Иван Иванович Козлов родился в Москве 11 апреля 1779 г. в родовитой дворянской семье. По обычаю дворянских семейств, родители записали его сержантом в гвардейский полк. Он получил великосветское воспитание и еще в детстве изучил французский и итальянский языки и познакомился с классиками иностранной литературы, главным образом французской и итальянской.
Достигнув совершеннолетия, Козлов успешно делал сперва военную, а затем гражданскую служебную карьеру. По рассказам современников, в начале 1800-х годов Козлов был светским молодым щеголем, лихим танцором и любимцем дам.
В 1816 г. Козлова постигает паралич ног. В 1819-м он начал слепнуть, в 1821-м совершенно ослеп. 15 февраля 1823 г. он был уволен в отставку по болезни. С этого времени материальное положение его с каждым годом делается все более затруднительным.
Несчастье, естественно, изменило и образ жизни Козлова, и круг его интересов. «Теперь, — писал о Козлове поэт Нелединский-Мелецкий, — он будет известен и потомству как хороший и чувствительный поэт, а пока видел и танцевал, современники о нем говорили, что весь ум его в ногах».
В больном Козлове принял участие Жуковский, ободривший Козлова в его первых литературных начинаниях.
В своей статье «О стихотворениях Козлова» Жуковский рассказывает, что в первые годы болезни Козлов изучил английский и немецкий языки «и все, что прочитал он на сих языках, осталось врезанным в его памяти: он знал наизусть всего Байрона, все поэмы Вальтер-Скотта, лучшие места из Шекспира, так же, как прежде всего Расина, Тасса и главные места из Данта».
Литературную славу принесла Козлову поэма «Чернец», изданная в 1825 г. Поэма имела громадный успех. Еще прежде чем она была напечатана, она в списках разошлась по России. Через два месяца начали печатать второе издание, в 1827 г. вышло третье.
Белинский писал об успехе «Чернеца» у современников: «Она [поэма] взяла обильную и полную дань с прекрасных глаз; ее знали наизусть и мужчины. „Чернец“ возбуждал в публике не меньший интерес, как и первые поэмы Пушкина, с тою разницей, что его совершенно понимали: он был в уровень со всеми натурами, всеми чувствами и понятиями, был по плечу всякому образованию. Это второй пример в нашей литературе, после „Бедной Лизы“ Карамзина. „Чернец“ был для двадцатых годов настоящего столетия тем же самым, чем была „Бедная Лиза“ Карамзина для девятидесятых годов прошедшего и первых нынешнего века».
Пушкин высоко оценил «Чернеца» в письме к Вяземскому от 25 мая 1825 г.: «Эта поэма, — писал он, — полна чувства и умнее Войнаровского, но в Рылееве есть более замашки или размашки в слоге».
«Чернец» выдвинул Козлова в ряды первостепенных поэтов той поры.
С этого времени литературная работа становится профессией Козлова. Книги его выходят одна за другой: «Невеста Абидосская» (1826), «Княгиня Наталья Борисовна Долгорукая» (1828), «Стихотворения» (1828), «Крымские сонеты» (1829), «Безумная» (1830), «Стихотворения» — 2 части (1833 и 2-е изд. 1834) и т. д.
В этих книгах своих стихов Козлов обнаружил себя поэтом, усвоившим высокую стиховую культуру пушкинской эпохи. В его стихах нетрудно установить прямые и многочисленные заимствования слов и оборотов из Пушкина, из Языкова, из Жуковского, из Баратынского, из Батюшкова. Здесь можно найти и голос итальянского сладкозвучия батюшковских стихов, и пушкинское изящество выражения, и элегическую унылость стиха Жуковского и даже философический рационализм Баратынского. Но переплавляя все эти особенности современной поэзии, Козлов не создал собственной новой стиховой системы, пересказывая общие места поэзии своего времени. Вот почему в его стихах все эти формулы современной поэзии обобщены, превращены в водянистые перепевы замечательных образцов. Вот почему, попадая в стихи Козлова, эти формулы утратили свою яркость, создавая ощущение какой-то расплывчатости, нечеткости поэтического суждения, неяркости поэтического мышления (сказанное, конечно, не исключает того, что в отдельных произведениях Козлов достигает подлинных поэтических удач). Эта работа с уже готовыми и проверенными поэтическими формулами придает поэзии Козлова неотчетливость, лоскутность, лишая ее собственного индивидуального стиля (если не говорить об объединяющем ее мотиве несчастной судьбы Козлова).
Слепота Козлова привлекла к нему всеобщее сочувствующее внимание. Так, когда Мицкевича спросили, как ему понравились переводы его «Крымских сонетов», сделанные Козловым, он отвечал, что переводы очень плохи. «Почему же вы так их ему хвалили?» «Потому, что он слепой», — ответил Мицкевич. Говоря о послании Козлова к Жуковскому, в котором Козлов рассказывает историю своей слепоты, Пушкин писал: «Послание, может быть, лучше поэмы [„Чернеца“] — по крайней мере, ужасное место, где поэт описывает свое затмение, останется вечным образцом мучительной поэзии».
Сам Козлов в своих стихах непрерывно возвращается к теме собственной слепоты, рассказывает о своей несчастной судьбе:
Но что ж!.. и божий свет скрываться
Вдруг начал от моих очей,
И я… я должен был расстаться
С последней радостью моей…
Таким образом, чувство сострадания, которое привносили читатели в свое восприятие лирики Козлова, вызывалось не только известной читателям биографией поэта, но и теми заложенными в поэзии Козлова мотивами, переходившими из одного произведения в другое, которые создают в самих стихах определенный лирический образ поэта.
На формирование этого лирического образа поэта в творчестве Козлова решающее влияние оказала поэзия Байрона. Своему «Чернецу» Козлов предпослал эпиграф из байроновского «Гяура». И в самом деле, сходство «Чернеца» с «Гяуром» Байрона сразу же бросалось современникам в глаза. О нем писали и Белинский, и Дружинин, и Баратынский, и Пушкин. Получив от Козлова в подарок «Чернеца», Пушкин писал: «Повесть его — прелесть. Сердись он, не сердись, а „хотел простить — простить не мог“ достойно Байрона. Видение, конец прекрасны. Хочется отвечать ему стихами». В посвященных Козлову стихах Пушкин говорит ему:
Певец, когда перед тобой
Во мгле сокрылся мир земной,
Мгновенно твой проснулся гений,
На все минувшее воззрел
И в хоре светлых привидений
Он песни дивные запел.
О милый брат, какие звуки!
В слезах восторга внемлю им…
Занимая справедливо место одного из заметных первых русских байронистов, Козлов в своей оценке творчества Байрона целиком следовал за Жуковским, который считал, что Байрона нужно «дополнить религией». Подобно Жуковскому, Козлов утверждает о Байроне: «Но он уж чересчур мизантроп: я ему пожелал бы только более религиозных идей, как они необходимы для счастья». Так же как и Жуковскому, Козлову осталась чужда протестантская сторона байронизма, он увлечен не политическим содержанием байронизма, но его поэтической стороной. «Чернец» и представляет собой такую переработку байронической поэмы в свете религиозно-элегической поэтики.
Такая переработка Байрона могла, естественно, вызвать возмущение у людей, которым в байронизме было важно его политическое протестантское содержание. В этом смысле очень точно и резко квалифицировал байронизм Козлова один из крупнейших представителей декабристской литературы и критики, также один из ранних русских байронистов, А. Бестужев (Марлинский). Он писал Пушкину о «Чернеце» 9 марта 1825 г., даже еще не читав поэмы: «Козлов написал „Чернеца“ и, говорят, недурно. У него есть искра чувства, но ливрея поэзии на нем еще не обносилась, и не дай бог судить о Байроне по его переводам: это лорд в Жуковского пудре». И «ливрея поэзии» и слова о «пудре» Жуковского (Жуковский пудрился перед посещением дворцовых вечеров) — все это выражало отрицательное отношение к выхолащиванию из Байрона революционных элементов его поэзии.
В сущности, в английском романтизме Козлову был близок не столько Байрон, сколько поэты так называемой «озерной школы». Байрона Козлов воспринимал через поэзию тех английских поэтов-романтиков, которые представляли романтизм добайроновский и дошеллиевский. Английские элегики и романтические поэты «озерной школы» гораздо ближе Козлову, чем Байрон. Вот почему он и поэзию Мура (вига, либерала — друга Байрона, связанного с ирландским освободительным движением) воспринимает также в ее русской реакционной интерпретации (т. е. через «Лалла Рук» в переводе Жуковского), совершенно освободив «Ирландские мелодии» Мура от их политической окраски. Таким образом, можно сказать, что на русской почве Козлов явился выразителем поэтического стиля той линии английского романтизма, которая была представлена в поэзии романтиков «озерной школы».
Своими переводами из английских поэтов Козлов подготовил русскую литературу к более углубленному пониманию новой английской поэзии и оказал некоторое влияние на поэзию Лермонтова (ср. «Чернец» с «Мцыри»).
Но, подготовляя, с одной стороны, поэтику русского байронизма, с другой, Козлов — поэт с обостренным ощущением красок ландшафта и красот природы (Гоголь писал, что «картины природы» в его стихах «блещут и кипят такими радужными цветами и красками, что… тотчас узнаешь с грустью, что они утрачены для него навсегда: зрящему никогда бы не показались они в таком ярком и увеличенном блеске») — создал ряд образцов лирики природы, в которых уже намечается мелодическая система дворянской поэзии 40-х — 60-х годов, нашедшая свое наиболее яркое выражение в пейзажной лирике Фета. О лирике Козлова именно как о «задушевной, мелодической, благоуханной», полной «удивительной грусти и мелодичности», писал и Аполлон Григорьев.
Итак, современник Пушкина, Жуковского и Баратынского, Козлов, естественно, по своему дарованию оказался на втором плане поэзии этой эпохи. Однако ему принадлежит в ней свое место — между элегической лирикой Жуковского и дворянской поэзией 40-х — 60-х годов.
Умер Козлов 30 января 1840 г.
Источник текста: Вольпе Ц. С. Козлов // Русские поэты — современники Пушкина. Антология. Государственное издательство «Художественная литература». — Л. / 1937.