Колодезь Истины
правитьУтопия есть и ныне прекрасная земля, достойная внимания всех путешественников; но прежде — то ли дело!
Прежде там весна была не только в календаре, но и в самой природе — и какая весна! Лето и осень такие же; а зимой никто не примечал зимы.
Хозяйство служило одной забавой, а не способом доставать деньги, о которых никто не думал. Во всякое время года цвели деревья, зрели плоды и колосья; а люди не пахали не сеяли. Такой выгодой не все земли пользуются. Зато утопияне были честные люди и заслуживали сию отменную милость природы.
Они были просты нравами и не грубы умом; последний утопийский крестьянин своей вежливостью, приятностью мыслей и разговора не уступал нашим камергерам. Всякий после того может вообразить себе славу и блеск тамошнего двора!
Жены любили одних мужей своих и добродетель; сидели дома и нянчили детей; говорили и не злословили; пели как малиновки и не знали, что есть на свете итальянские кастраты; читали моральные книги, а не романы госпожи Радклиф; писали не любовные письма, а — домашние расходы — и проч., и проч.
Самые беднейшие люди в Утопии были — судьи и стряпчие: судите по сему о ненависти их к тяжбам! Всякий знал законы наизусть, и единственно для того, чтобы им следовать; а слово обещаю уважалось более контрактов.
Как весело править таким народом! И мудрено ли, что утопийские государи старались жить как можно долее, желая как можно долее наслаждаться счастьем своих подданных!
И какие государи! Самые правосудные, мудрые, любезные; все Титы, Аврелии и Соломоны; а никто не смел хвалить их ни стихами, ни прозой: ибо лесть считалась у них наравне с изменой. Они не имели любимцев, ибо любили сердечно всех подданных.
Я уже сказал, что цари жили долго в Утопии. Один из сих Несторов умер на пятисотом году жизни своей, в один день с супругой, и оставил двух дочерей. Считаем за нужное сказать несколько слов о каждой из них в особенности.
Старшая имела гордый вид и гордую душу, как утверждала молва; она была высокого роста, и называлась Арсеной.
Меньшая… но история молчит о ее наружности, говоря только, что ее все любили, и называли милой Элизой.
Следственно две принцессы имели право на корону, а корона была одна. Однако закон говорил ясно, что в таком случае надлежало выбрать достойнейшую по большинству голосов, и что царица должна была, следуя движению сердца, назначить себе супруга, который вместе с ее рукой и сердцем получал имя царя.
Арсена хотела власти для власти, а Элиза желала короны для счастья подданных, и без сомнения была бы выбрана, если бы патриоты имели большинство голосов. Но дело казалось сомнительным — и вот почему.
Многие иностранцы, узнав, что в Утопии хорошо жить, переселились туда: люди, о которых отечество не могло жалеть, и которыми Утопия не могла радоваться. К несчастью они были хитры и нашли способ овладеть умами многих вельмож; а вельможи, как известно, сильные люди: чего захотят, то и сделают; говорят… всякую всячину, но другие не смеют противоречить. Так было по крайней мере и в самой Утопии.
Сии опасные иностранцы думали справедливо, что гордая Арсена будет для них лучшей царицей, нежели скромная Элиза, которая ненавидела льстецов. Они склонили на свою сторону и вельмож и часть народа. Друзьями Элизы оставались одни верные друзья Истины.
Прежде всего надобно уведомить любопытных, кто была сия госпожа Истина, добрая искренняя приятельница утопийских граждан. Просим читать со вниманием — особливо вас, красавицы: ибо вы слышите Истину — разве от одних любовников в первые семь дней страсти их!
Она имела большие, светлые глаза; все видела, и все говорила, что мыслила; не могла терпеть клятвы и тех людей, которые именем ее клянутся; была прекрасна, и женщина, но не думала о красоте своей и знала, что многие не любят ее; никогда не меняла своих мыслей, однако ненавидела упрямство; пряталась от тех, которые ревностно искали ее, и вдруг являлась какому-нибудь негодяю, чтобы испугать его. Многие утверждали, что она сердилась на поэтов за частое лганье их, а еще более на историков, которые называются душеприказчиками Истины, а часто лгут бесстыднее поэтов. Она, войдя в свет, раздражила многих людей — и сама виновата. На что говорить иному министру, что он думает о своем кармане более, нежели о пользе отечества — иному судье, что он хуже разбойника — иному умнику, что он дурачится — иному другу, что он злодействует — иному набожному, что он не верит Богу, и проч., и проч.? Сии почтенные господа ударили тревогу, закричали: к ружью! и едва было не умертвили Истины, так, что она без памяти бегала от них из земли в землю и насилу могла укрыться в царстве Утопии; но и там не захотела жить с людьми, а поселилась в глубоком колодезе, ископанном в хрустальной горе, и прозванном с того времени колодезем Истины. К нему приставили седого друида, который жил подле, в хрустальном гроте, светлом и прозрачном, так, что все дела его были видны. Он не боялся того, ибо не хотел ни в чем скрываться от людей.
Всего страннее было то, что вода сего колодца всегда начинала дымиться, если кто-нибудь говорил друиду неправду; а если человек говорил истину, то вода могла служить зеркалом для лица его. Друид, смотря в нее, видел все, что делалось в свете и в сердцах людей. Он не любил многословия ни в каком случае, и на вопросы суетного любопытства не отвечал ни слова.
Все это очень хорошо; но дурно то, что в Утопию вместе с иностранцами приехал другой седой друид, которого добрые утопияне — к несчастью, они уже были не все таковы — называли ложным друидом, и который делал страшное зло в государстве. Истинный показывал только настоящее, а ложный хотел предсказывать и будущее. Один давал, что имел; а другой обещал, чего у него совсем не было, и брал чужое, желая разбогатеть на счет легковерных утопиян, и после в отечестве своем смеяться над ними.
Сверх того он назывался еще магом, волшебником, алхимистом и Бог знает, чем! Искусство его состояло в некоторых таинствах, занятых им от служанки одного чернокнижника, и чудесных для простых людей. Не умея превращать других (хотя и хвалился сим волшебством), он сам превращался, во что хотел, и подобно хамелеону являлся в тысячи видах, смотря по людям и обстоятельствам. Дом его, построенный из гнилушек, казался великолепным, ибо украшен был шумихой и фальшивыми бриллиантами; везде огромные залы и галереи, а нигде покойного стула, ибо хозяин не любил, чтобы у него гости засиживались; не любил также и кормить их, и для того в доме своем не сделал кухни. Он ласкал друзей своих, и стращал противников, а чтобы дать идею о надменности господина друида, то сообщаем надпись, вырезанную им на стене кабинета своего:
Я всех сильнее на земле!
Нахмурюсь — небо в страшной мгле,
И в тучах молния виется!
Смеюсь — вселенная смеется.
В мне ноябрь, во мне и май.
Ты, солнце, для меня сияешь;
Других же только освещаешь
Украдкой или невзначай.
По старой моде оракулов он всем любопытным отвечал темно и двусмысленно, отдавая на волю каждому изъяснять и толковать слова его в свою пользу. Чудно ли, что люди советовались более с ним, нежели с истинным друидом, который говорил ясно и не всякому по сердцу?
Итак, в Утопии было два мудреца, две принцессы и две партии, из которых одну составляли друзья Элизы с приставом Истины, а другую иностранцы, обманутые ими утопияне и ложный мудрец, приятели Арсенины. Главой сих последних был некто Форбес, злой, негодный человек, но лицемер хитрый, ко всем ласковый, учтивый как обергофмейстер китайского двора. Он называл род свой царским; и хотя не мог верно доказать того, однако никто не мог доказать и противного, ибо ни один человек не знал его рода. У него была целая галерея предков, и внизу всякого портрета сияла золотая надпись: Форбес первый, Форбес второй и проч. так, что ему надлежало быть по крайней мере Форбесом девяносто девятым. Сей человек — Бог знает как — разбогател, нажил друзей и был даже объявлен правителем до выбора королевы. Сын его, именем Фаустин, совершенно походил на отца; однако никто не смел ему сказать того в глаза, ибо он считал себя гораздо умнее дражайшего своего родителя.
Начальник другой, то есть доброй партии, был Геродат, в самом деле царской крови, прекрасный молодой человек, умный и великодушный. Он любил Элизу, нежно и пламенно; однако (о чудо!) убегал ее — для того, чтобы вдруг не забыться и не открыть сердечной тайны своей. Ему и на мысль не приходило быть любимым и всякая нескромность казалась дерзостью. Надобно знать, что в Утопии еще многие красавицы сердились за любовные объявления. — Итак, Геродат сказал Элизе единственно то, что он рад будет пожертвовать ей самой жизнью — и пошел к Форбесу. Читатель знает и того и другого: теперь они в тайной конференции; однако мы можем подслушать их.
Геродат. Мне хотелось бы, любезный Форбес, чтобы вы хотя раз в жизни сказали то, что думаете.
Форбес (про себя). Сказать, что думаю? я не дурак. — (Вслух.) Любезный Геродат! мне еще никогда не случалось быть лицемером; а теперь поздно учиться.
Геродат. У нас две принцессы: желаю знать, которая, по вашему мнению, достойнее трона?
Форбес. Обе, обе достойны владеть целым светом: Азией, Африкой, Евро…
Геродат (с усмешкой). Кому вы это говорите? их здесь нет; а я знаю и ту и другую. Скажите только, за которую вы подадите голос?
Форбес. Голос мой не важен; он в самом деле ничего не значит.
Геродат. То есть, вы считаете его решительным? Верен ли мой перевод?.. Скажите же, которую хотите возвести на престол?
Форбес. Которую?.. Об этом надобно хорошенько подумать, все сообразить, и наконец…
Геродат. Подумайте и сообразите; даю вам время.
Форбес. Теперь невозможно. Надобно исследовать пользу народа, пользу вельмож, дворянства, среднего состояния…
Геродат. А всего более вашу собственную: не правда ли? Теперь все знаю. Слуга покорный!
Он встал, хлопнул дверью, и пошел к колодезю Истины. Элиза была уже там. «Великий друид!» сказала она: «ты все знаешь; знаешь и то, что мне хочется быть королевой».
Друид. И мне того хочется, Принцесса; но будешь ли, не знаю. Я не угадываю будущего; довольно с нас знать и настоящее.
Элиза. Скажи только, любит ли меня народ утопийский? Без любви его мне и короны не надобно… Еще желаю знать, для чего Геродат убегает меня?
Друид. Все добрые любят тебя, а Геродат всех более. Примолвлю еще, что и ты любишь его.
Элиза пришла в такое смятение, что забыла и проститься с друидом. Она спешила домой, и заперлась в своем кабинете. — Геродат не встретился с ней. Он пришел с другой стороны и сказал: «Почтенный друид! ты знаешь, что я люблю Элизу более самого себя».
Друид. Возможно, но едва ли вероятно. Однако посмотрим… Вода чиста. Ты сказал правду. Что хочешь знать?
Геродат. Нет ли каких-нибудь злых умыслов против Элизы?
Друид. Сердце твое достойно видеть истину без покров.
Тут он рассказал ему все замыслы господина Форбеса и примолвил: «Это без сомнения должно тревожить тебя; но в утешение твое скажу, что ты мил сердцу Элизы». — Геродат, вне себя от радости, полетел к добродетельной принцессе, которая сидела в глубокой задумчивости, и вспыхнула в лице, как скоро его увидела.
Геродат. О Принцесса! Если бы вы знали мое счастье, радостное изумление, восторг… Но вам уже известна любовь моя.
Принцесса. Если бы вы знали также мою робость, замешательство, беспокойство…
Геродат. Все знаю, прекрасная Элиза! Вы — меня любите!
Принцесса. Как?.. Кто вам сказал?
Геродат. Я был у колодезя Истины.
Тут любовники замолчали и говорили только одними взорами. Может быть они еще долго бы молчали и смотрели друг на друга, если бы не пришел к ним один из добрых министров покойного короля с важными бумагами.
Между тем Форбес призвал сына и сказал ему: "Геродат имеет замыслы; надобно предупредить его. Которая из двух принцесс лучше расположена к тебе, ту мы и выберем в королевы.
Фаустин. Они обе готовы в меня влюбиться по уши. Даю вам слово, что нынешний же день и та и другая будет — моя!
Форбес. Довольно одной, любезный сын; на двух нельзя жениться. Скажи, которую ты более любишь?
Фаустин. Я люблю один трон.
Форбес. Обними меня… ты истинный сын мой! Поди же к принцессам — и та, которая захочет быть твоей супругой, должна царствовать.
Фаустин, запев итальянскую арию, побежал из дому… Но к кому идти? к Элизе или Арсене? Он не мог решиться, и зашел в недоумении своем к ложному друиду. «Добрый приятель!» сказал он, положив ему на плечо руку: «слава Богу! дела наши идут славно! Все переменилось в Утопии. Недавно еще вельможи казались мещанами, а теперь мещане кажутся вельможами… Но я не об этом говорить хотел. Надобно быть царем: как ты думаешь?»
Друид. Изволь: я жалую тебя в императоры; возьми Утопию; возьми еще два или три государства.
Фаустин. Увижу, которую принцессу могу осчастливить. — Великодушный друг! Ты знаешь, что я люблю мотовство: не худо дать мне на коронацию миллионов сто; в казне, говорят, немного денег.
Друид. Не стыдно ли просить тебе миллионов? это безделица. Я дам тебе мешок, из которого вечно сыплется золото.
Фаустин. Как счастливо буду царствовать! Но то беда, что люди живут недолго. Не можешь ли продлить жизни моей века на три?
Друид. Века на три? это самый бедный подарок. Нет, я делаю тебя бессмертным!
Фаустин. Послушай, друид: я худо верю бессмертию королей. Их часто жалуют в боги — и кладут в гробы.
Друид. Как? ты сомневаешься в моей власти? Забываешь, что я могу взять луну в зубы, положить солнце в карман, и сесть верхом на Сатурна? Постой: увидишь, какова мудрость и сила моя!
Друид рассердился не на шутку; заскрипел зубами, засверкал глазами, стукнул ногой, махнул волшебным прутом — и свод дома расступился; жемчуг, яхонты, алмазы посыпались в горницу; а там царские короны, столь огромные и тяжелые, что малейшая из них могла бы раздавить самую твердую голову. Фаустин испугался — и давай Бог ноги!
Он прибежал к Элизину дому, отдохнул на крыльце, вошел с гордым видом и сказал: «Здравствуйте, принцесса. Я намерен вас осчастливить. Хотите ли царствовать? Я сделаю вас королевой, а вы меня королем. Сверх того из великодушия обещаю вам тридцать корон!»
Элиза. Если бы я имела все венцы на свете (которых у вас нет и никогда не будет), то отдала бы их за счастье и спокойствие моих подданных.
Фаустин. Браво! Такие геройские чувства мне нравятся; эта моя слабость. Но будем говорить прямо. Вы имеете достоинства, любезная принцесса; я также, говорят, запасся ими — мы рождены друг для друга. Даете ли мне слово?
Элиза. Я никогда не даю слова, если не думаю сдержать его.
Фаустин, несмотря на бесстыдство свое, замешался; но скоро опять ободрился и сказал: «Я не разумею вас, принцесса!»
Элиза. Кажется, это ясно.
Фаустин. Знаете ли, что я не привык к отказам?
Элиза. А я не привыкла к обещаниям, несогласным с моими чувствами.
Фаустин рассердился, и сказав раз десять: «прекрасно! хорошо! увидим!» побежал к Арсене. Там совсем другое дело; там его слушали, ласкали, хвалили. Арсена и Фаустин обкуривали друг друга фимиамом лести, так что головы их закружились от чада. На помощь к ним явились ложный друид и Форбес; рассуждали, делали планы, и нимало не сомневались в успехе — мудрено ли, когда он зависел от большинства голосов? Известно, каких людей более в свете!
Настал день народного собрания. Вельможи заняли первые места в амфитеатре; а народ сел над ними в несколько рядов, так, что везде торчали головы. Хотя друзья Арсенины и Элизины сидели вместе, без разбора; однако всякий мог различать их: голов первых вертелись как флюгеры от малейшего ветерка, а другие не шевелились как бюсты — римские или греческие.
В сем народном собрании, хотя и не французском, также говорили речи; также спорили, шумели, бранились и готовы были драться; то есть, два войска стали друг против друга и ждали только знака, чтобы вступить в кровопролитное сражение.
Геродат, желая отвратить такое бедствие, предложил решить дело поединком. Согласились. Форбес, глава Арсениной партии, был стар; итак сыну его надлежало отведать счастья с Геродатом. Учтивый, скромный Фаустин снял шляпу, ходил из шеренги в шеренгу, и всякому уступал свое место; но никто не хотел употребить во зло его снисхождения, и единодушно оставили ему честь поединка. Нечего было делать; надлежало драться. Фаустин упросил Геродата отложить поединок до следующего дня; с бледным лицом пришел к друиду, и сказал ему: «Любезный мой благодетель! Геродат хочет резаться со мной. Я не боюсь; однако — не худо бы, если бы ты, по старой дружбе к нашему дому, взял на себя мой образ и поразил гордого неприятеля».
Друид. Невозможно, принц. Вечные судьбы хотели, чтобы я не в силах был вредить Геродату.
Фаустин. Что же делать?
Друид. Я махну прутом своим, и ты будешь смелее.
Фаустин. Я, кажется, по милости твоей уже бессмертен?
Друид. Разумеется, что прежде надобно тебе заслужить бессмертие каким-нибудь славным делом. Например: если Геродат убьет тебя, ты будешь вечно жить в утопийских летописях.
Фаустин. О! слуга покорный! я хочу жить на земле.
Друид, видя, что от него не отделаться, сказал ему с улыбкой: «Когда так, изволь, любезный принц: ты бессмертен! верь словам моим».
Однако Фаустин не совсем поверил тому. и вздумал на всякий случай зайти к колодезю Истины. «Мне говорят, что я бессмертен», сказал он тамошнему друиду: «Правда ли это?» — Друид взглянул на него с сожалением и пожал плечами. — «Неужели ты думаешь, что я не могу иметь права на бессмертие?» — Друид молчал. — «Что же ты молчишь? Должность твоя говорить людям правду».
Друид. Могу сказать тебе одну: не всякую правду хорошо знать.
Фаустин. Для чего же? Разве мои достоинства не известны целому свету?
Друид. Не всякую правду хорошо сказывать.
Фаустин. Что ты думаешь? Разве я шалун, негодяй, трус…
Друид. Не всякую правду хорошо сказывать.
Фаустин рассердился до крайности, и побежал домой оградить свое бессмертие огромными латами; влез в них как улитка в свой домик, и взял щит, за который по нужде могли бы спрятаться человек двадцать. Геродат пришел с одним мечом, увидел на месте сражения только ужасный щит, и должен был рукой оттолкнуть его в сторону, чтобы найти своего неприятеля. Фаустин в ту же секунду с великой учтивостью отдал ему свой меч… Дело кончилось к стыду Арсениных друзей и к славе Геродата, который, будучи победителем, имел право назначить род испытаний для мудрости обеих принцесс. Главное состояло в том, чтобы они на месте решили трудную, запутанную тяжбу, в доказательство ума своего. Сверх того всякая из них целую неделю должна была допускать к себе всех людей без различия состояний, от крестьянина до герцога; ибо жители утопийские думали, что государям надлежит знать своих подданных, а подданным государя. Итак обе принцессы давали обеды, ужины и праздники; но какая разница! Элиза принимала всех милостиво, без унижения и гордости; она была приветлива среди народа, не давая чувствовать, что снисходит к нему; ласкала знатных, не допуская их до излишней смелости, и каждым словом, каждым взором доказывала, что ей не учиться царствовать. Арсена напротив того не хотела взглянуть на добрых мещан, а с вельможами обходилась с излишней короткостью, и даже льстила им.
За столом у Арсены играли первую роль Форбес, Фаустин и ложный друид. Первый углублялся в политику, второй хвалился благосклонностью женщин, а друид говорил по-еврейски и пил как слон. Самый первый обед открыл он каким-то мистическим или (что все одно) коммерческим действием. Сказав, что ему надобно употребить некоторое волшебство в пользу Арсены, мудрец наш велел принести ларчик. написал на нем странные фигуры и сказал, чтобы все клали в него золотые деньги. Люди простые, то есть не философы, без дальнейшего рассуждения и с великим усердием наполняли его шкатулку; но некоторые вольнодумцы усомнились, и сказали с удивлением: как, великий мудрец! ты повелеваешь всей натурой и берешь с нас деньги? «Бедные люди!» отвечал он: «Вы не знаете, что говорите! Я должен подкупить для Арсены земных духов, которые не берут магического золота моего, а требуют обыкновенного; у них грубый вкус».
Честный друид не мог сам быть у Элизы, исполняя должность верного стража при колодезе Истины, где хранились еще царская корона и покров бедствия: одна для награды добродетелей, другой для наказания злодеяний. Сей покров надевали на государственных преступников… Читатели не должны забывать его; в конце истории он будет играть великую роль.
Желая чем-нибудь изъявить отменное усердие Элизе, друид послал ей несколько бутылок воды из колодезя Истины. Сия вода была такого свойства, что всякий, выпив ее хотя каплю, говорил правду с величайшей искренностью. Добродушные Элизины гости не боялись такого чудного действия; но опорожнив бутылки три, начали говорить более обыкновенного, и спешили открыть тайны сердца своего, которые им самим были не совсем известны. Например, одна красавица сказала: «Ах! Как хочется замуж!», другая: «Как наскучил мне муж!», третья: «Как дорого стоит мне добродетель!»… Но мы замолчим, чтобы не употребить во зло их милой искренности. Довольно знать, что в свете, и даже в Утопии нет совершенной добродетели, и что самые лучшие люди имеют нужду в скромности. Министры, генералы, судьи, все признавались в маленьких слабостях, и зала дворца казалась местом исповеди. Элиза и Геродат, от действия друидовой воды, беспрестанно смотрели друг на друга, и так нескромно, что язык не мог ничего прибавить к довершению их любовной откровенности.
Настал день суда. Элиза, по древнему обычаю отцов, села на камне под тенью ветвистого дуба. Арсена велела поставить себе золотой трон с балдахином, и так долго занималась его украшением, что сестра ее между тем успела решить несколько тяжебных дел, стараясь всего более мирить противников. Например, один добрый земледелец сказал: «Великая государыня! Я привел к тебе двух соседей моих, которые по крайней мере раз семь в неделю вцепляются в волосы друг другу, и так больно дерутся, что кому-нибудь из них быть убитым, если мудрость твоя не прекратит их вражды. Один из них живет доходом от ветряной мельницы, а другой от плодовитого сада. Один всякий день молится: Великий Юпитер! пошли ветер! а другой: Великий Юпитер! пошли тишину, чтобы плоды мои остались целы на деревьях! Когда зашумит ветер, садовник бежит драться с мельником, думая, что он вымолил его; а когда сделается тихо, тогда мельник нападает на садовника». — Элиза подумала и сказала: «Надобно согласить их пользу, и ссоры не будет; пусть мельник отдаст половину дохода садовнику, а садовник такую же половину мельнику!» Они довольны были решением, и с того времени жили мирно.
Тут начался общий, торжественный суд. Бесчисленные зрители не могли уместиться на земле, и все дерева, окружающие луг, были ими унизаны с верху до низу. Явился адвокат, и начал говорить таким образом:
«Альциндор, молодой воин, любил Альцинду. Они ничего не имели. Одна богатая вдова любила Альциндора; один богатый старик пленился Альциндою. Любовники были великодушны и решились пожертвовать друг другу своим счастьем, зная, что воздухом и любовью жить невозможно. Альциндор уговаривал свою любовницу выйти за старого богача: Альцинда советовала ему жениться на богатой вдове. Их свидание было тайное. Они так сильно чувствовали свою жертву, так пленили друг друга своим великодушием, и так нежно растрогались, что все забыли, и положили часто видеться в ожидании вечной разлуки. Они все еще хотели жертвовать счастьем благоразумию, но откладывали день за день. Наконец открылись некоторые беспокойные признаки в рассуждении Альциндина здоровья: она должна была выйти скорее за богача.
Через девять месяцев, или еще ранее, Альцинда родила дочь и отдала ее кормить жене сего доброго земледельца — (адвокат указал рукой на человека, который стоял подле него). Бывшая вдова, жена Альциндорова, также родила дочь, и сама умерла. Альциндор отдал своего младенца на воспитание тому же земледельцу. Он все еще любил Альцинду, хотя они уже не видались друг с другом. Альцинда клялась быть верной супругой — и была.
Она с мужем своим уехала на три года в чужую землю; Альциндор сражался с неприятелями отечества; они не видели детей своих. Одна из девочек умерла. Альциндор и муж Альциндин спорят о той, которая жива. Добрый земледелец! Говори».
Поселянин выступил и сказал: «Так, светлейшие принцессы! отцы спорят. Жена моя любила девочек равно, называла одним именем, и сама умерла, не сказав мне, кому принадлежит оставшийся младенец».
Арсена, нимало не подумав, решила, что всего лучше отдать девочку тому отцу, который богаче. Ложный друид, Форбес и друзья их закричали: браво! Но Элиза сказала: «Не так скоро! Может быть сама природа в сем случае решит неизвестность. Альцинда видела ли младенца?» — Нет, отвечали ей. — «Итак, продолжала Элиза, приведите девочку вместе с шестью другими равных с ней лет: пусть мать выбирает!»
Исполнили повеление. Альцинда взглянула на девочек и бросилась целовать одну из них, говоря: «Вот моя дочь!» Земледелец с удивлением сказал: «Она точно выбрала нашу питомицу!» Альциндин муж хотел обнять девочку; но она закричала, ушла от него, схватила за руку Альциндора, который стоял недалеко, и сказала: «Вот мой отец!»
Друзья Арсенины ободрились. «Природа, говорили они, открыла истину матери, но обманывает дочь: следственно ей нельзя верить». — Элиза сказала: «Природа указала матери дочь; закон должен дать ей отца». …В сию минуту большая ветвь, на которой сидели люди, отломилась от дуба, ударила в голову Альциндина мужа и до смерти убила его.
Альцинда овдовела. Альциндор все еще страстно любил ее. Природа, может быть, не обманула младенца, который назвал его отцом своим. Элиза решила, что Альциндор должен жениться на Альцинде, и все зрители были ее мнения. Самые друзья Арсенины искренно удивлялись Элизиной мудрости.
Вдруг сделался шум; закричали: «Друид!» и друид явился… Все ужаснулись: ибо он явился не с царской короной, как ожидали, а спокровом бедствия; медленно и торжественно приблизился к Элизе и бросил его на ее голову… Грянул страшный гром; буря засвистала, и люди как осенние листья полетели с дерев. Никто ничего не взвидел; все как сумасшедшие бегали взад и вперед, стукаясь бами в густом мраке.
Один Геродат не потерял головы. «Элиза преступница?» думал он: «Немозможно! Это конечно привидение; надобно открыть истину». — Несмотря на ужасную темноту, он побежал к колодезю Истины; но и там густая мгла не дозволяла ничего видеть. Геродат три раза громко произнес имя Элизы, три раза махнул мечом, и туман рассеялся. Кристальный источник явился во всей своей прозрачности. Почтенный друид стоял на берегу его и держал за руку Элизу, которая сияла ангельской красотой. Народ весь прибежал за Геродатом.
Друид надел корону на Элизу и сказал народу: «Боги правосудны и страшным образом наказали гнусную клевету. Взгляните: вот труп ложного друида, пораженного громом! Все виденное вами было ничто иное, как привидение и волшебство злого чародея. Элиза есть ваша законная царица, а Геродат супруг ее».
Радостные восклицания загремели в воздухе. Арсена, Форбес и Фаустин бледнели и трепетали. Надежда и слава их исчезла. Добродетель в здешнем свете сильнее всякого волшебства.
Я с радостью описал бы все праздники и веселья, бывшие в Утопии по случаю Элизиной свадьбы; но признаюсь, что не нашел о том ни слова в летописях. Даже и газеты тогдашнего времени молчали о царских балах и погребениях, а говорили только, по невежеству людей, о добродетелях государей, их мудрых законах, благе отечества и тому подобном вздоре — о чем я говорить не намерен, боясь, чтобы моя история не показалась тогда романом.
Колодезь истины: Не вымышленная повесть, переведенная с немецкаго / [Пер. Н. М. Карамзина] // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 6, N 24. — С. 261-289.