Первый день.
правитьНа огромномъ океанскомъ пароходѣ паровой кранъ работалъ двое сутокъ напролетъ, съ оглушительнымъ визгомъ наполняя свои «угольныя ямы» и отправляя черезъ люки неимовѣрное количество груза въ зіявшую пропасть трюма, подъ одинъ и тотъ же однообразный окрикъ сверху внизъ и снизу вверхъ, смотря по тому, захватывалъ ли кранъ своимъ желѣзнымъ когтемъ новый грузъ или стряхивалъ съ себя ту или другую кладь. И вотъ въ этой части дока наступило затишье…
Гавань, окутанная дымомъ сотни плавучихъ печей. Тяжелый, неподвижный, сырой воздухъ надъ множествомъ фабрикъ и трубъ… Небо, затянутое каменноугольной копотью, загрязненное небо, которое такъ и хотѣлось бы подмести огромной метлой… Мрачное, давящее, закрывающее отъ суетливой людской жизни болѣе широкіе горизонты…
Исполинское судно съ высокими бортами и большими трубами стояло теперь, послѣ полудня, съ разведенными парами, наготовѣ къ отходу и поглощало въ свои три царства, три класса, самыхъ разнокалиберныхъ пассажировъ.
Публика поднималась по трапамъ и въ безпорядкѣ тѣснилась у борта; нѣкоторые уже начали махать носовыми платками стоявшимъ на набережной.
Сопровождаемые служителями гостиницъ, нагруженными всевозможными баулами, и встрѣчаемые низкими поклонами пароходной прислуги, плавно выступали по мосткамъ пассажиры перваго класса, — въ изящныхъ дорожныхъ костюмахъ, съ окованными сундуками усѣянными разными билетиками, свидѣтельствовавшими о странствованіяхъ по Европѣ или о возвращеніи, глядя по сезону, изъ европейскихъ курортовъ въ Америку.
Путешествіе было для этихъ людей привычнымъ дѣломъ: они не суетились и, не стѣсняясь, останавливались среди мостковъ, чтобы заставить пересчитать свои вещи.
Куда оживленнѣе шло во второмъ классѣ: путешественники, одѣтые въ болѣе подходящіе къ случаю костюмы, сами несли свою поклажу и плэды; это была тоже нарядная, но средняго калибра публика, которая съ улыбками и извиненіями въ пылу спѣшки пускала въ ходъ локти. Здѣсь преобладало хорошее настроеніе въ надеждѣ пріятно провести вмѣстѣ предстоящіе семь-восемь дней.
Совсѣмъ иначе, — съ шумомъ и гамомъ, усаживались на пароходъ пассажиры третьяго класса. Это, казалось, лился цѣлый потокъ… Тутъ были и крестьянскія семьи съ деревянными сундуками со всякими пожитками, и отбросы городского люда едва одѣтые.
У трапа стояла нарядная крестьянка съ дочкой, которую она, по случаю путешествія, вырядила въ накрахмаленное свѣтлое праздничное платье. Она терпѣливо караулила свой сундукъ и узелъ съ платьемъ и скромно пропускала впередъ другихъ, выжидая своей очереди, какъ это дѣлаютъ въ деревняхъ, когда народъ разомъ хлынетъ изъ церкви къ выходу.
Сверху черезъ перила перегнулись два юнга, перемигиваясь и хохоча, какъ сумасшедшіе. Они подмѣтили наивно простодушное представленіе женщины о путешествіи и варварски потѣшались надъ предстоящей судьбой свѣтлаго платья среди копоти каменнаго угля.
Время отъ времени изъ той таинственной пропасти, гдѣ машины въ тысячу лошадиныхъ силъ, подобно землетрясенію, заставляли все дрожать, черезъ гигантскія трубы парохода вырывался шумъ и гулъ, а палубу иногда вдругъ обдавало цѣлымъ дождемъ горячихъ брызгъ подъ пронзительный визгъ свистка.
Вотъ уже послышалось громыханіе якорной цѣпи, спускавшейся съ одного борта, которую теперь навертывали на валъ; снизу, изъ кочегарнаго отдѣленія, донеслось хлопанье печными дверцами.
Наконецъ, раздалась въ рупоръ команда капитана, который стоялъ наверху, рядомъ съ лоцманомъ, взявшись за штурвалъ. Нѣсколько рѣзкихъ свистковъ, и въ воздухѣ задрожали электрическіе звонки — сигналы въ машинное отдѣленіе.
Пароходъ, какъ бы для пробы, сдѣлалъ нѣсколько слабыхъ ударовъ винтомъ…
Еще два поворота.
Вотъ еще и еще, одинъ за другимъ, то слабые, то сильные взмахи могучихъ лопастей; вода всколыхнулась съ самой глуби, закрутилась, завертѣлась у руля, зеленая, мутная, и поднялась бѣлой пѣной.
Пароходъ сдѣлалъ полоборота, чтобы стать въ курсъ на выходъ, и направился вонъ изъ англійской гавани, тихимъ ходомъ. Носовые платки замелькали на набережной; съ парохода отвѣчали тѣмъ же.
Въ эту минуту напряженнаго душевнаго состоянія одни открыто отдавались своимъ чувствамъ, другіе, безмолвные, блѣдные, съ растеряннымъ выраженіемъ, робко отвертывались отъ взглядовъ или были погружены въ раздумье, какъ бы не замѣчая колыхавшейся вокругъ толпы.
Раздалось нѣсколько звучныхъ, отрывистыхъ «ура!» Они вырвались изъ груди тѣхъ неудачниковъ, которые здѣсь боролись съ судьбой и потерпѣли крушеніе, и которые не выдержали теперь — дали выходъ долго накапливавшейся горечи.
Кучка музыкантовъ, имѣвшихъ даровой проѣздъ, грянула оглушительное «Iankee Doodle», покрывшее собою все остальное какъ разъ въ тотъ моментъ, когда пароходъ прибавилъ ходу.
Кларнетъ рѣзалъ воздухъ, флейты сыпали трелями; литавры отбивали дробь, мѣдныя трубы гудѣли, почти безъ перерыва, далеко за полдень.
Съ средней палубы, съ того мѣста, гдѣ сошлось нѣсколько человѣкъ крестьянъ, доносились звуки псалмовъ.
На самой нижней палубѣ, въ машинномъ отдѣленіи, слышался шумъ, который перешелъ въ торопливую, безпорядочную бѣготню и розыски кого-то матросами.
Одинъ изъ кочегаровъ сбѣжалъ!
Малый нанялся до самой Америки, и вчера и третьяго дня былъ, когда забирали уголь, онъ еще стоялъ на кучѣ угля, разравнивая его лопатой. Послѣ этого никто не видалъ его.
Старшій машинистъ и двое-трое офицеровъ не разошлись до тѣхъ поръ, пока не порѣшили, что молодецъ улизнулъ.
— Нечего давать пассажирамъ совать свой носъ въ это дѣло. Стоитъ только имъ услыхать о кочегарѣ, какъ сейчасъ же рѣшатъ, что онъ изжарился… — закончили они бесѣду.
Лѣсъ мачтъ въ открытой гавани вырисовывался своими неясными, темными очертаніями на сѣромъ фонѣ неба и два густые столба дыма стлались по вѣтру, закрывая часть ландшафта. Воздухъ сталъ влажнымъ и принялъ желтоватую вечернюю окраску, что накладывало на природу странный отпечатокъ заплаканности. На горизонтѣ выступила бѣлая башня маяка.
На пароходѣ шла сутолока, — всѣ хотѣли поскорѣе устроиться и обезпечить за собою опредѣленное мѣсто. Головы, фигуры до таліи и во весь ростъ высовывались изъ люковъ съ лѣстницъ, ведущихъ въ каюты, люди озирались во всѣ стороны, соображая, гдѣ они находятся, и снова ныряли.
Нѣкоторые прохаживались по длинной бѣлой палубѣ, распахивали двери, заглядывали въ залы, въ надеждѣ найти себѣ тамъ мѣстечко.
Подъ палубой прислуга бѣгала съ утомленными, потными лицами, стараясь, подъ залпъ перекрестныхъ приказаній, разыскать среди сваленнаго какъ попало багажа вещи, которыя съ сердцемъ требовали изъ полуоткрытыхъ дверей каютъ.
Двое пассажировъ уже отмежевали себѣ на палубѣ мѣсто для прогулки. Они заплатили за себя! — и затѣмъ имъ не было никакого дѣла до окружающихъ — они лишь искоса поглядывали другъ на друга, чтобы не задѣть одинъ другого.
— Вотъ этотъ, съ бакенбардами? Въ свѣтлой шляпѣ, желтыхъ башмакахъ и длинномъ свѣтло-сѣромъ дорожномъ пальто? — спрашивалъ дежурный офицеръ у корреспондента, стоявшаго рядомъ, съ записной книжкой и карандашомъ въ рукѣ. — Это мингеръ-ванъ-Титуфъ… ѣдетъ за океанъ охотиться въ Монтанѣ…. Мы приняли сегодня на пароходъ его двухъ чистокровныхъ лошадей.
— Ага, въ Монтанѣ!.. Двѣ чистокровныя лошади съ собой на пароходѣ.. — было отмѣчено въ книжкѣ.
По верхней палубѣ прохаживался господинъ съ телеграммой въ рукѣ и перечитывалъ ее; когда пароходъ проходилъ мимо маяка, онъ сунулъ телеграмму въ карманъ своего широкаго пальто, но затѣмъ опять вынулъ ее и принялся взвѣшивать въ ней каждое слово.
Онъ подходилъ два-три раза въ раздумьѣ къ спуску въ каюты, но повертывался и, остановясь, пристально смотрѣлъ на воду.
На палубу поднялась его жена.
— Іонъ, куда ты запропалъ? — спросила она, — ты совсѣмъ забылъ про насъ? У насъ такъ много дѣла въ каютѣ, а я сижу съ вещами и жду ключей!..
Докторъ какъ бы очнулся отъ забытья.
— Я чуть было не забылъ показать тебѣ вотъ эту телеграмму. Я только что получилъ ее здѣсь, на пароходѣ — отъ Фольтмара. Прочти…
Онъ впился въ нее взглядомъ хищника, пока она пробѣгала глазами телеграмму. Тамъ стояло:
«Вонъ изъ глазъ, но не изъ памяти. Прощайте. Прощайте. Вашъ тоскующій другъ Фольтмаръ».
— Да, преданная душа, — сказалъ докторъ страннымъ тономъ.
— А мы теперь ни о чемъ не думаемъ, кромѣ славы! — засмѣялась она, все еще со слезами на глазахъ, — кромѣ того, какъ бы сдѣлаться какой-нибудь величиной!
Губы доктора судорожно подернулись и въ глазахъ блеснулъ странный огонекъ, когда онъ произнесъ:
— Да, конечно… первая дама въ городѣ, иниціаторь всевозможныхъ остроумныхъ затѣй… приноситъ всѣхъ обожателей въ жертву на алтарь моей сухой науки!.. Странно, — прервалъ онъ себя съ дѣланнымъ равнодушіемъ, — Фольтмаръ не шлетъ привѣта своему маленькому любимцу. Мальчика слѣдуетъ подразумѣвать; соблюлъ экономію на словахъ телеграммы…
— Фу, Іонъ!.. — остановила она его. — Я пришла за тобой и за ключами. Бѣдный Исакъ сидитъ тамъ одинъ со служанкой и ждетъ — не дождется своего коня. Онъ видѣлъ, какъ другой мальчикъ въ каютѣ рядомъ съ нами играетъ мячикомъ.
— Конечно, конечно, мальчикъ долженъ постоянно развлекаться, разъ ему наготовили столько средствъ для забавы, а запаса игрушекъ для путешествія, пожалуй, хватитъ на все его дѣтство.
— Іонъ, ты обѣщалъ мнѣ не хандрить. Вѣдь тебѣ не о комъ теперь думать, кромѣ какъ о себѣ, обо мнѣ и о нашемъ мальчикѣ. За тобой ужъ не пришлютъ ни отъ консула Янсона, который объѣлся и трепещетъ за свою жизнь, ни отъ г-жи Клодъ, у которой со злости сдѣлались судороги, ни отъ армейскаго интенданта, который не можетъ спать по ночамъ, разстроившись за день всякими счетами и подсчетами.
Докторъ улыбнулся.
— Ты права… какъ всегда, конечно. Но я плохой товарищъ въ игрѣ, совсѣмъ мѣшокъ. Впрочемъ, я постараюсь, вотъ увидишь. А у насъ будетъ пріятная компанія въ лицѣ нашего знаменитаго скрипача Белье Хавсландъ… Это очень кстати, — добавилъ онъ, доставая изъ кармана ключи и слѣдуя за женою.
А винтъ громыхалъ себѣ и громыхалъ, потрясая гигантскій корпусъ судна, и хорошо промасленныя машины съ неутомимыми поршнями продолжали дѣйствовать съ силою десяти тысячъ лошадей. Острый желѣзный штевень разрѣзалъ волны точно плугъ, и изъ-подъ киля вырывалась широкая, шипящая полоса воды, которая исчезала за кормою, пѣнясь среди вечерняго сумрака.
На одномъ концѣ палубы, при свѣтѣ иллюминатора встрѣтились два земляка и съ интересомъ признали другъ друга, хотя въ общественномъ и матеріальномъ положеніи ихъ была огромная разница.
— Не кажется тебѣ страннымъ, Вангенстенъ: Америка впереди насъ и Европа позади!.. Точно на островѣ между двумя частями свѣта человѣкъ дѣлается совсѣмъ другимъ. Старый, утерянный товарищъ всплываетъ изъ воды…
— Дда… Итакъ, Матіасъ, ты намѣреваешься распродавать въ Америкѣ нашу возлюбленную родину по кусочкамъ въ фотографическихъ снимкахъ… Ну, что-жъ… — добавилъ Вангенстенъ съ нѣкоторой снисходительностью.
— А почему-жъ бы и нѣтъ? Впрочемъ, я безъ всякихъ плановъ собрался въ путь. Хотя, конечно, по ту сторону океана найдется немало людей, которые пожелаютъ повѣсить у себя на стѣну «старую Норвегію». Я даже думаю, что мнѣ удастся продать кое-что и здѣсь, на пароходѣ, эмигрантамъ. Что скажешь? Смѣю увѣрить, я былъ въ такихъ мѣстахъ, куда еще ни одинъ фотографъ не захаживалъ — цѣлая серія совершенно новыхъ, невоспроизведенныхъ видовъ норвежской природы — и съ вершинъ горъ, и со дна фіордовъ! Я, видишь-ли, надумалъ тоже хоть разъ поспекулировать на счетъ чувства патріотизма.
— Гм… вывозить за границу мертвую природу… Пожалуй, оно и не дурно; но не лучше-ли было бы заняться снимками съ живыхъ людей, съ самой жизни нашего народа, съ ея апогея въ лицѣ нашихъ выдающихся и знаменитыхъ людей? Это куда лучше видовъ изъ Гальдхепиггена.
Говорившій выпрямился, и вся его фигура въ полузастегнутомъ сюртукѣ сдѣлалась еще красивѣе. Онъ и вообще былъ красивъ, — мягкая войлочная шляпа удобно и легко сидѣла на вьющихся черныхъ волосахъ, темные небольшіе проницательные глаза глядѣли съ блѣднаго овальнаго лица, идеальныя черты котораго портилъ лишь ротъ.
На помятомъ лицѣ фотографа, которое напоминало выцвѣтшій портретъ, отразилась иронія.
— Отчего бы не заняться, — отвѣтилъ онъ, — если бы только нашелся человѣкъ, который сумѣлъ бы освѣтить свѣтомъ магнія внутренность людей, а пока приходится довольствоваться плодами фантазіи простодушнаго народа.
— Ну, знаешь-ли, я никогда не былъ особеннымъ мастеромъ улавливать твои хитросплетенныя остроты. Смотрѣть на окружающихъ, какъ на скрытый вертепъ, переполненный всевозможными гадами — это прямой путь къ…..
— Къ жалкому существованію, хочешь ты сказать?
— Пожалуй-что, но…
— Съ пьянствомъ, презрѣніемъ къ самому себѣ и всякой пакостью, называя вещи ихъ настоящими именами… — докончилъ фотографъ. — Да, да, вполнѣ признаю, что у тебя въ рукахъ краснорѣчивый фактъ; сколько разъ моя падшая особа укрывалась въ переулкахъ отъ твоихъ непогрѣшимыхъ взглядовъ.
— Ой-ой, какой тонъ! Ты не можешь обойтись безъ шпилекъ…
— Ничего не подѣлаешь! Вполнѣ сознаюсь, что я одержимъ несчастной страстью дѣлать проколы на пузыряхъ, и это создало мнѣ немало враговъ.
— Да, я знаю твою слабость…
— Но тебя я не затрогивалъ, Вангенстенъ. Я каждый разъ послѣ твоихъ наставленій чувствовалъ себя провинившимся псомъ. Если бы ты зналъ, какъ я завидовалъ тебѣ каждый разъ, когда я, какъ раненый тюлень, шелъ ко дну.
— Шелъ ко дну?
— Да, ко дну — брёлъ въ кабакъ залѣчивать свою рану, сирѣчь, искать забвенія въ пивѣ и водкѣ…
— А знаешь-ли, старый товарищъ, — мнѣ отъ души жаль тебя, — прозвучало болѣе мягко, — изъ тебя могло бы выйти что-нибудь порядочное; вѣдь ты прекрасно сдалъ два экзамена.
— А на третьемъ провалился! Я никогда ничего не доводилъ до конца, это ужъ, братъ, моя особенность. А теперь слишкомъ поздно. Впрочемъ, я теперь больше ужъ не тотъ человѣкъ, который не рѣшался показаться на улицу. Съ самой весны черезъ мою грѣшную глотку не проходило ничего, кромѣ воды, молока и самыхъ слабыхъ напитковъ, и смѣло могу сказать, что съ этой стороны я сталъ почти нормальнымъ человѣкомъ. Вначалѣ не легко было бороться съ верблюжьимъ желудкомъ, требовавшимъ для утоленія жажды цѣлыхъ литровъ! Разъ привилъ къ своему организму эту дрянь, то впустилъ къ себѣ въ кровь самого сатану… Ну, а потомъ мнѣ пришло въ голову заняться фотографіей, нарочно для того, чтобы попадать въ такія мѣста, гдѣ сатанѣ нечего было предложить, кромѣ молока, холодной воды да снѣга, который таялъ въ его пылающей глоткѣ. Благодаря этому, во мнѣ проснулся и воспрянулъ человѣкъ… А затѣмъ, понимаешь-ли, въ Америку, гдѣ тоже будемъ утолять жажду холодной водицей… О, стаканъ такой прозрачной, кристальной воды…
— Да ты герой, право, герой, Матіасъ Вигъ! — воскликнулъ товарищъ съ энтузіазмомъ. — Изумительно! Только бы… только бы ты смогъ такъ же покончить съ твоими вѣчными подшучиваніями и шутовствомъ. Это отдаетъ сивухой. Хоть бы, напримѣръ, то, что твои ближніе — пузыри и т. п., тогда какъ ты самъ…
— Гм… что правда, то правда. А только нужно немножко и пузырей — чтобы поплавать на нихъ… для развлеченія, вмѣсто прежнихъ забавъ, сданныхъ въ архивъ… которыхъ искалъ въ стаканѣ. Это, такъ сказать, проявленіе одной и той же идеи въ высшей формѣ и, въ качествѣ таковой, она относится къ высшему порядку вещей.
— Ты опять за остроты! Увѣряю тебя, что отъ нихъ воняетъ. Но вотъ оно что, — теперь я знаю, въ чемъ суть: въ этомъ дьяволѣ сатирическаго остроумія и въ отсутствіи у тебя непосредственной вѣры — причина твоего пьянства и всего остального. Если бы, Матіасъ, при твоихъ дарованіяхъ тобой овладѣла какая-нибудь идея, твоя жизнь устроилась бы за тысячу миль отъ кабака.
— Положимъ… ну, а моя натура? Удивляюсь, какъ это я до сихъ поръ не натворилъ чего похуже! Но нужно имѣть ужъ очень заржавѣвшую совѣсть, чтобы закрыть глаза на всѣ доводы противъ…
Но Вангенстенъ уже не слушалъ: его вниманіе привлекла молодая особа, которая нѣсколько разъ показывалась у мѣдныхъ перилъ лѣстницы, съ недоумѣніемъ озираясь вокругъ себя.
— Мы, кажется, земляки? — поклонилась она нѣсколько смущенно. — Я не могу разобраться, гдѣ жилыя помѣщенія на этой громадинѣ. Здѣсь такъ легко заблудиться, — добавила она, какъ бы извиняясь. — Какъ пройти въ отдѣльную каюту доктора Ангелль — сюда вотъ или внизъ по лѣстницѣ?
Вангенстенъ приподнялъ шляпу и слегка провелъ рукою по волнамъ черныхъ волосъ. Окинувъ незнакомку бѣглымъ взглядомъ, онъ сказалъ съ отеческимъ соболѣзнованіемъ:
— Господи, ну вы-то, прелестный цвѣтокъ, зачѣмъ ѣдете въ Америку?
— Нашъ извѣстный землякъ Вангенстенъ всегда съ цвѣтами краснорѣчія на устахъ, m-lle, — представилъ его Вигъ, — а я — фотографъ Матіасъ Вигъ, во всемъ его ничтожествѣ.
— M-lle Морландъ, — назвала она себя, — немножко музыкантша, ѣду въ Америку, чтобы заняться уроками музыки. И… и… — прибавила она съ запинкой, — взялась отвезти туда одного ребенка къ его матери. Ахъ, малютка должно быть сидитъ теперь въ страхѣ между чужими, — добавила она взволнованно. — Мнѣ надо было подняться, чтобы сказать нѣсколько словъ буфетчику. Если бы мнѣ не досталась каюта рядомъ съ каютой доктора Ангелль, я не знаю, чтобы мнѣ и дѣлать тогда. Такъ мнѣ сюда?
— Нѣтъ, нѣтъ, какъ разъ въ противоположную сторону, — пояснилъ Вангенстенъ словами и жестомъ, перейдя вдругъ на повелительный тонъ. — Идите черезъ палубу. № 45-й съ другой стороны. Я провожу васъ…
— Надо помочь! — прибавилъ онъ нѣсколько покровительственно, и Вигъ услыхалъ, какъ Вангенстенъ говорилъ молодой особѣ:
— Погубленная жизнь… пропащій человѣкъ этотъ Вигъ!.. знаю его со школьной скамьи…
«Р» въ словѣ «пропащій» отчетливо загремѣло по его крѣпкимъ, здоровымъ зубамъ.
— «Прропащій!» Точно телѣга прокатилась по мостовой… — пробурчалъ фотографъ, — вотъ у него такъ даже зубы никогда не болѣли…
Надъ необъятной гладью моря мало-по-малу замелькали красные, зеленые и желтые огоньки, словно блестящія, огненныя мухи.
Пароходъ шелъ по фарватеру, гдѣ сновали сотни маленькихъ и большихъ судовъ, направляясь въ Европу и изъ Европы и захватывая въ Кингстоунѣ послѣднюю почту. Мерцающій свѣтъ маяка выдѣлялся яснѣе и яснѣе среди все сгущавшихся сумерекъ; на горизонтѣ догорала красная полоса зари, какъ бы разорванная на клочки облаками.
На палубѣ все прибавлялось число фигуръ въ дорожныхъ костюмахъ. Онѣ или прогуливались взадъ и впередъ, или выискивали себѣ мѣстечко, прикрытое отъ вѣтра, гдѣ можно бы было постоять и поболтать…
Отдѣльныя слова и обрывки фразъ доносились и замирали, уносимые вѣтромъ.
Приближалось время обѣда.
Среди дамской компаніи, внизу, шли совѣщанія относительно туалета… Выбирали и отдумывали, доставали и откладывали въ сторону ленты и золотыя украшенія, осматривали въ ручное зеркало узелъ волосъ на затылкѣ и поправляли его свободной рукой.
Въ одной изъ каютъ молодая дѣвушка стояла у раскрытыхъ чемодановъ, готовясь накинуть на себя платье. Родители торопили ее черезъ стѣну сосѣдней каюты.
Она вздрогнула и вскрикнула, когда кто-то вдругъ дернулъ за ручку двери и въ каюту просунулось взволнованное смуглое мужское лицо.
— Не ошибся-ли я? Это моя каюта? — спросилъ онъ растерянно.
— Нѣтъ, не ваша! — рѣзко крикнула она и захлопнула дверь.
Электрическій свѣтъ, вспыхнувъ, залилъ всю столовую, и раздался давно желанный звонокъ къ обѣду. Въ столовую потянулась вереница мужчинъ и дамъ въ выходныхъ и дорожныхъ, шерстяныхъ и шуршащихъ шелковыхъ платьяхъ; къ этому теченію присоединились притоки изъ дамской комнаты, музыкальнаго зала, читальни и библіотеки.
Заиграла музыка. Электрическія лампочки отражались въ роскошныхъ зеркальныхъ стѣнахъ и ярко освѣщали длинные столы, заставленные серебромъ на ослѣпительно бѣлыхъ скатертяхъ, тонувшимъ въ массѣ роскошныхъ свѣжихъ цвѣтовъ ради торжественнаго, перваго дня плаванія.
Послѣ нѣсколько шумной сцены, когда назначали мѣста каждому изъ присутствующихъ и пока всѣ усаживались, наступила своеобразная тишина, которую не могла заполнить никакая музыка.
Во время закуски дѣлали смотръ своимъ сосѣдямъ и рѣшали, гдѣ бы имъ было пріятнѣе и удобнѣе сидѣть.
Молодая особа, которую пассажиръ, раскрывъ двери, засталъ полуодѣтой, чувствовала себя не по себѣ; ее кидало то въ жаръ, то въ холодъ: тотъ смуглолицый господинъ оказался наискосокъ противъ нея и ея родителей.
Онъ, очевидно, узналъ ее, такъ какъ поглядывалъ, ухмыляясь; ему было, должно быть, весело…
Она отвертывалась и усердно болтала съ матерью.
Всеобщее вниманіе сосредоточивалось на знаменитомъ піанистѣ Янко. О немъ перешептывались и узнавали, какъ по безпроволочному телеграфу.
Онъ и знаменитая пѣвица, по крайней мѣрѣ, въ былые дни — для настоящаго она немножко устарѣла, — занимали почетныя мѣста рядомъ съ капитаномъ.
Послѣ супа и рыбы всѣмъ уже стали извѣстны главныя подробности: они намѣревались сдѣлать турнэ по Америкѣ: импрессаріо и остальные участники ожидаютъ ихъ въ Нью-Іоркѣ, гдѣ они должны выступить передъ публикой сейчасъ же по пріѣздѣ, затѣмъ будутъ концертировать въ Бостонѣ, Чикаго и Санъ-Франциско.
Немного погодя, начали перекидываться взглядами насчетъ того, — настоящіе или поддѣльные бриліанты на пѣвицѣ.
Наконецъ, публика заинтересовалась и матеріальной стороной обѣда…
Слуги обносили кушанья, вилки работали, ножи постукивали о тарелки и въ воздухѣ стоялъ гулъ изъ смѣси разныхъ языковъ. Послѣ цѣлаго ряда блюдъ, дѣлавшихъ честь буфетчику, подали дессертъ. Подъ вліяніемъ хорошаго самочувствія начали знакомиться другъ съ другомъ и заговаривать съ сосѣдями.
Пароходъ подъѣзжалъ къ Кингстоуну, гдѣ онъ долженъ былъ захватить послѣднюю почту изъ Европы, и обѣдъ продолжался среди пріятнаго сознанія, что въѣзжали въ болѣе спокойный фарватеръ, — обстоятельство, развязавшее языки и сдѣлавшее обѣденный разговоръ болѣе оживленнымъ.
Какъ разъ въ тотъ моментъ, когда свистокъ далъ знать, что пароходъ подходитъ къ Кингстоуну, всѣ, какъ по уговору встали изъ-за стола и вышли на палубу, — сказать послѣднее прости Европѣ.
Паровикъ шипѣлъ, посылая сигналы тонувшему въ морѣ свѣта городу. Причалившій паровой баркасъ сдавалъ привезенную съ берега почту и по веревочной лѣстницѣ высаживалъ нѣсколькихъ пассажировъ.
Вдругъ вышла какая-то остановка. Одинъ изъ только что пріѣхавшихъ требовалъ свой багажъ. Должно быть, его позабыли на берегу…
Несчастный путешественникъ, въ длинномъ, наглухо застегнутомъ сюртукѣ и въ шляпѣ съ широкими полями, по всей вѣроятности, пасторъ, въ концѣ концовъ, поднялся на пароходъ безъ багажа, съ однимъ плэдомъ, перекинутымъ на рукѣ.
Сопровождаемый всеобщимъ сочувствіемъ, онъ спустился въ каюты второго класса.
Когда баркасъ сталъ отчаливать, какой-то молодой человѣкъ окрикнулъ его и быстро вскочилъ на бортъ. Ухватившись за одинъ изъ канатовъ, онъ подался впередъ верхней частью тѣла, мѣтко прицѣлился и кинулъ на палубу баркаса запоздавшее письмо.
— Моя первая корреспонденція съ этой линіи! — крикнулъ онъ со смѣхомъ дежурному офицеру.
Онъ остался въ такомъ положеніи еще нѣсколько секундъ, и имъ нельзя было не залюбоваться: необыкновенно красивая, стройная фигура въ мягкой курткѣ изящно выдѣлялась при освѣщеніи на фонѣ вечерняго неба.
Когда онъ легко, эластично спрыгнулъ съ борта на палубу, послышалось восклицаніе изумленія изъ устъ одной молоденькой особы, и въ то же время пожилые господинъ и дама, очевидно ея родители, поспѣшно направились къ нему.
— Инженеръ Боргъ… Господинъ Кетиль Боргъ… какими судьбами? И вы въ Америку? — посыпалось на ломаномъ норвежскомъ языкѣ.
Сіявшія лица свидѣтельствовали о крѣпкихъ узахъ, связывавшихъ молодыхъ людей, и, очевидно, имъ нужно было подольше побыть другъ съ другомъ, чтобы дать улечься радостному волненію.
Старый господинъ нетерпѣливымъ жестомъ приглашалъ ихъ слѣдовать за собой. Кетиль Боргъ предложилъ руку пожилой дамѣ и повелъ ее къ указанному мѣсту.
Молодая особа стремительно отдернула отца въ сторону и дала пройти имъ впередъ.
Она слегка прихрамывала.
— Ай да Кетилъ Боргъ! — пропустилъ сквозь зубы фотографъ Вигъ, когда они проходили мимо него. — Сумѣлъ уловить моментъ лучше любого фотографа. Ужь навѣрно эта чахлая дочка, которую они таскаютъ каждое лѣто изъ Америки въ Норвегію, — кубышка съ золотомъ.
Пароходъ продолжалъ свои путь.
Вотъ онъ снова въ открытомъ морѣ, по-прежнему разрѣзая легкую зыбь, встряхиваемый время отъ времени подъ страшнымъ давленіемъ машинъ.
Отъ Кингстоуна оставалась лишь узкая свѣтлая полоска на горизонтѣ.
Нѣкоторую сенсацію произвела новость, что на пароходѣ прибавилась еще одна знаменитость музыкальнаго міра — извѣстный скрипачъ Белье Хавсландъ.
Такъ и онъ тоже собирается дѣлать турнэ по Америкѣ! Извѣстно ли ему, что на пароходѣ находится его конкуррентъ?
Всѣ сгорали отъ любопытства посмотрѣть, какъ-то обѣ знаменитости сойдутся. А, должно быть, передернетъ Янко при этомъ непріятномъ извѣстіи…
На верхней палубѣ подали уже кофе и ликеры.
Залы и курилки были переполнены; закутанныя въ плэды фигуры отдыхали послѣ обѣда на стульяхъ или скамейкахъ, другіе прохаживались по палубѣ.
Нѣкоторые изъ мужчинъ разгуливали по верхней площадкѣ, дремля на ходу, или стояли молча, глядя на море.
Красивая, изящная фигура Кетиля Боргъ виднѣлась у кормы, около танцовальнаго зала, въ оживленной бесѣдѣ съ семьей американцевъ Рокландъ. Они вспоминали разныя подробности этого лѣта, въ которое познакомились съ инженеромъ въ горахъ Норвегіи…
Фотографъ Вигъ лежалъ на диванѣ въ курилкѣ второго класса съ трубкой въ зубахъ. Спать еще рано… Ночь покажется слишкомъ длинной…
Вдругъ его вниманіе было отвлечено. Это ужъ третій разъ сегодня какой-то долговязый коричневый дурень останавливается и уставляется на него…
Вигъ немного отвернулся и принялся попыхивать трубкой. смотря съ философскимъ видомъ въ потолокъ.
Когда онъ и Вангенстенъ бесѣдовали давеча, этотъ франтъ остановился такимъ же образомъ, выпуча глаза, и прислушивался къ ихъ разговору, послѣ чего опять неуклюже зашагалъ по палубѣ. Когда немного позже Вигъ просматривалъ фотографическіе снимки, бывшіе въ его ручномъ чемоданчикѣ, онъ снова долго стоялъ, не отрывая отъ него своего разсѣяннаго взгляда.
И вотъ онъ опять въ дверяхъ каюты, — повидимому слѣдитъ за кольцами дыма, которые пускалъ Вигъ.
Будь это прошлой зимой, Вигъ испугался бы, что это начало бѣлой горячки.
— Спокойной ночи! — отрѣзалъ вдругъ Вигъ по англійски, когда ему показалось, что незнакомецъ хочетъ уйти.
— Спокойной ночи… — послышался отвѣтъ на томъ же языкѣ. — Развѣ вы собираетесь спать? А я нѣтъ.
Онъ поклонился съ грустью въ лицѣ и ушелъ.
Фотографъ приподнялся и посмотрѣлъ ему вслѣдъ. Когда этотъ странный господинъ въ своемъ коричневомъ пальто тяжелой походкой поплелся къ лѣстницѣ, ведущей на верхнюю палубу, онъ напомнилъ ему собою потревоженнаго клопа…
Докторъ Ангелль и его жена быстрыми шагами поднялись на палубу, чѣмъ-то взволнованные.
— Дорогая Арна, — говорилъ онъ, — не будь пристрастна и слѣпа. Право было на сторонѣ чужого мальчика. Онъ положилъ свою игрушку въ уголъ дивана и это былъ его «Ванька-встанька», а Исакъ присвоилъ себѣ. Это Исакъ завелъ ссору
— Фу, какъ торжественно звучитъ это «право»… Обыкновенно собственныя дѣти всегда правы!
— Да… собственныя дѣти… гм!
— Мальчикъ вцѣпился въ волосы Исаку, такъ что тотъ громко расплакался; ему хотѣлось играть въ конюшню, быть лошадью, какъ онъ объяснилъ.
— Мнѣ показалось, что они дрались изъ-за того, кому быть бариномъ, кому — лошадью.
— Ну, такъ тебѣ слѣдуетъ взвѣшивать на вѣсахъ твоей справедливости двухъ лошадей!.. А я скажу тебѣ вотъ что: ты ни капельку не смыслишь въ дѣтяхъ.
Докторъ и его жена присѣли къ борту и устремили взоръ въ непроницаемый мракъ.
— Знаешь-ли, Арна, — продолжалъ онъ вслухъ свои мысли, — есть одно выраженіе: jacta est alea, иными словами — жребій брошенъ. Цезарь произнесъ эти слова, когда рѣшилъ перейти Рубиконъ и завоевать Римъ. И вотъ теперь, когда мы порвали со спокойнымъ, насиженнымъ гнѣздомъ, по крайней мѣрѣ, на нѣсколько лѣтъ, чтобы «добиться чего нибудь», можетъ быть, завоевать себѣ имя въ научномъ мірѣ,то… то, пожалуй, интересно взглянуть на ту часть свѣта, которую мы покидаемъ. Представимъ себѣ, что Кингстоунъ — вонъ тамъ, вдали — тотъ городъ, изъ котораго мы съ тобой выѣхали. Между ними и въ самомъ дѣлѣ мало разницы, кромѣ языка и т. п. А самая жизнь, вѣроятно, точь въ точь какъ та, среди которой я жилъ, когда бродилъ по улицамъ съ кучей чужихъ болѣзней и тайнъ на плечахъ и гдѣ я угадывалъ истину подъ покровомъ лжи…
Его тонъ перешелъ въ рѣзкій.
— О какъ много такой городъ вмѣщаетъ въ своихъ темныхъ складахъ такого, чего онъ не выставитъ за зеркальное стекло…
— А тебѣ хотѣлось бы, чтобы мы были прозрачными…
— Да, и чтобы можно было читать въ сердцахъ другъ друга, — добавилъ онъ глухо.
— Но, Іонъ, — перебила она шутливо, — тогда нельзя бы было играть ни въ прятки, ни въ фанты, и любовь лишилась бы своего ореола таинственности. Тогда на свѣтѣ не было бы никакихъ романовъ…
Докторъ быстро поднялся и почти оттолкнулъ ее отъ себя, точно она дотронулась до его скрытой раны.
— О нѣтъ, самыхъ сокровенныхъ вопросовъ никогда не выдать… — какъ бы вырвалось у него.
— А знаешь-ли, какое у меня странное впечатлѣніе отъ этого плаванія, — шепнула она нѣжно, — будто ты переносишь меня чрезъ Ніагару, особенно — когда закрою глаза.
Онъ приподнялъ ее и страстно прижалъ къ сердцу.
Волшебное электрическое освѣщеніе среди вечерняго сумрака, — когда изъ каждаго окошечка вырывались снопы лучей, — не разсыпало больше золотыхъ блестокъ по морской глади. Черная ночь спустилась на необъятное море и захватила корабль въ свои мощныя объятія…
Время отъ времени изъ-за облаковъ проглядывала звѣздочка и снова исчезала.
Судно подвигалось впередъ среди непроницаемаго мрака, при помощи двухъ винтовъ, съ фонарями на мачтахъ, удвоеннымъ карауломъ.
Тусклое освѣщеніе на палубѣ и въ корридорахъ, гдѣ въ одиночку прошмыгивали тѣни, накладывало на все отпечатокъ ночи, затишья.
За гладкими бѣлыми стѣнами зала находились каюты съ убавленнымъ свѣтомъ. Въ нихъ, за дверьми съ элегантными красивыми ручками, уже лежали въ постеляхъ и спали.
Ни звука, кромѣ шума воды кругомъ и шума отъ дыханія.
Изрѣдка раздастся окрикъ команды, еще болѣе подчеркивая тишину.
Наверху, въ полумракѣ, ходитъ взадъ и впередъ вахтенный; онъ смотритъ на падающую звѣздочку…
О чемъ онъ думаетъ, если онъ вообще думаетъ? Или что чувствуетъ?
Онъ напоминаетъ собою пчелу, которая ничего не знаетъ, кромѣ своего улья и своей работы.
И приходитъ-ли въ голову рулевому, хотя вскользь, хотя бы мимолетная мысль о томъ, что у него подъ ногами тысяча триста жизней спящихъ людей, которыхъ судно какъ бы убаюкиваетъ въ общей колыбели среди океана во мракѣ ночи!..
Онъ только странно, скептически ухмыляется. Онъ практикъ, и въ него засѣла увѣренность, что только то дѣло пойдетъ какъ слѣдуетъ, которое управляется привычкой; разсуждающіе рулевые — самые опасные.
Во всякомъ индивидуумѣ есть свой винтъ или паръ въ формѣ какой-нибудь страсти, желанія или иллюзіи и этимъ двигается міръ, этимъ растетъ муравейникъ…
Вахтенный потягивался и зѣвалъ надъ головою этихъ 1300, которые продержатъ его на ногахъ еще часа два, и силился зажечь спичку, чиркая по штанинѣ.
Судно то поднималось, то опускалось. Время отъ времени слышалось какое то пыхтѣніе: это дымъ, невидимый во мракѣ, густыми клубами вырывался изъ трубы и поднимался къ темному небу.
А внизу, въ царствѣ сна, сновидѣнія рисовали другой сводъ, подъ которымъ всѣ помыслы спящихъ въ болѣе или менѣе туманныхъ образахъ носились передъ ними. Связывались обрывки пережитыхъ комедій, трагедій и романовъ.
Каждый отдыхалъ во снѣ въ своей собственной кровати, внѣ времени и пространства. Сотни небесныхъ сводовъ за тѣсными предѣлами судна.
Эмигранты утомились за день. Агенты заставили ихъ сдѣлать длинный путь, прежде чѣмъ они попали на этотъ пароходъ, да и морской воздухъ оказалъ свое дѣйствіе, и они спали хорошимъ, крѣпкимъ сномъ.
Въ числѣ спящихъ было не мало робкихъ существъ, которыя отважились на это путешествіе, не будучи до сихъ поръ въ состояніи сообразить, какъ это случилось, и сновидѣнія уносили ихъ къ американскимъ агентамъ, подъ давленіемъ и краснорѣчіемъ которыхъ они рѣшились на этотъ шагъ.
Второй день.
правитьНаконецъ, и они вышли на палубу — сперва одинъ, потомъ другой. Учтиво раскланявшись другъ съ другомъ, они разошлись по разнымъ угламъ.
Забавно было смотрѣть, какъ знаменитости сидѣли и улыбались — одинъ за чашкой кофе, другой, повидимому, углубленный въ газету, оба дѣлая видъ, что не замѣчаютъ другъ друга.
Два Наполеона въ одномъ дѣлѣ.
Ихъ разглядывали точно двухъ крабовъ въ акваріумѣ.
На маленькой вселенной, окруженной водою, все вошло въ свою колею и не за долго до полудня начались приготовленія къ ѣдѣ.
Шарманщикъ, дерзнувшій подняться на «чистую половину», былъ безцеремонно выпровоженъ; бѣднягѣ слѣпому въ большихъ зеленыхъ очкахъ, со свидѣтельствомъ о бѣдности, показавшемуся было у входа на палубу въ сопровожденіи жены, велѣно было немедленно убраться и въ то же время на другомъ концѣ палубы быстро сплавили внизъ долговязаго субъекта, только что разглагольствовавшаго о чемъ-то съ большимъ достоинствомъ.
Вообще курьезовъ было не мало. За кофе много смѣялись и перешептывались, показывая другъ другу билетики, неизвѣстно кѣмъ всунутые въ салфеточки. Сверху билетиковъ, въ фантастическомъ пятиугольникѣ — было напечатано число 111, а подъ нимъ стояло: «Туснельда Сашіа, гадалка. Сеансы».
Одни равнодушно бросали листки, и тѣ носились по палубѣ, шелестя на вѣтру; другіе, заинтересовавшись таинственной надписью, тайкомъ опускали свой билетикъ въ карманъ; нѣкоторые же, болѣе открытые характеры, шутливо предлагали сейчасъ же отправиться внизъ и заглянуть въ каютѣ № 111 въ свою будущность.
Предложеніе было встрѣчено улыбками и покачиваніемъ головой — еще, молъ, одной глупостью больше на бѣломъ свѣтѣ, но въ душѣ многіе заинтересовались этой каютою.
Таинственная цифра и имя, — всѣмъ скоро стало извѣстно, что Туснельда Сашіа ясновидящая, — подзадоривали подвергнуться взгляду вѣщей…
Ясновидѣніе и даръ прорицанія сдѣлались предметомъ оживленнаго разговора, но особенно каюта № 111, гдѣ находилось таинственное существо, которое могло видѣть внѣ времени и пространства…
Одна сотня и 11… странное число… три единицы…
Шутили и говорили одно, а думали другое, смѣялись и высмѣивали такъ только, главнымъ образомъ для того, чтобы заглушить въ себѣ смутное искушеніе, работавшее въ тайникѣ души каждаго.
— О, я вѣрю въ судьбу! — воскликнула молоденькая миссъ Рокландъ. Они всей семьей и съ Кетилемъ Боргъ сидѣли у стола за кофе.
— Только ужъ не знаю, право, рѣшилась-ли бы я выслушать то, что сказала бы мнѣ эта женщина, — добавила она съ нервной дрожью.
Ее какъ бы обжегъ взглядъ инженера. Сдвинувъ на затылокъ, на густые бѣлокурые волосы свою плоскую дорожную шапку съ маленькимъ козырькомъ, Кетиль Боргъ принялся говорить о мистицизмѣ и о таинственномъ участіи судьбы въ ихъ встрѣчѣ на этомъ пароходѣ!..
А поодаль стоялъ Вангенстенъ, окруженный нѣсколькими пассажирами, и на изысканномъ англійскомъ языкѣ, все съ возраставшимъ краснорѣчіемъ распространялся о призракахъ и внушеніяхъ.
Тема сдѣлалась общей.
Онъ началъ сперва отдѣльной бесѣдой съ двумя пожилыми дамами; но, по мѣрѣ того, какъ къ нимъ подходилъ то тотъ, то другой, голосъ его крѣпъ, и бесѣда начинала болѣе и болѣе походить на лекцію.
Онъ пускался въ объясненія съ изумительной ясностью и большимъ знаніемъ предмета, повидимому не обращая вниманія на слушателей и выговаривая съ профессіональнымъ апломбомъ такія слова, какъ магія, черная и бѣлая, некромантія, гипнотизмъ, сомнамбулизмъ, чтеніе мыслей и т. д.
Увидѣвъ довольно большой кружокъ слушателей, онъ вывелъ на сцену то, что составляло «миссію его жизни» — могучую идею страхованія жизни всего человѣчества, — великое значеніе принципа взаимности: обезпеченіе человѣчества — это уничтоженіе бѣдности! Это созиданіе могучаго, мощнаго государства, которое пока еще въ области видѣній и мистицизма, но несомнѣнно — дѣло будущаго!
Болѣе подробное изложеніе предмета послѣдуетъ въ читальномъ залѣ, гдѣ также можно будетъ получить брошюры «Dundee Mutual Life-Insurence».
Закончивъ красивымъ жестомъ, онъ съ задумчивымъ видомъ отдѣлился отъ толпы и пошелъ вдоль палубы.
Мингеръ-ванъ-Титуфъ, прогуливавшійся по палубѣ, остановился передъ этимъ зрѣлищемъ вовремя.
Стоя въ толпѣ слушателей, въ свѣтлой шляпѣ съ большимъ козырькомъ, въ дорожномъ пальто и желтыхъ башмакахъ, онъ слѣдилъ за происходившимъ все съ возроставшимъ интересомъ и безсознательно, невольно копировалъ манеры и выраженіе лица оратора.
При торжественномъ заключеніи лекціи онъ неожиданно отвѣсилъ низкій поклонъ и послалъ воздушный поцѣлуй, разведя руками, какъ бы въ отвѣтъ на громкіе апплодисменты.
Двое изъ близь стоящихъ улыбнулись. Чопорный мингеръ, оказывается, комикъ!
Арна Ангелль и фрэкенъ Морландъ пытались устроить на палубѣ уголокъ, гдѣ оба мальчика могли бы спокойно играть подъ ихъ надзоромъ.
Докторъ прохаживался тутъ же, поглядывалъ на нихъ и приходилъ въ восторгъ отъ изобрѣтательности своей жены.
Но лишь только той удавалось наладить какую нибудь игру, фрэкенъ Морландъ, очарованная мальчиками, стремительно кидалась къ нимъ, брала Гуннара на руки и страстно прижимала его къ сердцу. Вполнѣ простительно, что мальчикъ не разъ нетерпѣливо вскрикивалъ, а Арна хмурилась и съ досадою отвертывалась въ сторону моря.
— Сразу видно, фрэкенъ, что вы не привыкли къ дѣтямъ, — вырвалось у доктора. — Никогда не слѣдуетъ мѣшать этому народу. Когда они бѣгаютъ и возятъ своихъ лошадокъ, имъ навѣрно кажется, что они исполняютъ отвѣтственную работу.
Доктору не слѣдовало бы дѣлать этого замѣчанія, такъ какъ оно, повидимому, глубоко задѣло фрэкенъ Морландъ. У нея на глазахъ показались слезы и затѣмъ градомъ покатились по щекамъ.
«Нервная, полуистеричная особа; съ ней надо быть осторожнѣе», — подумалъ докторъ.
— Что у меня нѣтъ ни умѣнья, ни навыка, чтобы занять мѣсто матери около ребенка — это совсѣмъ, совсѣмъ правда, докторъ Ангелль. Глаза малютки постоянно говорятъ мнѣ объ этомъ.
Глаза ея точно горѣли и около рта появилось выраженіе горечи.
— Такія покинутыя дѣти протягиваютъ свои крохотныя ручки къ небу и просятъ о матери!
— Ну, ну, въ данномъ случаѣ дѣло не такъ ужъ плохо, — успокоительно улыбнулся докторъ. — Господинъ Гуннаръ вѣдь нашелъ себѣ въ высшей степени добросовѣстную пріемную маменьку; немного меньше или немного больше навыка у нея — это не столь важно.
— А мать, — и фрэкенъ Морландъ въ сильномъ волненіи обратилась къ Арнѣ, — развѣ она можетъ разлучиться со своимъ ребенкомъ, не лишаясь большей части своего «я»? Она будетъ или въ постоянной тоскѣ, или все ея существо обратится въ одну пустыню; она станетъ калѣкой: сердце вырѣзано, а жизнь все еще теплится!
— Всѣ эти вещи надо пережить самому, и вы не можете быть здѣсь судьею, фрэкенъ Морландъ. Въ теоріи подобныя ощущенія легко преувеличить, — прибавилъ докторъ, пытаясь нѣсколько успокоить ея волненіе.
Фрэкенъ Морландъ посмотрѣла на него необыкновенно грустнымъ взглядомъ и тихо выпустила изъ объятій мальчика.
— Ахъ Іонъ, — вмѣшалась Арна, — если мы примемся думать сперва о всѣхъ покинутыхъ дѣтяхъ, а потомъ о всѣхъ несчастныхъ матеряхъ на свѣтѣ, то изъ нашей игры ничего не выйдетъ. Теперь у насъ желѣзная дорога. Поѣздъ будетъ останавливаться у каждой станціи. У насъ будетъ четыре станціи. Одна около васъ, фрэкенъ Морландъ, одна тамъ, гдѣ я, и около Гуннара и Исака по одной. Но только ужъ вы не трогайте Гуннара, а то вы поднимете вмѣстѣ съ нимъ всю станцію и поѣзду придется остановиться въ пустынномъ мѣстѣ. Нашъ Исакъ свиститъ каждый разъ при отходѣ и приходѣ поѣзда, и ты, Гуннаръ, дѣлай такъ же.
— Билеты, билеты! Кому нужны билеты? — раздалось затѣмъ.
То тотъ, то другой изъ пассажировъ, гуляя, при поворотѣ заглядывали за каюту, чтобы посмотрѣть, что дѣлалось въ этомъ семейномъ уголкѣ.
Коричневое пальто остановилось невдалекѣ, у борта, молча слѣдя за игрой.
Вдругъ, неожиданно для всѣхъ, онъ направился къ Исаку и спросилъ у него, нельзя ли получить билетъ въ Калькутту. Узнавъ, что такихъ не имѣется, онъ отошелъ и съ прежнимъ серьезнымъ видомъ зашагалъ по палубѣ.
— Фу, какъ онъ напугалъ меня, Іонъ! Знаешь ли, у этого человѣка есть что то глубоко несчастное во взглядѣ или какъ будто бы онъ не въ полномъ разумѣ…
Тутъ подошелъ Вангенстенъ, на щекахъ котораго пылалъ румянецъ побѣды.
— Такъ, такъ! Очень благоразумно направлять фантазію и умъ ребенка на современность…
Докторъ поторопился задержать тростью поѣздъ, который намѣревался выкатиться на палубу.
— Передо мною точно школа будущаго, — продолжалъ Вангенстенъ, бывшій въ ударѣ, — воздѣйствіе на умъ ребенка путемъ наглядности. Ознакомленіе со всей современностью — телеграфомъ, телефономъ, желѣзными дорогами и т. д. одновременно съ обученіемъ грамотѣ… Слѣдуетъ только внушить дѣтямъ, что это весьма полезно для всей ихъ послѣдующей жизни.
— Ну, ужъ его мы ни за что не примемъ къ себѣ въ игру, — шепнула Арна Исаку и Гуннару, не поднимая глазъ.
— Самопроизвольный дѣтскій трудъ въ игрѣ — въ общемъ громадная сила, которую слѣдовало бы примѣнить къ дѣлу… — раздавалось сверху.
— Нечего сказать, удивительно весело бы тогда играть! — замѣтила какъ бы про себя Арна, налаживая къ отходу поѣздъ.
Вангенстенъ постоялъ еще нѣкоторое время въ ожиданіи отвѣта.
— Вонъ къ вамъ жалуетъ скучнѣйшій скрипачъ, — сказалъ онъ, откланиваясь, и отошелъ.
— Скажите, пожалуйста, Белье Хавсландъ, какую пользу приносите вы вашей скрипкой, — спросила Арна шутливо-задорнымъ тономъ, здороваясь со скрипачемъ.
— Не знаю, г-жа Ангелль, право, не знаю; развѣ только то, что она, какъ всякая музыка, удлиняетъ уши людей и дѣлаетъ ихъ болѣе воспріимчивыми ко всему, что относится къ области небесъ.
— А вы съ послѣдней нашей съ вами встрѣчи успѣли стать знаменитостью, — сказала Арна.
— Дда! И все же я съ особенной отрадой вспоминаю тѣ дни, когда надѣялся лишь на самого себя, да на Господа Бога. Теперь прибѣгаютъ къ помощи рекламъ вмѣсто небесъ. Много, много грязи налипаетъ на старую скрипку. Слава чего нибудь да стоитъ. И васъ, г-жа Ангелль, я никогда не забуду: вы такъ много помогли мнѣ во время моего пребыванія въ вашемъ городѣ. Тамъ былъ мой первый настоящій успѣхъ. Славный городокъ! А сколько въ немъ дилеттантовъ по всѣмъ областямъ искусства! И веселятся у васъ отъ всей души. Что тамъ и теперь такъ же весело — балы, концерты, спектакли?..
— О, конечно! — отвѣтила Арна съ жаромъ. — Я чуть было не сказала — пріѣзжайте къ намъ, — все забываю, что мы съ Іономъ ужъ не тамъ.
— Гм… покорно благодарю! Что мнѣ дѣлать тамъ безъ вашего дома? Я не могу отдѣлаться отъ впечатлѣнія, будто передо мной вырванное съ корнемъ вишневое дерево! Ваша семья всегда представлялась мнѣ одною изъ самыхъ осѣдлыхъ, сотнями узъ связанной съ уютнымъ городкомъ.
— Потолокъ оказался слишкомъ низкимъ для Іона и его работы. Ему захотѣлось на просторъ, а мы съ Исакомъ, конечно, потянулись за нимъ.
Скрипачъ призадумался.
— Перелетныя птицы, какъ я, которыя сегодня въ Миланѣ, завтра въ Петербургѣ, а послѣ завтра, можетъ быть, направятъ свой путь въ Америку — сильно стремятся къ семейному очагу. И подумать, что докторскаго дома нѣтъ больше!.. Вы какъ сейчасъ передо мною! На моемъ концертѣ у васъ былъ большой желтый кризантемъ въ волосахъ, который… который… — этотъ… ну, какъ звали этого изумительно музыкальнаго малаго — друга вашего дома? Онъ явился съ цѣлой корзиной цвѣтовъ какъ разъ въ то время, когда мы съ вами репетировали номеръ, въ которомъ вы должны были акомпанировать мнѣ… Ну, да, вотъ тотъ, что еще помогалъ вамъ ставить вверхъ дномъ весь городъ!.. Фольтмаръ, директоръ Фольтмаръ, вотъ кто! Изящный господинъ съ видомъ самоотверженности во всемъ существѣ, очень интересовавшійся искусствомъ. Да, да, именно онъ. И такъ, вы уѣхали отъ всей этой идилліи… и отъ популярности! И сидите здѣсь, рядомъ съ мятежными душами, среди необъятнаго океана!
— Какъ это вышло, что я оставилъ свое поприще и ударился въ науку? — сказалъ съ запальчивостью докторъ, при чемъ взглядъ его насмѣшливо скользнулъ по женѣ. — А вотъ какъ, г-нъ Хавсландъ. Я сталъ ломать голову надъ одной вещью, которой не могъ уяснить себѣ; это мучило меня днемъ и ночью — тревога изслѣдователя, видите ли, — и вотъ я порвалъ со всѣмъ, въ надеждѣ добиться разгадки по ту сторону земного шара.
Г-жа Ангелль взглянула на мужа съ безпокойствомъ, точно стараясь проникнуть, какъ далеко зашло его странное настроеніе, и изъ ея груди вырвался тяжелый, долго сдерживаемый вздохъ.
Но она сдѣлала усиліе надъ собой и сказала весело:
— Іонъ, смотри хорошенько, не то локомотивъ убѣжитъ. При исполненіи служебныхъ обязанностей надо науку въ сторону… Видишь — и фрэкенъ Морландъ опять воспользовалась случаемъ: беретъ Гуннара на руки.
Скрипачъ сталъ внимательнѣе: за веселымъ тономъ г-жи Ангелль онъ почуялъ скрытое недовольство. Посмотрѣвъ сперва на одного изъ нихъ, потомъ на другого, онъ обратился къ фрэкенъ Морландъ.
— А вы рѣшили построить свою будущность на урокахъ музыки въ Америкѣ? Достаточно ли вы подготовлены къ трудному началу?..
Фрэкенъ Морландъ нервно прижала къ себѣ Гуннара, какъ бы показывая, что силъ у нея хватитъ.
Г-жа Ангелль нашла, что пароходъ слишкомъ раскачиваетъ, и принялась подбирать валявшіяся игрушки…
А затѣмъ она нашла нужнымъ повести дѣтей внизъ и дать имъ чего нибудь поѣсть.
Скрипачъ въ раздумьѣ, склонивъ голову, пошелъ по палубѣ. Но онъ вскорѣ выпрямился, энергично тряхнувъ львиной гривой, и врѣзался въ толпу, которая была такъ многочисленна въ этотъ часъ, что палуба походила на многолюдную улицу.
Тутъ былъ его соперникъ Янко, окруженный фешенебельными дамами. Неподалеку какой-то господинъ въ изящномъ пальто въ накидку гонялъ палубнаго слугу то за тѣмъ, то за другимъ, закуривалъ сигары то въ серебряной, то въ золотой обложкѣ и отбрасывалъ ихъ, презрительно подергивая носомъ. Одинъ изъ пассажировъ ронялъ на ходу замѣчанія относительно стоимости своей каюты. Это, конечно, одна изъ самыхъ дорогихъ, но они съ женой привыкли ѣздить со всѣми удобствами…
Въ этомъ маленькомъ пловучемъ государствѣ съ разнообразными индивидуумами и классами, люди такъ же, какъ и на сушѣ, гонялись за пустяками и иллюзіями, такъ же прельщались, видѣли все въ преувеличенномъ, преуменьшенномъ или превратномъ видѣ, Позировали и разыгрывали роль другъ предъ другомъ, совершенно переставая быть самими собой.
Самымъ тщательнымъ образомъ рядились въ платья, манеры и слова для тѣхъ людей, съ которыми едва ли намѣревались сойтись ближе, которые нисколько не интересовались ими и къ которымъ они сами не питали ни малѣйшаго интереса.
Зоологи на основаніи сходства позвоночника, по строенію ноги или по формѣ черепа, путемъ анатоміи приходятъ къ выводу о происхожденіи человѣка отъ обезьяны. Неправильнѣе ли было бы рѣшать этотъ вопросъ съ духовной стороны, остановившись на чисто обезьяньихъ свойствахъ человѣка — его страсти къ подражанію, рабствѣ передъ модой, пустотѣ и пристрастіи ко всякимъ побрякушкамъ, къ зеркалу, позированію и поклоненію…
— Какъ, у такой-то особы перчатки на семь пуговицъ!.. А у меня только на пять…
— Эта особа, должно быть, француженка-экономка, нанявшаяся въ Америку…
— Перчатки совсѣмъ не по ней…
— Она только теперь, въ пути, превратилась изъ куколки въ бабочку…
На дальнемъ концѣ палубы ходилъ взадъ и впередъ Кетиль Боргъ, погруженный въ мечты о грандіозномъ предпріятіи: водопадъ превращенъ въ рабочую силу… цѣлый рядъ фабрикъ… желѣзная дорога для подвоза матерьяловъ… и много чего еще… только бы капиталъ… Время отъ времени ему приходилось проходить мимо Вангенстена. Онъ каждый разъ смотрѣлъ на того въ упоръ, ничего не выражающимъ взглядомъ, на что Вангенстенъ отвѣчалъ надменной миной. Они оба были хорошо освѣдомлены другъ о другѣ, но у нихъ не было предлога сойтись поближе.
Вангенстенъ увидѣлъ Матіаса Вигъ и направился къ нему. Фотографъ медленно прохаживался взадъ и впередъ по площадкѣ между паровой трубой и заломъ, останавливаясь иногда, чтобы заглянуть въ длинный корридоръ, куда выходили двери каютъ.
— Не глупый малый этотъ Вигъ, — пробормоталъ Вангенстенъ, — только смотритъ на все съ изнанки.
— Чортъ возьми, Матіасъ! — воскликнулъ онъ, дойдя до него, — ужъ не намѣреваешься ли ты расположиться здѣсь на ночлегъ или открыть свою лавочку — съ вѣтромъ, съ одной стороны, и раскаленной печью, съ другой? Ты и утромъ былъ здѣсь.
— Ну такъ чтожъ? — Въ тонѣ фотографа слышалось раздраженіе. — На вкусъ и цвѣтъ…
— Ого! — произнесъ только Вангенстенъ и поторопился уйти.
Фотографъ показался ему не совсѣмъ въ своемъ видѣ.
Матіасъ Вигъ возобновилъ свою нервную, лихорадочную ходьбу, прерывая ее по временамъ быстрымъ, осторожнымъ взглядомъ въ проходъ между каютами.
Тамъ, у лѣсенки, ведущей въ роскошныя каюты перваго класса, онъ увидѣлъ свою бывшую невѣсту Элленъ…
Она указала горничной, у которой на рукахъ была цѣлая кипа бѣлья, куда отнести его, а затѣмъ и сама исчезла въ одной изъ ближайшихъ каютъ.
Она должна скоро показаться.
Его билъ ознобъ и холодный потъ каплями выступалъ на лбу… Онъ почти терялъ сознаніе.
Какъ ни быстро промелькнула Элленъ, онъ все же успѣлъ замѣтить, съ какимъ тактомъ и какъ практично она сумѣла одѣться для своей роли старшей надзирательницы за каютами перваго класса. Во всей ея фигурѣ чувствовалась возмужалость, приказанія она отдавала ясно, опредѣленно.
Ея лицо представлялось ему какъ въ туманѣ, но глаза вырисовывались все яснѣе и яснѣе, устремляя на него взоръ, полный безысходной тоски…
Онъ зналъ, что сцена признанія неизбѣжна, — не сегодня, такъ завтра!
Сердце сжалось у него такъ тоскливо, что онъ долженъ былъ остановиться…
Отъ сильнаго нервнаго напряженія ему казалось, что всѣ двери въ длинномъ проходѣ пріотворяются и всѣ номера сползаются въ одну кучку…
Навѣрно есть еще выходъ съ другой стороны!
Ему сдѣлалось легче отъ этой мысли и, повинуясь какой-то непреодолимой силѣ, подобно тому, какъ моль притягивается свѣтомъ, онъ сталъ пробираться впередъ по корридору, вдоль стѣны.
Вдругъ одна изъ каютныхъ дверей отворилась.
— Элленъ! — вырвалось у него.
Она замерла, словно пораженная молніей, но потомъ кинулась бѣжать и остановилась лишь на площадкѣ лѣсенки.
— Матіасъ… ты… здѣсь! — воскликнула она, вся вспыхнувъ, и провѳла рукой по глазамъ, какъ бы приходя въ себя.
Когда она, вслѣдъ затѣмъ, блѣдная и неподвижная, взглянула на него, въ ея взглядѣ было что-то напоминавшее смертельно раненое животное.
— Нѣтъ, — заговорилъ онъ съ жаромъ, — я давно уже не дотрогивался до ргюмки. А зачѣмъ я здѣсь? Не затѣмъ, чтобы уговаривать тебя или мучить! Я зналъ, что это покажется тебѣ преслѣдованіемъ. Я, дѣйствительно, преслѣдовалъ тебя съ давнихъ поръ, преслѣдовалъ въ своей душѣ, какъ идеалъ среди цѣлой трясины лжи и самоуниженія, съ тѣхъ поръ, какъ студентомъ ставилъ на окно свѣчку, чтобы ты думала, что я сижу за книгами, до того дня, пока не разошлась наша вторичная помолвка.. изъ-за того же… изъ-за дьявола въ моей крови! И я продолжаю преслѣдовать тебя..
— Умоляю тебя, — воскликнула она, — оставь, оставь меня!.. Наши съ тобой счеты на этомъ свѣтѣ кончены… должны быть кончены!.. Мнѣ захотѣлось, наконецъ, вздохнуть, какъ другіе люди, избавиться отъ душевныхъ мукъ, тоски и безсонныхъ ночей… избавиться отъ тебя!.. Я порвала со всѣмъ, со всѣми своими родными, взяла здѣсь мѣсто прислуги, чтобы только перебраться въ Америку, гдѣ нѣтъ тебя! Гдѣ никто не знаетъ о тебѣ и никто не будетъ разсказывать мнѣ про тебя мучительныя вещи…
— Ахъ нѣтъ, нѣтъ, Элленъ! Я не хочу зла той, кого люблю больше всего на свѣтѣ, я самъ не допущу ее связать свою судьбу съ такимъ человѣкомъ, какъ я… ни за что… хотя я надѣюсь для себя на лучшіе дни!
Она ломала руки, какъ бы говоря, что уже не въ первый разъ слышитъ это.
— Нѣтъ, мнѣ не нужно отъ тебя ничего, какъ только жить въ одной части свѣта съ тобою! Я буду держаться вдали, совсѣмъ вдали! Только бы сознавать, что мы ходимъ по одной и той же землѣ и что солнце восходитъ и заходитъ для насъ обоихъ въ одно время… Ты знаешь, что ты для меня все.
— Все?! — отвѣтила она съ горечью, кинувъ на него взглядъ, полный отчаянія.
— Ты думаешь, что существуетъ что либо, что влечетъ меня къ себѣ больше, чѣмъ ты! Ахъ Элленъ, Элленъ, если бы ты знала, какой ужасъ охватывалъ меня каждый разъ, когда я чувствовалъ приближеніе хищника-коршуна, который пожиралъ то немногое изъ человѣческаго достоинства, что мнѣ удавалось скопить въ себѣ, когда онъ неумолимо врывался въ зданіе счастья, которое я строилъ, и снова сбрасывалъ меня въ помойную яму, заставляя быть зрителемъ собственнаго паденія.
— Уйди, уйди! — крикнула она, закрывая глаза рукою.
— Я думалъ, тебѣ интересно будетъ узнать, что я не пилъ ничего съ ранней весны… — сказалъ онъ тихо.
Во всей его фигурѣ было что-то невыразимо смиренное, жалкое, растерянное.
— Два мѣсяца со дня нашего послѣдняго разрыва… Пройдутъ семь мѣсяцевъ, можетъ быть, девять, — и ты снова не выдержишь… Умоляю тебя, — вырвалось у нея со страстностью, — пощади бѣдную подстрѣленную птицу, которая пытается спастись взмахами уцѣлѣвшаго крыла.
— Мнѣ щадить тебя! — прошепталъ онъ, совсѣмъ уничтоженный, — мнѣ, который счастливъ уже тѣмъ, что можетъ стоять вотъ тутъ, видѣть, какъ ты ломаешь надо мною руки, слышать твои презрительныя замѣчанія, упиваться звуками твоего голоса… мнѣ, который будетъ вспоминать о встрѣчѣ съ тобой у этой лѣстницы, какъ о прекрасномъ сновидѣніи…
— Все кончено, все, все, Матіасъ, — проговорила она глухо, хватаясь за перила, чтобы не упасть, и затѣмъ скрылась черезъ дверь, ведущую изъ корридора въ залъ.
Матіасъ остался на мѣстѣ, ошеломленный, съ каплями холоднаго пота на лбу.
Напряженіе нервовъ было черезчуръ сильно. Сознаніе почти оставило его. Не отдавая себѣ отчета, онъ вышелъ на палубу и добравшись кое-какъ до курилки, бросился тамъ на диванъ.
Пассажиры приходили, уходили или только заглядывали туда.
Передъ Матіасомъ, точно во снѣ, проносились обрывки его жизни… Свѣтъ и тѣни… Онъ и Элленъ…
Онъ видѣлъ ее передъ собой шестнадцатилѣтней дѣвочкой въ свѣтломъ легкомъ платьѣ, свѣжую, какъ роза, въ кругу подругъ въ саду. Было воскресенье. Она пришла въ гости въ пасторатъ, куда онъ, вновь испеченный студентъ, поступилъ учителемъ.
Играли въ коршуны и горѣлки.
Въ то время какъ они, прячась отъ другихъ, стояли за стогомъ сѣна, при заревѣ солнечнаго заката, онъ развивалъ предъ нею свое міровоззрѣніе.
Она слушала глядя на него своими блестящими чудными синими глазами и время отъ времени отвертываясь золотистой головкой отъ яркихъ лучей солнца.
Вышла цѣлая вдохновенная лекція. Распространяясь на тему о равнодушіи законовъ вселенной къ судьбѣ человѣка, онъ сказалъ, что нѣтъ ничего невозможнаго въ томъ, что въ силу какой-нибудь случайности, земной шаръ лопнетъ и распадется на милліоны кусковъ, подобно астероидамъ.
Горько и досадно было ему, когда она неожиданно сорвалась съ мѣста, чтобы раньше его добѣжать до цѣли, и затѣмъ, подтрунивая, крикнула:
— Вотъ теперь вы сидите на одномъ кускѣ, а я на другомъ; не забудьте раскланяться, когда мы пронесемся одинъ мимо другого!..
Въ его ушахъ раздавался мелодичный голосъ дѣвушки, передъ глазами проносилось полудѣтское, оживленное личико и вся фигурка, дышавшая простотой и прямодушіемъ.
Черезъ годъ Элленъ сдѣлалась его невѣстой, не взирая на теорію случайностей и астероидовъ. Она вѣрила въ его будущность и рисовала ее въ самыхъ радужныхъ краскахъ.
Вскорѣ послѣ этого онъ блестяще защитилъ диссертацію и но лучилъ за нее медаль. Его имя прогремѣло среди студентовъ.
А затѣмъ имъ овладѣлъ злой духъ и водворилъ его въ кабакѣ, гдѣ его остроты и игра словъ оцѣнивались по достоинству и разносились по городу.
Кофейни, рестораны и кабаки манили и затягивали его все больше и больше, день за днемъ, и весь годъ пошелъ для него прахомъ!
И снова то же и то же…
Сколько лжи и низкаго притворства пускалось въ ходъ, какіе дутые надежды и планы рисовалъ онъ ей — глазъ на глазъ… съ отчаяньемъ въ сердцѣ… такъ какъ правда неминуемо должна была разлучить ихъ.
И затѣмъ — день, когда истина во всей полнотѣ обнаружилась…
Но она долго еще продолжала вѣрить и надѣяться и цѣлые вечера проводила на улицѣ, наблюдая за его окномъ.
Бѣдное сердечко радостно билось, видя тамъ огонекъ, а онъ въ это время сидѣлъ въ кабакѣ и острилъ на счетъ пѣтуха на заднемъ дворѣ, увѣряя, что у того delerium tremens и оттого онъ горланитъ среди ночи.
Дѣйствительно, когда онъ возвращался домой, пѣтухъ кричалъ, разбуженный свѣтомъ его лампы, падавшимъ на куръ черезъ полуоткрытую дверь.
Но на самомъ дѣлѣ ему было уже не до остротъ: въ приливѣ отчаянія ему казалось, что пѣтухъ кричитъ объ его измѣнѣ Элленъ. Это чуть не доводило его до безумія.
Мрачные годы вереницей проносились передъ Матіасомъ, и онъ боялся остановиться на ихъ подробностяхъ. При встрѣчахъ съ Элленъ онъ подмѣчалъ въ выраженіи ея лица все большую и большую грусть, суровость и холодность, пока у нея не сорвалось рѣшающее слово, что ихъ свадьбѣ не бывать.
Онъ зналъ, что должно было происходить въ ея душѣ, когда она стояла передъ нимъ безмолвная, холодная, серьезная.
И вѣра, и радость, и юность — все отнято!
Потомъ наступило сравнительно счастливое время, — въ одиночествѣ на лонѣ природы, когда онъ снова принялся за книги и зарабатывалъ себѣ пропитаніе литературой; спѣшная работа спасала его.
Они встрѣтились снова на городскомъ базарѣ. Онъ уловилъ на себѣ ея пристальный, испытующій взглядъ… хотѣлъ заговорить съ нею, но она, видимо, избѣгала его.
Онъ снова уѣхалъ въ деревню, но уже не въ силахъ былъ работать, какъ прежде. Тоска по ней обратилась въ пожирающій огонь.
Вигъ писалъ ей длинныя письма о томъ, что онъ на пути къ исправленію и что необходима ея спасительная рука, чтобы окончательно вернуть его къ жизни. Безъ нея жизнь — сплошной мракъ. Отъ ея любви зависѣло теперь все для него, — человѣка одареннаго и такого несчастнаго…
О эти письма! душу раздирающій, отчаянный вопль о помощи… Злой духъ диктовалъ ихъ, примѣняясь къ ея сердцу и ея слабостямъ.
У него въ деревнѣ точно горѣла земля подъ ногами. Его тянуло въ городъ, гдѣ можно было бродить вблизи ея дома…
И вотъ, разъ вечеромъ онъ снова очутился у ея ногъ… выпрашивая и вымаливая ея любовь…
Въ концѣ концовъ, онъ прибѣгнулъ къ ея состраданію, угрожая въ противномъ случаѣ самоубійствомъ.
И она во второй разъ дала ему свое согласіе!
Ему припомнилось ея странное, смертельно блѣдное лицо — съ тѣнью счастья, лицо, съ котораго исчезъ всякій слѣдъ румянца.
А потомъ… потомъ… Новая ложь, новыя нарушенныя обѣщанія, новыя мольбы…
Передъ Матіасомъ, уже въ полудремотѣ, рисовалась картина, какъ онъ, пьяный и уже плѣшивый, стоитъ подъ водосточной трубой и вода заливается ему за воротникъ.
Гм… О многомъ можно перефилософствовать, стоя такъ подъ трубой. Многое уясняешь себѣ…
Вдругъ Матіасъ Вигъ началъ втягивать въ себя носомъ воздухъ…
— Нѣтъ, это не ромъ и не виски… — пробормоталъ онъ.
Его вниманіе привлекъ принесенный служителемъ и поставленный передъ однимъ изъ пассажировъ подносъ со стаканомъ горячей воды, отъ которой поднимался паръ.
«Чортъ возьми! Какое тебѣ до него дѣло»! — вскипятился онъ на самого себя.
— А впрочемъ, отчего жъ и не понюхать… Собственно говоря, вѣдь у меня теперь руки развязаны и никакихъ преградъ больше нѣтъ… О-о, опять ты, сатана… Ну да, да — это коньякъ… — онъ снова потянулъ воздухъ. — А хотя бы и коньякъ, какое дѣло до этого тебѣ и новому человѣку въ тебѣ, Матіасъ Вигъ?..
Въ дверяхъ показался Вангенстенъ и сталъ высматривать кого-то въ полутемнотѣ, по всей вѣроятности, Вига. Матіасъ притворился спящимъ, пока пріятель не исчезъ.
— Гм… Увлечься чѣмъ-нибудь… Бросить якорь въ странѣ идей… Такъ, кажется, онъ болталъ? Пьютъ потому, что хочется пить, а не въ силу какихъ бы то ни было аргументовъ. Вотъ ему слова помогаютъ… Залпъ блестящихъ словъ опьяняетъ его и уноситъ отъ всѣхъ трудностей жизни… дѣйствуетъ на него какъ веселящій газъ… Нѣкоторыя натуры излѣчиваются словами!
Пассажиръ выпилъ стаканъ и ушелъ.
— А почему бы по силѣ возможности и не освѣтить, не иллюминовать это безпросвѣтное, мрачное существованіе, почему бы не доставить себѣ небеснаго блаженства хотя бы на мгновеніе? Должно быть погода очень сырая; ишь, сколько подносовъ разомъ принесли…
Такъ и звенятъ стаканами… Теплые алкогольные пары такъ и носятся… Вотъ несутъ еще… еще… Ишь, какъ обоняніе-то обостряется отъ продолжительной трезвости: издали можно различить, что такое. Послѣднее — была виски.
Онъ взялъ папиросу, сдѣлалъ нѣсколько затяжекъ и отшвырнулъ ее; взялъ новую, раскурилъ и бросилъ. Закурилъ еще одну — и снова бросилъ…
Табачный дымъ сѣроватыми тѣнями выдѣлялся на фонѣ электрическаго освѣщенія и тянулся къ полуоткрытой двери.
Шелъ говоръ, слышались жалобы на качку, опоражнивали стаканъ за стаканомъ и уходили. Повсюду бутылки…
Матіасъ подошелъ къ нимъ и принялся съ лихорадочной поспѣшностью читать надписи. Онъ весь дрожалъ.
— Вѣдь если бы я заболѣлъ морской болѣзнью, то… — пробормоталъ онъ и отшатнулся.
— Вѣдь только одинъ стаканъ отдѣляетъ лучезарное небо отъ самой черной меланхоліи!.. Да и, собственно говоря, вѣдь ты, любезный, уже наполовину пьянъ, такъ какъ лежа, упивался винными парами… Будто не зналъ этого, старый лицемѣръ…
Шабашъ!
Онъ кликнулъ служителя.
По крайней мѣрѣ, будутъ убиты двѣ мухи за разъ — однимъ ударомъ двѣ иллюзіи!
Служитель явился на зовъ.
— Стаканъ… стаканъ…
И онъ замолчалъ. Въ немъ происходила страшная борьба.
— Стаканъ… холодной воды! Какъ можно больше!
Онъ выхватилъ стаканъ изъ рукъ служителя и, стоя въ дверяхъ, подъ струей холоднаго воздуха, залпомъ опорожнилъ его.
Третій день.
правитьБыло раннее утро.
Палубы чистили, скоблили и поливали. Нѣсколько мужчинъ въ пальто въ накидку прохаживались, покуривали сигары и пили съ прохладкой свой утренній кофе. Каждый разъ какъ кто-нибудь изъ нихъ подходилъ слишкомъ близко къ той части палубы, гдѣ шла суетня, его встрѣчали почтительнымъ «извините, пожалуйста», а швабры и тяжелыя чистильныя приспособленія довольно краснорѣчиво добавляли: «прочь съ дороги!»
Здѣсь и тамъ стояли небольшими группами тепло одѣтые мужчины и дамы, желавшіе посмотрѣть восходъ солнца на морѣ.
Большинство же предпочитало остаться подольше въ постеляхъ; нѣкоторымъ было ни до неба, ни до моря: они лежали, чувствуя приступы морской болѣзни, а нѣкоторые, вполнѣ равнодушные къ красотамъ природы, съ заспаннымъ видомъ выглядывали изъ каютъ и справлялись о погодѣ.
Матіасъ Вигъ прогуливался по палубѣ сверхъ всякаго чаянія въ прекраснѣйшемъ настроеніи.
Съ вечера онъ заснулъ въ самомъ удрученномъ состояніи духа, какъ человѣкъ, всѣ надежды котораго разбились.
Послѣ встрѣчи съ Элленъ все обратилось для него въ сплошную пустыню.
А сегодня! Онъ выглядѣлъ такъ, какъ будто случилось что-нибудь радостное.
Оно такъ и было: Матіасъ Вигъ устоялъ! Онъ выдержалъ борьбу… испытаніе… вышелъ невредимымъ изъ адской печи — винной атмосферы, среди которой лежалъ вчера въ курилкѣ. Ему дышалось удивительно легко… Онъ чувствовалъ себя подобно страусу, которому хочется не то бѣжать, не то летать…
Къ тому же сознаніе, что Элленъ вблизи его!
Стоитъ только войти во вкусъ одерживать побѣды надъ самимъ собою, но вначалѣ это довольно трудно.
Эге, да и Кетиль Боргъ вздумалъ подняться такъ рано, пользуясь солнечнымъ восходомъ для rendes-vouz съ миссъ Рокландъ!
Ея блѣдное личико получило удивительно теплую окраску отъ первыхъ лучей разсвѣта… почти ослѣпительно счастливое выраженіе.
Онъ казался ей богомъ свѣта, когда стоялъ около нея въ ореолѣ горѣвшихъ на солнцѣ золотистыхъ кудрей, съ протянутой къ морю рукой.
Онъ предложилъ ей руку, и ея маленькая фигурка почти противъ воли должна была держаться прямо.
Они то шли, то останавливались, когда свѣтъ слишкомъ рѣзалъ глаза, и выбирали мѣсто, гдѣ вѣтеръ дулъ не такъ сильно, при этомъ онъ нѣсколько разъ укутывалъ ее въ плащъ.
— Бѣдная дѣвочка… — подумалъ Матіасъ Вигъ, — кусокъ золота, который онъ хочетъ припрятать въ карманъ.
Волны вздымались огромными валами, искрясь, какъ будто огромное, скрытое подъ ними горнило отбрасывало на нихъ свой свѣтъ. Пароходныя трубы казались совершенно красными, залитыя лучами солнца, наполовину выглянувшагося изъ-за горизонта.
И вотъ оно выплыло все!
Послѣ того, какъ богъ солнца взялъ ванну, наступилъ день, свѣжій и свѣтлый, съ движущимися золотистыми горами.
Матіасъ Вигъ чувствовалъ себя такъ, какъ будто и съ нимъ произошло нѣчто подобное — будто его душа выкупалась.
— Да, въ этотъ моментъ міръ чистъ! Имъ не успѣлъ еще овладѣть грѣхъ и все, что омрачаетъ, грязнитъ и дѣлаетъ лучи тусклыми. Гм… а попробуйте зачерпнуть ковшомъ этой воды, и вмѣсто иллюзіи красокъ, великолѣпія и сказочности окажется пригоршня простой морской воды. И развѣ мы не опускаемся ежедневно на дно океана бытія — только не хотимъ замѣчать этого… Здѣсь одно божество — богъ моря, а тамъ, въ каютѣ, другое — она. Но я не обману ее никакими прикрасами. И безъ того довольно было слезъ въ нашей пѣснѣ…
Онъ стоялъ и мечталъ…
Мэри Іонсонъ, разгнѣванная молодая особа, тоже захотѣла полюбоваться восходомъ солнца на морѣ. Она принадлежала къ переселившейся норвежской семьѣ, и у ея отца въ настоящее время была фабрика бронзовыхъ издѣлій въ Чикаго
Ну, такъ и есть! Опять этотъ черномазый слѣдомъ за ней. Не навожденіе-ли?
Она ушла на самый дальній конецъ палубы.
Черномазаго звали Грипъ. Онъ былъ владѣлецъ рояльной фабрики — она уже справилась объ этомъ въ книгѣ путешественниковъ.
Онъ положительно вездѣсущъ. Вчера за обѣдомъ она пересѣла къ отцу, смотритъ — и онъ тутъ, какъ тутъ. И вотъ теперь опять!
Она стояла и смотрѣла на рдѣвшее море, все сильнѣе и сильнѣе налегая на купленную въ Европѣ тонкую изящную трость.
Трахъ!.. тросточка съ трескомъ переломилась.
Само собою разумѣется, черномазый въ одну минуту очутился около, вѣжливо поднялъ обломокъ и высказалъ соболѣзнованіе, точно дѣло шло о ранѣ.
Сломать бы ее объ его спину!
— Можетъ быть, вы почините ее на вашей зонтичной фабрикѣ… — сказала она заносчиво.
— Нѣтъ, тогда ужъ лучше залить ее бронзой! — кинулъ онъ въ догонку со смѣхомъ, когда она, бросивъ обломки трости за бортъ, направилась прочь съ палубы.
Докторъ разыгрался съ своимъ сынкомъ Исакомъ. Уставъ бѣгать въ перегонки, онъ подхватилъ мальчика къ себѣ на спину и потомъ посадилъ его на крышу каюты, откуда тотъ не могъ сойти.
— Браво! — раздался голосъ скрипача, когда мальчуганъ, не задумываясь, кинулся оттуда внизъ на руки къ отцу, — молодецъ, молодецъ! .
— Можетъ быть, онъ со временемъ выберетъ такую профессію, гдѣ ему пригодится физическая сила, — сказалъ докторъ.
— Что значитъ здоровая мать, — добавилъ онъ: — взгляните-ка на молодца! — и, сѣвъ, докторъ сталъ раскачивать мальчика на ногѣ… — Хопъ, хопъ! Посмотрите, Хавсландъ, какая природная устойчивость — вѣдь я чуть-чуть придерживаю его рукою; та же гармонія, что у матери. А я, пока что, изображаю изъ себя нянюшку. Арна непремѣнно хотѣла, чтобы и я пошелъ къ гадалкѣ; но зрѣлые люди не охотники до гаданія! Нужно имѣть дѣтски-нетронутую душу, какъ у моей Арны, чтобы отважиться на это.
— А я, — сказалъ съ улыбкой скрипачъ, — многое далъ бы, чтобы узнать, буду ли я имѣть успѣхъ въ Нью-Іоркѣ; вообще же, въ томъ смыслѣ, какъ вы говорите, я ни за что не обратился бы ни къ какой Аэндорской вѣдьмѣ. Для меня жизнь карточный столъ — выигрышъ или проигрышъ; одно и тоже до самой старости — встряска нервовъ каждый разъ. Знай я исходъ заранѣе, жизнь станетъ для меня прозябаніемъ, плоской, сухой, совсѣмъ прѣсной какъ драчена изъ одной муки съ водой…
На лѣстницѣ показалась Арна. Она остановилась, чтобы перевести духъ.
— Я точно съ того свѣта! — крикнула она направившемуся къ ней мужу.
— Милочка, да на тебѣ лица нѣтъ! Сядь и выпей холодной воды, — сказалъ докторъ. — Должно быть, это самая что ни на есть настоящая гадалка.
— Это было такъ ужасно, что даже вспомнить страшно. Мнѣ, кажется, никогда не забыть… А все-же въ этомъ есть что-то сверхъестественное.
— Она сказала тебѣ что-нибудь непріятное? — спросилъ докторъ, нахмурившись.
— Право, не знаю… Я не совсѣмъ поняла ее… Но это было ужасно! Она сидѣла въ полумракѣ, при слабомъ фосфорическомъ освѣщеніи… Лицо и руки были такія синія… Она все пристальнѣе и пристальнѣе вглядывалась въ меня, такъ что начинало казаться, будто она хочетъ проглотить меня. Я сидѣла точно въ полуснѣ и тупо смотрѣла вокругъ. Передъ ней стоялъ столъ съ подсвѣчникомъ, а за ней доска съ какими-то іероглифами. Задній планъ представлялъ собою какъ бы входъ въ склепъ…
— Ахъ, да — что она сказала? Мнѣ казалось, что я не слышу и не понимаю ея, но слова такъ и врѣзывались въ мозгъ.
Арна постучала себѣ по лбу.
— Она сказала, что во мнѣ много жизнерадостности, и что мой живой, горячій темпераментъ заставляетъ меня часто дѣйствовать необдуманно… А потомъ принялась вглядываться въ мое сердце…
— «Среди счастья есть какая-то тѣнь», — сказала она, но добавила, что не можетъ разглядѣть хорошенько, а потомъ приложила руку къ уху и стала внимательно прислушиваться.
— «Звукъ идетъ отъ піанино, подъ портретомъ, между двумя окнами, — прошептала она, — одна струна дребезжитъ… въ басу, — значитъ мужчина!»
— Меня охватилъ страхъ, когда она до осязательности ясно изобразила піанино… Слава Богу, что портреты не свалились. Ухъ! Хорошо, что мы на морѣ, Іонъ: здѣсь до насъ съ тобой никто не доберется…
— Да уходи же прочь съ колѣнъ, малышъ! — крикнулъ вдругъ раздраженно докторъ. — Теперь твоя мама здѣсь. Я сдѣлалъ свое дѣло.
Онъ съ мрачнымъ видомъ, рѣзко оттолкнулъ отъ себя мальчика и ушелъ.
Наступила минута неловкаго молчанія, которое прервалъ скрипачъ, обратившись ласково къ мальчику:
— Иди, голубчикъ, я покачаю тебя на ногѣ.
Малютка не двигался и глядѣлъ на мать полными слезъ глазами.
— Ну, ну, не надо быть плаксой, — уговаривалъ его скрипачъ. — Нервы, нервы у всѣхъ насъ. Можетъ быть, доктору не понравилась ваша затѣя съ гаданіемъ: онъ увидѣлъ по вашему виду, какъ сильно это подѣйствовало на васъ.
Арна съ грустью посмотрѣла на него.
— О нѣтъ, нѣтъ, Хавсландъ! — горячо возразила она въ приливѣ откровенности. — Это болѣзнь, душевная болѣзнь… Иногда это вызывается, благодаря какому-нибудь отдѣльному слову или, вотъ какъ теперь, по самому необъяснимому поводу… Но онъ страдаетъ, и бываютъ минуты, когда это просто невыносимо!.. Тогда жизнь представляется ему въ такомъ мрачномъ видѣ… А мнѣ остается только смотрѣть и страдать вмѣстѣ съ нимъ. Онъ не допускаетъ не только разспросовъ, но даже малѣйшей попытки къ объясненію, и я вынуждена молчать и притворяться, будто ничего не замѣчаю, а затѣмъ — стараться развлечь его своей веселостью…
Она все болѣе и болѣе поддавалась желанію высказаться.
— Помните, какой онъ былъ въ то время, когда вы пріѣзжали къ намъ? Веселость такъ и била въ немъ, хотя мы жили въ маленькомъ, глухомъ городишкѣ. Чѣмъ больше я ломаю голову надъ этимъ вопросамъ, тѣмъ больше убѣждаюсь: его мучаетъ, что онъ не могъ всецѣло отдаться болѣе серьезнымъ интересамъ въ этой толчеѣ, съ этой бѣготней изъ дома въ домъ… Это, такъ сказать, тревога души, запертой въ клѣтку. Вамъ, Хавсландъ, должно быть знакомо такое душевное состояніе. Я все надѣюсь, что оно пройдетъ при лучшихъ условіяхъ жизни.
Она протянула ему руку и быстро ушла вмѣстѣ съ ребенкомъ.
Скрипачъ погрузился въ раздумье, время отъ времени дѣлая такое движеніе рукою, какъ будто пробовалъ струны.
— Нѣтъ, нѣтъ, не то. «Дребезжало въ басу… значитъ мужчина…» Гм… такая прелестная женщина, и мужу не всегда весело съ ней, какъ другимъ. Разгадка кроется непремѣнно въ этомъ… Обиліе красокъ… темпераментъ… что придаетъ ей чарующую прелесть, которой она не подозрѣваетъ въ себѣ… умѣнье вовлечь весь городъ въ свое веселье. Только, должно быть, не такъ-то легко быть мужемъ въ домѣ, гдѣ одна забава смѣняется другой. Вполнѣ естественно, что ему повсюду до головокруженія мерещатся пропасти.
Хавсландъ выпрямился, замѣтивъ своего коллегу виртуоза-піаниста, направлявшагося къ нему, вѣроятно, съ цѣлью сдѣлать ему какъ бы визитъ или чтобы условиться относительно modus vivendi, — какъ бы не стать на пути другъ у друга.
Бесѣдуя, они вѣжливо улыбались, но въ то же время пронизывали одинъ другого взглядомъ, окончательно убѣждаясь въ томъ, что напередъ знали, а именно, — что борьба за лавры и расположеніе публики будетъ безпощадна, и что ни одному изъ нихъ не придетъ въ голову мысль совершить общее турнэ.
Раздался колоколъ, сзывавшій къ завтраку пассажировъ перваго класса, и они быстро направились къ своимъ мѣстамъ.
Море раскинулось, кротко перекатывая одинъ широкій валъ за другимъ. Оно то поднимало пароходъ, то бережно спускало его съ вершины вала, спокойно и мѣрно, какъ на элеваторѣ.
На палубѣ наступило затишье. Вѣтеръ доносилъ сюда звуки гармоники съ кормы, гдѣ по своему развлекались пассажиры третьяго класса.
Порою слышался звукъ усердно работавшихъ ножей и вилокъ и звонъ тарелокъ. Палуба была почти пуста: дежурный персоналъ, кое-кто изъ экипажа, да нѣтъ, нѣтъ промелькнетъ тѣнь служителя.
Элленъ Брандтъ вышла подышать свѣжимъ воздухомъ пока пассажиры были заняты ѣдой.
Она нѣкоторое время стояла и внимательно слѣдила за своей землячкой фрэкенъ Морландъ, которая, не присаживаясь, ходила, держа на рукахъ бойкаго мальчика, болтавшаго руками и ногами. Потомъ она вынула книгу и стала было читать, но опять повернулась къ мальчику, очевидно, заинтересовавшись имъ. Въ ней было что-то трогательно-безпомощное.
— Что за прелестный ребенокъ у васъ, — сказала Элленъ, — подходя къ фрэкенъ Морландъ, — этакой шалунишка!
— Да, я взяла на себл не легкую задачу, — отвѣтила фрэкенъ Морландъ, не поднимая глазъ и слегка краснѣя.
— Я хотѣла сказать вамъ, фрэкенъ Морландъ, что мы съ вами землячки. Если вамъ понадобится что-нибудь, молоко или что другое, то обратитесь ко мнѣ, — я смотрю за каютами перваго класса. Можетъ быть, мнѣ удастся достать дѣтскую кроватку для малютки. Здѣшнія койки не для дѣтей.
— Отъ души благодарю васъ, но мы такъ хорошо устроились.
— Вы, должно быть, берете его на ночь къ себѣ?
— Дда… не надолго… — отвѣчала она тихо и съ запинкой, — подъ утро, когда слишкомъ силенъ притокъ холоднаго воздуха черезъ вентиляторъ. Такъ я спокойнѣе за него.
Элленъ Брандтъ пристально взглянула на нее и сказала съ внезапной теплотой:
— Я думаю, вы должны чувствовать себя очень счастливой, имѣя такого ребенка… хотя бы на время… — добавила она. — Это, въ концѣ концовъ, величайшая радость для каждой женщины.
Это было сказано съ такимъ чувствомъ, что лицо фрэкенъ Морландъ какъ бы просвѣтлѣло.
— Да… я тоже такъ думаю… — проговорила она едва слышно, съ спазмами въ горлѣ.
— И видѣть черты отца, возрожденными въ крохотномъ существѣ, которое можетъ вырости другимъ человѣкомъ, прямымъ, стойкимъ… — продолжала съ жаромъ Элленъ.
— Я… я… никогда не видѣла его… — проговорила фрэкенъ Морландъ, какъ бы заикаясь, съ растеряннымъ выраженіемъ во взглядѣ.
— Посмотрите, ну развѣ не прелестный ребенокъ? — сказала Элленъ, переводя разговоръ на другой предметъ. — И что за смѣльчакъ!
— Ахъ, не правда-ли!
— И какой рослый, какіе живые глазки… Ну, не легко справляться съ такимъ! Ужъ черезчуръ рѣзвъ… смотрите, вонъ опять лѣзетъ туда. Вамъ придется взять его, фрэкенъ.
Элленъ постояла еще немного, глядя, какъ фрэкенъ Морландъ стремительно кинулась къ мальчику, взяла его на руки и страстно прижала къ сердцу.
— Такъ не забудьте же обратиться ко мнѣ, если вамъ понадобится что-нибудь, — сказала она, уходя.
Въ Элленъ все всколыхнулось.
Ей припомнился одинъ изъ разсказовъ Матіаса, посвящавшаго ее въ былые годы въ свои мысли, — разсказъ о томъ, какъ амазонки вырѣзывали себѣ грудь, чтобы только натягивать лукъ…
А эта женщина, которая не была бы въ состояніи натянуть лукъ, изранила себѣ грудь, отказываясь, насколько была въ силахъ, отъ материнскихъ радостей, чтобы только сохранить положеніе въ обществѣ.
А она сама, съ порванной нитью жизни, еще несчастнѣе. чѣмъ та бѣдняжка… Ей нечего и отстаивать…
Въ былые дни она глядѣла на него, какъ на чудный портретъ. Теперь — картина повернута лицомъ къ стѣнѣ. Она съ глубокой горечью вспоминала лишь пошатывающуюся фигуру въ грязныхъ сапогахъ, съ безсмысленными, воспаленными глазами и заплетающимся языкомъ, и старалась вырвать и изъ глазъ, и изъ сердца безуміе любви, начавшейся въ ея ранней юности и длившейся двѣнадцать-четырнадцать лѣтъ. Принявъ это рѣшеніе, она почувствовала себя спокойнѣе и тверже.
Она принялась за свои обязанности такъ увѣренно и опредѣленно, что каждое ея слово было на своемъ мѣстѣ, какъ краны и винты въ машинѣ…
Но въ глубинѣ души ее ничто уже не могло взволновать. Вся ея жизнь обратилась въ сплошную фабричную работу, надъ прошлымъ былъ произнесенъ судъ, оно миновало безвозвратно. Она теперь вспоминала лишь порой:
— Все это было когда-то… и быльемъ поросло!..
Она предполагала, что Матіасъ былъ между курилкой и залой на второй палубѣ, откуда видно все, происходившее на верхней палубѣ.
Ей казалось только страннымъ, что Вангенстенъ вотъ уже два раза проходитъ мимо того мѣста, не кланяясь. Значитъ — его нѣтъ тамъ… И тогда, когда она разговаривала съ фрэкенъ Морландъ, его тоже не было видно.
Но Элленъ не надолго остановилась на этой мысли; у нея лишь на минуту, по старой привычкѣ, сжалось сердце при мысли, какъ опасно, когда онъ впадаетъ въ отчаяніе.
Она еще сильнѣе налегла на работу, чтобы заглушить свои мысли… Но вслѣдъ затѣмъ, не отдавая себѣ отчета, уже стояла на верхней палубѣ, у перилъ, всматриваясь въ даль…
Онъ, оказалось, стоялъ внизу, на третьей палубѣ и, повидимому, былъ занятъ продажею своихъ фотографическихъ снимковъ.
Около него собралась кучка земляковъ. Наливали, разговаривали, пили…
Она едва не крикнула: «Матіасъ!..» Ее даже показалось, что она дѣйствительно крикнула… Сердце ея болѣзненно сжалось, и она стремительно кинулась внизъ, къ своей работѣ.
А Матіасъ Вигъ съ самаго утра расположился со своими фотографіями въ третьемъ классѣ, кишѣвшемъ пассажирами.
Картины вызвали воспоминанія о родинѣ и о прошломъ. Его земляки теперь смотрѣли на нее уже другими глазами и говорили о ней съ инымъ чувствомъ.
Въ воздухѣ чувствовалось веселое, праздничное настроеніе.
Когда Матіасу предложили, въ честь родины, сперва стаканъ, а потомъ, со всѣмъ великодушіемъ, и цѣлую бутылку, позваниваніе стакана объ бутылку представилось ему звономъ бубенчиковъ, съ которыми онъ разъѣзжалъ въ былые дни.
Кто-то нечаянно плеснулъ водкой на фотографическіе снимки, и липкія струйки стекали по родимымъ горамъ.
Говорили, торговались, толпились, толкались, кричали надъ самымъ его ухомъ и отставляли выпитые стаканы къ нему на столъ.
Сзади него какой-то доброволецъ проповѣдникъ распинался, сравнивая окружающую сумятицу съ Вавилонскимъ столпотвореніемъ.
Матіасъ Вигъ усталъ и ему дѣлалось дурно. Какой-то малый, еле державшійся на ногахъ, полѣзъ чокнуться и, покачнувшись, вылилъ ему на грудь полный стаканъ водки.
Какой странный… жгучій вкусъ… на губахъ… и во рту отъ попавшихъ брызгъ…
Все въ немъ вдругъ притихло — какъ будто что-то случилось или собиралось случиться.
Онъ не виноватъ… Отъ дождя никто не гарантированъ… Онъ не проглотилъ ни капли.. Но ему жгло языкъ, какъ огнемъ. Такъ брызги воды долго шипятъ на горячей плитѣ, не испаряясь…
Онъ былъ на высотѣ положенія. Да и произошло-ли, вообще, какое событіе… такіе пустяки, что и раздуть исторіи не изъ чего.
Проповѣдникъ за его спиной продолжалъ ораторствовать во все горло насчетъ Вавилона.
Матіасъ не пропускалъ ни одного слова изъ его рѣчи, продолжая въ то же время разговаривать съ другими и называть цѣны снимкамъ.
Онъ гналъ отъ себя мысли, съ паническимъ ужасомъ передъ ними, и упорно сосредоточивалъ все свое вниманіе на проповѣдникѣ
Онъ увидѣлъ полный стаканъ между двумя пачками фотографій посреди стола и быстро протянулъ туда руку, чтобы прикрыть стаканъ отъ другихъ.
Но, что за чудо — никакого стакана тамъ не оказалось. А онъ видѣлъ его, совсѣмъ ясно видѣлъ! И никто не дотрогивался до него.
Онъ насильственно удерживалъ мысли около проповѣдника, который все неистовѣе и властнѣе разражался противъ вавилонянъ, которые имѣли уши, но не хотѣли слышать! — и кончилъ тѣмъ, что, для большей убѣдительности, вынулъ огромный ножъ и, указывая на него, кричалъ, что люди не уразумѣютъ всей силы коварства злого духа до тѣхъ поръ, пока ножъ не вонзится имъ въ сердце, пока смерть не придушитъ ихъ…
Матіасъ Вигъ снова увидѣлъ передъ собой стаканъ, на томъ же мѣстѣ, и протянулъ руку, чтобы удостовѣриться.
Стакана опять не оказалось.
Онъ обвелъ всѣхъ горящимъ взоромъ, ища настоящій стаканъ, протянулъ за нимъ руку и кивнулъ одному изъ своихъ покупателей навеселѣ…
Какъ разъ въ эту минуту передъ нимъ промелькнулъ на верхней палубѣ знакомый образъ.
— Элленъ!..
Его охватилъ ужасъ. Съ нимъ и прежде бывали галлюцинаціи, предвѣстники бѣлой горячки…
Онъ съ лихорадочной поспѣшностью сложилъ свой товаръ въ ящикъ и выбѣжалъ.
— Скорѣй, скорѣй на палубу, на чистый воздухъ…
Его не покидалъ и тутъ образъ проповѣдника и такое ощущеніе, какъ будто кто всадилъ ему ножъ въ сердце; ему казалось, что произошло что-то особенное, что надъ нимъ совершилось чудо, если только это не простой инстинктъ, остановившій его… Что скрывать: на этотъ разъ онъ едва-едва удержался на краю пропасти…
На скамейкѣ у курилки сидѣло коричневое пальто — неподвижно и безмолвно, словно индійское божество.
— А вы ѣдете въ Бенаресъ? — вдругъ обратился къ нему фотографъ.
Тотъ кивнулъ въ отвѣтъ.
— Вы и въ прошломъ году были тамъ?
Опять кивокъ.
— Гм… Вы намѣреваетесь объѣхать вокругъ свѣта?
— Да… седьмой разъ.
— Вотъ какъ…
Матіасъ Вигъ въ глубокой задумчивости выпустилъ дымъ.
— Да, да, это тоже своего рода способъ убивать время.
— Вовсе нѣтъ — это способъ быть несчастнымъ… — Онъ сидѣлъ, какъ бы вперивъ взглядъ въ свою жизнь. — Вѣдь пьютъ утренній кофе, брѣются, завтракаютъ и обѣдаютъ… отдыхаютъ и гуляютъ, чтобы убить день. Не день, а часъ, когда ходишь и раздумываешь и поглядываешь поминутно на часы, зная при этомъ, что придется промаячить еще четырнадцать-пятнадцать такихъ часовъ до той минуты, когда можно будетъ улечься, чтобы проспать остальное время до полныхъ сутокъ. Выставляешь за дверь сапоги, чтобы ихъ вычистили, и высматриваешь крюкъ, на которомъ бы можно было повѣситься.
— Такъ вы, батенька, отправились бы на сушу, наняли бы себѣ квартиру или купили домъ, смотря по вашимъ средствамъ.
— Не поможетъ… Все равно не выбраться изъ заколдованнаго круга. И на сушѣ тѣ же 24 часа, что на пароходѣ… Только на иной ладъ.
Матіасъ многозначительно указалъ рукою за бортъ.
— Утопиться? Что-жъ, мнѣ и это приходило въ голову! — отвѣтилъ тотъ и грустно покачалъ головой, — затѣмъ я и пустился въ плаваніе. Къ моимъ услугамъ цѣлое море, если бы я хотѣлъ покончить съ собою.
— Но?
— И это отдумалъ, совсѣмъ отдумалъ! Явилось на сцену столько всякихъ соображеній, пугающихъ нервы… Стоитъ только представить, что тебя втянетъ подъ лопасти винта и затѣмъ всплывешь изъ-подъ парохода весь искалѣченный, полураздавленный. Или — что тебѣ бросятъ спасательный кругъ, и ты снова, лежа на водѣ, будешь выбирать между жизнью и смертью! Я все это перебралъ въ умѣ, разъѣзжая по всѣмъ заатлантическимъ линіямъ. Послѣ того, какъ я увидѣлъ спинные плавники акулы, я окончательно отдумалъ.
— Вы предпочитаете, значитъ, держаться по сю сторону борта? — пошутилъ Матіасъ Вигъ.
— Но основная мысль, продолжало коричневое пальто, обойдя вниманіемъ шутку, — всегда бьется и работаетъ въ людяхъ, которымъ больше не въ моготу жить, у которыхъ все темно и сѣро передъ глазами… для которыхъ солнце — подвернутая лампа и дни бѣгутъ за днями въ томительной тоскѣ.
Матіасъ пристально посмотрѣлъ на него.
— И вы направляетесь въ Бенаресъ? — повторилъ онъ свой вопросъ.
— Да, а почему бы и нѣтъ? Ѣздишь и глазѣешь на этотъ круглый шаръ, называемый землею. Тотъ же круговоротъ, который совершаетъ жизнь.
— А мы — ея шуты, — добавилъ онъ, — вынимая часы; потомъ накрутилъ цѣпочку на руку и поплелся куда-то.
Четвертый день.
правитьПослѣ полудня пароходъ вошелъ въ другую полосу вѣтра, что дало возможность распустить всѣ паруса.
Нѣсколько тревожившая до сихъ поръ пассажировъ боковая качка теперь стала ощущаться меньше.
Надъ укрѣпленіемъ парусовъ работали и машины, и руки.
Закипѣвшая работа при окликахъ команды и бѣготнѣ цѣлой толпы матросовъ явилась для всѣхъ нѣкоторымъ разнообразіемъ.
Все приняло другой видъ. Атлантъ вздымалъ цѣлыя горы; буруны съ огромными пѣнящимися гребнями накидывались другъ на друга съ дикостью прибоя, и уползали, исчезая въ водяныхъ низинахъ за исполинскимъ судномъ, мчавшимся на всѣхъ парахъ.
Измѣненіе курса повлекло за собою много перемѣнъ, начиная съ того, что пришлось иначе расположиться въ каютахъ и что клубы дыма относило въ другую сторону, и кончая надеждой придти къ мѣсту нѣсколькими часами раньше.
Всѣ менѣе обыкновеннаго прибѣгали къ развлеченіямъ. Передъ обезьяной въ клѣткѣ на палубѣ не было обычной публики, и ей не передъ кѣмъ было выдѣлывать гримасы, кувыркаться и прыгать.
Жоко былъ очень тщеславенъ и отсутствіе публики привело его въ дурное настроеніе. Возмущенный людской неблагодарностью, онъ забился въ уголъ клѣтки и только время отъ времени, точно вбѣсившись, кидался къ рѣшоткѣ.
Но вотъ передъ клѣткой появилась Мэри Іонсонъ, веселая, улыбающаяся, и стала потряхивать мѣшкомъ съ орѣхами и разными остатками дессерта. Она подразнила Жоко сперва однимъ орѣхомъ, потомъ вынула еще одинъ.
Тотъ только шипѣлъ и скалилъ зубы въ отвѣтъ на приманку.
Такое пренебреженіе задѣло за живое Мэри Іонсонъ и она досадливо оглянулась кругомъ… Черномазый, къ счастью, стоялъ на другомъ концѣ палубы.
Она прекрасно сознавала, что онъ слѣдитъ за нею и только для виду усердно разглядываетъ матросовъ, занятыхъ чѣмъ-то наверху, въ снастяхъ. Порядкомъ попало ему вчера!
Она принялась поддразнивать Жоко еще болѣе вкусными лакомствами…
Онъ хотя и не пренебрегалъ конфетками, которыя она бросала ему, но, ловко подхватывая ихъ на лету, продолжалъ отвѣчать злобнымъ взглядомъ на ея дружескія слова и приглашенія подойти поближе, взять у нея изъ рукъ.
Ну, ужъ теперь она подманитъ его!
Но Жоко безъ всякаго стѣсненія повернулся къ ней спиной; продолжая сверкать глазами, онъ искоса поглядывалъ на нее и начиналъ поддаваться соблазну.
А Мэри, смѣясь и болтая съ нимъ, достала большую красивую, красную карамельку и стала заманчиво вертѣть ее передъ его глазами.
Въ животномъ, очевидно, происходила сильная борьба, выражавшаяся глухимъ ворчаніемъ.
А карамелька, яркая, прозрачная, все вертѣлась передъ его глазами. Жоко не выдержалъ — съ дикимъ бѣшенствомъ ринулся къ рѣшоткѣ и выхватилъ карамельку.
Мэри вскрикнула и стала трясти пальцемъ, который онъ укусилъ ей при этомъ.
Черномазый быстрѣе молніи очутился подлѣ.
— Онъ укусилъ васъ! — воскликнулъ онъ взволнованно.
Прежде чѣмъ она успѣла опомниться, онъ схватилъ ея руку и высосовалъ кровь изъ раны.
— Подобные укусы могутъ быть ядовиты, — добавилъ онъ, велѣвъ служителю какъ можно скорѣе принести воды.
Онъ тщательно промылъ мѣсто укуса, осторожно вытеръ его ея маленькимъ изящнымъ носовымъ платкомъ и, вынувъ изъ бумажника кусочекъ пластыря, быстро и искусно залѣпилъ имъ рану. Затѣмъ предложилъ Мэри руку и бережно повелъ къ ея родителямъ, въ нѣсколькихъ словахъ объяснилъ имъ происшедшее, совѣтуя дать ей для подкрѣпленія силъ стаканъ вина.
Мэри была блѣдна и до сихъ поръ не проронила ни слова, но теперь кинула на него гнѣвный взглядъ.
Родители, взволнованные случившимся, принялись благодарить молодого человѣка.
— Правда это, г-нъ… г-нъ… спаситель, что изъ мухи можно сдѣлать слона? — кинула какъ бы невинно Мэри.
— Да, изъ очень красивой мухи, фрэкенъ… Даже если она кусается… всегда найдется какая-нибудь глупая рыба, которая погонится за ней…
— А кстати, — прибавилъ онъ, откланиваясь и собираясь уйти, — смѣю разъяснить фрэкенъ, что я не шью зонтикомъ. Я рояльный фабрикантъ.
Докторъ со вчерашняго дня ушелъ въ облака табачнаго дыма и въ научныя книги. Онъ молчалъ и неохотно отвѣчалъ на вопросы. Жена съ тревогой слѣдила за нимъ.
— Смотри на яблоко, — проговорилъ онъ вдругъ, взглянувъ на нее изъ-за книги, — кто можетъ знать навѣрно, есть въ немъ червоточина или нѣтъ!
— Ты думаешь о намѣченной цѣли? Ну что-жъ, вернемся домой, хотя я увѣрена, что ты достигнешь ея… но для этого нужно не падать духомъ, не поддаваться душевной тревогѣ, не нервничать.
— Ужиться съ постоянно гложущимъ тебя вопросомъ, полагаешь ты?.. Ну что жъ, во всякомъ случаѣ остается еще жить для надежды на то, что со временемъ загадка получитъ свое разрѣшеніе, — пробормоталъ онъ.
— О, жить для, изъ, изъ-за… — пошутила она. — Развѣ тебѣ мало жить для нашего сынка и меня? вставать утромъ, смотрѣть, какая погода, справляться о новостяхъ, встрѣчаться съ людьми, заниматься тѣмъ или другимъ, что можетъ доставить радость и удовольствіе?
— Да, Арна, если бы ты только могла знать, какъ я согласенъ съ тобою — находить всю отраду въ тебѣ, въ кругу своей семьи, въ нашемъ домѣ… въ нашемъ саду… въ нашемъ городѣ… и не имѣть ни одной мысли, которая могла бы омрачить это блаженство! — Онъ притянулъ ее къ себѣ на колѣни и прислонилъ къ ней свою пылающую голову. — Но послушай, я рѣшительно не понимаю, къ чему же мучить себя, добиваясь узнать количество водяныхъ паровъ въ воздухѣ, разъ существуютъ зонтики, или количество фосфора во всемъ этомъ пространствѣ… Видишь ли, Арна, я не созданъ для сомнѣнія; я созданъ вѣрить… — Онъ страстно прижалъ ее къ себѣ. — Держать тебя вотъ такъ въ своихъ объятіяхъ и сомнѣваться… это… это… смерть для меня… Неужели ты хочешь убить меня, взрослое играющее дитя! Неужели тебѣ захотѣлось бы уничтожить меня, если-бы ты держала меня въ рукѣ, какъ игрушку?
Она быстро встала.
— Іонъ, тебѣ слишкомъ тяжело! Знаешь что: вернемся домой, право вернемся.
— Къ Фольтмару… — прозвучало въ отвѣтъ удивительно рѣзко.
— Да, домой! Ты не вынесешь!
— О нѣтъ, вовсе нѣтъ… У меня такъ только вырвалось… просто нервы.
Она снова присѣла къ нему.
— Поиграемъ вечеромъ въ шахматы или въ домино. Мнѣ такъ хотѣлось бы провести хоть одинъ вечерокъ по домашнему, уютно, съ тобой вдвоемъ. Ахъ какъ хорошо хоть немножко отдохнуть душою…
— Послушай, Арна, — спросилъ онъ вдругъ, — скажи мнѣ откровенно, почему ты скрывала отъ меня, что тебя зовутъ также Филомена?
— Да просто оттого, что это очень некрасивое имя. Когда я была ребенкомъ, меня постоянно дразнили въ школѣ имъ, да и мнѣ самой оно казалось такимъ смѣшнымъ. А когда ты посватался ко мнѣ, то ужъ, конечно, у меня не было ни какой охоты просить тебя звать меня Филоменой.
— И ты могла удерживаться, не говорить мнѣ?
— Да, могла! А, впрочемъ, я почти забыла объ этомъ, пока тебѣ не попала въ руки моя метрика.
— Такъ ты, значитъ, можешь имѣть тайны отъ меня, — спросилъ онъ, пытливо глядя на нее.
— Конечно, если дѣло идетъ о томъ, чтобы не утратить ни частички той прелести, которую я имѣю въ твоихъ глазахъ! Тогда я настоящая мастерица на это. Такъ мы, Іонъ, сегодня вечеромъ играемъ въ шахматы или въ домино. Я съ нетерпѣніемъ буду ждать вечера.
Между пассажирами передавался отъ одного къ другому, на трехъ-четырехъ языкахъ, въ разныхъ варіантахъ и съ комментаріями, разсказъ о молодой особѣ, которую укусила обезьяна, и о молодомъ человѣкѣ, высосавшемъ ядовитую кровь. Родители ни за что не соглашались на ихъ союзъ. Причина коренилась въ распрѣ между ихъ родами въ Норвегіи, гдѣ-то тамъ, на далекомъ сѣверѣ…. У нихъ на родинѣ до послѣдняго времени практиковался обычай родовой мести и они жгли дома другъ друга. Теперь это вообще запрещено.
Молодая особа въ обморокѣ въ каютѣ, послѣ того какъ онъ ворвался туда вслѣдъ за нею, и они оба на колѣняхъ тщетно умоляли родителей о согласіи, угрожая броситься въ воду. Въ наше время разыгралась пьеса изъ варварскихъ среднихъ вѣковъ. Онъ — рояльный фабрикантъ, ея отецъ — владѣлецъ фабрики бронзовыхъ издѣлій…
…Малютка Гуннаръ хотѣлъ повернуть на всемъ бѣгу, но споткнулся о поѣздъ, съ которымъ передъ тѣмъ игралъ и попалъ какъ разъ подъ ноги коричневому пальто, которое сдѣлало было слабую попытку поднять мальчика, но фрэкенъ Морландъ ринулась впередъ и подхватила его на руки, прежде чѣмъ онъ успѣлъ опомниться.
Легкая царапина на лбу была тотчасъ же тщательно осмотрѣна и слезы вытерты носовымъ платкомъ. Пока производилась эта процедура и фрэкенъ Морландъ, и ребенокъ имѣли одинаково несчастный и смущенный видъ, поглядывая на страннаго господина, который стоялъ возлѣ нихъ, не говоря ни слова.
— Это моя вина… — проговорила она смущенно.
— Ага.
— Я подпустила его слишкомъ близко къ поѣзду.
— Ага.
— На такихъ крошекъ легко наткнуться, если не смотрѣть хорошенько.
— Да, да… — онъ задумчиво покачалъ головою въ отвѣтъ на какую-то собственную мысль. — Я никогда не могъ постичь этого.
Она посмотрѣла на него вопросительно.
— Какъ это люди могутъ добровольно посвящать себя воспитанію одного поколѣнія за другимъ, одного за другимъ, одного за другимъ.
— Воспитанію дѣтей?
— Да. Изъ-за денегъ и выгодъ — это еще понятно.
— Изъ-за денегъ… — Она судорожно прижала къ себѣ мальчика.
— Вѣдь вы не мать ему. Такъ развѣ вы дѣлаете это не изъ-за денегъ? Развѣ вамъ не платятъ за вашъ трудъ?
— Нѣтъ, не платятъ, — отвѣтила она коротко.
— Тогда вы изъ числа тѣхъ, которыми другіе люди злоупотребляютъ. Или, можетъ быть, вы богаты и это одна изъ прихотей?
— Но вѣдь вы тоже были когда нибудь ребенкомъ, — сказала она.
— Конечно, но очень, очень давно… — и, покачавъ головой, онъ прошелъ дальше.
Фрэкенъ Морландъ достала коня на палкѣ съ уздечкой, и малютка тотчасъ же занялся имъ.
Хопъ-хопъ-хопъ!..
Коричневое пальто опять пріостановилось и стало смотрѣть… Вскорѣ онъ совсѣмъ остановился, задумавшись.
А мальчикъ такъ высоко поднималъ колѣни, точно взбѣсившійся рысакъ, и пускался то рысью, то галопомъ.
Незнакомецъ обернулся къ фрэкенъ Морландъ.
— Удивительно… Мнѣ припомнилось, какъ и я вотъ такъ же скакалъ на деревянномъ конькѣ… у него была густая грива и какіе-то синіе камешки вмѣсто глазъ… Да, да… какъ сейчасъ вижу его… сбруя съ мѣдными бляшками, которыя еще слуга чистилъ…
— Какой нарядный! — сказала фрэкенъ Морландъ. — А по моему никакой Соломонъ со всѣми его сокровищами не могъ бы нарядить такого коня роскошнѣе, чѣмъ это дѣлаетъ воображеніе ребенка!
— Послушай-ка, маленькій, — сказало коричневое пальто, слѣдившее за игрой мальчика, — смотри, какъ у тебя заднія-то ноги тащатся по землѣ.
— Если-бы кто могъ проникнуться тѣмъ свѣтомъ, въ какомъ видитъ все глазъ ребенка, для того все было бы праздничнымъ заломъ! — продолжала она думать вслухъ.
— Или наглядная картина того, какъ жизнь обманываетъ насъ съ самаго ранняго дѣтства… — пробурчалъ онъ. — А потомъ мнѣ подарили пони. Съ него я свалился и расшибъ себѣ бедро. На томъ и поконченъ былъ спортъ. Я проводилъ время на верандахъ и въ библіотекѣ, создавъ себѣ свой собственный міръ — вонъ какъ онъ — довольствовался головой, гривой и передними ногами и въ воображеніи скакалъ на четырехъ.
— Да, на свѣтѣ много зла, особенно такого, которое люди дѣлаютъ другъ другу.
— А вы испытали на себѣ?
— О, да… отчасти; не мало.
— Въ какомъ направленіи?
— Этого я не могу вамъ сказать; но я многое пережила, многое вынесла.
— Пережили… перенесли… А мое все несчастье въ томъ, что я никогда ничего не переживалъ.
Его взглядъ снова остановился на Гуннарѣ.
— Ну и легкія же должны быть у мальчугана, чтобы скакать такъ безъ остановки… И какая сила… Было бы только изъ-за чего.
Онъ постоялъ еще немного.
— Ты, кажется, нагналъ на меня сонъ, шалунишка! — и онъ поплелся къ себѣ въ каюту…
Въ музыкальной залѣ, которая въ этотъ часъ дня была почти пуста, сидѣлъ Кетиль Боргъ у піанино, наигрывая народныя пѣсенки, которыя хотѣлось заучить миссъ Анни Рокландъ; она стояла около и подпѣвала.
Кетиль Боргъ былъ самъ не свой съ того момента, какъ узналъ, что миссъ Анни дѣйствительно рѣшила пойти въ 111-ю каюту. Его тревожила мысль, что-то скажетъ гадалка? Вообще онъ былъ человѣкъ безъ предразсудковъ, но вѣдь случайно могло проскользнуть неудачное выраженіе… и кто знаетъ, какія послѣдствія это повлечетъ за собою.
Послѣ полудня она, вся сіяя отъ восторга, шумно вбѣжала въ каюту къ своимъ родителямъ.
— Вотъ и побывала у гадалки!
Чего-чего только не наскажетъ и не предскажетъ такая особа. Да никому другому и не понять, что она сказала ей.
Она стояла подъ руку съ отцомъ, съ чахоточнымъ румянцемъ на щекахъ, пряча лицо за плечо отца, чтобы скрыть сіявшую на немъ радость… Значитъ… All right!..
Она стояла за нимъ, напѣвая мелодію съ нѣкоторымъ торжествомъ въ голосѣ и время отъ времени дѣлая нѣсколько шаговъ взадъ и впередъ.
Ея походка сдѣлалась увѣреннѣе, и въ осанкѣ и въ самочувствіи появилось что-то новое; хромота была почти незамѣтна.
Затѣмъ она сѣла на диванъ и стала оттуда любоваться склоненной надъ клавіатурой красивой головой Кетиля Боргъ, подыскивавшаго аккорды.
«Ея судьба рѣшится во время этого переѣзда» — сказала та женщина.
Что, если правда! Такъ все и бушевало въ ней, и она прижималась къ диванной подушкѣ пылающимъ лицомъ…
«Свѣтъ истины будетъ у нея въ рукахъ и обожжетъ ей пальцы… Но правда все же лучше для нея».
Обожжетъ! Пусть жжетъ… Чего-чего она не снесетъ, лишь бы!..
«Ея судьба рѣшится во время этого переѣзда»… звенѣло у нея въ ушахъ.
Вдругъ онъ обернулся.
— Осмѣлюсь спросить, что сказала вѣщунья?
— Ахъ, вы вѣдь говорили, что не вѣрите въ гадалокъ, — засмѣялась она.
— Худо или хорошо? — спросилъ онъ.
— Да вѣдь вы же невѣрующій, — отвѣтила она уклончиво.
— Такъ какъ я язычникъ, то въ данномъ случаѣ и не заслуживаю отвѣта, по вашему мнѣнію… Что-жъ, эта гадалка зарабатываетъ себѣ хлѣбъ выгадываніемъ счастливыхъ супружествъ или какъ?
— Не мнѣ, — сказала миссъ Анни. — Ну, давайте же разучивать эту хорошенькую пѣсенку!
И она снова стала рядомъ съ піанино.
— Послушай, дружище Матіасъ, — говорилъ своимъ низкимъ голосомъ Вангенстенъ, идя рядомъ съ фотографомъ, — да вѣдь это чистѣйшій романъ: твоя бывшая невѣста на этомъ же пароходѣ! Не слѣдовало бы скрывать это отъ стараго товарища, который еще смогъ бы, пожалуй, возстановить порванное.
— Какъ… ты видѣлся съ ней?
— Конечно. И такъ какъ я полагалъ, что она не прочь имѣть кое-какія свѣдѣнія о тебѣ, то я очень искусно вставилъ въ разговоръ съ нею, какая перемѣна произошла въ моемъ старомъ товарищѣ Матіасѣ, и затѣмъ намекнулъ, что слѣдовало бы спасти для общества такое выдающееся дарованіе! На этотъ разъ я намѣренно не пошелъ дальше.
— Ты, напримѣръ, ничего не сказалъ ей о томъ, что бѣсъ послѣдовалъ за мною и на этотъ пароходъ? — рѣзко сказалъ Матіасъ.
— Это еще что?
— Но что онъ получилъ два щелчка въ носъ, отчасти при моемъ посредствѣ, отчасти помимо.
— Ты хочешь сказать, что снова подвергался искушенію?
— Понимай, какъ знаешь. Такъ, значитъ, это ея обязанность пожертвовать собою, чтобы попытаться «спасти дарованіе для общества»?
— Ахъ, ну тебя съ твоимъ вѣчнымъ шутовствомъ. Кажется, это достаточно серьезный вопросъ.
— Да, да, вотъ и я тоже такъ думаю… Но вѣдь «для общества»!
— Ты отстаиваешь свою крохотную, тѣсную «страну личности» отъ высшихъ идеаловъ. И когда является другъ, который хочетъ вывести тебя изъ этой узкой рамки на просторъ мысли, что, позволь мнѣ откровенно сказать тебѣ, спасло бы, вывело бы тебя на твердую почву, — то ты глумишься, остришь и ведешь себя препротивно. Но я, видишь ли, задался мыслью вернуть тебя къ твоему лучшему «я» и подвести тебя къ ней, какъ совершенно новаго человѣка, на новыхъ началахъ.
— Что жъ, я, какъ грибъ за ночь, — выскочу среди всего этого новаго?
— Послѣдуй моему примѣру — дай выходъ твоимъ идеальнымъ стремленіямъ въ чемъ-нибудь практическомъ. По моему, тебѣ бы слѣдовало сдѣлаться сотрудникомъ въ дѣлѣ страховки. Тамъ ты будешь жить для великой идеи… Тамъ ты найдешь много такого, что дастъ всходы въ будущемъ, будешь постоянно имѣть предъ мысленнымъ взоромъ восходящее солнце, такъ какъ идея, которой ты будешь служить, побѣдоносно пройдетъ по всему міру. Дѣло уже нашло своихъ сторонниковъ: пять полисовъ подписаны… все женщины — женское дальнозоркое, материнское око провидѣло пользу будущихъ поколѣній…
— Аминь. Только все это не по мнѣ, Вангенстенъ!
Матіаса охватывала все большая тревога при мысли о томъ, съ какими рекомендаціями выступилъ за него передъ Элленъ его пріятель…
Онъ торопливо вынулъ часы, посмотрѣлъ на нихъ и, сославшись на то, что ему надо готовить фотографическія пластинки, ушелъ, оставивъ Вангенстена одного съ его размышленіями.
Онъ направился прямо къ маленькой лѣсенкѣ въ корридорѣ и сталъ смотрѣть по направленію каютъ перваго класса.
Время было, должно быть, не совсѣмъ подходящее и въ корридорѣ лишь изрѣдка мелькали то та, то другая служанка.
Онъ кинулся сюда по какому-то внушенію, охваченный мрачной боязнью, какъ бы его отношенія съ Элленъ не перешли въ руки къ Вангенстену. Ему казалось, будто поднялось цѣлое облако пыли, за которымъ вотъ-вотъ налетитъ вихрь всякихъ недоразумѣній между имъ и ею.
Онъ стоялъ внизу у лѣстницы безъ шапки и вертѣлъ ее въ рукахъ.
— Элленъ! — кликнулъ онъ, завидѣвъ ее издали, — одно слово! Вангенстенъ говорилъ съ тобою обо мнѣ! Я тутъ совсѣмъ не при чемъ. Я не хочу ничѣмъ тревожить тебя. Это я и хотѣлъ сказать тебѣ.
Она покачала головой.
— Успокойся, я поняла это по тону, — сказала она, взглянувъ на него грустнымъ взглядомъ. — Мы съ тобой двѣ птицы, у которыхъ разные пути — каждой своя дорога. Прощай-же, Матіасъ! — сказала она, уходя, такъ что онъ едва разслышалъ послѣднія слова.
Матіасъ Вигъ всю ночь проходилъ по палубѣ… Небо было синее, усѣянное звѣздами.
Онъ былъ слишкомъ взволнованъ свиданіемъ съ Элленъ, чтобы заснуть.
Ему совсѣмъ неожиданно дарована была отсрочка, дарованъ «еще разокъ», прежде чѣмъ опустился занавѣсъ надъ трагедіей и они разстались навсегда.
Двѣ птицы, которыя должны летѣть каждая своей дорогой, чтобы никогда болѣе не встрѣтиться…
Но куда же теперь летѣть?
«За обломками жизни, отъ которой мнѣ остались лишь вспоминанія, да — почему бы и не такъ? — которую осталось поливать водкой, чтобы все представилось въ лучезарномъ видѣ, а не чувствовалось постоянно уколами совѣсти. Мнѣ сдается, что летишь все медленнѣе и медленнѣе по мѣрѣ того, какъ сознаешь, что незачѣмъ летѣть. Двѣ загубленныя жизни! И если бы я не видѣлъ, что она мужественно хочетъ строить что-то на развалинахъ, если бы не чувствовалъ, что она не презираетъ меня, то клянусь, — и онъ дико протянулъ впередъ руку, — клянусь, что я напился бы мертвецки, какъ свинья! Фуй, фуй… Иными словами — ты, пріятель, слишкомъ дряблъ и ничтоженъ, а она — мужественная, сильная женщина, у которой слишкомъ много инстинкта самоохраненія, чтобы дѣлить съ тобою свинство. У нея хватитъ мужества… А мы боимся мышатъ, которыя прячутся по угламъ и норкамъ отъ кошекъ, боимся, трусливыя душонки, умѣя только казаться храбрыми, а на самомъ дѣлѣ пугаемся всего. И сколько подвиговъ храбрости совершается изъ трусости!»
«Каждый своей дорогой — не выходило у него изъ головы, — съ подстрѣленнымъ крыломъ. И въ результатѣ — томленіе на всю остальную жизнь».
Онъ вдругъ остановился и прислушался.
Опять… опять… Точно тихіе стоны среди тишины ночи. Онъ слышалъ недавно такой же звукъ. Ужъ не вырвались-ли эти стоны изъ его груди…
— Корабельный духъ скулитъ — не по нутру электричество! — сказалъ сдержанно и таинственно рулевой.
Коричневое пальто, страдавшее хронической безсонницей, стояло поодаль въ полумракѣ и глядѣло на звѣздное небо, откуда Юпитеръ лилъ свои лучи.
— Пройдутъ тысячи лѣтъ и мы снова будемъ стоять на томъ же мѣстѣ, съ тѣмъ же небомъ надъ нашей головой, двигаться въ томъ же круговоротѣ, — проговорилъ онъ съ грустью.
Пятый день.
правитьВоздухъ сталъ пріятнымъ, мягкимъ. Онъ получилъ странный, желтоватый оттѣнокъ.
Море почти ослѣпляло. Приходилось подумывать о лѣтней одеждѣ, а пока всѣ растегнули верхнее платье.
На палубѣ было большое оживленіе и всѣ соглашались съ тѣмъ, что трудно представить себѣ погоду лучше и плаваніе болѣе благопріятное для даннаго времени года.
Всѣ размѣстились небольшими группами за отдѣльными столиками и велѣли подать себѣ кофе; кто прохаживался съ сигарой, кто, вооружась биноклемъ, смотрѣлъ въ даль моря.
Жоко вспомнилъ о родной Африкѣ и безъ устали кувыркался и прыгалъ.
Слуги, вышедшіе подышать свѣжимъ воздухомъ, стояли въ дверяхъ; у лѣстницы показались два машиниста, вытирая свои потныя лица.
Мэри Іонсонъ сидѣла съ книгой въ рукахъ и съ биноклемъ на скамьѣ. Правая рука ея была на узкой перевязи. Къ ней подходилъ то тотъ, то другой изъ пассажировъ и справлялся объ ея здоровьѣ и объ ранѣ — глубока ли она, идетъ ли еще кровь, прикладывала ли она ледъ, могла ли шевелить пальцемъ и какъ долго еще проболитъ рука…
Мэри, чувствуя себя предметомъ всеобщаго вниманія, немного важничала и съ томнымъ видомъ разсказывала каждому изъ интересовавшихся, какъ это случилось, при чемъ слушатели дѣлали такія грустныя и удрученныя мины, точно явились на похороны пальца.
Грипъ ходилъ взадъ и впередъ, не подходя къ ней.
Мэри поминутно вставала и слѣдила въ бинокль за парусными судами.
— Пять, шесть, семь! — восклицала она.
Число биноклей, направленныхъ въ море, все увеличивалось, а парусныя суда все прибывали…
Но Грипъ даже не глядѣлъ въ ту сторону.
Должно быть, онъ погруженъ въ свои фортепіанныя мысли… А вонъ теперь усѣлся штудировать пачку старыхъ, истрепанныхъ газетъ.
Она еще два раза встала и пересчитала суда, а затѣмъ сѣла и задумалась. Потомъ занялась пальцемъ и стала сдирать съ него пластырь.
— Фу, какъ больно, ужасно больно…ой!..
Пластырь свалился. Ей ничего больше не оставалось, какъ идти къ своему доктору.
— Г-нъ Грипъ! Что мнѣ дѣлать! — воскликнула она въ испугѣ, торопливо направляясь къ нему съ протянутой рукой. — Пластырь!..
Грипъ разсѣянно взглянулъ на нее изъ за газетъ.
— Обратитесь, пожалуйста, къ врачу: я не могу отважиться лѣчить такой тяжелый случай.
— Наложить пластырь то? — сказала она съ негодованіемъ.
— Да, другое дѣло, если бы это былъ зонтикъ, — отвѣтилъ онъ, собралъ газеты, раскланялся и ушелъ.
Мэри въ смущеніи глядѣла ему въ слѣдъ: теперь онъ не на шутку разсердился.
Она постояла еще съ минуту, а затѣмъ побѣжала къ себѣ въ каюту, бросилась на постель и разрыдалась… Какъ скучно!.. Охъ, какъ скучно!..
Кетиль Боргъ принесъ снизу отъ Матіаса Вигъ цѣлую пачку фотографическихъ снимковъ. Онъ хотѣлъ показать ихъ миссъ Анни и посмотрѣть, узнаютъ ли они съ ней нѣкоторыя изъ мѣстъ своихъ лѣтнихъ прогулокъ.
Они сидѣли у стола и тихо разговаривали другъ съ другомъ въ то время, какъ картины горъ и фіордовъ проходили передъ ними, какъ въ панорамѣ.
Да, вотъ здѣсь, какъ разъ въ ущельѣ за этими снѣжными вершинами, онъ въ прошломъ году провелъ три дня, охотясь на дикаго оленя; два раза цѣлая оленья семья была передъ нимъ на разстояніи выстрѣла, но въ послѣднюю минуту добыча выскользнула изъ рукъ.
Миссъ Анни смотрѣла то на фотографію, то на него, съ смѣшаннымъ выраженіемъ ужаса и очарованія.
А вотъ дивная картина фіорда, тонущаго среди фруктовыхъ деревьевъ, вотъ лѣсъ поднимается на величественныя горы, а вотъ и горка съ домиками у подножья словно поджидаетъ, чтобы на ея вершинѣ воцарился барскій домъ. Хозяйка дома чувствовала бы себя въ немъ, какъ королева во дворцѣ, и видѣла бы изъ оконъ всѣ окрестности. Онъ поглядѣлъ на нее въ упоръ.
— Вѣдь вы тоже любите Норвегію, миссъ Анни!
А вонъ тамъ, среди прекрасной идилліи, шумитъ водопадъ, могучій и гордый, здѣсь онъ чуть видѣнъ изъ-за горъ… настоящій дикарь, котораго слѣдуетъ приручить и подчинить себѣ капиталомъ и машинами. — Вѣдь 10—12 тысячъ лошадиныхъ силъ! говорилъ инженеръ восторженно; но вдругъ смолкъ и началъ быстро переходить отъ одной фотографіи къ другой, отбрасывая ихъ въ общую кучу на столѣ.
— Мнѣ всегда будетъ рисоваться на этомъ ландшафтѣ домъ, котораго нѣтъ тамъ, — сказала миссъ Анни тихо, опустивъ глаза.
Кетиль Боргъ какъ бы не слышалъ.
— А отгадайте, миссъ Анни, что за этой горой съ двумя вершинами? — спросилъ онъ, указывая на фотографію.
— Какъ же мнѣ знать: я никогда не влѣзала на такія высоты за дикими оленями, — разсмѣялась она.
— За двѣ мили отсюда озеро, у котораго мы въ первый разъ встрѣтились.
Онъ устремилъ взоръ въ пространство, какъ бы вызывая передъ собой эту картину…
— Вода блестѣла, какъ зеркало, воздухъ былъ такъ волшебно-прозраченъ… и… и… вы и лодка отражались въ водѣ… Этой картины я никогда не забуду!.. И въ послѣдній разъ!.. Я былъ увѣренъ, что наши пути разошлись навсегда.
— А вотъ мы снова вмѣстѣ! — перебила она, вся сіяя. — Мы опять путешествуемъ по Норвегіи, мама, — крикнула она навстрѣчу входившей матери.
— Какъ ты хорошо выглядишь, дѣточка моя, — сказала мать и потрепала ее по щекѣ. — Ея глаза блестятъ такъ, вѣроятно, отъ того, что вы опять водите ее по горамъ, — сказала мистрисъ Рокландъ Кетилю Боргъ и похлопала его по плечу; затѣмъ она подсѣла къ нимъ и съ интересомъ стала разглядывать фотографіи.
Фрекенъ Морландъ устроилась съ мальчикомъ въ тишинѣ залы; но Гуннаръ что-то капризничалъ и сердился; она изо всѣхъ силъ старалась развлечь его то тѣмъ, то другимъ, чтобы только онъ не разразился громкимъ плачемъ и не произвелъ скандала среди чужихъ людей.
Она брала его на руки, называла самыми нѣжными именами, обѣщала ему то то, то другое, давала сластей, подносила къ его уху тикающіе часики и рисовала лошадокъ; но онъ продолжалъ упрямиться и вырываться изъ рукъ, какъ бы говоря каждымъ поворотомъ своего тѣла: «не хочу!.. не хочу»!..
Не зная, что бы еще придумать, она вынимала изъ корзинки съ игрушками то лошадь, то паяца, но съ отчаяніемъ замѣчала, какъ новое облако надвигалось на личико ребенка.
Ей тяжело было сознавать, что она не понимаетъ ребенка. Если-бы догадаться, чего онъ хочетъ!
Коричневое пальто съ интересомъ слѣдилъ нѣсколько времени за происходившимъ, затѣмъ ушелъ и, вернувшись, торжественно поставилъ передъ мальчикомъ деревянную колодку для сапогъ.
Гуннаръ широко раскрылъ глазки.
Черезъ нѣсколько минутъ онъ уже сидѣлъ съ колодкой на палубѣ и съ любопытствомъ разглядывалъ со всѣхъ сторонъ диковинную вещицу, таща ее по временамъ за собой: колодка, повидимому, должна была изображать собою сани.
Фрекенъ Морландъ не нашлась, что сказать. Перемѣна произошла такъ быстро, средство было такъ просто. Она съ удивленіемъ смотрѣла на волшебника, который сдѣлалъ это.
Коричневое пальто кивнулъ ей, и въ его глазахъ на минуту мелькнуло выраженіе торжества.
— Когда я былъ ребенкомъ, я постоянно таскалъ у работника его деревянные башмаки и употреблялъ ихъ вмѣсто саней и лодки. Они были для меня милѣе всѣхъ изящныхъ игрушекъ, которыми заваливаютъ ребенка, не давая воли его фантазіи.
Фрекенъ Морландъ съ любопытствомъ слѣдила за всѣмъ, что Гуннаръ выдѣлывалъ съ сапожной колодкой.
А тотъ сидѣлъ, то качая колодку, то пытаясь удержать ее въ равновѣсіи.
Она быстро опустилась около него на колѣни.
— Божья коровка! — сказала она почти со слезами на глазахъ. — Я ничѣмъ не умѣю занять его и не успѣла еще примѣниться къ нему, — какъ бы извинялась она передъ Коричневымъ пальто.
— Корни деревьевъ сами выискиваютъ путь и пробираются впередъ, — сказалъ тотъ, качая головой, — а у людей препятствуютъ саморазвитію, постоянно подрѣзаютъ ихъ, чтобы одинъ былъ такимъ-же вялымъ и дряблымъ, какъ другой…
Меланхолично сказавъ это, онъ пошелъ своей дорогой…
На носу нижней палубы часть пассажировъ собралась по обыкновенію смотрѣть на стоявшихъ тамъ лошадей мингера-ванъ-Титуфъ.
Двое служителей мыли, скребли, чистили, терли ихъ и обсушивали съ помощью чистыхъ соломенныхъ вѣничковъ.
Правильный уходъ за ихъ кожей производился, между прочимъ, съ цѣлью доставить нѣкоторое развлеченіе благороднымъ животнымъ и тѣмъ поддерживать бодрость ихъ духа во время переправы.
Это были породистыя животныя: помѣсь съ чистыми іоркширами, англійскія охотничьи лошади, статныя, граціозныя, лоснящіяся, осанистыя. Условія жизни ихъ были настолько лучше жизни многихъ бѣдняковъ эмигрантовъ, что послѣднимъ могъ придти въ голову вопросъ — ужъ не занимаетъ ли животное благородной крови высшее мѣсто въ разрядѣ твореній, чѣмъ человѣкъ, который мыкаетъ горе въ грязи будничной жизни со своимъ такъ называемымъ душевнымъ благородствомъ.
Лошади горделиво поглядывали на окружающихъ, какъ будто не могло быть и тѣни сомнѣнія въ этомъ вопросѣ, а конюхи, повидимому, вполнѣ раздѣляли этотъ взглядъ.
По утрамъ сюда всегда заходили нѣсколько пассажировъ 1-го класса, которые интересовались лошадьми, знали толкъ въ нихъ и въ уходѣ за ними. Ихъ говоръ и одобрительные возгласы наполняли собою импровизированную конюшню.
Сегодня самъ мингеръ-ванъ-Титуфъ пришелъ навѣстить лошадей. Онъ стоялъ и съ видомъ знатока слѣдилъ за послѣдней чисткой.
Вдругъ онъ сбросилъ съ себя пальто, сдѣлалъ знакъ рукою конюху и взялъ хлыстъ, который тотъ протянулъ ему…
Два удара хлыстомъ по воздуху, какой-то возгласъ, какъ будто онъ обратился къ лошадямъ на ихъ языкѣ, и… мингеръ-ванъ-Титуфъ очутился на спинѣ ближайшей лошади, на мѣстѣ сѣдла, и похлопывалъ ее по шеѣ.
Потомъ онъ сталъ раскачиваться всѣмъ корпусомъ, какъ при ѣздѣ, съ такой же увѣренностью вскочилъ на спину другой лошади, лаская ее и называя по имени.
Послышался невольно вырвавшійся гулъ одобренія со стороны господъ 1-го класса.
Лошади слегка ржали, когда мингеръ, лаская, осматривалъ ихъ, поднималъ ноги, разглядывалъ поджилки и, въ концѣ концовъ, угостилъ ихъ хлѣбомъ и сахаромъ.
Кивнувъ одобрительно конюхамъ, онъ снова надѣлъ пальто, которое одинъ изъ служителей все время держалъ въ рукахъ, к направился къ выходу чопорно, не глядя по сторонамъ.
— А, вотъ вы гдѣ, докторъ, — воскликнулъ скрипачъ, подходя съ веселой улыбкой къ семьѣ доктора. — Ужъ не привидѣлось-ли мнѣ, что и вы давеча прошмыгнули къ колдуньѣ? — спросилъ онъ, признавшись тутъ же, что придумалъ себѣ особаго рода забаву — подкарауливать, какъ тотъ или другой потихоньку пробирается въ таинственный № 111, дѣлая видъ, что направляется въ эту сторону случайно или ради прогулки… Въ сумерки, передъ тѣмъ, какъ открываютъ электрическій кранъ, есть своя публика, прячущаяся отъ свѣта. Въ этомъ было бы нѣчто сказочное, притягательная сила заколдованной горы, если-бы не знать, что за всѣмъ скрывается алчная женщина, загребающая деньги!
— Наука проникаетъ въ тайны съ помощью Рентгеновскихъ лучей, мистика — ясновидѣніемъ, — сказалъ докторъ, — но то, что таится въ душѣ человѣка есть и навсегда останется загадкой.
— И слава Богу! — засмѣялась его жена, — а то не осталось бы ни одной скрытой мысли, ни одного чувства… Вотъ была бы тосчища!
— Ты думаешь? — спросилъ докторъ.
— Конечно… А то что сказала бы наша сестрица, женщина, если бы пришлось выставить на показъ всѣ банки съ разными притираніями, румянами, бѣлилами и мушками, не говоря уже о томъ, что обнаружилось бы, гдѣ покупаются обворожительные локоны. Представь только себѣ, какъ отнесутся къ твоей идеѣ всѣ особы, которымъ перевалило за сорокъ! Ты говоришь такъ только потому, что спокоенъ за туалетный столъ своей жены, а о другихъ женщинахъ ты знаешь не больше того, что относится ко всякимъ медикаментамъ и къ уходу за кожей… Слѣдуетъ хорошенько вразумить тебя въ этомъ направленіи!
— Ты дѣлаешься удивительно краснорѣчивой каждый разъ, какъ рѣчь заходитъ на эту тему, — сказалъ докторъ насмѣшливо, — и удивительно изобрѣтательной на аргументы!
Скрипачъ подумалъ: «какая-то струна дребезжитъ» — и ему захотѣлось незамѣтнымъ образомъ возстановить миръ,
— Вы, какъ я вижу, никогда не сойдетесь, — засмѣялся онъ, — по крайней мѣрѣ, на этомъ свѣтѣ, но въ этомъ то и есть прелесть… Я даже беру на себя смѣлость объяснить причину: г-жа Арпа — художественная натура, а вы — ученый, стремитесь проникнуть въ суть вещей и получили прекрасное дополненіе себѣ въ лицѣ г-жи Арпы. Ваши натуры будутъ постоянно вовлекать васъ въ споры и очаровывать васъ самихъ и вашихъ друзей всю жизнь. Вы будете спорить и въ смертный часъ. Г-жа Арна видитъ красоту въ солнечномъ сіяніи, а вы задумываетесь надъ его природой.
— Это отчасти правда, — согласился докторъ. — Мнѣ всегда казалось, Арна, что въ тебѣ есть что-то, чего не выразишь словами и что для обыкновеннаго человѣка навсегда останется загадкой.
— Приглядитесь хорошенько къ вашему сыну: въ немъ непремѣнно долженъ быть зародышъ какого-нибудь искусства. Напримѣръ, не музыкантъ-ли онъ? — продолжалъ Хавсландъ.
— Да, пожалуй. Онъ такъ забавно перебираетъ клавиши своими крохотными пальчиками, подбирая тоны, и морщится, чуть не плачетъ при диссонансахъ. Посмотрѣли бы, какое у него личико, когда Фольтмаръ сажаетъ его къ себѣ на колѣни и играетъ для него!
— Фольтмаръ! Вотъ вѣдь удивительное музыкальное дарованіе, а не пошелъ дальше диллетанта.
— Да-а, онъ художникъ… поэтому-то моя жена и онъ такъ хорошо понимаютъ другъ друга, — подтвердилъ докторъ какимъ-то страннымъ, дрожащимъ голосомъ.
Онъ не произнесъ больше ни слова и сидѣлъ, сгорбившись, смотря въ полъ, пока оба его собесѣдника разсуждали объ Исаакѣ, какъ о будущемъ художникѣ.
На прекрасномъ высокомъ лбу доктора, обрамленномъ темными волосами, выступилъ холодный потъ.
— Ну что, надумалъ? Согласенъ на мое предложеніе? — спросилъ Вангенстенъ.
Вопросъ засталъ фотографа врасплохъ, такъ какъ онъ и не думалъ о немъ.
— Говорю тебѣ, Матіасъ, что передъ тобой отверзятся небеса, если ты съ практическаго поприща перейдешь на почву отвлеченности.
— А тамъ развѣ не пьютъ? Или, можетъ быть, тамъ не чувствуютъ жажды? — спросилъ тотъ колко.
— Въ этомъ твое спасеніе.
Матіасъ слегка улыбнулся.
— Къ тому же я имѣю основаніе думать, что и твоя невѣста была бы довольна этимъ.
Матіаса точно кольнуло: его пріятель позволилъ себѣ разговаривать о немъ съ Элленъ… Какъ унизительно! Каждый считаетъ себя въ правѣ разсуждать о спасеніи пьяницы и объ его благѣ.
Матіасъ внутренне ощетинивался все больше и больше.
— Итакъ, по-твоему, мнѣ надлежитъ сдѣлаться агентомъ «The Mutual Dundee» и пуститься въ отвлеченность…. Тогда… Скажи, случалось тебѣ протягивать руку за стаканомъ, котораго вовсе нѣтъ на столѣ? Впрочемъ, гдѣ же, при твоей непогрѣшимости! А со мной бывало… когда бѣсъ насѣдалъ на меня… И имѣешь ли ты вообще какое-либо понятіе о томъ, что значитъ рюмка въ минуту сильнаго искушенія, когда все горе, всѣ страданія, разбитая жизнь и униженіе прорываются наружу, подобно тому, какъ если бы прорвалась плотина у моря и весь заливъ Зюдерзе хлынулъ на берегъ.
Глаза Матіаса Вигъ пылали.
— Дда… жаль, жаль, что я раньше не зналъ, что отъ всего этого можно избавиться, сдѣлавшись агентомъ «Mutual Dundee».
— Въ тебѣ опять зарычалъ звѣрь, Матіасъ: это борьба между высшими и низшими побужденіями… Да кромѣ того, тебѣ просто на просто лѣнь…
Онъ снялъ шляпу и провелъ рукой по волнамъ черныхъ волосъ.
Въ то время, какъ онъ стоялъ и помахивалъ шляпою, его лицо и взглядъ какъ бы говорили, что онъ даетъ ему еще отсрочку…
— Плюнь на всю свою болтовню, Матіасъ, все это чистѣйшій вздоръ, и перейди къ дѣйствительности!.. Ну, о чемъ ты опять задумался?
— О томъ, что ты счастливецъ, Вангенстенъ! Во-первыхъ, ты появился на свѣтъ Божій съ такимъ вѣтромъ въ головѣ, что имъ можно бы было надуть главные паруса на кораблѣ, а на сушѣ — привести въ движеніе цѣлую кучу вѣтреныхъ мельницъ; во-вторыхъ, ты ужъ столько лѣтъ странствуешь по землѣ и хоть бы носкомъ сапога вступилъ въ дѣйствительность. Такъ какъ не современно съ каѳедры проповѣдывать объ идеалахъ дюжинѣ слушателей, ты взялъ да и перепорхнулъ на крыльяхъ своей иллюзіи къ «Dundee», чтобы спасти міръ. Тебя никогда не мучили сомнѣнія и никогда не преслѣдовали неудачи. Ты проходилъ свой жизненный путь счастливчикомъ, съ крыльями даже на ногахъ… Но если бы все человѣчество перешло въ «Dundee»… Ахъ ты! Что понимаешь ты съ твоимъ идеальничаньемъ въ горѣ и въ раскаяніи, въ угрызеніяхъ совѣсти, въ скорбяхъ души и въ ея вопляхъ къ небу! И все-таки ты отважно предлагаешь пластырь человѣку, который всю свою жизнь боролся съ дѣйствительностью и лежитъ раздавленный тамъ, гдѣ ты и не бывалъ… Ха-ха-ха… не мѣшаетъ иногда выложить все!
Вангенстенъ продолжалъ помахивать шляпой.
— Ты ускользаешь отъ меня, старый товарищъ… Мнѣ жаль твоей невѣсты. Я все больше убѣждаюсь, что свѣтъ внутри тебя померкъ. А что касается твоихъ водочныхъ остротъ, то онѣ нисколько не задѣваютъ меня, — добавилъ онъ и, надѣвъ шляпу, ушелъ.
Шестой день.
правитьДокторъ проснулся среди ночи. Ему послышался сдержанный смѣхъ… и какъ будто голосъ Фольтмара. Онъ сталъ прислушиваться. Мысли путались.
— Нѣтъ, надо, во что бы то ни стало, побороть въ себѣ это безуміе.
На минуту ему представилось, что, можетъ быть, это Арна во снѣ смѣялась съ Фольтмаромъ; можетъ быть, она теперь на свиданіи съ нимъ и радостно сообщаетъ ему, что скрипачъ говорилъ о дарованіи мальчика.
Докторъ въ отчаяніи ударилъ себя кулакомъ по лбу.
Ему стоило только взглянуть на нее, чтобы убѣдиться, что все это было чистымъ безуміемъ съ его стороны. Надъ этимъ можно было бы смѣяться, если бы оно не дѣйствовало такъ печально на разсудокъ. Вѣдь она никогда не замалчивала имени Фольтмара въ разговорахъ, а, напротивъ, безпрестанно говорила о немъ и о тѣхъ теплыхъ чувствахъ, какія питала къ нему.
— Я сосредоточилъ въ ней радость всей моей жизни… Можетъ быть, не слѣдовало дѣлать этого… можетъ быть, это въ самомъ дѣлѣ безуміе.
Онъ принялся было одѣваться, но опять погрузился въ раздумье, которое, начавшись во мракѣ ночи, могло продлиться до того момента, пока его не встрѣтитъ невинный, удивленный взглядъ жены.
— Мысли нельзя связать, нельзя запереть ихъ, — метался онъ. — Будь хоть разъ не колпакомъ, а мужчиной, допусти, что ея страстная натура увлекла ее на мгновеніе… Что бы она сдѣлала тогда, именно она съ своей натурой? Она не захотѣла бы ошеломить, убить меня своимъ признаніемъ и молчала бы до послѣдней минуты, скорѣе умерла бы ради «моего счастья», ради моей сильной любви, которая, она знаетъ это, погибнетъ; она пощадила бы меня… она, такая цѣльная и здоровая натура, подумала бы: «Къ чему дѣлать его несчастнымъ? Что случилось, то случилось»… и она старалась бы всей жизнью загладить свою ошибку.
Уже много, много разъ клокотали въ немъ эти мысли…
За завтракомъ докторъ только мелькомъ взглянулъ на жену и сына и теперь ходилъ по палубѣ въ самомъ тяжеломъ настроеніи.
«Художественныя натуры» — говорилъ скрипачъ, — граждане страны, которые, подобно радугѣ, стоятъ высоко надъ нашей низменной землей… подчиняются высшимъ законамъ.
Да, когда рѣчь идетъ о двухъ струнахъ на скрипкѣ, фальшивый аккордъ или фальшивая фраза изъ священнаго царства звуковъ считается преступленіемъ. Этого никто изъ нихъ не возьметъ на свою совѣсть!
— А сознаніе отвѣтственности передъ скрипкой дѣйствительности? — бормоталъ онъ съ ядовитостью.
Раздавшійся свистокъ точно пронзилъ ему голову.
Ужъ не сходитъ ли онъ съума?
Онъ надъ Библіей поклялся бы въ невинности своей красавицы-жены, если бы кто другой вздумалъ сомнѣваться въ ней, и сдѣлалъ бы это когда угодно при обычныхъ условіяхъ, но теперь имъ овладѣло какое то безуміе — подтасовывать всевозможные факты и вызывать въ себѣ ощущеніе адской горечи…
Что знаетъ одинъ человѣкъ о другомъ? Лишь то, что рѣшаются выставить на свѣтъ.
Настоящее же признаніе таится въ самой глубинѣ души, и его каждый оставляетъ для самого себя.
Если бы можно было при свѣтѣ покопаться въ погребахъ людской жизни, то пришлось бы познакомиться съ небывалымъ этажемъ — съ мрачнымъ чердакомъ не надъ, а подъ домомъ…
Мрачный видъ мужа за завтракомъ не ускользнулъ отъ внимательнаго взора Арны. Прождавъ его довольно долго, она, уже послѣ полудня, стала съ безпокойствомъ искать его вездѣ.
Онъ, какъ оказалось, сидѣлъ въ курилкѣ въ склоненной позѣ, закрывъ лицо обѣими руками.
— Мой милый, милый Іонъ, что съ тобой? Ты пугаешь меня… Что съ тобой? Скажи мнѣ… Дай мнѣ хоть поправить твои волосы. Они слишкомъ спустились на лобъ.
— У меня болитъ голова, ужасно болитъ.
— Такъ пойдемъ я приложу тебѣ компрессъ изъ уксуса,
— Благодарю: уксуса у меня и такъ достаточно.
— Но послушай, дорогой Іонъ, вѣдь ты не гонишь же меня отъ себя? — жалобно спросила она.
— Ты видишь, что я хочу остаться одинъ.
— Одинъ, безъ меня! Теперь, когда ты такъ боленъ!.. Дорогой Іонъ, вспомни, что вѣдь это только твои нервы рисуютъ тебѣ все въ черномъ цвѣтѣ.
Ея лицо выдавало, какихъ усилій ей стоило бороться за послѣдніе два-три года съ постоянно возраставшимъ тревожнымъ чувствомъ. Каждый припадокъ меланхоліи у мужа леденилъ ее, но она пріучила себя встрѣчать его съ веселымъ видомъ и обычно ровнымъ голосомъ.
Теперь ея лицо покрылось смертельной блѣдностью, и она бросилась передъ нимъ на колѣни. Ей пришла въ голову страшная мысль: не мѣшается ли онъ въ разсудкѣ.
— Послушай, уйдемъ отъ всего этого, вернемся домой… Іонъ, Іонъ… — умоляла она, лаская его.
— Ну-да… домой! Одна и та же пѣсня: домой и забавляться.
— Ты говоришь не то, что думаешь… Развѣ не я захотѣла вывести тебя изъ тѣсныхъ рамокъ жизни? Ахъ, милый мой, милый, дорогой…
Онъ выпрямился.
— Знаешь… и умные люди иногда дѣлаютъ глупости, — сказалъ онъ съ дѣланной улыбкой. Она внимательно посмотрѣла на него. — И мнѣ сегодня утромъ пришло въ голову побывать у колдуньи.
— Тебѣ?
— Тебѣ непріятно, что я былъ въ такомъ подозрительномъ мѣстѣ, — сказалъ онъ съ ироніей, — гдѣ смотрятъ черезъ особенный бинокль… Но видишь ли, когда головная боль дѣлается невыносимой, а у ученыхъ людей не оказывается больше ни пилюль, ни другихъ средствъ къ облегченію, то больной обращается къ кому попало. И моя прогулка туда оказалась не безъ результата.
— Вотъ какъ… Ну, что же она сказала тебѣ?
— Прежде всего она сказала правду, — что я женатъ… потомъ добиралась, добиралась, точно по запутанной ниткѣ и, наконецъ, заявила: у одного изъ насъ есть тайна…
Докторъ инквизиторскимъ взглядомъ слѣдилъ за каждымъ мускуломъ и фиброй въ лицѣ жены, какъ будто дѣло шло о жизни или смерти. Затѣмъ схватилъ ее за обѣ руки и притянулъ къ себѣ.
— Сжалься! — молилъ онъ. — Скажи во имя твоей души и вѣчной правды: какая у тебя тяжелая тайна?
— Милый, милый Іонъ, — воскликнула она, испуганная выраженіемъ глубокой душевной муки у него на лицѣ, — какія же у меня могутъ быть тайны отъ тебя?
— Такъ и зналъ… Такъ и зналъ… — Онъ выпустилъ ея руки и откинулся назадъ. — Отъ тебя ничего не добьешься.
Арна присѣла, какъ оглушенная.
Послѣ короткой, мучительной паузы докторъ всталъ, какъ ни въ чемъ не бывало.
— Хорошо, — сказалъ онъ, — если одно вѣрно, то и другое можетъ исполниться… Она предсказала мнѣ, что тайна разоблачится во время этого переѣзда, но не могла опредѣлить, поведетъ ли это къ добру или къ худу… Все, что относилось къ плаванію, было какъ бы въ туманѣ; всѣ признаки или исчезали, или перепутывались на этомъ пунктѣ до того, что не возможно было разобраться.
— Ахъ, если бы все разъяснилось и все пошло по-прежнему! — вырвалось у Арны, и она съ рыданіемъ упала на грудь мужа.
Чтобы позабавить маленькаго Гуннара, фрэкенъ Морландъ поставила его у перилъ, откуда былъ виденъ 3-й классъ.
Въ шумной жизни внизу было много своеобразнаго и занимательнаго.
Больше всего мальчика заинтересовала шарманка съ куклами: въ то время, какъ на ней играли, куклы вертѣлись, снимали шляпы и протягивали тарелочки за деньгами.
Фрэкенъ Морландъ позвала его завтракать, но мальчугану было такъ весело, что его нельзя было оторвать никакими уговорами отъ интереснаго зрѣлища.
Коричневое пальто, повидимому, очень заинтересовался маленькимъ Гуннаромъ и слѣдилъ за этой сценой съ вызывающей улыбкой.
— Мальчику, навѣрно, не больше 5 лѣтъ, — произнесъ онъ неожиданно.
— Четыре съ половиной, — поправила фрэкенъ Морландъ.
— Потому онъ такъ упорно и стоитъ на своемъ. — Фрэкенъ Морландъ взглянула на него, не понимая, что онъ хочетъ сказать. — Насколько мнѣ извѣстно изъ личнаго опыта, — продолжалъ онъ, — съ семи-восьми лѣтняго возраста у человѣка исчезаютъ послѣдніе остатки его собственной воли. Съ этого времени всѣ начинаютъ дѣлаться умниками, проникаются разными разсужденіями и тянутся туда, куда вѣтеръ подуетъ. Всѣ позднѣйшіе годы, вплоть до Адамова возраста — лишь время увяданія… Всѣ вотъ эти господа вокругъ насъ тянутся по вѣтру. Тотъ или другой берется управлять вѣтромъ и выступаетъ въ качествѣ проповѣдника и властелина.
Фрэкенъ Морландъ обхватила Гуннара, какъ бы беря его подъ свою защиту.
— Судя по вашимъ словамъ, — все человѣчество тронуто морозомъ! — и глаза ея гнѣвно сверкнули. — А матери, которыя всю свою душу вкладываютъ въ дѣтей и тревожно слѣдятъ за каждымъ ихъ шагомъ, пока самит не измыкаются въ конецъ; но и тогда, не думая о себѣ, готовы на новыя жертвы, если онѣ нужны для блага дѣтей. И онѣ дѣлаютъ это не раздумывая, будь онѣ даже въ возрастѣ Авраама и Сары… У васъ вѣдь тоже была мать, г-нъ… г-нъ…
— Отрицаю самымъ положительнымъ образомъ, — возразилъ Коричневое пальто. — Та, которую называли моей матерью, умерла отъ переутомленія свѣтской жизнью и видѣла въ моемъ появленіи на свѣтъ одну лишь порчу своей красоты.
Фрженъ Морландъ посмотрѣла на него съ участіемъ и воскликнула, кинувъ взглядъ на Гуннара:
— Бѣдняжка, бѣдняжка! Вѣдь у этого ребенка тоже не было матери. Не было… не было… — повторила она. — Этого нельзя ничѣмъ загладить, крошка Гуннаръ… А мнѣ кажется, что я помню еще то раннее дѣтство, когда мать укладывала меня на лугу возлѣ себя. Она разсказывала или напѣвала что-либо, а я лежала и тянулась за желтыми цвѣтами и букашками, которыя ползали по травѣ. Ахъ, какъ все казалось свѣтло тогда! Можно себѣ представить, какимъ чуднымъ, блестящимъ кажется міръ такому крошечному существу!..
— Сказки о принцахъ, сласти и ложь, — вотъ что преподносятъ ему! — сказалъ Коричневое пальто и поплелся дальше.
Мэри Іонсонъ снова вышла погулять. Она посидѣла немножко на вѣтру на верхней палубѣ и рѣшила, что теперь надо сбѣгать внизъ.
Она заглянула даже украдкой въ курилку.
И тамъ нѣтъ…
— Куда онъ могъ дѣться?
Да, она никогда прежде не видала такой черной, какъ смоль, бороды… никогда… и такихъ сверкающихъ бѣлыхъ зубовъ!
Раньше онъ былъ вездѣ, гдѣ бы она ни появилась; а теперь… вчера съ самаго полдня ни разу не показался! И сегодня, — точно его вѣтромъ сдуло.
Мэри ходила, напоминая собою судно безъ руля.
Вдругъ она быстро направилась внизъ въ музыкальную залу.
Никого!
Она подошла къ роялю и стала разглядывать его со всѣхъ сторонъ. Какой красивый!.. и нарядный какой!.. Она нагнулась и посмотрѣла на фабричное клеймо… Затѣмъ подняла тяжелую крышку и заглянула во внутренность инструмента.
— Какъ это интересно!.. Эта фабрика славится на весь міръ!
Кто-то взялся за ручку двери. Крышка сейчасъ же захлопнулась. Должно быть, Грипъ.
Грипъ выглянулъ и, повидимому, хотѣлъ шмыгнуть обратно.
— Г-нъ Грипъ, — спросила Мэри, — что это хорошій рояль? Хорошей фабрики?
— Да, ничего себѣ, годится, чтобы раскачиваться между небомъ и моремъ, — отвѣтилъ онъ равнодушно и снова взялся за ручку двери.
— Ахъ, сегодня ужасно скучно!
— Вотъ какъ? Отчего-жъ бы это?
— Развѣ вы не знаете, что барометръ падаетъ?
— Развѣ это такъ опасно?
— Конечно! Развѣ вы не слыхали объ ужасныхъ предсказаніяхъ? Туснельда видитъ только туманъ и мракъ, чуть дѣло коснется переѣзда. И сегодня ночью барометръ вдругъ опустился. Теперь вы видите, что это неладно.
— Конечно, конечно; я пойду поскорѣе за спасательными снарядами, — сказалъ онъ, дѣлая видъ, что хочетъ уйти.
— Здѣсь, по моему, шутки совсѣмъ неумѣстны! Ну, а потомъ всѣ эти вздохи и стоны, и странные звуки, которые слышатъ по ночамъ и пассажиры, и экипажъ? Что вы скажете на это? По вашему и это ничего? И затѣмъ… барометръ!
— Судно выстроено съ разсчетомъ на бури и непогоды, такъ что вы можете не тревожиться, фрэкенъ. А если и будетъ какая опасность, то вѣдь вы можете пойти къ доктору, — сказалъ онъ спокойно, глядя на нее съ улыбкой, взялъ свою шляпу и исчезъ за дверью.
— Будь что будетъ! — подумала Мэри Іонсонъ, вдругъ просіявъ. Она осталась за роялемъ, положивъ руки на клавиши, и начала строить воздушные замки…
На пароходѣ сегодня было какъ-то сѣро и мокро.
Ночью онъ попалъ подъ сильный градъ и грозу, и барометръ немного опустился.
Но къ утру осталось лишь встревоженное море, на которомъ покачивался пароходъ.
Высоко подвѣшенныя лодки раскачивались по обѣимъ сторонамъ, то закрывая, то открывая всю волнующуюся ширь съ башнеобразными зелеными стѣнами и сѣрымъ, пасмурнымъ воздухомъ.
Пассажиры чувствовали себя въ какомъ-то угнетенномъ настроеніи.
Оказалось, что многіе изъ нихъ побывали у гадалки, и послѣ сеанса находились въ тревожномъ ожиданіи чего-то таинственнаго и ужаснаго, о чемъ она слегка намекнула въ связи съ переѣздомъ. Всѣ ея предсказанія какъ бы сходились въ этой точкѣ.
Раньше на это не обратили особаго вниманія, но теперь, съ внезапнымъ паденіемъ барометра, стали задумываться…
Положимъ, они люди безъ предразсудковъ, но странно то, что она каждому изъ гадавшихъ сказала что-нибудь, попавшее въ цѣль…
Явилась потребность подѣлиться впечатлѣніемъ.
На болѣе мистично настроенныхъ непріятно дѣйствовали разсказы о таинственныхъ звукахъ, стонахъ, которые слышались въ послѣднюю ночь среди глубокой тишины. Общее настроеніе становилось все удрученнѣе и всѣ ходили изъ угла въ уголъ, погруженные въ свои думы.
— Кто знаетъ, какое извѣстіе послано по телеграфу съ неба при посредствѣ нервовъ ясновидящей! — замѣтилъ Вангенстенъ. — Все мистическое слѣдуетъ ставить на нѣкоторое разстояніе отъ насъ, какъ нѣчто непостижимое; но нельзя безнаказанно долго пренебрегать имъ, или съ насмѣшкой относиться къ нѣкоторымъ намекамъ… Оно можетъ иногда сыграть роль въ жизни человѣка. Долгъ каждаго — защищать свою будущность…
Кетиль Боргъ вставлялъ въ глазъ монокль каждый разъ, когда смотрѣлъ на Вангенстена… Онъ изучалъ его… Этотъ человѣкъ обладаетъ особымъ даромъ: всѣ заторопились одинъ за другимъ въ его пріемную страховаться на переѣздъ.
Всѣхъ охватило какое-то безпокойство; тревога стояла въ воздухѣ…
Кетиль Боргъ прогуливался съ семьею Рокландъ въ обычное время.
Они то ходили, то останавливались.
— Папа, г-нъ Боргъ за обѣдомъ разсказывалъ мнѣ о своихъ планахъ на будущее, — обратилась миссъ Анни къ отцу, беря его подъ руку. — Онъ думаетъ изъ скромнаго начала развить большое дѣло.
— Да, силу водопадовъ, — обернулся Кетиль Боргъ въ ихъ сторону, — можно получить даромъ… Во всякомъ случаѣ пока… пока капиталъ не успѣлъ еще перехватить ихъ въ свои когти.
— Рабочіе дома, папа, съ садами и небольшими полями, гдѣ рабочіе могутъ отдыхать и веселиться, когда вернутся вечеромъ съ работы, перебила съ жаромъ миссъ Анни.
— Да, земля, такимъ образомъ, будетъ воздѣлываться и подниматься въ цѣнѣ… — пояснилъ Кетиль Боргъ. — Это одна изъ моихъ спекуляцій.
— Барскій домъ будетъ поставленъ такъ, что оттуда можно будетъ слѣдить за всей окружающей жизнью, слышать, какъ дѣти играютъ и радуются въ домикахъ, какъ скотъ возвращается домой въ лѣтній вечеръ.
— Такимъ путемъ можно самому изображать полицію и наблюдать за всѣмъ, что дѣлается, — добавилъ Кетиль Боргъ.
— И подумай, мама, — во время длинной, бѣлоснѣжной зимы постоянно будутъ пріѣзжать гости съ бубенчиками. Будутъ устраиваться катанья на саняхъ, въ теплыхъ медвѣжьихъ шубахъ. А по возвращеніи домой вечеромъ — игры и пѣніе въ теплыхъ уютныхъ комнатахъ, освѣщенныя окна которыхъ отбрасываютъ лучи на равнину… — все съ большимъ и большимъ увлеченіемъ продолжала миссъ Анни.
— И при этомъ, — Кетиль Боргъ съ поклономъ обратился въ сторону мистрисъ Рокландъ, — сознаніе, что своимъ благосостояніемъ доставляешь хлѣбъ и счастье сотнямъ людей.
— Да, капиталъ въ опытныхъ рукахъ лозунгъ нашего времени, мой дорогой Боргъ! — сказалъ мистеръ Рокландъ, и они прошли дальше…
У Элленъ Брандтъ была масса дѣла. Ее поминутно требовали въ дамское отдѣленіе, гдѣ присутствіе ея было дѣйствительно необходимо. Она исполняла свои обязанности, но какъ бы въ полусознаніи, и никакая спѣшка не могла заглушить ея собственныхъ мыслей.
Вангенстенъ коротко и рѣшительно высказалъ ей свой теперешній взглядъ на Матіаса. Онъ возвелъ передъ нею цѣлую башню изъ его трезвости и добродѣтелей, которая, конечно, при первомъ же случаѣ рухнетъ.
Эти слова «рухнетъ при первомъ случаѣ» звучали въ ея мозгу, горѣли въ крови. И ночью она сидѣла у себя въ каютѣ и боролась съ тѣми же мыслями…
Онъ рисковалъ снова свалиться въ пропасть, можетъ быть, уже и свалился, хотя теперь у нихъ подъ ногами одинъ и тотъ же полъ.
Что же будетъ потомъ, когда ихъ пути разойдутся, и каждый понесетъ свое отчаяніе въ свою сторону?
Ее охватило щемящее чувство, какъ будто передъ ней навсегда остановилось ужасное слово «никогда». Передъ ней разверзлась пропасть, невидимая для другихъ, и предстало во всей своей непостижимости нѣчто, выражающееся словами: «миновало, миновало навсегда»!.
Она съ ужасомъ повторяла про себя эти слова и, убитая горемъ, сидѣла, раскачиваясь изъ стороны въ сторону, и уже какъ бы видѣла передъ собою черную дверь.
Ложь, одна ложь, красивая сказка, которую Матіасъ разсказывалъ ей когда-то о двухъ влюбленныхъ, которые, будучи разлучены другъ съ другомъ на границѣ бытія, выстроили между собою мостъ изъ звѣздъ — млечный путь…
У ея любви не было звѣзднаго моста.
А еще разъ онъ фантазировалъ на ту тему, что всѣ разсыпанныя по небу звѣзды составляли нѣкогда одно громадное свѣтило; растительность и жизненная сила были тамъ несравненно сильнѣе, чѣмъ на нашей крохотной землѣ… Въ его воображеніи это свѣтило было населено существами, имѣвшими огненныя тѣла, и чувство любви у нихъ было въ милліоны разъ сильнѣе, чѣмъ здѣсь.
Въ такомъ же родѣ рисовалась ей въ ея дѣвичьихъ мечтахъ ея любовь къ Матіасу… Она пошла бы за него въ огонь и въ воду, позволила бы ему затоптать себя, если бы только могла спасти его отъ паденія!
Ахъ, сколько разъ она мечтала такъ, пока не наступило разочарованіе и жизнь не предстала въ иномъ видѣ: бѣдная дочь солнца осталась лишь съ холодомъ душевной муки!
«Никогда»… «миновало!».
Она укрѣплялась въ этомъ рѣшеніи тѣмъ, что смотрѣла ему прямо въ глаза, но оно казалось выше ея силъ.
Матіасъ умеръ для нея, исчезъ въ зіяющей пропасти… Она не въ силахъ больше быть свидѣтельницею его паденія.
Ей хотѣлось спасти хотя то, что еще осталось ей отъ жизни… Она должна дышать и жить наперекоръ всему… И она продолжала сидѣть на лѣстницѣ, смотря на далекія звѣзды.
Небо начало вдругъ тускнѣть, стало погружаться въ непроницаемость.
Сдѣлалось холодно и сыро; огоньки, свѣтившіеся кое-гдѣ на палубѣ, стали какъ бы заволакиваться сѣрымъ туманомъ.
Элленъ совсѣмъ продрогла и пошла въ каюту.
Седьмой день.
правитьПароходъ, повидимому, вошелъ въ полосу тумана.
Густое, холодное, сырое облако закрывало видъ на море, и только ближайшія волны временами разсыпались въ пѣну.
Контуры снастей, мачтъ, людей и предметовъ дѣлались все менѣе ясными и начинали сливаться съ общей сѣрой массой.
Шли замедленнымъ ходомъ при усиленной вахтѣ.
Изъ люковъ и залъ высовывались головы: кто тотчасъ же скрывался обратно, кто выходилъ пройтись разокъ по палубѣ. Нѣсколько любителей свѣжаго воздуха расхаживали по палубѣ въ полномъ дорожномъ одѣяніи, въ наглухо застегнутыхъ пальто, съ поднятыми воротниками. Въ столовой всѣ размѣстились отдѣльными кружками, стараясь по возможности устроиться поуютнѣе.
— Да, — сказалъ, входя, мистеръ Рокландъ, — если этотъ туманъ затянется, намъ не добраться до мѣста завтра.
— Что ты, папа! — воскликнула миссъ Анни.
— Ты, дочка, пожалуй, не особенно посѣтуешь на это? Плаваніе на этотъ разъ было довольно удачно для тебя.
— Я пробыла бы въ пути сколько угодно, — сказала тихо миссъ Анни.
— Да, восхитительные дни подходятъ къ концу, — замѣтилъ съ грустью Кетиль Боргъ. — Отъ нихъ останется лишь одно воспоминаніе… Для меня это вышелъ далеко не сухой переѣздъ по дѣламъ черезъ Атлантъ… позвольте мнѣ принести за это глубокую благодарность г-ну и г-жѣ Рокландъ… хотя ее трудно выразить словами. Что за чудные часы провелъ я въ вашемъ интимномъ кружкѣ: чужеземецъ, принятый въ немъ, какъ свой. И вамъ, миссъ Анни! — Онъ посмотрѣлъ на нее взволнованнымъ взглядомъ.
— Дорогой другъ! Вѣдь мы, конечно же, не разстанемся здѣсь, — прервалъ его сердечно мистеръ Рокландъ. — Вы, разумѣется, навѣстите насъ въ Нью-Іоркѣ? Надѣюсь даже, что вы будете бывать у насъ каждый день?
— Вы должны посмотрѣть, какъ живутъ американцы, — добавила съ горячностью мистрисъ Рокландъ. — Я даже думаю, отчего бы вамъ не оказать намъ чести и не поселиться у насъ на время вашего прибыванія въ Нью-Іоркѣ? Что ты скажешь на это, Рокландъ?
Миссъ Анни сидѣла съ опущенными глазами.
— Что можетъ быть для меня пріятнѣе, какъ продлить это незабвенное для меня время пребыванія въ вашемъ обществѣ, — разсыпался въ увѣреніяхъ Кетиль Боргъ…
Мэри Іонсонъ сидѣла и грызла миндаль послѣ десерта.
— Ну что, — сказала она Грипу, который показался въ дверяхъ, вытирая свою отсырѣвшую черную бороду, — вотъ и туманъ! И въ роялѣ отъ сырости лопнула струна! Вотъ видите, что вышло изъ всего, что я разсказывала вамъ вчера. Капитанъ почти ничего не различаетъ впереди судна.
— А вы полагаете, капитанъ самъ стоитъ на вахтѣ?
— Ну, это все равно, кто тамъ изъ нихъ… только я ужасно боюсь.
— А я вижу по вашимъ глазамъ, что вы ни чуть не боитесь.
— Вотъ какъ! Такъ вы тоже читаете чужія мысли?
— Когда мнѣ очень захочется узнать что-либо.
— А что вамъ хотѣлось бы узнать про меня?
— Это я скажу когда-нибудь въ другой разъ.
— Въ другой разъ? Но вѣдь мы же никогда больше не встрѣтимся. Завтра вы направитесь въ свою сторону, а я въ свою, по желѣзной дорогѣ въ Чикаго.
— Тамъ есть, говорятъ, первоклассная рояльная фабрика, которую не мѣшаетъ посмотрѣть.
— Вотъ что! Какая это?
— Не помню хорошенько, но она записана у меня въ записной книжкѣ.
«Ага, вотъ и попался»! — подумала Мэри. — Ну, а если вы не найдете этого въ вашей записной книжкѣ, то заверните въ Murkeens street № 33, тамъ ужъ я доставлю вамъ всѣ нужныя свѣдѣнія.
— Скажите: всѣ молодыя дѣвушки въ Чикаго такія бѣдныя…
— Какъ я, хотите вы сказать? Тамъ совсѣмъ нѣтъ другихъ молодыхъ дѣвушекъ.
— Будто? Ну, это мы посмотримъ!
— Хотите побиться объ закладъ? — спросила она и протянула ему двойчатку миндаля, которую только что разгрызла. Кто первый скажетъ: «Vielliebchen» дома, на улицѣ Murkeens…
Въ залахъ время проводилось самымъ разнообразнымъ образомъ — за вистомъ, пикетомъ, шахматами и домино. Въ музыкальномъ залѣ знаменитый піанистъ Янко восхищалъ собравшихся вокругъ него слушателей жемчужными переливами…
Лопасти пароходнаго винта ударяли все слабѣе и отъ замедленнаго хода раскачиванія парохода дѣлались все ощутительнѣе. Всѣ чувствовали себя обманутыми въ своихъ ожиданіяхъ прибыть въ Америку на слѣдующій день вечеромъ.
Къ вечеру разнеслась ужасная вѣсть: въ одной изъ угольныхъ ямъ наткнулись лопатой на трупъ какого-то человѣка, который, вѣроятно, спрятался туда, чтобы тайкомъ перебраться въ Америку, но задохся отъ спертаго воздуха или умеръ съ голоду.
Нѣкоторые узнали въ немъ исчезнувшаго съ парохода кочегара.
Это событіе отнюдь не подѣйствовало оживляющимъ образомъ на общее настроеніе среди туманной атмосферы: платный или безплатный, а все же пассажиръ.
— Такъ вотъ печальная разгадка вздоховъ и стоновъ, которые слышались въ предшествующія ночи!
Всѣ дѣлились другъ съ другомъ впечатлѣніями тихо, почти шопотомъ: вотъ, молъ, она, жизнь-то наша, тяжкая!
Теперь неумѣстно было играть на рояли, и это дали понять легкомысленнымъ молодымъ особамъ, которыя направились было въ музыкальный залъ.
Покойника надо было въ тотъ же вечеръ опустить въ море. Корабельный врачъ осмотрѣлъ трупъ; одежду сняли и рѣшили спрятать для наведенія справокъ о незнакомцѣ. Капитанъ рѣшилъ совершить похороны съ обычной церемоніей.
Вспомнили о пасторѣ, сѣвшемъ на пароходъ въ Кинстоунѣ, и рѣшили обратиться къ нему.
Его застали обвязаннымъ платкомъ, такъ какъ онъ совсѣмъ простудился.
— Книги, нужныя для молитвеннаго ритуала, — пояснилъ онъ, кашляя и отхаркиваясь, — къ сожалѣнію, остались вмѣстѣ съ другими вещами въ Кинстоунѣ. Къ тому же я не могу взять на свою совѣсть — хоронить покойника, не зная его настоящей религіи.
— Да вы, батюшка, только стойте у борта, шевелите губами и бормочите что-нибудь, а ужъ присутствующіе подскажутъ себѣ слова, примѣнительно къ своей религіи, — энергично вмѣшался въ дѣло одинъ изъ флотскихъ офицеровъ.
— Мѣсто, мѣсто батюшкѣ, — скомандовалъ онъ…
Церемонія совершилась въ присутствіи нѣсколькихъ пассажировъ и вышла очень торжественной.
Всѣ были рады счастливой случайности, что въ числѣ пассажировъ оказался почтенный пастырь, и по рукамъ пошелъ подписной листъ на пріобрѣтеніе всѣхъ необходимыхъ вещей, которыхъ онъ, бѣдняжка, лишился, — о чемъ недурно было бы вспомнить пораньше.
Докторъ сидѣлъ съ книгой въ рукѣ въ углу залы, но взглядъ его скользилъ мимо книги.
На другомъ концѣ большой залы Арна старалась занять Исака. Докторъ не отрывалъ отъ нея глазъ: сегодня она не та, что была вчера до разговора съ нимъ! — Она напугана! Слова: «Тайна разоблачится здѣсь на кораблѣ» произвели на нее сильное впечатлѣніе. Кому пріятно обнаруживать тайны! Еще бы! При всей ея отважности ей не по себѣ! Я только подошелъ и взглянулъ на мальчика, и на меня тотчасъ же былъ кинутъ удивительно чужой, безпокойный взглядъ. Въ ней появилась какая-то пугливость, которой я не замѣчалъ раньше. Она прячется отъ меня… да… да… прячется! Изъ любви къ мужу не хочетъ огорчить его! Вотъ и ходи съ рогами das Leben lang… не подозрѣвая существованія этого головного убора… пока не перейдешь въ вѣчность… За то тебя «не огорчили!»
Арна стала на колѣни передъ диваномъ, на которомъ были разложены игрушки…
— Моя бѣдная красивая щебетунья-пташка… куда ты дѣлась? — сказалъ со вздохомъ докторъ. — Онъ закрылъ себѣ лицо книгой. — Она попалась въ западню жизни… Твои глаза прекрасны, какъ прозрачный алмазъ, но въ нихъ есть одно единственное пятнышко и это пятнышко убиваетъ меня. Она страдаетъ, я вижу это! Она не привыкла къ такимъ суровымъ заглядываніямъ въ ея душу… И не знаетъ, что дѣлать… въ страхѣ передо мной! Она не можетъ вырваться на волю изъ-за рѣшетки своей клѣтки, какъ ни пытается сдѣлать это ея измученный духъ. И чего бы я не далъ, чтобы имѣть возможность протянуть ей свою спасительную руку. Если бы я могъ сдѣлать это обычнымъ людскимъ путемъ — путемъ прощенія. Вѣдь есть столько ошибочныхъ браковъ, когда довольствуются посредственнымъ счастьемъ, посредственной радостью. Прощаютъ съ обѣихъ сторонъ и живутъ себѣ среди обломковъ… на новыхъ началахъ: хорошо и это за неимѣніемъ лучшаго… Бѣдняжка, развѣ я тоже не могу принести для тебя какую-нибудь жертву? Неужели я долженъ допустить ее истомиться на моихъ глазахъ? Гдѣ сегодня ея смѣлый, гордый видъ? Ей пригнетаютъ голову тяжелыя мысли, а она играетъ съ Исакомъ. Эта болтовня съ ребенкомъ ничто иное, какъ нервность. Если бы можно было избавить ее отъ душевной борьбы и снова увидѣть ея ясное, веселое личико!..
Арна и Исакъ начали новую игру.
Докторъ всталъ и подошелъ къ нимъ.
— Вамъ очень весело вдвоемъ?
Эти слова даже для его собственнаго уха прозвучали жестко, рѣзко. Они строили домики изъ кубиковъ, и Арна показывала мальчику, кто живетъ въ отдѣльныхъ пристройкахъ: все знакомыя семьи изъ городка, откуда они уѣхали.
— Вотъ что! Ну, кто же живетъ вотъ тутъ? — спросилъ докторъ ласково Исака.
— Вотъ здѣсь мы… Здѣсь Гротъ, здѣсь Брунъ, вонъ тамъ Рейнгольдъ, — весело отвѣтилъ мальчикъ, — а вонъ тамъ въ углу Фольтмаръ, а тамъ…
Докторъ быстро повернулся, взялъ шляпу и скрылся въ туманѣ.
Къ Арнѣ подошелъ Бельге Хавсландъ и тотчасъ же долженъ былъ отправиться съ Исакомъ по его домамъ и дѣлать покупки у него въ лавкѣ.
Ему приходилось все болѣе и болѣе говорить, вмѣсто мамы, за продавца.
— Хавсландъ, говорили вы сегодня съ Іономъ? — спросила Арна тихонько.
Скрипачъ покачалъ головой; онъ понялъ, что произошло что-то неладное.
— Да, дай-то Господи, чтобы мы вернулись домой, — шепнула она. — Ахъ, я такъ тревожусь за него… Мнѣ такъ хотѣлось бы быть теперь дома, у себя, среди нашей скромной дѣятельности. Я вѣдь вижу, какъ все дѣйствуетъ на него; онъ дѣлается все страннѣе и, чего добраго, умретъ подъ тяжестью взятой на себя задачи! У него такой характеръ, что онъ ни за что не сдастся… Къ тому же вѣдь обыкновенно чѣмъ непосильнѣе работа, тѣмъ притягательнѣе ея сила! — закончила она въ сильномъ волненіи.
— Ну, въ такомъ случаѣ я скорѣе согласенъ съ тѣмъ, что вы говорили раньше, что его излѣчитъ болѣе широкая дѣятельность…
Хавсландъ подсѣлъ къ ней и задумался, точно вглядываясь въ положеніе дѣлъ.
— Знаете что, — сказалъ онъ весело, — такіе мужья — сущіе деспоты. Они хотятъ быть непремѣнно центромъ своего любовнаго романа, и это не столь опасно, если, вотъ какъ у васъ въ данномъ случаѣ, жена играетъ на сердечной струнѣ мужа. Только не робѣйте… Не сдавайтесь… Закрутите его вокругъ пальца такъ, чтобы онъ не пошевельнулся.
Арна не могла удержаться отъ улыбки, какъ ни грустно ей было…
Знаменитый піанистъ Янко метался въ отчаяніи: изъ-за этого тумана они, навѣрно, опоздаютъ, по крайней мѣрѣ, на сутки, а его первый концертъ въ Нью-Іоркѣ объявленъ на послѣзавтрашній день.
Онъ ходилъ взадъ и впередъ, въ сотый разъ справляясь о погодѣ, бѣсновался и заставлялъ пѣвицу надѣть шубу, чтобы она не охрипла.
Отчего не прибавятъ огня и не прибавятъ ходу? Что ему изъ того, что корабль придетъ въ 8, 9 или 10 часовъ, когда его время будетъ пропущено?
Глаза на блѣдномъ лицѣ метали искры.
Казалось, что этотъ расходившійся господинъ вотъ-вотъ взлетитъ на воздухъ.
За нимъ очень внимательно наблюдали двѣ совершенно противоположныхъ личности: его коллега Бельге Хавслундъ, взглядъ котораго какъ бы прибивалъ Янко къ стѣнѣ, напоминая ему о конкурренціи… неумолимой, безпощадной, — и мингеръ-ванъ-Титуфъ, который, закинувъ голову, разглядывалъ его съ глубочайшимъ, серьезнымъ вниманіемъ и вдругъ перевелъ свой взглядъ съ удивительной гримасой къ потолку, точно ему казалось, что піанистъ долженъ исчезнуть туда…
Коричневое пальто прозябъ и схватилъ простуду на палубѣ, среди сырого, леденящаго тумана.
Онъ лежалъ, завернувшись въ мѣховую куртку, и восхвалялъ свое благоразуміе, подсказавшее ему захватить эту вещь съ собой.
Въ ней такъ тепло и хорошо!
Въ такомъ видѣ можно, пожалуй, лежа убивать своего врага лиходѣя — время.
Онъ лежалъ и покачивался на пароходѣ, который давалъ такіе сигналы среди тумана, что отъ нихъ въ ушахъ трещало
Туманъ окуталъ море, и море вертѣлось вмѣстѣ съ землею такъ незамѣтно, что никому не приходило въ голову видѣть въ этомъ что-либо особенное.
Покачиваніе навѣвало покой и сонъ, не смотря на крики и шумъ.
Такая погода съ густымъ сѣрымъ туманомъ была какъ разъ по немъ: она дѣйствовала умиротворяюще на его нервы и какъ бы заставляла его углубляться въ сущность бытія.
Какъ разъ въ тотъ моментъ, когда онъ готовъ былъ перейти въ царство сна, онъ повернулся на подушкѣ и замѣтилъ висѣвшіе на стѣнѣ карманные часы, которые вдругъ затикали.
Онъ сталъ прислушиваться: изящные золотые часики ходили почти беззвучно, но время отъ времени ни съ того ни съ сего принимались стучать такъ громко, что въ нихъ что-то звенѣло, почти пѣло. Должно быть, въ стѣнѣ былъ какой-нибудь акустическій фокусъ.
Чѣмъ больше онъ прислушивался, тѣмъ сильнѣе дѣлалось тиканье, точно пробуждалось какое-то насѣкомое.
Эти «тикъ-такъ, тикъ-такъ» вытягивали изъ него мысли и водили вокругъ всего печальнаго на свѣтѣ. Минуты казались такими долгими, что онъ могъ бы за это время десять разъ зажечь свѣчку и десять разъ потушить ее.
Стрѣлки часовъ держались спокойно, но внутренность ихъ такъ и рвалась наружу.
Ему хотѣлось вскочить и посмотрѣть, не спрятался ли за часы сверчокъ…
Онъ сегодня еще ни разу не видѣлъ ни фрэкенъ Морландъ, ни ея воспитанника.
Удивительно нѣжноѳ существо и съ такими твердыми убѣжденіями!.. Очень развитая и съ пламенной вѣрой въ чувство.
Она, повидимому, не изъ состоятельныхъ, не изъ тѣхъ, которые могутъ защитить себя отъ холода шубой и водить ребенка въ соболяхъ.
Такія дѣти уносятся холодомъ наряду съ насѣкомыми…
Онъ приподнялся на локоть и снова легъ. Но его охватила какая-то смутная тревога.
Онъ вскочилъ…
Въ дверь каюты фрэкенъ Морландъ раздался стукъ, и она встала открыть ее.
Передъ дверью стоялъ Коричневое пальто и молча указывалъ на свою мѣховую куртку.
— Сыро и холодно… — сказалъ онъ. Хотите употребить въ дѣло вотъ это?
Фрэкенъ Морландъ оторопѣла.
— Благодарю васъ, очень, очень, но мнѣ не холодно… — отвѣтила она въ смущеніи.
— Такъ и зналъ! Какъ же — неприлично!.. Пускай лучше любимое дитя валяется вотъ… въ такомъ видѣ.
— Господи, что вы! Вѣдь я держу его въ теплѣ, къ тому же мы играли и бѣгали…
— Но предохранить его и согрѣть этимъ мѣхомъ… неприлично…
— Ахъ, Господи, ужъ если вы непремѣнно хотите…
Она взяла куртку и усадила въ нее мальчика, который до того сидѣлъ на диванѣ, завернутый въ большой платокъ.
— Погладь, Гуннаръ. Просунь сюда ручки: ахъ, какъ тепло и хорошо! Мы можемъ тутъ и играть, не вставая: вотъ этотъ рукавъ будетъ собака, а этотъ — кошка.
— Да, да, — бормоталъ Коричневое пальто, заперевъ дверь и направляясь къ себѣ: — завертывать свою совѣсть въ мѣха… это помогаетъ во многихъ случаяхъ…
Люди то выходили изъ тумана, то снова исчезали въ немъ. Изъ буфета безпрестанно требовались ромъ и виски съ горячей водой.
Матіасъ Вигь ходилъ взволнованный. Онъ послалъ Элленъ записку, въ которой умолялъ ее о послѣдней встрѣчѣ.
Собственно говоря, слѣдовало бы выпить сегодня на прощанье! — подумалъ онъ съ горечью, — увѣнчать торжество исковерканной жизни кубкомъ воспоминаній… славный путь героя въ различныхъ стадіяхъ его стремленій къ цѣли… всегда книзу: цѣлая серія картинъ съ каскадами паденія… съ того времени, какъ его прочили въ профессора до странствующаго по Америкѣ фотографа включительно.
— Земля даетъ трещины. Міръ рушится. И тѣ, которые составляютъ одно цѣлое, разлучаются, — говорилъ онъ, почти рыдая.
Цѣлая радуга иллюзій пропала! Вѣдь Матіасъ Вигъ стремился не къ какой попало цѣли, что-то трепетало въ немъ; у него былъ совершенно своеобразный взглядъ на вещи…
Что такое порокъ?
Матіасъ Вигъ медленно покачалъ головой. На это можетъ отвѣтить только тотъ, кто шелъ за порокомъ, кто былъ порабощенъ имъ.
Люди безсердечны; они не понимаютъ, какъ человѣкъ, находясь во власти злого духа, ненавидитъ его и боится; готовъ пожертвовать жизнью, лишь бы выбраться изъ его когтей; но дьявольская сила захватываетъ его, вливая огонь въ его кровь… пожираетъ все…
— Нѣтъ, это не легкое дѣло, — бороться съ дьявольской силой! Ты должна пожалѣть меня, Элленъ, — почти закричалъ онъ: — я борюсь. И гдѣ же состраданіе? Здѣсь лежитъ изувѣченный и видитъ, какъ всѣ проходятъ мимо него… и даже ты, мое единственное сокровище во всемъ мірѣ!.. Ни одного милосердаго самарянина… Если бы ты пришла въ былые годы, я самъ отослалъ бы тебя… дальше, дальше отъ прокаженнаго! Скажи мнѣ лишь сегодня, въ послѣдній разъ, моя дорогая, куда ты направишься, чтобы мнѣ знать, гдѣ ты и жива ли… Можетъ быть, я смогу когда-нибудь сказать тебѣ: «Воть исправившійся человѣкъ, тотъ, кому ты помогла только тѣмъ, что онъ зналъ о твоемъ существованіи. Приди… Приди…»
Она!.. И онъ схватилъ ее за руку.
Восьмой день.
правитьНа слѣдующее утро опять тѣ же мѣрные, слабые взмахи пароходнаго винта…
Горизонтъ такъ сузился, что окружилъ судно точно матовымъ стекляннымъ колпакомъ.
Туманъ не только не начиналъ рѣдѣть, но, напротивъ, сгустился еще больше.
Съ кормы казалось, будто носъ парохода врѣзался въ сѣрую массу и исчезъ въ ней.
Снасти съ ночи усѣялись блестками глазури, а на реяхъ висѣла хлопьями копоть.
Сирена ревѣла; почти не переставая, звонили колокола, паровой свистокъ давалъ одинъ за другимъ пронзительные сигналы.
Изъ тумана выдѣлился Вангенстенъ и наткнулся на фотографа.
— Ты, Матіасъ Вигъ? Здравъ и невредимъ, — сказалъ онъ весело, — и можешь еще зажигать спички въ такую сырость!.. А людямъ не мѣшаетъ иногда струхнуть немножко; это наталкиваетъ ихъ на такую двигательную силу, какъ идея взаимности…
— Такъ… Значитъ, въ случаѣ течи, всѣхъ ихъ къ насосамъ?
— Ты опять за свое… — Вангенстенъ обтеръ носовымъ платкомъ длинные черные волосы на затылкѣ: — Мнѣ нерѣдко приходило на умъ, какъ такой скептикъ, какъ ты, рѣшительно уклоняющійся отъ общепринятаго хода мысли, сталъ бы держать себя въ случаѣ, если бы корабль пошелъ ко дну?.. За что бы онъ ухватился?
— Да, что и говорить, вышло бы скверно.
— Остроты были бы ни къ чему?
— Гм… тогда я, навѣрно, позаимствовался бы у тебя твоими позолоченными пилюлями… съ объясненіемъ ихъ употребленія.
— Ты опять балаганничаешь.
Вангенстенъ отошелъ отъ Вига.
Больге Хавсландъ вышелъ пройтись по палубъ. Онъ ходилъ съ приподнятымъ до ушей воротникомъ и время отъ времени останавливался, хлопая руками, чтобы согрѣться.
Онъ направился въ сторону мингера ванъ-Титуфъ, необычайные жесты котораго привлекли къ себѣ его вниманіе.
Мингеръ, повидимому, прекрасно чувствовалъ себя среди тумана.
Стоя у борта, онъ то просто свистѣлъ, то подражалъ свисткамъ и другимъ сигналамъ парохода.
— Превосходно… изъ этого выйдетъ славная штучка! — повторялъ онъ нѣсколько разъ подрядъ самому себѣ: Густой туманъ, завываніе сирены, звонъ колоколовъ, гарканье въ трубу… Общая суматоха… испугъ и вопли пассажировъ, которые напираютъ другъ на друга… — картинно разрисовывалъ онъ передъ собою: — Оглушительная команда капитана, оранье въ рупоръ. А затѣмъ, — и онъ вытянулъ впередъ руки, — тррахъ! Два судна столкнулись. Вопли ужаса и крики: тонемъ! Спасательныя лодки… Борьба людей въ водѣ… Куда ни взглянешь, — все головы, головы… Заключительная сцена: весь экипажъ, точно рой мухъ, взбирается на мачты и реи тонущаго корабля. Электрическое освѣщеніе… Золотой родникъ, а не идея! — кивнулъ онъ восторженно скрипачу, который стоялъ и слушалъ, не понимая ни слова.
— Для цирка? — спросилъ наугадъ Хавсландъ.
— Всенепремѣннно! — отвѣчалъ тотъ, потирая руки, и принялся разглядывать мачты, сирену и пароходные свистки.
— Не составляетъ ли мингеръ пантомимы… или не выскочилъ ли у него какой винтъ? — подумалъ Больге Хавсландъ.
Кетиль Боргъ прогуливался среди тумана съ цѣлымъ роемъ думъ въ головѣ и чувствовалъ себя прекрасно.
Теперь это были уже не мечты и не воздушные замки, а планы, разсчеты и счеты…
Онъ чувствовалъ, что нашелъ примѣненіе своимъ дарованіямъ и уже видѣлъ себя состоятельнымъ человѣкомъ, съ силой и вліяніемъ.
Затѣмъ его мысли перешли на другой предметъ.
Положимъ, она прекрасная дѣвушка, съ теплымъ сердцемъ и изящной, благородной натурой… страстная въ любви, но въ высшей степени избалованная: ее всю жизнь носили на рукахъ! Къ тому же у нея тѣлесный недостатокъ. А развѣ онъ ничего не кладетъ съ своей стороны на чашку вѣсовъ? Развѣ ничего не значитъ, что онъ, такъ богато надѣленный духовно и тѣлесно, жертвуетъ собою для нея?
Онъ увѣренъ, что будетъ для нея вѣрнымъ и любящимъ мужемъ, — въ этомъ отношеніи онъ никогда не обманетъ ее. Но вѣдь не можетъ же онъ вѣчно выдерживать роль пылающаго, влюбленнаго мужа. Онъ человѣкъ дѣловой, съ массою другихъ интересовъ: не сидѣть же ему и болтать любовный вздоръ.
Но, авось, она со временемъ тоже найдетъ себѣ другіе интересы. А до тѣхъ поръ!.. Не легкое бремя — постоянно разыгрывать роль любовника, летать на крыльяхъ амура!
Онъ взглянулъ раза два на часы, прежде чѣмъ снова направился въ залу.
— У васъ совсѣмъ мокрые волосы, — обратилась къ нему миссъ Анни съ блестящими глазами, когда онъ сѣлъ рядомъ съ ней. — Не правда-ли, въ туманѣ есть что-то удивительно-торжественное? Нашъ пароходъ представляется мнѣ цѣлымъ міромъ… Ничего не знаешь за его предѣлами… — сказала она задумчиво………………
Мэри Іонсонъ должна была сходить за своимъ альбомомъ съ фотографическими карточками, и они съ Грипомъ тотчасъ же принялись перелистывать его.
Г-нъ Грипъ, повидимому, былъ заинтересованъ портретами, разспрашивая подробности о каждомъ изъ нихъ и справляясь о друзьяхъ и знакомыхъ Мэри.
Мэри наскоро давала объясненія, удивляясь, какъ это онъ не могъ угадать сразу, что вотъ этотъ ужасно скучный, а тотъ — ужасно милый и веселый.
— Этотъ? Это дядя Адамъ, тяжелодумъ; онъ добирается до смысла перваго разсказа тогда, когда ужъ успѣли дойти до половины второго.
— А этотъ? Это старикъ Ведекинъ, папинъ компаньонъ. А это — Антонъ.
— Антонъ?
— Да, т. е. Антонъ Ведекинъ. Какъ мнѣ хотѣлось поразить его моей новой тросточкой! Я и ему везу прехорошенькую… Мы такъ хвастались бы ими на прогулкахъ… Только моя ужъ успѣла сломаться!
— Вотъ оно что, — Грипъ началъ въ задумчивости раскачивать ногой. — У васъ кольцо на пальцѣ… — сказалъ онъ съ притворнымъ равнодушіемъ.
— Да, кольцо дружбы.
— Отъ кого же это, смѣю спросить?
— Отъ Ведекина.
— Ведекина? Отъ этого стараго господина?
— Ну, нѣ-ѣтъ, — и Мэри громко разсмѣялась, — отъ Антона! Онъ на три года старше меня.
Грипъ нѣсколько разъ провелъ рукой по бородѣ.
— Господинъ Ведекинъ… этотъ господинъ, слѣдовательно, вашъ…
— Да, Антонъ Ведекинъ папинъ компаньонъ со смерти отца.
Грипъ вдругъ поднялся и нѣсколько рѣзко отодвинулъ отъ себя стулъ.
— Фрэкенъ, — онъ холодно поклонился ей, — я прощусь съ вами здѣсь… Мое намѣреніе побывать въ Чикаго было лишь мимолетной мыслью. — Онъ закусилъ губу, чтобы скрыть дрожь, поклонился еще разъ и вышелъ изъ залы.
Докторъ разгуливалъ себѣ въ отсырѣвшей курткѣ и промокшей шляпѣ.
Время отъ времени онъ останавливался, вглядывался въ туманъ и снова принимался шагать…
Завтра они будутъ уже въ Америкѣ, и онъ засядетъ за работу, надъ которой просидитъ три-четыре года! Тогда ужъ некогда будетъ предаваться постороннимъ мыслямъ.
Онъ надѣялся герметически закупорить гложущее его сомнѣніе, надѣялся работой, въ сущности основанной на честолюбіи, оглушить себя, захлороформировать отъ всякихъ впечатлѣній съ извѣстной стороны.
Всѣ его помыслы должны направиться въ одну сторону. Погоня за наукой и ея великимъ покоемъ возмѣститъ ему то, что онъ утратилъ въ жизни.
Мысль была вѣрна въ теоріи, но не на практикѣ.
Сколько мрачныхъ думъ народилось въ немъ за одни только эти 8 дней, которые онъ провелъ, сложа руки, на пароходѣ.
«А тамъ живетъ Фольтмаръ»… — вспомнилъ онъ слова Исака: Фольтмаръ пустилъ такіе же глубокіе корни въ душѣ ребенка, какъ отецъ и мать!..
Бѣдная Арна! она томится и силится загладить!..
— И она лжетъ, и я лгу. Для обоюднаго «счастья» мы должны тянуть эту лямку… О, если бы можно было сдѣлать хорошій разрѣзъ въ груди, чтобы обнажить сердце каждаго изъ насъ и убѣдиться, наконецъ! А то я на той же точкѣ, что и раньше. Каждый разъ, какъ я смотрю на нее, мнѣ все кажется, что она невинна, и что я долженъ вѣрить ей… Пойти къ ней… покаяться… Заранѣе знаю, что не вымолвлю ни слова! Подозрѣніе такъ и витаетъ надъ ея бѣдной головкой.
И онъ снова заходилъ, не присаживаясь, повертывая какъ разъ у того мѣста палубы, гдѣ выходила, позвякивая, цѣпь руля.
Только часамъ къ тремъ послѣ полудня туманъ началъ какъ будто рѣдѣть.
Нѣсколько корабельныхъ офицеровъ, все еще въ видѣ безформенныхъ сѣрыхъ фигуръ, собрались у штурманской рубки. Они смотрѣли въ подзорную трубу и прислушивались къ отвѣтамъ и сигналамъ, которые имъ подавали сверху изъ корзины, прикрѣпленной къ мачтѣ.
Пріятная новость, пробѣжавшая какъ огонь по засохшей травѣ, донеслась до пассажировъ всѣхъ 3-хъ классовъ:
— Завтра вечеромъ въ Нью-Іоркѣ!
Всѣ сразу повеселѣли.
Никто не чувствовалъ себя болѣе въ осадномъ положеніи, и даже туманъ началъ казаться прозрачнѣе.
Всѣ заторопились, сдѣлались дѣятельными, отдавали распоряженія.
Нѣкоторые принялись уже теперь приводить въ порядокъ и укладывать свои вещи.
Въ разговорахъ говорилось о пріѣздѣ, о встрѣчѣ съ друзьями и родственниками. Снова слышался смѣхъ и отовсюду доносилась оживленная болтовня.
Вдругъ съ носа парохода, изъ 3-го класса, послышался необычайный шумъ и суматоха.
Громкіе голоса, крики и возгласы женщинъ пронизывали дымку тумана. Упоминалось о капитанѣ.
Боцманъ безъ шапки, весь красный, выскочилъ на палубу и спросилъ, не на рубкѣ-ли капитанъ.
Не дожидаясь отвѣта, онъ кинулся вверхъ по лѣстницѣ; за нимъ по пятамъ мчались врачъ и одинъ изъ офицеровъ.
— Никого не выпускать изъ 3-го класса! — крикнулъ боцманъ, едва переводя дыханіе.
Суматоху вызвалъ клочекъ скомканной бумаги, найденный въ карманѣ покойнаго кочегара, платье котораго было, по распоряженію доктора, вывѣшено въ машинномъ отдѣленіи для просушки и дезинфекціи.
Капитанъ поспѣшно взялъ бумажку и принялся разбирать написанное. Онъ сразу сталъ внимательнѣе и началъ читать записку вслухъ офицерамъ.
Надпись и заглавныя буквы были въ готическомъ стилѣ, красными чернилами.
Должно быть, это былъ очень красивый документъ, пока не испортился отъ лежанія въ карманѣ покойнаго.
Тамъ стояло: «Я, одинъ изъ семи мстителей на морѣ, размахиваю огромнымъ мечемъ судіей: пароходъ „Виндхюа“ осужденъ! Адская машина, которая должна взорвать его на воздухъ, поставлена и разчитана по минутамъ и секундамъ. Въ слѣдующую субботу, въ 4 четыре часа пополудни, океанскій пароходъ „Виндхюа“ пойдетъ ко дну, и я, гроза морей, припечатываю приговоръ своей кровью. Я — никто».
Печать была нарисована кровью.
— Одна крестьянка съ ребенкомъ здѣсь — наскоро передавалъ боцманъ, — разсказывала, что въ то время, какъ она садилась на пароходъ, къ ней подошелъ какой-то странный человѣкъ, похлопалъ ребенка по головѣ и сказалъ: «Въ субботу черезъ 8 дней, около 4-хъ часовъ, молись Богу за себя и за твоего ребенка»! И многіе изъ нижнихъ пассажировъ припоминаютъ его и говорятъ, что онъ былъ какой то странный.
Капитанъ и окружающіе были блѣдны.
— Что-жъ, господа? Смерть малаго — на лицо, — началъ капитанъ дрожащимъ голосомъ, — я останусь на своемъ посту до послѣдней минуты, и отъ васъ, господа, жду, что каждый изъ васъ исполнитъ свой долгъ; самое главное — дѣйствовать обдуманно и спокойно.
Онъ взглянулъ на часы.
— Въ нашемъ распоряженіи 35 минутъ. Мы должны употребить это время, какъ подобаетъ смѣлымъ и разсудительнымъ людямъ. Итакъ, — скомандовалъ онъ, — опустить лодки! Самыхъ надежныхъ изъ экипажа для охраны ихъ! Дѣтей и женщинъ спасать прежде всего, безъ различія классовъ; пусть добровольцы осмотрятъ хорошенько угольную яму. Запасъ угля тамъ не очень великъ. Если адская машина найдется, я приду вытаскивать ее… вытащимъ и выкинемъ въ море!
Вопли испуга и крики ужаса расходились все дальше съ одной палубы на другую.
— Динамитъ!
— Адская машина въ трюмѣ!
— Судно взорветъ на воздухъ.
Обезумѣвшая толпа ринулась къ лѣстницамъ 2-го класса, но столкнулась здѣсь съ караульными, которые угрожали револьверами и пробовали водворить спокойствіе тѣмъ, что, молъ, спасательныя люки уже спускаютъ… офицеры и весь экипажъ останутся на суднѣ.
Караульные оказались безсильными.
Лишь только лодки были спущены, нѣсколько мужчинъ бросились спасать свою жизнь, дѣлая самые отчаянные, смѣлые прыжки, спускаясь по веревкѣ, или кидаясь въ лодку, прежде чѣмъ ея киль успѣвалъ коснуться воды.
Капитанъ видѣлъ съ своего мѣста, какъ толпа накинулась на лодки, и отдавалъ встрѣчныя распоряженія офицерамъ и послушному экипажу въ сто съ лишкомъ человѣкъ.
Началась страшная толкотня и давка, такъ какъ всѣ знали, что разъ кто попалъ въ лодку, какъ бы онъ ни былъ слабъ и трусливъ, будетъ защищать свое мѣсто, какъ жизнь, и когда лодка не сможетъ вмѣстить больше ни одного человѣка, она неумолимо отчалитъ, а также неумолимо проплыветъ мимо утопающаго, не протянувъ ему руки.
У борта толпились люди, крича, зовя, безумно жестикулируя, воя и просясь въ лодки…
Въ изступленіи бросались къ спасательнымъ снарядамъ, вырывали ихъ другъ у друга и тѣмъ не менѣе медлили броситься въ воду. Ихъ удерживала перспектива остаться во власти яростнаго моря, когда пароходъ затонетъ: переполненныя лодки все равно не смогутъ принять ихъ, развѣ только явится какое-либо спасительное судно.
А внизу шла такая же дикая суматоха: толпа людей, обезумѣвшихъ отъ ужаса, неистово требовала водки, коньяку и шампанскаго, врывалась въ буфетъ и кладовую. Видны были лишь смертельно блѣдныя лица.
Ужасный, леденящій призракъ смерти встрѣчался и здѣсь, какъ повсюду, различно, смотря по натурѣ каждаго.
Тутъ были и возвышенныя души, любвеобильныя сердца, первымъ инстинктивнымъ движеніемъ которыхъ былъ не страхъ, а готовность идти навстрѣчу судьбѣ и, забывая себя, помогать другимъ.
Были и мелкія сердца, которыя до того съежились и сразу какъ бы завяли отъ холоднаго дыханія смерти, что почти теряли сознаніе и ходили взадъ и впередъ, какъ помѣшанные. Узкія души, которыхъ жизнь никогда глубоко не захватывала, и теперь, въ моментъ разлуки съ нею, стояли, какъ нѣмые.
Господствующимъ чувствомъ было: «не опоздать бы»!.. Черезъ минуту раздастся трескъ, и судно уйдетъ изъ-подъ ногъ.
Женщины съ дѣтьми на рукахъ дико вырывались изъ рукъ, которыя хотѣли посадить ихъ въ лодки, и, внѣ себя, кидались обратно къ мужьямъ, которые отсылали ихъ назадъ.
Слова прощанья, полныя отчаянія, любви, ободренія, заглушаемыя рыданіями, произносились рядомъ съ самыми различными именами на всевозможныхъ языкахъ, какъ со стороны остававшихся на палубѣ, такъ и со стороны ихъ женъ и дѣтей, сыновей и дочерей, которые съ воплями протягивали къ нимъ руки изъ лодокъ.
Напоръ толпы обезумѣвшихъ людей становился все сильнѣе, и пришлось прибѣгнуть къ предохранительнымъ мѣрамъ противъ давки.
Но шутка сказать: 1.300 пассажировъ, нѣсколько минутъ въ запасѣ и усаживаніе въ лодки при сильной качкѣ!
Палуба была биткомъ набита подавленными отчаяніемъ людьми, которымъ не было спасенія; тутъ были и мужчины, и женщины, и дѣти.
Они то кидались къ носу парохода, то собирались у кормы, чтобы быть какъ можно дальше отъ угольной ямы во время взрыва, который ожидался съ такимъ мучительнымъ замираніемъ сердца.
Народъ устремлялся черезъ всѣ классы безъ различія: въ этотъ моментъ всѣ сравнялись.
Нѣкоторые судорожно хватались за ближайшаго сосѣда и, не отпуская его, молили о спасеніи.
Другіе, въ какомъ-то затменіи, кидались то къ тому, то къ другому, спрашивая, дѣйствительно ли такъ опасно.
Одна женщина ухватилась за свой сундукъ, точно хотѣла унести его съ собой на тотъ свѣтъ.
Иные катались по палубѣ, рѣшительно ни о чемъ не думая. Сирена ревѣла все время самымъ ужасающимъ образомъ, въ то время какъ люди сновали блѣдные, точно выходцы съ того свѣта.
Одна группа мужчинъ и женщинъ настоятельно требовала пастора. Какой-то малый бросился разыскивать его. Требовалось утѣшеніе. Пасторъ показался на палубѣ.
Онъ былъ съ открытой головой, быстро разстегнулъ застегнутый наглухо черный сюртукъ и въ изступленіи кинулся на колѣни.
— Проклятая маммона! — неистово крикнулъ онъ, — вотъ она, вотъ, нате, берите ее!.. — и бросилъ на палубу сперва мѣшокъ, въ которомъ зазвякали золотыя монеты, а затѣмъ хорошо увязанный пакетъ.
— Ухъ, теперь легче… 75 тысячъ… Ха-ха-ха! теперь, небось, никто даже не подниметъ! Знайте, знайте всѣ: я бѣглый кассиръ, обо мнѣ объявлено во всѣхъ газетахъ! Вотъ я! Вотъ! Тюрьмой будетъ морская пропасть… морская пропасть… пропасть… Сидѣть бы, сидѣть бы дома, за кассой… довольствоваться насущнымъ хлѣбомъ, — стоналъ онъ, лежа, совсѣмъ обезсиленный.
Подъ навѣсомъ каютъ сидѣлъ Торъ Вангенстенъ, склонивъ голову и безпомощно опустивъ руки на стоявшій передъ нимъ столъ.
Такая внезапная возможность потерять жизнь совершенно сломила его. Онъ сидѣлъ, какъ оглушенный, одрябшій, безчувственный. Передъ его цѣпенѣвшимъ сознаніемъ начинала вырисовываться страна, отъ которой онъ не видѣлъ прежде даже и тѣни, холодная, мертвая, безцвѣтная, голая пустыня, подобно лишенной всякой растительности, застывшей лунѣ.
Обломки досокъ торчали изъ крупнаго песка, напоминая собою гробовыя доски съ какой-то выцвѣтшей надписью. Онъ видѣлъ ихъ все съ возраставшей ясностью, по мѣрѣ того, какъ сгущался окружающій мракъ.
Отъ нихъ вѣяло холодомъ, холоднымъ дуновеніемъ чудовищнаго равнодушія бытія.
Онъ вздрогнулъ и всталъ.
— Надо пользоваться моментомъ. Лодки… Лодки…
Фрэкенъ Морландъ ходила блѣдная, но съ какимъ-то лучезарнымъ лицомъ.
Послѣ перваго оглушающаго впечатлѣнія ужаса, ее охватило чувство облегченія и освобожденія отъ чего-то.
Теперь всѣ человѣческія преграды и условности разсыпались, какъ гнилушки… Она была передъ лицомъ одного Бога, а Онъ видѣлъ то, чего не видѣли люди: передъ нимъ она стояла, какъ мать своего ребенка.
Въ ней пробудилось страстное желаніе кинуть всѣмъ въ лицо: «Это мое дитя, мое, мое… я — мать Гуннара, слышите-ли?.. Это позоръ, позоръ! Но я беру его на себя… Въ немъ все мое счастье. Я измѣнила собственному ребенку изъ страха передъ людьми, но я искупила это страданіемъ и слезами».
— Теперь ничего этого нѣтъ больше, крошка моя, — приговаривала она, лаская Гуннара, — ты ничего не понимаешь. Скоро насъ съ тобой ужъ не будетъ среди людской толпы, среди лжи и правды. Можетъ быть, я попаду вмѣстѣ съ тобой въ царство небесное… а тамъ ты узнаешь, что я — твоя мать, и что мнѣ не за что краснѣть передъ тобой. Можетъ быть, такъ лучше для насъ обоихъ, дорогой мой мальчикъ… Милый докторъ Ангелль, — крикнула она доктору, завидя его съ семьей, — Гуннаръ — мое дитя… мой сынъ!.. Я такая же мать ему, какъ вы, г-жа Ангелль, мать Исака. Но у Исака есть и отецъ, и мать!
Она ходила изъ угла въ уголъ съ оттѣнкомъ счастья на лицѣ, какъ бы получивъ законную почву подъ ноги.
Кругомъ кричали, что взрывъ будетъ сію минуту.
Къ ней направлялся Коричневое пальто. Лицо его было страшно блѣдно.
— Это мой сынъ, — обратилась къ нему фрэкенъ Морландъ съ полнымъ сознаніемъ, — Гуннаръ — мой ребенокъ!
— Вы, значитъ, жили и страдали… А я не жилъ!.. И въ загробной жизни не буду жить.
У него тряслись губы.
— Вы думаете, я не увижусь тамъ съ Гуннаромъ? — воскликнула она, — что мой Гуннаръ — краденое добро, счастье лишь въ здѣшней жизни!
Коричневое пальто тяжело опустилъ ей руку на плечо.
— Я думаю, что въ васъ есть искра Божія, и такой жалкій, окоченѣвшій человѣкъ, какъ я, чувствуетъ себя около васъ, какъ у источника тепла. Скоро… Скоро!.. Нашъ пароходъ ужъ представляется мнѣ лежащимъ на днѣ… вода хлынула въ каюты… міровоззрѣнія висятъ, какъ перегнившіе канаты… а я и тамъ все брожу по палубѣ.
— Вы вѣдь тоже были ребенкомъ, — утѣшала она его, — и Тотъ, кто могъ создать человѣка, конечно, предначерталъ ему и пути.
— Помогите мнѣ! Поддержите!.. — молилъ онъ въ отчаяніи. — Мнѣ страшно… Я пришелъ изъ пустоты и снова долженъ погрузиться въ необъятную пустоту…
Изъ-за тумана, порѣдѣвшаго пока лишь надъ верхушками мачтъ, проглянуло солнце въ видѣ матоваго желтаго шара; а внизу, подъ прикрытіемъ его дымки, шла борьба за жизнь, и ужасъ передъ смертью выражался въ самыхъ разнообразныхъ видахъ, смотря по индивидуальностямъ каждой натуры.
Нѣкоторые съ мольбою простирали руки къ небу. Иные катались по палубѣ въ полномъ отчаяніи, а откуда-то доносилось «ура» и звонъ стакановъ.
Грипъ лихорадочно метался то туда, то сюда, разыскивая кого-то.
— Наконецъ-то! Вотъ она!
Громко всхлипывая, съ красными отъ слезъ глазами, Мэри Іонсонъ въ отчаяніи бросалась на шею то къ отцу, то къ матери.
Родители, пришибленные ужасомъ, лишь стонали. Они похлопывали, поглаживали ее, судорожно прижимали къ сердцу, повторяя:
— О милая, милая… дорогая!..
Грипъ ломалъ руки съ глазами, полными слезъ.
Сцена была слишкомъ трогательна.
Онъ подошелъ къ Мэри и дотронулся до ея руки.
— Если бы я могъ помочь вамъ… спасти васъ… для вашего жениха! — сказалъ онъ тихо.
— Какого жениха? — и Мэри взглянула на него сквозь слезы.
— Да, Мэри Іонсонъ! Я пожертвовалъ бы своей жизнью для вашего спасенія, для вашего жениха, г-на Ведекина. Да, жизнь бы отдалъ!
— Скажи ему, папа… — сказала она сквозь рыданія, — что Антонъ Ведекинъ вовсе не женихъ мнѣ… Что мы съ дѣтства росли, какъ братъ и сестра… Антонъ и я… Скажи, папа! — И Мэри разрыдалась сильнѣе.
— Мэри Іонсонъ! Мэри Іонсонъ! Вы стали для меня все… Если бы вы могли быть моей. Я вдругъ почувствовалъ, что вы для меня — все.
Глаза Мэри засіяли.
— И умереть… теперь… Не уходите отъ насъ… Не оставляйте насъ, — просила она, хватая его за обѣ руки.
— Да, мы встрѣтимъ смерть всѣ вмѣстѣ, — произнесъ онъ дрожащими губами и захватилъ ихъ всѣхъ въ свои объятія…
Добровольный проповѣдникъ съ какого-то возвышенія призывалъ къ покаянію толпу, въ дикомъ отчаяніи бросившуюся на колѣни.
Руки тянулись кверху и глухіе вопли на всевозможныхъ языкахъ возсылались къ небу.
Піанистъ Янко и Бельге Хавсландъ неожиданно столкнулись другъ съ другомъ.
Они кинули взглядъ отчаянія на небо, вздернули плечами и какъ бы остолбенѣли.
— Вотъ и конецъ нашей блестящей карьеры, — воскликнулъ мрачно Бельге Хавсландъ.
— Свистокъ вопитъ точно въ день страшнаго суда, — сказалъ Янко съ содроганіемъ. — А у васъ было больше генія, чѣмъ у меня.
— За то у васъ больше красокъ и огня… больше темперамента. Завтра вечеромъ вы будете играть въ царствѣ небесномъ…
— Быть не можетъ! — крикнулъ онъ внѣ себя. — Навѣрно, есть какая нибудь возможность спастись… хоть на доскѣ. Не захочетъ же Богъ погубить такіе молодые таланты.
Янко сталъ озираться широко раскрытыми отъ ужаса глазами, ища средства спасенія… скамейки или доски, на которой можно бы было удержаться на водѣ.
— О! этого добра найдется сколько угодно, — подскочилъ къ нимъ мингеръ ванъ-Титуфъ. — Бомба пробьетъ дно парохода и расщепитъ палубу, такъ что будетъ на чемъ плыть, только бы уцѣлѣть отъ взрыва и добраться до воды… — пояснялъ онъ дѣло съ практической стороны. — Но мои дорогія, чудныя, чистокровныя лошади, съ которыми я думалъ открыть циркъ въ Америкѣ! — воскликнулъ онъ, закатывая глаза. — Для нихъ нѣтъ спасенія! — добавилъ онъ съ глубокимъ вздохомъ. — А я привыкъ смотрѣть въ лицо смерти каждый вечеръ.
— Такъ, по вашему, еще не все пропало? — обратился къ нему Янко. — Вы должны знать… Вы волтижёръ… клоунъ? Что теперь дѣлать? За что схватиться?
— Надо уловить моментъ, не терять хладнокровія. Хладнокровіе прежде всего, — наставлялъ мингеръ.
И онъ снова заходилъ взадъ и впередъ, окидывая взглядомъ каждый предметъ, настораживаясь и нацѣливаясь, какъ левъ передъ прыжкомъ.
— Вамъ придется бросить эту штуку, — сказалъ Янко, указывая на скрипку, которую Бельге Хавсландъ держалъ въ ремняхъ.
— Бросить? Моего Страдиваріуса? Много, много разъ переплывалъ я на немъ въ трудныя минуты жизни, — отвѣтилъ тотъ почти съ нѣжностью…
На палубу выбѣжала миссъ Анни Рокландъ; она забыла въ эту минуту о себѣ и о своей хромотѣ и ходила то туда, то сюда, останавливаясь, поджидая, всматриваясь.
Неужели онъ не придетъ? Можетъ быть, онъ въ эту минуту ищетъ ее въ толпѣ.
Секунды казались ей минутами…
А какихъ воздушныхъ замковъ она настроила себѣ, какъ безотлучно была съ нимъ въ мысляхъ!
И что это была бы за жизнь! Будущность рисовалась ей въ видѣ волшебнаго замка.
Она постаралась бы быть для него всѣмъ: вошла бы въ его идеи и мысли, поддерживала бы его, помогала бы ему во всемъ. Онъ могъ бы привести въ исполненіе всѣ свои глубокіе замыслы, стремленія и благородные планы.
И теперь, когда ее застигла ужасная вѣсть, она тревожилась лишь о немъ, о немъ одномъ.
Онъ умретъ, не успѣвъ осуществить своихъ замысловъ; прекрасныя мечты завянутъ, сила подкосится. Возможно ли? Это такъ жестоко, такъ безконечно жестоко…
Безсмысленно, чтобы такая жизненная сила погибла!
И она не можетъ утѣшить его хотя однимъ словомъ… вмѣстѣ перейти за рубежъ этой жизни!
Вдругъ она встрепенулась. Вонъ онъ, вонъ онъ! Все затрепетало въ ней отъ радости.
Онъ стоялъ со спасательнымъ кругомъ въ рукѣ и оглядывался по сторонамъ острымъ, умнымъ, сознательнымъ взглядомъ, который все подмѣчалъ и соображалъ: передъ нимъ была проблема.
Она вдругъ разрыдалась и кинулась къ нему.
— Кетиль Боргъ! Кетиль Боргъ! — и она повисла у него на рукѣ. — Мы должны хоть умереть вмѣстѣ, если намъ не довелось вмѣстѣ жить. Но благодарю, благодарю за всѣ чудные дни, чудные часы! Они дали смыслъ моей жизни.
Кетиль Боргъ нетерпѣливо мотнулъ головой и отстранилъ ее отъ себя спокойно и рѣшительно.
— Здѣсь не мѣсто фразамъ и миндальничанью… Не смѣйте трогать меня и вѣшаться на меня! Если въ критическую минуту мнѣ представится возможность спастись, я ничѣмъ не долженъ быть стѣсненъ!
Онъ потрясъ руками, какъ бы стряхивая съ себя все лишнее.
— Увѣряю васъ, миссъ Анни, что я, при всемъ желаніи, ничего не могу сдѣлать для васъ. Разсудокъ говоритъ, что и одному человѣку, ничѣмъ не связанному, мало шансовъ на спасеніе.
Миссъ Анни отшатнулась.
Она стояла, сперва ничего не понимая, какъ бы не слыша, но затѣмъ повалилась съ душу раздирающимъ крикомъ…
— Бѣдняжка… — пробормоталъ Кетиль Боргъ взволнованно, — а все же съ какой радости идти ко дну изъ-за нея!
На доктора и Арну ужасная новость подѣйствовала, какъ ударъ молніи.
Они до сихъ поръ были поглощены исключительно своими личными интересами, а теперь очутились вдругъ лицомъ къ лицу съ всепоглощающимъ, леденящимъ кровь Медузой-бытіемъ.
Докторъ, ходившій наверхъ узнать, въ какомъ положеніи дѣло, поспѣшно вошелъ въ каюту.
Арна, цѣпенѣя отъ ужаса, бросилась на грудь мужу.
— Господи, Господи… что-то будетъ! А Исакъ… Исакъ…
Докторъ слегка отстранилъ ее отъ себя.
Она обвила его шею руками.
— Іонъ, Іонъ, все чернѣетъ!
Онъ снова отстранилъ ее словами:
— Не время!
Арна откинулась и посмотрѣла на него.
— Если бы только я знала, что ты былъ счастливъ со мною, Іонъ, — сказала она грустно.
— Счастливъ!.. — пробормоталъ докторъ. — Даже стоя между небомъ и морской пучиной, даже теперь не проникнешь въ истину! — думалъ онъ про себя, связывая въ ремни кое-какія дорожныя вещи. — Даже передъ глазными впадинами смерти и передъ моремъ, готовымъ поглотить наши трупы, надъ водяной пропастью въ нѣсколько тысячъ саженъ глубины, начни я допрашивать, предложи одинъ какой-нибудь вопросъ, который выдалъ бы ей то, что я передумалъ за эти годы, проведенные бокъ о бокъ съ нею, она отвѣтила бы мнѣ взглядомъ, полнымъ презрѣнія, и на моихъ глазахъ потухла бы любовь, которой одною держится вся моя жизнь. Охъ, охъ… — стоналъ онъ, — скорѣй бы, скорѣй бы хлынуло море! Я хочу, я жажду этого!
— Надѣвай же пальто, Арна, торопись, — уговаривалъ онъ ее, — я пока буду завертывать Исака въ платокъ. Куски хлѣба я кладу въ карманъ; вотъ и эти остатки вина пригодятся.
Она повиновалась ему машинально, ничего не сознавая.
— Вотъ и это тоже, — онъ взялъ пальто ребенка. — Потомъ одѣнешь его какъ слѣдуетъ. — Ну, поторапливайся. Исакъ, кончай скорѣе яйцо, скорѣй, скорѣй! Обвяжи этимъ длиннымъ шерстянымъ шарфомъ его и себя; такъ тебѣ легче будетъ держать его. Я подержу мальчика, пока вы не сядете въ лодку.
Онъ захватилъ руку Арны своей свободной рукой и потянулъ ее вонъ изъ каюты.
— Въ лодку? Исакъ и я? Безъ тебя? — воскликнула Арна.
— Не болтай, а торопись! Медлить нельзя. Дѣлай, что я велю.
— Нѣтъ! Исакъ и я остаемся тамъ, гдѣ ты, — сказала она рѣшительно.
Докторъ съ сыномъ на рукахъ былъ уже въ дверяхъ.
— Тутъ нѣтъ выбора, — сказалъ онъ.
— Что ты говоришь! Что думаешь? — крикнула она испуганно и потянула его назадъ въ каюту. — Ты такъ долго былъ занятъ только собой и своей… теперь ты обязанъ подумать объ Исакѣ и обо мнѣ! Выскажемся хоть теперь, должно же когда нибудь!.. Знай Іонъ, — это для меня та же смерть!
Ея голосъ дрожалъ, глаза метали искры.
— Ты молода и передъ тобой цѣлая жизнь впереди, — прервалъ ее докторъ, Исакъ — сильный, крѣпкій мальчикъ, и… вѣдь Фольтмаръ остается! — пропустилъ онъ сквозь стиснутые зубы. — Ты знаешь, что онъ никогда не оставитъ васъ. На него ты можешь положиться.
— Господи, Господи, Іонъ! Что значитъ для меня въ эту минуту Фольтмаръ и всѣ остальные друзья! — отвѣтила она, ломая въ отчаяніи руки. — Развѣ ты, я и Исакъ не составляемъ одно? Не такъ ли, Исакъ? Не правда ли? — заливалась она слезами, — ты вѣдь не хочешь уйти отъ папы и мамы? Не хочешь, чтобы тебя воспитали другіе среди забавъ и удовольствій… Ты хочешь быть папинымъ мальчикомъ. Спроси папу, отчего мы, ты и я, не нужны ему больше? Онъ смотритъ на насъ такъ, что дѣлается страшно. Ахъ, если бы ты зналъ, что одинъ только лучъ моего прежняго Іона наполнилъ бы мою душу блаженствомъ! Неужели твое честолюбіе стоитъ всего нашего счастья, Іонъ? Я спрашиваю серьезно, — обратилась она къ нему. — Дай мнѣ хоть эти нѣсколько минутъ, которыя намъ остается жить, провести вблизи тебя… какъ прежде… теперь, когда насъ съ тобой зовутъ на иной путь… Можетъ быть, это и къ лучшему!
Суровость въ лицѣ доктора начала быстро таять, уступая мѣсто удивительно хорошему выраженію.
— Наконецъ-то, наконецъ, ты опять моя! — сказалъ онъ тихо, — и я могъ сомнѣваться въ тебѣ!
— Сомнѣваться? Во мнѣ, Іонъ? Да въ чемъ же?
— Приди, приди ко мнѣ, моя оскорбленная! — прошепталъ докторъ. — Мой! нашъ сынъ! Теперь Арна, нить, связывающая насъ, не порвется и послѣ смерти.
Туманъ сильно порѣдѣлъ, горизонтъ расширился. Вдали видны были лодки, переполненныя женщинами и дѣтьми, которыя, крича и рыдая, махали платками и руками.
Среди большого катера, готовившагося отчалить, стоялъ Вангенстенъ, какими-о судьбами очутившійся тамъ. Онъ и тутъ распоряжался энергично и рѣшительно, распредѣляя и указывая мѣста. Среди общей сумятицы на него смотрѣли, какъ на ниспосланную небомъ опору.
«Обоюдная помощь — спасеніе!.. Ссоры и разногласіе — гибель!» гремѣло среди общаго шума.
Двѣ лодки, отъѣхавъ небольшое разстояніе отъ парохода, покачивались на веслахъ.
Метавшіеся по палубѣ люди удѣляли другъ другу не больше вниманія, чѣмъ обитатели сумасшедшаго дома: каждый былъ занятъ своей собственной душевной мукой.
Многіе протягивали руку въ карманъ за часами, но рука безсильно опускалась: ни у кого не хватало мужества взглянуть на часы; казалось, что сердце перестанетъ биться при одномъ взглядѣ на стрѣлку.
Нѣсколько пассажировъ 1-го класса собрались на передней части корабля, казавшейся имъ самымъ надежнымъ убѣжищемъ, тогда какъ еще большее количество, изъ 3-го класса, въ силу того же соображенія, столпились у кормовой части.
На одной изъ скамеекъ у борта сидѣли рука въ руку Матіасъ Вигъ и Элленъ Брандтъ. Блѣдные, съ выраженіемъ безропотной покорности волѣ Божьей на лицахъ, они говорили мало.
— Намъ даровано лишь полчаса, чтобы пережить вновь наше счастье.
— Дѣло не въ продолжительности, Матіасъ, а въ томъ, какія воспоминанія мы унесемъ съ собой туда.
— Мало хорошаго, Элленъ! отвѣтилъ онъ, прижимая ея руку къ своему влажному лбу. — Такая жизнь, какъ моя — однѣ развалины!
— Но за то мы съ тобой пробудились для многаго, что чуждо другимъ, не пережившимъ ничего подобнаго. Мнѣ кажется, что для насъ могло бы быть еще какое то счастье, пока скрытое отъ насъ. Я часто мечтала о томъ, какъ бы хорошо умереть вмѣстѣ съ тобой, Матіасъ. Жить съ тобой я не могла, а умереть — другое дѣло. Я буду держаться за тебя до самаго конца. Не бойся, Матіасъ, мое больное дитятко!
— О, Элленъ, я не выпущу тебя до тѣхъ поръ, пока не отпадутъ мои руки.
— Я знаю, Матіасъ, что ты не выпустишь меня до тѣхъ поръ, пока море не наполнится водкой…
— Начинается! — сказалъ онъ и взялся было за часы, но снова опустилъ руку.
Она бросилась къ нему на грудь, и онъ крѣпко прижалъ ее къ себѣ. Оба закрыли глаза и лишь изрѣдка обмѣнивались какимъ-нибудь словомъ или восклицаніемъ.
Стоя въ преддверіи вѣчности, они осторожно, почти боязливо, стали обмѣниваться отдѣльными словами и воѳпоминаніями юныхъ дней и… сошлись снова.
Онъ, какъ бывало, прижался головой къ ея теплымъ рукамъ и закрылъ глаза.
Но смерть не давала убаюкать себя. Отдаваясь своему счастью, Матіасъ въ то же время чувствовалъ ея ужасное приближеніе. Ему послышался какой-то глухой трескъ, сопровождавшійся криками и возгласами нѣсколькихъ сотенъ голосовъ.
Всѣ заметались, какъ въ бреду.
Зеленыя стѣны моря поднимались все выше и выше. Носъ судна все больше и больше зарывался въ воду, а кормовая часть выпячивалась.
Зашипѣло, запѣнилось.
Пароходъ стало втягивать въ морскую бездну, точно въ крутящуюся воронку.
Матіасъ крѣпче ухватился за Элленъ.
— Ну… Ну…
— Матіасъ, — окликнула его Элленъ, — прислушайся!
Крики не смолкали, но въ нихъ слышалось теперь что-то радостное, ликующее. Они разростались, расходились. Матіасъ Вигъ торопливо вынулъ часы.
— Четверть 5-го — четверть часа сверхъ срока.
Капитанъ перегнулся черезъ перила своего мостика и весело кивалъ, а офицеры разносили во всѣ стороны одну и ту же вѣсть:
— Опасность миновала! Опасность миновала!
Угольныя ямы были тщательно осмотрѣны. Вмѣсто адской машины, разрывной бомбы или другого какого нибудь заводного механизма, тамъ оказался простой деревянный ящикъ съ нѣсколькими тонкими желѣзными обручами, стальная проволока въ формѣ спирали и свертокъ обыкновенной ваты. Ящикъ стоялъ на нѣкоторомъ разстояніи отъ того мѣста, гдѣ нашли мертваго кочегара.
— Да это скорѣе всего не додѣланная мышеловка для корабельныхъ крысъ, — сказалъ одинъ изъ кочегаровъ, — черезчуръ маловато, чтобы взорвать такое огромное судно.
Вслѣдъ за тѣмъ появился корабельный врачъ и показалъ рубашку, снятую съ покойнаго. Вышитая на ней мѣтка указывала на одинъ изъ домовъ для умалишенныхъ въ томъ городѣ, откуда они выѣхали.
Малый былъ, слѣдовательно, не въ своемъ разумѣ.
Матіасъ Вигъ сжился съ мыслью, что они съ Элленъ умрутъ вмѣстѣ и что конецъ насталъ.
И вотъ онъ снова передъ будничной дѣйствительностью!..
Она должна снова приняться за свои обязанности, по вчерашнему. А онъ?
— Да, не долго это было, Элленъ! — сказалъ онъ съ тяжелымъ вздохомъ. — Лучъ счастья заглянулъ и въ нашу разрушенную избу безъ оконъ. Завтра каждый изъ насъ направится своей одинокой дорогой.
— Лучъ счастья? Нѣтъ, Матіасъ, теперь мы вдвоемъ будемъ продолжать строить и чинить нашу избу. Сегодня, въ ожиданіи зеленой волны, я поняла, что такое — не имѣть около себя никого, кто могъ бы заглядывать тебѣ въ душу, кому хотѣлось бы повѣрить все. Ты, Матіасъ, единственный, кто можетъ заронить радость въ мою душу, единственный, изъ-за котораго я выплакала бы себѣ глаза!
— Ты хочешь… рѣшаешься, — и онъ пытливо посмотрѣлъ ей въ глаза. — Элленъ, я точно во снѣ… но знай, я вѣрю, я увѣренъ теперь, что ты можешь исправить Матіаса Вигъ.
Пароходъ разукрасили флагами. Лодкамъ даны были сигналы, и тамъ начали мало-по-малу соображать, въ чемъ дѣло.
Послѣ нѣсколькихъ нерѣшительныхъ взмаховъ веслами, на лодкахъ начали грести все увѣреннѣе и сильнѣе по направленію къ судну, которое стояло на своемъ мѣстѣ.
Мужья и отцы съ борта успокоительно кивали своимъ близкимъ, а изъ лодокъ жены и матери въ слезахъ, взволнованныя, протягивали имъ дѣтей.
У трапа происходили трогательныя сцены встрѣчъ, точно послѣ нѣсколькихъ лѣтъ разлуки, и слѣдовалъ обмѣнъ впечатлѣній, объясненія.
На палубѣ царила тишина, словно не хотѣли нарушить торжественности момента.
На лицахъ, послѣ перенесеннаго потрясенія, лежало выраженіе какого-то оцѣпенѣнія.
Всѣ перечувствовали слишкомъ много, и нервы не могли такъ скоро настроиться на иной ладъ: переходъ, хотя бы и къ счастью, былъ слишкомъ рѣзокъ.
Душа каждаго пережила кризисъ. Событія дня сурово раскрыли передъ ними нѣчто иное, невѣдомое доселѣ, скрывавшееся за желѣзнымъ занавѣсомъ.
Многіе, очень многіе скрылись по каютамъ…
Толпа служащихъ хлопотала надъ приведеніемъ всего въ порядокъ, въ буфетѣ шла сильная спѣшка. Нужно было не опоздать съ главной трапезой, съ обѣдомъ.
Изъ каютъ получался приказъ за приказомъ, — подать обѣдъ отдѣльно.
Пароходъ шелъ снова полнымъ ходомъ. Электрическое освѣщеше заливало всѣ комнаты и всѣ уголки судна, и въ волнахъ снова отражался дворецъ фей.
Девятый день.
правитьНовый мѣсяцъ плылъ между несущимися облаками, то показываясь, то исчезая, разрывая облако своимъ короткимъ рогомъ и сыпля искрами.
Волны среди мглы то поднимались горами, то разливались лощинами за пароходомъ.
Лодки были развѣшены по своимъ прежнимъ мѣстамъ и вздрагивали въ тактъ съ желѣзнымъ корпусомъ корабля.
Гигантскія машины работали, посылая черезъ трубы густые клубы дыма.
Вахтенные тихо ходили взадъ и впередъ среди ночной мглы. Только внизу, въ кочегарномъ отдѣленіи, слышался стукъ то закрывавшихся, то открывавшихся желѣзныхъ дверецъ и громыханіе желѣзными засовами, лопатками и кочергами. Два, три офицера въ штурманской рубкѣ слѣдили черезъ подзорныя трубы за виднѣвшимися вдали огоньками другихъ судовъ.
А подъ палубой нервное напряженіе пережитаго дня сказывалось, послѣ перваго тяжелаго сна, вызваннаго усталостью, сновидѣніями, сплетенными изъ только что испытанныхъ впечатлѣній.
Снова, въ смертельномъ страхѣ, толкались и давили другъ друга, стараясь попасть въ лодку.
Добравшись благополучно до лодки, кричали, внѣ себя, чтобы скорѣе отчаливали, иначе всѣ они полетятъ на воздухъ… Но весла словно приросли… лодка не могла двинуться…
Матери силились пробраться къ трапу, чтобы перекинуть въ лодку своихъ дѣтей, но не могли пошевельнуть ни рукой, ни ногой.
Въ безумномъ ужасѣ или бросались къ выходамъ и на палубу или… застывали въ дверяхъ каютъ.
Пахло нефтью и успокоительными каплями.
Многіе, очень многіе дорого бы дали, если бы можно было взять назадъ высказанное ими въ тотъ страшный часъ, и терзались теперь раскаяніемъ.
Настало свѣтлое, ясное утро съ свѣжимъ вѣтеркомъ и искрящимся моремъ.
Палуба кишѣла народомъ.
Всѣ чувствовали себя какъ бы въ другомъ слоѣ воздуха. Вчерашнее отодвинулось назадъ, уступая мѣсто волненію и хлопотамъ по случаю скораго прибытія въ Америку.
Въ общемъ переѣздъ прошелъ удачно, лишь съ приключеніемъ…
Янко ходилъ, потирая руки.
Всѣ шансы на то, что пароходъ войдетъ въ Нью-Іоркскій докъ немного послѣ полудня… Концертъ состоится!
— Поздравляю съ удачей, — поздоровался съ нимъ подошедшій Бельге Хавсландъ. — Спѣшу высказать это, пока мы не успѣли сойти съ корабля и перестать быть людьми. Скоро мы снова будемъ не люди.
— Ужъ и натерпѣлся же я страху! — воскликнулъ Янко.
— Да, пренепріятный былъ вчерашній денекъ, — подтвердилъ Хавсландъ.
— Вчера! Я подразумѣваю концертъ; если бы онъ сорвался, всю мою программу, все турнэ, разсчитанное по днямъ и часамъ въ различныхъ городахъ, пришлось бы передѣлать… Бомба… да! — мотнулъ онъ головой, — тоже своего рода номеръ!
— Скажите, пожалуйста, — обратился Хавсландъ къ Титуфу, — что это вамъ вздумалось разыгрывать роль мингера?
— Я заплатилъ за свое мѣсто! — отвѣтилъ тотъ съ апломбомъ. — Разъ имѣешь капиталъ, отчего не воспользоваться его благами. А кромѣ того, — добавилъ онъ откровенно, — не могъ же я предстать въ I классѣ клоуномъ. Теперь я ѣду къ себѣ на родину, въ Америку; я тамъ вложилъ свой капиталъ въ одинъ циркъ. Поджидаютъ только меня да двухъ красивыхъ чистокровныхъ лошадей для школы верховой ѣзды, чтобы открыть дѣло. А сверхъ всего прочаго, — добавилъ онъ съ размашистымъ жестомъ и стрѣльнувъ въ нихъ взглядомъ, — я имѣлъ неоцѣнимое удовольствіе познакомиться съ двумя такими свѣтилами искусства, вдобавокъ въ такой трудный моментъ, когда мы, такъ сказать, готовились сдѣлать прыжокъ на тотъ свѣтъ… Если бы высокоуважаемые господа почтили своемъ присутствіемъ представленіе, которымъ мы откроемъ сезонъ, это послужило бы для насъ колоссальной рекламой: ваши прогремѣвшія на весь міръ имена аршинными буквами на афишахъ!
И онъ закатилъ глаза, представляя себѣ эту картину.
Фрэкенъ Морландъ, держа за руку Гуннара, пришла возвратить мѣховую куртку. Ее не покидалъ самоувѣренный видъ, появившійся въ ней съ момента, когда она порвала со всѣми условностями.
Вмѣсто обычной нервности, въ ней проглядывало теперь какое-то особенное спокойствіе, присущее людямъ, взявшимъ на себя извѣстную миссію.
Коричневое пальто ходилъ своей тяжелой походкой въ сопровожденіи слуги, у котораго въ рукахъ было нѣсколько чемодановъ и чехолъ отъ зонтика.
Онъ приводилъ въ порядокъ свои чемоданы, ставилъ на нихъ мѣтки, затягивалъ ремни и запиралъ на ключъ.
Расплатившись со слугою, онъ подошелъ къ фрэкенъ Морландъ.
— Я ѣду въ знойную Индію. Скажите на милость, къ чему мнѣ тамъ мѣха? — сказалъ онъ, когда она стала возвращать ему куртку. — Здѣсь передъ вами зима и американскій холодъ. Оставьте ее у себя и заверните въ нее малютку… Ну, теперь все уложено и готово. Мой адресъ: «Бенаресъ, poste restante». Пришлите мнѣ вашъ, когда онъ будетъ у васъ. — Онъ взглянулъ на часы. — Еще долго до завтрака. Теперь въ Санъ-Франциско, оттуда въ Іокогаму… а затѣмъ — въ Бенаресъ. Когда еще пріѣду туда!..
И онъ грустно поплелся прочь.
Грипъ и Мэри Іонсонъ гуляли по палубѣ въ это ясное утро; имъ надо было многое сказать другъ другу.
Они пришли попрощаться съ обезьяной, которая, собственно, была кузнецомъ ихъ счастья.
Обезьяна теперь кувыркалась и выдѣлывала въ честь ихъ самые удивительные прыжки, а послѣдніе два дня она была въ самомъ дурномъ расположеніи духа, сильно зябла и, дрожа, сидѣла, прижавшись въ уголъ клѣтки.
Итакъ, они скоро будутъ въ Чикаго!
Мэри очень занимала перспектива представить Грипа Антону Ведекину.
То ли дѣло явиться такимъ образомъ, чѣмъ съ изящной тросточкой, которую она сломала, когда «Черномазый» такъ уставился на нее, проще говоря, преслѣдовалъ ее.
Ну, ужъ и будетъ же Антонъ смотрѣть своимъ однимъ глазомъ!
Родители чувствовали себя среди идилліи, восторгались красивой парочкой и тѣмъ, что породнились съ землякомъ.
Агентъ страхового общества «The Mutual» не показывался еще послѣ вчерашняго приключенія.
Но вотъ, наконецъ, послѣ полудня появилась его изящная фигура. Торъ Вангенстенъ окидывалъ взглядомъ палубу, элегантно приподнималъ шляпу, здороваясь съ тѣмъ или другимъ изъ знакомыхъ, и остановился съ необычайно дружелюбнымъ видомъ возлѣ Матіаса Вигъ.
— «The Mutual» сдѣлало хорошее дѣльце за этотъ путь, благодаря всеобщему испугу, — сказалъ онъ съ интимной улыбкой. — Весь секретъ, видишь ли, въ томъ, что свѣтъ набитъ трусами и боязливыми людьми, и въ виду этого факта приходится прибѣгать къ извѣстнымъ мѣрамъ. Въ данномъ случаѣ подписанные полисы, если бы мы пошли ко дну, послѣдовали за нами и не всплыли бы оттуда ранѣе дня страшнаго суда; подумай, сколько бы осталось обездоленныхъ семей!.. Поэтому я былъ обязанъ во имя справедливости спасти и себя, и бумаги… Избранной идеѣ не служатъ ложью! Теперь наши пути расходятся, Матіасъ! А все-таки тебѣ слѣдовало воспользоваться поддержкой товарища, — закончилъ онъ многозначительно, поднявъ указательный палецъ.
— Я думаю направиться въ Бостонъ, — сказалъ Матіасъ Вигъ, — и постараюсь выбраться на мое прежнее научное поприще.
Придя въ себя послѣ того, какъ Кетиль Боргъ оттолкнулъ ее въ минуту ея мучительной душевной тревоги, миссъ Анни съ трудомъ добралась до каюты родителей, безъ словъ и безъ всякаго выраженія во взглядѣ, точно сомнамбула.
Отъ нея нельзя было добиться ни слова въ отвѣтъ на всѣ разспросы.
— Это у нея съ испугу, — думали родители, судя по себѣ.
Анни упала на полъ и забилась въ конвульсіяхъ.
— Она въ безпамятствѣ, — сказала мистрисъ Рокландъ, — и слава Богу: по крайней мѣрѣ, ударъ постигнетъ ее въ безсознательномъ состояніи.
Ухаживаніе за нею заставило ихъ забыть собственный страхъ; они усадили ее на диванъ, и мать прижала къ своему сердцу ея голову.
Болѣзненное, слабое созданіе напоминало собою надломленную тростинку… Ни движенія… ни звука.
Минуты мучительнаго страха прошли, и всѣ начали приходить въ себя, какъ бы оживать. Но миссъ Анни была все въ томъ же положеніи.
Докторъ сказалъ, что это, по всей вѣроятности, нервный припадокъ, который продолжится еще нѣкоторое время.
Анни уложили въ постель.
Она пролежала весь вечеръ въ убійственномъ молчаніи, съ выраженіемъ страданія на блѣдномъ лицѣ.
У матери нѣсколько отлегло отъ сердца, когда она время отъ времени стала пожимать ей руку.
Убавивъ на ночь свѣтъ въ каютѣ, родители легли спать.
Время отъ времени слышался то сдержанный вздохъ, то стонъ Анни, и они думали, что она засыпаетъ.
Они чувствовали большую усталость послѣ пережитаго волненія, и ими сталъ овладѣвать сонъ.
— Видѣла? — вдругъ спросилъ мистеръ Рокландъ и вскочилъ въ испугѣ.
Анни, вся въ бѣломъ, прошмыгнула по полутемной каютѣ.
Онъ кинулся за нею съ быстротою молніи.
Когда онъ прибѣжалъ на верхъ, она стояла уже у перилъ; онъ едва успѣлъ схватить ее за одежду и, взявъ на руки, снесъ обратно въ каюту.
Слышались лишь тяжелые стоны и сдерживаемые вздохи, вскорѣ перешедшіе въ судорожныя рыданія. Вскорѣ мистрисъ Рокландъ кивкомъ дала знать мужу, что Анни уснула.
Она спала, какъ убаюканное дитя.
Мало-по-малу дыханіе стало дѣлаться глубже и ровнѣе, но она долго еще вздрагивала.
Анни проснулась лишь на другой день далеко за полдень. Она лежала молча, съ открытыми глазами.
Вотъ у нея изъ глазъ выкатилась слеза, крупная и тяжелая, которая скапливалась въ глазу постепенно по мѣрѣ того, какъ припоминались подробности вчерашняго дня; затѣмъ еще и еще одна, и слезы полились струею, смочивъ ей все лицо. Это были слезы безграничнаго отчаянія, слезы, которыми оплакивается молодость. Онѣ лились по мѣрѣ того, какъ одна за другою скатывались и потухали ея иллюзіи.
Она оплакивала первую и единственную любовь своей юности.
Кетиль Боргъ за цѣлый день ни разу не показался на палубѣ. Ему нужно было привести въ порядокъ свои вещи и обдумать запущенную корреспонденцію.
Онъ то бралъ платья, то снова откладывалъ ихъ въ сторону, все больше и больше задумываясь и глядя неподвижными глазами во внутренность пустого чемодана.
Передъ его мысленнымъ взоромъ рисовались построенныя имъ жилища для рабочихъ и горделиво выступавшій надо всѣмъ господскій домъ — огромный, переливавшійся всевозможными оттѣнками лопнувшій пузырь. Онъ долженъ былъ теперь разрушать всѣ возведенныя имъ постройки, вытаскивая оттуда гвоздь за гвоздемъ, доску за доской, балку за балкой…
Надо всѣмъ пронесся бѣшеный ураганъ!..
Водопадъ продолжалъ пѣниться въ своей дикой красотѣ, но уже не уносилъ больше его мысли къ милліонамъ; весь его грохотъ теперь ни къ чему; да и едва ли его силы хватитъ на то, чтобы привести въ движеніе мельницу, а онъ замышлялъ вымалывать на немъ золото!
Отъ всѣхъ предпріятій и замысловъ осталась лишь груда щебня и песку, да никуда негодная земля, до которой не касается лопата.
Фабричныя постройки, которыя его воображеніе уже освѣтило электричествомъ; ландшафтъ, весь околотокъ, надъ которымъ онъ, при помощи капитала, господствовалъ бы и въ соціальномъ и въ экономическомъ положеніи; чувство хозяина и ощущеніе невидимой для глазъ короны власти, которая украшала бы его голову въ могучемъ замкѣ на горѣ, сіявшемъ зеркальными окнами; высокая гора для салютовъ и вышка, которая указывала бы издалека, съ моря и пролива, гдѣ живетъ Кетиль Боргъ, — все, все рухнуло! Все поглотила вчера морская бездна вмѣстѣ съ милліономъ.
У него явилась жгучая потребность еще разъ, прежде чѣмъ стать прежнимъ Кетилемъ Боргъ, инженеромъ и спортсмэномъ, перебрать въ умѣ все, что онъ намѣревался вызвать къ жизни съ капиталами мистера Рокландъ.
Онъ долженъ былъ дать себѣ время освоиться съ мыслью о разгромѣ, дать себѣ своего рода каникулы, прежде чѣмъ засѣсть на кучу мусора и приняться по необходимости за корреспонденцію.
Средства прежняго Кетиля Боргъ не дозволяли ему слишкомъ долго предаваться горю, онъ жалѣлъ теперь даже о дорогихъ сигарахъ, которыми угощалъ мистера Рокландъ, и въ то время, какъ его взглядъ былъ неподвижно устремленъ во внутренность пустого чемодана, его положеніе выяснялось передъ нимъ все больше и больше, словно сквозь рѣдѣющій туманъ.
Да, собственно говоря, что-жъ особеннаго онъ сдѣлалъ? Обстоятельства сложились такъ, что едва-ли и одинъ человѣкъ могъ разсчитывать на спасеніе, а вдвоемъ — и подавно.
— Если-бы мы были мужемъ и женой, тогда, конечно, было бы моей обязанностью раздѣлить съ ней судьбу…
Все это такъ ясно, что, казалось, стоило пойти къ мистеру Рокландъ и привести ему всѣ эти доводы… и тѣмъ не менѣе всякое объясненіе невозможно! Проклятіе!
Кетиль Боргъ вскочилъ и топнулъ ногою объ полъ. Эдакая незадача!
Ничего больше не остается, какъ пойти и взять обратный билетъ.
Маленькій Исакъ сдѣлалъ открытіе, что его папа — просто прелесть!
Прежде только и слышалось: «мама, мама!» а теперь цѣлый день раздавалось: «папа, папа»!..
Мальчикъ не отставалъ отъ отца, все время держа его за руку. Онъ нисколько не боялся его теперь и обращался съ нимъ, какъ съ товарищемъ.
Докторъ и его жена сидѣли по обѣимъ сторонамъ раскрытаго чемодана; время отъ времени Исакъ, взобравшись сперва на стулъ, перебирался оттуда на спину отцу и усаживался верхомъ на его шею.
— Вѣдь ты такимъ образомъ разрушишь всѣ свои планы! — воскликнула Арна въ изумленіи. — Ты, кажется, не прочь взять обратный билетъ!
— Что жъ, я не прочь, — отвѣтилъ спокойно докторъ. — Конечно, немного жалко порвать съ наукой, но моя страсть отгадывать загадки во всякомъ случаѣ прошла, и я начинаю раздумывать: правильно-ли по отношенію къ нашему сыну перетаскивать его съ мѣста на мѣсто? Я думаю устроиться нѣсколько иначе; напримѣръ, я совершенно удовольствовался бы годикомъ пребыванія въ одномъ изъ столичныхъ городовъ Европы.
Арна стала глядѣть ему въ глаза пристальнымъ взглядомъ. Она, казалось, хотѣла заглянуть въ самую глубину его души, но на лицѣ ея отражалось все больше и больше недоумѣніе.
— Я рѣшительно отказываюсь понять тутъ что-нибудь, — воскликнула она,~ или ты скрываешь что-то отъ меня.
Докторъ схватилъ ея руки и сталъ осыпать ихъ поцѣлуями.
— Я долженъ сказать тебѣ кое-что, Арна, довѣрить тебѣ кое-что… сдѣлать одно признаніе, — добавилъ онъ послѣ нѣкотораго колебанія. — У меня была idee fixe, своего рода помѣшательство… Дѣло касалось тебя. Я не вполнѣ довѣрялъ тебѣ… сомнѣвался въ тебѣ… А мнѣ легче разстаться съ жизнью, чѣмъ потерять хоть одну частицу тебя.
— Меня?.. меня?.. Такъ ты изъ-за меня былъ въ такомъ ужасномъ настроеніи?
— Могу тебя успокоить: этого никогда больше не повторится. Болѣзнь прошла, — прибавилъ онъ тихо, почти нѣжно.
Арна вспыхнула.
— Теперь я начинаю понимать!.. Іонъ, Іонъ, — прибавила она, положивъ обѣ руки ему на плечо, — ты самый глупый изъ всѣхъ мужей…
Пароходъ подъѣзжалъ къ Нью-Іорку, оставивъ позади себя два еще не зажженныхъ маяка Sandy-Hooks.
Вмѣсто бурливаго моря, пароходъ очутился въ бухтѣ, защищенной отъ валовъ и бурь океана группою острововъ. Берегъ и входъ въ гавань съ каймою красивыхъ возвышенностей и построекъ, съ людьми и множествомъ судовъ казался убѣгавшимъ отъ взгляда съ быстротою американскихъ желѣзныхъ дорогъ.
Черезъ часъ машина перестанетъ дѣйствовать, и пароходъ будетъ стоять съ безжизненными трубами и неподвижнымъ винтомъ, вытряхнувъ пассажировъ, переселенцевъ и кладь.
Тысяча триста эмигрантовъ хлынутъ вонъ, чтобы тутъ-же просѣяться черезъ таможню и карантинъ и частью сдѣлаться добычей агентовъ, которые отправятъ ихъ дальше по разнымъ желѣзнымъ дорогамъ: вырванныя съ корнями деревья, они должны найти себѣ опору въ чужой землѣ, которая очаровала ихъ фантазію и соткала паутину изъ мечтаній о счастьѣ въ томъ воздушномъ замкѣ, въ который имъ предстоитъ вступить твердой ногой.
Колоссальная статуя свободы привѣтствовала ихъ съ факеломъ въ поднятой рукѣ, начавъ лить среди сумерекъ струи свѣта на море и сушу.
На палубѣ толпились пассажиры съ чемоданами и багажемъ. Эмигранты сплошной массой стояли около своихъ вещей и ждали, что-то будетъ теперь.
Они отважно пошли навстрѣчу неизвѣстному, теперь это неизвѣстное должно обнаружить себя…
Воздухъ былъ переполненъ кликами, перекрестными вопросами и отвѣтами на всевозможныхъ языкахъ.
Дали тихій ходъ.
Вошли во внутреннюю гавань.
Электрическій свѣтъ ярко освѣщалъ набережную и докъ и мало-по-малу залилъ весь огромный городъ моремъ свѣта.
Весь фальшбортъ былъ усѣянъ лицами, съ любопытствомъ заглядывавшими внизъ, въ цѣлый мірокъ людей, которымъ предстояло разсыпаться по разнымъ дорогамъ.
Съ капитанскаго мостика былъ данъ въ машинное отдѣленіе сигналъ для остановки.
Въ трубѣ зашипѣло… Выкинуло цѣлый дождь теплыхъ водяныхъ брызгъ.