За Русь Святую!
М.: Институт русской цивилизации, 2014.
КОЕ-ЧТО О ЦЕРКОВНОМ ПЕНИИ
правитьОтыскивая между бумагами понадобившееся мне письмо одного из моих журнальных корреспондентов, я нечаянно напал на твое послание, писанное ко мне еще в 1859 году. Кажется, что оно, за разными хлопотами, было оставлено мною без ответа. Как провинциальный меломан, ты обращаешься ко мне с просьбою поделиться впечатлениями, которые, по твоему мнению, я должен был испытать «в этом разливном море музыкальных наслаждений». «Счастливец, — пишешь ты, — ты можешь слушать Тамберлика, Бозио, Эмерик-Лаблаш, упиваться гармонией в итальянской и русской операх; восхищаться Штраусом, Гунглем, Контским, Рубинштейном, присутствовать в концертах Придворной капеллы под дирекцией самого Львова и проч. и проч.» Завидуй, завидуй, если тебе нечего делать! А я тебе скажу, что из всех перечисленных тобою артистов мира музыкального я имел терпение послушать только немногих, да и от тех бежал с тоскою в душе, с растрепанными чувствами, с взволнованными страстями. «Сокрушительные вздохи, — писал когда-то Сребрянский, — не облегчают сердца», а я прибавлю, что все эти оперы, как порождение самых буйных и беспокойных страстей поднимают в душе такую бурю, что не знаешь, куда и деваться. Ну их совсем! И говорить не хочу о всех этих корифеях современной музыкальности, даже и тебя прошу забыть, что я слышал некоторых из них, или, по крайней мере, не вспоминать более и более об этом.
Ты, бывало, трунил и подсмеивался надо мной, когда я, вопреки восторженным твоим возгласам о методе какой-либо доморощенной Виардо или горловом завывании само — учки — Тамберлика, со своей стороны начинал выхвалять тебе церковное наше пение, действительно возносящее дух наш на какую-то высоту светлую и божественную и растворяющее помыслы умилением и сокрушением покаянным; ты называл меня отсталым, односторонним, фанатиком и еще чем-то, право, не помню: но я, мой милый, и здесь остался при тех же убеждениях, какие имел тогда, когда слушал прекрасное пение академического двухвекового хора. Недавно довелось мне прослушать в Исаакиевском соборе трио: архангельский глас, исполненное басом и великолепнейшими двумя тенорами. Я не устоял и пал на колени; слезы сами собою катились из глаз моих, а на душе стало так светло, так грустно-отрадно, что сказать не могу… Вот это так пение! Чуешь сердцем, что поет не волынка и не сопель, а человек, умаленный малым чим от ангел, достойный истолкователь тех звуков, которыми со-воздыхает с нами вся природа, чающая своего избавления. Но… увы! И здесь, в центре мира музыкального, в нашей северной Пальмире редко выдаются эти мгновения… Да, мой друг, и над церковным нашим пением прошел тот досадный уровень западной формалистики, который многое обезличил, многое обесхарактерил, многое довел до ненужной фразистики, и все от того, что затянул нашу свободную, небесную музыку в узкую одежду западного контрапункта.
Ты весьма благосклонно называешь меня знатоком музыки, — спасибо. Оно хоть я и не присяжный знаток ее, а действительно понимаю и знаю довольно; поэтому-то и надеюсь, что никто не запретит мне сметь свое суждение иметь об этом предмете, насколько он касается нашего церковного благолепия; грешный человек, — но как-то усерднее и теплее молитва моя, когда ей помогает стройное, благоговейное пение; тогда, словно на крыльях, уносится душа моя в тот мир, где слышится песнь апокалипсических старцев. Пусть осудят меня за это дошедшие до высокой степени самоуглубления; я как человек внешний с покорностию приму это осуждение, но все-таки не откажусь от моих убеждений, потому что они укоренились в душе моей с самых ранних лет моего детства.
Во всех петербургских церквах, где существуют певческие хоры, пение доведено до строжайшего единообразия. Ты можешь быть совершенно уверен, что то же самое услышишь и от придворного хора, и от митрополитского, и от исакиевского, и от Измайловского, и от почтамптского, и от Преображенского, и от Знаменского, и от казанского, и даже от убогого из убогих — Вознесенского, — все они поют по одним нотам и даже по одному камертону. Даже провинциальные хоры, являющиеся по временам в столицу, долгом свои считают впадать в этот водоворот однообразия и сухой формальности. Оно, конечно, в бюрократическом отношении это очень похвально, но в церковном… как бы это сказать… раболепно, что ли. Посмотри на пруд, который не освежается притоком чистых вод, — что с ним делается? Покрывается плесенью, загнивает и портится. Так точно случилось и с нашим церковным пением. Когда-то очень давно Бортнянский, не посоветовавшись, как бы следовало, с нашими октоихами и обиходами, сочинил свое пение и пустил в Русь Православную. Неохотно однако ж приняла Русь это пение; некоторые дирижеры провинциальных хоров принялись разнообразить его тоже своими сочинениями; Дехтяревы, Пичугины, Алейниковы, Давыдовы и многое множество других доморощеных композиторов понатворили из церковных песней и псалмов св. Давида разных опереток и совсем обезобразили церковную музыку. Стало быть, одна крайность вызвала другую. Пришлось обуздать подобное авиронство формальным запрещением; но дело от этого нисколько не выиграло, потому что не вздумали в ту пору обратиться к оживлению нашего форменного пения теми мелодиями, которые в свежести и целости сохранялись в наших древних обителях, в городах старинных, даже по селам и деревням. Как драгоценной находке, обрадовалась благочестивая Русь переложениям протоиерея Турчанинова [1] и запела их с любовию, ибо слухом услышала в них что-то близкое ей, что-то родное, властно двигающее волю и согревающее сердце.
Отрадно становится мне, когда вспомню пение, например, в Киево-Печерской Лавре. Вот куда бы должны стремиться наши церковные композиторы; вот бы где изучать им тайны мелодии, которой недостает в их выровненных и выглаженных произведениях! А впрочем, и тут беда с этими магистрами музыкальными! Сейчас начнут укладывать песнь церковную на прокрустово ложе своего контрапункта. Что им за дело до того, что такое-то пение нравится люду православному! Им не нравится — вот что главное, и вот они, что окажется им длинным, урежут, что коротким — вытянут, и таким мастерством из прекрасного и стройного организма сделают какое-то чучело безголовое и безногое. Недалеко заходя, мы с тобой в Киеве не раз слышали, стоя на коленях, дивную музыку славословия великого на всенощном бдении; что же, попало оно к нам и в северную нашу Пальмиру; подняли его, братец ты мой, на рожны, принялись кромсать и теребить и сделали из него Бог весть что такое. Я почти заплакал, когда услышал эту дивную песнь в искаженном виде. А херувимския Бортнянского, с их солами и прыганьем в яко да царя, неужто лучше, например, киево-лаврской херувимской, которую, хоть и не совсем удачно, переложил покойный архимандрит Иосиф (Познышев) [2]? А Господи помилуй тройное, в прах повергающее молящегося, может ли сравниться с этим речитативным пением, которым столько лет угощают нас всероссийские хоры? А стихиры на Господи воззвах, поемые в навечерие Успения Богоматери, — может ли с ними сравниться какой-нибудь концерт на манер итальянский? Но всего для меня обидней слышать в Питере пение высоких гимнов: Свете тихий, Величание Пресвятой Богородице, От юности моея и Символа Веры. Первое, второе и третье обыкновенно отделывают скороговоркой, в которой не разберешь ни слова; а третий вопиют по нотам Березовского [3] — этого раболепного подражателя потемкинскому слуге сеньору Сарти [4]. Бог знает что такое!.. Верующий желает слышать и повторять за поющими исповедание Веры православной «тихо, не борзяся»; а его поднимают на разные модуляции, переходы из тона в тон и нелепые выклички. Не похвалю я и пение: Милость мира жертву, ни на йоту не умиляющее душу. Помню, как молилось здешнее народоселение, когда был тут с высокопреосвященней-шим митрополитом ваш скудный хор, исполнявший этот истинно ангельский гимн по самому простому, общеупотребительному в наших селах и деревнях напеву; помню, с каким восторгом встретило благочестивое общество пение канона Волною морскою в переложении г. Лавинова, сохранившем, так сказать, весь букет оригинала, — и что ж, никто из контрапунктистов не обратил на это должного внимания, даже иные как будто огорчились таким ужасным нарушением их бездушного однообразия. Да, друг мой, пока наши знатоки церковной музыки не обратятся к живым источникам напевов, остающихся в древних наших обителях, пока не оставят они заказной форменности, занесенной к нам из-за моря, до тех пор пение наше не воскреснет, не заставит всецело биться сердце православного отрадным трепетом. Вопрос, конечно, трудный, — но, невзирая на это, возможный к разрешению; стоит только взяться за дело не с верою в свои артистические приемы, а с благоговением и уважением к малейшей нотке, к незаметным изменениям тона; стоит бросить эти черточки и разграничения тактами и численными измерениями мотивов {}.
Письмо это, против моего ожидания, оказалось слишком длинным: но я еще не высказался и в половину. Больно, друг мой, когда посмотришь на эти чудные ансамбли превосходных голосов, собранных со всей Руси и осужденных тянуть одну и ту же ноту, поросшую плесенью. Дерзаем надеяться, что при теперешнем оживлении всего, и пение церковное явится в первобытном своем благолепии, и из обителей наших польются звуки, которые покамест у нас
…ходят темной сказкой,
Словно в воздухе прозрачном
Обольстительные сны.
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьПечатается по единственному изданию: Аскоченский В. И. [Без подп.] Кое-что о церковном пении. (Письмо в Киев.) // Домашняя беседа для народного чтения. — 1861. — Вып. 24. — С. 489—493.
[1] Турчанинов Петр Иванович (1779—1856) — протоиерей, один из самых видных русских духовных композиторов, первый гармонизатор древнерусских церковных напевов.
[2] Иосиф (Позднышев Иван Егорович) (1823—1857) — архимандрит, с 1850 г. — ректор Казанской семинарии. 3 сентября 1855 г. по прошению уволен на покой и назначен настоятелем Черниева монастыря Тамбовской епархии. Скончался в 1857 году в Киево-Печерской Лавре.
[3] Березовский Максим Созонтович (1745—1777) — композитор.
[4] Сарти Джузеппе (1729—1802) — итальянский композитор, педагог, органист, музыкальный теоретик. С 1784 г. работал в России (придворный композитор и капельмейстер). Среди сочинений — хоры с оркестром к пьесе Екатерины II «Начальное управление Олега» (4 хора на слова Ломоносова, 4 унис. хора на слова Еврипида); монументальные хоры-кантаты в сопровождении оркестра, колоколов, пушек («Тебе Бога хвалим», «Слава в вышних Богу»), церковные хоры, 2 реквиема и др.
[5] Львов Алексей Федорович (1798—1870) — скрипач, композитор, дирижер, музыкальный писатель и общественный деятель. Директор Придворной певческой капеллы в 1837—1861. Автор музыки гимна «Боже, царя храни» (1833) и других сочинений.