Колдунья (Стриндберг)

Колдунья
автор Август Стриндберг, пер. Ады Владимировой

Оригинал: швед. En haxa, опубл.: 1890. — Перевод опубл.: 1909. Источник: az.lib.ru

Август Стриндберг

Колдунья.

I

Отец Текли Дегенер был унтер-офицером городской сторожевой команды Стокгольма, которой вверена внутренняя охрана города, а также конвойная и сторожевая служба в тюрьме. Эта команда никаким престижем не пользовалась. Мундир стражников был всё тот же со времен тридцатилетней войны и возбуждал насмешки уличных мальчишек. Нахождение Дегенера в этом незавидном состоянии накладывало на него известную печать, а невозможность выйти из этого положения убивала в нём всякое желание переменить род занятий. Кроме того, постоянное соприкосновение с преступниками омрачало его взгляд на жизнь. Он, таким образом, стал замкнут, мрачен и предался пьянству.

Мать Теклы была прежде служанкой, а после замужества получила место привратницы, что обеспечивало ей самостоятельное положение, но в то же время делало её жизнь очень тяжелой. Муж, который должен был каждую ночь нести свою службу, приходил только не надолго днем, пил пиво и водку, а Теклу в это время мать всегда высылала вон. Связь между супругами была весьма слабая. Дом находился на улице «Черного Монаха», наискось от немецкой церкви, в самом, пожалуй, мрачном месте старого города. Это было старое потемневшее здание с маленькими тусклыми оконцами, через которые, казалось, плохо должен был проникать свет. Дом представлялся таинственным и некрасивым, и надо было удивляться тому, что хозяину пришла мысль держать привратницу. Однако это имело основание. Дом имел весьма многочисленных обитателей, и некоторая охрана была необходима; затем квартиранты были такого рода люди, которым швейцар при доме служил как бы вывеской, рекламой. В первом этаже находилась гостиница, обычное пристанище финляндских матросов. На двор выходила контора ростовщика, а над ней — приют для девочек. Место привратницы не могли следовательно считать легкой службой: не проходило десяти минут во все двадцать четыре часа, чтобы дверь не отворялась, а отворенной оставаться она не должна была никогда. Жизнь привратницы была, следовательно, жизнью не только заключенного, но еще и преступника, осужденного на вечную пытку. В некоторых тюрьмах еще существовало правило будить по несколько раз в ночь заключенных во время сна, чтобы их этой пыткой особого рода довести до сознания. Так и привратница во все сутки не была ни на минуту застрахована от звонка. Была ли она в ожидании ребенка — она должна была постоянно тянуть за веревку. Стояла ли у плиты, она должна была отойти и слышать, как кипящее молоко выливалось из горшка, ложилась ли она в постель и всё вокруг нее замолкало, глаза закрывались, успокаивались натянутые нервы, но вдруг раздавался звонок, и она опять должна была напрягать свои мускулы и тянуть за веревку. Веревка стала её новым членом, как бы выросшим незаметно у правой руки. Вся жизнь её, всё существование вертелось вокруг звонка. Она лишилась своей воли, всякой инициативы, и её деятельность получала наружный импульс от звонка, который был проявлением чужой воли и приводил в движение её правую руку. В первый год, когда она еще была беременна дочерью, это действовало на её нервы, но потом она привыкла. Она только сознавала, что жизнь её тесно связана с веревкой, за которую она тянет. Устанет она тянуть веревку, тогда лишится еды, питья; надоест ей узкая комнатка с окошечком, выходящим к воротам, и она знала, что перед ней откроется свобода… но на мостовой.

В этой маленькой комнате явилась на свет Божий Текла; в это время дверь с шумом затворялась, звонок звенел и моряки дрались у ворот и пыряли друг друга ножами. Это был страшно крикливый ребенок. Она могла кричать полчаса не переставая, пока не закашляется, тогда она теряла голос и лежала, как трупик. Она, казалось, родилась с ясно выраженным протестом против двери и звонка, не могла целых пять лет привыкнуть к звонкам, а когда, наконец, привыкла, то слышала звонок даже тогда, когда его и не было. Когда она сидела в школе или была у отца, ей слышались звонок, щелканье задвижки и шум двери. Мать думала успокоить ее несколькими каплями водки, что успокоительно действовало лично на нее, но это дочери не помогало.

Когда Текле минуло четыре года, ее стали выпускать к воротам и на двор. Этот последний напоминал собою колодец с рядом небольших домиков с одной стороны и с другой стороны с большим сорным ящиком, из которого всегда сочилась вонючая черная струя. Летом всегда вокруг сорного ящика кружился рой мух; из окон подвалов выползали большие коричневые крысы, чтобы в сору найти себе морковь, картофельную кожу или суконный лоскуток; иногда воробушек решался спуститься с крыши, чтобы захватить шерстинку для своего гнезда. В воротах была игральная Теклы, возле сточного камня, куда выливались ведра с помоями и где по стене маршировали большие длинноногие пауки. Никто не был зол или неприветлив с ней, и всякий, проходя в ворота, находил для ребенка ласковое слово, потому что она была дочерью страшной для всех привратницы. Всех милей были с нею девочки, живущие наверху со стороны двора. Они давали ей часто марципаны и приглашали ее в свою комнату, где висели у окон тонкие занавески и где пахло розовой водой. Мать не очень долюбливала эти посещения, хотя всё же для неё было отдыхом на время освободиться от присмотра за девочкой; к тому же она знала, что та всё же в доме.

На улицу выйти она никогда не могла, потому что мать никогда не бывала свободной и никогда не выходила. Солнца она никогда не видала, хотя иногда, когда, сидя на дворе, она перегибала голову назад и глядела по направлению края крыши, она видела, что там на верху светло и проглядывает что-то голубое. Когда же наступала зима и в воротах замерзала вода, тогда она была на весь день заперта в узкой комнате, где бывало так темно, что еще до обеда зажигался огонь, и где постоянно пахло перегорелым молоком, жареным салом или пивом. Окно, выходившее на улицу, было заклеено бумагой, но Текла проделала себе скважинку, в которую могла выглядывать. По другую сторону улицы она видела лишь край большого, темного здания с очень высокими заостренными окнами. Спросив однажды у матери, кто там живет, она узнала, что это дом Божий; из этого она вывела заключение, что Бог должен быть очень высокого роста, так как ему нужны такая высокая крыша и такие высокие окна. Единственной её радостью было посещение отца. Это был высокий, светло-русый, бледный мужчина, одетый в необычно красивое платье. Пуговицы у него были золотые, и на них было изображение старика, которого она почему то называла святым Эриком. Шпага так важно бряцала, когда отец ставил ее в угол шкафа. Но всего больше ей нравилась каска, когда отец клал ее на стол возле кружки с пивом, и она сияла и блестела как золото, а большой султан, возвышавшийся над каской, казался ей настоящей черной кошкой.

Большею частью родители говорили вполголоса, но иногда до Теклы доходили жесткие, резкие слова и тогда овладевал ею страх. Но отец всегда замолкал первый и вынимал из кармана засаленный кошелек, из которого передавал матери несколько серебряных монет; после этого он вставал и уходил.

Текла видела, что обитатели дома с большим почтением кланялись её отцу, и она привыкла к мысли, что он человек сильный и знатный; это вместе с сознанием того авторитета, которым пользовалась в доме мать, сделали то, что она считала себя не принадлежащей к людям низшего происхождения.

Она росла без братьев и сестер, без подруг, и никого у неё не было, с кем бы она могла себя сравнить и соприкасаясь с кем она могла бы отшлифовывать свою натуру. Но вот она достигла возраста, когда надо было идти в школу. Вследствие того, что отец её принадлежал к старинной немецкой семье и что они были приписаны к немецкому приходу, ее отдали в приходскую школу для девочек. Когда ее приняли в школу, то матери пришлось отпроситься, и она повела дочь в школу. Теклу вызвали, а у матери спросили, на какой должности отец. Когда та ответила: «унтер-офицер сторожевой команды» на лице учителя промелькнула еле заметная улыбка, а находившиеся в зале дети и родители засмеялись при этом так громко, что Текла это заметила. Выйдя на улицу, девочка спросила у матери, отчего смеялись, но мать ничего не отвечала. В школе же она скоро узнала, почему возбудила насмешки, узнала также, что принадлежит к низшему классу общества, из которого родители стремятся вытянуть ее посредством воспитания. Она однако скоро заметила, что у многих других детей белые лица и руки, а впоследствии она научилась у других девочек пить уксус и мыть руки теплой водой, чтобы они и у нее стали белей. Она стала апатичной, потеряла сон, стала впечатлительной, так что в общем она редко чувствовала себя совсем здоровой. Преувеличенная забота матери о ней тоже приучила девочку считать себя беспомощной и больной, ожидающей поддержки от других. По этому её собственная самодеятельность всё слабела.

Так прошло детство до конфирмации. Тут вдруг стали ей внушать, что все люди равны. Она видела, что собирались вместе дети всех классов населения, которым всем преподавались одни и те же правила, будто жизнь для всех будет одинаковая, и это скоро стало для неё сладостным убеждением. Священник, добрый, сострадательный старец, казалось, сам верил, что все дети Одного Отца, и он не делал никакого различия между детьми бедных и богатых.

Вечером, после окончательного экзамена, он собрал всех детей в зал, чтобы преподать им последние жизненные правила и как с несовершеннолетними проститься с ними раньше, чем они сделаются причастными Таинству и разбредутся по белу свету.

Было душно в темном, тесном зале, со стен которого выглядывали из темных рам строгие лица; топилась кафельная печь, а медная лампа бросала на бледные лица свой слабый свет. Учитель описал им взволнованным голосом серьезность жизни; он просил их ему поверить, так как он жизнь знал хорошо, и убеждал их не возлагать надежду истинного блаженства на такую шаткую почву, как та, на которой воздвигается то мимолетное счастье, которое дает людям свет.

В это мгновение они все верили ему. Сын командира полка верил ему, когда он говорил, что даже самый высокопоставленный может упасть и кончить жизнь всеми отверженным; дочь богача коммерсанта верила ему, когда он говорил, что видел дочь богатых родителей, окончившую жизнь нищей. Тут, в этот последний час, в этой зале, где они отделены от света и все как дети одного Отца стоят перед Богом, они должны забыть, что там в мрачном, гнусном свете люди судят друг друга иначе, на ином, более низком основании. И пусть, когда они на следующее утро приобщатся все вместе Таинству всеобщей любви, пусть тогда они не забудут, что уже никогда все не будут сидеть за одним столом; пусть знают, что быть может на пиршествах другого рода одни будут прислуживать другим, но что теперь они из одной и той же Чаши пьют напиток всеобщего братства, как Иисус пил и ел с самыми жалкими и ничтожными людьми. Дети! — закончил свою речь старик, — покажите теперь перед Богом вашему старому, быть может, единственному другу, что вы на мгновение можете отбросить мирские мысли и чувства, что вы признаете себя братьями и сестрами единой великой семьи, как наш Спаситель смотрел на человечество, как Он сам спустился к самым униженным, тогда, как место Его, как Учителя, было бы среди старцев в синагоге. Откройте сердца ваши без страха и сомнения, и пусть я на мгновение увижу картину, о которой в душе мечтал, — что дети людей могут здесь на земле быть похожими на ангелов.

Он сошел с своего места и запер на задвижку дверь, а дети в сильном возбуждении ожидали, что произойдет.

— Теперь, — продолжал учитель, — теперь я раскрыл перед вами жизнь с её ложью, преступлениями и несправедливостью, и теперь мы одни стоим перед Сыном человеческим, пришедшим, чтобы низвергнуть вознесенных в высь и поднять попранное ногами. Пусть воспрянут наши сердца в тихой молитве, и когда вы почувствуете, как душа ваша очищается и возвышается, обнимите друг друга, как дети одного Отца должны все обниматься без лжи и обмана! Пусть увижу я как ты, богатый юноша, которого за дверью ждут блеск, и почесть, примешь в свои объятия твоего трудящегося брата! Пусть увижу я тебя, дочь знатного вельможи, на груди, быть может, будущей твоей служанки! А ты, униженный сын бедных родителей, отогрей свое остывшее сердце на груди брата, которому ты до сих пор завидовал, излечи в объятиях брата твои раны, которые ты тщательно скрывал! Полюбите друг друга, как я вас любил! Дайте один другому братские умиротворяющие поцелуи теперь, в это именно мгновение, теперь, раньше, чем отворится дверь и ворвется жизнь со всей её распрей, завистью и злобой, потому что тогда — о Боже! почему? — разойдутся ваши сердца, и тут, юноши и девицы… поэтому теперь, именно теперь! Аминь!

Юноши и девушки, разделенные во время речи учителя на две группы и глядевшие робко друг на друга, теперь в полном экстазе, со слезами на глазах пошли друг к другу на встречу и рыдая бросились в объятия один к другому. Казалось, что сразу упали все различия, положения, происхождения, состояния и пола, и эти рыдающие дети, взволнованные необычными чувствами, глядели доверчиво и любовно друг на друга. Не замечались грубые лица, озябшие руки и плохие платья; стерлось с лица голодное и завистливое выражение; исчезла гордость, и не было видно презрения.

С своего места глядел учитель на вызванное им бурное движение; взволнованный при виде сбывшейся мечты, он протянул к ним руки.

— Да будет мир над вами! — вот единственное, что он мог высказать, а тем временем радостные слезы восторга блестели в его больших, темных глазах.

Как бы разбуженные от сна, вернулись дети на свои места. Еще временами слышались отрывистые восклицания, как это бывает всегда после того, как дети выплакались, и опустив глаза, как бы стыдясь чего-то, дети сели на скамейки и не решались взглянуть друг на друга.

В это самое мгновение, кто-то дернул снаружи за ручку двери. Учитель многозначительно взглянул на дверь, хотел что-то сказать, но смог лишь улыбнуться и сошел с места, чтобы впустить сторожа, пришедшего затопить печь.

Трудно было после этого снова подняться до экзальтации, и все сразу опустились, как бы на землю. Некоторые из детей начали даже смеяться.

— Да, теперь мы смеемся, сказал учитель, мы смеемся над нашим ребячеством, когда внешний мир врывается в двери. Мы не раз будем смеяться над нашей слабостью, нашими грезами и нашими лучшими надеждами. Но кто знает, не следовало ли нам вместо того плакать? Кто знает?

В комнате стало жарко; пар шел от холодных оконных рам, и лампа слегка коптила. Дети казались сонными, и то один, то другой зевал. Сторож шумел своей кочергой. Наступило общая усталость, и пастор вскоре закрыл собрание после краткой молитвы, последовавшей за небольшой проповедью на евангельский текст: «Аще не обратитеся и не будете как дети, не внидете в Царствие Небесное».

Когда дети затем одевались в передней, они избегали глядеть друг на друга; и опять в них ожило сильное впечатление пережитого, так что говорить об этом они не могли.

На Теклу это произвело глубокое впечатление, такое глубокое, что она, еще возвращаясь домой через кладбище, шла, как в полу-сне. Апрельский вечер погрузился в темноту, и поднялся теплый южный ветер, раскачивающий еще голые ветви лип, меж которых виднелись звезды, сиявшие как блестки на ветках деревьев.

Она шла тихими шагами и держала обеими руками перед лицом муфту, как будто это была красивая, только что написанная картина, которую она боялась запачкать. Иногда она подымала руки кверху, как бы желая разглядеть картину, а когда она затем на мгновение закрывала глаза, то ей мерещился среди толпы людей темноволосый, прекрасный юноша, шедший к ней на встречу с распростертыми объятиями; она обнимает его своими круглыми руками, прижимает лицо к его лицу так, что она видит лишь прядь волос и пару глаз, вливающих огонь в её глаза; её рот вдыхает теплое дуновение из его уст. Она держит его в своих объятиях и чувствует, как дрожащие руки её согреваются от его прикосновения; щека её склоняется к белой сорочке голландского полотна, белой, как одежда Искупителя, по словам проповедника, а посреди груди блеснула ярко красная капля крови, холодная и жесткая, придавила её висок; и тогда ей стало почти до крику больно; но боль эта ей сладостна, и она крепче прижимается к жесткому камню, так что виску еще больней. Затем она слышит голос учителя: «Да будет мир над вами» говорит он. Руки опускаются, она как бы пробуждается, видит красноватый блеск лампы над головой юноши, как свет Духа Святого над головой юношей в Еммаусе; видит темные лица, глядящие из висевших по стенам рам, а потом входит сторож и затворяет за собою дверь. Она останавливается у кладбищенских ворот и снова призывает видение того же лица. Ноги её так. дрожат, что ей приходится схватиться за калитку. В это время раздается на базаре звук рожка; звонит непрерывно звонок где-то на судне; собаки лаять; дети кричат, а там по узкой улице поднимается еще слабая стукотня; она усиливается, растет, приближается, и что-то катит большое, красное, как огонь; оно совсем близко от неё, и видит она четыре большие лошади; огонь блещет из их глаз, и мимо неё проносится красная, как кровь, карета с людьми в золотых шляпах; карету со всех сторон обвивают черные змеи, а звонок на судне всё звонит, рожок дудит, собаки лаять, а отблеск кареты льется кругом.

— Что ты тут делаешь? — спрашивает мать, вышедшая на встречу к Текле, увидев что она стоит мертвенно-бледная и ухватилась обеими руками за прутья железной калитки.

— Видела ли ты? — спросила девочка.

— Конечно, я видела пожарную команду; ведь горят русские лавки. Но ты больна, Текла! Не больна ли ты?

— Да, кажется.

— Ну, иди же ради Бога домой.

И мать повела дочь в узенькую комнатку.

Текла всю ночь не могла сомкнуть глаз; она лежала в полу-дремоте и всё вспоминала слова пастора и необычайную сцену, которой она была свидетельницей. Все люди братья и равны перед Богом — как это приятно узнать! Но почему же они также не равны перед людьми? Почему они не равны перед людьми? Почему они не равны даже перед проповедником в церкви, где богатым предоставлены лучшие места со стульями, а где бедные стоят в проходе? На это она ответа не находила. Почему перед тем, как им всем расцеловаться, мальчикам и девочкам, пастор запер наружную дверь? Разве эти братские поцелуи предосудительны, что их никто не должен был видеть? Вероятно это было нехорошо, так как ей не хотелось об этом рассказывать матери. Несколько раз среди ночи, когда мать просыпалась от звонка, ей неудержимо хотелось всё рассказать матери, громко, откровенно заявить: «он поцеловал меня, смуглый мальчик!» но она каждый раз удерживалась от этого, боясь, что как только она об этом заговорит, исчезнет вся её радость. Это, конечно, было тайной между ими и пастором, так как дверь была заперта. И она схоронила ее в своем сердце.

Время, назначенное для конфирмации наступило в одно прекрасное солнечное апрельское утро, когда прилетели уже скворцы и начали вить гнезда под крышей церковного купола. Колокола так звонко звенели в ясном весеннем воздухе, когда Текла в белом платье с непокрытой головой шла с отцом и матерью в церковь. Отец был в полной парадной форме, в мундире и с красной щеточкой на каске; на матери было черное платье, обшитое лисьим мехом. Старая мрачная церковь показалась Текле сияющей светом и, когда она ступила через каменный портик, у неё было впечатление, что она идет в гости к Богу, для Которого все люди братья.

Солнце отражается блеском на люстре, на позолоте церковной кафедры и алтаря, а обновленные трубы органа светятся серебром. Все разодеты по праздничному, и женщины в светлых весенних нарядах. Возле алтаря заняли места будущие причастники; мальчики в черном, девочки — в белом; все бледны, возбуждены, взволнованы от мысли о близости начала для них серьезной жизни и о шаге вперед к возмужалости.

Орган играет, священник говорит, смуглый юноша смотрит прямо в глаза Теклы, так что в конце концов ей надоело отворачивать свои взгляды, она останавливает их на нём, и так они и остаются. Ей кажется, что они одни сидят здесь и ведут между собой беседу; они говорят о сказках, о школе, о рождественских ёлках, о том, что слышали, о том, о чём днем думали и о том, что им ночью грезилось. А когда кончилась проповедь, то у неё было впечатление, что они знакомы давно. Она наизусть знала его лоб, его волосы, его маленькие, черные еле пробивающиеся усики, его короткий подбородок; ей знаком узел его тонкого белого галстука и его башмаки, и она через всю церковь чувствует его ландышевые духи.

Вот подошло время им подходить к алтарю, Текла думает о союзе любви с братьями одного общего Отца. Возле неё девочка в шелковом платье и с черными буклями; та тихонько ущипнула ее в бок, так как Текла нечаянно, опускаясь на колени, встала на край её платья. Но на этом празднике дружбы школьные дети поют унылый церковный гимн, а орган звучит плачевно, грустно, как будто он призывает всё горе и страдание мира на этих детей, поверивших, что их ожидает радость.

Все окончено. Родители приветствуют своих детей, а дети расходятся, довольные, что всё кончено.

*  *  *

Конфирмация имела на дальнейшее развитие Теклы влияние, которое сохранилось и в далеком будущем. Однако, это как нельзя более противоречило действительной будничной жизни. Классовое различие не могло быть уничтожено. Вчерашний товарищ завтра становился хозяином. Эти прекрасные слова о братстве среди человечества, не могли никак убедить больших и сильных; родители никогда не могли бы чувствовать себя одних лет с детьми, так как они фактически неоспоримо имеют над ними перевес в смысле опытности и возраста. Но верить этим учениям было утешением для слабых, и Текле так хотелось верить, что те девочки с белой кожей и в белых шелковых платьях — её сестры; тогда как она очень неохотно, прямо с ужасом, думала, что падшие женщины, живущие на дворе, ей подобны и равны, несмотря на то, что Иисус и Марию Магдалину признавал за сестру Свою.

До сих пор лежало на обязанности Теклы в полдень носить обед отцу. Это всегда было для неё пыткой, потому что коричневый горшочек всегда возбуждал нежелательное для неё внимание прохожих, и она видела, что носили еду только сторожа. После же торжества, которое вывело ее из детства, она пришла к ясному сознанию, что это хождение в казарму что-то совершенно постыдное; и вот она ищет тихие улицы и переулки, которые довели бы ее незаметно до казармы. Она отыскала такие улицы, но они темны, узки и грязны и на них она встречает лишь бедных и плохо одетых людей, которые смотрят на нее без презрения. Худо однако то, что ей приходится проходит через клочок базара, недалеко от ратуши. Она рада была бы сквозь землю провалиться, готова была бы натянуть капор на лицо, стать невидимкой, как в сказках, и кончается тем, что она дойдя до базарной площади робко опускает глаза, так что она видит лишь круглые камни мостовой под ногами. Каждый раз, когда она выходит из темной улицы и перед ней открывается светлая площадь, ее бросает в пот, и ею овладевает страх; на нее это производило такое же впечатление, как если бы она была обязана переплыть озеро или по канату пройти через пропасть. Этот переход по площади для неё так неприятен, что даже по воскресеньям в этот час ею овладевает страх, хотя в эти дни она избавлена от службы.

Когда она входит в казарму к отцу, фельдфебель обыкновенно берет ее за подбородок и спрашивает, как дела? Это он проделывает уже много лет подряд, но теперь, когда однажды он сделал это, отец сказал ему резко:

— Оставь эти ласки!

— Что? — возразил товарищ, — ведь это же наша Текла.

— Мне это не нравится, — проворчал снова отец. — Неужели ты не видишь, что у девушки теперь длинное платье.

Текла поняла, что она уже не ребенок, и её положение казалось ей еще щекотливее.

Однажды, идя к отцу и пройдя всю открытую ею маленькую улицу Петери-Аполло, которая на несколько шагов сокращала ей переход по площади, ей пришлось перейти на улицу Свиалагорд. Только что перед этим скололи с мостовой лед, и он лежал еще там и двигался под ногами вроде морских волн. Опустив, как всегда, глаза, она быстро и легко перепрыгивает по кусочкам льда, как вдруг нечаянно сталкивается с молодым человеком; при этом, не решаясь поднять глаза, она видит только одни его высокие сапоги. Удар от столкновения был настолько силен, что горшки в корзинке звякнули и вероятно разбились, так как на улице запахло гороховым супом. Текле стало так стыдно, что слезы брызнули из глаз; однако она почувствовала, как рука одетая в перчатку, дотронулась до неё, чтобы поддержать ее, и она услыхала мягкий, полный участия голос: «Pardon.» — послышалось ей. Она подняла глаза и узнала смуглого юношу, который, приподняв шляпу, уже переходил на другую сторону улицы. Вся дрожа и в слезах вошла она в казарму к отцу, который начал ее, как мог, утешать и уверял, что на этот раз охотно пообедает в трактире.

Вернувшись домой, Текла почувствовала себя нездоровой.

Она села на табуретку, и уставившись в одну точку, не говорила ни слова. Несмотря на то, что она была голодна, она ничего не ела. Терзать свое тело доставляло ей наслаждение, и жизнь казалась ей ненавистной, как темная враждебная сила, которая в нее внедрилась и которую она желала бы уничтожить, лишая ее питания.

Она до самого вечера осталась сидеть на том же стуле. Мать то и дело спрашивала ее о том, как она себя чувствует. К вечеру Текла поела с аппетитом и легла спать. На следующее утро она проснулась с головной болью и до десяти часов лежала в кровати.

— Думаешь ли ты сегодня встать? — спросила мать, желавшая, чтобы дочь по обыкновению вымела пол.

— Я не знаю, смогу ли я встать, — отвечала Текла.

— Что с тобой? Ты выглядишь, как будто у тебя перемежающаяся лихорадка.

— Перемежающаяся лихорадка? Я не знаю, что чувствуется при перемежающейся лихорадке. Как она проявляется? Бывает ли озноб?

— Нет, озноб не всегда бывает, а делается жар, и это повторяется каждый день.

Текла еще с полчаса тихо пролежала в постели и не сводила глаз со стрелки висевших на стене часов, которая медленно двигалась к одиннадцати. Она то задерживала дыхание до того, что кровь бросалась ей в голову и натягивала одеяла выше рта; то дышала усиленно до того, что пульс начинал ускоренно биться. Тогда она слабым голосом позвала мать.

— Мама, — сказала она почти шепотом, — пощупай, нет ли у меня перемежающейся лихорадки.

Мать положила руки на лоб дочери и нашла его очень горячим.

Текла осталась лежать и глядела, как мать приготовляла обед. Она раздула огонь в печи и разрезала на две части соленую рыбу, которую она еще с вечера положила в холодную воду. Затем она налила воды в горшок и опустила туда рыбу. Вскоре по узенькой комнатке распространился неприятный запах рыбы, и Текла, не выносившая этого запаха, натянула одеяло до самых глаз. Разгоревшийся в печке огонь сильно грел постель, и Текле стало жарко; она лежа глядела как кипит вода в горшке.

Мать принесла корзинку, в которой всегда отправляла обед мужу, и слегка ворча вынула оттуда осколки разбитого горшка.

— Я пойду, куплю новый горшок, — сказала она. — На, держи веревку от двери и смотри за огнем. Я вернусь сию минуту.

Говоря это, она набросила на плечи платок и вышла.

Оставшись одна, Текла встала с кровати и расправила члены. Она подошла к окну и выглянула в скважину. Солнце светило, на церковном дворе кричали галки, по небу плыли белые облака. Ее влекло из душной комнаты и нагретой постели. Ей неудержимо захотелось уйти далеко, в освещенную солнцем даль, подышать морским воздухом, поглядеть на распускающиеся деревья, но увидав на столе коричневую корзину, она поняла, что она без неё, без этого сковывающего ее рабского ярма, выйти не может; она пришла в совершенное бешенство, бросилась снова на кровать и погрузилась в одеяло; казалось, что ей хочется потонуть, задохнуться и никогда больше не видать света Божьего. Но вот раздается звонок; он возвращает ее к действительности, и она тянет за веревку. Дверь отворяется, и входит мать.

Часы показывают двенадцать. Рядом с рыбой кипит и суп с капустой. Мать взглядывает на часы.

— Ну, Текла, — спрашивает она, — думаешь ли ты, что сможешь сегодня идти с обедом к отцу?

— Нет, мама; как можешь ты даже об этом спрашивать? Я вся горю, как раскаленная печь. Пощупай!

Мать, снова опустив руку на голову дочери, приходит к заключению, что у неё жар.

— Придется послать Марен, — говорит она, — но ей надо будет за это заплатить.

Сверху приходит на зов матери Марен, и в то время, как укладывается обед в корзинку, Текла забирается глубоко под одеяло. Когда же хлопнула за старухой дверь, Текла вздохнула свободно и скоро спокойно заснула. Сон длится час.

Проснувшись она чувствует сильный запах рыбы и на вопрос матери о том, как она себя чувствует, отвечает, что ей кажется лучше.

— Да, да, — говорит старуха. — Это несомненно перемежающаяся лихорадка, и надо тебе быть осторожней. Если бы хватило у тебя сил, тебе бы следовало выйти теперь.

Текла считает, что у неё сил не хватит выйти, но в конце концов она поддается уговору матери и одевается.

В весеннем платье, со светлым фартуком и новым шарфом на голове, выходит она из дому. Солнце стоит еще высоко на небе, и улицы полны народа. Она спускается вниз по улице и доходит до ярко освещенной солнцем базарной площади без намека на страх и не думая даже опускать глаза. Воздух так живительно действует на нее, все прохожие так видимо довольны, что прошла длинная зима и город так красив. Легко ей идти, когда нет на руках тяжелой корзины. А взгляды встречных прохожих кажутся ей дружественными или, по крайней мере, далеко не столь презрительными.

Вернувшись домой, она объявляет, что чувствует себя хорошо, но что кто знает, как будет завтра, если действительно она схватила перемежающуюся лихорадку.

На следующее утро Текла опять больна и остается лежать до после обеда, потом, поспав немного, она встает и идет гулять. Теперь можно сказать вполне уверенно, что у Теклы повторяющаяся каждый день перемежающаяся лихорадка, то же самое подтвердил и врач, когда ему передали, как проявляется болезнь, и он объявил, что временно нельзя рассчитывать на помощь Теклы по хозяйству.

*  *  *

Текла, вероятно просто ничтожная девочка, стала под влиянием различных неблагоприятных домашних условий и воспитания слабой натурой. В раннем детстве сознание низменного положения отца причинило ей разочарование и огорчение. Затем в церковной школе она приобрела надежду, что проповедуемое всеобщее равенство, поможет ей в жизни. И наконец она убедилась, что её положение отнимает у неё эту надежду. Ей стало ясно, что нет у неё сил превозмочь это огорчение, а не повиноваться родителям, открыто порвать с ними она также не решалась. Инстинкт и обстоятельства натолкнули ее на выход, не делающий ей честь: она стала притворяться больной.

Освобожденная от всякой работы, она теперь имела полную возможность делать, что вздумается. Ежедневные прогулки по городу помогали ей делать над людьми целый ряд наблюдений, которыми она умела пользоваться. Она научилась тому, как знатные дамы кланяются, как обмахиваются веером, как при ходьбе ставят ноги. Она скоро заметила, что они не ходят, как бедные женщины. Она поняла, насколько далеко назад должна сидеть на голове большая фетровая шляпа, как высоко можно поднимать юбку, насколько глубоко отвешивать поклоны. Скоро она постигла все малейшие оттенки, изобретенные высшими классами, чтобы между собой узнавать своих и чтобы держать в почтительном отдалении членов низших классов, стремящихся втереться к ним. Она скоро изучила все эти маленькие хитрости, которые, как ежедневный пароль в лагере, должны были постоянно обновляться, чтобы не стать достоянием врага. Это всё она легко схватывала и отлично применяла на деле, но гораздо трудней ей было идти за переменчивой модой. Сегодня она одета была по моде и достигала этим полного сходства с богатыми, а через три месяца она уже оказывалась отсталой и смахивала на служанку. Бороться в этом отношении было очень трудно. Тем временем открыла она большой элегантный модный магазин Маркуса Люден. Приглядевшись, она скоро узнала, что тайна в деле туалетов лежит в покрое лифа, в складках юбки, и вот она сидит весь вечер порет лиф, распускает складки или закладывает их. Она постигла секрет цветов и умеет выбирать такие, которые бы не бросались в глаза и не привлекали бы внимание зрителя на качество материи. Подражание прически было не столь драгоценно. Но что ей трудно давалось, это игра лица, спокойное, уверенное выражение, присущее людям с независимым положением. Достаточно было одного пристально брошенного на нее на улице взгляда, и она смущалась, как бы уличенная в обмане, и чувствовала себя переодетой.

Мать скоро заметила перемену в Текле, во всём её существе, но девушка так умела найти всему подходящее объяснение, что та замолкала быстро и не без некоторого удовольствия видела, как дочь развивается и принимает более благородную форму, чем та, которую она ей могла придать. Отец чувствовал некоторое беспокойство.

— Обратила ли ты внимание на Теклу? — спросил он однажды жену, сидя за кружкой пива.

— Да, она собирается выйти, — отвечала мать.

— Не в этом дело. Она начинает подражать хорошим манерам. Это часто доводит до вертепа.

— С какой стати? Думаешь ты разве, что я за ней не слежу? — возразила мать, огорченная, его резкими словами.

— Да, видишь ли, старуха, была бы надежда ей хорошо выйти замуж, но этого нет. И в таком случае лучше оставаться честно в своем круге.

— Что ты можешь знать об её замужестве? Разве не выходили девушки еще бедней её за благородных?

Дальше Текле ничего не удалось подслушать, но и этого было достаточно.

Внушив как-то матери, что неудобно молоденькой, хорошо одетой девушке нести простую корзину с обедом, так как она этим подвергает себя грубым насмешкам кучеров и дворников, она как-то отправилась на свою обычную прогулку на базарную площадь и мимо ратуши. На том же приблизительно месте, где она в тот злопамятный день встретила смуглого юношу и после этого заболела, она опять увидела его. Он равнодушно поклонился ей и прошел дальше. Текла же повернула назад по улице Свиалагорд, перешла на противоположный тротуар и увидела, как он повернул в Кинестагатан.

На следующий день она в тот же час снова отправляется на улицу Свиалагорд и была очень удивлена, встретив опять молодого человека. Он тоже кажется удивленным, кланяется сконфуженно и слегка краснеет.

На следующий день она опять встречает его. Она еще издали увидела его, узнала его шляпу, слегка надвинутую на лоб и бросающую поэтому тень на его глаза, кажущиеся вследствие этого больше и принимающие мечтательное выражение. Она еще издали притянула на себя его взгляд и удержала его до того, как он поклонился. На этот раз, когда он поклонился, лицо его выразило неудовольствие, как будто бы он вспомнил, что эту девушку, с которой никогда не заговаривал, он когда-то обнял и поцеловал.

Когда на следующий день Текла опять увидела его, она вспомнила в свою очередь, что этот молодой человек ее поцеловал, и она почувствовала, что бледнеет. В это время она замечает, что его лицо выражает волнение и что правая нога сделала быстрое движение в сторону, как будто он хотел спуститься с тротуара и подойти к ней.

Она скрылась на шесть дней, но после этого пришла опять на то же место. Издали видит она его мягкую шляпу, затем глаза, которые ловят её взгляд. Вдруг в это самое мгновение между ею и им проезжает по улице ломовой извозчик с винными бочками, и между хомутом и уздечкой промелькнули его глаза, радостно ее приветствующие, как после разлуки.

Всем темно с тех пор, как пришло солнце и унесло её единственную радость. Целые часы пролеживала она одна на кладбище, думала, передумывала, стараясь привести в порядок свои мысли.

Что надо ей было от этого молодого человека, — спрашивала она себя. Предположим он заговорит с ней, придет к ней в комнатку, когда она будет одна и скажет ей: «Видишь, я пришел; что тебе от меня надо? я вижу по твоим глазам, что ты чего-то от меня хочешь». Что могла она ответить? и что ей с ним делать? Ничего не могла бы она ему ответить, потому что это было такой тайной, что она лучше согласилась бы умереть, чем ответить, даже если бы на мгновение могла бы догадаться о том, что именно она могла бы ответить. Что бы она с ним стала делать? Ничего! Целовать его она не хотела; ни обнять его, ни просить, чтобы позволено ей было за него работать, для него жить — она не могла. Чего же она от него хотела? Она хотела бы, чтобы он к ней пришел, чтобы он просил позволения поцеловать её глаза, обнять ее, чисто, невинно, как первый раз в церкви; он должен был просить позволение жить для неё, для неё трудиться, ее утешать, ею быть занятым всецело. Что же она от него хотела? Она желала, чтобы он просил позволения дать ей что-нибудь! Она, следовательно, от него чего-то домогалась? О нет. Домогаться, просить? Нет, нет, нет! Он должен был прийти и просить, молить о разрешении дать… Тут останавливались её мысли и недовольная этими гадкими мыслями, так ясно выраженными, она уходила прочь от той скамьи, от того дерева, которые могли понять, что говорили эти мысли. Глядя прямо перед собой, как бы стараясь ни о чём не думать, шла она по улицам и дошла до улицы Свиалагорд. Тут были ей знакомы каждая вывеска, каждое окно. Вот висят у часового мастера солнечные часы; они указывали время, когда он должен был прийти. Вот вывеска жестянщика, где обыкновенно появлялась его шляпа; а тут бондарь, напротив трактирчика, проходя мимо которого он в последний раз поклонился. Текла идет всё дальше, как будто она думает его встретить, она оглядывается направо; чувствует горячую потребность его увидеть, желает, чтобы он пришел именно теперь, хочет, чтобы он пришел, требует этого, так как он прийти должен или она тут же бросится на землю и умрет. Вот… вот его глаза, полузакрытые шляпой, и он увидел ее, но взглянул холодно, вопрошающе, как чужой; его лицо изменилось; выросли баки; она глядит на незнакомого юношу, который нерешительно кланяется, неуверенный, знает ли он эту девушку, или нет.

Текла возвращается домой счастливая, что хотя бы на мгновение в воображении видела его. На следующий день она опять идет туда же и снова вызывает его «колдовством», как она это называла.

Так проходит для Теклы жаркое, душное лето, и в голове её создаются полусознательные и вполне сознательные планы без того, чтобы она хотя один исполнила. В постоянной самообороне против разума матери, часто подсказывающего ей, что такая праздная жизнь не может быть дочери на пользу, она довела свою энергию и красноречие до того, что мать всегда в конце концов сдается.

— Да, — говорит та, — ты можешь мне лицо на изнанку вывернуть.

Отец начинает удивляться её способностям и чем более он удивляется, тем более он делается близоруким.

— Что-то есть особенное в этой девушке, — говорит он, склоняя голову.

Текла же дошла до того, что теперь ей удается пользоваться для своих нарядов сбережениями родителей. Мать иногда спрашивает, не желает ли она на эти деньги вместо того, чтобы покупать тряпки научиться чему нибудь полезному?

— К чему мне учиться? — возражает Текла. — Я долго жить не буду.

Мать приходит в отчаяние, думает, что это правда, и делает всё, чего желает дочь, лишь бы не сократить её дней.

Каждое воскресенье Текла ходит в церковь. На первых порах после конфирмации, ей казалось неуютно то, что она уже не могла садиться на хорах, как было во времена подготовления к конфирмации, и она чувствовала себя уже не той, когда слушала проповедника. Она уже не была из числа главных лиц и не возбуждала ничьего внимания. Она должна была присутствовать при службе, стоя в проходе, тогда как другие сидели на своих абонированных стульях. Теперь же, когда все разъехались по домам и в имения, стулья оказывались пустыми и, так как вообще молящихся в церкви было мало, Текла могла всегда иметь хорошее место. Ей казалось, что она живет другою жизнью в тот час, который она проводила сидя на церковном стуле и читая знатную фамилию, прибитую к столику перед сиденьем. На стуле лежали подушки с вышитыми вензелями, в ногах были скамеечки или подушки для ног. На столиках лежали молитвенники в изящной оправе.

Когда народу в церкви бывало особенно мало и пастор по привычке обращался по направлению мест для богатых, Текле казалось, что он говорит ей одной, и слабым движением головы она показывала, что слушает и понимает его. Он и она, одни, знали тайну Бога богатых, которая для тех, что там стоят сзади, никогда не откроется. Она так глубоко верила в свое воображаемое величие, что чувствовала некоторое сострадание к тем робким, нерешившимся пройти туда, куда она прошла.

Так, наконец, прошло лето, и Текла с тайной радостью приветствовала первый осенний дождь. На кладбище скоро закружились вокруг могильных памятников пожелтевшие листья, и стало настолько холодно, что уже нельзя было сидеть на воздухе. — Теперь он скоро должен прийти, — думала она — и он пришел. Она после трех месяцев видит его снова, но лицо его изменилось. Он не только загорел и пополнел, но черты его лица приняли другое выражение. Он выглядит счастливее. Счастливее, после этих трех ужасных месяцев! Он, значит, не страдал без неё! Он видел солнце и море, но его глаза сливались еще и с другими и они и теперь еще сияют отражением тех глаз. Он несомненно любил другую!

Текла вернувшись домой, ложится в постель и не встает восемь дней. Затем она покидает кровать, как ни в чём не бывало, но сильная и решительная. Она каждый день в одно и то же время отправляется на улицу Свиалагорд, как на службу, и ходит туда всю зиму, до наступления весны, с горы, чтобы ехать кататься в Мелар. Парни с розами на шляпах, горожане с корзинами с провизией, приказчики с дудками, женщины в ярко зеленых чепцах и бисерных венках, девушки в красных юбках, дети с мячами и обручами, шотландские деревенские парни, цеховые и подмастерий с развевающимися флагами, всё это пестрой толпой двигалось к пристани. На колокольне церкви Грауменсхольма часы пробили девять, и сразу во всех городских и пригородных церквах зазвонили. Пахнет удушливым запахом пота, табачного дыма и одуряющей черемухи над движущейся массой, стремящейся из темных мастерских, сырых лавок, угарных кухонь, затхлых детских; подышать морским воздухом и прокатиться на увешенных флагами и украшенных зеленью яхтах.

Среди всех выделяется яхта «Злой лев», выкрашенная в голубой цвет, с мачтами совершенно увешанными флагами и штандартами и с шатром из свежих березовых веток на палубе. Эта яхта почти вся наполнена членами какого-то общества, снявшего это судно для праздничной поездки. Господа с большими шелковыми белыми и красными перевязями и значками бегают и хлопочут, устраивая дамам места; музыка уже играет на корме. Яхта отходит в сопровождении десяти других, на которых тоже играет музыка.

На палубе сидит на половину оглушенная Текла с матерью, пока отец чем-то занят в каюте. Она сделала обзор всем туфлям и платьям других девушек и женщин и пришла к заключению, что находится в обществе, которое ею не может интересоваться. Она бледна, а свет проглядывающий сквозь молодые березовые ветки, дает всему зеленоватую окраску, благодаря которой у нее несколько болезненный вид. Большие темные глаза с расширенными зрачками остановились на красной гвоздике, воткнутой в зелень. Она производит впечатление, будто не знает, что ей делать среди этих чужих людей, а поехала она с родителями только, чтобы не остаться одной дома и чтобы иметь случай надеть свое новое платье. Мать молча сидит возле неё; она испугана, что попала из своей норы на яркий свет.

Теперь на всех парусах яхта вышла в фиорд, и сквозь зеленые ветви виднеются зеленые берега с белыми домиками, лодочные пристани, украшенные флагами, парники и тополевые аллеи, красные шалаши и белые заборы, зеленые поля и ярко-желтые луга. Свежие волны плещут о борт судна, а ярко голубое небо стоит над сушей и водой.

Текла глядела на мелькающие картины, морской воздух освежал её виски, а колеблющийся ритм музыки привел ее в тихое гармоническое настроение, придавшее её лицу выражение мира и довольства. Вдруг она услыхала возле себя незнакомый голос. Она взглянула и увидела смуглого юношу с перевязью через плечо, предлагающего ей бутоньерку.

— Вы ли это? — воскликнул он удивленно. — Надо же было нам еще раз в жизни встретиться! Я иногда думал на улице при встречах с вами остановиться, но не решался. Позвольте мне представиться вашей матушке.

И он низко поклонился матери.

— Роберт Клемент! сказал он. Мы с вашей дочкой были вместе конфирмантами в церкви Св. Гертруды.

Текла не проронила ни слова, мать тоже не находила, что сказать.

Роберт быстро роздал оставшиеся у него бутоньерки и вернулся к обеим женщинам.

— Быть может, фрэкэн, вы пожелаете подняться на мостик и полюбоваться видом. Мы теперь как раз. проходим вдоль живописных берегов Бокгольмзунда.

Текла молча взглянула на мать, та одобрительно кивнула головой.

Роберт пошел вперед, за ним Текла. Она находила, что выражается он изысканно, но что голос его не тот, который она ожидала. Что-то теплое было в том, что он вспомнил про то, как они вместе готовились к конфирмации. Этим воспоминанием он установил между ними какую-то связь.

— Вы, надеюсь, не найдете меня слишком назойливым? — начал он, когда они достигли мостика.

— Как можете вы так говорить? Ведь мы вместе пережили конфирмацию.

Она, казалось, вновь открыла чудесную силу слова «конфирмация» и снова чувствовала на нём и на себе действие этой силы.

Он принес ей стул и стал указывать на красивые виды.

— Случалось ли вам уже бывать в Меларе?

— Никогда, — ответила Текла, и это как будто обрадовало Роберта.

— Видите это озеро, — продолжал он. — Оно больше Боденского и на нём насчитывают тысячу триста островов. Подумайте, тысячу триста!

— Ах! — воскликнула Текла, удивляясь познаниям Роберта.

— А это вот Бокгольмзунд. Не восхитительны ли эти небольшие круглые холмики, плавающие на воде и покрытые зеленью до самой воды. Видите эти ольховые рощи, они начинаются у самого моря, где растет камыш!

Текла находила всё очень красивым, но ей хотелось, чтобы он говорил о другом, о ней, о себе самом. Он же казался весь поглощенным природой, или говорил с ней только, чтобы не увлечься и не говорить о другом, о чём они не смели заикнуться! Слова его были деланные; он искал самые сильные выражения, как бы желая направить внимание слушательницы на постороннее, сам скрывая свою душу.

Текла увлеклась его настроением и приходила в восторг от деревенской церкви, от водяной мельницы, от проходящей яхты, и скоро они соединились в один общий восторг. Они слились в одно созвучие и стоило одному ударить по струне, как звучал полный аккорд на губах, и в глазах другого.

Через некоторое время Роберт спросил, не привести ли ему на мостик мать. Текла это намерение его одобрила, он ушел и вернулся в сопровождении старухи, при чём принес сиропу и апельсин. Опять наступила полная гармония в их настроении под благосклонным и одобряющим взглядом матери. Он говорил об охоте и о французской труппе, о новом стеклянном заводе, о последней дуэли, о финансовой комиссии, и всё, что он ни говорил, действовало на Теклу успокоительно. Ей нечего было отвечать ему и даже вникать во всё, что он говорил; его слова, как сладкая музыка, действовали лишь на её слух.

Наконец, пробил полдень, и яхта вошла в бухту, где на берегу должен состояться праздник. Роберт оставил на время обеих женщин, так как в настоящее время его положение члена общества накладывало на него некоторые обязанности по организации праздника, но просил разрешение потом опять присоединиться к ним, говоря, что в каюте он уже успел познакомиться с отцом Теклы.

С берега оркестр приветствовал яхту, а с вершины холма взвилась ракета, и раздался вслед за этим ружейный залп. Оркестр играл марш, и при криках ура! огромной толпы поселян яхта причалила к пристани графа, владельца усадьбы. Гуляющие спустились на берег и, предшествуемое флагами, шествие двинулось к дому владельца, где вышедшего на балкон графа приветствовала музыка; председатель общества поблагодарил его за гостеприимство и за разрешение пользоваться на этот день его парком. Граф с балкона благодарил с доброжелательной улыбкой на лице, и это неприятно подействовало на Теклу, так как это ей показалось пренебрежительным.

Оттуда шествие направилось к вершине горы, где был водружен шест со знаком общества и прочитана пастором краткая молитва. Затем трубачи дали сигнал к обеду.

Под тенью вековых лип были накрыты столы. Текла никогда еще не видала ничего великолепнее и на время забыла неприятное ей соседство замка и графа. Роберт сидел напротив неё рядом с отцом, который, видимо, был пленен обхождением молодого человека. Стучали ножи, звенели стаканы, шум стоял необычайный. То провозглашался тост, то раздавался туш или слышался залп. Текла чувствует, что вино действует на её кровь и подымается в голову, и она впадает в какое-то полусознательное блаженное состояние. Роберт, считавший своей обязанностью беседовать и с соседями с другой стороны, чувствовал на себе постоянно взгляд Теклы, и он был принужден обернуться к ней, говорить только для неё; она теперь слышала и ясно понимала всё, что он говорил; всякое его слово находило отголосок в её душе.

Кончился обед, и все разошлись по парку. Роберт пошел с Теклой. Родители сели на скамейку и оставили юношей одних. Они спустились к озеру и блуждали под тополями; углубились в бесконечные аллеи парка, посидели в беседке, которую покрыл каприфолиум и, наконец, поднялись на самую вершину горы.

— Удивительно, — сказал Роберт, воодушевленный выпитым вином и прогулкой вдвоем, — мне всё кажется, что мы старые знакомые.

Он таким образом впервые заговорил на эту тему и оставил посторонние предметы.

— Да, ведь мы действительно давно знакомы.

Она таким образом напомнила ему их первое знакомство в церкви; искра вспыхнувшая от первого поцелуя, теперь разгорелась вновь; она жгла ее.

— То был чудный вечер! — воскликнул в раздумье Роберт. — Его я никогда не забуду.

— Не думаете ли вы, — сказала Текла, чувствовавшая, что искру необходимо раздуть, — не думаете-ли вы, что души людей родственны между собой.

— Я думаю, — возразил Роберт, глубоко задумавшись, — что есть родственные души: наши, например. Когда я с вами говорю, я чувствую, что вы вполне понимаете меня, что у вас другой мысли, кроме моей, нет, так как иначе вы бы мне противоречили, и была бы разорвана наша связь, не было бы между нами той симпатии; это я не мог бы не чувствовать.

— Да, — отвечала Текла, опустив глаза в землю, — мне кажется, что каждое ваше слово есть выражение моей мысли. Не странно ли это?

Разговор их принял скоро таинственный, почти мистический оттенок. Они не видели уже друг друга; шли рядом, как бы замаскированные, и уносились в область чувства и фантазии. Голоса родителей вернули их к действительности, а трубачи оповестили, что на площадке начинаются танцы.

— Танцуете ли вы? — спросил Роберт.

— Да, но плохо, — ответила Текла.

— Однако, смело рассчитывайте на менуэт?

— Да, и с удовольствием, так как иначе я бы осталась сидеть.

— Вы? сидеть? Нет! Этого быть не может!

— Почему, не может быть? Если девушка некрасива, — у неё нет кавалеров.

— Некрасива? Думаете ли вы в самом деле, что вы некрасивы?

— Я это знаю отлично.

— Вы шутите?

— Не заметили вы разве, какой у меня некрасивый нос?

— Не замечал.

— В таком случае, вы первый не находите меня некрасивой.

Танцы уже начались, когда молодая парочка вступила в ряды танцующих. Роберт обхватил Теклу за талию.

— Это я не в первый раз, — сказал он тихо, — держу вас в своих руках.

Текла слегка вздрогнула, но ничего не отвечала.

— Вы танцуете отлично, — заметил Роберт.

Музыка сливалась с их речами и составляла аккорд к их голосам, поющим соло. Роберт делался более смелым и уже о постороннем не говорил.

— Помните ли вы, что я вас поцеловал в церкви? — спросил он, наконец. — Помните вы это?

Музыка аккомпанировала его горячим словам и заглушила ответ Теклы; только видно было как её губы побледнели и что-то прошептали.

Они танцевали как безумные, как бы одурманивая себя, как бы желая действительностью заглушить воспоминание и, наконец, остановились почти без дыхания.

Он теперь говорил о её глазах, её волосах, руках и наконец о ножке, а она слушала его, как пьяная. Ей казалось, что она делается красивой, больше, что его нервы придают ей больше силы, что её кровь оживляется его кровью, что она дышит его легкими, говорит его устами. Порою ей казалось, что она погибла, исчезла, уничтожена, и она хотела бы освободить свою душу, которую он втянул в себя; но было так сладостно быть не самой собой, предпринять как бы переход в душу другого, повиноваться воле другого, а самой тем временем быть погруженной в тихое оцепенение. Он так именно должен был прийти и освободить ее от всякого труда думать, говорить, действовать; он должен был быть её искупителем, который возьмет на себя все её грехи и печали. Ах, до чего сладостно чувствовать, что живешь, не испытывая бремени жизни!

Наступил вечер. Цветы и травы покрылись росою. Солнце село и бросало еще лишь розоватый отблеск на бухту и острова; фиорд стал голубовато-стального цвета; как клочки упавшего неба.

Яхта снова наполнилась пассажирами и отчалила. Текла сидела на палубе, на ногах её был распростерт дорожный плащ Роберта. Рядом с ней не переставая говорит Роберт, наклоняясь к ней и глядя ей прямо в глаза. Мать спала в каюте, а отец был на носу.

Роберт, спиной к розовым фиордам и островам, глядел только в глаза Теклы. Он пожирал ее своими взглядами, обнимал ее своими словами, дышал на нее своим горячим дыханием, как бы желая растопить холодный снег. Он хотел всецело овладеть ею, но Текла всё отклонялась.

Наконец, ему удалось поймать ее.

— Почему вы каждый день ходили на улицу Свиалагорд? — спросил он вдруг дерзко с отвагой, делающей героев.

— Потому что… я не знаю… я не могла иначе.

— Вы иначе не могли? Не потому ли чтобы…

— Вас встречать!

Слово было произнесено. Он вскочил и сорвал с головы шляпу, как бы желая остудить разгоряченную голову.

— Это правда? Правда ли, что вы любите меня?

— Это правда, — ответила Текла.

Искра взорвалась и зажглась. Роберт провел остальные часы до конца поездки в том, что расспрашивал, верно ли это, так маловероятным казалось ему его счастье, так казалось несбыточной сказка, будто она его любит.

*  *  *

Часы показывают от двух до трех утра. Текла сидит возле кровати умирающей матери в маленькой комнате, расположенной по ту сторону ворот. В двенадцать часов ночи ушел доктор и объявил, что надежды нет, а в час ушел на дежурство отец. Он простился с женой и расплакался.

Ночник догорает и начинает шипеть и коптить. Текла подливает масла, вставляет новый фитилек и снова садится на прежнее место. Взоры её уставлены в одну точку, на маленький огонек, освещающий в темной комнате только небольшой уголок и бросающий лишь маленький светлый круг на потолок. Она видит только на комоде ночник и пузырьки с лекарствами: из стакана с водой торчит ложка; половинка лимона издали кажется чуть ли не с тыкву. Вообще все предметы принимают при тусклом освещении причудливые формы и размеры, и это действует на усталое от бессонных ночей воображение Теклы. Она лишилась способности думать, а какие-то мысли сами по себе, помимо её воли, рождаются в её голове, как незаконные дети, которых, родившая их мать не хочет признать, но и не может от них отречься.

Белая сигнатурка, — приходит вдруг ей в голову мысль, — привязанная к горлышку черного пузырька говорит: ты видишь, как красиво будет выглядывать белый фартук на черном траурном платье! Ты пойдешь по улице с длинными белыми хорошо выглаженными завязками от фартука и с широким кружевным воротником: встречные будут оглядываться на тебя и непременно скажут вполголоса: бедная девушка, она в глубоком трауре! А там придет жених и увидит тебя в твоем трауре; он будет глядеть на тебя с особым благоговением, как будто ты, перенеся потерю, приобрела новые качества. Просидев у тебя с полчаса, он примется целовать твои заплаканные глаза, обоймет тебя, прижмет к себе и прошепчет: «это платье идет к тебе, Текла».

Мать задвигалась под простыней, и это на Теклу произвело то же впечатление, как шорох кустов в лесу на вздрогнувшего путника.

Прочь! прочь! эти ужасные мысли, которые находят на нее, слабую, бессильную с ними бороться. Она просит Бога о том, чтобы мать осталась жива, просит Бога помочь ей самой пожелать, чтобы мать осталась жива. Но она этого пожелать не может. Почему ей желать матери продления этого жалкого существования, которое прежде было менее жалкое, чем теперь, когда ей пришло счастье. Разве она не видела, как страдал Роберт, когда он навещал невесту в этом темном доме сомнительной репутации. Разве, она не заметила, как на обручении у будущей свояченицы втихомолку подсмеивались над её матерью. Нет, это она заметила, точно также, как она видела горе и отчаяние матери, когда, вернувшись в жалкую свою комнатку, она села, расплакалась и на все вопросы дочери ответила только: «Туда ты пойдешь, Текла, но я уже туда никогда больше не вернусь». А как будет, когда она выйдет замуж? Не придется ли Роберту при каждом посещении матери притворяться участливым и почтительным сыном? Не будет ли всякое необдуманное слово обидой и всякий задумчивый взгляд причиной ссоры? Да, пусть будет, что будет, и в этом милосердие Божие.

Мать простонала, и раза два приподнялось одеяло. Нить мыслей оборвалась, но узлы остались неразвязанными. И стоило лишь снова воцариться тишине, как вопросы снова поднялись в её воображении. Справедливо ли или нет? Права ли она или нет, желая матери смерти? Противоречия были так жестоки, а голова так утомлена, что настало лишь притупение. Ни то и ни другое, — ответила она мысленно. Также ты в этом права и не права, как ты не блондинка и не брюнетка. Так сложились обстоятельства, и иначе быть не может. Значит, всё равно! Какая светлая, успокоительная мысль: всё равно! Всё равно, права или не права, большой или маленький, жизнь или смерть, всё… всё… всё равно! Дикая лань останавливается в своем беге, сердце бьется менее сильно, легкие вдыхают воздух всё реже, мускулы ослабевают, мысли улетают, скрываются, становится темно, тихо, кажется, что близится всё уничтожающая сила, душа перестает чувствовать, тело уже ничего не ощущает, разум ничего не воспринимает.

Когда Текла проснулась, сидя на стуле, она увидела ночник, пузырьки, лимон и ложку, освещенными красноватым полусветом, но наверху на стене она ясно увидела два сердца в светло-голубом освещении. Ей почудилось, что пробили часы на колокольне, а с улицы до неё донесся звук метлы дворника по каменной мостовой; за окном чирикал воробей; доносились последние звуки зори с кораблей. Настало утро, и денной свет вливался сквозь скважины ставней. Придя окончательно в себя, она вспоминает мать и тихо кладет руку на морщинистый лоб. Он еле тепел; она прикладывает левое ухо к груди, но ничего не слышит. Она берет карманное зеркало и подносит его ко рту больной; --зеркало остается ясным. Она ей приподнимает слегка веки… Мать умерла!

После нескольких дней и ночей наступило ожидаемое; что было предсказано — совершилось; что должно было случиться — случилось. Приобреталась уверенность; прошли беспокойство, тревога, и наступила тишина.

Текла растворила ставни и вынула две чистых простыни, которые она гвоздями прикрепила к верху окон. Стало бело всё в комнате, как при выпадении первого снега, и все предметы как бы окутались туманом. Затем переоделась в свое черное платье, сняла золотые серьги. Каждый раз, проходя мимо зеркала, висевшего на стене, видела она свою черную фигуру на фоне белых простынь и ей было жутко одной. Она отворила наружную дверь и почувствовала себя более уверенной, но ей надо было услыхать человеческий голос. Смерть оставила в её жизни пустое место, и его надо было заполнить. Смерть чего-то ее лишила, и она хотела бы вернуть утерянное, но с некоторой выгодой: она хотела бы заботу превратить в радость и потерю в небольшую для себя выгоду, чтобы смерть не была для неё злой.

Шесть часов утра, и новая привратница отворила свою дверь, собираясь на базар. Видя, что на противоположной стороне дверь отворена, она стучится в нее.

На пороге показывается Текла, бледная, одетая в черное.

— Господи Иисусе! скончалась? — спросила старуха.

— Скончалась.

— Да будет воля Божья! — восклицает старуха и входит в комнату.

Ты ведь рада получить место, пронеслось в гибком воображении Теклы.

Затем приходят из гостиницы моряки, девицы из своей квартиры; ростовщик делает краткий обзор имуществу. Все почтительны, все выражают Текле сочувствие, которое та выслушивает, как должное.

В семь часов приходит отец и протягивает Текле руку.

— Умерла? — спрашивает он.

Он подходит к кровати и прижимает веки, затем в раздумье смотрит на жену.

— Предстоят нам хлопоты, — говорит он, наконец, — и это будет нам дорого стоить.

— Как жестоко, — думает Текла, — немедленно говорит о тратах. Она не думает, чтобы в эту минуту у отца была бы только одна эта мысль, которую он высказал, а и другие, о которых отец не может дочери сказать, но которые он мог бы шепнуть своей жене! Нежные мысли без выражения, сердечное воспоминание без имени, такое сильное горе, которое понятно тому, кто всё потерял. Если бы она могла на одно мгновение отрешиться от своих личных чувств, она могла бы понять, что было бы для неё, если бы она потеряла своего Роберта. Но близорукая к душе другого, она не сознает, что отец смотрит на свою потерю совсем при другом освещении.

Роберт приходит в восемь часов и, отпросившись из магазина, где служит, до десяти часов делает с Теклой необходимые покупки.

Они купили полосатой белой с черным материи, были у священника, у гробовщика, заказали рейнского вина и вина Мумма.

Три дня подряд принимает Текла посетителей в маленькой комнате, а затем двери отворяются настежь и с улицы стремится народ поглазеть на гроб. Потом у ворот и на улице разбрасываются еловые ветки; звонят колокола церкви святой Гертруды; приходит священник, приходят носильщики; шесть стражников, товарищей отца, подымают гроб и выносят его на черные дроги; толпа народа раздвигается, чтобы пропустить священника и Теклу, которые садятся в карету, мягко покачивающуюся на рессорах; шествие движется к кладбищу, а входная дверь темного дома с его темными воспоминаниями запирается; и девушка через смерть покидает сорный ящик и крыс, пьяных матросов и ростовщика, детство и родительский дом и вступает в новую жизнь.

II

Молодая женщина сидит в собственной своей квартире на набережной, которую солнце всегда озаряет своим светом. Цвет её лица стал значительно свежее. Обе небольшие комнатки и кухня блестят новой обстановкой и утварью, а она сама почувствовала себя королевой, когда служанка стала исполнять всю её прежнюю домашнюю работу. Когда же по утрам она отправляется за покупками на базар и служанка несет за ней корзину для провизии, она сознает, что возвысилась, что стала особой и что достигла некоторой власти. А когда возвращается домой муж, довольный, благодарный, то она чувствовала себя настолько безгранично счастливой, что нередко плакала.

Муж был веселый малый, никогда не приносивший с собой домой своих забот и хлопот. Он пел ей веселые песни, так что она часто смеялась, чего прежде в её жизни не бывало; а иногда он приводил с собой товарищей, и тогда все вместе пели и играли; всегда же подобные сборища кончались изъявлением благоговения перед молодой женщиной, которая в их кругу считалась солнцем, и сама того не замечая, светила им и обогревала их.

Но дни, проведенные в одиночестве и без работы, казались ей длинными, как иногда кажутся длинными праздники Рождества или Пасхи, когда, в конце концов, доходишь до того, что действительно ждешь не дождешься буден. Её счастье было так безгранично, что утомило Теклу, и часто уходила она надолго гулять, ища новых впечатлений; при этом она особенно часто подымалась до немецкой церкви. Она подолгу сидела на кладбище и уносилась воспоминаниями к тому времени, когда жаждала счастья, теперь достигнутого. Сравнивая достигнутое счастье с тем, к которому она тогда стремилась, она начинала грустить, потому что теперь ничего не было такого, о чём бы она мечтала. Однажды, выйдя из кладбища, она пошла проведать новую привратницу; она посидела у неё в узкой комнатке, чувствовала запах соленой рыбы, пересчитала все пятна на желтых обоях, испытывала прежние нервные вздрагивания при каждом звонке и при стуке затворяющейся входной двери. Вернувшись после этого домой, она испытала снова счастье первого времени, оживив впечатление новой светлой жизни темными воспоминаниями прошлого. Она почувствовала себя вдвойне счастливой и втройне благодарной тому, кто спас ее от нищеты и унижения.

*  *  *

Однажды Текла отправилась к огороднику, чтобы купить к обеду овощей, так как муж пригласил друзей ко дню её рожденья. Вернувшись домой, она была крайне удивлена, найдя отца сидящим в кухне перед бутылкой.

— Доброе утро, дитя мое, — приветствовал ее отец и попробовал приподняться.

Текла в эту минуту увидала, что он пьян.

— Я вспомнил, — продолжал с большим трудом старик, — что сегодня день твоего рожденья, и останусь у тебя, если ты ничего против этого не имеешь.

Текла заметила, что отец одет в штатское платье и как-то осунулся. Ожидая всего самого худшего и вообще не зная, что сразу ответить на его вопрос, она попросила его подождать, пока она переоденется.

Придя в спальню, она бросилась на кровать и расплакалась от обиды на судьбу, которая именно в этот день расстраивала её радость. Она любила оставленное за собой прошлое лишь как возбуждающее средство, чтобы с большей силой сознавать и оценивать свое настоящее, но вернуть это прошлое в лице отца в свой же дом она не хотела ни за что.

Время быстро проходило, минута за минутой, и она поняла, что ей необходимо вернуться к гостю в кухню, если она не желала подвергаться риску, что он пройдет в зал и там будет ждать прихода гостей. Она быстро вытерла слезы и направилась в кухню, но отворив дверь, она еле-еле удержалась на ногах: у стола всё еще сидел её отец совершенно пьяный и сжимал в своих объятиях служанку.

Все почтение дочери к отцу улетучилось моментально, и ею овладело безграничное омерзение. Но она сразу не могла выразить словами своих чувств; отец первый заговорил с ней.

— Ну, что же Текла, — сказал он сонливо, — ты идешь по своим делам и не приглашаешь меня даже войти к тебе в дом? Мне надо бы с тобой переговорить. Видите ли, я вышел в отставку и хотел спросить у твоего мужа, не найдется ли у него какой нибудь письменной работы.

— Я знаю наверное, что такой работы у него нет, — отвечала Текла, довольная тем, что сразу, без обиняков, может отрицательно ответить на его просьбу.

Старик взял в руки бутылку и взглянул на плиту, где из горшка торчала голова дикого кабана.

— Вот как! — пробормотал он и снова замолчал, выжидая, что скажет еще дочь.

Текла думала о том, что пора бы накрывать на стол и что через полчаса начнут сходиться гости. Наконец, она приняла твердое решение.

— Вот, отец, — сказала она, — возьми этот талер и выпей в кабаке за мое здоровье. А завтра, если придешь опять к нам, можешь переговорить с мужем.

Старик взял между пальцами талер, и казалось, что он прицеливается, что бы его забросить подальше. Но вдруг он плюнул на него, опустил в карман, нахлобучил на голову свою шапку и встал.

— Ты, Текла, не приглашаешь меня войти. Ты права, так как, видишь ли, одинаковые дети всего лучше играют вместе (ах! ведь уж когда нибудь это должно же было проявиться), но когда-то ты была моей Теклой, моей девочкой, видишь ли, и я легко этого забыть не могу. Не забуду этого никогда. Ты ждешь к обеду гостей; я вижу это и потому ухожу… Да, я ухожу!

Текла, стоявшая всё это время ни жива, ни мертва, не могла удержать вздоха облегчения, и это для отца не прошло незамеченным; он, видимо, вдруг изменил свое решение и нетвердой поступью направился в зал.

— Так, — сказал он вдруг, злобно оскалив зубы, — ты думала ценою талера избавиться от меня и хотела, чтобы я шел один пить в кабачок, когда я здесь могу быть в таком хорошем обществе!

Он, шатаясь, вошел в зал и опустился в кресло.

— Накрывай на стол! Я тоже хочу повеселиться! У тебя я видел в горшке кабана, а на блюде артишоки.

— Отец! — прервала его вне себя Текла — ты выпил и позволил себе вольность по отношению служанки. Прошу тебя уйти раньше, чем вернется Клемент! Подумай, что это не мой дом, а его, и что ты права не имеешь нарушать его семейное спокойствие. Приходи завтра, и я обещаюсь тебе, что сделаю всё от меня зависящее, чтобы тебе помочь!

— Так, так, девочка моя, ты хочешь сказать мне доброе словечко. Ну говори же, я тебя слушаю.

Видя, что нет возможности избегнуть неприятности, и не будучи в силах храбро перенести ее, Текла решила временно покинуть дом. Набросив на себя накидку, спустилась она со слезами на глазах по лестнице и вышла на улицу.

В голове у неё была одна лишь определенная мысль: раз ей не удалось удалить из дома посягателя на её спокойствие, то она не хотела, по крайней мере, присутствовать при том, как он нанесет свой удар. Она всё остальное забыла и без оглядки спешила по улицам, как бы убегая от неблагоприятного, злого рока, преследующего ее лично и настигающего ее теперь в самый день её рожденья, теперь, когда она высвободилась из мрака нищеты, от рока, сулившего снова ввергнуть ее в прежнее жалкое положение.

Она перешла по северному мосту, прошла весь пригородный базар и дошла до королевского сада, ворота которого были отворены. Она вошла; там дети играли, радуясь весеннему солнцу; она села на скамейку. Прежде всего мысль её остановилась на работе садовников, которые сажали цветы в клумбы и пересаживали их в новые цветочные горшки. Всё привлекало её внимание, и каждый малейший пустяк занимал ее, как будто она желала прогнать неприятность, ожидавшую ее. Вдруг с колокольни святого Якова раздался похоронный звон; она, сидя на месте, стала считать удары колокола, но от каждого удара она вздрагивала, и душу её наполняло тяжелое предчувствие.

Появилась вдруг целая толпа придворных слуг; одни принесли и расставили посреди аллеи стол и накрыли его скатертью; другие принесли блюда, тарелки, графины, стаканы. Текла с любопытством глядела на приготовления к королевскому обеду и в ту же секунду вспомнила об ожидавшем обеде дома, представила себе возвращение мужа, приход гостей, ненакрытый стол, инцидент с пьяным отцом и слышала вопросы об исчезнувшей хозяйке. Она хотела встать и идти домой, но не решалась двинуться. Мысль о том, что ей предстоит, мучила ее; боязнь скандала, которого она не могла предотвратить, приковывала ее к скамейке, и раздираемая чувством долга и малодушием, она всё же осталась сидеть, обращая взоры то направо, то налево, как будто ей трудно было решить в какую сторону глядеть.

Внезапно сторож прекратил её оцепенение, спросив ее грубо, по какому праву она вошла в королевский сад. Она оправдывалась тем, что ворота были отперты, но ей немедленно было приказано выйти вон. В сопровождении сторожа направилась она недовольная к выходу; когда же она увидела других женщин, немногим лучше её одетых, гуляющих беспрепятственно по аллее, нюхающих цветы, наступающих на траву, то почувствовала укол в сердце, так как она, казалось, одна подвергалась изгнанию, а увидев направленные на нее насмешливые взгляды, она почувствовала гнев, ненависть, зависть к тем, которые неизвестно почему пользовались преимуществами, которых она, почему-то, не имела.

Выйдя за ворота, которые за нею с шумом затворились, она пошла, не зная куда, стараясь только выбирать менее людные улицы, где бы ее не преследовали посторонние взгляды. Она таким образом спустилась к бухте, к месту впадения речки и заметила двигающуюся к мосту Голля кучку народа. Обрадованная тем, что внимание её может быть отвлечено посторонним предметом, она последовала за народом, остановившимся в начале моста, оцепленного стражниками. Протискавшись сквозь толпу, она увидела на мосту посреди стражников группу, состоящую из священников и судей, которые, казалось, совещались. Она скоро заметила, что всеобщее внимание было обращено на одетую в белое женщину, с связанными за спиною руками, которую за веревку держал палач, а два плотника тем временем поднимали перед ней перила моста.

— Текла, видишь ли ты колдунью с того места, где ты стоишь? Если да, то пусти меня к себе, — сказал за её спиной женский голос.

Обернувшись, Текла узнала Эббу, дочь графа, с которой они некогда подружились, готовясь вместе к конфирмации. Польщенная тем, что Эбба узнала ее, и обрадованная тем, что она обратилась к ней с просьбой, Текла вдруг страшно захотела сыграть роль покровительницы и, когда перед ней прошел случайно один из стражников, она слегка потянула его за мундир, поздоровалась с ним и попросила его поставить их с подругой в середину кольца стражников. Это было немедленно исполнено, так как стражник ее. помнил со времен её посещений отца в казарме.

Совещание видимо окончилось, и судья прочел какую-то бумагу.

Текла ничего не расслышала, но она не могла оторвать взоров от молодой женщины, присужденной к потоплению. Одетая в белую сорочку, обрисовывающую чудную фигуру, с распущенными черными волосами, падающими на плечи и на спину, она поражала своей бледностью и красотой; два пылающих глаза были победоносно обращены на толпу народа, и улыбка играла на её устах. Она, казалось, хотела им сказать, что как ни как, а она на целую голову выше их и что казнь, предстоящая ей, ничто иное, как единоборство между ею и Всемогущим, и что если она и потонет, то всё же она утешает себя тем, что вступила с Ним в борьбу.

Текла позавидовала положению этой женщины. Весеннее солнце освещало красивое лицо колдуньи, её белую сорочку. Палач толкнул ее в воду, которая маленькими круглыми волнами замкнулась скоро над её волосами, которые еще плавали как водоросли на поверхности воды когда белая фигура уже исчезла в глубине.

В эту минуту поднялся ропот в толпе, она как поток бросилась вперед, прорвала цепь стражников и навалилась на перила моста, которые переломились. В это мгновение Текла увидела, как Эбба сшибленная с ног толпой с отчаянным криком упала в воду. Не раздумывая и почувствовав какое-то безумное желание сыграть роль в этой драме, она бегом спускается на берег, бросается в воду, тянет подругу к берегу за платье, затем сама, оглушенная криками толпы на мосту, плеском воды, бряцанием оружие стражников, вытащив подругу на берег, падает рядом с ней без сознания.

*  *  *

Придя в себя и раскрыв глаза, Текла увидела, что лежит на кровати в незнакомой комнате. Когда она пришла в такое состояние, что могла кое-что различать, она в ногах увидела две ангельские головки, поддерживающие полог кровати из бархата, вышитого серебром; дальше она увидела кресло орехового дерева с резным графским гербом на спинке, за ним шкаф черного дерева с инкрустациями. Через опущенную занавеску окна просвечивал светло-оранжевый свет, образовавший на полу, благодаря хрустальному бокалу, стоящему на окне, круг, окрашенный во все цвета радуги.

Текла понемногу припоминала всё пережитое за последние часы: неприятность с отцом, бегство из дома, уход из королевского сада, неожиданное появление Эббы, колдунья, волнение толпы, падение Эббы и её личное поведение при опасности грозившей подруге. Мысль об ожидавших ее гостях и о беспокойстве мужа так сильно взволновала ее, что она вскочила с кровати на пол. Заметив, что она одета в чужое платье, она взглянула в зеркало и увидела, что на ней шелковая юбка и бархатная рубашечка, а на ногах изящные туфельки. Она некоторое время простояла перед зеркалом, любуясь своей молодой фигурой, никогда раньше не казавшейся ей такой привлекательной. Она расправила складки юбки и привела в порядок распущенные волосы. В эту минуту за её спиной раздался веселый смех, две ручки обняли её шею, и на щеке своей она почувствовала поцелуй.

— Видишь, злая, ты должна была очнуться! Я была в этом уверена! — проговорила Эбба. — А если бы ты не пришла в себя, я бы, кажется, умерла с горя.

— Милостивая Государыня, — послышался позади обнявшихся подруг, голос графа, — позвольте мне принести от глубины растроганного сердца благодарность отца за храброе и самоотверженное ваше поведение, благодаря которому, вы спасли вдовцу его единственное дитя, его последнюю радость на земле.

Искренно взволнованный маститый старец нагнулся и поцеловал у Теклы руку; она же, пораженная этой высокой милостью, не могла вымолвить ни слова.

— Я очень сожалею, — продолжал затем граф, — что мое положение в армии вынуждает меня завтра же покинуть город. Дочь моя проводит меня до Елфенаббен; когда же она вернется и поселится в Сандемаре, я надеюсь, что вы сделаете ей удовольствие и погостите у неё.

Текла поблагодарила и прошептала какие-то непонятные слова.

— А так как я теперь вижу, что силы ваши восстановлены, — продолжал граф, — и думаю, что ваш муж с нетерпением ожидает вас, я велел заложить карету, которая довезет вас до дома.

Граф предложил руку всё еще страшно смущенной Текле и повел ее через целую анфиладу комнат, одна роскошней другой. Дойдя по передней, он набросил ей на плечи элегантную накидку и просил позволения прислать ей её платья на следующий день.

Обнявшись с Эббой, повторявшей приглашение отца, она затем очутилась в закрытой карете, которая, мягко раскачиваясь на рессорах, помчала ее по улицам. Текла могла лишь думать о необычайной милости судьбы, которая только несколько часов тому назад становилась против неё, а теперь так возвеличила ее и спасла ее от необходимости выслушивать дома упреки за неисполнение обязанностей. Карета остановилась у дверей дома. Боясь всё же за прием, она послала слугу, провожавшего ее, к Клементу с тем, чтобы он ему рассказал обо всём случившемся и просил его спуститься и помочь жене подняться по лестнице.

Не прошло и нескольких минут, как прибежал Клемент; он обнял жену, покрыл поцелуями её руки, благодарил Бога за то, что Тот вернул ему ее; он, не считая ее в опасности, всё же был очень обеспокоен её исчезновением. Потом он сообщил, как они с гостями накрыли стол и всё ожидали её появления, думая, что она лишь задержалась в какой-нибудь лавке. Служанка передала ей, что немедленно по её уходе встал и вышел из дома отец — и это успокоило окончательно Теклу.

Настал такой праздник, о котором она никогда и воине не мечтала. Она во всех отношениях была героиней дня, и её болезненное самолюбие было вполне удовлетворено, так как весь обед речь шла лишь о ней. Когда же она стала рассказывать о графе, о том, что он говорил и что обещала Эбба, слушатели её молча внимали её рассказам. Один молодой виноторговец вспомнил, что как-то продал вина графу Шлиппенбаху и что сам ходил к нему со счетом; оба с Теклой в один голос рассказывали о дворце графа, о мраморной лестнице, о статуях и картинах в передней и о гербе над воротами. Она так предавалась этим описаниям до тех пор, пока Клемент, наконец, не начал зевать; он снова наполнил бокалы и предложил спеть хором, в чём ему отказала Текла, говоря, что очень устала.

Вскоре раздался наружный звонок и вошел камердинер графа фон Шлиппенбаха. Он просил Теклу от имени графа и его дочери принять в день рожденья, в виде незначительного воспоминания, подарок, и, поставив на стол серебряный поднос с цветами и фруктами, он, низко поклонившись, вышел.

Все общество принялось с удовольствием осматривать роскошный подарок. Посреди цветов возвышалась всем знакомая белая лилия, а вокруг неё какие-то ветки глянцевитых темно-зеленых листьев и белых сильно пахнущих цветов; затем в букете были еще голландские тюльпаны и жасмин. Цветы окружала гора апельсин, кизиля, гранатов, айвы; не всем знакомы были все эти фрукты, так что осмотр их вызвал всякие предположения, пока, наконец, находившийся среди гостей архитектор не назвал все плоды по имени, так как ему они были знакомы по орнаментам дворца Де-Ла-Гарди.

Наконец Клемент открывает в самой белой лилии бриллиантовое кольцо, привязанное серебряной ниткой к чашечке цветка. Золотых дел мастер, находящийся тут же, знаток этого дела, оценивает кольцо в двести дукатов.

Опять зашел разговор о графе, и опять пришлось Клементу поддаться общему течению и в воображении перенестись во дворец графа.

Он снова попробовал отдалить эту казавшуюся ему скучной тему и опять предложил петь; но, как и первый раз, его предложение успеха не имело. Ему стало грустно, что не одни его мысли и чувства отражаются в глазах жены, а что в них светится что-то постороннее, и он не раз старался привлечь её внимание.

Но Текла была так счастлива и чувствовала себя на такой высоте, что вниз спуститься не могла, а старалась напротив втянуть к себе мужа. Она объявила ему, что, быть может, граф сделается его покупателем, и ей, таким образом, уже казалось, что вход Клемента в дом графа — дело решенное. Весь вечер, таким образом, разговор продержался на графе, его городском дворце и имении Сандемар, а когда разошлись гости, Текла пошла к себе мечтать о потерянном и вновь обретенном рае.

* * *

В одно ясное майское утро дорожная карета графа остановилась у подъезда дома Теклы. Клемент последнее время не был вполне доволен жизнью: уж очень шумела и волновалась по дому его молодая жена. Она заказала себе новые туалеты; она ездила в дом графа; раз отдавала ей визит и Эбба. Клемента в это время дома не было, так что ему пришлось удовольствоваться её рассказами об оказанной ему честь. Он вообще так много слышал о графе и его дочери по утрам, днем и по вечерам, что он по своей скромности начинал чувствовать себя не очень уютно дома. Вот почему он теперь отпускал жену с некоторым облегчением, хотя и не без тревоги. Их счастье было так кратко, и ему становилось стыдно при мысли, что теперь он ждет её отъезда, как отдыха. Поэтому, желая избегнуть грусти при разлуке, он простился быстро и ушел в свою лавку раньше, чем за Теклой подъехала карета. Кроме того ему не хотелось быть представленным Эббе, так как он считал себя слишком ничтожным, чтобы быть с ней знакомым.

Текла же жила всё это время в каком-то приподнятом настроении и потому она не могла уделять много внимания мужу, ставшему за последнее время несколько угрюмым. Когда же теперь пришел лакей и доложил, что карета ждет у подъезда, она с некоторым облегчением покинула свою квартиру, приведенную в беспорядок её сборами в дорогу. Проезжая по набережной и мимо порта, где стояли увешанные флагами и окруженные стаями ласточек сотни судов, она испытывала чувство, будто опять перед нею открывается еще новая жизнь.

Они поехали по Северному мосту, через пригородный базар, по Блазигольм и на остров Балмунд, откуда яхта должна была доставить Теклу в Сандемар, имение графа. Когда они, проехав королевский парк, доехали до большого фиорда, Текла расплакалась, тронутая величием вида.

При благоприятном северо-западном ветре развернулись паруса яхты, и скоро она поплыла среди других яхт, торговых и военных судов, направляющихся к городу.

Молодые дамы уселись на палубе под тентом в обществе молодого девятнадцатилетнего барона, лишившегося родителей и оканчивающего свое воспитание в доме графа.

Весенний ветерок тихо надувал паруса и приносил с берега приятный запах клевера, а молодой барон занимал дам веселой болтовней, перемешивая иногда свои речи цитатами итальянских поэтов, которых Текла не понимала, но которые действовали на её слух, как музыка. Никогда еще не видала она таких изысканных манер, такой элегантной наружности, как у молодого человека. Когда же он после того, как были поданы на палубу фрукты и вино, взял свою лютню и начал петь, Текле казалось, что она далеко уносится от земли.

Текле казалось, что молодой человек на пути стать возлюбленным Эббы и потому она взирала на все его шутки взорами человека всё понимающего и во всё посвященного, делая вид, что ничего не видит и не слышит. Когда же барон Магнус (так звали молодого человека) произнес по адресу геройского поведения Теклы хвалебную речь, говоря, что весь мир ей обязан тем, что Эбба продолжает всех вокруг себя радовать красотой и молодостью, она почувствовала себя покровительницей молодой парочки, хотя с грустью сознала, что, следовательно, она причислена к старым, потерявшим уже всякую надежду на счастливую любовь. Когда затем она заговорила о своих годах и своей опытности, молодые люди решили прозвать её дорогой тещей, что возвышало над ними Теклу и способствовало в то же время установлению между ними самых простых отношений.

Яхта тем временем скользила по фиорду к Баксгольму, затем изменила курс. Возле Диргамма они встретили королевскую эскадру, только что снявшуюся с якоря и направляющуюся к Стокгольму. К вечеру показался на горизонте Сандемар.

Текле в том виде как он представился теперь при вечернем освещении солнца, он показался волшебным замком. Снизу, с песчаного берега украшенного пристанью, мостиками для лодок, павильоном и купальней, начинался, поднимаясь кверху, парк темных буковых и тисовых деревьев, среди которых возвышались статуи богов нимф, героев и драконов. Местами развертывались цветочные клумбы с нарциссами, гиацинтами, тюльпанами. На заднем плане возвышался замок с башней, флагштоком, вымпелом, флюгерам и зубцами; за ними шли сады, а вдали за садами выстроились дом управляющего, конюшни и всевозможные хозяйственные постройки. Весь берег окаймляли темные сосновые леса, растущие на поросших мхом скалах, покрывающих берег до самого моря. На фиорде высились мачты военного судна Даларб, охраняющего военную гавань Элфснаббен, служившей сборным пунктом для флота во время маневров.

Дальше продолжить свои наблюдения Текла уже не могла, так как раздался сигнальный свисток, собаки залаяли, и яхта причалила к пристани. Барон Магнус помог ей пройти по сходням, а затем ее приняла в свои объятия старая гофмейстерина, вышедшая навстречу Эббы и её приятельницы.

*  *  *

Прошло три дня и три ночи, когда в одно прекрасное утро Текла с восходом солнца проснулась в отведенной ей комнате в Сандемаре. Она видела тяжелые сны об отце и о колдунье в Блазигольме, и поэтому быстро вскочила с кровати, чтобы рассеять дурные мысли. Открыв окно, увидав морской фиорд, парк с его деревьями, одетыми в пышную свежую зелень, цветы, покрытые росой, и услыхав пение птиц, она сразу успокоилась, снова легла в постель и стала думать о проведенных так счастливо трех днях. Ни о чём не думая и не заботясь, шла она к роскошно накрытому столу, как на пир; она на парусах каталась по морю; ездила в лес на охоту по зайцам и большим птицам; была на скотном дворе и птичнике, осматривала собачьи своры; играла в теннис в парке; рвала цветы в цветниках, а чаще всего сидела в беседке возле пруда, с плавающими на нём лебедями, и слушала, как молодые люди смеялись, пели и опять смеялись. Жизнь протекала для неё так светло, что ей всё казалось, что она слышит церковный звон колоколов, так как все эти дни казались ей похожими на праздники. Она сама, да и все здесь, ведь, одеты были по праздничному, комнаты украшены по праздничному, дорожки в саду подметены по праздничному, и каждый день подавался праздничный обед, и не было слышно уличного грохота, шума людских голосов.

Однако накануне вечером пробежала маленькая тучка и чуть-чуть заслонила солнце. Эбба, несомненно увлеченная молодым бароном, иногда приходила в дурное расположение духа и тогда злилась на него и мучила его, как мучают муху, без причины. Накануне вечером она бросила в пруд один из его незначительных подарков, поднесенных им с такой неподдельной радостью, а когда после того, как она некоторое время насмехалась над ним, Эбба удалилась, Текла заметила, как на глазах молодого человека появились слезы. Она с участием спросила его о причине горя; тогда он бросился перед ней наземь, положил голову на колени и открыл ей свое сердце. Он думает, говорил он, что Эбба никогда его не полюбит, так как мать его была иностранка и не знатного происхождения.

Тут нашлась неожиданно связь между обоими отпрысками незнатных родов, и купеческая жена, дочь стражника, стала утешать сына простой иностранки, ласкала его прекрасную голову с черными вьющимися кудрями, а взволнованный юноша покрывал её руки поцелуями, называл сестрой и просил ее быть его другом. Затем пока не взошла луна, они всё гуляли в парке, пока, наконец, Эбба не позвала их домой. Она была весь остаток вечера опять очень любезной.

Текла чувствовала после этого, что она стала кем-то больше, чем спасительницей жизни, которую старались по мере возможности отблагодарить. Она случайно оказалась брошенной в самую жизнь этих людей, случайно приняла участие в трении колеса, приводимого в движение судьбою, и вместе с тем как-то нарушились её прежние, личные связи. Ей это прежнее представилось со страшной очевидностью, когда в это утро горничная принесла ей письмо, пришедшее по почте, в котором она сейчас же признала письмо от мужа.

После того, как она уехала из дому, у неё не было ни единой мысли о нём, никакого стремления вернуться к себе. Читая теперь его нежные излияния и просьбы о возвращении домой, она приняла первые, как упреки, а просьбы показались ей приказаниями. На нее это письмо произвело впечатление, будто чужая, жесткая рука хотела вырвать ее с неба и низвергнуть на землю. Она удивилась, что так скоро по выходе замуж она могла получить такое впечатление от своего мужа, и спрашивая себя, любит ли она действительно этого человека, она мысленно ответила отрицательно. Однако летом, когда он уезжал, ей умереть хотелось, она любила его.

Чтобы освободить себя от колебаний и упреков, она сейчас же села отвечать на письмо, твердо решив отклонить требование мужа вернуться ранее намеченной недели; она объясняла это тем, что не может не сдержать данного обещания в особенности при настоящих осложненных обстоятельствах.

Когда она отправила письмо, ей показалось, что она выплатила или, по крайней мере, вычеркнула долг. Одевшись, она со спокойным сердцем пошла гулять в парк.

Утро выпало прохладное, и роса еще лежала на цветах. Фиорд расстилался темно-синий, и волны плескались о борта рыбацких лодок, в которых лежали уже целые горы килек.

Текла почувствовала неудержимое стремление выйти из огороженного места, на волю. ехать одна в лодочке по морю она не решалась, а по близости не было никого, кто бы мог покатать ее. Но выйти из парка ей захотелось во что бы то ни стало, и, увидев отворенную калитку, она пошла вдоль берега.

Ей сразу показалось, что дышится свободнее, а белый мягкий песок так нежно скрипел под её ногами; по почерневшим сосновым иглам ступала она, как по мягкому ковру; сосновый лес издавал такой сильный и приятный запах и так скрывал ее от любопытных взоров. Она распустила чересчур стягивающий ее корсет, так как непривычные для неё кости его не мало заставляли ее страдать, и сняв с головы шляпку, шла всё дальше вдоль берега, веселая, тихо напевая песни. Вдруг прекратился песок и почва стала каменистой, но камни были такие гладкие, что это обстоятельство не помешало ей продолжать прогулку в том же направлении. Однако скоро стали попадаться большие острые камни, целые скалы; пока не устала, она перепрыгивала с одной скалы на другую. Ей не хотелось углубляться в лес, потому что ей делалось страшно, как только она не имела перед глазами ясного тихого моря. Всё же пришлось ей отдалиться от берега, когда камни стали еще острей, и в особенности, когда меж камней промелькнул хвост змеи.

Сначала шла тропинка по местам, покрытым сосновыми иглами и поросшими сухой травой, достигавшей почти до колен, так что она, думая о змеях, содрогалась и старалась, как заяц, прыгать с кочки на кочку. Кровь ударяла в виски, грудь усиленно подымалась, пока, наконец, дрожа всем телом, она не достигла более широкой дороги, на которую она твердо ступила. По положению солнца на небе, она приблизительно могла рассчитать, в каком направлении замок, и увидав, что дорожка повернула направо, она поняла, что она доведет ее до дому. Густой лес начал редеть, и между стволами деревьев она скоро увидела голубой столб дыма. Где-то по близости черный дятел с красным затылком стучал по сосне; взволнованная молодая женщина вздрогнула, и ею сразу овладели мрачные мысли.

Тропинка в этом месте превратилась в проезжую дорогу и вела к хижине, вмазанной в скалу. Когда Текла приблизилась к маленькой двери, состоящей лишь из нескольких досок, она заметила, что внутри защелка висела на петле, из чего она заключила, что в доме никого не было. Тогда она осмотрела кругом странную хижину и заметила прикрепленный над дверью козлиный рог и прибитую посреди порога подкову. В углу, в чашке, рос любисток, показавшийся ей страшно вонючим, когда она нагнулась, чтобы понюхать его; позади этого противного растения лежал свернувшись еж и спал.

Все здесь казалось Текле странным и внушало ей чувство особого страха. Она только что собралась было идти дальше, как из внутренности хижины донеслись до неё человеческие голоса. Любопытство на мгновение пересилило страх, и она приблизила лицо к двери, чтобы увидеть в щелку, что делалось внутри, как вдруг она вздрогнула, чуть не вскрикнула и быстро спряталась за угол.

Тихо ступая, вошла Текла снова в лес, чтобы отыскать дорожку, которая довела бы ее домой. То, что она только что увидела в хижине, потрясло ее до глубины души, в особенности потому, что она никак не могла объяснить себе присутствия Эббы у этой таинственной старухи, которая не могла быть никем иным, как колдуньей, судя по внешним атрибутам, вывешенным ею на подобие вывески.

По обычной ассоциации идей вспомнила она теперь случай на мосту у Блазигольма, участие Эббы к судьбе колдуньи и только теперь удивилась тому, как она раньше не подумала объяснить себе, как попала знатная барышня в толпу простонародья, глядящего на такое страшное зрелище. Оба сходные случая сливались теперь в её воображении, и одно становилось объяснением другого; оба соединялись в одно и порождали страшное подозрение, разросшееся скоро до полной достоверности: Эбба-- колдунья.

Затем она стала думать о том, что из этого может произойти и решила, что лично для неё последствия могут быть весьма печальные. Если допустить, что всё выйдет наружу, что в настоящее время весьма возможно, то Текла лишилась бы рая и снова была бы низвергнута в преисподнюю. Как молния ее ослепило воспоминание о том, какие гордые, надменные слова, она написала мужу, стараясь дать ему понять, что она не стремится к совместной жизни с ним.

Придя в волнение от воспоминания об этом резком письме, она ускорила шаги, желая скорей вернуться домой и, если еще не поздно, задержать письмо.

Опять начал редеть лес, и она достигла садовой калитки, не встретив ни души. Она привела немного в порядок свое платье, вытерла о траву запыленные башмаки и быстрыми шагами направилась к замку.

Первое, что она сделала, это отыскала горничную, которой передала утром письмо, но та объяснила ей, что оно уже ушло на яхте.

Затем с чувством тревоги на душе, она прошла по ряду комнат; встречающиеся ей служанки и лакеи низко кланялись; очутившись в этих массивных стенах, непроницаемых для холода, видя буфеты, уставленные блюдами и и кувшинами, которым видимо не грозило остаться когда-нибудь пустыми, она почувствовала спокойствие, которое испытывают богачи; все мысли о грозящих неприятностях покинули ее.

Сама того не замечая, вошла она в библиотеку. Фолианты белого пергамента, in-quarto в темных кожаных переплетах, брошюрки и диссертации на турецкой бумаге, кипы рукописей украшали стены обширной комнаты, на потолке которой висела саламандра. На дубовом столе посреди комнаты стояли астролябия и глобус.

Текла обошла все полки и шкафы, машинально трогая книги и инструменты, рассеянная, как бы отсутствующая, погруженная в мысли, на которые она получить ответа не могла. Вдруг она остановилась перед какой-то полкой, взяла в руки какой-то in-quarto в сафьяновом переплете с металлическими застежками и тут же заметила, что за этой книгой торчала другая, маленькая, по виду походящая на альманах. Это возбудило её любопытство, и она вытащила книжку, очевидно намеренно спрятанную за более громоздкой. Она прежде заинтересовалась обложкой, на которой красной краской был нарисован герб Пресвятой Девы Марии, два скрещенных треугольника и гвозди с креста Иисуса, или три прямых линии и три скрещенных. Затем открыла она книжку и прочла следующие слова, написанные чернилами: «Книга черной магии или Клирианус — тайна толкований, примет, чар и верное и краткое истолкование поездок в Блокеберг и на гору Трол, в коем ясно описано, как Ботиль из Линденберга был введен в Блокеберг и что он там увидел и услышал».

Текла остолбенела и могла только поставить на прежнее место большую, вынутую ею книгу; маленькую же она держала в руках и не сводила глаз с исписанных страниц. Неожиданность была слишком велика, кровь хлынула ей в голову, и она с трудом могла читать. С книгой в руках опустилась она в большое кресло и обвела глазами все полки, стараясь ни о чём не думать, чтобы успокоиться и прийти в себя. Однако одна мысль всё же неудержимо вылилась из её воображения и заглушила все остальные, рождающиеся в её мозгу. Почем могла она угадать, что эта книжка скрыта была за той, большой? И почему среди сотен других книг, рука её направилась именно к ней?

Тут начало работать воображение, и она представила себе, что ей дан дар пророчества, которого не имеют обыкновенные люди. Она вспомнила об удивительной способности привлечь к себе именно того молодого человека, которого она наметила; вспоминала, как ужасное желание отделаться от матери, исполнилось, как раз во время; вспомнила о счастливой случайности, приведшей ее на мост Блазигольм к колдунье, когда она спасла жизнь Эббе — сомненья нет, она принадлежит к избранным, к лицам, одаренным двойным зрением, и находится под влиянием высшей власти. Но какой именно?

Она опустила глаза на книгу, снова испугалась и вскочила, чтобы поставить книгу на место. Но вдруг оказалось, что она никак не может найти книгу в темном переплете, с металлическими застежками. Она была вполне уверена, что она стояла вот здесь, на полке, но теперь там была другая книга. Или то была не та полка? Нет, нет, именно эта полка.

Вдруг в соседней зале раздались шаги и, не зная, куда ей поставить опасную книжку, она сунула ее себе в карман, в ту самую минуту, как в библиотеку вошла Эбба.

С сияющими глазами и ярким румянцем на лице подошла Эбба к приятельнице, поцеловала ее в лоб и справилась о состоянии её здоровья. Заметив её бледность и возбужденность, она предложила идти вместе в купальню и освежиться.

Взяв с собой простыни, гребни и губки, пошли обе приятельницы через парк к берегу. Текле было трудно начать какой-нибудь разговор, так она боялась выдать тайну; страшная книга жгла ее; наконец Эббе стало тягостно молчание; она остановилась, положила руки на плечи приятельницы и спросила самым откровенным образом:

— Угадай, где я сегодня была?

Текла еще больше побледнела.

— Нет, моя милая, как я могу это угадать, — сказала она, не понимая, была ли она замечена у хижины, или нет.

— Ну, так я не скажу! — заявила Эбба.

— Скажи, милая.

Эбба задумалась.

— Только потом будут мне от этого неприятности, — прошептала она сама себе сквозь зубы и прыгнула на мостки купальни.

Придя в роскошно отделанную купальню, уставленную бамбуковой мебелью, они стали раздеваться.

Несмотря на то, что женщина, говорят, редко понимает женскую красоту, Текла не могла не любоваться поразительной фигурой Эббы. Её глазам представилась маленькая, розоватая ножка, мягкая и гибкая, как детская рука, с круглыми, белыми, как перламутр, ногтями, без малейшей морщины или затвердения; увлеченная этой красотой человеческого тела, она невольно склонилась к полу и, страдая от мысли, что она этим проявит свое низменное происхождение, она поцеловала маленькую ногу.

— Что ты делаешь, сумасшедшая! — воскликнула Эбба.

— Я целую ногу моего ангела! — ответила Текла с ноткой истинной привязанности и принялась снова одеваться.

— Но разве ты не хочешь купаться?

— Нет, — отвечала Текла, — я боюсь холодной воды.

В действительности же она не хотела обнажить свое тело в присутствии приятельницы, так как она хорошо знала, насколько, вследствие работы, плохой обуви и неряшливости, грубы её ноги.

Эбба стояла вся обнаженная на ступеньках купальни, скрестив руки на грудь.

Вдруг, перенестись воспоминаниями к подобному же положению, она крикнула, бросаясь в воду:

— Ну посмотрим, не колдунья ли я?

Прозрачная вода разделилась и сомкнулась над ослепительно белым телом; коричневые волосы растрепались над волнами, подобно пучку сорванных водорослей. Она легла на спину и держалась на воде, как щепка.

У Теклы сердце сжалось; ей казалось, что снова повторяется сцена на мосту, и это впечатление усилило предшествующие ощущения.

Но видя эту молодую девушку во всей великолепной красоте её наготы, эту тихую улыбку, этот чистый взор, направленный с поверхности воды прямо к голубому Божьему небу, она не могла не спросить себя, может ли походить на это испорченный человек, предавшийся злому духу?

— Ты видишь, что я колдунья! — крикнула Эбба, лежа на спине, еле заметно двигая по воде рукой.

Тучка закрыла в это мгновение солнце, и тонкое белое тело в бассейне стало мертвенно бледное в зеленоватой воде. Высоко над купальней резко крикнула птица. В это же мгновение раздался звонок к завтраку. Текла уже давно была напугана, но теперь зловещие приметы и предсказания еще больше взволновали ее и, не помня себя от ужаса, она громко начала читать молитву к Иисусу Христу.

Испуганная Эбба поторопилась выйти из воды к приятельнице, предполагая, что с той делается дурно.

*  *  *

Настало утро, и Роберт Клемент приказал отворить окна лавки и вывесить объявление, гласившее, что здесь продаются все сорта вин, начиная с рейнского и Аликанта и кончая Мум и шампанским. Будучи уже целых две недели соломенным вдовцом, он находился в необыкновенно дурном расположении духа, тем более, что на ласковое письмо, посланное им неделю тому назад, он получил лишь церемонный, почти наставительный ответ, раздраживший его сначала. Когда же улеглось раздражение, настала тоска, подействовавшая на его душевное настроение: он то ругался и чуть ли не скрежетал зубами, то вздыхал и плакал, как женщина. Каждый день относил он на почту ласковое, нежное послание и получил только раз ответ, притом такого сорта, что он с утра, не смотря на свойственную ему трезвость, выпил стакан шампанского, что не успокоило его, а, напротив усилило его слезливое и раздраженное настроение.

Роберт Клемент мог без сомнения считаться красивым молодым человеком и казался интересным в глазах дочери привратницы, но он был прежде всего купцом, торгашом до мозга костей. Если он женился и обзавелся хозяйством, то это было несомненно сделано с надеждой, что ему воздается за его давние, т. е. что у него за это будет собственная жена и свой дом. Вышло же, что после весьма кратковременного счастья, дом его снова опустел и жизнь приняла тот же унылый оттенок, как в прошлые времена его холостого положения. Одиноко он сидел за столом по возвращении из лавки, одиноко лежал в постели, одиноко бродил по воскресеньям. Его недовольство, следовательно, всё росло; устав просить, он решился требовать возвращения жены домой и получил на это ответ. Полученное накануне письмо, которое он всё еще носил в кармане, очень длинное так мало походило на жену, какою она была до её отъезда, что он боялся, как бы они не оказались совсем чужими, когда встретятся. Она в письме своем стала на самую высокую точку зрения, какую только можно себе представить, напоминала учение пастора в церкви о том, что перед Богом, но не перед светом, все люди равны, коснулась соединения душ на небе и сочетания телесного на земле и, в конце концов, она четыре страницы посвятила любви Эббы и барона Магнуса, описывая в самых ярких красках его привлекательную внешность и душевные свойства, не упустив и упомянуть об участии, которое она принимала в радостях и огорчениях влюбленных.

Это последнее всего больше взволновало Роберта и внушило ему большое беспокойство за благополучие его семейного счастья, так что ему прямо стало необходимо с кем-нибудь об этом по душе переговорить. Хотя он в первое же время постарался доказать тестю, что он браком сочетался не с ним вовсе, а что почтил предложением только его дочь, однако тот не прекращал, своих посещений к дочери, выбирая лишь те часы, когда, за отсутствием мужа, легче чувствовалось старику. Теперь же, когда дочь уехала, старик не показывался, и Роберту, желавшему с ним переговорить, было даже очень трудно его отыскать. Наконец, рассыльному при лавке удалось его разыскать, и старик обещался зайти в лавку, где ожидал его Роберт.

Войдя в лавку, тесть показался Роберту весьма опустившимся; поздоровавшись, он грузно уселся на стул возле прилавка.

— Да, тестюшка, — начал Роберт, после того как, налил и предложил гостю стакан аликанта, — дело в том… что Текла…

— Что мне за дело до Теклы? Ты на ней женат, а не я, и после того, что между нами произошло…

— Да, я это знаю, — перебил Роберт. — Но тут совсем особый случай, и только вмешательство родительской власти в силах вернуть домой жену, забывающую свой долг..

Старик выпил залпом пол стакана вина, вытер себе рот и видимо стал сговорчивее.

— Так, значит она не хочет возвращаться? Стала благородной — о да! такою она была и раньше. В таком случае, я согласен идти за ней.

— Если вы это сделаете, тестюшка, то совершите доброе дело; я не скоро забуду.

— Пойду сию же минуту — ответил старик, — если ты дашь мне денег на дорогу. Две, с половиной мили в один день пройду. И если я не справлюсь с плутовкой, то ты можешь меня обругать старым горшком. — А хорошее у тебя вино, право!

Роберт не хотел излишними словами дать остыть огню в старике, напротив он разжег его вторым стаканом Аликанта и несколькими блестящими талерами и пожелал ему доброго пути.

Старик взял в руки свою палку, осушил стакан до последнего глотка, пожал Роберту руку и вышел.

*  *  *

В один прелестный вечер, когда солнце садилось за шхерами, Текла сидела в гроте возле пруда и наблюдала за тем, как белые чайки летали и налету окунались в зеркальную поверхность воды, отражавшей розоватое вечернее небо. Видно было, что тяжело ей на душе; нога беспрестанно ударялась о песок; будто она хотела кого то раздавить; это доказывало её внутреннее беспокойство.

За последние дни ничего заслуживающего внимания в замке не произошло, но полное безделие давало Текле возможность обдумать свое положение, и в полной тишине, когда улеглось восторженное впечатление первых дней, она стала примечать многое такое, на что раньше не обращала внимания. Она заметила между прочим, что Эбба стала с нею менее любезна, а что барон Магнус стал более настойчиво и неотступно оказывать ей всячески любезности, что слуги открыто стали выказывать ей нерасположение и иногда даже позволяли себе непочтительные выражения по её адресу.

Приняв всё вместе взятое во внимание, она пришла к заключению, что пробыла в замке уже слишком долго. Однако, когда она еще накануне заговорила о своем решении уехать, Эбба клялась ей, что она не может быть в тягость, и настойчиво просила ее еще отложить отъезд.

Теперь, думая о том, что она почувствовала в то мгновение, когда решилась уехать, в её воображении предстал образ молодого барона Магнуса. Он же глядел на нее глазами, которые приковывали ее к нему; она чувствовала свою внутреннюю связь с ним, чувствовала, как была пропитана его духом. Она знала, так ей казалось, что в день, когда она больше не увидит его, она умрет. Все остальные мысли о возможности видеть его всегда, о последствиях её любви, если она обнаружится, о недовольстве Эббы, о мести мужа и о законном преследовании, ничто не могло осилить единственного чувства любви к нему.

За весь этот день она ни разу с ним не встретилась наедине, и ею овладела такая жажда его увидеть, что она, считая, что от её лишь желания зависит притянуть его к себе, упорно стала смотреть в одну точку в конце липовой аллеи, глаза широко раскрылись, зрачки то расширялись, то сокращались, как будто она вдали ловила какой-то предмет, подобно морским медузам, втягивающим в себя свои жертвы с помощью судорожных движений своего круглого тела, лицо её стало бледное, безжизненное, и она долго простояла так, напрягая все мускулы тела. Вдруг она подняла руку и начала тихо манить отсутствующего; затем приподняла и вторую руку, и обе руки, казалось, тянули невидимые вожжи; губы шептали тихую молитву или заклинание. И вот вдали, где последние лучи солнца светились сквозь листву липовых деревьев, показалась стройная фигура молодого человека. Улыбка торжества осенила лицо молодой женщины, и в эту минуту она объяснила появление Роберта не делом случая, а результатом своей воли, особой силы дарованной ей Провидением.

Еще мгновение, и юноша лежал в объятиях любимой женщины; она покрывала его поцелуями и почти насильно повлекла его в грот.

Вдруг по близости раздались быстрые шаги, и у входа в грот появилась Эбба в амазонке и с хлыстом в руке.

— Уличная девка! обманщица! — крикнула она Текле в порыве ревности и попранной гордости. — На! получи!

И по разгоряченному лицу Теклы хлестнул хлыст.

— Ты спасла мою жизнь от опасности, это не требовало геройства, а я, как могла, отблагодарила тебя, дав тебе место в моем сердце и в доме. Ты же похищаешь у меня единственное, что мне дорого, не смотря даже на то, что у тебя самой есть муж и свой дом! Как ты однажды выгнала из дома отца, которому ты обязана жизнью, так теперь я хлыстом выгоняю тебя! Вон! вон! вон! грязное существо! за твою услугу тебя следовало просто отблагодарить деньгами: их ты, пожалуй, сумела бы лучше оценить, чем мою дружбу.

Она гнала перед собой Теклу через парк, через двор, где собрались лакеи и смотрели с любопытством на неожиданное происшествие, и всё время провожала ее оскорбительными словами, вызванными злобой и ревностью; опозоренная Текла шла, покорно опустив голову; казалось, что нанесенные ей оскорбления действуют успокоительно на больную совесть.

Когда же ее вытолкали за ворота и тяжелая дверь захлопнулась за ней, из горя ли о потери того, чего она здесь лишилась, из ужаса ли перед мыслью об ожидавшем ее приеме дома, к ней сразу вернулось сознание: обернувшись лицом к неприятелю и подняв сжатую в кулак руку, она крикнула глухим голосом — Горе этому дому! и проклятие на твою голову!

В эту самую минуту отворилось в помещении сторожа замка, над воротами, окно и из него кто-то выплеснул по направлению взбешенной женщины ведро помоев; она обезумев бросилась бегом в лес. Шляпа свалилась с её головы, и она не дала себе труда поправить ее; ноги ударялись о камни и корни и, перескакивая через кочки, она упала руками вперед на необсохшее после дождя место. Наконец достигла она забора, и подняв одной рукой платье, взобралась на него и только что собиралась перешагнуть на другую сторону, как в молодом ельнике раздался знакомый ей голос. Но в эту минуту он показался ей чужим, потому что она так давно его не слыхала.

— Ты, кажется, сидишь на заборе, как на деревянном коне.

Ничье присутствие не могло быть в данную минуту менее желательным для впавшей в отчаяние женщины, как присутствие отца, которого она недавно выгнала из дома и который теперь, стоя за забором, готов был принять отверженную в свои объятия. Ей показалось, что опять сверхъестественная злая сила, которую она готова была назвать роком или диаволом, послала к ней навстречу старика, чтобы ее поймать, опять втянуть в темное прошлое, насмеяться над её несчастьем и из мести ее терзать, душить костлявыми руками… и действительно, он обнял её дрожащее тело и она почувствовала запах табаку и водки из его рта, прижавшегося к её щеке.

Не отвечая на его слова, вырвалась она из его объятий и стремглав убежала в глубь леса.

*  *  *

Наступил вечер. С моря поднялся сильный туман, покрыл поле и распространился и в лесу, где уничтожил всякое очертание, всякий цвет и свет. Текла однако не останавливаясь шла вперед, раздирая платье о колючие ветки, растрепывая волосы, разбивая ноги о корни и камни.

Но она шла быстро вперед, и внутренний огонь предохранял ее от ночной стужи; одно страстное чувство придавало силы разбитому телу: мысль о мщении той, которая лишила ее рая и вернула к унижению и позору.

Темнота всё более сгущалась; певчие птицы замолкли в лесу, и дорога становилась всё тяжелей. Наконец, она почувствовала, что земля проваливается под ней, ноги вымокли и она спотыкалась на каждом шагу, пока не остановилась, уцепившись за ствол дерева. Кровь билась в висках, голова кружилась и, казалось, хотела лопнуть от всех злых мыслей, накопившихся в ней с детства. Она кляла Бога, кляла мать и отца, призывала чёрта, просила его быть её защитником против Неба, скрывшего от неё свет только, чтобы ввергнуть в тьму. Укрепленная сознанием, что есть кто-то, кому ей молиться, у кого просить помощи и который тоже однажды на утре времен был прогнан с неба, она продолжала путь… и нога ступила на сухую, довольно ровную тропинку. Она была услышана, решила она, и чувствовала себя под охраной высшей власти, всё равно какой; она чувствовала, что невидимая рука ведет ее, побежала по тропинке не спотыкаясь и, наконец, перепрыгнув через канавку, очутилась на большой проезжей дороге.

* * *

Она шла всю ночь по проезжей дороге, не зная, куда она ведет. Когда засветилась заря и побледнели звезды, она увидела направо от дороги вырубленную в лесу прогалину, на которой возвышались подмостки, в роде тех, на которых на ярмарках упражняются бродячие комедианты. На помосте возвышали столбы, висели палатки, вероятно изображающие занавесь, а посреди помоста стоял алтарь, как тот, на котором была принесена в жертву богам Ифигения; перед самым алтарем был виден люк; вероятно через него комедианты уходили в преисполню.

Она взобралась по ступенькам, решив отдохнуть и посушить на солнце платье и обувь.

Поднявшись на подмостки и воображая себе сотни зрителей, сидящих на полянке, она испытала зависть, которую она всегда испытывала ко всяким актерам. Себя показывать, возвыситься над тьмой, почувствовать на себе одной взгляды этих людей, забывающих в эту минуту самих себя — вот жизнь! Какое наслаждение наделять других своей силой, вливать в них свои чувства!

Она ходила взад и вперед по подмосткам, подымала руки к небу, говорила наизусть всё, что ей в голову приходило и, наконец, села на алтарь. Но опустив руки на этот алтарь, она почувствовала что-то липкое, заметила что-то жирное, темно-коричневое и вдруг увидела в этом жирном прилипшие женские волосы.

Она вскочила в ужасе и не узнала своего голоса, когда крикнула: Господи Иисусе!

Она поняла, что находится на месте казни. Когда же отвращение улеглось, пробудилось любопытство. Необычное, страшное притягивало ее, и она стала осматривать все приспособления. Она опустила саван, в котором было уже казнено не мало преступников, надела себе на шею петлю и затянув ее на половину, почувствовала подергивание в ногах. Взглянув со своего места на лужайку, она представила себе толпу зрителей. Её воспоминания вернулись невольно к тому дню, когда она на мосту Блазигольм залюбовалась физической красотой колдуньи. Как хорошо так кончить жизнь и в особенности теперь, когда она ей ничего уже не сулила, кроме ужаса быть медленно замученной мужем, которого она от себя отстранила и который запрет ее, будет за ней следить, пока она, наконец, не сляжет в постель и не умрет без помощи и сожаления. Да! она желала умереть, но сначала отомстить и в смерти потянуть за собой ту, которую она всей силой своей души ненавидела.

Уверенная в победе и как бы спасенная от зла, которое хуже самой смерти, от мученической жизни, спустилась она с эшафота и опять пошла по проезжей дороге. С высоко поднятой головой, с огнем во взоре, шла она твердой поступью к городским воротам; утреннее солнце тем временем уже освещало колокольни церквей Марии и Катерины, возвышающихся над пригородом с южной стороны. Об одном она лишь думала, что скоро весь этот город от дворца и до хижины услышит её имя, узнает, что она приятельница дочери графа фон-Шлиппенбаха и что они находятся в связи с духами, ставшими особенно сильными за последнее время.

*  *  *

В одном из старинных домов Риттергольма, прежде принадлежавших францисканскому монастырю восседала после почти двухлетнего бездействия комиссия по расследованию колдовства. Половина из двенадцати членов комиссии состояла из священников, другая — из врачей. Возгорелся спор между поборниками религиозного суеверия и последователями нового учения, которые, будучи учениками великого мыслителя того времени, Картезиуса, относились весьма подозрительно ко всем субъектам, представленным на рассмотрение комиссии, и производили о каждом новом случае самые тщательные расследования. Много было казнено, так называемых, колдуний, пока не пришли к заключению, что должно было что-то скрываться за этими явлениями, тем более, что эти преступницы странного рода сами себя выдавали, хотя хорошо знали, что именно их ожидает. Возбудил подозрение и тот факт, что обыкновенно выдающая себя за колдунью тянула за собою другую, которая, как было доказано, всегда находилась в более или менее неприязненных отношениях с выдавшей ее. Эти оговоренные соучастницы никогда не сознавались в проступке, тогда как выдавшие их шли насмерть бодро и с радостью. Весной была задержана колдунья (нам известная), которая в целях мести всё солгала, и после тщательного расследования было доказано, что она, как и все колдуньи последних лет, действовала по одному и тому же образцу, имея приблизительно одну и ту же цель.

— Я пришел к заключению, — начал после бесконечных споров и дебатов доктор Гиарне, — что так называемые колдуньи могут быть разделены на три группы: сознательные обманщицы, несознательные и…

— Certium non datur! — прервал его настоятель собора Нореус.

— Нет, отец настоятель, есть третья группа и даже четвертая, пятая, шестая и так далее. Так учит нас новая логика: эта ткань не должна быть зеленой или красной; она может быть синей, желтой, белой или черной; она может быть в одно время и красной и зеленой, синевато-желтой, красновато-синей и так далее! Что же касается настоящего казуса интересующей нас Теклы Клемент, что после произведенных мною за последнюю неделю исследований на местах мне кажется, что её мотивы мне ясны. Поэтому я ходатайствую о прочтении протокола первого допроса и разберу его по пунктам.

Секретарю Койсту было предложено прочесть протокол, и он прочел следующее:

«Во вторник, 23 сего месяца, явилась перед комиссией Текла Клемент, рожденная Дегенер, и заявила, будучи в состоянии похожем на некоторое помешательство, что во время сна она была увезена на Блоксберг девицей Эббой фон-Шлиппенбах, которую она считает колдуньей и и которая на основании нижеприведенных фактов, по её мнению, находится в связи с диаволом:

1. Названная фон-Шлиппенбах несколько лет тому назад в немецкой церкви, когда обе будучи девочками готовились к конфирмации, так приворожила ее взглядами, что с тех пор Текла Дегенер находилась в её власти, так что стоило ей пожелать, и она могла ее увидеть. Однажды на улице Свиалагорд она ясно видела ее, когда никого, однако, на улице не было.

2. Позднее та же Эбба заманила обвиняемую на мост Блазигольм, где должны были бросить в воду колдунью, и когда Эбба, желая испытать свои собственные чары, бросилась в море, то не шла ко дну, пока обвиняемая, желая спасти ее от подозрения, не вытащила ее из воды. Сама же она была одурманена, вероятно, каким-нибудь таинственным способом, и пришла в себя лишь тогда, когда ее положили в дворце, графа в постель девицы Эббы.

3. В тот же вечер Эбба прислала в дом обвиняемой корзину с фруктами, вкусив которых, обвиняемая почувствовала себя под влиянием чар, увлекших ее в шхеры, где Эбба ее скрывала. В это же время названная Эбба вступила в преступную связь с неким бароном Магнусом, который, пользуясь отсутствием графа, вошел в дом переодетый пажом.

4. Обвиняемая однажды последовала за Эббой в лес и там настигла ее у колдуньи, вокруг хижины которой она видела чёрта в образе черной кошки.

5. После посещения колдуньи, во время купанья, обвиняемая заметила, что Эбба, как бы для того, чтобы показать, кто она, бросилась в воду и держалась на поверхности воды, несмотря на то, что шнурком перевязала себе грудь; при этом обвиняемая заметила, что солнце закрылось тучей, и в то же мгновение белая ворона спорхнула с криком с того места.

6. Обвиняемая, несмотря на неоднократные просьбы быть отпущенной к мужу, была силою удержана в замке, но наконец, убедившись в возмутительном поведении упомянутой Эббы и барона Магнуса, она решилась во что бы то ни стало уйти и бежала.

7. После проведенной ночи в лесу, Эбба завела обвиняемую во сне к Блоксбергу, и там она увидела диавола, сидевшего на троне, перед которым упала ниц Эбба, после чего последняя начала приготовлять воду, начиняла колбасу, жгла водку, а под конец, сняв с себя всякую одежду, танцевала, причем диавол в это время играл хвостом под столом.

8. Обвиняемая затем проснулась на месте казни и узнала на плахе пряди волос Эббы, приклеенные такого рода смолой, как бывает у колдуний в их рогах.

Datum ut supra.

Андреас Койст, Секретарь комиссии.

По окончании чтения наступило молчание. Никто не интересовался уже личным допросом и явкой обвиняемой, у всех явилась настойчивая потребность того, чтобы была рассеяна неизвестность. Слово осталось за доктором Гиарне.

„Милостивые государи! — начал он. — Позвольте дать некоторое разъяснение тексту допроса, прочитанного господином секретарем и являющегося более плодом больной фантазии, чем преступной воли. Основываясь на произведенном мною дознании, Текла была (по свидетельству восьми лиц) девочкой, если не больной, то болезненной, ленивой, злобной и, главным образом, завидующей всем, кто стоял сколько нибудь выше её; причем надо добавить, что в ней не было никаких особых дарований, которые могли бы дать ей право стать выше её среды. По словам мужа, теперь вследствие неверности жены подавшего прошение о разводе, она преследовала его своими взглядами, хотя он отнюдь не желает намекать на какую нибудь с её стороны таинственную сверхъестественную силу. Только её настойчивость, говорит муж, доходящая до преследований на улице, была причиной их брака. Это показание я мог бы пропустить, ибо не вижу в нём важного доказательства, и привожу его только мимоходом, чтобы показать удивительную способность обвиняемой придать действительности удобную для её целей окраску.

Дальше значится в протоколе, что девица Эбба заманила обвиняемую глядеть на колдунью. В действительности же (это показано шестью свидетелями и совпадает с прежними рассказами обвиняемой) Текла Клемент втянула Эббу в кольцо стражников, что могла сделать только она, так как, благодаря отцу, она была со стражниками знакома. Когда же потом Эббу столкнули в воду (двадцать свидетелей, имена которых могут потом быть оглашены), она пошла бы ко дну, если бы не вытянула ее Текла Клемент на поверхность воды; последняя под влиянием испуга лишилась чувств и была перенесена в дом графа, где и пришла в себя. Чтобы сейчас же сколько нибудь доказать свою благодарность граф послал в этот же вечер Текле Клемент, без ведома дочери, корзину с фруктами, которые пробовали все гости, собранные в честь дня рожденья Теклы, кроме её самой, так как у неё в это время болел желудок; никто из вкусивших плодов не был ими очарован, тем более не могла этого на себе испытать сама Текла Клемент.

Дальше, всё из благодарности, граф пригласил Теклу Клемент в свое имение на несколько дней; по недостатку деликатности Текла Клемент удлинила это посещение, Эбба же с самого начала была против этого приглашения, так как желала ближе познакомиться с еще необъявленным женихом, которого завлекла обвиняемая, если не до грехопадения, то всё же довела до духовной неверности невесте.

В душевном горе посетила Эбба свою старую кормилицу в её хижине, в лесу, и ей открыла свое сердце. Появление же в протоколе черной кошки этой старухи-- просто на просто смешно.

Случай в купальне имел, я не могу этого умолчать, свидетеля (да простится ему ради его юности), удостоверяющего кажущееся плавание Эббы над водой, причем она ногами оперялась о пол купальни. Что же касается до лежания её на поверхности воды на спине, то это делают многие, в особенности при здоровых легких.

В письмах к мужу госпожа Клемент не скрывала своего нежелания вернуться домой, причем она в письмах постоянно упоминала не о об Эббе, а о бароне Магнусе.

Дальнейшие события подтверждены показаниями лакеев и горничных графа. Эбба застигла Теклу Клемент насильно бросившейся на шею барона, который никак не мог от неё отделаться. Тогда она была с позором прогнана со двора.

Что она делала в лесу, куда ее будто бы увлекла Эбба, никто не знает. Но что в эту ночь было с девицей Эббой, знают врач, духовник и горничные, не отходившие от её постели, так как она слегла, потрясенная всем случившимся.

Что же наконец Текла Клемент делала на месте казней видели две проходившие женщины, но это для дела значение не имеет, также как и волосы недавно казненной Бенгты Боге.

Но есть обстоятельство большой важности, о котором забыла упомянуть госпожа Клемент, но которое поможет комиссии понять, почему все россказни о колдуньях сходятся на описании посещений диавола. Госпожа Клемент на месте казней потеряла книжку о чародействе, которую она похитила в библиотеке в Сандемаре и в которой дословно описан весь рассказ о посещении Блоксберга“.

При этом доктор вынул из кармана книжку, которую Текла легко бы узнала.

— Заметьте, — продолжал он, — следующие слова: „начиняла колбасу“, „жгла водку“, „а диавол в это время играл хвостом под столом“. Нужны ли еще другие показания? Я спрашиваю комиссию, нужны ли еще показания?»

Поблагодарив доктора Гиарне за всестороннее умелое расследование, комиссия приступила к составлению приговора.

Настоятель собора был того мнения, что нужно было пытать обвиняемую и таким образом довести до сознания. Против этого горячо спорил доктор Гиарне, во первых, потому, что вынужденное признание ничего другого не доказывает, кроме боязни страданий; во вторых, потому, что доказано, что лица мечтавшие о публичной смерти, способны взять на себя какую угодно вину, тогда как другие, и таких большинство, до самой смерти стоят на лжи, отчасти потому, что они не вполне нормальны и не могут отличить ложь от истины, отчасти потому, что они так долго лгали, что сами уверены, что говорят правду.

Судья Кронандер находил, что следует придерживаться закона буквально и присудить ее к тому же наказанию, которому было бы подвергнуто лицо оговоренное, если бы оговору была бы придана вера.

Другой же судья, Кантугелм, нашел, что раз обвиняемая оговаривала девицу Эббу фон Шлиппенбах в колдовстве и раз факт колдовства вполне отрицается, то и Теклу Клемент следует считать по суду оправданной.

Тут начался спор, затянувшийся на весьма продолжительное время.

Член Комитета Астрелиус полагал, что госпожу Клемент, признанную не вполне нормальной, следовало поместить в лечебницу.

Против этого восстал доктор Гиарне, объявив, что он нашел в обвиняемой не только некоторую умственную ненормальность, но и значительную злобу, и предложил редактировать приговор так, чтобы он был и возмездием за злой умысел и устрашающим примером для других, склонных злоупотреблять законом ради личной мести, и кроме того, чтобы, с другой стороны, обвиняемая была бы лишена возможности мстить дальше. Наказанием отнюдь, по его мнению, не должна быть смерть, так как госпожа Клемент, а за ней и многие другие, мечтают о смерти, как о способе выдвинуться из неизвестности, и на них смерть бросает ложный ореол мученичества. Уместна в данном случае только тюрьма с её мрачным одиночеством и полным отречением.

Все согласились с предложением доктора, и Текла Клемент была осуждена на десятилетнее заключение в рабочий дом. Для выслушивания приговора она должна была предстать перед Комиссией.

*  *  *

Текла уже неделю была заключена в башне на Риттергольме, позади Врангельского дворца. Она имела время обдумать сделанное ею показание и пришла к заключению, что несомненно должна была Произвести на судей сильное впечатление своим связным, местами даже трогательным, рассказом. Она, сидя в одиночестве, десять раз в день передумывала свое показание и, в конце концов, весь рассказ так живо представился её воображению, как будто она действительно всё именно так пережила. Благодаря одиночеству и отсутствию впечатлений, которых не могли ей дать четыре голых стены, ей чудились образы, слышались не существующие звуки. Всё прошлое исчезло, и только близкое будущее, когда смерть прекратит страдание, и всё сравнивающая могила представлялись ей. В том, что ненавистная Эбба осуждена и что ее тоже ожидала смерть, она не сомневалась ни на мгновение, и теперь помыслы её были направлены к тому мгновению, когда ее выведут из тюрьмы и поведут к воде.

Утром надзиратель предупредил ее, что ее поведут в суд, и принес ей таз с водой и полотенце.

Она умылась, причесала волосы и старалась использовать медный таз вместо зеркала. Она причесалась и поправила на себе одежду, состоящую лишь из сорочки и юбки, так как всё остальное, что на ней было, она настолько изорвала и испачкала ночью в лесу, что оно было с неё снято. Она нашла в себе сходство с колдуньей с моста Блазигольм, и она не могла удержать улыбки удовольствия, когда она, взглянув на свое отражение в медном тазу, увидела свое бледное лицо и распущенные волосы. Подняв затем глаза кверху, где было маленькое окошко, она заметила, что солнце ярко светит и подумала, что на улице, вероятно, много народу.

В эту минуту послышались шаги по коридору, надзиратель отворил тяжелую дверь в камеру и вошел держа в руках ручные кандалы. Текла надела их без малейшего сопротивления и засучила слегка рукава, чтобы широкие металлические кольца не вполне скрыли красивую руку.

Затем ее повели по коридору, по темной лестнице и ввели в большой зал. Яркое солнце освещало целую массу старинных предметов, которых она раньше никогда не видала. Какая-то дубовая кукла протягивала страшные железные руки к огромному железному пауку, спускавшемуся с потолка и висевшему над жестяной колодкой, сделанной как будто для какого то сапога. Рядом у стены стояло что-то похожее на кровать…

Она вдруг поняла, что находится в камере пыток, и при мысли, что ей суждено испытать все эти мучения ей показалось, что ее уже пытают. Она почувствовала железные тиски душившие ее; «паук» спустился на её голову и вонзился в её череп; ей грозили страшные щипцы и винты. С невероятной силой воображения соединила она в себе в несколько секунд ощущения всех пыток и, не будучи в силах их выдержать, она вдруг упала; казалось, что все чувствующие нити в ней сразу оборвались, и она, не проронив ни звука, упала.

*  *  *

Члены Комиссии были немедленно предупреждены и явились констатировать смерть; причины внезапной смерти объяснить никто не мог, хотя Doctor medicinae Бромелиус заметил, что затылок умершей сведен судорогой, из чего он заключил, что смерть последовала от истерики.

Молча глядел доктор Гиарне на худощавое, но хорошо сложенное тело, через белую кожу которого просвечивали кровеносные сосуды. На его суровом лице отразилось участие при виде той бесконечной тишины, которую наложила теперь смерть на черты лица молодой женщины, принявшие выражение невинности, свободное от всяких страданий и огорчений.

— Один Бог, видящий человеческие сердца, — промолвил он еле слышно, — мог бы сказать, была ли она преступницей или больной. Это лицо ангела и этот ясный лоб может быть только правдивым; но мне случалось слышать лживых ангелов, и в жизни никто не может быть уверен, что не погрешит невольно против правды. Мир праху твоему! Покойся с миром! Пусть судит тебя Бог и будущее!

---

Текст издания: А. Стринберг. Полное собрание сочинений. Том 5. — Издание В. М. Саблина, Москва — 1909. С. 1.