Когда он возвратится
правитьПрогуливаясь недавно в окрестностях Парижа, я встретился с моим приятелем N., который предложил мне идти вместе к одному пустыннику, игравшему некогда в свете важную роль. Мы шли несколько часов по узенькой тропинке через лес и луга; наконец увидели между двух холмов, покрытых ильмами и березами, маленькую зеленую беседку, осененную деревами, на берегу быстрого ручейка. Будучи в сем уединенном и диком месте, я с трудом мог уверить себя, что Париж от нас недалеко. Беседка не окружена ни рвами, ни стеной. Кажется, что хозяин ее не читал истории европейских народов, и верит общей добродетели людей.
Старик лет семидесяти пяти, пожилая женщина и собака, живут одни в сем философском домике.
Нас приняли с искреннею учтивостью, свойственной человеку, которой прожил век в изобилии и в большом свете, и который, будучи на краю могилы, говорит только, что он думает и чувствует. Несколько кресел довольно хороших, прекрасных картин, эстампов и книг, составляют все богатство эрмитажа. На дверях написано: Gratias tibi ago, fortuna, quae me cogis philosophari. Эта надпись хороша, сказал я, если бы воры разумели латинский язык и любили читать. — Однако же они все разведывают прежде своего посещения, отвечал товарищ мой: соседам же известно, что в зеленой беседке нет ничего, кроме книг и ежедневного запаса для хозяина, который живет по строгим правилам мудрого Пифагора.
Подле домика есть маленький садик, где философ разводит свои любимые растения (ибо у всякого человека свой вкус в ботанике), а в кабинете лежит травник (herbier), в котором он хранит собираемые им в поле цветы и травы. Ботаника есть любезная наука для всякого возраста. Зрелище природы служит наградой за бедствия гражданской жизни и несправедливость рока.
Я опишу отчасти разговор наш с хозяином, как могу вспомнить. Мне не позволено наименовать его; но скоро, может быть, узнают, кто он, и всякой удивится, что Париж совершенно забыл человека, некогда столь известного.
«Уже девять лет тому, как я от доброго сердца простился с надеждой и фортуной: Spes et fortuna valete. Первая обещает и обманывает; вторая смеется над ними в самых своих благотворениях. Я скрылся в то время, когда мои соотечественники начали свои опыты. Мне не нравятся систематические медики, которые любопытствуют видеть на больном действие новых лекарств, и сравниваю с ними новых политиков, которые испытывают теории свои на гражданском обществе. Знаю, что многие опыты производят наконец некоторые хорошие следствия после тысячи горестных; но сам не желая быть в числе жертв, не мог по справедливости и другими жертвовать. Я был, как говорят, счастливцем своего времени: послом великого монарха, богачом, автором, более славным, нежели искусным, как то всегда бывало с моими собратьями: потому что одна природа и ученье дают искусство, а слава бывает часто следствием знатности и пронырства.
Я жил с людьми всех религий, и видел, что во всякой люди могут быть добрыми; верил всегда Богу, потому что нет действия без причины, и молюсь ему не по латинской, не по арабской книге, а из глубины моего сердца, думая, что чувство лучше всякого языка.
Я был коротко знаком с бессмертным автором Заиры. Излишняя любовь ко славе и холодность сердца удалили его от счастья. Он служил для меня великим примером в морали: через него узнал я, что ласка фортуны и дары природы не могут еще сделать нас благополучными. Он хотел следовать правилу одного латинского автора: счастлив тот, кому неприятели завидуют! Но излишняя авторская суетность его давала много власти над ним врагам просвещения и славы».
Старец говорил нам еще о пороках и низком корыстолюбии прежних царедворцев, о гонении, претерпленном его родственниками и друзьями во время революции, и проч. и проч. Но он говорил без сердца, с равнодушием, и видел во всем одно необходимое действие некоторых причин, подобное необходимому действию времен года.
Мы уговаривали старца возвратиться в свет, старались всеми способами убедить его, и представили глазам его утреннюю зарю давно обещанного нам блаженства. Отечество ему любезно. Я описывал благоденствие мира, цвет наук и художеств, ободрение талантов, возрождение торговли, истинную свободу, которая заступила место необузданности, царство законов, раскаяние французов, торжество человечества… Он колебался; слезы показались в глазах его. Мы думали, что победа близка… Но вдруг он ушел в другую комнату; через несколько минут возвратился, и подавая нам лист бумаги, сказал: «Я готов следовать за вами, если вы можете разрешить мои сомнения, на этой бумаге изображенные. Будьте только чистосердечны. Трудно обмануть старика. Стекло, которое украшает все предметы, есть игрушка молодости; лета разбили его в руках моих. Я долго был молод; но время мечтаний прошло, и вещи кажутся мне в подлинном своем виде».
Я развернул бумагу, и с живым любопытством читал следующее:
«В мое время знатные были горды и жестокосерды. Есть ли и ныне знатные? И новые похожи ли на старых?
Я повиновался людям и терпел от их прихотей: возвратившись в общество, точно ли одним законам буду повиноваться?
Раздоры в религии оскорбляли меня. Согласились ли умы в важнейшем предмете для человечества? Не слышно ли и ныне адских проклятий за различное мнение о способах угождать божеству?
Желчь изливается ли и ныне в произведениях ума? Ссорятся ли авторы? И поле литературы не есть ли по-прежнему сцена гладиаторов?
Могу ли сказать человеку, которой представляет в себе редкое соединение талантов с добродетелью: не разделяй их никогда; уже прошли те времена, в которые талант был ничто без хитрого искания?
В обществе, в которое меня призываете, занимаются ли женщины домашней жизнью, а мужчины полезными трудами?
Не увижу ли опять, что писатели и судьи проповедуют одно, а сами делают другое?
Не богатство ли бывает мерою уважения людей в свете? И не уважают ли того в обществе, кого в душе презирают?»
Пропускаю еще шесть или семь сот вопросов, равно затруднительных.
Мы оставили в покое старца, и возвращаясь в Париж, несколько раз говорили друг другу: когда, когда он возвратится?
Когда он возвратится?: [Очерк о встрече с пустынником, живущим под Парижем]: Из «Decade» [1801. T.30] / [Пер. Н. М. Карамзина] // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 1, N 3. — С. 7-13.