Пантелеймон Романов
КОЗЯВКИ править
Источник: Пантелеймон Романов; Избранные произведения.
Изд-во «Художественная литература», Москва, 1988.
На верхней слободе в трех семьях заболело сразу несколько человек. Совет послал в город за доктором, а домашние заболевших за коновалом, который никогда не отказывался от практики и не затруднялся никакими болезнями, будь его пациент лошадь или человек.
Двое больных оказались в семье портного. На завалинке его избы сидели — он сам, старушка Марковна и печник, когда пришел коновал.
С заросшей до глаз седой бородой, с кожаной сумочкой на поясе, на которой было изображение лошади из белого металла, весь обвешанный какими-то ремнями, коновал прошел молча и мрачно мимо сидевших прямо в избу, не поздоровавшись ни с кем.
Портной пошел за ним.
— Вот в городе один доктор на человека, другой на лошадь, третий еще на что-нибудь, а наш Петр Степаныч не разбирает, — и лошадей, и людей, всех валяет.
— Молодчина.
— Голова очень работает. И строг.
— Без этого нельзя. Ежели доктора не бояться, это уж последнее дело, — сказал печник.
В избе портного лежало двое в жару. Коновал подошел к ним и несколько времени строго смотрел на них. Портной несмело выглядывал из-за его плеча.
Коновал бросил смотреть на больных и недовольно, подозрительно обвел взглядом стены. Они были только что выбелены, в избе было подметено.
— Когда белили? — спросил коновал, поведя заросшей шеей в сторону хозяина.
— Вчерась побелили.
— Зачем это?
— Почище чтоб было.
— Что — почище?
— Да, вообще, чтобы… Доктор в прошлом годе говорил, чтоб первое дело — чистота.
— Уж нанюхались… Чистотой, брат, не вылечишь.
— Вылечишь не вылечишь, а приостановить…-- сказал несмело портной, — чтобы эти не разводились.
— Кто эти?
— Кто… Что от болезни разводятся.
Коновал только посмотрел с минуту на хозяина, ничего не сказал и, отвернувшись, стал на столе раскладывать свои лекарства, доставая их из кожаной сумочки.
— Что ж, лекарство-то одно и то же, что вчерась корове давали, Петр Степаныч? — спросил портной.
— А тебе какого ж еще захотелось?
Лечебные средства у него одни и те же; что для лошадей, то и для людей. Поэтому, если лошади молчат при его лечении, то люди кричат не своим голосом или лезут на стены; при разных болезнях одни и те же средства. Но чем болезнь сильнее, тем доза больше. Причем если со здоровыми он суров, то к больному подходит с выражением палача, у которого есть личные счеты с преступником. Пронизавши его, как следует, взглядом, коновал засучивает рукава на своих узловатых жилистых руках и принимается мазать мазью. А когда больной начинает пересчитывать всех святых и поминать родителей, коновал отойдет, опустит засученные руки, посмотрит на него и скажет: — Взяло… Кричи, кричи больше, с криком боль выходит.
Докторов он ненавидит какою-то острой ненавистью, смешанной с презрением, во-первых, как конкурентов по практике, во-вторых, как явных и наглых обманщиков.
Вдруг сидевшие на завалинке прислушались: из избы послышался крик и причитания, как будто у кого-то добрались до живого места.
— Взяло…-- сказал печник, послушав еще немного. — Сейчас должно выйти. Скажи, пожалуйста, как дерет, словно шкуру с него спущают.
— А ведь уж без памяти совсем лежал и голоса не подавал.
— Тут, брат, мертвый в память придет.
— Да, уж этот работает без обману.
Из избы вышел портной и, махнув рукой, сел на завалинку.
— Не приведи бог, — сказал он, — болеть плохо, а уж лечиться вовсе — другу и недругу закажешь.
Через минуту вышел и коновал. Но не как врач, окончив лечение, выходит, чтобы успокоить родственников, а как строгий обвинитель. В руках у него был какой-то пузырек с больничным ярлыком.
— Это что у тебя? — спросил он у портного.
— Да это так… Прошлый раз в город ездил, в больнице дали.
— Что ж, там всем дают, кто и не просит? — спросил иронически коновал.
— Нет, да ведь как сказать-то… все думается.
Коновал ничего не сказал, только поболтал лекарство, посмотрел его на свет и забросил далеко в крапиву.
— Теперь думаться не будет, — сказал печник. И прибавил: — Это верно, что доктора не могут, фасон один.
Коновал долго молчал, потом сказал нехотя:
— Какие доктора… Есть доктора, которые помогают. А только теперь их нету. Одно жульё да шантрапа осталась. Нешто он тебя может понимать? У этих, как чуть что — за чистотой смотреть или хуже того — в стекла рассматривать.
— Отвод глаз, — сказал печник, набивая трубку.
— Чистоту соблюдают, чтобы эти не разводились, — сказал нерешительно портной.
Коновала даже передернуло, как будто дотронулись до больного зуба:
— Кто эти?
— Козявки, — сказал портной. — У каждой болезни свои козявки.
Коновал плюнул и стал мрачно себе набивать трубку. Этим дуракам, что ни скажи — все ладно. Вот и ломают перед ними комедию: ручки помоют, фартучек наденут и про козявок наговорят с три короба.
— Насчет чистоты это верно, — сказал печник, улыбнувшись, и покачал головой. — Был я в городе в больнице, рассадил себе на базаре руку вилами. Пошел… Так они — первое дело — мыть. Один раз вымоет, ваткой оботрет, потом опять давай сначала.
— А себе руки мыл? — спросил коновал.
— Мыл, мыл, как же. И перед этим и после этого, — сказал печник, — ровно ты не человек, а обезьян какой-нибудь.
— Ну, вот. Прежде лечили — очков этих не втирали. Бывало, фершел Иван Спиридонович, — с боком или поясницей придешь к нему, — так он рук мыть не станет или ваткой обтирать, а глянет на тебя, как следует, что мороз по коже пройдет, и сейчас же, не говоря худого слова, — мазать. Суток двое откричишься и здоров. А ежели рано кричать перестал, опять снова мазать.
— Здорово драло?
— Здорово…-- неохотно отозвался коновал, — ежели бы такого вот стрикулиста, что теперь в городской больнице орудует, промазать как следует, двух дней бы не выжил. Уж на что мы крепки были, а и то…
— Да, это здорово.
— Прежде денег даром не брали.
— А вот глухой у нас был, — сказал печник, — вот работал-то — страсть. Не слыхал ни черта. Это что ты ему там про свою болезнь говоришь, — как в стену горох. Да он, если бы и слышал, так все равно бы слушать не стал. У него своя линия. Все, бывало, шепчет что-то. И столько ж он всякой чертовщины знал, заговоров этих! Ты что-нибудь ему поперек дороги пошел, а там, глядишь, по всей деревне червяк сел на капусту, или саранча полетела. Бывало, молебнов двадцать выдуем всей деревней, покамест остановим. Либо выйдет ночью за околицу, шепчет что-то, а наутро лихоманка начинает всех трясти. Вот какие люди были.
— Да, не осталось уж такого народу, — сказала со вздохом старушка Марковна.
— Верить перестали.
— В одно верить перестали, их на другом поймали, — отозвался коновал. — Им бы теперь только чтобы все по-ученому было, а что там в середке, об этом разговору нет. Заместо лекарства капсульки какие-то пошли. Хоть ты их горстями глотай, — ничего не почувствуешь.
— Верно, верно, — сказал печник. — Да вот далеко ходить незачем: моя старуха намедни пошла в больницу, ей там каких-то каточков дали. Так, маленькие — с горошину. Разгрызешь его, а там вроде как зола с чем-то.
— Небось все поела? — спросил, покосившись, коновал.
Печник осекся.
— Нет, штуки три съела и выбросила. Ни шута толку. «Лучше бы, — говорит, — я к Петру Степанычу добежала».
— А отчего же не добежала? На чистоту позарилась?
— Нет, побоялась, от мази кричать дюже будет.
— Нежны очень стали. Хочуть, чтоб я лечил и чтоб без крику обходилось. Через что у тебя болезнь-то будет выходить, коли ты кричать не будешь? Об этом ты не подумал?
— Да, это хоть правильно…
— То-то вот — правильно. Покамест с тобой говоришь, у тебя правильно, а как отвернулся, так опять черт ее что. За больницу кто руку в совете тянул?
— Да это что ж, не я один, там все поднимали, — сказал печник.
— Значит, и все дураки непонимающие. Прежде ребят крапивой драли до самой свадьбы, а теперь они над вами командуют. Оттого у вас и козявки разводятся. Прежде об них и слуху не было. А как только вот эти стрикулисты в фартучках да в очках появились, так и козявки откуда-то взялись. Фартучки да очки есть, а лекарства настоящего нету. Прежде какие мази были! Человека с ног валили, а не то, что козявок. А теперешние и козявки не свалят. Какое же это лекарство, когда в нем силы нету? А уж туману, туману…
— Уж это покуда некуда, — сказал печник. — Намедни кузнец ходил в больницу, кашлял дюже. Пришел. «Плюнь», — говорят; «хорошо, отчего же, можно», — плюнул. А они потом давай в стекла рассматривать.
— Козявок искали, — негромко сказал портной.
Коновал подавился дымом.
Все некоторое время молчали.
Потом портной спросил:
— Ну, а насчет наших как, Петр Степаныч, поправятся?
Коновал в это время выколачивал о бревно трубку; выколотив и почистив ее гвоздиком, он сказал:
— Как кричать кончут, тогда еще приди.