. Мы двое, двое…
Ваня (трясет ее). Кто? кто?
Аглая. Я и Алексей, я и Алексей, Алексей.
Ваня. Молчи. (Горько, весь съежившись, тяжело.) Я знал, что этого не может быть. (Помолчав, так же.) Не умею лю-бить. Все еще раз сначала.
Маша появляется слева, на песке; несет плед; идет до тростников; кличет.
Маша. Аглая Васильевна! Аглая Васильевна! (Возвращается. У леса снова.)Аглая Васильевна! Домой! Домой! Дети вернулись. Вера не ложится спать, вас дожидается. Аглая Васильевна! (Медленно скрывается в даль берега.)
Аглая (шепчет). Ваня, я домой не могу. Здесь ждать должна. Я не поняла ничего, еще ничего. (Причитает.) Дети! Вера, моя Вера! На что вам обломки матери? Подождите: я здесь боль свою пойму… Как встречу ваши строгие широкие глаза? Ваня, как отвечу ее строгому взгляду? Я не пойму еще, к чему мне дана была боль жизни… (Плачет.)
Ваня (долго глядит на нее сверху, опираясь о камень спиною. Месяц всплывает медленно над соснами. В тихом, мягком восхищении). Аглаечка, а ты еще красива… Не плачь боль-ше… испортишь глаза… Белая прядь в волосах!
Аглая бес-сознательно поднимает руку к голове.
А!.. и сама не зна-ла? Это недавно. Ничего, не бойся: это хорошо. Даже прекрасно в блестящих волосах. (Наклоняется над ней.) Пахнут как прежде! Да… Эта седая полоса, как твоя хромо-та. За сердце хватает. Твои губы умеют целовать. Полные. Только ты сама похудела. Ничего. И это острее хватает за сердце. (Внезапно испуганно.) Я, Аглаечка, этого именно боюсь… Этой остроты. (Робко.) Аглая, спаси меня — от ме-ня… Скажи, ты только просто скажи, любила ли когда-ни-будь, меня любила?
Аглая (медленно качает головой). Я его одного любила… сама не зная.
Ваня (глухо, убито). Он, всегда он. (Бешено.) Зачем тогда меня взяла?
Аглая (долго думает. С простою искренностью). Ты был смел… и силен. Я своей одной любви не знала.
Ваня (удивленно). Смел? Смел? Я? Я был перед тобой, как голу-бица, едва до ножки… тогда…
Аглая. Помнишь — в ледоход зайца между двумя льдинами защемило. Ты бросился туда в бешеную реку.
Ваня (злобно морщась). Он визжал, как ребенок… И ты шла… (Упавшим голосом.) Так ты вот за что…
Аглая (вся встряхнувшись). Ребенок, ребенок! Но ты не доб-рый, ты не смелый… я ошиблась. Смелые — добрые. Ваня, ты сам ребенка погубил… настоящего. Когда она убилась, я не могла тебя простить…
Ваня (как ужаленный, отскакивает от нее). Вздор все. (По-том снова надвигается на нее, хватает за плечи.) Молчи! Не понимаешь. Все равно не понимаешь. Что понимаешь? Это как туман. В тумане вихрь закружил, и бежишь на крас-ный свет. В тумане свет всегда красный… Тошнота от едко-сти и… ну, молчи же, молчи… все равно, головой вперед, как бык (Хватает голову руками.) Вот и все. (Стонет.) Зачем толкнула? Дремал. Думал ты — любовь. (Бросается весь к ней, в мольбе.) Скажи: ну не любишь — ну хоть жалеешь?
Аглая утвердительно наклоняет голову.
Ваня (вдруг в новом бешенстве). Нет, нет, не надо. Жалость — не любовь… Мертвая!.. Аглая — лунатик! — видишь свой сон. Не видишь жизни. Жизнь рождена не любовью. Страсть и смерть родили жизнь. Лунатик! Ты тужишь по нем. Ну, понимаю. Пройдет время. Время — смерть, и вос-кресение тоже. Время — бег без Отдыха. (Вбирает глубо-ко дух. Утирает лоб от пота. Устало.) Бег без отдыха! Ну, ну! (Торопит ее.) Что же ты намерена предпринять?
Аглая (недоумевая, слабо). Предпринять?
Ваня. Ну да. Забудешь ведь Алешку. Не одной же оставаться. Придет другой — возьмешь другого. Возьмешь? Отчего не меня? (Молчит, потом отчаянно.) Все кончено. Не отдох-ну. Если бы любила… Но ты и тогда не любила. (Передраз-нивает ее.) Смелость! Сила! А я в ногах у твоего доктора ва-лялся. Тебя вымаливал, думал — ты спасешь, спасешь. (Вдруг рыдает без слез. Потом хохочет и со злобой сквозь смех.) Эй, Аглаечка, сведи в хуторок! Вот ночь пришла — сведи в хуторок! Разожжем пепел. Эй, пепел хладный разо-греем! Пепел Алешкин. Я все дни буду лежать под твоей кроватью. Как пес после охоты. Мой бег ночью. Мой бег — страсть. (Кричит.) Я к тебе горю. Не горел давеча. Теперь горю. Эй, иди за мной! Любить научу. Весь мир по-новому встанет. Эй, беги, беги… (Как сломленный, бросается к ее ногам. Молчит.) Аглая, положи руку мне на голову! Руку на голову.
Аглая, как бы застывая, молчит.
Аглая, я всем свя-тым прошу: руку положи на голову. Ты прости. Ты прости мне, ну… все прости… вот что назвала изменами…
Аглая (не выходя из сна). Измены? Пусть не измены. Пусть разлуки. (Оживает как бы для нового сна.) Ты что гово-ришь, Ваня? Какие слова?.. Не говори! (Болезненно.) Не говори! Ой, погоди, Ваня, ой, помолчи! Вот оно подхо-дит, это отчаянье, несносная боль! (Прижимает руки к груди.) Зачем сердце привязывается? Зачем — когда за-кон жизни — разлука? Я не могу. Хочу верности, не могу разлуки… Бедные люди, покорившиеся разлуке! Пущин велел покоряться… Бедные, бедные, они так страдали, что покорились. Покорились, бедняжки, потому что от-мерло у них сердце. Отмерло — да и все. Нельзя простить разлуке. Все с изъяном, кто простили разлуке. Анна ска-зала. Не цельные, отмерли. Бедные, бедные. Они стали тише и грубее и любят утешать. Но они не добры. Это я в себе чувствую и потому не покорюсь. (Вскидывает к не-му руки.) Ваня, ты слышал в детстве, может, и раньше, старую песенку про верную любовь? Кто знает — где, когда? Люди забыли ее напев. Откуда она зародилась? (Молчит. Потом напевает.)
Жил царь в далекой Фуле,
Он верен был по гроб.
Ваня (в бешенстве). Не было царя в Туле. Врут поэты. Врут, врут.
Аглая, затихшая, тихо стирает слезы; напевает еще.
'Аглая'. Смежил он тихо вежды,
И больше не пил он19.
Ваня (по-прежнему). Твой царь пить не умел. (Глядит на нее, плачущую, долго, молча. Потом роняет голову к ней на колени. Все тело ровно вздрагивает.)
Она проводит, как бы во сне, ру-кой по его волосам. Молчание.
(Подымает голову к ней.) Благодарю. Не плакал… Еще с тех пор, как… тогда дома, на нашей постели никого не на-шел. Тогда плакал… яду тогда выпил… после не плакал и от-равиться не успевал. (Прячет снова голову на ее коленях.) Еще, еще, так… гладь… мир по-новому становится.
Она гладит его волосы.
(Долго молчит, потом громко, ясно, сначала не подымая еще головы.) Аглая, я до тебя был чист. В своем кольце огонь калился. Страшно было ему брызнуть первым, жадным языком. (Подымает к ней ис-пуганное лицо.) Пожар, пожар вихрем закрутил. Это ты, Аглая, меня в страсть пустила! Ты мой бутончик!
Аглая (качает головой все издалека). Уж расцвела, уж увядаю.
Ваня (жарко). Не мной увядаешь. Я едва смел прикоснуться. Алешка прикоснулся. Алешка и бросил! Алешка — измен-ник — не я. (Встает; ходит взад и вперед, волнуясь.) Я, ты пойми, я и вправду, быть может, двенадцать лет тебя одну ждал. Я… ты поверь, я, может, и через всех их — тебя одну желал! (Останавливается перед нею.) Аглая! (Таинст-венно и тепло.) Аглаечка, а я ведь именно увядающие ро-зы люблю. А? (Нюхает воздух.) Запах даже чуется. Зна-ешь, сожаленьем пахнут и… зовут.
Аглая. Как на гробах… вянущие розы.
Ваня. И на пирах, и в пляске.
Аглая. И под ногами… на пиру.
Ваня (останавливается в восторге). Да, да, дави их розы! Много роз! Дави… страсть идет, в землю вдавливай, из земли еще будут розы, еще молодые расцветут, много роз. (Обрывает себя, глядит на нее молча долго, говорит раз-думчиво.) Такие, как ты, хорошо умеют любить. А? Это я тебя пустил… в страсть пустил. А теперь ты увядаешь. Я люблю под последние пары. Такие не скупятся, это — мо-лодые скупятся. У молодых жизнь впереди. Холодны. Си-лы берегут. А вы… вы… вам каждая минута — последняя, вы все той минуте расточите, все, все… (Тянет к ней руки.)
Аглая (неподвижная, как бы просыпаясь). Ваня, ты бы в мона-стырь пошел.
Ваня (сотрясаясь, как от удара, еще молчит. Потом опуска-ется на пень, рядом с ней. Почти беспомощно). Что ты, что ты? я?.. (Хохочет резко.) Ха, ха. Я больше бульвары люблю. В Париже была? Нет, конечно. И что ты нашла в этом человеке? Жизнь в мешок зашили. Ты бы села на больших бульварах, под платаны, на лавочку, да глядела бы, как прогуливаются, под платанами с опаленными ли-стьями, тысячи, тысячи разноликих — и тысячи мчатся разноликих по асфальту жаркому. Парит духами и потом. Пестро и до того неостановочно, до того, понимаешь, быстро сменяется, что все в одно сольется, кружение в го-лове произойдет, не поймешь больше ничего, только с места рванешься и ну — в ту толпу бежать, хватаешь миг за мигом, так себя в пыль и пар расточаешь, пьешь жизнь, день исполняешь в грязной ночной тьме, как под прелой периной, что душит и жмет, и не слышишь духа, слы-шишь огонь, пьешь жизнь, огонь пьешь, миг свой пьешь, и каждый — твой миг, весь твой, как глоток вина, проли-вается в глотку, а пролилось — и еще надо, сейчас, скорее, за другим тянешься. Что твой монастырь? — райская оби-тель, поля Елисейские20, под кущами, без вожделения… Вот воздаяние — этот бег за глотком в новые жажды.
Аглая (вся в боли). Любовь! Моя любовь! Моя любовь!
Ваня (то ходит, то останавливается, злой, дрожит, гово-рит хрипло, спешно). Времени мало. Все к гробам спе-шим. Кому пораньше, кому попозже в яму… Ну — тут не то ты толкнешь, не то тебя в нее толкнут. Оно неважно, кого первого. Кто себя не жалел, тот другим не должен. Я века швырялся, так, в вихре, миллионы веков, и все не пристал, все за тем же глотком — неутоляющим — тянусь. Так буду до конца всех веков. Я… я как мир, он во мне весь, и с каж-дым глотком, и только для меня. Он — я сам… оттого его так и понимаю… И тебя научу… Я… я так себе уж положил, сам себя, значит, таковым положил, еще как мир рождал-ся. Я… я… нет, я не могу любить… ни отдохнуть с тобой. Я… я сам страсть, — сама Страсть. Зову Смерть. Оттого жесток, не жалею. Со Смертью я сделаю жизнь. Вот как пони-маю свою душу.
Аглая (охватив колени, раскачивается в беспокойной муке взад и вперед и стонет). Моя любовь! Моя душа! где моя душа?
Ваня (хохочет). Где? Скажу. Хочешь? (Останавливается над нею.) Она разно где бывает, душа. Волк ее в брюхе полага-ет: лезет в овчарню, когда душу голод стиснет, и колья, и рогатины мужицкие не страшны. Пустынник — в райском растворении, для него жажду и солнце терпит. А я… я — в сладострастии… Им тело изжег, через него я такое понял — высокое! Да-с, Аглаечка! Весь мир, всю жизнь прозрел, иг-ру всю, трагедию, трагикомедию мировую, значит. Остро-ту мысли получил. Нет, чутья, не мысли. В одном восторге, что стиснет все существо, ты, значит, со всей природой вместе. И каждый раз по-новому, от нового восторга по-новому — на весь мир глянешь! Вот оно самое главное-то, что каждый раз по-новому, потому что нет никакого тако-го одного мира. (Вырывается из глухого звука голоса и, за-бывшись, кричит громко.) Сто миров, сто тысяч! Сто тысяч страстей, сто тысяч масок, и все — одно… и жизнь коротка… Беги, беги! (Вдруг опускается на землю, за камень, шепо-том.) Ишь, кричу. Там твой доктор вернулся. Вот по берегу ползает, тебя выглядывает.
Пущин с ярким фонарем на высокой палке бредет по берегу. Маша с пледом в руках за ним. Его походка старческая, весь он понурый. У ка-мышей останавливается, потом идет вдоль их края, освещая их, и зовет в ночь.
Пущин. Аглая! Аглая! (Вдруг останавливается, вскрикивает глухо. Нагнувшись, подымает белую накидку Аглаи. К Маше.) Гляди, гляди! Ее накидка. Вода не глубока. Аглая! Господи, Аглая!
Маша (шепотом). Владычица Небесная! Избави, Боже! (Плачет.)
Пущин (бродит по реке, освещая воду, ощупывая дно, бормо-чет). Где ты? Милая, дорогая! Нет, нет, вода не глубока, ни здесь, ни в море. Не добежать до глубины. Хромает. Аглая! Аглая! (Бредет к соснам по направлению к камню.)
Аглая (бредно). Ваня, Ванечка, спаси. Он с собой возьмет, в свою тюрьму. Спаси, спаси!
Ваня быстро оглядывает камень снизу вверх, потом решается. Ловко карабкается на гладкую крутизну.
(Вся в нетерпеливом страхе.) Спаси! спрячь меня! Я должна здесь ждать. Дождусь. Все пойму. Спаси! В душе дверь раскрывается. Погоди… Боль пойму. (Мечется.)
Ваня (весь перегибается сверху, тянет к ней руки). Полезай. Жёлоб есть. Ха, ха, Доктор, найди. Мне дал! Я храню.
Исче-зают оба в расщелине, наверху камня.
Ванин голос. Уголь-ки, угольки скрипят! Здесь молодцы костер жгли. Ловко!
Молчание.
Пущин (обходит ближние сосны, приближается к камню. Между старческими рыданиями, глухо). Милая, бедная! Я один! На кого покинула! Где найду силы? (Ищет, беспомощ-но освещая фонарем кусты. С твердою печалью.) Не знает себя до конца человек, что снести может один и что сверх силы. Аглая! Аглая! (Вдруг снова сотрясается рыданием. Кричит хрипло, бессмысленно.) Ваня! Го! го! Ваня! Сын!
Маша (подбегает в ужасе, хватает его руки). Александр Федо-рович, что вы кричите? Кого? Не бойтесь, Александр Федо-рович, миленький! (Бормочет торопливо.) Не замайтесь вконец. (С упреком.) И за кем это вы давеча бегали? Лучше бы сразу за Аглаей Васильевной вернулись. Вот и нашли бы.
Пущин. Я за Ваней бегал. За сыном бегал. Отец — готов. Хны-чет, как баба!
Маша. И никого-то не было под окном. Вам давеча привиде-лось. Все дубки на мысу зря изыскали. И на что он вам, сын-то?
Пущин. Убить хочу. (Хрипло.) Аглая! Аглая! Родимая!
Маша (решившись). Слушайте. Она в город уехала!
Пущин (роняет фонарь. Фонарь гаснет. Шепчет блаженно). Ты думаешь! Ты видела?
Маша (смеясь ласково). Ну вот! Видела бы, не были бы здесь. Я просто теперь вспомнила: Аглая Васильевна пять дней не спит и не ест и много раз говорила: вот в город поеду, мне Александр Федорович даст облаточку, а то здесь дышать не могу, это от сосен! Она все забывала, что вы-то у матуш-ки, далеко. Все про город толковала.
Скрываются, торопясь, вдоль берега. Последние слова замирают вдали.
Аглая (выпрямляется наверху камня. Тихо и спешно, с отст-раняющим жестом). Ты ничего не проси, Ваня. Я больна. Я очень, очень больна. Я загадкой больна. Вот погоди, пой-му. Вот все, все пойму. Всю боль. Всю любовь. Любовь и ее боль — моя загадка… Ты будь милостив.
Ваня (становится рядом с ней. Строго, близко глядя на нее). Аглаечка, ты будешь одна. Годы, годы — одна. Возьми меня.
Аглая тихо плачет, закрывая лицо рукой.
Ваня (бережно). Ну ладно. Ты моя святыня. Ты одна — моя свя-тыня. Сядь. (Кричит.) Эй, сядем наверху горы! Эй, сами будем два костра! (Садится рядом.) Слышишь — под но-гами скрипят старые угли. Эй, калитесь, новые!
Аглая (тихо). Кались, боль моей любви!
Ваня (с внезапной злобой). Аглая, а ты к доктору так и не ходи. Звал тебя?
Аглая не слушает.
Звал, а? Скажи. Он тебя любил? Знала, а?
Аглая (медленно, как бы просыпаясь). Он мне отец теперь.
Ваня (смеется беззвучно, весь сотрясаясь). Знаем святых отцов. Никто не желает быть честным. Правды нужно — уже будет сила… (Тихо прибавляет.) Он и меня звал… Тобою покупал. Тебя мне сам отдал. Ха, ха! Я бы не отдал. Он меня для мыс-ли звал на всю жизнь работать. Чтобы я, ничего не пугаясь, в смысл и законы погружался. (Злобно.) Что мысль! Дейст-вие раньше мысли! Жизнь за собой мысль волочит! (Обры-вает речь. С тихим убеждением.) А ты, Аглая, не мятежься. Моя сызначала. Ты мне нужна. Не веришь? А я знаю. Страсть не ошибается. Любовь ошибается. Страсть — зверь. Зверь безгрешен чутьем. (В глубоком восторге.) Свой миг у страс-ти есть, — «безбрежный свой, свой неизбежный»21, — родя-щий миг. (Срываясь, совсем тихо.) Я… Ну что лгать? Я не от-дохнул с тобой. Я — загорелся. Слушай ты вот что, ты, как загадку свою… вот здесь, на камне-то, у моря, разгадаешь, так и возьми меня. (Жарко.) Я тебя, моя Аглаечка, новым ми-рам научу и новой верности. Смеешься? Или даже не слуша-ешь. Ты свое думаешь. А я — верный. Правда. Всем верный. А через всех, может быть, тебе. Я каждую помню, кто десять минут, кто пять, кто три минуты мне дала. А я помню. Все минутки в одну вечную сплетаю… вот мой труд до кроваво-го пота! (Думает долго, вдруг тихо, глубоко.) Ты-то, Аглаеч-ка, может быть, и есть моя дороженька! Пустыня жажды! Каждой-то, каждой, что и мимоходом где встретилась, — в глазок, так, под веко заглянул и свою узнал, свою нужную, свою неизбежную. Вот страсть мужчины. Всех помнить для вечности и для вечности всем изменять. А у женщины, Агла-ечка, по-иному страсть! Женщине смен не нужно. Женщина все смены зараз в одной минуте имеет. Ты забудь своего Алешку, ну, закрой глаза, освободись, хоть на разок любовь свою за борт, вот голос там его… глаза, губы что ли, все там, за борт тоже! Страсть одну возьми. Вот накатила она — и все ты забыла в ней. Все, что женщина в мире. И все обняла в ней, все, что — мужчина в мире. Мир приняла — и, про-снувшись от нее, того не узнала, кто был тебе мужем. Мир тебе был мужем! А муж мировым рогоносцем! (Хохочет.) И каждый-то из нас мировой рогоносец! Ну, мировым рого-носцем быть, оно будто уж и не обидно!..
Аглая (вдруг просыпаясь как бы из сна, вскакивает и делает беспомощное движение вперед, вниз. Пугливо). Ваня, ме-сяц! Гляди до чего ярко! Ваня, мне тебя очень жалко. Тебя Пущин грозился убить. Слышал? Я, Ваня, здесь как не в се-бе. Вот и не подумала раньше. (Мечется.) Уйди, уйди.
Ваня (глядит на нее безотрывочно. Спокойно). Ты очень кра-сива. У тебя на лбу бороздка странная, и в углах губ на-пряжение такое… Страдание похоже на страсть. (Мучи-тельно.) Тебя такою не видел.
Сухие ветви хрустят в соснах близко. Аглая, в диком страхе, срыва-ется со скалы. Снизу протягивает руки к Ване.
(Не двигаясь.) Трусиха. А как легка, что козочка! Ловко! А тень-то какая от тебя вбок падает. От месяца тени длин-ные, строгие, без жалости, словно себя знают.
Аглая (шепчет, озираясь). Спасайся, спасайся.
Ваня (лениво улыбаясь). Ну, вот вздор! Что там! Устал. Ты меня не хочешь. Устал, вот и все. (Лениво встает.) Разве что в твою тень прилечь! Пойди, сядь, где сидела, там внизу.
Аглая не движется и все тянет к нему руки.
(Строго.) Сядь, где сидела, на свет. Сойду.
Аглая покорно садится на свой пень.
(Слезает устало со скалы, ложится в ее тень.) Так… Ло-жусь, чтобы тень твою иметь, потому что ты меня не хо-чешь.
Аглая протягивает руку в траву, срывает цветок. Нюхает, как во сне.
(Волнуется, широко раздувая ноздри.) Аглая, что пахнет? Что это? Аглая, Аглая, что у тебя в руке?
Аглая. Ночная фиалка. Здесь росла.
Ваня. Дай, дай. (Раздраженно.) Не могу этот запах! Не знаешь ли, отчего цветы пахнут? Отчего эта — ночью? Голову кружит запах. Не понимаю, чего хочу. Цветок, это — горница, убранная для любви. Ха, ха! Кто так уберет храмину для брачного ложа? Гляди, в каждой распричудливой чашечке ждет она. Над нею золотая пыль. Какая жадность! Зачем! Запах, Аглаечка, зачем запах?
Аглая. Ваня, тебе не жалко было бросать их всех?
Ваня (хохочет). Кого, жадные фиалки?.. Ха, ха! А ты не броси-ла меня? На все, на голод без утоления. Ты, моя любовь! Моя любовь не бросила меня на голую страсть? Я бросаю сегодня, меня бросили вчера… Ха, ха… (Внезапно, со страшным напряжением.) Страсть жестока, Аглая. В страсти стискиваются зубы и сверкают ночные глаза. Страсть разрушает и вызывает встречную искру ненавис-ти. Страсть голая и выбрасывает любовь за борт, хочет одна быть, хочет убить и сама умирает…
Аглая (стонет). Молчи, мне больно. Не хочу слов… не пони-маю… Только некоторые.
Ваня. Запахи — как страсть. Фиалка пахнет жестоко. Если на-дышаться — умрешь. Она ядом запаха зовет бабочек урод-ливых, пыльных, мягких, ночных… Запахи — яды. (Нюха-ет безумно вокруг, раздувая ноздри.) Дай платок. (Мучи-тельно.) Дай! Это он тоже пахнет… волосы… фиалки, все! Ничего не знаю. Слушай, это ее дух… Все египетские ночи раскрыла! Сто раз умер бы за полчаса во ста пытках. Да я и умирал сто раз! Ничего даже не помню. (Как в бреду, зовет слабым голосом.) Аглаечка, мир весь передо мной вскры-вался. От меня ничего не оставалось, — даже не слабость, прямо смерть… в могиле… и все во мне… (Переворачивает-ся на спину.) Слышишь, иглы в черных соснах трутся, зве-нят?.. Все — живо, тянется, тянется… Всего хочу — и… слад-ко не мочь. (Вытягивается, подымает вверх устало и счастливо руки.) Я растаял, как пена в воде. Слышишь, близко камень к камню тянется… (Глядит вверх большими глазами.) Я за месяцем вижу дальше свет и глубину, глубо-ко, глубоко, глубоко… Слышишь, все тихо, а поет… (Пугли-во в сторону.) Аглая, Аглая, не смейся. Звезды пахнут в не-бе. Небо без дна… синее до жадности, — жадно, жадно, жадно синее… Тону в нем и еще хочу, глубже хочу еще, и еще вверх, — дна корням нет, я сквозь землю пророс глу-боко в бездну неба… Во всех вышинах смерть… Там чудови-ща небес. (Вскакивает; внезапно криком.) Я с ума схожу… не понимаешь? Это она научила. Вот что значит — жечь тело. Прочь жизнь, на что жизнь. Всю стоит бросить, всю вот так, для такой одной минуты! Пусть лопают чудовища! Эй, ко мне, ты, любовь, иди учиться у страсти!
Охватывает Аглаю обеими руками, еще раз падая к ее ногам.
Аглая (высвобождаясь). Подожди, подожди. Я не твоя. Я толь-ко себя слышу, себя вижу. Моя любовь зажгла мне душу. Должна ее понять, чтобы она живила. Жизнь, жизнь! Где моя жизнь?
Ваня (становится перед нею. Раздвигает широко руки по обе стороны от себя. Медленно, негромко). Страсть и смерть на чашках весов. Одна кличет другую. По линии равновесия скачет жизнь.
Аглая (отходит от него. Уныло). Откуда? куда? откуда? куда? (Опирается спиною о ствол высокой сосны, вся в узкой полосе месяца, делает слепой жест мимо Вани.) Я слепа. Моя любовь в плену. Как пленной снести пленную лю-бовь? (Кричит.) Алексей, ты бросил меня на загадку. Ты, помощник. (Рыдает глухо.) Разрешитель!
Ваня (в глухой злобе). Твоя любовь сковала себе свой круг; вот почему ты слепа. Ты не видишь. (Страстно.) Ты не ви-дишь меня. Я не в круге! Вот почему ты провела мимо ме-ня руками. (Роняет голову.) Аглаечка, я все расточил! Я был щедр! Пусто здесь. (Указывая на грудь.) Пустыня! Не к тебе ли шел? И одинок!
Аглая (в своем бреду не слыша его). Моя любовь всю страсть хо-тела себе. Моя любовь учила меня давать любимому его блаженство. Отчуждала меня от него, от себя, чтобы в мни-мой мгновенной вражде бросить меня к его груди в стыде и жадности, — и я была пантерой его страсти… Или гнула меня, покорную его воле, и я плакала, жалкая раба его же-ланий, — блаженная, блаженная… (Плачет, вся сотрясаясь от счастья.) Моя любовь всю страсть хотела себе.
Ваня (хватает ее грубо за плечо). Это я научил тебя такой страсти. Я — твой. Ты не его.
Аглая (не замечая боли сжатого плеча. Все улыбаясь бла-женно). Мы были давно, давно, да, девять лет тому назад, у озера. Оно казалось нам без дна и до краев полным. В его зеркале мы видели небо и горы, и облака, и омытые дере-вья, и траву с ее цветами. И я была одинока, покинута с твоим бедным сыном. Он сказал мне: «Аглая, моя любовь к тебе — то озеро. В ней небо и горы, и облака, и деревья, и трава отлогих берегов». В нашей любви, Ваня, стал весь мир — и мы довлели.
Ваня (вне себя, тряся ее за плечо). Аглая, Аглая, в твоей любви весь мир. Но для меня в твоей любви нет места. Твоя любовь — железное кольцо. Твоя любовь — мертвое зеркало, не жи-вая вода. Я пить хочу…
Аглая тихо стонет под его нажатьем Он хватает ее за другое плечо. Трясет, обезумев.
Один глоток, один, последний, как первый, — твоей любви!
Пущин появляется слева на песке. Пройдя несколько шагов, останав-ливается. Прислушивается, втыкает фонарь в песок и бежит вокруг кам-ня к борющимся. Ваня отпускает Аглаю и исчезает в лесу. Аг-лая стоит, высоко дыша.
Пущин (в ужасе). Кто это был?
Аглая (с трудом). Вор, вор!
Пущин. Напугал вас? Думал — у вас деньги?
Аглая (с внезапным звонким хохотом). Вор не ворует денег!
Пущин (в ужасе слушает ее смех и слова, берет ее руки. Глу-хим голосом, глядя ей близко в глаза). Аглая, успокойтесь, придите в себя. Вы живы! (Его голос прорывается в яркую радость.) Аглая, как я вас искал!.. Скажите просто, что случилось? Кто этот человек?
Аглая (таинственно). Он минуточки ворует, минуточки.
Пущин (тянет ее. Решительно). Пойдемте, Аглая.
Аглая (покорясь бессознательно. Веселым голосом, почти на-певая). Из минуточек плетет вечность. Для вечности из-меняет минуточкам.
Пущин (в отчаянии). Аглая, Аглая, где вы прятались? С вами худшее случилось. Дитя мое, Бога ради, придите в себя! (Тянет ее за собой.)
Она поддается.
Аглая (вдруг резко останавливается. Хрипло). Куда?
Пущин. Домой, домой. Потом в город — ко мне… Дам морфия.
Тянет ее еще несколько шагов вперед.
Аглая (еще останавливаясь). Мой дом дальше. (Сердито.) Ваш дом с окном. Не хочу. Я, Пущин, мыслью не умею. Я болью пойму. Во мне такая боль… ах, вы не понимаете та-кого страдания!
Стонет.
Пущин (громко, в суетливом отчаянии). Дети, Аглая, детки… Они были в лесу. Они давно вернулись. Где мать? Дети, Аглая!
Аглая (быстро, певуче). Детки мои, вы вернулись из лесу. До-ма матери нет. Мать на берегу. Мать ждет. Подождите детки и вы. Мать придет. (Строго.) Дети любят ясную мать. Чтобы сквозь светилась мать. Вот мать!
Пущин бережно охватил ее стан и почти несет ее, ослабшую. Она плачет.
Аглая (уже совсем на берегу, близ воды, где горит воткнутый в песок фонарь. Кричит дико). Спасите меня! Он целует ее. Спасите! Он ужасно, ужасно целует ее. Хочет мир по-новому. (Вырывает руки и ими машет перед лицом, как бы прогоняя видение.) Возьмите прочь, возьмите прочь! Он умирает с ней. В страсти сладко умирать. Прочь! Я ви-деть не хочу. Он — мой. В смерти мой! Хочу ослепнуть!
Пущин останавливается.
(Просыпаясь, тихо.) Пущин, вы знаете, где он? О Боже, никто не знает, где он!
Рыдает.
Пущин (ласково). Оставьте его. Пусть страсть остужается о страсть. Вы любили. Довольно. Пойдемте со мной.
Аглая (приветливо). Нет, нет, здесь моя мука будет плясать для моей любви.
Пущин (сухо рыдая). Она безнадежна!
Влечет ее изо всех сил.
Аглая (кричит дико). Ваня! Ваня!
Пущин (выпускает ее мгновенно. Опускает руку в карман и вынимает револьвер. Глухо). Так вот кто вор. Его и видел под окном. (Громко ей.) Вор, вор — он украл вас у меня, и себя — у себя. (Дрожащим голосом.) Довольно издевок.
Ваня мчится из лесу прямо на Пущина. Останавливается почти вплотную перед ним, против дула.
Ваня. Рука дрожит, доктор! Не выстрелишь!
Пущин роняет револьвер.
Аглая (без памяти, бросается ему на шею. Откинув лицо, жалобно). Милый, милый, пожалейте его. Он бежит, за-пыхался, ищет смены, зовет разлуку. Перед ним смерть — и он не знает, не знал, никогда не поймет, зачем была да-на жизнь, — откуда? зачем? куда?
Ваня (тихо отодвигая ее). Уйди, Аглая. Там сядь. Качаешься. Отдохни. (К Пущину.) Старик, где ты нового огня в фо-нарь добыл? (Смеется.) Старик, зачем рука дрожала? (Спокойно.) Я устал.
Пущин (закрыл на мгновение лицо рукою, потом внезапно схватывая Ваню за плечи). Ты был сын, больше сына. Я тебя любил до преступления. Всю свою бедную жизнь хо-тел тебе передать. Что ты сделал с жизнью? Вся жизнь бы-ла открыта тебе тогда. Что ты сделал с мыслью? Чему ты отдал жизнь?
Ваня (горько). Моя мысль бросила меня на голую страсть.
Пущин (в отчаянии). Я тебе дал Аглаю.
Ваня. Моя любовь бросила меня на голую страсть.
Аглая, усталая, садится на песок, опирает локти о колени, прячет лицо в руках.
Пущин (обнимает Ваню, сухо рыдая). Я одинок. Куда ты идешь?
Ваня (очень мягкий, ведет его к плоскому камню у воды). Са-дись, старик. Скажу. Лучше поймешь, откуда пришел, чем куда иду. Слышишь запах? (Мучительно нюхает воздух.) Это чем несет с моря? Рыбой, солью, гнилой морской тра-вой. Кто этого призыва не понимает, отец, — тот за штатом у жизни. Сильный запах. Страшный. Толкает. Толкает. Нуж-ный запах! Слушай, отец. На рынке такие женщины… Меня одна научила, куда идти. А куда научила — туда пошел — оттуда пришел. (Смеется неожиданно своим мучитель-ным коротким смешком. Лицо, озаренное красноватым светом фонаря, передергивается, как маска, в муке сме-ха.) На конке раз ехал. Лица не запомнил. Было ли? Все рав-но. Так себе — здоровое. Глаза плавали в синеватых белках, студенистые, мутные, сосущие. Рот большой, голодный, гу-бы вывернуты… Нельзя глядеть — и толкает. На лбу душном, еще помню, сальные завитки темные в шпилечках прижа-ты… На бал завилась, к вечеру. Белье на рынок везла прода-вать. Еще утро было. Рукава задрала бессовестно на локтях. Нельзя глядеть на ядреные руки…22 Вся бесстыдная — и нужная, оттого уверенность в ней есть и… невинность! Ну, вот туман, в тумане красный свет мигнул — и… прыжок бы-ка! (Вдруг весь сотрясается.) Ага, здесь родники! Ничем не брезгует для жизни ни душа, ни тело! Бесстыдство радует-ся, пляшет дико, надменно, и это — сила и святость. Эй! (Дико.) Сюда, Смерть, — жизнь рождением кишит, рожде-ние чрезмерно! Эй, Аглая, дорогою ценою куплена жизнь для твоей любви, для всех корчей и мук твоего сердца! Для судорог твоей мысли, доктор! Эй, стоит ли покупка цены? Я устал. Я иду куда?.. Иду к хедиву…23 ха, ха, ха!
Пущин (долго слушает, закрыв лицо руками. Потом отнима-ет руки. Глядит прямо на Ваню. Его лицо принимает спо-койный вид глубокой, непоправимой печали. Голос тверд и тих). Довольно, Ваня. Я понял. Видишь ли, все вы играете в жизнь, как дети, — вы, любящие и сладострастные. Слова любви наивны! И слова страсти наивны. Хочу! Желаю! Что же дальше? И жесты ваши в часы ваших любвей похожи на жесты детей в игре, ласке и борьбе. Детская жадность! Дет-ская зависть к другому! Видишь ли? (Он тихо встает. Под-ходит к Ване) Дети не умеют жить. Ушибаются слишком больно, барахтаясь в игре, и жадны не по желудкам. До-вольно. (Он загорается немного.) Человечество вами пла-тит красную дань жизни за право избранникам глядеть в мир со своих вершин, из своей тишины. (Горько.) Через те-бя, Ваня, я много понял. Понял, что мыслью не уврачевать ваше безумие — себя укусившее, и гармонию не ввести в рев остервенелых буйволов. Отойти надо. Болотное отродие для моего черпака! (Громко.) Ты не сын мой, иди. Иди. Мое презрение тебе — обманувшему. (Отворачивается. Подходит нетвердою походкою к Аглае. Наклонившись над нею, с дрожью напряжения в голосе, громко.) Аглая, ты мне одна осталась. Я очень одинок. Пойдем, Аглая! (Трога-ет ее за плечо.) Слушай, уйдем в жизнь мысли, с умильной скромностью и со святой верой в свой белый свет… Всякой правде благодарные… Тебе одно нужно, Аглая, — выздоро-веть. Я исцелю тебя. Я — врач. (Кладет руку ей на голову. Умоляет.) Проснись, проснись. Уйдем. Жизнь — несбывающийся сон! Жизнь — болото, где тина дна близка!
Аглая (не отнимая рук от лица, как во сне, из боли). Жизнь — боль несносная, разлука, забвение! Чего просить мне у те-бя, Жизнь, мой медленный палач?
Пущин (низко нагнувшись над ней, ласково пытается отнять ее руки от лица). Безболезненности, Аглая. Бедное дитя, в вашей жизни только боль сильна! Проси, чтобы твое сердце ненасытное, задремав, приняло отдых от боли за счастье!
Аглая (роняет руки). Нет, нет. Жизнь, мой медленный палач, накаляй звенья муки, терзай темное сердце! (Встает.) Пускай кровь течет, пускай безразличие зовет к отдыху. Моя любовь — моя жизнь.
Пущин (прерывает ее). Ты несешь муку своей любви… Путь страдания перед тобой. К чему?
Аглая. Моя любовь любит мои терзания, боится дна, ненави-дит покой.
Пущин (печально, любовно, как ребенку). Остановись, Аглая! Куда ты несешь свой порыв? Что ты знаешь?
Аглая (глядя на него невидящими глазами). Я несу через муку мой порыв. (Проводит рукой по лицу, ощупывая его.) Лю-бовь ослепила мои глаза.
Пущин. Открой, открой глаза, без жадности ставь свои цели. Маленькие правды верной мысли откроют единую вели-кую Истину, и будет свет слепым.
Аглая (не слушая его). Слепота моя, я благословляю тебя!
Пущин (рыдает). Бедная, бедная дочь!
Аглая. Муки мои, я вас благословляю!
Пущин (хватая ее руку). Чему ты доверилась — мареву в пус-тыне?
Аглая. По ее лиловым пескам зарделся огненный путь моих страданий.
Пущин. Не вступай в огонь страданий.
Аглая. Я благословляю огненный путь моих страданий. Несу порыв моей Любви — Тебе — Ты, Неизвестный!
Пущин. Безумие. Кто? Кто?
Аглая. Ты Зажигатель Порывов!
Пущин. Ты веришь? Ты веришь?
Аглая. Я молчу. В молчании ни да, ни нет. В молчании все воз-можно. Молчание — моя вера! В горящем молчании моя Вера. Моя любовь распята. Здесь распятие моей любви.
Ваня (хватает ее другую руку). Сестра, пойдем.
Пущин (защитно). Куда?
Ваня. На корабль, к Алексею.
Аглая (покачнувшись на ногах, молчит, потом очень тихо из полноты). Ты сведешь меня к Алексею! Ты все-таки знаешь?..
Ваня (захлебываясь от внезапного восторга). Знаю ли? Я — твой пес. Я был гадок, теперь пришел я в себя. Твой пес те-бе верен.
Аглая в безумии тянет его руку и бежит с ним.
Пущин (догоняет и останавливает Ваню). Ты-то, ты куда?
Ваня (хохочет). Я к хедиву на службу… Одену себе бусы на жирную шею, буду стеречь у хедива красоту… без вожде-ления. По-новому мир встанет. Бегу, бегу.
Вырывает руку.
Аглая (останавливается. Бежит к Пущину, бросает ему ру-ки на плечи). Пущин, к детям! Идите к детям. Вы хотели меня ждать с Алексеем. Ждите меня с Алексеем. Нас и нашу новую любовь! К детям, вы — отец и мать! Видите, я в себе! Я не была в себе. Я выздоровела, и снова в себе!
Пущин стоит, не смея шевельнуться под ее руками, низко нагнув го-лову.
Аглая (возвращается к Ване, обнимает его за шею. Откинув голову, страстно). Ваня, ты меня желал, через всех меня?
Ваня (задыхаясь). Да. Теперь я знаю, что тебя ждал двенадцать лет.
Аглая (грустно, все глядя ему в глаза). Ваня, — я бедна! Ваня, приехала Анна. Когда? когда? не знаю. Тогда мои часы от-ставали. Она была бедна и мертва. Я сказала ей: Анна, вот моя грудь и все, чем так блистательно, так незаслуженно и избыточно она дышит. Возьми, Анна, все мое, чтобы оно стало твоим, чтобы ничего мне не осталось! И я ста-ла нищею, как была она. Что нищей тебе дать? Хочешь, я дам тебе мою боль, залог моей новой любви? Моя боль — мой избыток. И вот еще тебе моя гаснущая красота. Бери меня! А… а… а… Еще никто не давал тебе такого подарка… На корабль! (Откидывается от него. Бежит. Еще оста-навливается, вся дрожащая.) Ваня, Ваня, поздно! Ваня, не поспеем! Ваня, корабль ушел!
Ваня (громко, задыхаясь, торопясь). Я был там, я видел их. Следил. Алешка еще раз околелым лежал. Сегодня утром проснулся, га… а… живуч и… бешен! Га… а… Сам — сюда, к тебе… примчался я, пес… Завтра в ночь корабль уходит… га… а… а… на корабль!
Оба (бегут). На корабль! На корабль!
Исчезают.
Пущин (глядит им долго вслед. Громко, твердо). Идите, мои бедные, ищите, спотыкайтесь, падайте, страдайте, сле-пые, и в слепоте пожирайте друг друга и дождевых чер-вей. (Молчит долго. Закрыв лицо рукою, глухо.) Отрече-ние, отречение — вот твой гимн, моя мысль!
Идет к своему фонарю. Берет его в руку, тихо движется по песку, вдоль воды, вслед за беглецами.
Безлунная звездная ночь. Часть кормовой палубы большого корабля. В глубине сцены видна дуга борта. Влево — очертания большой мачты. Вправо — два входа в рубку. Первый вход завешен, второй открыт на трап. Фонари прикреплены кое-где. Аглая всходит с лестницы на палубу. Ваня за нею. Несет корзину в одной руке, фонарик в другой. Аглая в черном дорожном платье, с сумочкой у кушака. Ваня в кожаной курточке и фуражке.
Ваня. Аглаечка, здесь. Вот канаты… (Ставит корзину и фо-нарь близ круга канатов.) Смолой пахнет… едко… (Нюха-ет жадно. Начинает вынимать из корзины бутылки и ставить их на палубу.) Палуба у них чище стола убрана. Здесь — пир. Садись. (Садится на канаты рядом. Ваня еще наклоняется к корзине.) И еды припас. Ешь, Аглаеч-ка, ешь.
Аглая. Я не хочу есть.
Ваня. Ты не ела два дня… с тех пор как мы с тобой… ни до ко-рабля, ни на корабле. Ты так умрешь… Ты так умрешь. Ешь.
Аглая (кротко). Видишь, я, наверное, скоро буду есть. Потер-пи. Пока только не могу еще. Здесь в горле сдавливает.
Ваня. Ты умрешь… ты… (Злобно.) Ты нарочно!
Аглая. Нет, нет, я не могу нарочно. Я должна жить дольше на-сильно, потому что я — он. Это как бы он будет жить дольше во мне… до конца… до положенного конца.
Ваня. Все он!.. (Злобно.) Аглая, моя страсть не ревновала! Моя любовь ревнует. (Сдерживает себя.) Ну, дальше! Ну, к луч-шему!
Аглая (сама с собой). «Вейся прозрачнее, пламень души»24.
Ваня. Будь наша, ну, будь ничья… Так. Только… (мрачно), он ведь и не умрет вовсе, Аглаечка, я его вчера вечером под-глядел, как мы с тобой на корабль взобрались, да ты схо-ронилась в нашей каютке. Таким огнищем из его глаз па-лило, даром что сегодня в ночь снова дохлым сковыр-нулся! Проснется!.. Это ты, Аглая, умрешь! Это он тебя своими звездами заворожил. Ты, ты, моя Аглаечка, от него умрешь! (Кричит от боли.) А… а… ненавистный! (Пьет жадно; потом резко.) Аглаечка! ну а вину тоже в горле отказ? (Наливает вино.) Пей, пей… Аглаечка, куда ты ме-ня ведешь дальше? Отчего не даешь отдохнуть в своей любви?
Аглая. Я уже не та, что была, когда ты просил… когда я тебе да-ла свою любовь… Моя любовь уходит, уходит дальше.
Ваня. Дальше тебя?
Аглая (как бы про себя). Дальше, дальше… чтобы не было же-лезного кольца для двоих, чтобы не было мертвого зерка-ла для мира, чтобы… (Слабеет и указывает на грудь.) Все здесь горит… (Еще слабеет.) Снести трудно.
Молчит, без сил продолжать, закрывает глаза.
Ваня (в суетливом испуге). Видишь — умрешь. (Подносит к ее сжатым губам стакан.) Пей, пей.
Аглая (приходит в себя усильем и отстраняет стакан. С уп-реком). Ваня, теперь скоро утро.
Ваня. Что же? Выпьем за новое утро!
Аглая улыбается радостно и пьет до дна.
Ваня (целует ее пальцы, держащие бокал). Я целую свое ко-лечко. Ты надела мое колечко вчера в нашей каютке. Ты не снимешь больше моего кольца!
Яша вбегает, щеки пышат лихорадкой, глаза горят.
Яша. Вы здесь, Аглая? Я вас искал. Я с вечера вас искал.
Ваня (презрительно). Двоюродный братец по кузине соску-чился. Вы бы, Яшенька, лучше легкие поберегли. Чего бе-гаете?
Яша. Ах, это мне все равно, легкие! Вы же говорили, что не скупы. Дайте и мне около… Аглая! (Смотрит на Аглаю.) Позвольте мне на пол возле сесть?
Аглая (ласково). Садитесь, Яша.
Яша. Аглая, вы… белая роза! (Испуганно.) Простите, я свято… Вы святыня.
Ваня (приподымает фонарь, подносит близко к лицу Аглаи. В восхищении). Ты так будешь увядать? Это красиво.
Яша (в восторге). Вы красивы!
Ваня (все близко вглядывается в ее неподвижное лицо, осве-щая его фонарем). Ты бледна так, что бледность светится. Глаза стали слишком большие, как Алешкины! Гляди-ка! от света не мигают! Ты окаменелая и тоже… дрожит что-то в тебе глубоко… Это от полноты каменеешь снаружи. Эй, Аглая, берегись, слишком много в тебе! Эй, снесешь ли? Пей же! Пей!
Яша. Пейте! Когда пьешь, не страшно.
Аглая пьет, улыбаясь.
Ваня (резко ставит на пол фонарь. Яше, презрительно). Тру-сите! (Тычет его в грудь.) Здесь ненадолго. (К Аглае.) Аг-лая, еще!
Льет вино во все три стакана.
Яша (к Аглае). Я благословляю свою болезнь. Через нее я на корабле, и… эта встреча! Я видел вас, когда мне было де-вять лет, но вы через все эти вторые девять прошли впе-реди меня. В вас вся жизнь моей души.
Аглая (ему в выливающейся ласке). Бедный, милый мальчик! Ты горел. Но это лучше, не правда ли? Это главное! Не для этого ли мы рождаемся? И если поймем, — то не страшно умирать… даже… рано! Ах, как ты мне дорог!
Яша (захлебываясь). Да, да! Счастье умереть, если видел вас и понял через вас…
Ваня. Безумец! Он пьян без вина.
Яша. А вы? а вы?
Ваня. Я всегда был пьян, но теперь отрезвился через мою лю-бовь.
Аглая (в той же ласке). Ваня, милый, бедный! (Бросается ему на шею.)
Ваня. Пей, пей! тебе нужны силы! В тебе огонь без дыма. Этот жжет всех огней сильнее. Эй, сгоришь, не снесешь разгорения!
Яша. Ах, счастье сгореть от своей любви! истаять! (Пьет.)
Аглая (глядит сияющим взглядом вдаль). Скоро! Скоро! (Встает.) Ваня, пойдем!
Ваня (пугливо). Куда? (Удерживает ее руку.)
Аглая (взволнованно). Я слышу волны. Трутся о корабль. Ваня, милые волны! Ваня, дай руку: голова кружится.
Ваня. Ты со мной до рассвета.
Аглая (торопливо). Да, да, конечно, до рассвета. Я так сказала вчера.
Ваня. Когда мое колечко надела.
Аглая (следуя за своей мыслью). Он должен проснуться на рассвете. Он спит теперь. Он глубоко, глубоко спит. Я разбужу его на рассвете… к жизни. (Движется нетерпе-ливо вперед.) Ваня, мне душно. Пойдем на нос. Воздух на носу резче.
Идут медленно вдоль рубки. Аглая сильно опирается о его руку, прихрамывает. Говорит с детской доверчивостью. Слова еще доносятся с невидимой зри-телям части палубы и понемногу теряются.
Мне бы только силу свою всю найти, чтобы ее повидать… я, ви-дишь, не могу против нее идти. Не хочу воровать ее ми-нуточки! Она сама мне даст мое. Мне бы только, видишь, всю свою силу найти. Мне только, видишь, ей сказать: «Анна, дай мне ему улыбнуться, ему, еще сонному». Еще сонную душу мне, видишь, встретить улыбкой, одной по-следней улыбкой любви, — это на рассвете, конечно, — и… он не один тогда будет в смерти… Видишь, я про рас-свет…
Яша несколько мгновений глядит им вслед, потом делает усилие встать и с коротким криком падает навзничь. Верхняя часть туловища скрыта между двумя кругами канатов. Ольга подымается на палубу. На ней серебристое свободное пла-тье с разрезными широкими рукавами. За нею, грузно торопясь, Матюша.
Ольга (тянущимся звучным голосом). Какое легкое мгнове-нье! Утро чувствуется, и ночь не ушла.
Она движется легко, ритмическими неспешными шагами, несет голову несколько назад, как бы в легкой истоме.
Матюша. Брр… воздуха! Душно в каютах. Ольга, ложитесь здесь. (Несет ей соломенное морское кресло, длинное, с далеко откинутой спинкой.) Дождемся солнца.
Ольга (красиво ложится, вытянув ноги и опершись о ло-коть). Когда встает солнце — шум начинается: в воздухе тогда, как удары лучей. Какую нужно тогда силу, чтобы найти свою тишину!
Матюша (еще пыхтя и суетясь, приносит себе низкую длин-ную скамеечку, ставит ее к изголовью кресла. Садится. Роняет голову, раздвигает безнадежным, странным же-стом руки). Все кончено, Ольга. Больше не могу.
Ольга (легко). Опять!
Матюша. Да, да, опять — и навсегда. Ольга, уйдем от итальян-цев. Уйдем. С вашим голосом вы наберете собственную труппу. Вот вам мой бас! (Привстает и, кланяясь, вновь разводит руками, делая жест приношения.) И душу, и те-ло!.. Вы — муза. Царица. Раб!..
Ольга. Вы шумны, уродливы с вашими напыщенными объяс-нениями. Вы мне нравились больше, когда кипели с ва-шей Танечкой, — большое животное… доброе…
Матюша резко подымается с места и глядит на нее сверху, зло-бясь.
Смелое… нервное… Впрочем, вы все мне отврати-тельны с вашими зверскими ласками…
Матюша (резко отходит от нее, долго молча оглядывает ее. Тихо, как бы про себя). Как вы прекрасны! Как вы пре-красны! На вас глядя, понимаешь, что красота — холод-на. (Громко, страстно.) Ольга! (Приближается, хвата-ет ее руку.) Я вас люблю. Один час, один поцелуй!.. Я вас люблю особою страстью. (Декламирует.) Так лед, встре-чая лед, нераздельно срастается. Моя страсть — лед. Я — поэт. Мне, как и вам, люди с их возней, изменами, звер-ской страстью, болезнями — совсем все равно — мразь копошится. Вижу жизнь с высоты: отблески, отсветы… Поэму писал: «Облако». Я — облако!25
Ольга (смеясь). Вы? Вы — оперный певец! У вас потрясающий бас. На сцене вы великолепны.
Матюша (присаживается близко к ней). Ольга, когда я на сцене рядом с вами, я так дрожу, что не могу петь. Скажи-те же, скажите, ледяная страсть моей высшей души, как мне взойти на свою холодную высоту?
Ольга. У вас есть добрый ослик. Просите его помочь.
Матюша (бешено). Нет, нет! Это нет! Ее не смейте оскорб-лять! Я зарезал вам свою голубку. Невелика моя голубка, да велика ее любовь. (Плачет.) Она меня пожалела, как я ее.
Всхлипывает, как злой ребенок, наклоняясь над ней.
Ольга (бешено). Вы с ума сошли с вашими сценами. У вас ни-когда нет платка. Ваши гадкие слезы падают на мое пла-тье… Уйдите прочь!
Матюша (грустно). Ольга, и вы плакали в вашей жизни!
Ольга. Я? Я никогда не плакала. Мне ненавистны слезы. Слу-шайте, я хочу видеть Александру. Где Александра? Вы на меня наводите тоску. Как вам не стыдно?..
Яша, просыпаясь, с трудом приподымает голову.
Вы опозорили себя, вот, вот, чужой человек, он слы-шал.
Матюша (бешено трясет Яшу за плечо). Вы подслушивали! Бесстыдный… Да я вас знаю… вчера…
Яша (слабо). Я не подслушивал, я умирал. Когда вы ушли на нос, со мной случился обморок… (Зовет.) Аглая!..
Матюша. В крови! Мои руки… (Подносит руки к фонарю.) Да, кровь. Да кто вы?
Яша (приподнимаясь). А… Вы не Ваня! Простите: я думал, они вернулись. Простите: это кровь из моего горла. Верно, от-того и обморок Я — чахоточный.
Матюша (в ужасе). Ольга, слышите! (К Яше.) Вы мальчик. Бед-ный! Я не могу этого видеть. Вы страдаете? Что мне сде-лать?
Яша. Вот, вот стакан… мое вино. Дайте мне.
Матюша подает стакан.
(Пьет.) Теперь возьмите остаток. Смойте кровь с рук Скорей, скорей! Может быть, чахотка при-липчива.
Матюша (расплескивает вино дрожащими руками). Ольга, Ольга, вы женщина, помогите ему!
Ольга (не двигаясь). Да, чахотка прилипчива.
Матюша (зовет громко). Таня, Таня! (Суетится.)
Ольга. Да успокойтесь, чахотка неизлечима. Ничем не помо-жете, самарянин!26
Яша. Успокойтесь: мне ничего не нужно. Мне очень хорошо. Я слышу, идет Аглая. Ах, знаете, умереть хорошо!
Ваня и Аглая приближаются.
Матюша (радостно). А вот они, вчерашние земляки. На этом чужом корабле скверно… скверно. (К Ване.) Помогите вот ему.
Ваня (к Яше, холодно). Что с вами?
Яша. Ничего, все прошло. Налейте мне вина. (К Матюше.) Вы-пьем, страх пройдет. Аглая, сядьте возле.
Ваня (мрачно). За юбку прицепились. Скончаться боитесь.
Все садятся.
Матюша. У вас пир?
Ваня. У нас пир во время чумы.
Ольга (резко). Мы едем на восток. Зачем говорить черные слова? Что у вас там, Матюша?
Матюша. Шампанское. (Откупоривает бутылку, поспешно наливает ей.)
Ольга. Надеюсь — сухое. Сладость тяжелит вино.
Яша. Аглая, что вы видели там?
Ваня. Мы были на носу. Корабль чудесно режет волны.
Аглая. Брызги загораются. Там в воде большие звезды вспы-хивают и тухнут в глубине.
Яша (в восторге). Фосфор! Море огня! Корабль едет по пла-менному пути.
Ваня (бормочет). Это для вас освещение приготовлено.
Аглая. Что ты говоришь, Ваня?
Яша. Что вы хотите сказать?
Ваня. Аглая, спаси меня от моей земли.
Аглая. Милые цветики красных маков в полях, прозрачные лепестки белых анемонов, весной, весной!
Ваня наклоняется к ее ногам и целует их.
Ольга (капризно). Где Александра?
Матюша (сердито). Спит, конечно.
Ольга. Идите вниз. Позовите Александру.
Матюша (упрямо хныча). Я не хочу. Вы ее слишком любите.
Ольга. Вы с Таней привыкли хныкать. Вы, верно, думаете — вы дитя; так всякий неудавшийся поэт про себя думает. Что-то между гением и дитятею. Плоско. Мне нужна Алек-сандра. Приведите ее, или я уйду сама к ней.
Матюша бежит к лестнице, обиженно бормоча себе под нос.
Этот человек себя с детства вообразил поэтом, но ему пришлось идти в певцы.
Аглая. Ах, он такой добрый и… неповинный!
Ольга (насмешливо). Как большое животное.
Яша. Он милосердный.
Ольга (так же). О, слишком! Дон Кихот итальянских певи-чек! Вот и его Танечка жертва была чья-то. Теперь уж его жертвой стала! А от неповинности он тоже, как Дон Ки-хот, в драку лезет… с импрезариями итальянскими. И пьет, когда не стерпит обиды. Только он сам стыдится Дон Ки-хота в себе. (Договаривает мечтательно.) Хочет казать-ся далеким…
Ваня (в шумливом порыве). Я, Аглаечка, желал бы далеким быть — от корабля далеким. Землю, землю желал бы, да четыре крепких стены, да ты, Аглаечка, вот — мой мир!
Аглая. Не нужно четырех стен! Каждый — всем. Раскрой грудь любви! Легче, легче. Вырастут крылья!
Ольга (смеется холодно). На вас смотреть забавно! Вот и на Матюшу занятно было… раньше, когда кипел… Сама-то я и от огня, и от животного подальше. (Очень серьезно в сво-ей легкой мечтательности.) Я гляжу из чужбины, сама далекая, далекая…
Матюша (грузно врывается с лестницы, запыхавшись). Оль-га, Ольга, как прекрасны ваши воздушные слова! Вы кап-ля росы, похищенная лугом. На вас, мое облако, отблески двух зорь сменяются!
Ольга (уже в середине его речи, холодно). А, Матюша! Где Александра?
Матюша (плаксиво). Я же говорил, что спит. Теперь придет.
Яша. Аглая, Аглая, говорите… Я умираю. Для чего я жил? Ми-лые, все откроем сердца. Ах, мы братья!
Ваня (мрачно). Яша, я вас жалею, но еще не умею полю-бить.
Аглая (тихо). Жизнь — возгорение и смерть. И из порыва рождается новое. «Жизнь — зов единый!»27 Я зову новую весну, ту, что не несет в себе своей осени.
Ольга. Матюша, дайте еще шампанского.
Таня (робко останавливаясь на последней ступеньке).Матюша, Матюша, ты ушел. Я проснулась… одна!..
Ольга. А, Танечка, ты вспорхнула. Это он за мной опять ушел.
Таня (подходит к ней и берет ее руку). Оленька, зачем?
Матюша (весь вздрагивает, бежит к ней, берет обе ее руки и ведет к своей скамейке, возле кресла Ольги). Сюда, Та-нечка, сядь со мной. Вот… (Ко всем.) Моя голубка, малень-кая голубка с большою любовью… Я ее убил!
Ольга. Великолепно. Нет, правда, этот корабль занятен, поч-ти сказочен. (Смеется.) Я совсем забыла сон. Танечка, здесь приказ отдан раскрывать сердца; так уж ты поверь нам, за что его любишь.
Таня (долго молчит. Потом, умоляя). Оленька, оставьте.
Матюша (бешено к Ольге). Оставьте это. (Ко всем.) Я всем ска-жу. Мне все равно. Все, все, все равно! Да, вы правы, моло-дой человек. Надо раскрыть сердца.
Аглая (тихо). Много огня задушено в закрытых сердцах.
Матюша. Да, я пожалел свою голубку! Глядите, какие у нее большие безответные глаза!
Аглая (так же). Много в жизни обиды и одиночества, на-прасных мук и неизбежных.
Матюша (к Аглае, загораясь). Вы хорошо говорите. В вашем сердце, наверное, правда. Но вы и знать не можете, сколь-ко в нашем мире обид, напраслин и как одинок актер. Вот и погибаешь!
Ольга (холодно и назидательно). Те погибают, кто себя к то-му предназначил.
Матюша (одним грузным движением весь поворачивается к ней, отталкивая Танечку за своей спиной к самому краю скамеечки. К Ольге, в восторженном отчаянии). Olga, Olga, — quanto mi costi![*]
[*] — Ольга, Ольга, — это мне так дорого! (итал.)
Глядит на нее, как завороженный.
Аглая. Танечка, это вы вчера пели в столовой, там внизу, вче-ра вечером?
Таня. У нас вчера была репетиция. Наш маэстро созвал нас всех. Только Оленька не пела.
Матюша (с гордостью и не отнимая взгляда от Ольги). Ольга — наша примадонна. Маэстро перед нею… вот…
Делает свой широкий жест приношения руками.
Аглая (к Тане). Я, Танечка, вас сейчас по голосу признала, хо-тя и не видела вчера. У вас голос, как звездочка высоко ночью!
Ваня (как бы радуясь воспоминанию, жарко). Ты, Аглаечка, вчера мне прямо в ухо сказала: «Ванечка, вон там за сте-ной жаворонок, слышишь, жаворонок в синеве!» (Хватает ее руку и целует ее.)
Аглая (смеется ласково). Да, да, и жаворонок, и звездочка.
Ольга. Жаворонку милосердный спаситель крыло пришиб. Не взлетит птичка.
Матюша (ко всем, указывая широким жестом на Ольгу). Ког-да она запоет, черпнет в самую затаенную твою глубину — и свивает, свивает… Умираешь от боли и блаженства!
Таня (тихо). Ольга, Ольга, вы слишком хорошо пели.
Ольга. Когда я пою, время и дыхание стоят, когда кончу — все дохнут.
Аглая. Хорошо такой голос! Свивай, голос, в одно легкое го-рение — хоровод любви!
Ольга (запальчиво). Ах, знаете, ваше горение нелегко. Ваш хоровод любви шумен. Мне кажется, он дымит и трещит, как сырой валежник. Вы и теперь только потому не кри-чите свои слова, что они слишком жгут и душат вас внут-ри. Вы их от боли почти шепчете. Слушайте, вы огнепоклонница?
Яша (дико). Да! да!
Ваня. И я. Так. Пей, Аглая!
Аглая (пьет. К Ольге). Да, да, вы правы. Мне трудно не кричать свои слова. Но еще больше мне хочется их петь. Ах, если бы умела! Знаете, этот гимн к Радости? Помните этот бла-женный ритм симфонии? (Напевает.)
Входим мы в твою обитель,
Опьяненные Огнем!28
Ольга (про себя). Варвар выдумал Симфонию.
Аглая (продолжая свою мысль). Да, да, вы правы! Оно при мне, мое зовущее воление к лучшему, нежели наша жизнь. Это все равно — песней, стоном или диким криком — ах, если бы они соединились, все воления в один братский порыв! И… вдруг… все стало бы иное…
Ольга. Надежды шумны!
Аглая. Да, да, конечно. Но душа шумной надеждой живет. Только, слушайте, я не досказала: есть еще где-то глубже души и глубже воления надежд — Молчание. И мое мол-чание тоже при мне. В моем молчании нет ни да, ни нет. Дух идет со всем творением — и что знает, и что будет — того не скажет душе. Покорность Веры — мое Молча-ние.
Ваня (дико). Эй, взлетим! Довольно к земле прикладывался! Эй, что выйдет? К бесу землю! Пей, Яша, пей!
Ударяет звонко свой стакан о ящик, разбивает, наполняет себе новый и еще чокается. На корабле где-то ясный звон колокола. Проходит смена матросов. С лестницы подымается неслышными шага-ми и никем не замеченная Александра. Узкое, не стянутое в поясе платье паутинно-серого цвета висит с плеч до полу. Она лениво бредет вдоль борта, обходит мачту неслышно, все незамечаемая. То скрывает-ся с части палубы, видимой зрителям, то появляется. Яша пьет и закашливается.
Ольга (через удушливый кашель Яши). Матюша, еще вина! Я чувствую утро. Какая тяжелая тоска!
Таня. Оленька, это оттого, что вы такая прекрасная, а любить не хотите. Вы только мучаете.
Матюша (не оглядываясь на Таню). Таня, Таня, за такою всю-ду пойдешь!.. на муки!
Ольга. Матюша, голубка-то ваша нынче человеческим голо-сом разговорилась.
Матюша. Ольга, я еще вам бутылку открою… (Открывает бутылку и наливает ей стакан.) Ну а мне вот другой на-питок… (Пьет из круглой бутылки с узким горлышком.) Этот крепче. Мысль истребляет. (Пьет долгими глотка-ми, бросает бутылку на пол, она катится далеко по па-лубе. Пьяным голосом Ольге.) Я вас люблю, холодный ключ моего взнесения! (Поворачивает голову через пле-чо, к Тане.) Умри.
Аглая. Таня, не бойтесь.
Слышен из-за занавески палубной каюты в рубке стон Анны.
Яша (к Тане). Ах, не бойтесь, пейте! Вам холодно.
Стон за занавесью повторяется.
Ваня (к Аглае). Ты дрожишь. Пей, Аглаечка, что с тобою? Опять?
Заглядывает ей в лицо, подносит фонарь к ее лицу.
Аглая (улыбается надорванно). Нет, нет, мне хорошо.
Таня. Матюша, мне холодно. (Робко трогает его сзади за плечо.) Согрей мои руки. Матюша, добренький!
Матюша (через плечо, не поворачиваясь к ней). Пей, согре-ешься!
Яша (наливая ей вина). Пейте! Когда пьешь, проходит страх.
Где-то на корабле раздается лязг тяжелой цепи.
Матюша (к Ольге). А Таня правду сказала. Вы не умеете любить.
Ольга. Она сказала: не хотите… И — никто не угадал. Я люб-лю… сфинкса. (Откидывается вся, бросает легко обе ру-ки за голову. Говорит с легкой мечтательностью, как бы себе.) Высокая женщина, желто-бледное лицо. Знаете ста-рый мрамор? Тусклые волосы, как две ночные волны, по обе стороны широкого лба. Тусклые глаза, как темное дно высохших колодцев. Матюша, еще вина! (Смеется резко, выпив.) Матюша, вот докажите, что вы поэт: угадайте, что выразят черты сфинкса, которому разгадали его послед-нюю загадку?
Внезапно вскакивает и закрывает лицо руками, как бы плача. Молчание.
Александра (подойдя незаметно, уже у кресла Ольги, лениво). Последнюю скуку.
Ольга (роняет руки. Указывает ей место возле себя. Потом долго глядит ей глубоко в глаза. Медленно, как в востор-женном сне). Черный взгляд тусклого дня… А-ле-ксан-дра! Какое имя влечет свой черный звук грознее, мучительнее, моя неизбежность?
Долгий стон за занавесью.
Таня (пугливо). Я думаю, это стонет женщина, которая была все с тем бледным, больным человеком вчера. Александ-ра, Оленька, вчера вечером они заняли каюту рядом с ва-шей внизу.
Ольга (насмешливо декламирует как бы про себя). «Сто юно-шей пылких и жен»…29
Таня. Ночью ему стало дурно, его матросы вынесли замертво наверх, в этой каюте больше воздуха! Она шла за ним, как мертвая. Она… (Содрогается.) Мне страшно было гля-деть… помнишь, Матюша?
Александра. С ним случился удар какой-то. Возня с ним не давала нам спать.
Таня (печально). Она его любит. Он умирает.
Ольга (погруженная в свои мысли). Отвратительно!
Александра (в ответ Тане, спокойно). Все умирают.
Яша. Это ужасный корабль. Пейте: от вина проходит ужас.
Александра (Ольге). Этот корабль нагружен серыми мешка-ми. Я, знаешь, давно уже взошла на палубу, бродила — там. (Указывает бледной рукой по направлению к носу кораб-ля.) Я спотыкалась обо что-то. Мне показалось, их там много сложено на палубе.
Яша. Что в них?
Александра. Они пустые.
Стон доносится еще, едва слышный, задушенный.
Таня (шепотом). Мне жалко… Она плачет, любя.
Аглая. Плачь, любовь! Плачь, любовь, моя любовь!
Сламливается, рыдая.
Ваня (сухо рыдает над нею. Кладет ее голову на свою грудь).Аглая, Аглая!
Яша (Тане, таинственно). Серые мешки пусты. Знаете для чего? (Весь дрожит.)
Таня. Нет, нет.
Яша. В серых мешках топят мертвецов. Это потому, что на ко-раблях нельзя везти мертвое тело.
Таня (дрожа, тихо). Вы… вы… отчего вы так говорите?
Яша. Я чахоточный.
Таня. Бедный, бедный! Дайте руки… Они холодные. Я согрею.
Яша. Вы сами просили… у него… (Дает ей руки.)
Таня. Оленька, вам не страшно?
Ольга (как бы прислушиваясь, тихо). Все с другими случается.
Александра. Ничего не случается.
Матюша. Пейте, Александра.
Александра. Скажите, можно залить вином скуку? Скажи-те, неужели вы не скучны друг другу? Смотрите, как не-утомима бессмысленная природа. Видите — утро брез-жит, и звезды бледнеют. Ну, и завтра то же. А вечером — наоборот.
Матюша. И что же?
Александра. И больше ничего. И это всегда и снова… Толь-ко продумайте до конца эту мысль и бесстрашно. Доволь-но с вас ее одной.
Кладет бледную руку на плечо к Ольге.
Ольга (улыбаясь ей влюбленно). Скука — последняя легкость жизни.
Аглая (встает и подходит к ней. Кладет ей обе руки на дру-гое плечо). Спойте… Вы будете настоящая.
Ольга (вся содрогаясь). Не трогайте меня. У вас слишком лег-кие руки.
Аглая. Легче скуки?
Ольга. У скуки руки каменные… (Вскакивает, стряхивая ру-ку Александры и руки Аглаи.) О, Боже, оставьте меня обе! Нет любви, и каждый — один! Я знаю, кто я настоящая. Я испугавшаяся, я испугавшаяся.
Стон из-за занавеси. Оль-га подходит к каюте. Вся наклоняется к занавеси. Тихо. Мне страшно. (Оглядывается.) Близко утро.
Таня. Да, конечно, это она, та бедняжка, у умирающего.
Аглая (глубоко). Бедняжка у умирающего. Она не виновата. (Подходит к Тане, берет ее руки.) Дайте бедненькие руки. Да они холодные. Милый (трогает плечо Матюши), обернитесь к ней. Смотрите, она вас любит. (Передает ему руки Тани.) Согрейте их.
Кладет обе руки на его плечо и, наклонившись к нему слегка, смотрит сверху прямо, лучезарно.
Матюша (весь взволнованный). Слушайте, чего вы хотите от меня. Я любил ее, теперь люблю другую. Только я не подл, не палач. Это старая история. (Смеется грубо.) И вечно вновь нова! (Хнычет.) Ну, чем я виноват? Она замерзает, что ли?.. Танечка, Танечка, гляди — я не счастливее!
Аглая (повертывается вся к Тане). Милая сестра, не плачь. Это ничего, боль. Боль любви — минута, творящая ее веч-ность. Это нам дано так на земле любить — тесно, пленно и с несносною болью. И как мы умеем страдать, любя! Бо-же, Боже, как ужасно умеем страдать! Перетерпи, пой-мешь! (Протягивает руки ко всем.) Не бойтесь боли, и плена, и слепоты… Только скуки бойтесь. (К Александре.) Вы говорили, что жизнь — скука. Страшна скука!.. (Ищет воздуха, тяжело переводит дух.) Пепел — гасит… (Еще тяжело глотнув воздуха, глубоким голосом.) Искра несет «пожар на неудержных крыльях»30… пожар… вселенской Любви…
Слабеет, качается на ногах. Всплескивает руками в воздухе, ища опоры. Ваня бросается к ней.
Аглая (идет, опираясь на плечо Вани, истощенная, к своему месту. Шепчет тихо, прикрыв глаза). Милые волны! Та-нечка, слышишь — они трутся о корабль? А там далеко… дома… набегают на песок… отбегают… (Вбирает воздух с трудом, как бы бредит.) Набегают… еще… обеты… (Трижды ударяет колокол.) Слышите звон?..
Падает у своего места на круг канатов. Ваня едва успевает поддержать ее. Сидит вся, как бы переломленная в поясе, глубоко уронив голову и плечи к коленям. Ваня прикладывает стакан к ее губам. Она пьет с жадностью.
Яша. Пейте, скорее пейте. Когда глаза закрываются, так страшно! Что вы говорили? Я едва понял, едва расслышал, но все это красота, как вы, как вы!
Ваня (к Яше). Молчите. Вам вредно волноваться.
Яша (к Аглае). Мне совершенно все равно — вред. Жизнь такая обыкновенная. А у вас все удивительное. Только вот что я знаю: это удивительное и есть правда, больше правда да-же, нежели все остальное.
Ольга (подходит к Аглае). Я знаю, кто вы. Вы… сестра того умирающего там. (Указывает на завешенный вход в каюту.) У вас такое же спаленное внутренним пламенем ли-цо и непомерные глаза. Только вы белая, а он темный, как пустынник. Он ваш брат, тот пламенный любовник!
Занавес у каюты колышется, раздвигается. Анна выходит. На ней тем-но-пурпуровое длинное, свободное платье; такая же накидка, отчасти переброшенная через голову, свисает на лоб, закрывая низко опущен-ное лицо. Она проходит быстро, отяжелелым шагом, к заднему углу рубки и скрывается за ним. Долгое молчание. Ольга идет к прежнему месту, берет руку Александры.
Ольга. Пойдем. Эта пурпуровая женщина красива и страшна. Здесь что-то случается. Посмотрим.
Александра. Никогда ничего не случается!
Уходят за рубку вслед за Анной. Матюша плетется, как бы не-вольный, лунатичным шагом за ними.
Аглая (Ване, душным шепотом). Она!.. Она!.. Ваня, я не могу… мне тесно… (Плачет.) Ах, никогда нельзя измерить своих сил, что можешь и чего не можешь… (Кричит душно, как бы вырываясь из себя самой.) Ваня, Ваня, удержи меня!
Ваня встает, идет к Аглае.
Ваня (шепчет спешно, бестолково). А ты не ходи, ты не мо-жешь. Ты вот что: со мной останься… пока… да… еще не-много, еще немного… Ты вот что сделала — я всюду за то-бой, в жизнь, в смерть, что я там знаю…
Таня (подойдя к Аглае, робко). Вы добрая!
Аглая (испуганно). Нет, нет, больше не добрая!
Таня. Ах, да, всегда. Я вас знаю. Помогите. Ах, мне было страш-но, так не хотелось отплывать на этом корабле! (Она вся льнет к Аглае. Кладет ей голову на плечо.) Вы все поняли. Научите вы, как мне жить теперь.
Рыдает.
Аглая (легко снимает отяжелевшие руки Тани, держит их в своих руках, вся повернувшись к ней. Мягко, любовно). Вы еще дитя. Но, бедная, никто вам не поможет. Просите у любви. Поймите свою любовь. Она спасет. (Плачет сама беззащитно.) Она собой спасет от себя.
Яша. Аглая, еще, еще слов! Они, как свет солнца.
Протягивает к ней руки.
Ваня (толкает его руки). Греетесь, чахоточный!
Яша (вдруг диким воплем). Да, да, я должен умереть. (В бешеной злобе рвет волосы.) Взойдет ли солнце? Дышать хочу. Тесно, тесно. (Рвет одежду на груди.) Тесно, тесно!
Аглая встает. Ваня за нею. Хватает ее руку. Весь дрожит, как бы рыдая.
Ваня. Аглаечка, подожди. Еще темно. Со мной до рассвета. Так сама положила. А после… (Душно, как бы про себя.) А… а… а… после… После он умрет до рассвета, вот что после! Слу-чится! Случится!
Аглая (вся тихая, мягко). Нет, нет, Ваня. Он должен жить. (Громко.) И… все прошло — теснота! Пусть она даст жизнь, пусть блаженство. Мне же только улыбнуться.
Таня тихо бредет к заднему углу рубки и глядит направо вслед ушедшим.
Ваня (крепясь). Аглаечка, а я ведь не ревную.
Аглая (быстро). Конечно, конечно. Ревности нет места. Все прошло.
Ваня (внезапно, как бы поперхнувшись рыданьем). Аглаечка, в тебе все дрожит. Слишком много. Эту полноту снести нельзя. Умрешь.
Яша (подает ему вина). Пейте, пейте, от вина проходит ужас.
Ваня (пьет. Дико). И ревность.
Появляются из-за рубки: Александра, Ольга, Матюша. Александра останавливается у лестницы, вся прямая, неподвижная.
Ольга. Ты хочешь вниз?
Александра. Да, пойдем, там в каюте скрипит, скрипит. Ко сну укачает.
Ольга. Скрипит, скрипит. Хорош мерный скрип на корабле: он говорит, что земли нет, что земля далеко.
Ваня (как бы про себя, бормочет). Нас трое… нас дважды трое… трое…
Яша. Вы обещали не ревновать.
Ваня (бешено). Я не ревную.
Александра первая сходит с лестницы.
Ольга (к Матюше, нетерпеливо). Да идите же, вы и ваша за-говорившая.
Матюша и Таня покорно сходят впереди нее.
Ваня. Аглая, ты еще подожди и после зари. Еще день, еще час. Еще я не могу вместить. Еще не все понимаю.
Яша (захлебываясь). Я понимаю. Я понимаю. Ах, как хорошо умереть, Аглая! Аглая, поцелуйте! (Кричит.) Можно. Меня можно — я умирающий!
Аглая, нагибаясь над ним, целует его в голову, потом долго, кротко в губы. Он охватывает жадно ее стан.
Ваня. Отвратительно! Толкнуть тебя, хромой, в твою могилу.
Ольга (уже спускаясь с лестницы). Как гадко! Он заразит ее чахоткой. С теми и случается, кто ищет смерти. (Исчезает внизу лестницы.)
Аглая (кладет обе руки на голову Вани. Говорит с несломимою решимостью). Близок рассвет. Я должна увидеть Ан-ну. Она сведет меня сама к нему. Тогда он скажет мне, что в смерти я не буду без него, как стала в жизни. (Отходит, очень легко прихрамывая, и скоро исчезает за рубкой.)
Молчание.
Ваня (долго не движется. Вскакивает внезапно. Задыхаясь).Яша, Яша, вниз пойдемте.
Яша (как из сна). Да… отчего?
Ваня. Внизу скрипит. Далеко от земли. К бесу землю. Внизу глухо.
Яша (внезапно проснувшись). Внизу — зажать голову, чтобы остановить, что ушло!
Ваня. Да, вниз…
Яша. Помогите мне. Я очень слаб.
Идут к лестнице, Яша — весь опираясь о плечо Вани. Молчание.
Ваня (резко отталкивает Яшу к стенке рубки). Яша, карты есть?
Яша (дрожит от слабости, опираясь о стенку). Нет… да… есть… внизу есть.
Ваня. Ну, иди.
Яша (не двигаясь). А что?
Ваня. Чего дрожишь! Иди.
Яша. Да карты на что?
Ваня. Играть.
Яша (тихо). У меня денег нет. Мне капитан полбилета допла-тил.
Ваня. А мне доктор один на билет дал. Лучше сына любил.
Яша. Ну… и…
Ваня (бешено). А вы чего, трусите? Вот что!
Яша. Я не трушу. Только вы очень странный.
Ваня. Я вовсе не странный, только я учился любить, да не до-учился. Вот что. Тесно стало. Давайте карты. Это так.
Яша. Ничего не понимаю. (Почти плачет.) Вы неприятный. Что это?
Ваня (наступая на него). Пойдешь ли? Слышишь ставку? Став-ка проигравшему — кого первого встретит… зарезать!
Яша (вздрагивает новою дрожью). Я не понимаю… что?
Ваня. А то, что кого нужно, того и встречу.
Яша (вдруг дико). Да, да, да. Это верно. Я знаю, кого встречу. Ко-го нужно, того встречу, тот умрет. Себя первого встречу.
Ваня (толкает его к спуску). Идите.
Яша. Я не могу. Я совсем ослаб.
Ваня толкает его вниз с лестницы, поддерживая его сзади под плечи. Анна появляется справа. Идет медленно вдоль рубки, все так же опус-тив голову. За нею Аглая странною кошачьей поступью крадется неслышно.
Анна (приближается к занавеси каюты. Останавливается, не решаясь войти, как бы прислушивается; шепчет от-рывисто). Нет. (С мукой.) Не могу, не могу!
Движется к середине палубы. Застывает, с закинутою назад головой, с прикрытыми глазами, неподвижная, и стонет, как недавно стонала в ка-юте. Аглая, подкравшись ближе, глухо стонет ей в ответ. Анна ви-дит ее, отшатывается, с протянутыми защитно вперед руками, отсту-пает шаг за шагом от наступающей, ближе к борту.
Аглая (медленно, душно). Ты не знала. Думала, корабль твой, я там на берегу одна, и ты свободна! (Настигая, хватает Анну за протянутые, дрожащие руки.) Я здесь, Анна! Здравствуй, Анна! Я к тебе с благодарностью: ты мне дала великую свободу. А… а… мне не снести великой свободы. (Трясет бешено ее руки.) Ты украла мою лодочку, лодоч-ку моей любви, тесной, прибежной. А… а… а… Он ненави-дит тебя. Проснется — не ты встретишь его еще сонную душу. Я встречу, мне улыбнется, тебя забудет, твои сосу-щие красные губы, вампир, вампир! (Толкает ее все бли-же к борту.) Он мне скажет: ты моя в смерти, ты не одна в смерти. Довольно в жизни я была одна, довольно, до-вольно страдала… В воду вампира, в воду вампира… Нена-висть, ненависть.
Толкает ее уже над водой.
Анна (очень тихо и явственно). Во мне жизнь.
Аглая (роняет руки). Жизнь?
Анна. Жизнь — от него.
Аглая (дико). Ты лжешь!
Анна. Толкни меня в воду: я заслужила. Но ты толкнешь двоих.
Аглая (оттягивает ее от борта, все судорожно тесня ее ру-ки; задыхаясь, шепотом). Говори.
Анна. Уже я не зову его жизнь, как звала.
Аглая (внезапно утихшая, как бы засыпая). Ты зачала жизнь, оттого не должна звать жизнь, как звала.
Анна. Так всегда было со мной.
Аглая (отпускает руки Анны. Мертвенно). Иди… иди…
Анна тихо и покорно направляется к каюте. Молчание. Аглая на-гоняет ее.
(В коротком безумии, заботливо.) Анна, Анна, скажи, Анна, сундуки твоих детей с тобою?
Анна (спокойно). Да, они со мною. (Бредит) Я даже не пони-маю, как оно так всегда случается, что они со мною. И, зна-ешь, Аглая (оживляясь), моль не всю шерсть испортила.
Аглая. Ее хватит для одного ребенка?
Анна (в тихой радости). Да, да.
Аглая (покорно). Пусть так.
Анна вновь движется, чтобы идти.
(Аглая уже у каюты Алексея, еще задерживает ее за руку; вла-стно, вся меняясь.) Подожди немного. Я одна войду к нему.
Анна (подымая молящие руки). Не буди его. Это третий обмо-рок. Он сам просыпался к непонятной силе!
Аглая хватает край занавеси.
(Анна не смея дотронуться до нее, склоняется вся низко, вся моля руками.) Аглая, ты убьешь его. Еще немного… Еще не отними его у меня.
Аглая не движется, не отнимает руки от занавеси.
(Анна умоляя). Аглая, ты имела его девять лет, я же девять дней, и три дня из девяти — мертвым, вот как теперь. Аг-лая, ты сама дала мне его, и детей его, и себя.
Аглая наклоняет слегка голову, прикладывает палец к губам в знак молчания и долго глядит на Анну; потом, не отдергивая занавеси, проходит внутрь каюты. Анна закрывает лицо руками и, давя рыда-ния, убегает к борту и исчезает за рубкой.
Голос Алексея (очень слабый). Анна, Анна! Опять…
Молчание.
Гул подо мною. Дрожит. Земля дрожит. За-чем? Все едем? (Как бы просыпаясь, тревожно.) Кто это? Кто это? (Во внезапной громкой радости.) Нет, нет, мы дома! Аглая — ты! (Жалуется.) Я сон видел… Ужасный сон, я был на корабле. (В прежней радости.) Аглая, мы дома. Пахнет ро-жью! Мы с тобой за руку… вот, вот твоя рука, видишь — рожь, золото и синева? (Кричит дико.) Гул, гул, все гул подо мною. Не увози меня! Воздуха. Тесно. Аглая, дышать!
Молчание.
Аглая выходит из каюты Алексея. Обходит и исчезает за ее уг-лом, у борта. Вскоре возвращается. Два матроса следуют за ней. Входят в каюту Алексея и выносят его, лежащего навзничь на длинном морском кресле. Алексей одет в дорожный теплый плащ, и ноги прикрыты до половины тела пледом. Кресло ставят посреди па-лубы. Матросы уходят.
Аглая (склонясь над изголовьем, шепчет тихо, как шорох). Спи, спи, мой милый, мой брат, мой муж, учитель! Спи, спи, любимый! Скоро мы вместе уснем.
Алексей (стонет). Едем, еще едем. Куда?
Аглая. Мы едем все. Мы любим все. Мы слепы все. Земля и мо-ре, заклеванная птичка и стонущий лев, ждут нашей новой любви в прозрении. Мы не можем быть двое, не должны смыкать кольца, мертвым зеркалом отражать мир. Мы — мир. Спи, усталый, спи, любимый. Не нам доплыть. Поняв себя, мы отдохнем.
Алексей (тихо).Не нам доплыть. Мы отдохнем.
Аглая. Тебя люблю. Сильнее нельзя. В тебе очаг моего огня. Те-бя потеряв, я стала болью. И еще раз любовью. И мир — очаг моему огню. Еще раз любовью! Миром, миром любви!
Алексей (тихо). Мир, мир любви.
Аглая (как бы просыпаясь). О, Алексей, бесконечна в человеке жажда любить. Но вот он весь изошел, истаял весь любо-вью — и истаяла капля в небеса, только капля. Он же жаж-дал стать океаном — океаном и морями рдеющих облаков.
Алексей. Океаном и морями рдеющих облаков. (Вдруг, как бы приходя в себя.) Аглая, моя Аглая!
Аглая (блаженно). Брат моего порыва, я здесь. Я возле.
Алексей приподымается, глядит на нее, наклоненную над ним. На-ходит ее руку, притягивает к себе. Она обнимает его стан рукою и при-подымает его. Он опускает ноги. Они садятся рядом, и покрывалом он окутывает свои и ее ноги, так что они оба тесно прижаты друг к другу. Долго глядит на нее. Вдруг, как бы ослепленный, отворачивает от нее голову и прикрывает глаза.
Алексей. Я видел довольно. Это была ты. Ты на этом чужом корабле. Ведь я не верил. (Детски.) Ведь когда ты подо-шла, я боялся открыть глаза… долго. Кто-то говорил твоим голосом. Но я боялся открыть глаза. (Как слепой, прово-дит руками по ее лицу, волосам, плечам и груди.) Так еще лучше. (Очень слабо, блаженный.) Так узнаю тебя ближе. Ты, ты! Исхудала, глаза большие стали, слаба, как я. Умира-ешь ты, как я, — ты, любимое жалостно, свято, милое тело! Теперь еще решусь взглянуть. (Поворачивает лицо к ней. Говорит нежно.) Ты светишься сквозь. Странно твое неж-ное лицо… Белая роза — твое лицо… Похоже на мое — спа-ленное, некрасивое. Ты же прекрасна стала. И глаза — мои глаза. (Плачет тихо между словами.) Аглая, моя Аглая!
Аглая. Тише, тише. Спи, любимый.
Она клонит его голову на свое плечо. Вдруг сама прижимает руку к своей груди, борется с удушьем, бледная, с остановившимся взгля-дом.
Алексей (пугливо вскидывая голову). Аглая! Аглая! Ты уми-раешь.
Она задыхается.
Алексей (весь в ужасе, страстным шепотом ей в ухо). Ты не будешь одна во время смерти. Ты не умрешь одна. (Сры-вает свое кольцо и надевает на ее руку.)
Аглая (приходя в себя, в дикой радости). Совершилось, со-вершилось! Я ждала этих слов, я всю жизнь ждала этих слов. (Целует кольцо.) И вот — твое кольцо. Вот брак дво-их, жертва на алтаре пылающем вселенской Любви! Беру, беру. Океану Любви — наши кольца любви!
Алексей. Аглая, мне страшно. Гул чужого корабля. Все дро-жит. Куда? Сейчас кто-то придет. Кто здесь? Мы трое. Нас трое. Где ты? Кто говорил? Я говорил. Тесно. (Кричит.) Тесно. Не буди. Трое — несносная боль.
Аглая (сползает к его ногам. Глядя вверх на него, совсем крот-ко). Нет, нет, это ничего. Знаешь? Это совсем ничего — трое. Да, нас дважды трое. Ваня сказал. (Очень тихо, кротко.) Ты слушай. (Быстро шепчет вверх.) Там — сказала такая тем-ная женщина — все серые мешки на корабле. Они пустые. Ты умрешь. Тебя в таком сером мешке спустят в море. Тихо, тихо скользнешь по доске в море. Тогда я буду стоять возле и молиться тебе: «Алексей, Алексей, Алексей, ты не один в смерти, возьми меня в смерть! В последний блаженный миг!» Тогда моя грудь откроется. (Громко.) Вся моя грудь откроется, и я потеряю себя, и весь мир войдет в меня пылаю-щей любовью, и это будет моя смерть, блаженный миг — потому что кто снесет мир, пылающий любовью?
Алексей (низко склонившись над Аглаей, тихо плачет). Аг-лая, где наши дети? Где наша земля, солнцем угретая, и травка пахучая, и цветочки — тихие звездочки, и ножки нашей девочки — по тихим цветочкам? Где наши милые дети? (Слабо.) Не покидай детей… как… я… покинул…
Сгибается, как надломленный, тело тихо вздрагивает.
Аглая (громко, ясно). Я не покину детей. В моей раскрытой груди — дети, и мир, и Бог, зажегший мою любовь.
Тихо приподымается, бережно укладывает его, неподвижного.
Алексей (глядя вверх остановившимися глазами. Медленно). Небо высоко… Звезды тухнут… загораются… тухнут!
Аглая. Звезды в море тухнут и загораются.
Алексей закрывает глаза, сложив руки на груди.
Аглая (пальцами тихо нажимает ему веки на глаза). Спи, спи, мой милый, спи любимый! Скоро мы вместе уснем.
Прислушивается долго к его дыханию. Тихо встает, прижимает обе ру-ки жалобно к груди и тихо удаляется к борту. Из-за рубки выходит Анна, видит Аглаю и останавливается.
Аглая (подходя к ней). Анна, прости.
Анна прикрывает одной рукой лицо.
(Склоняясь на колени, целует другую ее руку, повисшую безжизненно.) Прости, прости.
Анна (вздрогнув вся, открывает лицо. Мертвенно). Аглая, я взяла у тебя твою любовь. Убей меня.
Аглая (еще не вставая). Ты раз сказала: счастье никому не принадлежит. Любовь, Анна, тоже никому не принадлежит.
Анна (застыло). Аглая, я боролась.
Аглая (обнимает ее стан обеими руками, все стоя на коле-нях). Через боль я узнала всю любовь. Но всю любовь трудно снести, и… я увидела тебя: снова все стало тесно.
Анна. Аглая, я не нашла счастья.
Аглая. Моя боль — мое счастье. Через нее я ушла дальше измeны и дальше смерти. Я объяснить не могу…
Анна (кротко). Ты не хочешь больше любви к одному?
Аглая (встает, устало прижимает руки к груди. Тихо). Ах, нет, милая Анна, я хочу любви к одному. В Алексее горит братский порыв своей любви. (Громче.) Ах, сильнее люб-ви нет, чем любовь к одному, и ее сила — будь она благо-словенна. Но, если, Анна, если ты пришла и взяла его…
Анна (ломает руки в тупой боли). Но я не хотела, не я хоте-ла во мне…
Аглая. Не для того ли это случилось, чтобы я могла измерить меру моей любви до дна и, поняв всю меру моей любви к одному, полюбить свою любовь и вне его? Ей открыть грудь, чтобы внутренность моя ею всецело горела… ее пла-менем?..
Анна (вдруг загораясь страстно). Я еще раз тебя люблю, Аглая.
Аглая. Когда грудь так через любовь открылась — вошел весь мир в мою смертную грудь.
Анна (рыдая). Возьми меня в свою любовь.
Аглая. Новое чудо любви совершилось, чудеснее первого чуда, помнишь, помнишь?.. первого чуда нашей с ним любви, — мир весь поместился в смертной груди! Снесу ли мир моей любви?
Она бросает руки на плечи Анны. Обе глядят с глубоким восторгом одна на другую.
Анна (тихо, низким голосом). Аглая, Алексей умрет.
Аглая. Милая Анна, Алексей будет жить в нас!
Анна (тяжело роняет голову). Не во мне, Аглая, мне он велел идти дальше. (Робко.) Но ты, Аглая, как ты будешь жить?
Аглая (серьезно утешая ее). Мне, Анна, все равно, жизнь. Не важно вовсе, как жить, милая Анна, когда пламя любви от-крыло грудь, — на горе ли жить, в пустыне, или, призвав страсть, насытить ее жажду любовью, освятить горящим благоволением ее хищную муку. Все, все расплавится в горниле Любви для преображения, и не нужно двух для любви, не нужно и мира для любви, нужна грудь челове-ческая, чтобы она могла рассечься и впустить творящее пламя. И двое святы для любви, и трое не тесны, и мир до-рог для любви, и подвиг пустыни для рдяной любви, и по-двиги бедной страсти для славы слияния в любви. Огонь любви рассудит все.
Анна (тихо). Аглая, тебе очень больно.
Аглая (приходит в себя. Быстро). Знаешь — что, Анна? Ты не бойся меня никогда больше, потому что все это старое прошло. Прошло, когда, знаешь, я на коленях приложила голову к твоей груди. Я слышала биение твоего сердца, бедное биение твоей чудесной жизни, твоей страстной муки — жизни. Иди, Анна, дальше иди. Рождай своего сы-на. Жизнь пойдет дальше. Жизнь — пир для моей любви. А пока вот… к нему. (Указывает на Алексея.) Иди к нему. (Нетерпеливо.) Скорей!
Анна (делает шаг бессознательно. Останавливается). Аг-лая, тебе очень больно.
Аглая (в громкой боли). А… грудь раскрыта, но сердце сжато в своем кольце. (Стискивает руки на груди, задыхается. Без сил опирается об Анну. Жалуется.) Анна, Анна, злая судорога сжала сердце, слабое! (Смелее.) Пусть так. Ты боли, сердце, в своем неизбежном кольце и не убегай его. Но дальше есть в тебе, сердце, дальше за болью… (Стоит сильная, прямая.) Новую песнь пой, сердце, всей твоей любви! Далеко от земли плывет корабль. Тес-но втроем, дважды втроем на корабле. Пой, сердце, даль-ше, чем путь, и дальше, чем плен! (Вдруг вся сламливается.) Нет, нет, еще не могу… (Ломает руки.) Анна, Анна, я потеряла слова своей новой песни! (Протягивает к ней руки.) Боже, я ослабла, еще, еще ослабла… Анна, иди к не-му, иди! Что ты сказала? Ты сказала: он умрет. Нет, нет, Анна, я не хочу. Ты лучше пойди. (Хватает ее руку.) Слу-шай, ты можешь? Ты можешь его спасти? Ну, спаси, ну, удержи ему жизнь! Дай свет, Анна, дай его глазам, его ми-лым, любимым глазам, моим глазам, сладким, святым его глазам… дай свет!.. Я, я подожду… (Руки делают внезапно жест отталкивающий. Бормочет невнятно.) Я еще терпеливо подожду… когда придет смерть… не буду оди-нока… сказал… (Просыпается. К Анне.) Ты здесь? (Бешено толкает Анну от себя по направлению к креслу лежа-щего Алексея.) Боже, ты все здесь! Всегда, значит, всегда? (Кричит.) Иди, иди, иди!
Хватается за борт и, опираясь на него, проходит с трудом дальше. Скрывается за рубкой. Анна подходит к Алексею, кладет руку на его голову, ждет долго.
Алексей (не открывая глаз. Мрачно). Ты здесь? Давно не бы-ла. (Жалуется.) Анна, не могу встать. (Пытается встать и падает назад. Хрипло.) Анна, хочу встать… должен… еще… (Истощенный.) Или уйди… дай умереть.
Анна (страстным шепотом). Встань, встань. Я твоя. Встань, встань.
Алексей садится, скидывает ноги, охватывает ее стан.
Алексей. А… а… а… вот ты призвала. Ты имеешь ключ от моей жизни. Нет, не умру. Буду еще твоим. (Целует ее.) Вот глу-бина… Еще заглянул.
Глядят долго в глаза друг другу.
Анна (очень тихо, не отрывая взгляда). Кончено.
Алексей (не слыша). Видишь мои глаза? Гляди, я буду жить для тебя.
Анна (медленно, глухо). Твои глаза не для меня и не для жизни.
Она откидывается от него и опускает веки. Сидит, неподвижная, с за-стывшим лицом. Проходят медленно у борта матросы, мерно разма-хивая метлами и поливая палубу.
Алексей (резким усильем встает на ноги. Страстно). Анна, пить хочу твою кочевую душу. (Наклоняется над ней.) Твои ресницы дрожат. Открой глаза… Анна, ты… ты не ве-ришь в мою жизнь? Анна, поверь в меня… Гляди в меня… У меня голова кружится. Мы летим в огромном колесе сверху вниз. (Хватает ее руки и ломает их.) Я должен совершить этот мах колеса… должен, должен… Что это?
Слабеет.
Анна (с закрытыми глазами, в глухом отчаянии). Кончено.
Алексей (теряет силы и опускается на кресло, рядом с нею. Едва слышно). Не могу. Кончено. (Голова его падает безжизненно к ней на плечо.)
Матросы, приближа-ясь, поглядывают сзади пугливо на них. Молчание.
(Шепчет слабо, отрывисто.) Знаешь, это сон… (Откидывается на подушки. Усиливается привстать, глядя на нее горящим, диким взглядом. Шепчет громким свистящим шепотом.) Еще не проснулся. Еще проснусь. Верь, верь!
Ваня появляется, медленно взбираясь по лестнице движением мяг-ким, таящимся. Останавливается, опирается о стенку рубки, как бы ус-талый.
(Слабея.) Еще проснусь. Целуй. (Порывается встать.)
Ваня (медленно вытягивается вперед, как для прыжка, на-меченного на Алексея. Про себя, сквозь зубы). Того перво-го встречу… — кого мне нужно, чтобы не было тесно…
Алексей (к Аглае). Дай жизни… (Переменяет судорожно по-ложение, прижимает руки к груди. Хриплым голосом.) Землю… на землю… гул… Едем… тесно, тесно… (Протягиваem руки, изо всех сил пытаясь встать, ищет дрожащи-ми, слепыми пальцами и тянет руки мимо нее по на-правлению к Ване. Отчаянно.) Где ты?
Анна сидит неподвижно спиною к Ване, несменно глядя на Алексея. Матросы стесняются ближе, также не видя Вани.
(Весь тянется к Ване. Кричит душно.) Темно… Вниз, вниз! Кто это? Аглая!..
Ваня срывается с места.
(Как пронзенный. Долгим криком.) А… а… а… а… (Падает навзничь.)
Ваня (останавливается, роняя нож. Ответным криком). А… а… а… а…
Анна (пригибаясь к лежащему, кричит дико). Умер! Спасите! Аглая!
Матросы приближаются нерешительно к Алексею.
Ваня (прорывается сквозь их толпу. Лицо перекошено. Фу-ражка на затылке. Кричит с нелепым хохотом). Та, та, та, помер Алешка! Бедняжка… того, отгулял! К рыбкам! К пер-лам! Русалочки морские! (Отталкивает грубо Анну, на-гнувшуюся над Алексеем.) Сам, сам отошел… Здесь дело чисто… (К Анне с прежним хохотом.) Ничего, барынька, все кончается… все там будем. Он сегодня, мы завтра. (Слуша-ет сердце Алексея, разорвав одежду на его груди. Вскаки-вает, кричит дико.) Жив! Жив! Бьется! (Обнимает Анну в непонятном восторге.) Еще, барынька, погуляете.
Анна (вырываясь, пытается сдвинуть Алексея). Доктора по-зовите! Спасите его! Снесите вниз. Он просил вниз.
Ваня (весь спокойный, светлый). Ладно! Снесем. (Отодвига-ет ее. Делает знак матросам.) Эй, матросики! Снесем в больничную каюту.
Матросы несут Алексея к лестнице и спускаются. Анна забегает сбоку, пытаясь заглянуть в его лицо.
(Позади всех). Все там будем, — кочевники. Этот первый доехал.
Аглая (появляется справа. Идет медленно, наклонив низко голову и прихрамывая. Бормочет). Вода темная, тихая… сестрица вода. (Останавливается, протягивает руки вперед к морю.)
Ваня (подымается по лестнице, выходит на палубу, видит Аглаю и спотыкается). Тьфу ты, споткнулся. Не к добру мне. Ну, тем оно лучше. Ты где? Ты откуда?
Аглая резко просыпается, оглядывает палубу, замечает пустое кресло Алексея и с подавленным криком бежит к трапу. Ваня загораживает ей путь.
Погоди… там ты не нужна, — там тебя никто не ждет. Я ждал. (Кричит внезапно.) Я… Аглая, что ты сделала со мною? Я все время тебя ждал. Сколько времени? Месяц? Час? Нет, жизнь всю ждал. Жизнь всего мира земного ждал.
Аглая (улыбаясь ему жалкою улыбкой). Пусти, пусти меня. (В мгновенном ужасе.) Где, где он? (Рвется.)
Ваня (поспешно). Нет, нет, молчи, не думай. Он жив, жив. Он внизу, просто внизу.
Аглая (кричит). Зачем внизу? Он не проснется внизу.
Ваня. Он проснулся и заснул.
Аглая (бросает руки на его плечи; совсем тихо, с бесконеч-ною мольбою). Ваня, он умер? Скажи. (Дрожит вся мелкою дрожью.)
Ваня (также тихо). Нет еще, Аглаечка. (Внезапно весь сотря-сается, бормочет беспорядочно). Аглаечка, это он сам. Мо-ей в его смерти вины не будет. Мне милость дана. Ты все-таки прости. Ты как ушла — тесно стало. Мне тесно стало.
Аглая (не слушая, нетерпеливо). Его глаза закрыты?
Ваня. Да, Аглаечка.
Аглая (как взбреду, шепчет). Он открывал милые глаза? Ва-нечка, открывал любимые глаза?
Ваня (громко). Да, да, и сказал: Аглая.
Аглая (рвется безумно).
Ваня держит ее.
(Она стонет.) Крик-ну, крикну. Пусти.
Ваня. Стой, стой, потом. Он не услышит тебя, не увидит боль-ше. Умрет скоро. Сам умрет скоро.
Она бьется еще.
(Отпускает ее внезапно. Громко.) Там Анна. Иди.
Аглая останавливается мгновенно. Молчат долго, как бы меряясь взглядами.
Аглая (едва слышно). Пусть. (Сламливается и падает.)
Он поддерживает ее. Несет ее к креслу, уклады-вает бережно навзничь. Сам садится на палубу возле.
Ваня (отрогивая губами спешно ее волосы и лоб, необычным голосом). Аглаечка, ты моя ласточка ласковая, земная. Залетела ласточка в моря, от берегов родимых далече. Аглаечка, забили тебя люди, непонятная твоя судьба. Сердечко твое пело старую песенку верности, перестроила судьба струны, стало сердце искать старой песни, да поется песнь по-новому: струны разрываются, сердце умирает! Аглаечка, Аглаечка, овечка моя в волчьем логове! Душа ты моя, Аглаечка, непознанная, любимая, да неузнанная!
Аглая открывает глаза.
(Меняя голос). Аглаечка, немножко мне… С ним была… Он счастлив. Аглаечка, что видела там? (Указывает рукою к носу корабля.)
Аглая. Дельфинов: прыгают, как дети. (Не двигаясь, долго молча глядит вверх, в светлеющее небо. Потом тихо внутренним голосом.) Светает! (Садится.) Край неба зо-лотится. Вдали вода уже синеет. (Вскрикивает.) Ваня, Ва-ня, когда встанет солнце, он умрет.
Ваня (глухо). Не он один. Мы не знаем, кто умрет.
Аглая. Яша?
Ваня. Лежит, всю кровь выхлестнуло.
Аглая. Умер! (Плачет.)
Ваня. Нет еще.
Аглая (задумчиво). Ваня, ты знаешь, как на корабле мертвых хоронят?
Ваня. В парус зашивают и с доски так неслышно в воду.
Аглая. Неслышно в воду. Это — знала, а про парус — нет. Зна-ешь, в парусе — это прекрасно.
Ваня. Я ведь наверное не знаю. Сам домыслился. На корабле все паруса, ну, вот берут один да и зашивают. Старый обычай, думаю, такой.
Аглая (ломает руки). Ваня, Ваня, мой Ванечка, позволь мне сказать тебе свою жалобу. Ваня, я взрослая, я, Ваня, старая скоро, скоро старая. Ах, никто не жалеет взрослых и ста-рых, все жалеют маленьких детей. Ах, мне больнее, чем маленькому ребенку, больнее умею страдать! Кто погла-дит по голове и ничего взамен не спросит? Ничего, ни ла-ски, ни подвига, ни подвига!
Ваня. Чему же ты учила меня, моя Любовь? Из своей тесноты человек научается своей свободе. (Вздрагивает.) Я так научился, там давеча, когда хотел убить! Переживи это страшное утро.
Аглая (отчаянно). Вот, вот, ты назвал мне мой подвиг. Жить дальше мой подвиг! Ваня, встанет солнце, но его не будет. Не жив золотой луч для меня. Вспыхнет воздух и вода лу-чистой синевой. Тускл мир для меня. Ах, чайка дико крик-нет мое горе, чайка в высоте насмеется хохотом на мою тоску! Корабль встретит берег. Берег чужой для меня, и земля новая сладка мне для могилы. Но слаще для могилы соленое море. Слаще ласка сомкнувшихся над болящим телом волн! Ваня, что я делаю? Я пою. Тебе странно? И мне странно! (Живо.) Вот до чего допелось мое горе. (Таинственно, постепенно сходя на шепот.) Знаешь, Ваня, Ваня, я ведь нехорошая. Ты думал — я тебя научу новой любви? (Качает головой в доверчивой, как бы детской тоске.) Я же… я… (Шепчет, как тайну.) Я устала, знаешь, я просто слишком устала. Знаешь, отдохнуть слишком хо-чется. Чтобы ничего не было. Ничего, ничего больше не было. Чтобы с ним вместе в один общий блаженный миг ничего не стало. Вот мое сладострастие.
Молчат долго.
Ваня (тоже тихо). Аглаечка, ты мне сказку сказала ночью: жизнь стоит, и за ее плечами — смерть, она же тянет бед-ную руку за любовью. Ты, Аглаечка, хотела сама ею быть, всей Любовью.
Аглая (тихо встает, тихо протягивает руки вперед). Мое мо-ре, мое море! (К Ване.) Легче, о, легче умереть, нежели жить! (Плачет, всхлипывая, как ребенок.)
Ваня (вновь притягивает ее за руку). Сядь, птичка. Ослабела. Я поглажу по волосам. И ничего взамен не спрошу.
Аглая. Ни ласки, ни подвига.
Ваня. Ласки? Хорошо. Пусть. Не спрошу. Ты дала больше, чем заслужил. Через незаслуженное понял, что было выше ме-ня. Аглаечка, человек незаслуженным спасен. Я так спасен. Теперь ничего не спрошу. Твой пес. Не сердись. (Стано-вится на колени перед ней.) Ничего не спрошу и визгнуть ласково не посмею, ни хвостом так умильно, так робко не шевельну. Строго взглянешь — на спину опрокинусь, за-мру четырьмя лапами вверх: ну, а если улыбнешься… я тог-да, Аглаечка, в углу буду на хвосте сидеть, в далеком углу, да с тебя глаз не спускать, псиных глаз, верных. Собака… Со-бака… Аглаечка, ты не бросай меня… Это мне не по силам, еще не по силам. (Кричит.) Там за нашим пиром, ночью, пила за новое утро. Со мной пила, слышишь, и все в тебе дрожало. Любовь огневая дрожала, и ко всем, ко всем — новая песнь к тебе звалась. И я примирения искал… свобо-ду чуял. Я, Аглая, когда тесно стало, хотел преступление сделать, и не дала судьба, — я чистым остался, для тебя чи-стым, для твоей великой любви! Аглая, Аглая, Аглая!
Аглая (не слушая его, вся выпрямившись, громким шепотом и дрожа всем телом). Ваня, он умер… знаю. Во мне вос-торг какой-то. Это к смерти восторг. Не властна больше над желанием. Ваня, Ваня, Ванечка, не сдержать мне себя. Ни за что. (Кричит.) Иди, иди, он умер. Приди, вернись, скажи! Ах, мое вожделение к тебе, моя ласковая смерть!
Ваня уходит со злой, понурой покорностью.
(Дико.) Алексей, твоя, твоя! (Вскакивает.)
У трапа Ваня еще останавливается, поворачивается, к Аглае и долго глядит в ее искаженное лицо.
(Дико.) Светло. Светает. Иди… Иди. (Задыхается.)
Ваня медленно спускается.
(Присаживается на кресло. Как бы вне сознания, бор-мочет.) Дети, детки, простите. (Судорожно вынимает из сумочки книжку и карандаш. Записывает, бормоча.) Не могу не идти за ним. Простите… На что обломки матери?.. Простите… Мать не светится сквозь… (Пишет еще молча. Рвет. Еще пишет и еще рвет. В отчаянии охватывает руками голову, упирает локти в колени и раскачивается медленно. Из-редка стонет.)
Ваня (возвращается. Садится молча рядом. Медленно). Не тот восторг, Аглаечка, не та боль — ошиблась. Жди выс-шего знака.
Аглая (отрывая руки от лица. Ярким криком). Он жив!
Ваня. Давеча отходил… Доктор чего-то впрыснул… Стал про любовь лопотать.
Аглая вскакивает.
(Спокойно.) Там Анна. Он — Анне.
Аглая опускается, вся застылая.
(Строго.) Аглаечка, у тебя дети.
Аглая (содрогается). Знаю.
Ваня (насмешливо). Знаешь, а ищешь сладострастия смерти! Не принимаешь подвига жизни, не хочешь допить избранного стакана.
Аглая (совсем тихо и с мертвым спокойствием). Ваня, не брани меня. Я не большая. Я просто маленькая и не снесу сверхмерного. Гордость, Ваня, гордость была в моем волении и бремя неудобоносимое. А ты, если, как говоришь, научился чему новому от моего горящего воления — пусть будет это новое тебе возвратным парусом домой. (Останавливается, чтобы трудным, тихим вздохом на-брать воздуха. Потом вынимает с груди два кольца, свя-занные прядью волос.) Ваня — вот наши кольца: мое и Алексея. Я их связала прядью своих волос; это там, на но-су корабля, я их связала. Возьми… возьми! Ты отдашь их детям, когда вернешься вместо меня…
Ваня берет кольца молча, мрачно.
(Снимая с пальца третье кольцо.) Это твое кольцо, Ва-ня. Возьми его, живой, от мертвой. Я не сумела его доно-сить. Возьми для себя и отдай любовно жизни, когда сердце ей любовно раскроется. Довольно. Довольно.
Ваня швыряет злобно связанные кольца на палубу и надевает свое кольцо на палец; ворчит злобно.
(Не замечает его движений, все глядя вперед слепыми глазами и трудно, медленно дыша.) Ты скажешь моему Алексею, он старший, — о, мать знает его: он, моряк, хочет смены, чтобы все проплывало, и в проплывающем он бу-дет искать, верное и неподвижное… Да, ты скажешь ему, твоему прекрасному сыну… (Загорается минутною жиз-нью.) Если весь дивный мир угасающих и воскресающих солнц, игры и пляски красок, — гляди, гляди (указывает на море, к носу корабля, где от востока идет, ширясь, по-лоса ярко шафрановой зари), и радуги морей, и рыскаю-щих туч по непобедимой синеве…
На корабле раздаются вновь несколько ударов в ясный колокол, слышно движе-ние, через палубу проходят матросы.)
если все тени явле-ний он отразит и полюбит в одном женском сердце и не сломится от порыва такой любви — и, не своей силой заго-рясь, снесет через мир красоты и ужаса, красок и смерти на сильных руках, верных, свою одну прекрасную женщи-ну и с нею проплывет по морям своей лучистой мечты че-рез ужас бурь и сладость затиший, — пусть будет он благо-словен, потому что нет сильнее любви, чем такая любовь, и все цельное ведет к преображению. Но если… если все-та-ки — нет: и тогда я с ним, с бедным милым сыном!.. И доче-ри скажи, Вере, — она строга и справедлива и незабывчива к жалости… Но войдет в храм ее души любовь, и взгляд ее глаз, чистый и глубокий без дна, ею одной загорится, и в ее океане без дна сольются — справедливость и строгость, и мука жалости, — и она станет одна любовь… Скажи, чтобы не боялась моего благословения, потому что я так умею любить, что любовь не может не быть сильнее смерти (Плачет, потом медленно.) Да, да, любовь может искупить мою вольную смерть. Пусть не жалеют меня. Скажи ей: мое счастье было слишком светло; оно светит и сквозь мою ночь. И его пусть не осуждают, кто дал мне это счастье, а им подвиг жизни и Алексею был больше, нежели отец… Скажи: наша любовь, призванная на них в последний час, будет с ними (запинается), им будет светло и защитно… (Запинается.) Ах, проси их простить мне мою слабость! (Вдруг мчит свою речь беспорядочно, задыхаясь.) Ты вот что, ты на колени встань, как я бы встала. Ты у Алексея ру-ки целуй, и у Веры, как я бы целовала. А Олю, маленькую, в руки возьми и прижми к груди и целуй, целуй, да, как я бы прижала… Ах, она не запомнит своей матери, ах, я бы все ей сказала, в одном поцелуе, все сумела бы… сказать! (Закрывает лицо руками.)
Ваня (отнимает ее руки от лица и долго насмешливо смот-рит на нее). У кого совесть чиста, тот слов не глотает. Что, поперхнулась своею любовью?
Аглая. Ваня, Ваня, что мне делать?
Ваня. Не лгать. Ты не Любовь. Тебе легче свою грудь напоить горькой морской водой, нежели к парной груди детей прижать, матерью сесть за детский стол и хлебом накор-мить! (Нюхает.) Один святой запах — мать. Мало слы-шал… сирота… Хлебом печеным пахнет на корабле. (Нюхает.) Утро!.. Пекут внизу! (Ходит взад и вперед.)
Крик чаек резко раздается. Яша всходит с лестницы на палубу. Тяжело опирается о плечо маленькой Танечки. Ее глаза широко раскрыты в глубокой печали. Они медленно пробираются к Аглае и Ване.
Аглая (бормочет, как бы про себя). У детей будут праздники жизни, светлые, молодые, верящие. Они спросят друг друга: какая тень темнит наш светлый праздник? Вот мать наша, с печальной улыбкой, мать с умершей душой, старая мать с белыми волосами — и, глядите, это тень ее взгляда, тусклого взгляда мертвенных глаз…
Таня садится на ворох смоляных веревок близ Аглаи. Яша ложится на палубу у ног Тани и прислоняет голову к ее коле-ням. Оба смотрят вверх восторженным, чающим взглядом на Аглаю.
Яша (слабо). Твои глаза, Аглая, не будут мертвыми, твои воло-сы в старости будут серебряными нитями любви. Твои дети будут пить от твоей любви.
Таня. Аглая, мы хотим жить, как вы учили: любя, прощая, лег-ко и огненно. Бедный, милый Матюша! — он ушел… Но вот… Яша умирает.
Лучи солнца ударились о корабль. Как бы дрогнул весь белый воздух.
Голос Анны (глухой, снизу, издалека). Умер. Умер. Аглая!
Аглая (встает неспешно, вся преображенная в покое. Лучи ярко освещают ее. Лицо горит, как бы просвеченное. Го-лосом сдержанного глубокого восторга). Новое солнце встало. (Протягивает руки к солнцу.) Солнце, ты вернуло меня — мне. Алексей, ты во мне горишь, ты алтарь моей всей любви. Вот наши два кольца! (Наклоняется, поды-мает кольца, горящие в луче солнца на палубе. Ко всем.) Сестра, братья, идем хоронить тело! (Идет, такая легкая, что хромота ее незаметна.)
Яша тихо за нею, опираясь о плечо Танечки. Слева через палубу идут матросы в спо-койном порядке и молча. Некоторые тревожно оглядываются на солн-це. Заходят за угол рубки. Из-за угла их видно только отчасти; слышен сдержанный говор, распоряжения, передвижение досок, лязг железа. С лестницы появляется Ольга за руку с Александрой. Матюша за ними, качаясь, пьяный, размахивает руками, с нелепо молящими же-стами вслед Ольге. Ольга становится у борта, лицом к рубке и ожидает долго, не отрывая взгляда от трапа. Александра от нее отвер-нулась, глядит назад, на море, безразличная, застывшая, как изваяние.
Ольга. Какой тяжелый час! Этот металл лучей бьет по мне.
Александра. Все часы тяжелы, потому что возвращаются.
Ольга (улыбается грустно). Для мертвого, там (указывает на лестницу) — последнее солнце встало впервые… и не повторится.
Александра (указывает на море, где-то позади корабля). Гляди, на волнах мертвый дельфин, распухшим брюхом вверх. И ему — впервые встало последнее солнце.
Матюша садится грузно на палубу, к мачте. Аглая останавливается посреди палубы лицом вперед и глядит в растущие лучи солнца. Ваня возле держит ее руку. Яша, близко, весь ею поглощенный, тяжело опираясь о плечо Танечки.
Ольга. Сейчас должны вынести тело. (Глядит, вся нагнувшись вперед, к трапу.)
Аглая (целуя кольца). Тесные колечки милой любви! (Бросает через плечо в море кольца.) Твое — тебе, Алексей. Мое — мне, Алексей.
Ольга (взволнованная, несдержанно громко). Она была же-ною мертвому… тому — своему брату!.. Ужасный корабль!
Ваня пытается надеть Аглае на палец свое кольцо. Аглая тихо, как во сне, отнимает руку. Кладет ее на его голову.
Аглая. Не надо жалеть тесных, милых колечек. (Указывает пальцем свободной руки через плечо на море.) Кольца в дар — Зажегшему!
Ваня отходит, зажав колечко защитно в руку, по-детски громко рыдая.
Таня (к Ване, громким кристальным голосом). Не плачьте, не плачьте, никто не знает, над чем плакать и чему радоваться.
Шум внизу. Анна, в темно-пурпуровой свободной одежде, подымается с лестни-цы, медленно, тяжело ступая. Останавливается на палубе. Глядит на Аглаю несколько мгновений из-под свисающей надо лбом темно-пурпуровой ткани.
Анна (ясным голосом). Бери его. Он сказал: «Аглая». (Медленно огибает спереди рубку; тихо идет дальше, к носу корабля.)
Аглая (глядит кругом, глубоко и редко вбирая вздох. В тихой радости). Братья! Сестры! Синяя вода под твоим золотом, солнце! Берег впереди, берег позади! На земле там, дома — золото ржаного поля под синевой! Запах хлеба… (Утирает лицо.) Ах — соленые брызги!..
Ольга. Это ваши слезы, Аглая.
Аглая. Ничего, ничего, это все равно. (Смеется.) Дети! Ваня, я вернусь к ним! Новая песнь, ты спелась! (Быстро.) Дайте мне низко нагнуться над водой. Дайте поклониться земно его морю. (Подходит к борту.)
Все расступаются.
Ольга. Осторожно, осторожно, поручни низки.
Аглая. Ничего. Это ничего. Я же не хочу смерти. Я люблю и жизнь, и смерть. Давеча я была такая слабая, такая боль-ная и трусливая. Прости, Ваня!.. Как я мучила тебя! (Стоит лицом к борту, хочет наклониться. Не может. Плечи тяжело взды-маются в редких, слишком глубоких вздохах.)
Слышен в общем молча-нии неприятный, как хрипенье, храп заснувшего у мачты Матюши.
(Как бы оправившись, вскидывает обе руки кверху. Иным голосом, звенящим последним напряжением). Тебе, Зажигателю Порывов!.. Ты, зажегший во мне эту чрезмерную лю-бовь, дай сил снести ее и не продли мой подвиг свыше сил! (Поворачивается, чтобы идти. Вся потрясается судорогой, проходит несколько шагов ближе к середине палубы. Останавливается, вся в но-вой судороге, качается, ищет опоры вокруг и медленно падает, надла-мываясь.)
Все бросаются к ней, потом раздвигаются. Она лежит вверх бледным лицом, прижав к груди скрещенные руки. Ваня слушает сердце. Таня молится, подняв вверх лицо, сложив руки крестом на груди. Яша, опираясь обеими руками о ее плечо, смотрит безумным взглядом на Аглаю. Александра, отвернувшись, все стоит, застылая.
Матюша (проснулся, подполз к Тане, стоит на коленях, еще пьяный, подвывает плача). Таня, прости… вернулся… бо-юсь… ой, боюсь… прости!
Ольга делает знак матросам. Они хотят поднять тело Аглаи.
Ваня (отталкивает их, приподымает уже безжизненную руку с груди Аглаи, надевает на ее палец свое кольцо. Смеясь и плача). Ты сама дай за меня, Кому велела давать колечки. (Подымает тело и несет вниз.)
Остальные следуют, кроме Ольги и Александры.
Ольга (тянет руку Александры). Слушай, слушай, она была прекрасна!
Александра (медленно поворачивается к востоку, указы-вая в даль моря). Гляди, утро опять устроило свое торжест-во: море, как небо; небо, как сафир31, светится сквозь хру-стали островов, и горизонт курится голубым туманом… И вчера, и завтра, и снова сначала, и никогда — до конца.
Ваня (выскакивает с трапа па палубу. Дико). Кончено! И я к рыбкам! (Бросается к борту. Видит Ольгу и Александру, испуганно пово-рачивает за угол рубки.)
Ольга (вся выгибаясь, глядит ему вслед). Бросится в море. Это прекрасно, кто это может!..
Молчание.
Нет! Вот опять та, в пурпуре, она вернулась… за ним?.. да!.. Она взяла его за руку!
Шум тяжелых шагов внизу.
Александра. Несут мертвых.
Анна и Ваня появляются из-за рубки. Анна ведет Ваню за руку. Лицо Вани застыло в бессмысленной улыбке. Снизу доносится пение.
Александра. Ольга, мне все-таки страшно! Что это было?
Голоса поющих. De profundis clamavi ad Te, Domine, Domine!
С лестницы показываются матросы, несущие что-то тяжелое.
Анна (повернувшись к носу корабля). Мы должны доплыть!