Г. Д. Гребенщиков
правитьКолдунья
правитьАнна, девка румяная, пшенично-пышная, с широкой мужской талией, была «единоверка», а Федот, кряжистый и лениво-рыхлый парень — «спасовец».
Но любовь веры не спрашивает!..
На вечерах и посиделках, на полянках и на улицах их обоих так друг к другу и толкало. Улыбнутся, оскалив крепкие зубы, слово какое-либо незначительное друг другу скажут и станут рядком. Все дальше и больше, а потом он на полянке полой сермяги своей прикрывать ее стал, а на вечерках в темном уголке взасос целовать начел.
Пришло дело к женитьбе, — Кого сватать будем? — спрашивают Федота родители,
— Анку!..
— Да шо ты, оглашенный, ведь она церковница!..
— Анку!.. — уперся он, — а ежели не так, я и в Бухтарму головой, да и с Игренькой своим вместе!..
Подумали-подумали родители: что делать? Сын единственный, балованный, долго ль до греха?..
Пошли свататься за Анку, а родители ее и слышать не хотят,
Мать Федота — баба с амбицией, ясашная, шашмурой затрясла, затопала на сына:
— Не будь я Мавра Тарасовна, если я к твоей Анке вдругорядь на поклон пойду!..
Отец, мужик смиренный, не вяжется к сыну, но и против жены в спор нейдет,
— Ишь вера у них, сынок, не нашенская!..
— А вот вам и не нашенская!.. — проворчал Федот упрямо, мало что рыхлый парень был, — я вот возьму да в их веру и уйду, коли так!..
Мавра испугалась, синими глазами захлупала, и, ударив себя руками по ляжкам, крикнула;
— А, тряси вас лихоманка!.. Делайте, как знаете!
— Дык как, сынок, а?.. — спрашивает отец, подняв большую, как труба, черную бороду.
— Как?! — передразнил сын, навалившись брюхом на кровать у порога. — Как мамку добывал?.. Так и мне добывай Анку!
Воровски-то?.. Дык ишь, сынок, ноне времена-то не прежние, да и веры-то она не нашенской… Знаешь, люди судить да позорить нас станут!..
Федот, энергично пнув дверь, вышел во двор. Отец пошел к куму Митрию.
Судили-рядили и вырешили:
— Надо воровать девку!.. Как больше-то?.. Позвали Федота. Просиял и обещал пособить.
— Я Аринке шепну, она ее выведет, али позовет к себе, а вы и цапнете!.. — сказал он, сдвинув шапку на затылок.
Все подтянулись, подчередили лошадеи и сами стали проворнее. Пива наладили, деньжонок для свата, если будет мириться, запасли. Только Мавра губы стянула в морщинистый узелок и помалкивала. Снегу лежало в горах и долинах уйма. На каждой крыше по белой пуховой перине, на каждом столбе по пышной шапке. Кум Митрий, мужик с хитрой улыбочкой и жидкой бородой, в зипуне с красным воротом, посадив в сани сдобную девку, старательно закутал ее в Федотов тулуп и посоветовал:
— Н-ну-ка, мила дочь, держись крепче!.. Выбрала молодца — не пеняй на мать, отца! Гей, соколики!..
Мелькнула Аринкина изба с косой шатровой крышей… Дедушки Герасима ворота решетчатые… Ананьев двор с ометом сена на повети…
Месяц сквозь тонкий слой туч светит мягко, не ослепляет глаз, и пара рыжих маленьких лошадок несется по мягкой дороге, как свора борзых.
Анка дрожит. Но не от холода!.. В новую жизнь мчат ее рыжки… Да как скоро-то, девоньки мои, родимые подруженьки!.. Как скоро!.. Отплясала теперича, и самое без песен и причетов повезли!..
Что-то заныло под сердцем, под расшитым нарукавником… А дрожь все колотит и колотит — Федот скоро обхватит ее сильными руками… Вон какой волк, штоб его падуча забила!..
И боязно Анке и весело.
— Ты чего хохочешь, халда? — обертывается к ней Митрий.
— Так, дядюшка Митрий, чудно мне-ка, что сани-то прискакивают!..
— Держись крепче!.. — хвалится Митрий и только вожжи натягивает.
На заимок Ивойлы Антропыча уж вся новая родня съехалась.
Дьяк Данила Авдеич молитвы прочитал скоро, свечки из желтого воска и на вершок сгореть не успели перед старинными образами — вот и все тут браченье. Свели Анку с Федотом и в холодный амбар на часок заперли. Федоту ничего не доспелось, он зверь-зверем и горяч, как банная каменка, а Анка хоть и дородная девка, а съежилась комочком и в руках нарукавник сжала крепко-накрепко, даже ладоням больно.
Темно, мышами пахнет… Холодно!..
А он ровно озлился даже, схватил и смял ее под собою, как волк ярочку… Ровно она враг, а не друг ему… Через неделю родители приехали. Куда деваться? Помирились, отгуляли и Анку оставили, простили. Стали жить. Только свекровка Мавра ко всему придирается. Все ей не ладно, все не баско да не по-людски. Анна терпит, но обряды новые никак не даются ей. В чем-либо да не сходятся. На молитве перед обедом надо руки сперва под мышки положить, а потом уж креститься и кланяться, но Анна забывает об этом, и Мавра кричит ей:
— Еретичка! …
И ложится-то Анна рано, и встает-то поздно, и делать-то она ничего не умеет!..
Поедом съела свою сноху Мавра.
Анна слушается и молчит, терпит и к мужу ласкается как умеет. Смотрит: и муж стал к ней холоднее, по ночам щиплет, толкает кулаком в бок, изгаляется непристойно всячески. Знает Анна, что это свекровь расстроила, а все-таки молчит и терпит. Во всем покорно спрашивается у свекрови, на всякое дело благословения просит, утром и вечером в ноги по обычаю кланяется. Но косо смотрит на. нее Мавра и будто таит что-то в сердце, будто знает что-то худое о снохе, да говорить только не хочет. Пришли святки. Накануне Федот гулял, а когда он пьян, то добрее к Анке. Она ночью потешала его, по волосам гладила и ласковые слова, как умела, говорила ему… Он долго не спал, нежился, спину велел почесать ему да песни петь потихоньку. Старуха из другой избы слышала, что сноха ночью в темноте поет, но смолчала… Виду не подала. Анна провозилась с мужем, как с малым ребенком, да и проспала поутру. Проснулась — уже рассветало… Вскочила, заторопилась. Наспех умылась и Богу помолилась: «начал» положила. Посмотрела — квашня перетронулась.
Она скорее на чердак, трубу открывать побежала. Побежала да там у трубы уже и вспомнила:
— Ведь я у батюшки да у матушки не поблагословилась сегодня!.. Испугалась. Да чтобы как-нибудь сгладить свою вину, взяла да и в трубу-то крикнула для сокращения времени:
— Батюшка и матушка, благословите!..
Мавра всплыла па ноги, подняла крик, выбежала к сыну:
— Ты слышал, а?.. это что такое?! Это разве не дьявол! Да она колдунья.
Теперь на всем нашем доме проклятье ляжет! Чур меня, чур!..
Анна, с растерянным и испачканным в саже лицом, уже спускалась с лестницы в сенях. Мавра кричала, отплевывалась, лепетала молитвы… Старик, спросонья почесывался и охал с похмелья. Федот, как был в одной рубашке и штанах, так и выскочил в сени. Схватил за длинные толстые косы Анну и бросил ос на холодный пол. С ухватом выбежала Мавра и стала бить сноху, приговаривая:
— Не тебя я бью, а окаянного! Окаянного! Окаянного!.. Федот озверел, увидев обнаженное тело жены, и стал терзать его и топтать. Старик сидел в избе и слушал вопль и шум в сенях и боялся тронуться с места… Только шептал:
— Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй нас!..
Потом Мавра побежала к родителям Анны и там затопала на них, закричала:
— Вы антихристы, еретики! Вы кого нам отдали?.. Дьявола, колдунью!.. Идите и возьмите ее назад, не надо ее!.. Она в трубу стала вызывать нас!.. Возьмите, уберите ее скорее, антихристы!..
Анну увезли домой, еле живую и искалеченную…
Она не умерла, но стала хромой и безрукой… Она теперь уж никому не нужна, и кум Митрий не приедет на лихой паре воровать ее в лунную зимнюю ночь…
Федот женился «на свод» на другой пшеничной девке спасова согласия и живет преславно…
А Анну все в деревне зовут колдуньей и говорят, что ее сушит бес…