Колодезь и маятник (По; Лачинова)/ДО
| Колодезь и маятникъ. | Красная смерть. → |
| Оригинал: англ. The Pit and the Pendulum, 1842. — Перевод опубл.: 1870. Источникъ: Отечественныя записки. Журналъ литературный, политическій и ученый. Санктпетербургъ. Въ типографіи А. А. Краевскаго (Литейная № 38). 1870. № 1. С. 99-113. |
Меня всего сломила — сокрушила эта долгая агонія; и когда, наконецъ, они меня развязали и позволили сѣсть, то я почувствовалъ, что теряю сознаніе. Послѣдняя фраза, коснувшаяся моего слуха, былъ приговоръ: — страшный смертный приговоръ, послѣ котораго голоса инквизиторовъ какъ будто слились въ неясномъ жужжаніи. Этотъ звукъ напоминалъ мнѣ почему-то идею круговаго движенія — можетъ быть оттого, что въ моемъ воображеніи я сравнивалъ его съ звукомъ мельничнаго колеса; но это продолжалось недолго. Вдругъ мнѣ больше ничего не стало слышно; но за то, я еще нѣсколько времени продолжалъ видѣть — и какъ преувеличено было то, что я видѣлъ! Мнѣ представлялись губы судей: онѣ были совсѣмъ бѣлыя, бѣлѣе листа, на которомъ я пишу эти строки, и тонки до невѣроятности. Еще тоньше казались онѣ отъ жесткаго, непреклоннаго выраженія рѣшимости и строгаго презрѣнія къ человѣческимъ страданіямъ. Я видѣлъ, какъ эти губы произносили приговоръ моей судьбы: онѣ шевелились, слагая смертную фразу, въ которой я различалъ буквы моего имени, и я содрогался, чувствуя что за ихъ движеніемъ не слѣдовало никакого звука.
Я видѣлъ также, впродолженіе нѣсколькихъ минутъ томительнаго ужаса, тихое и едва замѣтное колебаніе черныхъ драпировокъ, облекавшихъ стѣны залы; потомъ взглядъ мой упалъ на семь большихъ подсвѣчниковъ, поставленныхъ на столѣ. Сначала они представились мнѣ какъ образъ Милосердія, подобно бѣлымъ и стройнымъ ангеламъ, которые должны были спасти меня, но вдругъ смертельная тоска охватила мою душу и каждая фибра моего существа встрепенулась какъ бы отъ прикосновенія вольтова столба, — формы ангеловъ превратились въ привидѣнія съ огненными головами, и я почувствовалъ, что отъ нихъ мнѣ нечего надѣяться помощи. Тогда, въ умѣ моемъ проскользнула, какъ богатая музыкальная нота, мысль о сладкомъ покоѣ, который ждетъ насъ въ могилѣ. Мысль эта мерцала во мнѣ слабо и будто украдкой, такъ что я долго не могъ сознать ее вполнѣ; но въ ту минуту, какъ мой умъ началъ оцѣнять и лелѣять ее, фигуры судей внезапно исчезли, большіе подсвѣчники потухли, наступила непроглядная тьма, и всѣ мои ощущенія слились въ одно, какъ будто душа моя вдругъ нырнула въ какую-то бездонную глубь. Вселенная превратилась въ ночь, безмолвіе и неподвижность.
Я былъ въ обморокѣ, но не могу сказать, чтобъ лишился всякаго сознанія. То, что мнѣ оставалось отъ этого сознанія, я не стану даже пробовать опредѣлять или описывать, — но я знаю, что не все еще меня покинуло. Въ глубочайшемъ снѣ, — нѣтъ! Въ бреду, — нѣтъ! Въ обморокѣ, — нѣтъ! Въ смерти, — нѣтъ! Даже въ самой могилѣ не все покидаетъ человѣка: иначе для него не было бы безсмертія. Пробуждаясь отъ глубокаго сна, мы непремѣнно разрываемъ сѣть какаго нибудь сновидѣнія, хотя, секунду спустя, можетъ быть, уже и не помнимъ этого сновидѣнія. При возвращеніи отъ обморока къ жизни, бываютъ двѣ степени: въ первой мы ощущаемъ существованіе нравственное, во второй — существованіе физическое. Мнѣ кажется вѣроятнымъ, что еслибъ, дойдя до второй степени, можно было вызвать всѣ ощущенія первой степени, то мы бы нашли въ ней всѣ краснорѣчивыя воспоминанія бездны неосязаемаго міра. А что такое эта бездна? Какъ отличимъ мы ея тѣни отъ тѣней смерти? И если впечатлѣнія того, что я назвалъ первой степенью, не возвращаются по призыву нашей воли, то развѣ не бываетъ, что послѣ долгаго промежутка, онѣ являются неожиданно сами собою, и мы тогда изумляемся, откуда могли онѣ взяться? Тотъ, кому никогда не случалось быть въ обморокѣ, не знаетъ, какіе, въ это время, представляются, посреди клубовъ пламени, дворцы и страннознакомыя лица; тотъ не видалъ, какія носятся въ воздухѣ меланхолическія видѣнія, недоступныя простому взгляду; тотъ не вдыхалъ запаха неизвѣстныхъ цвѣтовъ, не слѣдилъ за звуками таинственной мелодіи, прежде никогда имъ не слышанной.
Посреди моихъ повторяемыхъ и энергическихъ усилій уловить какой нибудь слѣдъ сознанія въ томъ состояніи ничтожества, въ которомъ находилась душа моя, выдавались по временамъ минуты, когда мнѣ казалось, что я успѣваю въ этомъ. Въ эти короткія минуты мнѣ представлялись такія воспоминанія, которыя, очевидно, могли относиться только къ тому состоянію, когда сознаніе было во мнѣ, повидимому, уничтожено.
Эти тѣни воспоминанія рисовали мнѣ очень неясно какія-то большія фигуры, которыя поднимали меня и безмолвно несли меня внизъ… потомъ еще ниже, и все ниже и ниже, — до тѣхъ поръ, пока мною овладѣло страшное головокруженіе при мысли о безконечномъ нисхожденіи. Помнился мнѣ также какой-то неопредѣленный ужасъ, леденящій сердце, хотя оно было, въ то время, сверхъестественно спокойно. Потомъ все стало недвижно, какъ будто тѣ, которые несли меня, перешли въ своемъ нисхожденіи за границы безграничнаго и остановились, подавленные безконечной скукой своего дѣла. Послѣ того, душа моя припоминаетъ ощущеніе сырости и темноты, и потомъ все сливается въ какое-то безуміе, — безуміе памяти, ненаходящей выхода изъ безобразнаго круга.
Внезапно звукъ и движеніе возвратились въ мою душу — сердце безпокойно забилось и въ ушахъ моихъ отдавался гулъ его біенія. Затѣмъ пауза — и все опять исчезло. Потомъ снова звукъ, движеніе и осязаніе какъ будто пронизали все мое существо, и за этимъ послѣдовало простое сознаніе существованія безъ всякой мысли. Такое положеніе длилось долго. Потомъ чрезвычайно внезапно, явилась мысль, нервическій ужасъ и энергическое усиліе понять, въ какомъ я нахожусь состояніи. Потомъ пламенное желаніе снова впасть въ бесчувственность и наконецъ, быстрое пробужденіе души и попытка къ движенію. Тогда явилось полное воспоминаніе о процессѣ, о черныхъ драпировкахъ, о приговорѣ, о моей слабости, о моемъ обморокѣ; — о томъ же, что было дальше, я забылъ совершенно и только впослѣдствіи съ величайшими усиліями достигъ того, что вспомнилъ объ немъ, но и то въ неясныхъ чертахъ.
До этой минуты, я не открывалъ глазъ; я чувствовалъ только, что лежу на спинѣ и не связанный. Я протянулъ руку и она тяжело упала на что-то сырое и жесткое; я такъ и оставилъ ее на нѣсколько минутъ, ломая себѣ голову, чтобъ угадать, гдѣ я нахожусь и что со мной сталось. Мнѣ очень хотѣлось осмотрѣться кругомъ, но я не рѣшался: не потому, чтобъ боялся увидать что нибудь страшное, но меня ужасала мысль, что я ничего не увижу. Наконецъ, съ сильнымъ замираніемъ сердца, я быстро открылъ глаза и мое ужасное опасеніе подтвердилось: меня окружала тьма ночи.
Я съ усиліемъ вдохнулъ воздухъ, потому что мнѣ казалось, что густота мрака давитъ и душитъ меня — до того тяжела была атмосфера. Продолжая спокойно лежать на спинѣ, я началъ напрягать всѣ силы моего разсудка, чтобъ припомнить обычаи инквизиціи и понять мое настоящее положеніе. Надо мною былъ произнесенъ смертный приговоръ, и съ тѣхъ поръ, кажется, прошло довольно долго времени, но мнѣ ни на минуту не пришла въ голову мысль, что я уже умеръ. Подобная идея, вопреки всѣмъ литературнымъ фикціямъ, совершенно несовмѣстна съ дѣйствительнымъ существованіемъ; — но гдѣ же я былъ, и въ какомъ состояніи? Я зналъ, что приговоренные къ смерти умирали обыкновенно на аутодафе, и даже въ самый вечеръ моего суда была отпразднована одна изъ этихъ церемоній. Привели ли меня опять въ мою темницу, чтобъ ожидать тамъ слѣдующаго аутодафе, которое должно совершиться чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ?… Я тотчасъ понялъ, что этого быть не могло, потому что всѣ жертвы были вытребованы разомъ; притомъ же въ моей первой темницѣ, такъ какъ и въ кельяхъ всѣхъ толедскихъ узниковъ, полъ былъ вымощенъ камнемъ, и свѣтъ не былъ изъ нея совершенно исключенъ.
Вдругъ ужасная мысль пришла мнѣ въ голову и вся кровь моя бурнымъ потокомъ прилила къ сердцу; — на нѣсколько минутъ я снова впалъ въ безпамятство. Придя въ себя, я разомъ вскочилъ на ноги, содрогаясь каждой фиброй моего существа, и началъ ощупывать руками вокругъ себя и надъ собою, во всѣхъ направленіяхъ. Хотя ничего не попадалось мнѣ подъ руку, но я боялся сдѣлать шагъ, чтобъ не удариться о стѣны моей гробницы. Потъ выступилъ изъ всѣхъ моихъ поръ и холодными каплями застылъ у меня на лбу; агонія неизвѣстности сдѣлалась наконецъ невыносима, и я осторожно двинулся съ мѣста, вытянувъ руки впередъ и расширяя глаза, въ надеждѣ уловить откуда нибудь лучъ свѣта. Такъ сдѣлалъ я нѣсколько шаговъ, но все кругомъ было темно и пусто, и вздохнулъ свободнѣе. Мнѣ показалось очевиднымъ, что еще не самая страшная участь мнѣ суждена.
Пока я продолжалъ осторожно подвигаться впередъ, всѣ безчисленные, нелепые слухи объ ужасахъ толедскихъ темницъ начали приходить мнѣ на память. Странныя вещи разсказывали объ этихъ темницахъ, — я всегда считалъ ихъ за басни, — но тѣмъ не менѣе онѣ были такъ страшны и таинственны, что о нихъ говорилось не иначе какъ шепотомъ. Долженъ ли я былъ умереть съ голоду въ этомъ подземномъ мірѣ мрака, или меня ожидала еще ужаснѣйшая казнь?… Что въ результатѣ должна была быть смерть, и смерть горькая — въ этомъ я не сомнѣвался: я слишкомъ хорошо зналъ характеръ моихъ судей. Весь вопросъ, мучившій и занимавшій меня, состоялъ только въ томъ, какого рода и въ какое время воспослѣдуетъ эта смерть.
Наконецъ мои протянутыя руки встрѣтили твердое препятствіе: это была стѣна, повидимому сложенная изъ камней, — очень гладкая, сырая и холодная. Я пошелъ вдоль ея, ступая съ недовѣрчивостью по полу, при воспоминаніи о нѣкоторыхъ разсказахъ. Однакожъ такимъ способомъ никакъ нельзя было опредѣлить размѣръ моей темницы, потому что я могъ обойти кругомъ ея и возвратиться на прежнее мѣсто, не замѣчая этого, такъ-какъ стѣна была вездѣ ровная. Съ этой мыслью, я началъ искать ножика, который былъ у меня въ карманѣ, когда меня повели къ суду; но его уже не было и моя прежняя одежда была замѣнена платьемъ изъ грубой саржи. Я было-хотѣлъ засунуть остріе ножа въ какую нибудь расщелину стѣны, чтобъ обозначить мѣсто, отъ котораго отправлюсь. Это было не трудно сдѣлать и другимъ способомъ, но въ безпорядкѣ моихъ мыслей мнѣ показалось, что это непреодолимая трудность.
Я оторвалъ отъ моего платья кромку и положилъ ее на землю во всю длину, прямымъ угломъ отъ стѣны. Обходя ощупью мою темницу, я долженъ былъ непремѣнно наткнуться опять на этотъ лоскутъ, когда окончу кругъ. По крайней мѣрѣ я такъ думалъ, не взявши въ разсчетъ размѣра темницы и моей слабости. Полъ былъ сырой и скользкій; нѣсколько времени я шелъ на немъ спотыкаясь, потомъ поскользнулся и упалъ. Отъ чрезвычайной усталости, мнѣ не хотѣлось вставать и, оставшись въ лежачемъ положеніи, я заснулъ.
Проснувшись и протянувъ руку, я нашелъ возлѣ себя хлѣбъ и кружку воды. Умъ мой былъ слишкомъ утомленъ, чтобъ размышлять объ этомъ обстоятельствѣ, и я началъ ѣсть и пить съ жадностью. Спустя нѣсколько времени, я опять принялся за свое путешествіе вокругъ тюрьмы и, съ большимъ трудомъ, дошелъ наконецъ до куска саржи. Въ ту минуту, какъ я упалъ, я насчиталъ уже 52 шага, а въ этотъ второй разъ еще 48 шаговъ. Слѣдовательно все вмѣстѣ составляло сто шаговъ, и считая два шага за ярдъ, я предположилъ что темница имѣетъ пятьдесять ярдовъ въ окружности. Впрочемъ, я попадалъ на много угловъ въ стѣнѣ, такъ что никакъ не могъ опредѣлить форму склепа; — потому что я все не могъ удержаться отъ мысли что это склепъ.
Меня не особенно интересовали эти открытія; я отъ нихъ ничего не надѣялся, но какое-то неопредѣленное любопытство побуждало меня продолжать ихъ. Оставивши стѣну, я рѣшился пройти въ пространство по прямой линіи; сначала я подвигался съ чрезвычайной осторожностью, потому что почва была невѣрная и скользкая, но наконецъ ободрился и пошелъ съ увѣренностью впередъ. Пройдя десять или двѣнадцать шаговъ, я зацѣпился ногой за остатокъ оборванной кромки моего платья и упалъ со всего размаху лицомъ внизъ.
Растерявшись отъ паденія, я не вдругъ замѣтилъ довольно удивительное обстоятельство, привлекшее мое вниманіе нѣсколько секундъ спустя. Вотъ что это было: подбородокъ мой упирался въ полъ темницы, а губы и верхняя часть головы, хотя опущенныя еще ниже подбородка, не дотрогивались ни до чего. Въ то же время мнѣ показалось, что какой-то сырой паръ и запахъ грибовъ поднимается ко мнѣ снизу. Я началъ щупать вокругъ себя и вздрогнулъ, догадавшись что упалъ на самый край кругообразнаго колодца, котораго величину мнѣ невозможно было опредѣлить въ эту минуту. Ощупывая его края, мнѣ удалось отдѣлить отъ нихъ небольшой кусочекъ камня и я бросилъ его въ пропасть, прислушиваясь къ его рикошетамъ; въ своемъ паденіи, онъ ударялся о края колодца и наконецъ погрузился въ воду, съ звукомъ, который повторило эхо. Въ эту минуту, надъ головой моей послышался шумъ, какъ будто отворилась и тотчасъ же затворилась дверь, и слабый лучъ свѣта, внезапно прорѣзавъ темноту, такъ же внезапно исчезъ.
Я ясно увидѣлъ, какая участь была мнѣ приготовлена, и обрадовался, что случай спасъ меня отъ нея. Сдѣлай я еще шагъ, и не видать бы мнѣ больше свѣта! Эта избѣгнутая мною смерть имѣла именно тотъ характеръ, который я считалъ баснословнымъ и нелѣпымъ въ разсказахъ объ инквизиціи. Ея жертвы всегда обрекались на смерть или съ жесточайшими физическими мученіями, или со всѣми ужасами нравственной пытки. Мнѣ суждена была эта послѣдняя: нервы мои были до того разстроены долгими страданіями, что я вздрагивалъ при звукѣ собственнаго голоса и сдѣлался во всякомъ отношеніи отличнымъ субъектомъ для того рода пытки, которая меня ожидала. Дрожа всѣми членами, я ощупью отступилъ снова къ стѣнѣ, рѣшившись лучше умереть тамъ, чѣмъ подвергнуться ужасамъ колодцевъ, которыхъ воображеніе мое представляло нѣсколько во мракѣ моей темницы. При другомъ настроеніи ума, я бы имѣлъ мужество покончить разомъ со всѣми этими муками, кинувшись въ зіяющую пропасть, но теперь я былъ совершенный трусъ. При томъ же мнѣ невозможно было забыть то, что я читалъ объ этихъ колодцахъ, а именно: — что противъ внезапнаго уничтоженія жизни были приняты тамъ самыя тщательныя предосторожности, тѣмъ самымъ адскимъ геніемъ, который изобрѣлъ весь этотъ планъ.
Отъ сильнаго волненія, а не могъ спать нѣсколько часовъ, но наконецъ снова заснулъ. Проснувшись, я опять нашел, возлѣ себя хлѣбъ и кружку воды. Жажда сжигала меня и я разомъ опорожнилъ кружку. Вѣроятно въ воду было что нибудь подсыпано, потому что едва я ее выпилъ, какъ тотчасъ заснулъ глубочайшимъ сномъ, подобнымъ сну смерти. Сколько времени онъ продолжался, я не знаю, но когда я открылъ глаза, предметы вокругъ меня были видимы. Благодаря какому-то странному сѣрому свѣту, неизвѣстно откуда исходящему, я могъ видѣть все пространство моей темницы.
Я очень ошибся въ ея размѣрѣ; стѣны не могли имѣть больше двадцати-пяти ярдовъ въ окружности, и на нѣсколько минутъ это открытіе чрезвычайно меня смутило, — хотя, по правдѣ сказать, смущаться было нечѣмъ, потому что, при ужасныхъ обстоятельствахъ, окружавшихъ меня, что могла значить большая или меньшая величина темницы? Но душа моя странно привязывалась къ этимъ мелочамъ и я старался отдать себѣ отчетъ, почему могъ ошибиться въ моемъ измѣреніи. Наконецъ истина блеснула мнѣ какъ молнія. Въ первой моей попытки обойти темницу, я отсчиталъ пятьдесять-два шага до той минуты, когда упалъ; я долженъ былъ быть въ это время шагахъ въ двухъ отъ лоскутка саржи; потому что уже обошелъ почти всю стѣну кругомъ. Но тутъ я заснулъ и, проснувшись, вѣроятно пошелъ назадъ и такимъ образомъ сдѣлалъ двойной обходъ. Безпорядокъ въ мысляхъ препятствовалъ мнѣ замѣтить, что въ началѣ обхода стѣна была у меня по лѣвую руку, а при концѣ, она очутилась по правую.
Я также ошибся относительно формы зданія. Идя ощупью, я попадалъ руками на много угловъ, и оттого мнѣ казалось, что постройка стѣнъ очень неправильна. Вотъ что значитъ дѣйствіе совершенной темноты на человѣка, пробуждающагося отъ обморока или сна! Эти углы просто были легкія неровности въ стѣнѣ; общая же форма темницы была четвероугольная. То, что я принялъ за камни, оказалось теперь плитами желѣза или другаго какого металла, котораго спайки и составляли неровности. Вся поверхность этой металлической постройки была грубо испачкана всѣми отвратительными и безобразными эмблемами, порожденными суевѣріемъ монаховъ. Фигуры демоновъ съ угрожающими лицами, формы скелетовъ и другія, тому подобныя изображенія оскверняли стѣны на всемъ ихъ протяженіи. Я замѣтилъ, что контуры этихъ чудовищъ достаточно явственны, тогда какъ краски попортились и слиняли какъ будто отъ дѣйствія сырой атмосферы. Тутъ я разглядѣлъ также, что полъ выложенъ камнемъ: посреди его зіялъ кругообразный колодезь, котораго я избѣгнулъ, и кромѣ его не было другаго въ темницѣ.
Все это я видѣлъ неясно и съ нѣкоторымъ усиліемъ, потому что мое физическое положеніе странно измѣнилось во время моего сна. Теперь я лежалъ во весь ростъ на спинѣ на чемъ-то въ родѣ деревянной низкой скамьи, къ которой я былъ крѣпко привязанъ длинной тесьмой, похожей на ремень. Она нѣсколько разъ обвивалась вокругъ всего тѣла, оставляя свободными только голову и лѣвую руку, такъ что я лишь съ усиліемъ могъ доставать пищу, поставленную возлѣ меня на полу въ глиняномъ блюдѣ. Я замѣтилъ съ ужасомъ, что кружки не было, а между тѣмъ меня пожирала невыносимая жажда. Казалось, что довести эту жажду до послѣднихъ предѣловъ входило въ планъ моихъ палачей, потому что мясо, находившееся въ блюдѣ, было изобильно приправлено пряностями.
Я поднялъ глаза и сталъ разсматривать потолокъ. Онъ былъ отъ меня на высотѣ тридцати или сорока футовъ, и походилъ устройствомъ на стѣны. Въ одной изъ его плитъ странная фигура привлекла мое вниманіе. Это было нарисованное изображеніе времени, какъ его обыкновенно представляютъ, только съ той разницей, что вмѣсто косы, оно держало предметъ, который я принялъ съ перваго взгляда за огромные нарисованные часы. Было, однако, въ формѣ этого предмета что-то такое, что заставило меня вглядѣться въ него съ большимъ вниманіемъ, и пока я смотрѣлъ на него поднявъ глаза, такъ-какъ онъ находился прямо надо мною, мнѣ показалось, что онъ шевелится. Минуту спустя, эта мысль подтвердилась: внизу часовъ качался маятникъ короткимъ и медленнымъ движеніемъ. Наконецъ, утомившись слѣдить за его однообразнымъ движеніемъ, я обратилъ взоръ на другіе предметы моей кельи. Легкій шумъ привлекъ мое вниманіе, и, взглянувъ на полъ, я увидѣлъ, что по немъ ходятъ огромныя крысы. Онѣ вышли изъ колодца, который былъ видѣнъ мнѣ по правую руку, и въ ту минуту, какъ я смотрѣлъ на него, крысы стали кучами выскакивать оттуда, привлеченныя запахомъ мяса. Съ большимъ трудомъ я могъ отогнать ихъ отъ моей пищи.
Прошло съ полчаса, а можетъ быть, и съ часъ — потому что я не могъ ясно опредѣлить времени — когда я снова поднялъ глаза кверху. То, что я тамъ увидѣлъ, привело меня въ недоумѣніе и изумленіе. Размѣръ маятника увеличился почти на цѣлый ярдъ, и движеніе его стало быстрѣе. Но что меня больше всего смутило, такъ это то, что онъ видимо опустился. Тогда я разглядѣлъ — не стану описывать, съ какимъ ужасомъ — что нижняя его оконечность состояла изъ блестящаго стальнаго полумѣсяца, имѣвшаго около фута длины отъ одного рога до другаго; рога были направлены кверху, а нижняя округлость очевидно была наточена, какъ бритва. Онъ казался такъ же тяжелъ и массивенъ, какъ бритва, утолщаясь кверху своимъ широкимъ концомъ, и былъ прикрѣпленъ къ тяжелому мѣдному пруту, на которомъ раскачивался со свистомъ.
Я не могъ болѣе сомнѣваться въ участи, приготовленной мнѣ изобрѣтательностью монаховъ. Агенты инквизиціи угадали, что я открылъ колодезь — колодезь, вполнѣ достойную кару для такого еретика, какъ я… Я совершенно случайно избѣжалъ паденія въ него, но, въ то же время зналъ, что искусство дѣлать изъ казни западню и сюрпризъ для осужденнаго, составляетъ важную отрасль всей этой фантастической системы тайныхъ экзекуцій. Такъ-какъ мое нечаянное паденіе не удалось, то въ планъ этихъ демоновъ вовсе не входило бросить меня туда насильно: слѣдовательно, я былъ обреченъ — на этотъ разъ уже непремѣнно — на другую, болѣе пріятную смерть… Болѣе пріятную! Посреди моей агоніи я улыбнулся, когда мнѣ пришло на умъ это странное слово.
Къ чему послужитъ разсказывать тѣ долгіе, долгіе часы ужаса, впродолженіе которыхъ я считалъ звучащія движенія стали? Она опускалась дюймъ за дюймомъ, линія за линіей, такъ постепенно и незамѣтно, что это можно было замѣтить только послѣ долгихъ промежутковъ времени, казавшихся мнѣ вѣками. Все опускалась ниже — все ниже!… Протекли цѣлые дни — можетъ быть, даже много дней — прежде чѣмъ маятникъ началъ качаться отъ меня достаточно близко, чтобъ я могъ чувствовать движеніе разсѣкаемаго имъ воздуха. Запахъ наточенной стали входилъ въ мои ноздри. Я молилъ небо — молилъ неустанно, — чтобъ сталь поскорѣе опускалась. Я помѣшался, я обезумѣлъ, и силился подняться на встрѣчу этому движущемуся мечу. Потомъ, внезапно, глубочайшее спокойствіе низошло въ мою душу, и я легъ неподвижно, улыбаясь этой сверкающей смерти, какъ ребенокъ дорогой игрушкѣ.
Опять настала минута полнаго беспамятства, хотя на весьма короткое время, потому что придя въ себя, я не нашелъ, чтобъ маятникъ замѣтно опустился. Однако, это время могло быть и долгое, потому что я зналъ, что вокругъ меня были демоны, которые подмѣтили мой обморокъ и могли остановить движеніе маятника по своей волѣ. Опомнившись совершенно, я почувствовалъ невыразимую, болѣзненную слабость, какъ будто отъ долгаго голода. Даже посреди настоящихъ мукъ, природа требовала пищи. Съ тяжелымъ усиліемъ я протянулъ мою лѣвую руку, на сколько позволяли мои узы, и досталъ небольшой остатокъ мяса, оставленный крысами. Пока я подносилъ его ко рту, въ умѣ моемъ мелькнула какая-то безсознательная мысль радости и надежды. Повидимому, что могло быть общаго между мною и надеждой? Но я повторяю, что эта мысль была безсознательная, — человѣку часто приходятъ такія мысли безъ формы. Я чувствовалъ только, что это была мысль радости и надежды, но она угасла почти въ ту же минуту, какъ родилась. Напрасно я старался опять вызвать, уловить ее: мои долгія страданія почти уничтожили во мнѣ всѣ умственныя способности. Я былъ безумный, идіотъ.
Движеніе маятника происходило въ прямой линіи надо мной, и я замѣтилъ, что полумѣсяцъ былъ направленъ такъ, чтобъ пройти сквозь полость сердца. Онъ сначала только задѣнетъ саржу моего платья, потомъ возвратится и прорѣжетъ ее, и потомъ опять, и опять. Несмотря на огромное пространство кривой линіи, описываемой имъ (около тридцати футовъ), и на силу его взмаховъ, которые могли бы прорѣзать самыя стѣны, онъ не могъ, впродолженіе нѣсколькихъ минутъ, сдѣлать ничего другаго, какъ только задѣть и прорвать мое платье. На этой мысли я остановился; далѣе я не смѣлъ идти. Съ упрямымъ вниманіемъ я налегъ на одну эту мысль, какъ будто этимъ могъ остановить опусканіе стали. Я размышлялъ о томъ, какой звукъ произведетъ полумѣсяцъ, проходя по моему платью, и какое ощущеніе произведетъ на мои нервы треніе саржи о мое тѣло. Я до тѣхъ поръ углублялся въ это, пока у меня въ зубахъ начался зудъ.
Ниже, — еще ниже — онъ все скользилъ ниже. Я сравнивалъ быстроту его раскачиванія съ быстротой нисхожденія, и это доставляло мнѣ ѣдкое удовольствіе. Направо — налѣво, и потомъ онъ высоко взмахивался, и опять возвращался со скрипомъ и визгомъ, и подкрадывался къ самому моему сердцу увертливо и тайкомъ, какъ тигръ! Я поперемѣнно смѣялся и стоналъ по мѣрѣ того, какъ мнѣ приходили эти различныя мысли.
Ниже! — неизмѣнно, безжалостно ниже! Онъ звучалъ на разстояніи трехъ дюймовъ отъ моей груди. Я усиливался съ бѣшенствомъ освободить мою лѣвую руку: она была не связана только отъ локтя до кисти. Я могъ доставать ею до блюда, стоявшаго возлѣ меня, и подносить ко рту пищу — больше ничего. Еслибъ я могъ разорвать тесьму, связывающую локоть, я бы схватилъ маятникъ и попробовалъ остановить его. Это было почти то же, что остановить катящуюся лавину!
Все ниже!… непрестанно, неизбѣжно все ниже! Я удерживалъ дыханіе, и метался при каждой вибраціи; судорожно съеживался при каждомъ взмахѣ. Глаза мои слѣдили за его восходящимъ и нисходящимъ полетомъ съ безумнымъ отчаяніемъ, и спазмодически закрывались въ ту минуту, какъ онъ опускался. Какой отрадой была бы смерть — о, какой невыразимой отрадой! И, однако, я дрожалъ всѣми членами при мысли, что машинѣ достаточно спуститься на линію, чтобъ коснуться моей груди этой острой, блестящей сѣкирой… Я дрожалъ отъ надежды: это она заставляла такъ трепетать всѣ мои нервы и все существо мое — та надежда, которая прорывается даже на эшафотъ и нашептываетъ на ухо приговореннымъ къ смерти, даже въ тюрьмахъ инквизиціи!
Я увидѣлъ, что десять или двѣнадцать взмаховъ приведутъ сталь въ соприкосновеніе съ моей одеждой, и, вмѣстѣ съ этимъ убѣжденіемъ, въ моемъ умѣ водворилось сосредоточенное спокойствіе отчаянія. Въ первый разъ послѣ столькихъ часовъ и, можетъ быть, дней, я сталъ думать. Мнѣ пришло на мысль, что бандажи или ремни, которые меня стягивали, были изъ одного куска, обвивавшаго все мое тѣло. Первый надрѣзъ полумѣсяца, въ какую бы часть ремня онъ ни попалъ, долженъ былъ ослабить его на столько, чтобъ позволить моей лѣвой рукѣ распутать его. Но какъ ужасна становилась въ этомъ случаѣ близость стали! Самое легкое движеніе могло быть смертельно! Да и притомъ вѣроятно ли, чтобъ палачи не предвидели и не приняли мѣръ противъ этой возможности? Точно ли бандажъ прикрываетъ мою грудь въ томъ мѣстѣ, на которое долженъ опуститься маятникъ? Трепеща лишиться послѣдней надежды, я приподнялъ голову, чтобъ взглянуть на свою грудь. Ремень туго обвивалъ мои члены во всѣхъ направленіяхъ, исключая только того мѣста, которое приходилось по дорогѣ смертоносному полумѣсяцу.
Едва голова моя снова приняла прежнее положеніе какъ почувствовалъ, что въ умѣ моемъ блеснуло что-то, чего я не умѣю назвать иначе, какъ второй половиной той мысли избавленія, о которой я уже говорилъ въ то время, какъ первая ея половина мелькнула неясно у меня въ мозгу, пока я подносилъ пищу къ губамъ. Теперь вся мысль была сформирована — блѣдная, едва сознаваемая, но все-таки полная. Я тотчасъ же началъ, съ энергіей отчаянія, приводить ее въ исполненіе.
Уже нѣсколько часовъ, около скамьи, на которой я лежалъ, разгуливали толпы жадныхъ и смѣлыхъ крысъ; ихъ красные глаза устремлялись на меня такъ, какъ будто онѣ ожидали только моей неподвижности, чтобъ кинуться на меня какъ на добычу. — Къ какой пищѣ были онѣ пріучены въ этомъ колодцѣ? подумалъ я.
Несмотря на всѣ мои усилія отогнать ихъ, онѣ сожрали почти все, что было въ блюдѣ, исключая небольшаго остатка. У меня уже обратилось въ привычку махать безпрестанно рукою къ блюду и отъ блюда, и машинальное однообразіе этого движенія отняло у него все его дѣйствіе, такъ что прожорливыя гадины стали часто вонзать свои острые зубы въ мои пальцы. Собравши остатки пропитаннаго масломъ и пряностями мяса, я крѣпко натеръ ими ремень, гдѣ только могъ достать; потомъ принялъ руку отъ блюда и легъ неподвижно, удерживая даже дыханіе.
Сначала жадныя животныя были изумлены и испуганы этой перемѣной — внезапнымъ прекращеніемъ движенія руки. Въ тревогѣ, онѣ повернули назадъ и нѣкоторыя возвратились даже въ колодезь; но это продолжалось только одну минуту. Я не напрасно надѣялся на ихъ прожорливость: увѣрившись, что я болѣе не шевелюсь, одна или двѣ изъ самыхъ смѣлыхъ крысъ вскарабкались на скамью и начали нюхать ремни. Это было сигналомъ общаго нападенія. Новыя толпы выскочили изъ колодца, полѣзли на скамью и прыгнули сотнями на мое тѣло. Правильное движеніе маятника не смущало ихъ нисколько; онѣ увертывались отъ него и дѣятельно трудились надъ намасленымъ ремнемъ. Онѣ толпились, метались и кучами взбирались на меня; топтались на моемъ горлѣ, касались моихъ губъ своими холодными губами. Я задыхался подъ ихъ тяжестью; отвращеніе, которому нѣтъ названія на свѣтѣ, поднимало тошнотой всю мою внутренность и леденило сердце. Еще минута, и страшная операція должна была кончиться, — я положительно чувствовалъ ослабленіе ремня и зналъ, что онъ уже прорванъ въ нѣсколькихъ мѣстахъ. Съ сверхъестественной рѣшимостью, я оставался неподвиженъ: я не ошибся въ моихъ разсчетахъ и страдалъ не напрасно. Наконецъ я почувствовалъ, что свободенъ. Ремень висѣлъ лохмотьями вокругъ моего тѣла; но движеніе маятника уже касалось моей груди: онъ уже разорвалъ сначала саржу моего платья, потомъ нижнюю сорочку; еще взмахнулъ два раза — и чувство ѣдкой боли пронизало всѣ мои нервы. Но минута спасенія настала: при одномъ жестѣ моей руки, избавители мои убѣжали въ безпорядкѣ. Тогда, осторожнымъ, но рѣшительнымъ движеніемъ, медленно съеживаясь и ползкомъ, я выскользнулъ изъ своихъ узъ и изъ-подъ грознаго меча. Въ настоящую минуту, я былъ совершенно свободенъ! Свободенъ — и въ когтяхъ инквизиціи! Едва я сошелъ съ моего ужаснаго ложа, едва я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по полу тюрьмы, какъ движеніе адской машины прекратилось и я увидѣлъ, что она поднимается невидимой силой къ потолку. Этотъ урокъ наполнилъ сердце мое отчаяніемъ и показалъ, что всѣ мои движенія были подмѣчены. Я для того только избѣгнулъ смертной агоніи одного рода, чтобъ подвергнуться другой! При этой мысли, я судорожно повелъ глазами по желѣзнымъ плитамъ, окружавшимъ меня. Очевидно было, что въ комнатѣ происходитъ что-то странное, — какая-то перемѣна, въ которой я не могъ дать себѣ отчета. Впродолженіе нѣсколькихъ минутъ, похожихъ на сонъ, я терялся въ напрасныхъ и безсвязныхъ предположеніяхъ. Тутъ я замѣтилъ въ первый разъ происхожденіе сѣрнаго свѣта, освѣщавшаго келью: онъ выходилъ изъ расщелины шириною въ полдюйма, опоясывавшей всю тюрьму снизу, отъ основанія стѣнъ, которыя, по этому, казались, и дѣйствительно были совершенно отдѣлены отъ пола. Я старался, но конечно напрасно, заглянуть въ это отверстіе.
Когда я съ уныніемъ привсталъ, тайна перемѣны фигуры комнаты вдругъ стала понятна моему уму. Я уже упоминалъ, что хотя формы рисунковъ на стѣнѣ были достаточно ясны, но цвѣта ихъ казались полинявшими и неопредѣленными. Теперь эти цвѣта принимали съ каждой минутой все болѣе и болѣе яркій блескъ, который придавалъ этимъ адскимъ фигурамъ такой видъ, что человѣкъ и покрѣпче меня нервами содрогнулся бы при видѣ ихъ. Глаза демоновъ, — живые, кровожадные и мрачные — устремлялись на меня изъ такихъ мѣстъ, гдѣ я прежде ихъ не подозрѣвалъ, и блистали грознымъ пламенемъ огня, который я тщетно усиливался считать воображаемымъ.
Воображаемымъ!.. Когда при каждомъ дыханіи, мои ноздри втягивали паръ раскаленнаго желѣза! Удушающій запахъ распространялся въ темницѣ, и глаза, глядящіе на мою агонію, разгарались все ярче и ярче! Безобразные кровавые рисунки окрашивались все богаче краснымъ цвѣтомъ! Я задыхался — я едва могъ переводить дыханіе. Не оставалось болѣе сомнѣнія въ намѣреніи моихъ палачей; — о, безжалостные! демоны, а не люди!.. Я отступилъ отъ раскаленнаго металла къ центру темницы. Въ виду этой огненной смерти, мысль о свѣжести колодца ласкала, какъ бальзамъ, мою душу. Я бросился къ его смертоноснымъ краямъ и устремилъ взглядъ въ глубину. Блескъ раскаленнаго свода освѣщалъ всѣ его глубочайшія извилины; но, несмотря на это, мой умъ отказывался понять значеніе того, что я видѣлъ. Наконецъ это вошло въ мою душу — ворвалось въ нее насильно, запечатлѣлось огненными буквами въ моемъ улетающемъ разсудкѣ. О! гдѣ взять словъ, чтобъ высказаться! — О! ужасъ изъ ужасовъ! — О! лучше всѣ ужасы, только не это! — Съ жалобнымъ воплемъ, я откинулся прочь отъ колодца и, закрывъ лицо руками, горько заплакалъ.
Жаръ быстро увеличивался и я еще разъ раскрылъ глаза, дрожа какъ въ лихорадкѣ. Вторая перемѣна совершилась въ комнатѣ — и на этотъ разъ, она произошла въ ея формѣ. Какъ и въ первый разъ, я сначала напрасно пытался понять, что такое происходитъ; но сомнѣніе мое продолжалось недолго. Мщеніе инквизиціи шло теперь быстрыми шагами, дважды потерпѣвъ отъ меня пораженіе — и недолго уже мнѣ оставалось шутить съ Царемъ Ужаса. Комната прежде была четвероугольная: теперь же я замѣтилъ, что два ея угла сдѣлались острыми, а два остальные тупыми. Эта страшная противоположность увеличивалась быстро съ глухимъ шумомъ и скрипомъ. Въ одну минуту, комната вся перекосилась, но превращеніе на этомъ еще не остановилось. Я уже не желалъ и не надѣялся, чтобъ оно остановилось; я готовъ былъ прижать раскаленныя стѣны къ моей груди, какъ одежду вѣчнаго покоя. — Смерть, говорилъ я себѣ, — смерть, какая бы ни была, только не смерть въ колодцѣ! — Безумный! какъ же я не понялъ, что имъ нуженъ былъ именно колодезь, что одинъ только этотъ колодезь былъ причиною огня, осаждавшаго меня? Могъ ли я противиться его пламени? И даже еслибъ могъ, то какъ бы я устоялъ на мѣстѣ? Косоугольникъ все сплющивался съ такой быстротой, что я едва имѣлъ время размышлять. Центръ его, соотвѣтствовавшій самой широкой его линіи, находился прямо передъ зіяющей пропастью. Я хотѣлъ отступить — но стѣны, съуживаясь, гнали меня впередъ. Наконецъ, настала минута, когда мое обожженное и скорченное тѣло почти не находило мѣста, когда ноги мои едва могли стоять на полу. Я болѣе не боролся; но агонія души моей высказалась въ долгомъ воплѣ невыразимаго отчаянія. Я чувствовалъ, что шатаюсь у края колодца и — отворотился.
И вдругъ послышался безпорядочный гулъ человѣческихъ голосовъ, пальба, звуки трубъ! Могучій крикъ тысячи голосовъ потрясъ воздухъ какъ раскатъ грома! Огненныя стѣны поспѣшно отступили назадъ. Чья-то рука схватила мою руку въ ту минуту, какъ я, отъ изнеможенія, падалъ въ бездну. Это была рука генерала Лассаля. Французская армія вступила въ Толедо: инквизиція была въ рукахъ своихъ враговъ.
- ↑ Предлагаемые разсказы, принадлежащіе перу извѣстнаго американскаго писателя Эдгара Поэ (Edgard Рое) и впервые появляющіеся въ переводѣ, отличаются тѣми же достоинствами, какъ и другія его произведенія, уже извѣстныя русской публикѣ. (Прим. изд.)