Княжна Мария Кантемирова (Майков)

Княжна Мария Кантемирова
автор Леонид Николаевич Майков

Опубл.: 1897. Источник: az.lib.ru

Леонид Майков

Княжна Мария Кантемирова *)

И. Н. Никитин. «Портрет княжны Смарагды(?) Марии(?) Кантемир» — предполагаемый портрет Марии или её сестры.

• ) — Главными источниками при составлении этой статьи служили нам следующие:

1) письма княжны Марии к ее брату, князю Антиоху Кантемиру, хранящияся в Московском архиве министерства юстиции; подлинники этих писем писаны на новогреческом и италианском языках; мы пользовались русским рукописным их переводом, доставленным нам И. И. Шимком, который на основании тех же писем и других документов о роде Кантемиров, сохраняемых в том же архиве, составил весьма любопытную книгу: «Новыя данныя к биографии князя А. Д. Кантемира и его ближайших родственников» (С.-Петербург. 1891);

2) письма князя Димитрия Кантемира к императрице Екатерине I и некоторые другие не изданные документы, хранящиеся в Государственном архиве в С.-Петербурге и сообщенные нам в копиях профессором Варшавскаго университета В. Н. Александренком;

3) дневник Ивана Юрьевича Ильинскаго, секретаря князя Димитрия Кантемира, за 1721—1725 годы, списанный нами с подлинника, который хранится в библиотеке Московскаго главнаго архива министерства иностранных дел;

4) История о жизни и деяниях Молдавскаго господаря князя Констан тина Кантемира, сочиненная профессором Беером, с российским переводом и с приложением родословия князей Кантемиров. М. 1783 (перевод и приложения — труд Н. Н. Бантыша-Каменского, издание Н. И. Новикова);

5) Дневник каммер-юнкера Берхгольца, веденный им в России с 1721 по 1725 год. Перевод И. Аммана. 4 части. М. 1857—1860.

Прочие источники нами указаны в подстрочных примечаниях.

Считаем долгом выразить И. И. Шимку и В. Н. Александренку нашу глубокую признательность за их любопытныя сообщения.

В заглавии статьи фамилия княжны Марии означена нами в том виде, в каком она сама ее подписывала.

I.

В 1711 году, при самом начале Прутскаго похода, Молдавский господарь Димитрий Кантемир отдал себя под верховное главенство Русскаго царя, а когда военныя действия приняли неблагоприятный для русских оборот, он принужден был покинуть свою родину и навсегда поселился в России. «Оный господарь человек зело разумный и в советех способный» — записано о Димитрии Кантемире в походном журнале Петра I за 1711 год, вскоре после первой встречи царя с князем. «Человек очень ловкий, умный и пронырливый», замечает о бывшем господаре французами посланник при русском дворе де-Кампредон в 1722 году [Походный журнал 1711 года, стр. 49; Сборник Имп. Русск. Историч. Общества, т. ХLIХ, стр. 114]. Вообще, все свидетельства современников говорят о блестящих природных способностях князя Димитрия, о проницательности его ума и привлекательности его обращения; все единогласно называют его человеком в высокой степени просвещенным. В пестром составе Петровскаго двора он являлся личностью совершенно особенною, и это зависело преимущественно от характера его образования.

Румын по происхождению, не забывавший своей национальности, даже писавший книги на румынском языке, князь Димитрий был однако греком по образованию; хотя он знал по латыни и по италиански, однако учился он не в западных школах, а в Константинополе, в существовавшем там греческом училище, где еще сохранялись кое-какия школьныя предания старой Византии, искусно соединявшия наставление в истинах православной веры с изучением классических писателей языческой Греции. Об этой школе, первом источнике своего образования, Кантемир хранил благодарное воспоминание. В своей «Истории Османскаго государства» он разсказывает, что в части Константинополя, называемой Фанар, «существует академия для обучения юношества, основанная греком Манолаки, который этим благородным учреждением возвысил ничтожество своего происхождения. В этой академии преподают на чистом и древнем греческом языке все отрасли философии, а также многия другия науки». Кантемир поименовывает «знаменитых своим благочестием и своими знаниями мужей», состоявших в его время преподавателями в Константинопольской школе, и в числе их называет «отличнаго грамматика Иакомия» (Иакова), который был его наставником в философии. Разсказ свой Кантемир заключает следующими характерными словами: «Прошу читателя не смотреть на новую Грецию, подобно большинству христиан, с видом презрения; она далеко не служит приютом варварству, и позволительно сказать, что в сей последний век она произвела гениев, которых можно сравнить с мудрецами древних времен» [Histoire de l’empire Ottoman, par Demetrius Cantemir, prince de Moldavie. Traduite par m. de Joncquières. Pans. MDСCXLIII. Т. 1, pp. 114 et 115.].

Преклоняясь пред этими представителями греческой образованности и вращаясь в их среде, Кантемир усвоил себе то гордое самосознание, которое не покидало греков и под турецким игом. Подобно древним еллинам, презиравшим варваров, новые греки даже в период своего порабощения смотрели на турок свысока, благодаря тому, что успели сохранить за собою религиозную самостоятельность, а верность православию, от которого они не отделяли своей национальности, поддерживала в них и стремление к независимости политической. Родившийся в 1663 году, Кантемир был еще молодым человеком, когда предприятия московскаго правительства против Турции и ее данника Крымскаго хана возбудили надежды на лучшую будущность среди христиан Балканскаго полуострова. В 1687 году Валашский господарь Сербан Кантакузин стал помышлять об изгнании турок из Цареграда, и, как потомок Византийских императоров, мечтал сам занять их возстановленный престол. Женатый на дочери Сербана, Димитрий Кантемир не мог не сочувствовать этим стремлениям. Но вскоре их надежды должны были рушиться. Кантемир однако не изменил этим мечтам об освобождении, и двадцать-четыре года спустя, когда Петр объявил войну Турции, Димитрий, в то время уже бывший господарем Молдавии, не усумнился открыто принять его сторону. Новая неудача — на берегах Прута — все-таки не охладила Кантемира, и проживая в России, он продолжал заявлять свои чаяния: в 1714 году, впервые приехав в Петербург, он сочинил приветственное слово царю, в котором выражал надежду, что при Петровой помощи турецкие христиане снова воспримут прежнюю свободу [Слово это было произнесено малолетним сыном князя Димитрия, Сербаном, 14-го марта на греческом языке и тогда же напечатано в переводе на русский и латинский]. В том же слове Кантемир величал Петра «благочестивейшим из императоров». Позволяя себе этот намек, князь Димитрий как бы выражал желание видеть в Русском государе действительнаго преемника византийских самодержцев. Но практический ум Петра трудно было соблазнить подобными мечтаниями: когда, в 1721 году, сенат и синод просили царя принять императорский титул, он позаботился, в ответной речи, устранить всякое сопоставление юной России с ветхою «монархией Греческою» и высказал желание, чтобы с первою не сталось того же, что произошло с последнею. Тем не менее, Петр не изменил своего расположения к тому, кто первый решился указать ему на титул императора, как на справедливое увенчание его заслуг перед отечеством, и Димитрий Кантемир до самой смерти своей в 1723 году оставался в числе доверенных советников и сотрудников преобразователя.

В старинной истории о роде Кантемиров сохранилось несколько любопытных известий о частном быте бывшаго господаря: «Князь Димитрий был средняго росту, более сух, нежели толст. Вид имел приятный и речь тихую, ласковую и разумную. Вставал он обыкновенно в пять часов по утру и, выкурив трубку табаку, пил кофе по турецкому обыкновению; напоследок в кабинете своем упражнялся в науках до полудни; сие было часом его обеда. В столе любимое его кушанье — цыплята, изготовленные с щавелем. Он не пил никогда цельнаго вина с тех пор, как случилось ему быть больну две недели от излишества онаго: сей случай вселил в него омерзение к питию. Он имел привычку несколько спать после обеда, потом возвращался паки к учению до семи часов. Тогда он входил в домашния свои дела и надзирал над своим семейством. Он ужинал с оным в десять часов и ложился в полночь. В последовании, будучи сделан членом сената, находил себя обязанным переменить образ жизни…»

Таким образом, и по складу своего образования, и по настроению, и по интересам своего ума, и даже по своим привычкам он мало походил на своих русских современников, среди которых ему пришлось кончать свой век. Естественно, что такия особенности его личности должны были отразиться и на его детях, по крайней мере на тех из них, которые унаследовали от отца его даровитость.

В 1711 году, в то время, когда князь Димитрий оставил Молдавию, его семья состояла из жены Кассандры, двух дочерей Марии и Смарагды и четырех сыновей Матвея, Константина, Сергея (Сербана) и Антиоха. Дети были все малолетния и почти погодки.

Старшая из своего поколения, княжна Мария родилась в Яссах 29-го апреля 1700 года; еще грудным ребенком она была привезена в Константинополь, где и оставалась при родителях около десяти лет, до назначения отца ее Молдавским господарем. В конце 1710 года Кантемир с семейством приехал в Яссы, а 24-го июня 1711 года княжне Марии пришлось впервые увидеть Петра и Екатерину, при въезде их в молдавскую столицу, когда господарь со своею семьей вышел им на встречу. Вскоре после того военныя действия побудили князя Димитрия, из предосторожности, отправить жену и детей в русские пределы, и с тех пор княжна Мария уже не покидала своего новаго отечества.

На первое время Кантемир с семьей водворился в Харькове. В 1712 году ему пожалованы были большия имения в Курском, Севском и Московском уездах и двор в самой Москве. Сюда-то и переселилось все семейство в 1713 году. Подмосковное село, данное Кантемиру, Черная Грязь, находилось на Петербургской дороге и прежде принадлежало любимцу царевны Софии князю В. В. Голицину. Здесь был дом, очевидно, в старинном русском вкусе — деревянный, в один этаж, с отлогими крышами в два ската, с переходами вокруг всего здания и со многими башенками, со всех сторон открытыми и обтянутыми только парусиной. Комнаты, кроме одной, были мелки и низки, с небольшими окошками; повыше других была спальня князя, помешавшаяся в одной из башен; дом был пестро раскрашен и стоял на возвышенности, откуда открывался красивый вид [Это описание Кангемирова дома заимствовано из дневника Берхгольца, но он, очевидно по недоразумению, называет его построенным ,,на китайский манер"]. Проживая в Москве, князь Димитрий любил сюда ездить не только летом, но и зимою.

Среди всех своих приключений и странствований Кантемир не покидал заботы о тщательном воспитании и образовании детей, и его жена была ему деятельною помощницей в этом деле. По известию истории о роде Кантемиров, княгиня Кассандра «одарена была всеми хорошими своего пола качествами. Изящная красота была меньшим из ее совершенств в сравнении редкаго ее благоразумия и великаго понятия. Она любила чтение, не оставляя старания о своей фамилии и должнаго воспитанию своих детей внимания». По влиянию матери-гречанки дети усвоили себе греческий язык как домашний разговорный, и на том же языке велось их обучение. Еще в бытность Кантемиров в Константинополе, среди тамошних греков приискан был для княжен и княжичей учитель, который затем надолго связал свою судьбу с этою семьею.

Анастасий Кондоиди был священник и в то же время состоял тайным агентом у русскаго резидента при Порте, Петра Андреевича Толстого. По всем вероятиям, при посредстве Кондоиди завязались первыя сношения между русским дипломатом и Димитрием Кантемиром еще до назначения последняго господарем в Молдавии. В 1709 году, во время похода Карла XII на Украину, деятельность Кондоиди в Цареграде возбудила подозрения турецкаго правительства, и он принужден был бежать оттуда: его вывезли из города на подводе обвязаннаго как товарный тюк, «ибо, — разсказывал он впоследствии, — султанской о поимке меня жестокой был указ». Затем Анастасий оказался в Яссах, опять при семье Кантемиров, и в 1711 году последовал за нею в Россию. Есть основания думать, что он не отличался безкорыстием; не подлежит сомнению, что он обладал большим умом и хорошим образованием. Он учился не только в национальной школе, но и в Италии: греки того времени, подобно южно-руссам, нередко уходили на запад искать высших наук в католических училищах. Кондоиди не утратил при этом чистоты своего православия, по крайней мере не был в том заподозрен по возвращении на родину. Один врач из греков, знавший Анастасия в России в 1720-х годах, когда он принял уже монашество с именем Афанасия, оставил пышную характеристику его способностей и познаний. «Не умолчу, — говорит этот современник, — о красе нашей Греции, знаменитейшем архимандрите Афанасии Кондоиди, муже глубоко ученом, с коим могут быть сравниваемы не многие еллинисты, и достойнейшем — пока хоть сколько-нибудь цениться будет ученость. Оставляя в стороне его превосходныя умственныя способности, получившия развитие в италийских ликеях, замечу лишь, что Кондоиди, как только освободился из-под школьной ферулы и вышел из академической жизни, стал находить знания высшим благом и должность преподавания священною. Он так прекрасно исполнял апостольскую обязанность наставника и проповедника в сладкой области обеих философий, что еще в юных летах распространил в Греции славу своего имени. Всюду находил он себе отечество, ибо всюду приносил с собою отеческия доблести; сделался усладою патриархов и предстоятелей Восточной церкви; а потому удостоен был тем, что господарь Молдавии Димитрий Кантемир (коего возлюбили добрыя музы, почитали мудрые люди и уважали великие государи) принял его к себе на самых выгодных по времени условиях, главным образом для воспитания своих детей». Менее цветистый отзыв о Кондоиди находим мы у другого его современника, члена Петербургской Академии наук Коля, который, как немец и лютеранин, менее, чем первый свидетель грек, имел поводов к пристрастию. Коль называет Кондоиди «своим другом и покровителем, достойным всякаго уважения и почета по своей добродетели, уму, познаниям и обходительности» [Сведения о Кондоиди см. в сочинении И. А. Чистовича о Феофане Прокоповиче, в письме М. Схенда Фанербека под заглавием «Рrаеsеns Russiае litterariae status» (в Аctа рhysicо-mеdiса Асаdеmiае Саesаrеае Lеороldinо-Саrоlinае, 1727), и в V. Р. Коhlii, Intrоductio in historiam literariam Slavorum. Аltnaviае 1729, р. 26]. Очевидно, выбор наставника, сделанный Кантемиром, был очень удачен.

Само собою разумеется, что в основу своего преподавания Кондоиди положил обстоятельное ознакомление ученицы с истинами православной веры. Кроме того, он обучал княжну Марию языкам древнегреческому, латинскому и италианскому, и она познакомилась с ними настолько, что могла свободно читать на них, а по италиански даже переписывалась иногда с братом Антиохом, жалея при том, что лишена устной практики в этом языке. Пользу подобных знаний она вполне ценила; впоследствии она жалела, что не разумеет по-французски и по-немецки, и уже взрослая, выражала надежду выучиться по английски. За изучением языков естественно следовало преподавание словесных наук. Кондоиди был по преимуществу ритор и краснослов; благодаря ему литературныя упражнения и забавы нашли себе приют в доме Кантемиров: княжна с удовольствием вспоминала, как однажды, в дни ее юности, Кондоиди произнес похвальное слово над околевшею любимою собакой ее отца, а русский ее учитель перевел это слово на русский язык. Искусством письменнаго изложения княжна Мария овладела вполне. Сохранилось много ее писем к брату Антиоху, писанных частью по-новогречески, частью по-италиански; они отличаются замечательною толковостью и стройностью своего склада; княжна легко умела находить меткое выражение, обстоятельно описать какое-нибудь происшествие, отчетливо передать чужую речь или слышанный разговор, кстати привести текст из Священнаго Писания или народную пословицу. Кроме словесных наук, ей не чужды были знания математическия, она умела рисовать и, как можно догадываться, занималась также музыкой.

Таков был, в общих чертах, круг образования княжны Марии; он пополнялся еще изучением русскаго языка и обширным чтением.

В первые годы своего пребывания в России бывший господарь взял к себе в дом питомца московских славяно-латинских школ Ивана Ильинскаго. Коренной великорусс, ярославский уроженец, он был в Заиконоспасском училище на самом лучшем счету, так что в 1710 году предполагалось даже отправить его заграницу для продолжения образования, «однакожь князь его не отпустил и сказал, что царское величество приказал ему держать при себе». Ильинский хорошо знал по латыни, отчасти по гречески, а в русской и славянской грамоте считался отличным знатоком, то-есть, твердо изучил грамматику и искусно владел письменною речью. У князя Димитрия этот человек, которого современники называют честным, разумным, праводушным и обходительным, пришелся как раз ко двору, выучился по румынски, служил князю секретарем по его внутренним сношениям, а детей его обучал русскому языку [Об Ильинском см. Пекарскаго — Наука и литература при Петре, т. I, стр. 233 и 236; Материалы для истории Императорской Академии наук (записка Г.- Ф. Миллера), т. VI, стр. 103; Сочинения Тредьяковскаго, т. I, стр. 777 (издание Смирдина)]. Младший сын господаря, будущий сатирик, узнал от него правила русской грамматики, слог русской прозы и начала русскаго стихосложения. Познания, приобретенныя от Ильинскаго княжною Марией, едва ли простирались столь далеко, но все же она владела русским языком вполне свободно; пословицы, которые она приводит в письмах к брату, — наши русския; сохранились очень грамотныя русския письма ее к Бирону и другим лицам.

Чтение княжна Мария очень любила и знала в нем толк; читала она самыя серьезныя книги — от Священнаго Писания, житий святых до сочинений историческаго и вообще научнаго содержания, но не пренебрегала также произведениями изящной словесности древней и новой; что недостаточно понимала сразу, то не ленилась перечесть вновь обдумывала прочитанное и даже решалась высказывать о том свое мнение. Вообще, от своего образования даровитая и умная княжна взяла все что могла в умственном и нравственном отношении. Воспитанная в строгой набожности, она сохранила чистоту и горячность своего религиознаго чувства, но никогда не впадала в ханжество; поддерживая в себе умственные интересы, она не только постоянно расширяла запас своих знаний, но нашла в этой умственной пище противовес светским забавам, который дал ей возможность возвыситься над обыденною житейскою суетой и пошлостью. С годами, как увидим далее, у княжны Марии выработалась своего рода практическая философия, служившая ей ободряющим руководством на жизненном пути.

Княгине Кассандре не суждено было возростить своих детей и довершить их воспитание: жизнь вдали от родины стала ей в тягость и разстроила ее здоровье; княгиня умерла в Москве на 32-м году от рождения 11-го мая 1713 года. С тех пор заботы о семье пали исключительно на отца, и он не жалел на них времени; тем не менее, обстоятельства мало по малу стали отвлекать его от теснаго домашняго круга. В конце 1717 года приехал в Москву царь Петр с Екатериной и прожил здесь два с половиной месяца. В эту пору производились усиленные розыски по делу царевича Алексея, и 3-го февраля 1718 года последовало в Успенском соборе отречение его от наследства в пользу двухлетняго царевича Петра Петровича. Единственно к этому периоду времени, одному из самых тяжелых в жизни царя, когда его чувства отца и государя подвергались самому жестокому испытанию, может быт приурочено одно историческое показание, относящееся до Димитрия Кантемира. Старинный биограф его свидетельствует, что в бытность царя в Москве князь Димитрий «имел честь часто бывать с ним вместе и от него получать нередкия посещения» [Время означенных свиданий Кантемира с царем определяется точным указанием «Истории о роде Кантемиров» на место, где они происходили, то-есть, на Москву. По возвращении из-за границы Петр впервые отправился туда 15-го декабря 1717 года, а прибыл обратно в Петербург 23-го марта 1718 года; затем он не ездил в Москву до конца 1721 года, когда Кантемир уже прочно основался в Петербурге]. Что было предметом тогдашних бесед князя с царем — остается неизвестным, но кажется несомненным, что оне должны были содействовать их сближению: в записи брауншвейгскаго резидента Вебера, относящейся к январю 1719 года, мы уже встречаем заметку, что «у его царскаго величества бывший господарь находится в великом почете» [Dаs vеrДnderte Russland. Frankfurt. 1744. I-еr Тh., 8. 334]. По окончании тяжкаго семейнаго дела Петру, на смену прежних сотрудников, частью умерших, частью же утративших его доверие, понадобились новые помощники для управления государством. В число их царь наметил Кантемира и стал звать его с семьей в свой «парадиз» на берегу Балтийскаго моря.

Князю Димитрию, повидимому, не улыбалось такое переселение; но решительно ослушаться грознаго царя было опасно. Чтоб хоть на некоторое время замедлить свой переезд в Петербург, он обратился к посредничеству Екатерины и письмом от 19-го марта 1719 года просил ее ходатайствовать пред государем о дозволении ему остаться в Москве в виду тяжкой болезни его младшей дочери княжны Смарагды, а также в виду затруднения отправить в Петербург хозяйственные запасы по последнему зимнему пути; если же царю не угодно будет согласиться на эту милость, то Кантемир просил, чтоб ему было по крайней мере позволено прибыть в Петербург одному, оставив семейство в Москве. Решение царя последовало в этом именно смысле. Но когда Кантемир явился в Петербург, здесь случилось происшествие, внезапно изменившее течение его жизни: пятидесятисемилетний князь влюбился в одну из первых придворных красавиц, княжну Анастасию Ивановну Трубецкую. Это была младшая дочь князя Ивана Юрьевича, генерала, взятаго в плен под Нарвою и прожившаго восемнадцать лет в Швеции. Когда он с семейством возвратился из плена, оказалось, что его дочери, в детстве увезенныя за границу и там получившия воспитание, очень выделялись им от своих русских сверстниц даже из высшей знати. Восхищенный красотой и образованием двадцатилетней княжны, Кантемир решился к ней посвататься и без затруднения получил согласие на брак с нею как со стороны ее родителей, так и от царя. В исходе 1719 года князь Димитрий окончательно водворился в Петербурге, а 14-го января 1720 года состоялась его свадьба в присутствии царя, царицы, царевен и множества гостей. Свадебныя торжества продолжались три дня. По всему вероятию, княжна Мария в них не участвовала; по крайней мере, летом того же года мы видим ее еще в Москве, где она ухаживала за умирающею младшею сестрой и присутствовала при ее кончине 4-го июля. Получив о том известие, князь также отправился, с разрешения царя, в Москву, но через несколько времени, ничем более не привязанный к старой столице, возвратился в Петербург на этот раз вместе с отцом приехала сюда и княжна Мария.

Вторичная женитьба Димитрия Кантемира произвела полный переворот в быту его семейства. Пока оно оставалось в Москве, оно могло держаться вдали от двора и жить в степенной замкнутости. Окруженное многочисленною челядью преимущественно из румынов, оно еще сохраняло патриархальные обычаи своей родины, между тем как образованные домочадцы из греков, в роде учителя Кондоиди или врача Поликалы, всего же более сам князь поддерживали в молодом поколении умственные интересы; только благодаря этой строгой, но спокойной обстановке князь Димитрий мог свободно предаваться учено-литературным трудам [В первые именно годы своего пребывания в России Димитрий Кантемир написал самыя крупныя из своих сочинений, между прочим «Историю Османскаго государства»], а княжна Мария успела приобрести редкое по тому времени образование. Но после второго брака Кантемира все это изменилось. Мы не знаем, как на первое время дети княгини Кассандры отнеслись к мачихе, которая была ровесницей старшей из своих падчериц; но, судя по позднейшим обстоятельствам, близких отношений между ними не установилось, — по крайней мере впоследствии их не было. Как бы то ни было, в Петербурге ради молодой жены князю Димитрию приходилось вести совсем не тот образ жизни, что в Москве, и разумеется, к тем же порядкам должна была применяться жившая при отце княжна Мария. Давая бывшему господарю приют в России, Петр не запрещал ему носить его национальную одежду, когда же Кантемир посватался за Трубецкую, нареченный тесть просил его обрить бороду; князь Димитрий сделал больше — венчался «в немецком платье»; это так понравилось царю, что о том было отмечено даже в его походном журнале при упоминании о Кантемировой свадьбе; год спустя, в январе 1721 года. Петр проявил свое расположение к Кантемиру, назначив его сенатором: конечно, он не потерпел бы важнаго должностного лица в каком-то особом странном наряде. Естественно, что с переездом в Петербург и княжна Мария, по примеру отца, должна была оставить восточную одежду и облечься в роброн и фижмы. Чтобы приучить своих подданных к увеселениям на иностранный лад, Петр заводил ассамблеи, машкерады и буерныя катания и требовал, чтобы все званые неуклонно являлись веселиться по его приказу. Как видно из современных известий, Кантемир с женой и дочерью постоянно участвовали в этих собраниях, и в свою очередь нередко должны были принимать гостей у себя.

Особенно обильны были всякими празднествами осень и зима 1721—1722 годов. 30-го августа в Ништате был подписан мирный договор, которым заканчивалась слишком двадцатилетняя борьба между Россией и Швецией. Цель, поставленная Петром при ее начале, была вполне достигнута. Россия прочно утвердилась на берегах Балтийскаго моря и, получив первенствующее значение на севере, приобрела вес в общеевропейской политике. Внутреннее переустройство государства, при всех своих недостатках, успешно выдержало пробу, и Петр по праву мог гордиться результатами своего дела. В таком сознании он решился дать себе несколько недель отдыха и ознаменовать их блестящими торжествами. Праздники начались с 4-го сентября благодарственным молебствием и всенародным объявлением о заключении мира. Затем они приняли тот своеобразный характер, который царь любил давать подобным торжествам. 10-го числа открылся потешный маскерад, продолжавшийся целую неделю. В этот день происходила свадьба князь-папы с вдовою его предместника в этом звании; князь-папою был тогда Петр Иванович Бутурлин, а женили его на Анне Еремеевне Зотовой; старуха целый год не соглашалась на второй брак, но теперь должна была повиноваться воле царя. «Князь-папу женили со многою церемониею», записывает в своем дневнике Кантемиров секретарь Ильинский. «Свадьба была курьезная», разсказывает в свою очередь другой очевидец, В. А. Нащокин; — «в машкарацком были платье. Государь в том машкараде был в черном бархатном матросском платье и голландская шляпа, а шел с барабаном, изволил бить бой барабанной. В таком же уборе и с барабаном светлейший князь Меншиков шел. Во оной свадьбе выбраны были трое скороходов, весьма претолстые люди: Петр Павлович Шафиров, Иван Федоров сын Бутурлин, Иван Степанов сын Собакин, офицер Семеновскаго полку. И все убранство было весьма странное: чрез реку шлюпки обвиты были зеленым хвощем; плот, сделанный из бочек и обвитой хвощем же, был буксирован, на котором князь-папа ехал. А подклет молодых был в перемиде, сделанной на площади, что сделана была для торжества счастливаго взятья четырех фрегатов (шведских). На берег вышед ездили поезды цугами на медведях, на собаках, на свиньях, и ездили по большим улицам, чтоб мог весь народ видеть и веселиться, смотря на курьезные уборы, и что на зверях и на скоте ездят, которые так обучены были, что весьма послушно в запряжке ходили». Третий очевидец, голштинский каммер-юнкер Берхгольц, дополняет это описание еще новыми подробностями: «Погуляв, при стечении тысяч народа, часа два по площади и разсмотрев хорошенько друг друга, все маски в том же порядке отправились в здания сената и коллегий, где за множеством приготовленных столов князь-папа должен был угощать их свадебным обедом. Новобрачный и его молодая, лет шестидесяти, сидели за столом под прекрасными балдахинами, он — с царем и господами кардиналами (потешной коллегии), а она — с дамами. Над головою князь-папы висел серебряный Бахус, сидящий верхом на бочке с водкой, которую тот цедил в свой стакан и пил. В продолжение всего обеда человек, представлявший на маскераде Бахуса, сидел у стола также верхом на винной бочке и страшно принуждал пить папу и кардиналов; он вливал вино в какой-то боченок, при чем они постоянно должны были отвечать ему. После обеда сначала танцовали; потом царь и царица, в сопровождении множества масок, отвели молодых к брачному ложу. Жених в особенности был невообразимо пьян. Брачная комната находилась в широкой и большой деревянной пирамиде, стоящей перед домом сената. Внутри ее нарочно осветили свечами, а ложе молодых обложили хмелем и обставили кругом бочками, наполненными вином, пивом и водкой. В постели новобрачные, в присутствии царя, должны были еще раз пить водку из особенных курьезных и довольно больших сосудов. Затем их оставили одних….

В таком же роде продолжались увеселения в следующие ближайшие дни и затем возобновлялись неоднократно в течение октября месяца. В дневнике Берхгольца они описаны с наивною и достойною лучшаго применения обстоятельностью; но после приведенных образцов, нет уже надобности пересказывать все те сцены дикаго и нередко циническаго разгула, свидетелем которых, не всегда безучастным, был голштинский каммер-юнкер. Приведем только из дневника Ильинскаго несколько относящихся к этому времени заметок касательно Кантемира и его семейства. По указанию царя группы масок посещали дома знатных людей, которые должны были угощать их; Кантемир еще с половины сентября стал готовиться к такому наезду, но на этот раз посещение не состоялось, так что его секретарь под 18-м сентября должен был записать: „Которое кушанье готовлено было про папскую компанию, оным кормили драгун, гребцов и хлопцов, а служили им сами князья“. После получения известия о ратификации мирнаго договора маскерадная потеха возобновилась; под 26-м числом в памятной книжке Ильинскаго сказано: „Царское величество и господа министры и весь машкарадный монастырь у нас кушали“. На сей раз праздники продолжались до воскресенья 29-го октября; в этот последний день пир происходил в здании сената, и разгул был так велик, что, по словам Берхгольца, „очень немногим удалось к утру добраться до дому не в совершенном опьянении“. В этом последнем собрании маскерада ни княгиня Анастасия Ивановна, ни княжна Мария не участвовали, без сомнения, измученныя прежними потехами; от них тяжко становилось и мужчинам; де-Кампредон, только что прибывший в то время в Петербург, жаловался в своих депешах в Париж, что он совершенно истомлен безпрестанными празднествами, на которых ему приходится бывать. Однако Петру, когда он сам был в припадке веселья, не нравилось, если кто-нибудь уклонялся от участия в ассамблеях; заметив отсутствие жены и дочери Кантемира на празднестве в сенате, он приказал произвести нечто в роде судебно-медицинскаго следствия. Под 1-м ноября в дневнике Ильинскаго записано: „Павел Иванович Ягужинский с доктором Лаврентием Лаврентьевичем (Блументростом) да с Татищевым (царским денщиком) приезжали осматривать княгиню и княжну: в правды ли немогут (нездоровы), понеже в воскресенье в сенате не были“. По счастию, следователи были люди благорасположенные к Кантемиру, и их осмотр кончился, по всему вероятию, вполне благополучно.

На святки Петр с Екатериной, со всем двором и иностранными министрами отправились в Москву. Туда же поехал и князь Димитрий со всем своим семейством. В Москве опять начался ряд праздников, при чем главнейшие из них, состоявшие из маскерада и фейерверка, приготовленнаго при участии самого царя, были приурочены к концу января и началу февраля. Как и в Петербурге, маскерад продолжался целую неделю; не смотря на стужу и мятель, потешная коллегия князь-папы и процессия ряженых разъезжали по улицам на судах, поставленных на полозья; царское судно выделывало на суше морския эволюции; судно Кантемира представляло собою турецкий каюк, и в нем, среди многочисленной блестящей свиты, возседал сам князь, переодевавшийся то муфтием, то визирем; как человек, долго живший в Турции и близко знавший тамошние обычаи, он, по словам Берхгольца, отлично исполнял свою роль. И на московских празднествах вино лилось полною рекою. В последний день маскерада московская дамы вздумали посмеяться над петербургскими за их пристрастие к крепким напиткам, особенно сильно обнаружившееся в последний день петербургских торжеств; насмешницы были немедленно наказаны: велено было посадить их за особый стол и напоить донельзя. „Петра, — разсказывается в так-называемых записках Бассевича, — забавляло общество женщин, оживленных вином; поэтому Екатерина завела у себя перворазрядную любительницу рюмки, заведывавшую у нее угощением напитками и носившую титул обер-шенкши. Когда последней удавалось привести дам в веселое расположение духа, никто из мужчин не смел входить к ним, за исключением царя, который только из особаго благоволения дозволял иногда кому-нибудь сопровождать его“ [Записки о России при Петре Великом, извлеченныя из бумаг графа Бассевича. Перевод И. Аммона. М. 1866. стр. 103 и 104].

Как ни увлекался Петр празднованием давно желаннаго мира, однако и в зиму 1721—1722 годов не прерывались его деловыя занятия. И в Петербурге, и в Москве заседания сената шли своим чередом, нередко в присутствии самого царя. Ильинский постоянно отмечает в своей памятной книжке о посещении этих заседаний князем Димитрием. Иногда государь заходил и на дом к нему для деловой беседы. Так, под 6-м ноября 1721 года Кантемировым секретарем записано следующее: „Императорское величество изволил ужинать у нас с адмиралом (Ф. М. Апраксиным) и с светлейшим князем Меншиковым, а зашли от Петра Андреевича“ (Толстого)». Судя по этой записи, можно бы предположить, что появленье царя было для Кантемира неожиданностью; но из депеши де-Кампредона (от 1-го декабря новаго стиля) оказывается, что господарь знал о том заранее и даже предупреждал посланника о желании царя иметь с ним разговор в его, Кантемировом, доме. Де-Кампредон приехал позже государя. Петр немедленно отвел его с князем Димитрием в особую комнату и сказал, что «просит сделать ему удовольствие, именно написать королю, чтоб он благоволил приказать тайно принять на какое-нибудь французское судно Кантемирова брата, находящагося в Константинополе, где его жестоко мучат, хотя он ни в чем неповинен и не состоит пленником»; к этому царь прибавил, что князь Димитрий иметь объяснить посланнику подробности братнина дела, которое «желательно сохранить в глубокой тайне». Захваченный врасплох, де-Кампредон не решился дать определенный ответ и попытался было перевести речь на политическия дела, но царь отклонил продолжение разговора. Очевидно, вся беседа была затеяна по просьбе Кантемира: царь желал сделать приятное человеку, который пользовался в то время его полным расположением и доверием [Сборник Имп. Русск. Историч. Общества, т. ХL, стр. 369—371].

Труднее, чем с самим царем, Кантемиру было сойтись с его приближенными. Он не мог, конечно, отрицать ни ума, ни дарований во многих из них; но низменный уровень образованности у большинства этих лиц был ему так же ясен, как противна пьяная атмосфера их увеселений. С Меншиковым, например, он поддерживал довольно короткия отношения только потому, что светлейший неук, впрочем способный и деловитый, был в большой силе у Петра и Екатерины. Теснее была связь Кантемира с знаменитым поимщиком царевича Алексея П. А. Толстым: они были знакомы друг с другом чуть ли не со времени совместного пребывания в Константинополе (до 1710 года). Много тяжких грехов было на совести у «Петра Андреевича», как его попросту звали в народе; но это был человек очень умный и к тому же отчасти книжный; во время своего долгаго пребывания за границей, преимущественно на юге Европы, Толстой кое-чему научился и ко многому пригляделся; он хорошо говорил по-италиански, отличался приятностью обращения и не имел слабости к вину. Сношения с константинопольскими греками привили ему кое-какие понятия, сходныя с воззрениями Кантемира: будучи русским резидентом при Порте, он требовал себе места выше французского и других посланников на том основании, что его государь носит титул царя, происходящий от слова кесарь [Мémоirе historique sur l’аmbаssаdе dе Frаnсе à Соnstаntinорlе, раr lе mаrquis dе Воnnас. Рublié аvес un рréсis de ses negotiations à lа Роrtе Оttоmаnе pаr Сh. Sсhеfer. Раris. МDСССХСVI, р. 121]; это напоминает Кантемирову мысль об усвоении Петру императорского титула. След близких сношений князя Димитрия с Толстым встречается и в дневнике Ильинскаго; под 27-мъ августа 1721 года там записано: «Наш князь с княгинею и княжною запросто кушали у Петра Андреевича Толстого на здешнем (петербургском) дворе».

Кроме русских сановников, Кантемир любил водить знакомство с иностранными дипломатами, аккредитованными при русском дворе: бывал, с женой и дочерью, на обедах у прусского резидента фон-Мардефельда, страстного любителя музыки, и у цесарскаго интернунция графа Кинскаго, большого любителя танцев; всего же более дорожил он близостью с французским посланником де Кампредоном, при помощи котораго, как мы видели, надеялся высвободить своего младшаго брата из турецкой неволи. Вообще наклонность преследовать цели своего личнаго интереса или честолюбия довольно ясно проглядывает в действиях хитраго господаря, особенно с того момента, когда обстоятельства заставили его расширить круг своих общественных сношений.

В июне 1721 года прибыл в Петербург молодой герцог Голштинский Карл-Фридрих, в надежде, что царь Петр, при заключении мира с Швецией, поддержит его права на наследство шведскаго престола и отдаст ему руку одной из своих дочерей. Кантемир, повидимому, мало придавал значения этому принцу и его притязаниям; тем не менее, он счел нелишним сблизиться как с самим герцогом, так и с его министром, графом Бассевичем. 1-го июля 1721 года Карл-Фридрих был у князя Димитрия с визитом, затем 17-го числа, по его приглашению, обедал у него со своею свитой, а месяц спустя, 19-го августа, явился на именины княжны Марии. После того, как закончились придворныя торжества по случаю мира в Петербурге и Москве, герцог снова стал посещать князя Димитрия: 14-го февраля 1722 года он был у него, в Москве, на небольшом балу, а 27-го на ассамблее: очевидно, герцог находил особенное удовольствие ездить в этот дом, где умели принять и занять гостей. Он любил повеселиться и еще в Стокгольме знавал княгиню Анастасию Ивановну молодою девицей; при первой же встрече в Петербурге он осыпал ее любезностями и потом продолжал слегка ухаживать за нею; особенно доволен он был, что мог говорить с нею по немецки и по шведски, тогда как с мужем ее должен был объясняться только по латыни; вероятно, к этому же языку прибегал он и в разговорах с княжною Марией. Впрочем, оживленный разговор, особенно с дамами, едва ли составлял тогда необходимую принадлежность общественных собраний, где всего более занимались танцами. Берхгольц жалуется, что русския дамы, мало знающия немецкий язык, не отвечают ничего, кроме «не знаю», а к тем, которые хорошо говорят по немецки, нет на ассамблеях доступа за вельможами и императорскими каммер-юнкерами. Была, однако, и другая причина, почему русския дамы уклонялись от разговоров с иностранцами: почти инстинктивное нерасположение к ним. Герцогу Голштинскому, и в особенности его свите, пришлось испытать это на балу у Кантемира 14-го февраля. «Все дамы», простодушно признается Берхгольц при описании этого бала, «в особенности же хозяйки дома, которые много лет провели за границею и считают себя образованными и умеющими жить, не были на столько вежливы, чтобы пригласить нас танцовать хоть раз, тем более, что мы были им уже не незнакомы и постоянно стояли у них перед глазами. Оне охотнее выбирали молодых неотёсанных русских, своих родственников, большею частью унтер-офицеров гвардии, и не стыдились приглашать их и тогда, когда они стояли около и даже позади нас». Обиженный каммер-юнкер прибавляет, что дамы не решились бы вести себя таким образом, если бы на балу присутствовали император и императрица. Действительно, ни Петра, ни Екатерины не было в то время в Москве: они уезжали на Олонецкия минеральныя воды.

Невнимание русских дам к голштинцам легко объяснимо: голштинская партия в то время обреталась не в авантаже. Более полугода прошло с тех пор, как Карл-Фридрих приехал в Россию, а между тем его положение все еще оставалось не выясненным. По дипломатическому вопросу он потерпел неудачу: шведы согласились в Ништате на русския предложения о мире именно с тем условием, чтобы в трактате не было оговорки в пользу прав герцога Голштинскаго на шведское наследство. Матримониальныя притязания его также оставались без ответа. Правда, Екатерина, озабоченная устройством судьбы своих дочерей, сразу стала на сторону герцога, и верный слуга царицы, Меншиков, поддерживал ее желания, но сам Петр, после кончины царевича Петра Петровича, в 1719 году, еще не решил вопроса о том, кому быть его преемником на русском престоле. Указом, изданным в начале 1722 года, он предоставлял себе право этого выбора и тем самым отнимал у своего внука, сына царевича Алексея, право обязательнаго наследования. Очевидно, он предпочитал, чтоб его наследие перешло к его потомству от второго брака. Понятна поэтому осторожность, с какою он относился к избранию супруга для своей дочери, то-есть, отца будущаго императора. В виду такого труднаго положения вещей становились возможными различныя комбинации с целью удовлетворить тревожным заботам императора.

Петр был легко доступен обаянию женщин; в течение своей жизни он не раз испытывал сердечныя влечения, иногда очень сильныя, но большею частью непродолжительныя, так как женщины, ему нравившияся, не обладали никакими выдающимися достоинствами. Только мариенбургская пленница сумела прочно привязать его к себе и стала его второю супругой. Рождение двух дочерей, а затем привычка многих лет, еще более скрепили этот союз. Но и Екатерине, при всей любви к ней, Петр не всегда оставался верен, так что ей волей-неволей приходилось быть снисходительною в этом отношении. По словам Бассевича, она "смеялась над его частыми любовными приключениями, как Ливия над интрижками Августа; за то и он, разсказывая ей о них, всегда оканчивал словами: «Никто не может сравниться с тобою» [Записки о России при Петре Великом. стр. 101]. Государь страстно желал иметь прямого наследника престола в родном сыне; на этом-то желании, в связи со способностью царя отдаваться внезапным порывам сердца, и был основан разчет, занявший теперь умы некоторых близких к царю лиц.

В зиму 1721—1722 годов, во время празднеств по случаю Ништатскаго мира, Петр увлекся новою сильною привязанностью, и на этот раз предметом, его страсти была личность, совершенно не похожая на женщин, нравившихся ему доселе. То была дочь Молдавскаго господаря [Современныя известия об отношениях Петра к княжне Марии Кантемировой находятся в депешах де-Кампредона (Сборник Имп. Русск. Историч. Общества, т. ХLIХ, стр. 114 и 352), и в записке цесарскаго дипломатическаго агента (BЭsching’s Magazin fЭr die neue Histone und Geographie, 13. XI); позднейшия — в Anecdotes Шерера (Londres. 1792), т. IV, и в Memoires du prince Pierre Dolgorouki. Généve. 1867. Ср. также Архив князя Куракина, т. I, стр. 93, и Сказания о роде князей Трубецких, стр. 183]. Была ли красива княжна Мария — мы не знаем: единственный современник, оставивший свидетельство об ее наружности, называет ее «незавидною»; быть может впрочем, Берхголъцу просто не нравился ее тип полугречанки. Но несомненно, княжна обладала живым умом, а по образованию, по подъему своей мысли стояла высоко среди русских женщин своего времени. Уже одним этим преимуществом она могла привлечь к себе Петра. Предание прибавляет, что и сама она вполне подчинилась обаянию великого человека. Косвенно предание подтверждается тем, что именно в первые месяцы 1722 года, будучи в Москве, она, несмотря на согласие отца, отказала в своей руке князю Ивану Григорьевичу Долгорукову, под тем будто бы предлогом, что сватавшийся «не имеет никакого чину в службе императорскаго величества». Известие об этом отказе сохранилось в завещательном письме князя Димитрия Кантемира, писанном в сентябре 1722 года на имя царицы Екатерины; понятно, почему оно нашло себе место в этом документе: отцу хотелось дать понять, что для него осталась тайною близость Петра к его дочери. Но поверить такому смыслу этого намека было бы трудно. Есть известие, что посредником в этих сношениях был опытный в интригах П. А. Толстой, старый знакомец Кантемира; он вел дело, конечно, с его ведома: два хитреца поняли пользу взаимной помощи, и таким образом, если не явное согласие, то тайное попущение со стороны честолюбиваго князя помогло осуществиться тому, чему он должен был бы воспрепятствовать, как отец. Бывший господарь мог ублажать себя надеждой, что страсть Петра к княжне поведет к расторжению царева брака с Екатериной, а затем новое законное супружество соединит Русского государя с отраслью византийских кесарей. Весною 1722 года обнаружилось, что княжна беременна; разрешись она младенцем мужского пола, смелые виды ее отца, может быть, значительно приблизились бы к осуществлению: появление на свет сына могло бы побудить Петра сделать тот решительный шаг, от которого удерживало его пока существование дочерей, рожденных ему Екатериной. Таковы по крайней мере были, по свидетельству современников, опасения самой царицы.

Между тем Петр готовился к войне с Персией. Как знатоки восточных дел, Толстой и Кантемир были призваны на совет; первый особенно горячо поддерживал предприятие; второму поручено было изготовить манифесты на турецком и персидском языках, для распространения среди жителей восточного Закавказья. Оба они, вместе с адмиралом Апраксиным, были избраны государем, чтобы сопровождать его в поход. В первых числах мая император, вместе с Екатериной, выехал из Москвы; вслед за ними отправилась вся свита, в том числе Кантемир со всем своим семейством. Весь путь предстояло совершить водою — по Москве-реке, Клязьме, Оке и Волге. На это потребовалось два месяца, и только 5-го июля, по достижении Астрахани, неизбежный спутник князя Димитрия Ильинский мог записать в своем дневнике: «Императорское величество с адмиралом и Петром Андреевичем Толстым и с прочими у нас были в вечеру». После двухнедельного отдыха и окончательных сборов Петр, все сопровождаемый Екатериной, вышел в плавание по Каспийскому морю; на западном его берегу, в устье реки Аграхани, была произведена высадка, и затем начались военныя действия, из которых самым замечательным было занятие Дербента. Весь поход продолжался два с половиной месяца, в течение которых князь Димитрий почти неотлучно находился при императоре, служа ему, между прочим, переводчиком в сношениях с местными жителями. Три старшие Кантемирова сына сопровождали отца в поход, а младший, четырнадцатилетний Антиох, оставался в Астрахани с мачихой и сестрой. Толстой также следовал за государем.

Пока происходила эта экспедиция, в Астрахани, на государевом рыбном дворе, где было отведено помещение для Кантемирова семейства, совершилось издалека подготовленное темное дело. Княжна Мария преждевременно разрешилась недоношенным младенцем. Есть известие, что эти роды были искусственно ускорены мерами, которые принял Поликала, врач семьи Кантемиров, состоявший также при Царицыном дворе, — руководил же действиями Поликалы не кто иной, как приятель князя Димитрия П. А. Толстой. Ему не в-первой было играть двойственную роль: сближая княжну с Петром, он в то же-время хотел быть угодным Екатерине; несчастная княжна оказалась его жертвой, хрупкою игрушкой в его жестких руках. Теперь супруга Петра могла быть покойна; опасность, которой она боялась, была устранена, и Толстой мог разчитывать на благодарность Екатерины; но час для удовлетворения его честолюбия наступил не сразу. 4-го октября император возвратился в Астрахань, а 9-го прибыл туда же князь Димитрий. Результаты похода не вполне удовлетворила Петра: войско много потерпело от жары и недостатка в провианте, закавказское население не всегда встречало русских дружелюбно, а соглашение с Персией еще предстояло уладить; если б это не удалось, понадобилась бы новая экспедиция. Вполне доволен был Петр только своею супругой: бодростью, с которою она перенесла все трудности экспедиции, Екатерина напомнила стареющему государю свое поведение во время несчастного Прутскаго похода. Кантемир вернулся в Астрахань больной. Он стал хворать с самаго начала 1722 года, и еще в бытность в Москве не раз принужден был отказываться по болезни от участия не только в маскерадных сборищах, но даже в заседаниях сената; во время похода, при следовании от Дербента, он совсем разнемогся, так что перед выступлением экспедиции в обратный путь решил даже написать завещание. В Астрахани, среди семьи, князя встретили нерадостныя вести: он застал дочь тяжко больною. Есть основание думать, что обстоятельства, сопровождавшия ее болезнь, остались для него не выясненными; по крайней мере, врач Поликала продолжал находиться при нем. Но уже самый исход княжниной беременности уничтожал все тайные замыслы и надежды князя, и этого было совершенно достаточно, чтоб окончательно разрушить его здоровье. 11-го октября государь навестил больного, а 26-го числа, в день его именин, снова посетил его и «сидел часа с три», как сказано в памятной книжке Ильинскаго. Князю, повидимому, стало несколько легче, и 28-го числа его секретарь мог сделать такую отметку в своей тетради: «Императорское величество с господами министрами у князя нашего обедать и ужинать изволил». Продолжал Кантемир сохранять близкия сношения и с коварным другом своим Толстым: «Петр Андреевич был у нас, и говорили одним меж собою о некаких приватных делах», записано у Ильинскаго под 3-м ноября. Между тем двор готовился к отъезду из Астрахани; под 4-м ноября, накануне отбытия императора и его супруги, в том же дневнике отмечено: «Императорское величество изволил с адмиралом и Петром Андреевичем заехать к нам в вечеру, сидел часа с три и совсем простился». Петр умел ценить своих способных сотрудников если только не сомневался в их преданности; так и Кантемиру он оказывал внимание до последней минуты. При прощании князь Димитрий вручил государю свое завещание. Остается неизвестным, видел ли Петр княжну Марию во время этих своих приездов к ее больному отцу.

Дни князя Димитрия были сочтены: он страдал неизлечимою болезнью — сухоткой (diаbеtes), от которой умерла и его вторая дочь, княжна Смарагда; но пока его крепкий организм еще продолжал бороться с немощью. Однако, после волнений, испытанных в последние дни пребывания Петра в Астрахани, Кантемиру стало хуже, так что 6-го ноября он исповедывался у епископа Иоакима, а 7-го причастился; ехать же в Москву Кантемир не решался, пока не установится прочная зимняя дорога; к тому же в семье, кроме него самого, были и еще больныя: хворала княгиня Анастасия Ивановна, а княжна Мария еще не вполне оправилась. Наконец, 27-го января 1723 года вся Кантемирова семья двинулась в путь целым караваном. Ехать от Астрахани приходилось по пустым степям, «терпя стужу и всякия безпокойства»; остановки для необходимаго отдыха были возможны лишь в редких селениях. В половине февраля путешественники достигли только донскаго городка Клецок [Ныне Клецкая станица, близь Дона, в Усть-Медведицком округе]; здесь князь Димитрий почувствовал такую слабость, что вместо дальнейшаго следования к Москве решил свернуть для отдыха в свои курския деревни. Из Клецок он написал письмо царице, в котором излагал свои затруднения и просил, чтоб она, как прежде, отвела от него гнев государя. 19-го марта Кантемир и его семья достигли Дмитровки и здесь водворились; поездка в Москву была окончательно отменена. Тихое пребывание в любимом имении дало князю возможность продлить свою жизнь на несколько месяцев; он вел деятельную переписку с Петербургом и в то же время занимался хозяйством и сооружением церкви, но в августе 1723 года снова сильно занемог и 21-го числа скончался.

Тело бывшаго господаря было отвезено в Москву, для погребения в Никольском Греческом монастыре. Оно совершилось в присутствии вдовы, сыновей и дочери 1-го октября, «в вечеру», как сказано в памятной книжке Ильинскаго.

II.

По смерти князя Димитрия обстоятельства его семьи круто изменились. Человек уже в летах, уважаемый Петром за свои дарования и заслуги, покойный господарь умел создать видное и почетное положение в русском обществе и с тем, милостью государя, обезпечить себе хороший достаток. Оставшияся после князя дети, равно как и его вдова, были все люди молодые; вдова по крайней мере обладала большими родственными связями, тогда как сыновья от перваго Кантемирова брака и их сестра, княжна Мария, лишены были и этого преимущества; к тому же они оказывались в русской среде людьми чужеродными. Неудобства этих обстоятельств обнаружились для них вскоре — при определении имущественных отношений между членами семьи.

Князь Димитрий, как мы уже знаем, оставил завещательное письмо на имя царицы Екатерины. В нем, применяясь к закону Петра о майоратах, он выражал желание, чтоб его недвижимыя имения перешли в руки одного из его сыновей. Старшаго, не любимаго им князя Матвея он совсем устранял от наследства, а из остальных трех называл «лучшим» второго — Константина, но далее признавал «в уме и в науках от всех лучшим, ежели впредь не в хуже переменится», меньшого — Антиоха, в то время еще малолетняго; его-то князь Димитрий, очевидно, и намечал себе в наследники, предоставляя впрочем дело окончательного выбора царице, на самом же деле — самому Петру. Княжне Марии, по силе этого завещания, доставались разныя, подаренныя отцом ей и ее покойной сестре драгоценности, общею ценой тысяч на десять рублей [В завещании князя Димитрия эти драгоценности оценены в 30.000 р., но в завещании, сделанном княжной Марией в 1725 году (см. о нем ниже), прямо указана ошибочность этой оценки, и она понижена до 10.000 р.]. Такой же удел приходился и на долю княгини Анастасии Ивановны. По самому свойству условий, означенных завещателем, и в особенности по тому, что князь Димитрий просил не выбирать наследника, пока его сыновья «не опробованы будут в науках и в других инструкциях, которые суть надобны императору и государству», — завещание не могло быть приведено в исполнение немедленно. В ожидании, пока это состоится, молодым князьям предстояло продолжать кому службу, кому учение и, как говорилось в старину, искать своей фортуны.

После погребения князя Димитрия его семья осталась жить в Москве. Весною 1724 года сюда прибыл весь двор, и 7-го мая совершилось с большим блеском коронование Екатерины императрицею. Она воспользовалась этим случаем, чтобы вознаградить человека, оказавшаго ей особенно важныя услуги: по ее ходатайству П. А. Толстой в самый день торжества был возведен в графское достоинство. Кажется несомненным, что коронование Екатерины стояло в связи с постоянно тревожившею Петра мыслью о престолонаследии; по смыслу изданнаго тогда манифеста можно догадываться, что император намеревался, на случай своей смерти, назначить Екатерину своею преемницей, или по крайней мере правительницей государства до тех пор, пока избранные им наследник или наследница не достигнут совершеннолетия. Но несколько месяцев спустя государя постигло великое разочарование, и его намерения должны были измениться: осенью 1724 года вскрылось дело о взятках камергера Монса, фаворита Екатерины, которая вполне поддалась его влиянию. Петр разгневался на свою супругу, и если верить показаниям современников-иностранцев, только увещания Толстаго смягчили этот гнев.

Из иностранных источников, сейчас упомянутых, видно также, что в то самое время, как обнаружились безчестные поступки Екатеринина любимца, — возобновились и сношения Петра с княжной Марией Кантемировой и даже сделались очень частыми. Еще в июле 1724 года семья покойнаго господаря переселилась в Петербург, чтобы хлопотать о решении дела по завещанию князя Димитрия. В первые месяцы по его смерти семья пользовалась его наследством безраздельно; теперь же княгиня Анастасия Ивановна стала требовать у своих пасынков выдела ей законной четвертой части из мужниных недвижимых имений. Но пока сенат разсматривал это дело, государь захворал, и 28-го января 1725 года его не стало. Быть может, при жизни Петра ходатайство княгини Анастасии Ивановны осталось бы без удовлетворения; но после кончины грознаго судии сенат, постановлением от 3-го мая 1725 года, решил выдать вдове князя Димитрия требуемую ею долю из его имений. Таким образом, завещание покойнаго господаря оказалось нарушенным в одной из главных своих частей. Правда, решение сената не было приведено в исполнение; тем не менее, однажды допущенное нарушение повело к целому ряду тяжеб между членами Кантемировой семьи.

Пока сенат обсуждал вопрос о наследстве умершаго господаря, княжну Марию снова постигла тяжкая болезнь. Нравственною причиною ее были, очевидно, те треволнения, какия ей пришлось испытать в последние годы. Внимание Петра, возобновившееся после его разрыва с Екатериной из-за Монса, возродило честолюбивыя мечты в сердце княжны; но неожиданная кончина государя нанесла им внезапный решительный удар. Под такими впечатлениями княжна Мария стала готовиться к смерти и написала завещание, которым распределяла свою долю из отцовскаго наследства между братьями Матвеем, Сергеем и Антиохом. Последний был любимцем сестры, и потому в своем завещательном письме она говорила: «Много я наказала изустно брату моему князю Антиоху, что по мне из оных вещей кому раздать; также и о поминовении души моей прошу, чтобы ему в том дать волю» [Московский архив министерства юстиции, дела юстиц-коллегии вязка № 2491, д. № 24. Сообщением этого документа, а равно и некоторых других, упоминаемых ниже, мы обязаны директору означеннаго архива Д. Я. Самоквасову, за что считаем долгом выразить ему нашу искреннюю признательность]. Но видно, княжна обладала крепкой натурой: мало по малу она изцелилась от своих недугов.

После смерти Петра, в течение непродолжительнаго царствования Екатерины I, семья князя Димитрия оставалась жить в Петербурге, стараясь однако, повидимому, не обращать на себя внимание двора; вопрос о завещании, по прежнему, не разрешался. По воцарении Петра II и после опалы Меншикова двор переехал в Москву, которая сделалась резиденцией государя. Туда переведена была гвардия, где служили молодые Кантемиры; поэтому и вся их семья переселилась в древнюю столицу. Переезд двора в Москву имел большое экономическое значение для всей русской знати. Она не любила Петербурга, где жизнь была дорога, где все приходилось покупать на чистыя деньги, а удобств не было никаких. «Кому известно хозяйство русскаго дворянина», замечает один наблюдательный иностранец, живший в то время в России, — «тот легко поймет, что для него пребывание в Петербурге должно было сделаться сущим разорением. Его крупные расходы идут не на дорогие платья и домашнее убранство, не на лакомый стол и заморския вина, а на обильные кушанья и напитки отечественного производства, на содержание множества слуг обоего пола и лошадей. Все это он имеет в Москве или даром, или по очень дешевой цене. Слугам, которые все его крепостные, он обязан давать только съестные припасы, а эти последние, равно как припасы для его собственнаго стола и корм для лошадей, доставляют ему в изобилии его подмосковныя именья. При такой близости крестьяне его занимаются подвозом необходимаго без ропота и без ущерба его другим доходам» [Слова секретаря прусскаго посольства И.-Г. Фокеродта в E. Herrmanns ZeitgenЖssiche Berichte zur Geschichte Russlands. Leipzig. 1872, стр. 98]. При том неопределенном материальном положении, в каком находилась в ту пору Кантемирова семья, переселение в Москву представляло для нее большия удобства и выгоды тем более, что ей приходилось, по прежнему, поддерживать довольно широкия общественныя сношения. Каковы они были, об этом дают отчасти понятие заметки князя Антиоха, уцелевшия на принадлежавшем ему экземпляре календаря 1728 года. Кантемиры жили в Москве, в отцовском доме, уезжали иногда в свою подмосковную, принимали гостей и т. п. Под 24-м марта отмечено, что княжна Мария ездила к государевой сестре великой княжне Наталье Алексеевне, а под 27-м апреля — что владетели Черной Грязи просили государя посетить их именье [Сочинения князя А. Д. Кантемира. Издание И. А. Ефремова, т. II, стр. 344—349]. Посещение это, повидимому, однако не состоялось, Всего более продолжал беспокоить семью вопрос об отцовском завещании. Еще в последние дни жизни Екатерины I, второй из молодых Кантемиров решился на шаг, который мог содействовать окончанию этого дела. В верховном тайном совете, образованном по воцарении Екатерины, одно из самых видных мест занимал князь Димитрий Михайлович Голицын, человек очень умный и просвещенный, пользовавшийся уважением великаго Петра, хотя сам, с своей стороны, не всегда одобрял его действия; у этого гордаго представителя старой знати была дочь уже не первой молодости (она родилась еще в 1698 году), притом некрасивая — «колосс Родосский», как называла ее княжна Мария, и сварливого нрава. Двадцатидвухлетний князь Константин вздумал искать своего счастья, присватавшись к этой неприятной особе: последовало согласие, и 24-го мая 1727 года состоялась свадьба Константина Кантемира с княжной Анастасией Дмитриевной [В генеалогических трудах князя Н. Н. Голицына брак этот отнесен неверно к 1724 году; точная дата его указана в книге Н. Н. Бантыша-Каменскаго о роде князей Кантемиров]. Из собственного признания в одном из позднейших писем княжны Марии мы узнаем, что она деятельно хлопотала о заключении этого брака. Но вскоре ей пришлось раскаяться в своем усердии: оказалось, что брак, которым князь Константин приобретал себе, для получения майората, содействие одного из первых сановников государства, грозит всем остальным членам Кантемировой семьи бедою — полным лишением благосостояния. Чтоб отвратить приближающееся несчастие, князья Матвей, Сергей и Антиох в июне 1728 года подали государю челобитную относительно отцовскаго наследства; однако решения на нее не последовало; тогда в августе того же года они снова подали на имя Петра II прошение, в котором ходатайствовали не только о решении по завещанию отца, но и о пожаловании им, как «кадетам», то-есть, неучастникам в майорате, тысячи крестьянских дворов, «чтобы» — говорили просители — «было бы нам с сестрою, бедным сиротам, чем пропитаться, хотя с нуждою». Около того же времени, вероятно, по ходатайству вдовы покойнаго господаря, сенат подтвердил прежнее свое, все еще остававшееся не исполненным определение об уступке княгине Анастасии Ивановне четвертой части мужниных имений. Между тем не дремал и князь Константин: в декабре того же 1728 года он также подал государю прошение о назначении его единственным наследником отцовских имений согласно воле покойнаго. И действительно, указом императора Петра II, состоявшимся 13-го мая 1729 года по докладу верховнаго тайнаго совета, все имения князя Димитрия Кантемира были утверждены за его вторым сыном Константином. На докладе по этому делу не было подписи князя Д. М. Голицына; но его содействие, чтобы направить решение в пользу зятя, не подлежит сомнению. Когда же Константин Кантемир получил в свое владение желанный майорат, он отказался уступить мачихе определенную ей сенатом часть спорнаго недвижимаго имущества, да еще возбудил в юстиц-коллегии иск о неправильных притязаниях княгини Анастасии Ивановны [Сборник Имп. Русск. Историч. Общества, т. ХСIV, стр. 600—607; Д. А. Корсаков. Из жизни русских деятелей XVIII века, стр. 230—232]. Все это также делалось не без ведома князя Д. М. Голицына, который не чужд был своекорыстия, а к отцу княгини Кантемировой, князю И. Ю. Трубецкому, питал нерасположение, как к человеку недалекому, тщеславному и не по заслугам почтенному [25-го февраля 1728 года князь И. Ю. Трубецкой был возведен в звание генерал-фельдмаршала, хотя его военныя заслуги были очень незначительны]. Но прежде чем разрешились имущественныя пререкания в семье Кантемиров, в общем ходе русских дел произошли важныя события, изменившия общественное и политическое положение властолюбиваго кяязя Димитрия Михайловича и повлиявшия на дальнейшую судьбу детей и вдовы покойнаго Молдавскаго господаря.

18-го января 1730 года скончался император Петр II, а на другой день в заседании верховнаго тайнаго совета состоялось избрание преемницей почившаго государя герцогини Курляндской Анны Иоанновны. При этом явилась мысль дать новый строй высшему управлению империи: предполагалось ограничить самодержавную власть. Пока дошла до герцогини весть об ее избрании, и пока Анна Иоанновна ехала из Митавы в Москву, умы собравшихся здесь сановников и шляхетства пребывали в чрезвычайном волнении: составлялись различные проекты государственного устройства, шла борьба между верховниками и шляхетством; но захваченные обстоятельствами врасплох, различные группы совещавшихся не могли прийти к соглашению. Дело ничем еще не было решено к 15-му февраля, когда последовал торжественный въезд императрицы в древнюю столицу. Тогда выдвинулась вперед группа лиц, убежденная в необходимости не изменять принципу самодержавия. Явным главой ее стал сенатор князь Алексей Михайлович Черкасский, а тайным руководителем — его многоумный приятель, архиепископ Новгородский Феофан Прокопович. Втайне же сочувствовал им и один из верховников, сказывавшийся больным, А. И. Остерман. Пропаганду мысли, одушевлявшей эту группу, взяли на себя несколько молодых гвардейских офицеров, и в числе их князь Антиох Кантемир, в то время поручик Преображенскаго полка. Как его брат Константин искал себе фортуны чрез брак в семье родовитаго верховника князя Д. М. Голицына, так младший и самый способный из сыновей покойнаго господаря разсудил проложить себе такую же дорогу участием в политических «конъюнктурах» того тревожнаго момента, который переживало тогда русское общество.

Князю Антиоху шел в ту пору лишь двадцать-второй год; но среди тогдашней русской молодежи он резко выделялся своим основательным и многосторонним образованием. Несмотря на иноземное происхождение, он горячо любил свое новое отечество; конечно, он не мог питать расположения к русской старине, ему неведомой, и к ее обычаям, которые представлялись ему только с отрицательной стороны; но он любил Россию в том виде, как пересоздал ее Петр; всего же более преклонялся он перед самою личностью великаго преобразователя, потратившаго столько усилий на просвещение русскаго народа. Он опасался, что с переменой государственнаго устройства просветительное дело Петра придет в забвение. Когда-то отец князя Антиоха вступал в полемику с Феофаном Прокоповичем: на некоторые вопросы образования они смотрели розно; напротив того, сын господаря искал сближения с этим строгим хранителем Петровскаго предания; хитрый Феофан искусно взял в руки молодого человека в момент общественных замешательств и направлял его действия. Родственныя отношения связывали князя Антиоха с семьею Трубецких, в особенности с двоюродным братом его мачихи, молодым князем Никитой Юрьевичем, на сестре котораго, Марье Юрьевне, был женат князь А. М. Черкасский; у последняго была дочь, единственная наследница огромнаго родительскаго богатства, девятнадцатилетняя красавица Варвара Алексеевна; княжна Мария Кантемирова уже строила планы женить на ней своего любимаго младшаго брата.

Таковы были разнообразныя причины и побуждения, заставившия князя Антиоха действовать при воцарении Анны Иоанновны так, как он действовал. Князь Черкасский по своему характеру был человек черезчур осторожный и тяжелый на подъем; князь Антиох оказался полезным помощником этого медлителя. 25-го февраля шляхетство решилось, так сказать, дать окончательное сражение верховникам в присутствии государыни. Оно явилось в Кремлевский дворец, проникло, под предводительством князя Черкасскаго, в заседание верховного тайного совета и затем просило государыню дозволить ему пересмотреть как кондиции, предложенные ей верховниками, так и заявления шляхетства. Императрица дала согласие, но с условием, чтобы дело было кончено в тот же день. Между тем как шляхетство удалилось в одну из зал дворца для совещания, находившиеся в аудиенц-зале гвардейские офицеры, собранные отчасти по вызову Антиоха Кантемира, который с этою целью разъезжал по Москве всю предшествующую ночь, стали волноваться; послышалось даже требование смерти верховников. В то же время на совещании шляхетства пошло по рукам прошение о том, чтоб императрица приняла, по примеру предков, самодержавие, чтобы верховный тайный совет был уничтожен, а сенат возстановлен в своем прежнем значении. Прошение это было составлено Антиохом Кантемиром еще накануне; теперь его покрыли многочисленныя подписи. Несколько часов спустя шляхетство, предводимое на сей раз фельдмаршалом Трубецким, представило эту челобитную государыне, пред лицом которой она и была прочтена самим составителем. Анна Иоанновна благосклонно выслушала прошение, а затем велела подать себе кондиции, представленныя ей верховниками, и, как сказано в последнем журнале верховнаго тайнаго совета, «при всем народе изволила приняв изодрать». Вечером того же дня пребывающим в Москве иностранным министрам было сообщено, что императрица восприяла самодержавие.

Таким образом, князь Антиох Кантемир был в некотором роде героем этого дня; своею энергией в критическую минуту он оправдал те надежды, которые возлагали на него его руководители и покровители. Вместе с тем, оправдались и его собственные честолюбивые разсчеты: государыня узнала его способности и усердие; от нее теперь зависело дать первым полезное применение и вознаградить за второе. Награда пришла через два месяца: 28-го апреля 1730 года, в день коронования императрицы, князю Антиоху Кантемиру, вместе с братьями князьями Матвеем и Сергеем и сестрою княжной Марией, обещано было пожалование четырех тысяч душ. На самом же деле пожалование состоялось только в декабре 1730 года, при чем назначено было 1.030 крестьянских дворов в Нижегородском и Брянском уздах. По разсчету оказалось однако, что Кантемиры «кадеты» получили не все обещанное им количество душ.

На первое время награжденные предпочитали сохранить пожалованныя им имения в совместном владении. Что касается в частности княжны Марии, она пользовалась доходами главным образом с богатаго, изстари промышленнаго села Мурашкина, в Нижегородском уезде [Ныне в Княгининском уезде Нижегородской губернии]. Кроме имений, княжна получила еще другую награду: государыня пожаловала ее фрейлиной к своему двору. Но когда, в конце 1731 года, императрица решила переселиться в Петербург, княжне Кантемировой позволено было остаться жить в Москве. Придворная суета уже не манила ея; молодость была на исходе, а прошлое оставило в ее душе более горьких воспоминаний, чем приятных; кроме того, княжна опасалась, что жизнь в Петербурге будет ей не по средствам, особенно в первое время, когда размеры ее доходов не могли быть точно определены, и даже в Москве ей приходилось прибегать к займам. К тому же она купила себе пустырь на Покровке, в приходе Троицы в Грязях, и предприняла постройку здесь каменного дома, поручив ее известному в те времена архитектору, италианцу Трезини (в России его звали просто Трезиным). Конечно, княжна еще могла бы думать о выходе замуж, но по-видимому, перспектива супружества не слишком привлекала ее; она уже давно привыкла к самостоятельности, и теперь ей хотелось пожить в свою волю, своим хозяйством, возобновив по возможности ту обстановку, в какой она провела свою юность, под покровом своего отца, в той же Москве.

Кроме устройства собственнаго гнезда, у княжны Марии была теперь еще одна забота — женитьба братьев. Князь Сергей не оказывал к тому никакой склонности; князь Матвей вел жизнь довольно безпутную и знался с подозрительными людьми; от этих-то привычек сестра и хотела его отвлечь женитьбой. Матвею приискана была невеста из хорошаго рода — Авдотья Ивановна Салтыкова, дальняя родственница императрицы Анны, мать которой, царица Прасковья Федоровна, тоже была из Салтыковых. По этому поводу княжна Мария писала своему брату Антиоху (в 1733 году): «Жениться на какой-нибудь девице такого рода — будь она даже пожилая или бедная [А. И. Салтыкова родилась в 1697 году] — и иметь кого-либо, кто при случае постоял бы за него, гораздо лучше, чем взять за себя какую-нибудь богатую дворянку, да не иметь никакого покровителя». Брак князя Матвея с Салтыковой не состоялся; но приведенныя слова княжны особенно характерны, как ее твердое убеждение, выражающее ее чисто практический взгляд на супружество. Она руководствовалась им и прежде, когда хлопотала о женитьбе князя Константина, — держалась его и теперь, думая о браке других братьев. Задуманный ею брак князя Антиоха с княжною В. А. Черкасскою, конечно, мог удовлетворить всем требованиям, какия способен был изобрести практически ум заботливой сестры, но осуществить это дело было не легко; за то, чтоб уладить его, княжна Мария не жалела никаких усилий со своей стороны.

Еще в начале 1720-х годов, будучи ребенком, княжна Варвара Алексеевна [Она родилась в 1711 году] обращала на себя общее внимание своею миловидностью и живостью, когда появлялась на небольших вечерних собраниях у родственников и принимала участие в танцах. Не раз говорится о том в дневнике усердного летописца тогдашних светских развлечений и забав, камер-юнкера Берхгольца. Взрослая, она стала совершенною красавицей, так что ей одной из девиц, принятых ко двору, императрица Анна позволила носить локоны: преимущество, которым пользовались в то время только фрейлины [Жизнь графа Б. П. Шереметева. Российское сочинение (Ф. Г. Миллера). С.-Пб. 1808 стр. 197. Княжна В. А. Черкасская никогда и впоследствии не получала фрейлинскаго звания]. Кроме привлекательной наружности, Варвара Алексеевна отличалась, по словам княжны Марии, умом и была хорошо образована; у ней была гувернантка француженка; училась она также английскому языку. Князь Антиох узнал ее давно: еще в детстве ее возили в дом господаря, вторая жена которого доводилась ей двоюродною теткой. Знакомство это продолжалось и после, в Петербурге и Москве. В одной из своих сатир [Сатира IV-я по второй редакции, стихи 151—162] Кантемир вспоминает, что в ранней юности он предавался сочинению любовных песен:

Довольно моих поют песней девицы

Чистыя и отроки, коих от денницы

До другой невидимо колет любви жало.

Песни эти не сохранились (или, может быть, уцелели, но без имени автора, в старинных рукописных сборниках); весьма возможно, что юный стихотворец посвящал их княжне Черкасской. По крайней мере, впоследствии (в 1733 году) княжна Мария писала брату, чтоб он не досаждал Варваре Алексеевне своими стихами [А. И. Терещенко в своем «Опыте обозрения жизни сановников, управлявших иностранными делами в России», т. II, стр. 302, сообщает, что к княжне В. А. Черкасской и к ее матери относятся несколько злых намеков в VII-й сатире Кантемира. Не знаем, на сколько это справедливо; но во всяком случае указание Терещенка не может быть поставлено в связь с приведенными в тексте нашей статьи словами из письма княжны Марии: VII-я сатира написана в 1739 году, на шесть лет позже письма. Княжна Мария намекает на какия-нибудь ранния произведения брата — если не на его любовныя песни, то может быть, на сатиру II-ю, первая редакция которой относится к началу 1731 года и имеет название «На зависть и гордость дворян злонравных». Некоторые намеки этой сатиры могли бы относиться к тщеславному князю И. Ю. Трубецкому, родному дяде княгини М. Ю. Черкасской и двоюродному деду ее дочери]. Все это были однако шалости очень юных лет. Когда же и он, и она стали взрослыми, а князь А. М. Черкасский сделался одним из первых сановников государства, бедный преображенский поручик оказался не подходящим женихом для самой богатой невесты в России, в особенности в глазах гордой матери, то есть, княгини Марии Юрьевны Черкасской. К тому же за Варвару Алексеевну стали свататься другия лица, имевшия более видное общественное положение, чем князь Кантемир. Одним из таких ловцов богатаго приданаго явился граф Рейнгольд Левенвольде, остзейский немец, приехавший в числе многих ему подобных в Москву вслед за новою императрицей и возведенный ею в звание обер-гофмаршала. Во время коронационных торжеств в апреле и мае 1730 года он успел уже проявить свое уменье руководить придворными празднествами, приобрел известность ловкаго светскаго кавалера и очень нравился дамам. В октябре того же года он сделал предложение княжне Черкасской. Отцу очень не хотелось выдавать дочь за немца, но императрица сама его сватала, и князь принужден был согласиться; обручение состоялось при дворе. Однако несколько месяцев спустя дело разстроилось по неизвестной причине; обрученные возвратили друг другу кольца и подарки. «Этот случай», пишет английский резидент Рондо, «возбудил всеобщее удивление; многие полагают даже, что он повлечет за собою гибель или князя Черкасскаго, или графа Левенвольде, который, изменив слову, нанес оскорбление всему роду Черкасских, состоящему через браки в свойстве с ее величеством и со всею русскою знатью» [Сборник Имп. Р. Истор. Общества, т. LХVI, стр. 253 и 313, ср. С. М. Соловьева «История России», т. XIX (М. 1869), стр. 330]. Все однако обошлось благополучно: Левенвольде пользовался безграничным расположением императрицы, а Черкасский был человек на столько осторожный, что не решился громко роптать на причиненную ему обиду.

В семье Кантемиров, конечно, радовались такому исходу дела. Но малый чин князя Антиоха по прежнему оставался препятствием к успеху его сватовства. Только в ноябре 1731 года судьба улыбнулась Кантемиру: Остерман, быть может, не без тайной мысли удалить из России способнаго человека, придумал отправить князя Антиоха резидентом в Лондон. Назначение было почетное, и отказываться от него не следовало; но Кантемиру хотелось помедлить отъездом, и он даже говорил Рондо, что прежде, чем уехать, ему необходимо устроить семейныя дела [Сборник Имп. Р. Истор. Общества, т. LХVI, стр. 398]. Одно из них — раздел пожалованных имений — князю Антиоху удалось привести в исполнение, но другое — женитьбу — пришлось отложить в долгий ящик: с медлителем Черкасским никакия дела не делались скоро. 27-го декабря 1731 года окончательно состоялось назначение Кантемира, а четыре дня спустя он уже должен был покинуть Москву, в неизвестности, состоится ли его брак с княжною Черкасскою. Хлопотать о том выпадало на долю княжны Марии.

Отъезд любимого брата был очень печальным событием для сестры. В первое время она впрочем не ожидала, что его отсутствие будет продолжительным. Как бы то ни было, между ними немедленно завязалась деятельная переписка. К сожалению, она сохранилась с значительными пробелами; например, от 1732 года не уцелело ни одного письма княжны Марии. Со своей стороны, князь Антиох несколько раз писал ей еще с дороги; так, 11-го (22-го) февраля он извещал ее о своем прибытии в Данциг и о том, что еще из Кенигсберга послал ей кое-какие подарки; в числе их было шесть ящиков нюхательнаго табаку à lа violette. «Из них два кубика передайте Матвею», писал Антиох, «два оставьте себе, а остальные отошлите тигрице и попросите ее не сердиться на меня за то, что не прислал больше: я не нашел большаго количества, а из Голландии вышлю, как ей обещал, целый пуд… Если вам не понравится табак, можете разделить его между Матвеем и тигрицей». Читатель не сразу догадается, кого следует разуметь под прозвищем «тигрицы». Из дальнейшей переписки оказывается однако, что оно относится к княжне В. А. Черкасской; стало быть, князь Антиох вспоминал о ней во время своих странствований. В семье Кантемиров выработался условный язык, который сохранялся и в интимных письмах брата и сестры. На этом языке княжна Варвара слыла «тигрицей» — без сомнения, потому, что ее так-же трудно было изловить, как этого дикаго зверя. Княжна Мария особенно охотно употребляла такия условныя прозвища и любила выдумывать их. Прославившагося своею медлительностью князя А. М. Черкасскаго она называла не иначе, как «черепахой», а жену своего брата Константина, дочь верховника Голицына, Анастасию Дмитриевну — «Еленой», очевидно, потому, что женитьба на ней внесла раздор в семью Кантемиров: княжна Мария хорошо знала классическия предания и помнила, что из-за спартанской Елены возгорелась десятилетняя война, воспетая Гомером.

Между тем как князь Антиох устраивался в Лондоне, знакомился с английскими министрами и вступал в отправление посольских обязанностей при Сент-Джемсском дворе, его сестра была озабочена устройством своего московскаго житья-бытья. Первое время она чувствовала недостаток в средствах. Она была очень разсчетлива и считала прямым убытком недополучение всего пожалованнаго ей с братьями количества крестьянских душ. Вероятно, еще в 1731 году Кантемиры подали челобитье о том в сенат, и чтоб поддержать это официальное ходатайство, княжна Мария сочла нужным написать частное просительное письмо к Бирону; уже в бытность двора в Москве стало всем явно его могущественное значение при государыне, и самые чванные люди из русской знати не брезгали заискивать у него; в письмах к брату княжна Мария не иначе называла Бирона, как «всесильным». В своем письме к временщику, от 11-го декабря 1732 года, она обстоятельно объясняла свою нужду и затем прибавляла: «Истинно бедно живем, и ежели ваше сиятельство в сем деле не подаст нам руку помощи, понеже иного патрона не имеем, то в крайнее придем убожество. Сие мое покорное прошение сиятельству вашему изложив, уповаю, что по великодушию вашему не буду презренна, и тако благонадежно остаюся вашего сиятельства, яко патрона и благодетеля, покорная услужница, княжна Мария Кантемирова». Удовлетворение этой просьбы последовало не сразу; но и в то время, когда княжна Мария писала к Бирону, она, конечно, очень преувеличивала затруднительность своего материального положения; вот что писала она брату месяц спустя после письма к «всесильному»: «Если государыня окажет нам милость и пожалует деревни, которых мы просим, то у меня не только не будет долгов, но я буду жить по-барски. А пока я должна за квартиру, не считая ежедневных расходов. Все русские удивляются моему образу жизни и утверждают, что у меня много денег. Если-б это было на самом деле так, я воздвигла бы себе каменныя палаты. Но все-таки я, благодаря Богу, здорова, имею что есть да пить, имею квартиру; кроме того, у меня строятся два домика. Слуг у меня двадцать человек, а разъезжаю я шестеркой для поддержания своего достоинства». По-видимому, в том же 1733 году хозяйство княжны стало приходить в порядок: дом ее был достроен, и она поселилась в нем. Старый слуга покойнаго господаря, Антиох Камараш, состоял у его дочери домоправителем, а другой управляющий ведал ее доходами с Мурашкинской вотчины. Вообще дом княжны Марии был полон всякого народа; кроме челяди, у нее жил, например, свой врач, грек Севаст, обязанностью которого было пускать княжне кровь; как и у покойнаго князя Димитрия греки находили себе у нее особенное покровительство, и многие из них, приезжая в Москву, ютились под ее кровом. «Мой дом похож на Ноев ковчег», писала княжна брату в 1733 году; сходство это увеличивалось еще тем, что у хозяйки было множество кошек и собак, которыми она любила тешиться. Впоследствии она купила себе подмосковную, которую назвала Марьиным, и стала проводить в ней лето.

Общественные отношения княжны Марии давно определились; оставалось только поддерживать их. После возвращения двора в Петербург (в самом начале 1732 года) в Москве остались семьи некоторых сановников, в том числе жена князя Черкасскаго с дочерью. Княжна Кантемирова сохраняла с ними сношения в виду своих матримониальных планов, остерегаясь однако быть навязчивою, «чтобы не прослыть свахою» в глазах матери, как она выражалась. Кроме Черкасских, княжна Мария посещала Трубецких, Строгановых, Салтыковых; но вообще предпочитала сидеть дома. «Я веду тихую уединенную жизнь», писала она брату (в 1736 году). — «Говорят, лучше всего обходиться без общества, чем вращаться в дурном. Я вполне с этим согласна. От людей много умного не услышишь. Разговоры у нас — только сплетни; как где-нибудь покажешься, начинают расспрашивать, затевают целый экзамен. На такой случай не дурно бы иметь при себе полный реестр ответов на всевозможные вопросы. Такого безплоднаго любопытства я не люблю». Домоседство, замкнутая жизнь, в которой она была воспитана отцом, соответствовала серьезному характеру княжны, и если она выезжала, то скорее по делам, чем для развлечения.

В начале 1733 года княжна Мария собралась в Петербург, чтобы хлопотать о додаче пожалованных вотчин. Эту поездку она подробно описала в письмах к князю Антиоху. Она отправилась по зимнему пути, в половине февраля, и остановилась у брата Константина; отношения к нему остальных членов семьи значительно улучшились с тех пор, как им пожалованы были отдельныя вотчины и понизился придворный кредит Константинова тестя. Поездку свою княжна старалась сделать как можно экономнее. «После продолжительнаго и тяжелаго путешествия», писала она князю Антиоху, «я устроилась в доме брата. Своих расходов у меня нет: я обедаю за его столом, и он же кормит моих слуг». Жену князя Константина княжна Мария сильно недолюбливала за ее ограниченность, сварливость и за то, что она держала мужа под башмаком. «Елена» — припомним, что так прозвала княжна княгиню Анастасию Дмитриевну, — «скорее похожа на черта, чем на ангела, и по красоте (как изображают диавола), и по нраву». Прийдя к такому заключению, княжна Мария писала Антиоху, что отныне хочет заменить прежнее прозвище невестки новым — «Медеи», «так как нельзя найти более подходящаго имени для означения ее природнаго характера: ведь Медея может служить типом коварной женщины». Коварство княгини проявлялось однако только в ее наивной грубости и неделикатности: она без церемонии забрала себе весь тот пуд табаку, который был прислан князем Антиохом В. А. Черкасской, и даже самой княжне Кантемировой не дала «ни единой понюшки»; эта «коварная Медея» была по-своему даже добрая женщина; она давала своей золовке карету для выездов и однажды сочла нужным подарить ей веер и косынку. Таким вниманием разсчетливая княжна Мария была очень польщена и в конце концов догадалась, что ей надо стать выше семейных дрязг; сатирическая жилка, присущая ей, как и ее младшему брату, взяла в ней верх над раздражением, и она писала князю Антиоху, что все виденное в Константиновом семействе она считает «богатым материалом для повести». На прощанье она тоже сделала подарок княгине «Медее».

Приехавши в Петербург, княжна Мария почла долгом представиться императрице. «В воскресенье», писала княжна брату Антиоху 20-го марта, «я была у государыни, которая, как мне показалось, милостиво приняла меня и спросила о времени моего приезда. Затем она сказала: „Или скучно на Москве стало?“ Я ответила, что приехала, во-первых, чтобы засвидетельствовать ей свое почтение, а во-вторых, чтобы хлопотать о своих делах». Цесаревна Елисавета Петровна приглашала княжну к обеду и просила передать поклон брату. Но всех ласковее была с нею сестра государыни, герцогиня Мекленбургская Екатерина Иоанновна; эта умная и живая особа при первом же представлении княжны удержала ее к обеду, разспрашивала об ее московском житье-бытье, а также о брате-посланнике, и приказала отпускать ей придворные экипажи и лошадей для езды цугом. «Герцогиня» писала княжна, «обошлась со мною очень милостиво. Да сохранит Господь ее здоровье (теперь она больна). Кроме разных вопросов, какие она предложила мне о наших вотчинах и других предметах, а также о том, как я проводила время в Москве, она сказала мне: „Сестрица пожалует и остальныя деревни“. Я отвечала ей, что не будь я в большой нужде, я не приезжала бы и не просила новых вотчин спустя один или два года после награждения». Когда герцогиня расхворалась, княжна Мария была в числе тех немногих лиц, которых она допускала к себе. 14-го июня 1733 года Екатерина Иоанновна скончалась. «Я считала герцогиню», писала княжна Антиоху по этому случаю, «всемилостивейшею особой и покровительницей в моих стесненных обстоятельствах. Смею даже сказать, что мы были дружны, так как я получала от нее знаки не только покровительства, но дружбы… Многим, несомненно, придется восхвалять ее доброту и душевныя качества. Я из тех лиц, которые никогда не забудут ея; при воспоминании о ней я не в состоянии удержать обильных слез… Я хотела писать вам об ее кончине в прошлую пятницу, но была вне себя и не могла этого сделать». Подобный излияния очень редки в письмах княжны Марии; она вообще была скупа на привязанности, и потому нельзя не верить ее словам в данном случае.

Обласканная членами царской семьи, княжна была очень приветливо принята и высшими сановниками; она посещала Бирона и его жену, Остермана, А. И. Ушакова, князя Черкасского; все были с нею очень вежливы, и от всех она слышала обещания оказать содействие ее делу. При свиданиях с Черкасским ее так и подмывало заговорить о «тигрице» и о надеждах князя Антиоха; она уже наводила на этот счет предварительныя справки у князя Н. Ю. Трубецкого, который доводился свояком князю Черкасскому и был дружен с Кантемиром; Трубецкой отвечал ей: «Я предпочел бы князя Антиоха всем, кого нам прочат», но от дальнейшаго вмешательства в это дело уклонился. Завести щекотливый разговор с самим Черкасским княжна все-таки не решилась. Вот в каких словах описывает она свой прощальный визит ему: «Черепаха отнеслась ко мне очень благосклонно и, к удивлению, снизошла до того, что проговорила со мною целых полчаса; ведь, по слухам, она — небольшая охотница до разговоров. Я чуть было не завела с нею речи о тигрице, но потом одумалась и обошла этот предмет из опасения остаться без ответа или поставить ее в затруднение, так как черепаха, не приготовившись, не знала бы что сказать». Княжне все-таки удалось узнать стороною, что князь-черепаха очень хорошо расположен к молодому дипломату.

По странной случайности, между тем как сестра раздумывала о возможности женить брата, у ней у самой явились в Петербурге женихи. По правде сказать, женихи какие-то особенные. Один из них был очень богат, но не знатен. Княжна не называет его по фамилии; но в ее родстве не были бы довольны таким браком; жена князя Константина уже успела ей сказать: «Наша сестра, разве которая голая, пойдет за него, посадскаго». Сватом являлся князь Никита Трубецкой — быть может, не без тайной мысли уничтожить всякия поползновения князя Антиоха на брак с его племянницей в том случае, если княжна Мария выйдет за этого «посадского». Другой претендент, искавший ее руки, был грузинский царевич Александр Бакарович, сын выехавшаго в Россию в 1724 году Карталинскаго царя Бакара, человек, стало быть, очень знатный, но бедный: он ставил условием, чтоб его будущая жена выучилась по грузински. Получив эти предложения, княжна не знала, на что ей решиться, и обратилась за советом к князю Антиоху; ответ его неизвестен; но едва ли не прежде, чем он был получен, княжна отказала обоим претендентам. Между тем слух об ее женихах дошел до императрицы, и Анна Иоанновна заговорила о том, когда княжна Мария явилась к ней откланиваться перед своим отъездом в Москву. «Она приняла меня милостиво», писала потом сестра брату Антиоху, «и на мою просьбу не лишать нас и вперед своей благосклонности, так как мы, иноземные люди, после Бога только в ней одной можем найти покровительство, сказала, что всегда была к нам милостива и будет впредь относиться точно так-же. „Не оставлю вас“, прибавила она и обещала приискать мне жениха, видя, что я сама не решаюсь выходить замуж. Я же хоть и не дала ей никакого ответа, однако почла бы за счастие исполнить желание государыни». Князь Антиох отвечал на этот разсказ сестры следующими словами: «Очень рад за милость, оказанную вам императрицей, и в особенности за жениха; от души желаю, чтобы таковой нашелся». Обмениваясь такими речами, вполне ли были искренни брат и сестра друг перед другом? Последующие обстоятельства позволяют в этом сомневаться.

Княжна Мария воспользовалась отбытием государыни в Петергоф после погребения герцогини Мекленбургской и в половине июля 1734 года оставила Петербург. Она уехала вполне спокойная насчет успеха своего ходатайства: дело о додаче Кантемирам не полученной ими части пожалованных имений если и не было решено окончательно, то во всяком случае было направлено на верный путь Княжна могла питать уверенность, что благосостояние ее и ее братьев «кадетов» прочно обеспечено.

III

По возвращении княжны Марии в Москву, для нее возобновилась та жизнь в домашнем кругу, обиход и обстановку которой мы уже имели случай очертить. Новым элементом в быту княжны стала теперь ее переписка с братом Антиохом. Она не только любила его сильнее, чем остальных братьев, но и сама питала уверенность, что он платил ей тем же; и она не ошибалась: о расположении к ней князя Антиоха свидетельствует человек совершенно ей чуждый, французский биограф сатирика и его ученый парижский приятель, аббат Гуаско. «Со своею старшею сестрою, говорит он, — князь всегда сохранял тесную дружбу. Их склонности были вполне сходныя. Она любила словесность. Он часто писал к ней по гречески и по италиански» [Satyres du prince Cantemir, traduites du russe, avec l’histoire de sa vie. Londres. MDCCL, p. CIXX]. Княжна, в свою очередь, очень дорожила братнею дружбою и в этом отношении охотно противополагала младшаго брата другим, которые бывали даже невнимательны к сестре, хотя нередко пользовались ее одолжениями.

Переписка, особенно заграничная, сопровождалась в то время большими затруднениями. Княжна отправляла свои письма к брату через коллегию иностранных дел и тем же путем получала его ответы. Посредником в этих сношениях был некто Иван Павлович Суда, служивший в коллегии сперва переводчиком, а потом секретарем. Италианец родом или объиталианившийся грек, он, по-видимому, был близок к семье Кантемиров; по крайней мере князь Антиох питал к нему доверие, которого впрочем княжна Мария не разделяла; вот что писала она младшему брату об этом посреднике 8-го августа 1734 года: "Удивляюсь, что вы так долго ничего не говорите Суде и не пишете графу Остерману, чтоб он приказал ему заплатить вам свой долг. Не довольно ли с него и той прибыли, которую он извлек из этих денег? Вам непременно следует написать о том, да и не слишком доверять людям, что — я знаю — вы часто делаете. Говорила я вам, что он человек нечестный, и писала вам в одном письме, но мне кажется, вы не получили его, так как оно было послано чрез Суду. Я слыхала даже, что за ним водится грех передавать другим чужие письма, чтобы снискать себе милость и благорасположение. Он — ужасный маккиавеллист. Всем такого рода людям, по русской пословице, один конец: «плутов кончина не добра бывает», или как говорят французы, «все политики умирают на виселице». Любопытно в этом отзыве воспоминание о Маккиавелли — согласно с ходячим мнением о нем, как о хитрейшем и коварнейшем из политиков; в другом, позднейшем письме (от 19-го марта 1737 года) княжна сознавалась, что не читала Макиавелли, но «политику понимает и умеет угадывать то, о чем не говорят». Она гордилась своею проницательностью и своим уменьем определять свойства людей. Что касается Суды, то быть может, он и не был таким плутом, как изображала его княжна, — однако в отношении к нему ее суждение оказалось, к сожалению, пророческим: попав, в исходе 1730-х годов, в кружок Артемия Петровича Волынскаго, где обсуждались разныя необходимыя для России преобразовали в государственном управлении, он подвергся, вместе с другими членами этого кружка, суровому суду, был обвинен в государственном преступлении и казнен смертью. Как бы то ни было, еще задолго до этих событий, недоверие к «ужасному макиавеллисту» побудило княжну Марию искать способов переписываться с братом помимо иностранной коллегии, и она стала отправлять свои письма просто по почте, несмотря на тогдашнюю дороговизну почтовой платы.

Вскрытие частной корреспонденции было в XVIII веке совершенно обычным делом. Княжна Мария хорошо это знала, и потому избегала писать брату о делах внутренней русской политики. По этой части в ее переписке можно указать только на следующее известие, находящееся в письме от 10-го июня 1734 года и любопытное, между прочим, по той форме, в какой оно было изложено: «Смоленский губернатор, князь с фамилией черепахи, пел на лире; а теперь под арестом. Как я слышала, это уже всем известно, почему и передаю вам эту весть. Вот что за человек он был. Не следует вам доверять всякому. У меня все лаконически; лишняго не пишу и не говорю, но умный слышит с полслова». В этих иносказательных выражениях княжны Марии заключалось уведомление об участи, постигшей князя Александра Андреевича Черкасскаго. Это был один из дальних родственников князя-черепахи; при Петре Великом он был отправлен в Голландию учиться корабельному делу, а при Екатерине I состоял камергером при дворе цесаревны Анны Петровны. В 1731 году он был назначен губернатором в Смоленск; здесь он высказывал сочувствие малолетнему сыну герцогини Голштинской и желание видеть его преемником императрицы Анны на русском престоле; об этом было донесено в Петербург; симпатии к прямому потомству Петра были вменены князю в преступление, и в 1735 году он был сослан в Жиганское зимовье [Д. А. Корсаков. Воцарение императрицы Анны Иоанновны, стр. 215; Памятники новой русской истории, т. I, стр. 194—306; Русский Архив 1871 г., стр. 035—070]. В 1730 году князь Александр Андреевич принимал участие в совещаниях шляхетства, и вероятно, в это время познакомился с ним Антиох Кантемир. Осторожная княжна Мария, намекая на это знакомство, сочла нужным даже в совершенно частном письме дать понять, что она не питает никакого сочувствия к такому подозрительному человеку каким оказался арестованный Черкасский.

Другие новости, которые княжна Мария сообщала своему брату, были уже совершенно невиннаго свойства и не могли бы подать повод к каким-либо разследованиям со стороны тайной канцелярии. Так, она извещала князя Антиоха о браках, устраивавшихся в кругу их общих знакомых, или же писала просто о городских происшествиях. Например, в ее письме от 11-го декабря 1735 года читается следующее: «Никаких больше нет у меня московских новостей, кроме разве той, что большой колокол уже отлит, но его еще не успели охладить, так что он еще закрыт для взоров проходящих». Это — известный царь-колокол, стоящий ныне в Кремле на гранитном пьедестале подле колокольни Ивана Великаго. Он и предназначался для нее в замен стараго колокола, который упал и разбился во время пожара 1701 года. Разбитые остатки пролежали у колокольни более тридцати лет, пока из них, с прибавкой новаго материала, не был отлит мастерами Иваном и Михаилом Моториными новый колокол в 14.000 пудов; но его не успели еще поднять, как 29-го мая 1737 года произошел новый пожар, при чем сгорел шатер, покрывающей колокол, и упавшее бревно вышибло большой кусок у его нижнего края [Русский Архив 1896 г., ч. I, стр. 100; Россия и русский двор в первой половине XVIII века. Записки и замечания графа Эрнста Миниха. С.-Пб. 1891, стр. 30].

И об этом великом пожаре, истребившем пол-Москвы в ее южной и западной частях, встречается подробное повествование в одном из писем княжны Марии. «От денежной свечки Москва сгорела», гласит пословица. Народ сохранил в ней память о действительной причине бедствия, постигшего Москву в 1737 году. Из записок маиора Данилова видно, что пожар произошел именно от свечи, зажженной перед образом в деревянном чулане при доме родственной Данилову семьи Милославских [Записки артиллерии маиора М. В. Данилова. М. 1842, стр. 64]. Действие огня было опустошительное; пожар угрожал разорением и княжне Марии, и вот что по этому поводу писала она брату 21-го августа 1737 года: «Наша Покровка была объята пламенем отовсюду; наконец, огонь охватил и мой дом, проникнув на чердак, выходивший в сад против дома Долгоруких. В миг вспыхнули и самые дома. Слуги мои вне себя кидались туда-сюда; но я — верьте мне, — даже не смутилась и уговаривала их не плакать, так как дом ведь не ихний и, как деревянный, должен был сгореть рано или поздно, а убыток весь понесу я одна. Впрочем, и они порядком-таки поплатились, потому что остались в том лишь, что на них было. После того, как сгорел дом, я поблагодарила господина Трезина за постройку каменнаго флигеля: вы знаете, что по этому поводу он прожужжал мне уши своими восклицаниями: „Известь и крупный песок!“ Благодаря тому я спасла все свое имущество: там хранились у меня все драгоценности и книги, которые вы мне подарили; спасены и вещи обоих братьев. Только, выходя из дома, я не подумала о том, что в этом флигеле дверь и окна не обмазаны глиной, и что рядом с ними находится не оконченная постройка без окон и дверей. Нужно приписать чуду, что оне не затлелись; там стояли шкафы и столы брата Сережи. Господь и икона Божией Матери сохранили их невредимыми, несмотря на то, что возле находился подвал, а в нем 500 ведер вина, половина которого принадлежала вам. Этот подвал выгорел дотла. Все, что было в сарае: кареты, коляски мои и братьев, ваши коляска и сани, словом — все, что было в каменных постройках, спасено; за то из мелочей домашняго обихода не уцелело ничего. Весь убыток простирается до 2.000 рублей, кроме дома. Благодарю Всевышняго за все. Не думайте, чтоб я сильно горевала. Но мни жаль брата Сережи, у которого уничтожен огнем хороший, недавно отстроенный дом. Печалит меня также погибель моего сада: теперь придется опять ждать лет пять, пока не вырастет снова красивая и тенистая аллея, какая у меня была там. Во время этого пожара лишилась я милой собачки Перлы и двух кошек, и верьте мне, — я больше сожалела о них, чем о своем доме. Горькими слезами оплакала я их роковую кончину».

С замечательною энергией принялась княжна Мария исправлять ущербы, причиненные ее хозяйству этим пожаром. Заняв несколько сот рублей и воспользовавшись кое-какими, лежавшими у нея, деньгами брата-посланника, она в течение первых двух месяцев после пожара успела выстроить себе новую каменную кладовую, погреб, конюшню и даже деревянный дом. «На постройку дома я истратила сто двадцать рублей, — так дороги теперь рабочие и всякие материалы», сообщала она брату, и как бы в оправдание своих расходов подкрепляла свой разсказ пословицей: «Нужда закон изменяет. Жить без дома нельзя; надеюсь, что Господь все устроит».

Хозяйственные способности княжны, ее распорядительность и находчивость в периоды материальных затруднений не подлежат сомнению; по письмам ее видно, что из таких обстоятельств она всегда умела выходить с успехом, не обижая притом и своих крестьян, оброк с которых составлял ее главный доход. В первые годы по вступлении ее с братьями во владение пожалованными имениями, эти доходы были еще довольно неопределенны: оброк поступал туго. «Нужно терпеть, писала она брату в 1734 году 10-го июня, — по слову апостола Павла: „аще терпим, с ним и воцаримся“. Жаль крестьян — уж третий год у них неурожаи; а если у них нет денег, это отзывается и на нас. Мы теперь очень нуждаемся; поэтому, пожалуйста, не сердитесь, что я, не предупредив вас, взяла столько денег и заплатила подати за братьев. Положение ужасное: нашим людям не дают прохода и сажают их в острог». Те же жалобы и те же сожаления повторяла она и в другом письме того же года, от 8-го августа: «Приходится терпеть и сидеть сложа руки. Что делать! Не одни наши мужики так бедны. Я очень рада, что долго прожила в деревне: там расходу меньше, чем в Москве». Обстоятельства княжны однако скоро поправились, и, как мы уже видели, в 1737 году, она без особенных стеснений перенесла и исправила убытки от пожара.

А между тем, и в 1737 году, и в предшествующем, дети покойного господаря еще раз подвергались опасности лишиться всего своего благосостояния. Вдова князя Димитрия, как уже было сказано, осталась не удовлетворенною в своем ходатайстве на счет предоставления ей законной четвертой части мужниных недвижимых имений. В 1736 году она просила императрицу Анну приказать пересмотреть это дело. Иск княгини Анастасии Ивановны относился, собственно говоря, к одному князю Константину, как владельцу майората; но при допросе, произведенном в особо наряженном «вышнем суде», он подал показание, что до 1729 года все дети покойнаго господаря владели его имениями совместно, почему и иск мачихи должен быть обращен к ним ко всем. Братья князя Константина не отрицали, что в течение шести лет со смерти отца пользовались доходами с его имений, но, как кадеты, неучастники в майорате, отказались принять на себя какую-либо долю в удовлетворении требований мачихи. Тем не менее, юстиц-коллегия постановила подвергнуть описи и оценке пожалованныя им имения, а доходы с них определила собирать в казну. Чтобы хлопотать по этому сложному делу, княжне Марии пришлось приехать в Петербург, где она и провела зиму 1736—1737 годов, с ноября по март. Соглашение пасынков и падчерицы с мачихой оказывалось делом очень нелегким. Княгиня Анастасия Ивановна собиралась в то время вступить во второй брак с находившимся в русской службе принцем Гессен-Гомбургским Людвигом-Вильгельмом; возможность этого брака льстила тщеславию вдовы господаря, но знатный жених был кругом в долгах и требовал, чтобы невеста уплатила их еще до свадьбы; ей, стало быть, нужны были большия деньги, и потому-то княгиня проявляла несговорчивость. Она разсчитывала на то, что тесть Константина Кантемира, некогда содействовавший переходу майората в его руки, старик Д. М. Голицын, находится теперь в опале и, следовательно, не в состоянии защищать интересы зятя. Мало того: при разсмотрении дела в вышнем суде было найдено, что Голицын допустил разнаго рода неправильности при утверждении майората за князем Константином; Голицына подвергли допросу и суду, а Константину Кантемиру предстояло лишиться всех своих вотчин, так как сделанные на него начеты превышали самую их стоимость. Та же участь грозила и всем остальным членам Кантемировой семьи, если-б иск, предъявленный княгинею Анастасией Ивановной, был признан правильным во всем своем объеме.

Все это не могло не тревожить княжны Марии. По приезде в Петербург она представилась императрице, которая заговорила с нею об ее брате-посланнике. Анна Иоанновна, очевидно, знала, что князь Антиох умел хорошо поставить себя при Сент-Джемсском дворе и между прочим пользовался вниманием королевы Каролины. Государыня похвалила его за любовь к порядку и сказала: «Он хорошо живет». Сообщая эти слова в письме к брату от 30-го ноября 1736 года, княжна прибавляла: «Я, поклонившись как следует, поблагодарила государыню. И не мне одной дала она такой отзыв о вас; многим другим случалось его слышать. Это приносит вам честь». Не все однако петербургския впечатления княжны Марии были на этот раз столь же приятны. Мачиха была с нею ласкова и говорила, что не прочь оказать снисхождение князьям Сергею и Антиоху, но письменно подтвердить это обещание отказалась; князю Матвею она не хотела ничего уступить, а в отношении князя Константина проявила полную безпощадность и грозила отобрать у него все его вотчины в удовлетворение своего иска. Княжна посетила также разных сановных лиц и, разумеется, говорила с ними о тревоживших ее делах, но извлекла мало пользы из этих бесед. Вот что после того, 9-го января 1737 года, писала она брату: «Черепаха никуда не годится; он, с одной стороны, бездеятелен, а с другой — и не имеет влияния. Остальные сановники нейтральны, хотя каждый из них умеет отличать правду от кривды». Все это повергало княжну в грустное настроение, и сообщая брату о таких прискорбных новостях, она считала нужным дополнить свой рассказ увещаниями не огорчаться ими и переносить невзгоды с терпением Иова. Был, впрочем, в этом письме княжны и другой совет брату, уже чисто житейского свойства, но облеченный в иносказательную форму. «Иногда, писала княжна, — лебедь доставляет нам своим голосом больше удовольствия, чем ласточка, которая, беспокоя людей своим щебетаньем (как я — сановников), в конце концов совершенно разрушает свое гнездышко… Зачем многословить? Умный поймет с полслова». Другими словами: сестра предлагала брату самому выступить ходатаем по общему делу их семьи.

Как ни умна была княжна Мария, однако на сей раз она обнаружила недостаток проницательности. Придворные люди отмалчивались перед московскою фрейлиной, но твердо памятовали о благоволении государыни к князю Антиоху и хорошо знали, что оно одно может спасти участь семьи Кантемиров. В виду того крайнее упорство княгини Анастасии Ивановны в своих, несомненно преувеличенных, требованиях могло обратиться ей же самой во вред; поэтому, чтобы подготовить судебное решение спорнаго дела в смысле более или менее благоприятном для всех сторон, нужно было прежде всего добиться уступок от княгини. Это очень ясно разсудил князь-черепаха, и вот, еще 21-го декабря 1736 года, то-есть, почти за три недели до того, как княжна Мария написала брату унылое письмо, в котором осуждала безучастие Черкасскаго, последний решился сам высказать князю Антиоху свои советы. Почти с самого прибытия в Англию Кантемир стал хлопотать об увеличении своего посольского жалованья; из Петербурга ему постоянно отвечали уклончивыми отговорками, теперь же, в самый разгар процесса между княгинею Анастасией Ивановною и ее пасынками, осторожный князь Алексей Михайлович написал лондонскому посланнику следующее: «О прибавке жалованья хотя несумненное чаяние было, однако же воспрепятствовало тому дело брата вашего с мачихою вашею, по которому вы все обвинены, и на вашу персону положено иску 21.000 слишком, кроме того, что впредь прибавится, да с того иску пошлины. Однако же, во известие ваше доношу, что мачиха с вашей персоны и с князя Сергея ничего брать не намерена, а говорит, что ежели-де он отпишет ко мне да пришлет какую галантерею, то на том-де у нас и сделка будет, и крепость какую-де хочет дам. Того ради не соизволите ли отписать к ней в почтительных и благоприятных терминах и притом прислать ей из галантереи какую-нибудь ефимков десятка в два или три, а паче такую, какая к уборам женским прилична, из шитых или тканых, что только б курьезно и новомодно было. Дай Боже, чтоб сия тягость с вас благополучно сошла. А о снятии пошлины в покорных терминах извольте через письмо просить обер-камергера и притом напомянуть прошением о прибавке жалованья. Сия прошу изодрать» [Подлинник этого письма хранится в государственном архиве. Копия с него, вместе с другими, доставлена профессором Варшавскаго университета В. Н. Александренком во II-е отделение Академии наук, которое печатает ныне переписку князя А. Д. Кантемира. Из того же сборника извлечены еще некоторые приводимыя ниже данныя, относящияся к излагаемому делу]. Княгиня Анастасия Ивановна была большая модница: Черкасский ловко придумал подействовать на женскую слабость, чтобы расположить княгиню в пользу Антиоха Кантемира.

Лондонский посланник не замедлил воспользоваться советом своего петербургского благоприятеля: написал мачихе самое почтительное письмо с просьбой пощадить как его самого, так и Сергея с Матвеем, и в то же время поручил Сергею уведомить княгиню, что требуемая галантерея, не то, что в двадцать или тридцать ефимков, но гораздо дороже, будет ей выслана «на первом корабле». Это простое средство умилостивить мачиху оказалось очень действительным: тщеславная княгиня, в надежде блеснуть новомодным нарядом при дворе, который уже начинал славиться своею роскошью, немедленно смягчилась; с ее согласия производство описи над имуществом Кантемиров-кадетов было приостановлено, а затем и совсем прекращено. Для княжны Марии все эти обстоятельства были полною неожиданностью; как и кем они были подготовлены — она ничего о том не знала, пока находилась в Петербурге, и только в исходе марта 1737 года, по возвращении своем в Москву, могла известить брата об устранении грозившей опасности. Очевидно, сведения доходили до нее не прямым путем. Дружественное участие молчаливого Черкасскаго оставалось для нее тайною, повидимому, довольно долго: даже полгода спустя, в конце августа, она все еще продолжала роптать на его бездеятельность и писала брату: «Не могу понять, чего раздумывает черепаха; вероятно, намерен проявить свою доброту в более удобное время, и процесс, разыгрывающийся у него на глазах, напоминает ему историю о том человеке, который взялся выучить осла говорить в течение тридцати лет» *). Читая эти строки, князь Антиох не мог не подумать, что сестра в данном случае разыгрывает отчасти роль мухи при дорожных; на ее ворчливую выходку этот меланхолик не без скрытой иронии отвечал оптимистическими увещаниями (25-го октября 1737 года): «Не огорчайтесь нашими несчастиями, потому что дело достигло той точки, на которой оно не может остановиться, не изменившись к лучшему».

• ) Княжна намекает на известную восточную сказку, один из вариантов которой был переведен М. А. Гамазовым и напечатан в «Записках Восточн. Отделения Имп. Русск. Археолог. Общества», т. V; только по этому варианту срок выучки осла не тридцатилетий, а пятилетний. Содержание сказки видно из разговора некоего Мехмеда со своею женой; приводим этот разговор, составляющий заключение сказки:

,,Мне этого осла халиф отдал в науку.

"Взялся в пять лет я научить

«Осла царева говорить!»

— «Спасибо за услугу!»

Жена кричит забавнику супругу.

«Ты спятил, кажется, с ума!..»

Мехмед в ответ: "Мне, царь и то сказал,

"Что если я солгал,

"И говорить осла заставить не сумею,

"То с головой проститься я имею.

"Но ты подумай только об одном,

,,Что в пять-то эти лет все может стать вверх дном:

"Иль окачурюсь я, ослов учитель,

"Иль дуду даст сам повелитель,

"Иль околеет ученик;

"А между тем… ведь срок велик:

,,Пусть думают, что я ослов учу и школю, —

«На царском-то осле я покатаюсь в волю!»

Как бы то ни было, с того момента, когда Кантемир решился последовать совету Черкасского, процесс, возникший вследствие иска вдовы господаря, принял более покойное течение. Разумеется, для его окончания потребовалось еще немало усилий со стороны князя Антиоха. Порой у мачихи возникали новыя сомнения и колебания, о которых мало доверявшая ей падчерица спешила извещать брата, и ему не раз еще приходилось возобновлять свои ходатайства, между прочим обращаться за помощью к обер-камергеру, то-есть, к «всесильному» Бирону (княжна Мария вскоре, из осторожности, перестала давать ему это прозвание). Не подлежит сомнению, что заявления дипломата, услуги которого были памятны государыне, принимались в Петербурге во внимание и в общем оказали благоприятное влияние на исход дела. В конце концов Кантемиры-кадеты не поплатились ничем; только владельцу майората, князю Константину, пришлось понести ответственность перед мачихой; но и ему была предоставлена возможность покончить с нею на льготных условиях. Совершенная развязка процесса последовала однако не ранее 1739 года.

Из всего вышеизложенного видно, что как ни старалась княжна Мария, со времени своего водворения в Москве, устроить свою жизнь покойно и независимо, это ей не удавалось. Общия материальныя нужды семьи Кантемиров дважды заставляли ее предпринимать поездки в Петербург ко двору императрицы Анны; по возвращении из второй поездки, менее удачной, чем первая, пожар 29-го мая 1737 года вызвал княжну на новыя хлопоты. Едва она устроилась в возстановленном доме, как еще одно неожиданное происшествие опять повергло ее в смущение и тревогу: к княжне присватался новый жених. 10-го ноября 1737 года она писала брату: «Вот уже пятый день, как меня безпокоит одно немаловажное обстоятельство. Многие предлагают мне советы, но ваше мнение для меня всех дороже. Вам Бог поможет. Не знаю, слыхали ли вы о некоем Наумове, Федоре Васильевиче; он желал бы жениться на мне. Я видела его, говорила с ним и объявила, что без вашего совета ни на что не решусь. Затем, на вопрос о приданом и об обычной у них (то-есть, у русских) „рядной“ я почти с гневом отвечала ему, что у меня только и есть, что он видит на мне [Очевидно, княжна, принимая искателя ее руки, надела на себя драгоценности, завещанныя ей отцом]; если он тем доволен, то и ладно; если — нет, то мне нечего и писать к вам попусту. Однако, он из расположения, которое, по-видимому, питает ко мне, предоставил на мою волю — составлять роспись приданому или не составлять. Я сказала ему только, что какое бы ни было у меня имущество, движимое или недвижимое, оно навсегда останется моею собственностью, которую я со временем переведу на ваше имя, и что братья наши не будут тому препятствовать… Севаст и Камараш, которые, конечно, любят меня искренно, говорят, что он — во-первых, человек добрый, во-вторых, родовитый, в-третьих, генерал-лейтенант, владеет многими вотчинами и богат. Впрочем, хоть я теперь и бедна, я не желала бы менять свою фамилию ради его богатства и будущности. Если на то Божья воля, мой долг — покориться: „нужда закон изменяет“. Он не так стар: ему пятьдесят лет».

Ф. В. Наумов принадлежал к числу тех дельцов-администраторов, которых воспитала суровая служба Петровскаго времени. Он приходился свойственником знаменитому князю Якову Федоровичу Долгорукому, первая жена которого была из рода Наумовых, в молодости состоял при нем адъютантом, потом служил в ревизион- и камер- коллегиях, а в 1726 году был назначен сенатором и в 1728 году, уже в чине тайнаго советника, посылался в Малороссию для присутствования при избрании гетмана Даниила Апостола. Во время волнений, сопровождавших вступление на престол императрицы Анны, Наумов принадлежал к одной из шляхетских групп, подававших проекты государственнаго переустройства, к группе, наиболее склонной войти в соглашение с верховным тайным советом; поэтому, когда решен был вопрос об уничтожении кондиций и самого совета, Наумов, вместе с другими членами своей группы, оказался «в великом подозрении и в стыде»; наложенная на него опала выразилась тем, что в 1732 году он был отправлен в заволожскую глушь для устройства Новой Закамской сторожевой линии [На реке Кинели, в нынешней Самарской губернии, которая в первой половине XVIII века была еще пустынною местностью, без всякаго почти русскаго населения]. Вероятно, незадолго до своего сватовства возвратился он из этой почетной ссылки, и ему вновь открылась возможность видной службы; действительно, в 1738 году состоялось его назначение петербургским вице-губернатором. В 1737 году Наумов был вдовцом и имел малолетнюю дочь; значительное состояние, которым он обладал, перешло к нему, по крайней мере отчасти, в силу завещания одного из его родственников, судившегося за казнокрадство, приговоренного к смертной казни, но избавившегося от нее благодаря предстательству Федора Васильевича и по ходатайству князя Я. Ф. Долгорукаго [Сведения о Ф. В. Наумове см. в Русском Архиве 1885 года, кн. I, стр. 383, и кн. II, стр. 230, 232 и 289; в Русской Старине 1874 г., т IX, стр. 185, и 1878 г., т. ХХШ, стр. 743; в Сборнике Имп. Русск. Истор. Общества, тт. 55, 56, 63, 69, 79, 84 и 94; в Памятниках нов. русск. истории, т. II, отд. 2-е, стр. 209; в сочинении Д. А. Корсакова: Воцарение императрицы Анны Иоанновны, стр. 234, и в сочинении П. Н. Петрова: История С.-Петербурга, стр. 350. По возвращении в Петербург в 1738 году Наумов сделался верным слугой новых сановников; в 1739 году состоял членом коммиссии, судившей князей Долгоруких, а в 1740 году участвовал в разследовании дела Волынскаго; при правительнице Анне Леопольдовне он был назначен генерал-полициймейстером и снова сенатором, а умер в 1760 году. Женат он был на дочери сенатора Михаила Михайловича Самарина; из его детей от этого брака достигла совершеннолетия только одна дочь Анна, бывшая за князем Андреем Михайловичем Белосельским-Белозерским; она унаследовала от отца богатую Киясовскую вотчину в Коломенском уезде, о которой см. записки А. Т. Болотова, т. III, ст. 363 и след.].

Очевидно, Наумов искал руки княжны Марии не по расположению к ней, а по разсчету, надеясь, что у нее есть большия связи при чуждом ему Анненском дворе, а может быть, и большия деньги. Сватовство было начато через посредников, и любопытно, что люди, близкие к семье Кантемиров, даже любимец покойнаго господаря, вывезенный им из Цареграда, Антиох Камараш, на глазах которого выросла княжна Мария, желали этого брака. Надобно думать, что личное объяснение с княжной охладило намерение сватавшагося. По крайней мере в ее дальнейших письмах к брату нет уже речи об этом деле, да и князь Антиох (судя по сохранившимся письмам) ничего не отвечал даже на первое о том уведомление. Короче говоря, с этим сватовством повторялось то же, что с предложениями, сделанными княжне Марии в Петербурге в 1733 году. На исходе четвертаго десятка ей не легко было менять свободу своего одиночества на брак с человеком, сильно помятым жизнью, да еще не бездетным [Получив отказ от княжны Марии, Ф. В. Наумов не оставил однако мысли о браке: в 1740 году он уже был женат, и вторая его жена, Мария Николаевна, поминается в числе участниц в погребальной процессии императрицы Анны (Внутренний быт Русскаго государства 1740—1741 годов, кн. I, стр. 476). Детей от второго брака Ф. В. Наумова не известно].

Откровенная переписка с жившим за границею братом не только составляла одну из самых светлых сторон в том уединенном быту, который старалась устроить себе княжна Мария, но вместе с тем служила едва ли не единственною связью, соединявшею стареющую московскую фрейлину с тем, что выходило из круга ее домашних и семейных интересов. Видное место в этой переписке занимают, с одной стороны, отчеты сестры в исполнение братниных поручений, а с другой — сведения о книгах, которые она читала, и отзывы о них. Княжна знала, что, говоря об этих предметах, она в особенности может угодить брату и занять внимание этого умного и просвещенного человека.

Князь Антиох нередко посылал сестре из Лондона, а потом и из Парижа, разные подарки: женские уборы, материи, дорогую посуду, картины, книги и, в свою очередь, просил ее делать закупки в Москве; по большей части оне производились не для него лично, а по желанию других лиц. В тридцатых годах прошлаго столетия в Англии, несмотря на полуторавековыя торговыя сношения, еще очень мало знали о России, так что для англичан имели цену даже те поверхностныя сведения, какия были собраны о ней графом Франческо Альгаротти. Это был молодой, способный и образованный италианец, живший в то время в Англии, где он познакомился и с Кантемиром. Из Лондона он отправился «объезжать северные дворы» и летом 1739 года посетил Петербург, «это, как он счастливо выразился, — огромное окно, недавно прорубленное на севере, и в которое Россия смотрит на Европу». Свои путевыя впечатления Альгаротти излагал в письмах к своему английскому приятелю, лорду Гервею. Между прочим, он описывает внешнюю торговлю России и, перечисляя статьи вывоза, обращает особенное внимание на два предмета: на русские меха и на проникавшия в Россию произведения Китая. Альгаротти напоминает, что Сибирь снабжает Европу превосходными горностаями, соболями, белым волком и чернобурыми лисицами. «Есть, говорит он, меха, которые, благодаря своей пушистости, длине ости, цвету и блеску, достигают очень высоких цен, невероятных в наших краях; чтобы различать достоинства меха, глаз у русскаго скорняка так же изощрен, как у английскаго ювелира — для определения воды брильянта». Затем италианский путешественник обращает внимание на то, что из всех европейских народов одни русские ведут сухопутную торговлю с Китаем: получают оттуда чай, шелк, ткани, фарфор путем мены и продают их в другия страны за деньги: порядки этой торговли, находившейся тогда в руках русскаго правительства, он описывает со слов Л. Ланга, неоднократно сопровождавшего наши торговые караваны в Пекин; кроме того, в Петербурге Альгаротти удалось видеть аукцион китайских товаров, производившийся во дворце в присутствии самой императрицы [Ореrе dеl соntе Аlgаrоtti. Т. V. In Livorno. МDССLХIV, рр. 67, 74 −78]. Конечно, сведения, сообщаемыя Альгаротти, очень недостаточны: ни мягкая рухлядь, ни тем паче произведения Китая не составляли главных статей русского отпуска; но собранный для английскаго аристократа, сведения эти любопытны, как указания на те вывозимые из России предметы роскоши, которые по своей редкости особенно интересовали в то время высшее английское общество. Для получения их английския лэди и пребывавшие в Лондоне иностранные дипломаты обращались к посредничеству русскаго посланника, и Кантемир охотно брался за это дело. Тут-то и была ему нужна помощь сестры.

Собственно по выписке китайских изделий старания Кантемира оказались малоуспешными: она не могла принять значительные размеры, и присылаемыми из России китайскими вещами он мог воспользоваться почти исключительно для самого себя. Главным образом Кантемир обращался к сестре с просьбами о доставки ему китайских тканей. Со времен Петра I, когда китайский торг особенно поощрялся, при русском дворе и у богатых людей вошло в обычай обивать стены парадных комнат китайскими узорчатыми материями. В 1722 году значительную партию их вывез из Пекина, по желанию государя, капитан Л. В. Измайлов, отправленный для заключения торгового договора [Дневник камер-юнкера Берхгольца, ч. II, стр. 111—118], и часть этих матерчатых обоев была употреблена на убранство царских дворцов. Кантемиру, когда он устраивался в Лондоне, хотелось применить тот же обычай к отделке своего посольского помещения; но на первый запрос, обращенный к сестре, он получил мало удовлетворительный ответ. «Требуемых вами обоев, писала она 5-го апреля 1736 года, — нет в Москве ни куска, а караван (из Китая), как мне сообщают, придет не ранее, как через два слишком года». Тем не менее, после поисков в московском гостином дворе, княжна нашла возможность выслать брату четыре куска вышитых красных и темносиних обоев китайской работы, по четыре аршина каждый, ценою в триста рублей, но отправляя их, сочла нужным сказать: «Я знаю впрочем, что эти обои не будут вам годиться, тем более, что они разных цветов». По всему вероятию, так оно и оказалось; по крайней мере, после смерти князя Антиоха, в его имуществе не нашлось таких обоев; весьма возможно, что еще в Лондоне он перепродал их в другия руки. Когда Кантемир был переведен из Англии на дипломатический пост в Париж, он снова обратился к сестре с просьбой о высылке ему китайских обойных материй. «Прошу вас, писал он ей 1-го сентября 1740 года, — поискать в Москве китайских тканей тех цветов, каких оне обыкновенно бывают, то-есть, красного, желтого и павлиньего, в роде тех, что были у князя Никиты Трубецкого в спальне, или тех, что вы видели в передней у государыни в Москве и в Анненгофе. Если найдутся подобные ткани, то мне хотелось бы знать их ширину и стоимость аршина. Чем скорее ответите мне, тем более обяжете». На этот раз просьба князя Антиоха, по-видимому, была удовлетворена, и в его предсмертном завещании, составленном в Париже, действительно упоминаются «обои красные, зеленые и желтые камчатные», которые он оставил в наследство братьям. Кроме обойных материй, княжна Мария посылала Антиоху одеяло китайской работы из атласа, с вышитыми на нем деревьями и птицами. Наконец, ей случалось отправлять брату чай, до которого он был большой охотник.

Совсем иной характер имело содействие княжны Марии по доставке Антиоху Кантемиру русских мехов. Поручения о том он стал давать сестре со второго же года своего пребывания в Лондоне; его первыя просьбы застали княжну Марию в Петербурге, где она проводила весну 1733 года; но в тамошнем гостином дворе не нашлось хороших мехов, и потому, по возвращении в Москву, княжна писала брату (25-го октября): «Не гневайтесь, что я не послала вам синчапок [Синчапкой княжна Мария называет беличий мех; это обруселая форма слова синджаб, общаго языкам арабскому, персидскому и турецкому и означающаго белку, беличью шкурку, беличий мех] на корабле. Вышлю их со-временем. Да не хотите ли горностаев? Могу доставить, так как их легче сыскать, чем синчапок». Князь согласился на это предложение, но княжна, вопреки собственному вызову, оказалась в затруднении выполнить его; только 8-го августа 1734 года она могла известить брата, что отправила ему три меха: один лисий и две синчапки; об остальных же она сообщала: «Горностаев постараюсь найти, но не так скоро; они теперь попадаются редко, и как вы знаете, в России никто не носит их с хвостами». Однако, месяц спустя после этого письма, добротные горностаи были найдены, и посылая их, княжна писала брату (18-го сентября): «Мех, по моему мнению, хорош, но я нашла его с трудом, после двухмесячных поисков». Княжна не означила на сей раз цены посылаемаго меха, так как просила брата принять его в подарок от нея. Но впоследствии она стала высылать меха уже просто по заказам князя Антиоха и, разумеется, за деньги; так, летом 1735 года она отправила из Москвы сразу сто горностаевых шкурок, а летом 1737 года — еще пятьдесят; последния требовались для Кантемирова приятеля, португальского посланника в Лондоне Азеведо; отправляя их, княжна извинялась, что не может доставить их в большем количестве, так как пожар, незадолго перед тем опустошивший Москву, истребил много пушнаго товара, и цены на него возросли. Для того же Азеведо князь Антиох поручал сестре покупать собольи меха и медвежьи шкуры; они были высланы в Лондон в 1736 году, при чем четыре соболя, назначавшиеся для обшивки рукавов на шубу, обошлись в 68 рублей, а восемь медвежьих шкур стоили по 3 рубля 50 копеек каждая. Подобныя указания, встречающияся в письмах княжны Марии, не лишены значения для истории цен в России. Можно думать, что вообще из сбыта русских мехов в Англию предприимчивая сестра русскаго посланника сделала небезвыгодную для себя операцию, тем более, что ей открылась возможность получать горностаев, для отправки в Лондон, из нижегородской вотчины Кантемиров; в то время этот дорогой пушной зверек еще водился в окрестностях Мурашкина, а в самом селе уже существовал скорняжный промысел, процветающий там и поныне [Русский Архив 1875 г., т. I, стр. 116—120; Нижегородский Сборник, издаваемый А. С. Гацисским, т. IX, стр. 227—228].

Деловая смышленость княжны Марии делала ее способною к подобным чисто практическим занятиям; но в то же время ум ее требовал иной пищи, и среди своих хозяйственных забот она не утрачивала интересов отвлеченных. Княжна с детства любила чтение и в юности могла удовлетворять своей любознательности в отцовской библиотеке, под прямым руководством князя Димитрия. После его кончины младший брат княжны стал ее главным советником по части самообразования. В одном из своих писем к князю Антиоху (от 12-го сентября 1734 года) она напомнила ему, как, еще живя в Москве, он переводил для нее отрывки из сочинения Иосифа Флавия «Об Иудейской войне», которое сам читал по-французски. При отъезде за границу брат оставил в ее распоряжении все свои книги, а сам еще на пути в Англию, в Гаге, сделал много книжных приобретений и таким образом положил начало новой своей библиотеке, которую затем продолжал пополнять в течение всей своей дипломатической службы [После смерти Антиоха Кантемира в Париже в 1744 году была составлена опись его библиотеки, и в ней оказалось 847 сочинений и до 1000 томов; опись эта напечатана в брошюре проф. В. Н. Александренка: К биографии князя А. Д. Кантемира. Варшава. 1896 (отдельный оттиск из Записок Императорского Варшавского университета)]. И из этого книжнаго запаса он по временам высылал кое-что своей сестре. С благодарностью принимая эти подарки, княжна в своих письмах к брату обыкновенно помещала перечни полученных книг. Эти-то перечни и знакомят нас до некоторой степени с тем кругом чтения, которым она пробавлялась в своем московском уединении.

Мы не знаем состава библиотеки старого Кантемира, но судя по характеру его образования, имеем основание думать, что княжна Мария находила в ней преимущественно сочинения богословского содержания, например, творения отцов церкви, да разве еще важнейшие произведения древне-классической литературы. Следы знакомства с теми и другими можно видеть в письмах дочери покойнаго господаря. Умственные интересы князя Антиоха, который закончил свое учение под руководством петербургских академиков, были и шире, и разнообразнее отцовских; он ближе стоял к умственному движению своего времени. Одним из вопросов, занимавших в ту пору передовые умы, было обсуждение сравнительного достоинства древних и новых писателей. Пока спор ограничивался одною сферой изящной словесности и, стало быть, не выходил из области литературной критики, еще можно было утверждать, что великими писателями классической древности уже достигнуты высшия грани словеснаго искусства, но как только прения были перенесены на научную почву, дело представилось в ином свете: обращено было внимание на великие открытия в области изучения природы, совершенные в новейшие времена и устремившия человеческую мысль в неведомые древним пределы, — и тогда стало очевидно, что человеческому сознанию предлежит еще бесконечный путь развития. Подобные основные вопросы просвещения не могли не занимать молодого Кантемира, и даже преклоняясь пред древними художниками слова, он не мог в то же время не следить за новым учено-литературным движением. Такому настроению своего ума подчинял он и выбор книг, на которые обращал внимание сестры; он доставлял ей не только древних авторов, но и произведения новой литературы, именно италианской, так как из новых языков княжне Марии был доступен только италианский. Должно однако сказать, что в этом последнем обстоятельстве заключались и свои невыгоды: в то время, как новое просветительное движение сосредоточивалось в английской и французской литературах, италианская шла за ними позади, и этот характер умственной отсталости или, по крайней мере, несовременности не мог не отразиться до некоторой степени на подборе книг, которые попадали в руки княжны Марии.

«Когда нет ни хороших наставников, ни особенного прилежания, писала княжна брату 29-го июля 1739 года, — чтение должно соответствовать природным способностям». Не подлежит сомнению, что среди своего московского знакомства она не находила собеседников, с которыми могла бы обменяться мыслью по поводу прочитаннаго; но самое желание ея, на сороковом году жизни, думать о продолжении своего образования доказывает, как была упорна ее любознательность; если княжна упоминала вместе с тем о недостатке прилежания, то конечно, из скромности или, вернее сказать, из литературнаго такта. В том же письме она просила брата выслать ей для чтения «что-нибудь по астрономии и геометрии, доступное ее пониманию». Очевидно, умную княжну занимали вопросы так называемой небесной механики, решение которых сделалось возможным после того, как Ньютон открыл закон всемирнаго тяготения. Не известно, чем брат удовлетворил на тот раз желание сестры, но нельзя не припомнить, что лишь за два года до того, как она обращалась к нему с вышеуказанною просьбой, даровитый знакомец князя Антиоха граф Альгаротти издал, под заглавием «Newtonianismo per le donne», сочинение, прямо посвященное популярному изложению Ньютонова учения; весьма возможно, что именно эту книгу Кантемир препроводил в Москву. По крайней мере, в письме от 26-го марта 1744 года сестра уведомляла брата: «Я читаю трактат по космографии, который придется перечитывать много раз прежде, чем я пойму его вполне». Раньше, чем выработались точныя понятая о строении вселенной, наука обогатилась множеством сведений о самом земном шаре. Открытия Колумба и Васко де-Гамы и кругосветное плавание Магельяна послужили началом для целаго ряда новых изысканий в обоих полушариях, и интерес к изследованиям этого рода еще поддерживался в начале ХVIII века со всею свежестью юношеской любознательности. Путешествия во вновь открываемыя страны, богатыя золотом и населенныя необыкновенными людьми и животными, раскупались очень шибко; описания подвигов Кортеца и Пизарро в Америке и приключений португальских мореходов в Индийском океане читались с жадностью, и читатели не смущались жестокостью в обращении с туземцами, которая отличала эти экспедиции. Италианцы, которые еще в средние века прославились как смелые путешественники в неведомые края, мало участвовали в этих позднейших географических изысканиях, но италианская литература все же следила за ними и обогащалась описаниями новых стран, которые мало-помалу делались доступны европейцам. В числе книг, читанных княжной Марией, встречаются две, относящаяся до Восточной Индии: одну из них она называет: «L’India orientale, descripzione geografica edistorica», a другую — «Le istorie delle Indie orientali»; трудно догадаться; какое именно сочинение следует разуметь под первым заглавием; что же касается второго, то без сомнения, тут идет речь о труде иезуита Дж.-П. Маффеи, изданном по латыни — «Historiarum Indicarum libri XVI» — в 1588 году и немедленно переведенном на италианский язык; он был составлен по документам, хранившимся в испанских архивах, и в свое время пользовался большою известностью и уважением. Оригинальными описаниями кругосветных путешествий италианская литература того времени была еще бедна; однако, в конце XVII века одному образованному венецианцу З.-Фр. Джемели-Карери удалось объехать Турцию, Персию и Индостан, обогнуть Индо-Китайский полуостров, посетить Макао и Пекин, через Филиппинские острова проникнуть в Мексику и оттуда через Кубу возвратиться в Европу. В 1699—1700 годах он издал подробное описание своих странствований под заглавием «Giro del mondo» — сочинение несколько сухое по изложению, но замечательное по обилию собранных в нем фактов всякаго рода. Впоследствии оно удостоилось похвал Александра Гумбольдта, а в свое время хотя и подвергалось критике, однако пользовалось большим успехом и выдержало несколько изданий. Одно из них князь Антиох переслал сестре, и 17-го марта 1738 года она писала брату, что прочла пять томов «Путешествия вокруг света», в котором описаны нравы и обычаи разных народов. «В последней главе, прибавляла она, — говорится о жителях Малакки, которые не только едят друг друга, но скушали и пятьдесят голландцев, вздумавших посетить их». В этих словах слышится как бы оттенок иронии — очень осторожной по обычаю княжны, которая любила повторять пословицу, «умный слышит с полслова». Но читая эти строки, невольно думается: не хотела ли она намекнуть на беззастенчивость европейских колонизаторов, которые и в те времена, как ныне, просвещали дикия племена огнем и мечем и охотились за туземцами, как за дикими зверями.

Всего более, по-видимому, занимали княжну Марию сочинения историческаго содержания. В той системе преподавания, по которой она обучалась, не было особаго места для уроков истории, и сведения по этой части приходилось приобретать только чтением. За то, благодаря указаниям брата, княжна могла вести свое историческое чтение в некоторой системе: он доставил ей несколько крупных сочинений по истории народов и государств древняго и новаго мира и кроме того прислал для справок небольшую книжку общаго характера. Еще до отъезда своего за границу Кантемир предпринял, «для пользы русскаго юношества», перевод «Всеобщей истории» Юстина, которого ценил именно за то, что этот автор «сокращенно описал многих земель положение и многих народов обычаи и дела от Нина, первого основателя самодержавств, до Августа Кесаря» [Кантемир довел сей перевод до окончания, но труд его остался неизданным; ныне рукопись этого перевода принадлежит В. Г. Дружинину, который напечатал ее описание и Кантемирово предисловие к Юстину в своей статье: «Три неизвестныя произведения князя Антиоха Кантемира» (Журнал Министерства Народнаго Просвещения 1887 г., № 12)]. Без сомнения, и княжна Мария знала этот опыт всемерной истории и пользовалась им для знакомства с общим ходом событий в древнем мире. Но для изучения истории христианскаго периода еще не существовало подобной книги, и княжне приходилось довольствоваться плохим трудом венецианца Дольони (Dоglioni), впервые изданным в начале XVII века и затем многократно перепечатывавшимся с дополнениями, под заглавием «Соmреndiо dеll’istoria universale delli succsessi del mondo»; но он содержал в себе лишь краткий хронологический перечень исторических фактов, составленный без всякой критики и руководящей идеи, и если Кантемир счел его пригодным для сестры, то очевидно лишь за недостатком лучших пособий в том же роде.

В частности, по истории древнего мира князь Антиох предоставил сестре пользоваться непосредственными источниками, то-есть древними авторами. Историческая критика в то время еще только зачиналась, и цельных, самостоятельных трудов по древней истории, написанных новыми писателями, почти не существовало. Известная попытка Роллена составить историю древнего мира была не более как простым, не всегда впрочем, искусным пересказом древних авторов. Не без удивления замечаем мы, что в числе книг, присланных Кантемиром сестре, нет главных корифеев античной историографии; по всему вероятно, таких историков, как Геродот, Фукидид, Ксенофонт и Плутарх, как Тит Ливий, Саллюстий, Юлий Цезарь и Тацит, княжна Мария читала еще в отцовской библиотеке. За то брат доставил ей Корнелия Непота, Арриана, Аппиана и Иосифа Флавия. Выбор этих писателей объясняется довольно легко: изображая отдельные моменты из истории древняго мира, они взаимно дополняют друг друга. Корнелий Непот, свидетель упадка республиканских учреждений в Риме, но сам ревностный республиканец, в своем сочинении «О славных полководцах» с воодушевлением разсказывает о доблестях великих мужей Греции, чертами их жизни рисует идеал добраго гражданина и умнаго вождя и примером их старается возбудить в своих современниках охоту к подвигам на пользу отечества; это нравственное направление, вместе с изящною простотой изложения, доставило Корнелию Непоту особенно широкую известность в новыя времена. Сочинение писателя II века Арриана Никомидийскаго «О походах Александра» не имеет такого морализующаго значения, но уже по самому предмету своему составляет высокопоучительное чтение, ибо повествует о деятельности величайшаго из представителей греческой цивилизации, внесшаго ее в глубь Азии и почти на всем пространстве древняго мира оставившаго яркие следы в народной памяти; богатое фактами и не лишенное литературных достоинств, оно прекрасно воспроизводит поэтический образ македонскаго героя и еще в древности признавалось лучшим историческим трудом о славном царе. Понятно, что книги такого интереса и достоинства не могли не занять вниманья такой любознательной читательницы, как княжна Мария. Менее увлекательным чтением были произведения Аррианова современника, грека Аппиана, описавшаго войны римлян в Испании, Африке, Сирии, Малой Азии и междоусобия последних времен республики, но все же и они давали княжне обильный запас сведений. Наконец, что касается Иосифа Флавия, то, как мы уже знаем, она имела понятие об его сочинении «Об Иудейской войне» еще до отъезда брата за границу; получив затем от него экземпляр «Giosеfо istoricо» [По всему вероятию, все эти древние авторы были высланы княжне братом в италианских переводах], она писала ему 12-го сентября 1734 года: «Историк Иосиф Флавий очень мне нравится. Думаю, вы помните, что еще в бытность вашу в Москве я просила вас достать мне эту книгу; я предчувствовала, что она окажется занимательною; теперь принимаюсь за ее чтение прежде других книг». Еврей по происхождению, Иосиф Флавий является в своем труде сторонником римской завоевательной политики; его воззрения подвергались осуждению с национально-еврейской точки зрения, но у христианских писателей первых веков Иосиф Флавий был в большом почете, и это, по всему вероятию, было известно княжне Марии; во всяком случае, история падения Иерусалима не могла не возбуждать в ней интереса; к тому же книга еврейского историка написана с талантом и содержит в себе эпизоды романического характера, как, например, рассказ о жене Ирода Великаго Мариамне: трогательная судьба этой красавицы, невинно пострадавшей от ревнивых подозрений своего мужа, должна была вызвать живое сочувствие в сердце княжны Марии.

Таким образом, благодаря содействию брата, умная девушка получила ряд замечательных сочинений по истории древнего мира, которые действительно служили к обогащению ее познаний. Напротив того, хороших книг по истории новых времен было в ту эпоху еще очень, сравнительно, мало, и подбор их, сделанный Кантемиром для сестры, является ясным тому доказательством. Воспитанный в благоговейном уважении к древности, князь Антиох относился к средним векам с равнодушием, как к периоду темнаго варварства, который не заслуживает близкаго изучения. О начальной истории государств новой Европы он не прислал сестре ни единой книги, и вообще между присланными только одна по своему содержанию прямо касалась средневековаго периода, именно «Istoria della реrdita е ridаquista Spagnа», то-есть, история завоевания Пиринейскаго полуострова арабами и его освобождения от их владычества; что это была за книга — мы не знаем; заметим только, что под приведенным заглавием нельзя разуметь труд испанскаго иезуита Марианы, считавшийся в ХVII веке за лучшее сочинение по истории его отечества. Содержание других книг по новой истории, полученных княжной Марией от брата, относится уже к XVI и ХVII столетиям, то-есть, к тому времени, когда складывалась новая политическая система Европы, продолжавшая свое развитие и в XVIII веке. Очевидно, чтением этих книг князь Антиох желал ввести сестру в понимание современных политических отношений в Европе и главным образом тех пружин, которые дают движение событиям. Но тогдашняя литература представляла слишком мало к тому способов, и цель, поставленная Кантемиром, едва ли могла быть достигнута. Такия книги, как высланныя им сестре: «Dеsсrizione d’Italia» Леандра Альберти или «Istoria delle guerre di Ferdinando II е Ferdinando III» графа Гвальдо-Приорато, конечно, не могли служить этому назначению; первое из этих сочинений — почтенный ученый труд, неоднократно перепечатывавшийся в XVI веке, но труд не столько исторический, сколько археологический, сборник местных известий, пригодный разве для справок, а никак не для чтения; что же касается сочинения графа Гвальдо, то и звание автора — историографа Австрийскаго дома, и самое появление книги в 1640 году, непосредственно вслед за описанными в ней событиями, указывают на ее официозный характер; искать в ней вернаго изображения событий безполезно; это — лишь реляция о военных действиях 1630—1639 годов, а не их история. Вообще, из всего книжнаго запаса, полученнаго княжной Марией по новой истории, только одно сочинение заслуживает названия настоящего историческаго труда: это — «Istoria d’Italia» Франческо Гвиччиардини. Читая ее, княжна могла познакомиться с одним из самых типичных произведений новой исторической литературы, явившейся в XVI столетии на смену средневековому летописанию. Человек эпохи Возрождения, Гвиччиардини знает древних и склонен подражать им, но это не мешает ему оставаться италианцем XVI века. Подобно своему образцу — Фукидиду, он, прежде чем сделаться историком, действовал на государственном поприще; это отзывается и на его труде: политические вопросы исключительно поглощают его внимание. Избрав предметом своего повествования небольшой период времени с перваго похода французов за Альпы до смерти папы Климента VII (1494—1534 гг.), он умеет на сложныя обстоятельства этой тревожной поры взглянуть как на одно целое и, не смотря на чрезвычайную раздробленность Италии, охватить своим умом судьбы всей страны; он ясно сознает, что именно безпрерывные раздоры между многочисленными владетелями Италии обращают ее в добычу чужеземцев и приближают падение ее политической самостоятельности; он осуждает его виновников, их честолюбие, коварство и пренебрежение к общему благу; но о бедствиях, пороках и злодеяниях своего времени он повествует и рассуждает спокойно, бесстрастно и видит в них естественныя, неизбежныя проявления природы человека, для которого преследование личной выгоды составляет необходимую потребность. В этом-то равнодушии историка к добру и злу и сказывается самая характерная черта Гвиччиардини, как человека своего времени: в нем, как и в друге его Маккиавелли, политик постоянно берет верх над моралистом. Холодная государственная мудрость Гвиччиардини высоко ценилась в свое время, и из его «Истории» извлекались сборники политических сентенций, воспитавших не одно поколение. Быть может, мягкой душе Кантемира и не вполне были сочувственны воззрения Гвиччиардини, — тем не менее он склонялся пред их общепризнанным авторитетом; этим всего проще объясняется, почему он счел нужным дать «Историю Италии» в руки сестре. Княжна Мария, как мы знаем, хвалилась тем, что не читала Маккиавелли: но если в то же время она говорила, что «понимает политику», то следует думать, что именно уроки Гвиччиардини оказали на нее влияние в этом отношении. Конечно, как женщина, она стояла в стороне от государственных дел; но и в ее частной деятельности можно заметить следы эгоистическаго учения, которое проповедывал италианский историк. Мы уже не раз видели, как искусно она умела обходить подводные камни в море придворных и светских отношений, как умела вовремя помолчать или кстати сказать свое слово и как постоянно и настойчиво преследовала свои личныя и семейныя выгоды.

Итак, италианская литература служила для княжны Марии источником образования и умственнаго развития; там же почерпала она удовлетворение своим художественным потребностям — на сколько оне были ей присущи. Брат прислал ей, между прочим, сочинения того из италианских писателей, который еще в начале XVI века, когда образованные люди старались щеголять изяществом своей латыни, сам будучи отличным латинистом, выступил защитником родного языка, как прямаго проводника образования и естественнаго органа для поэтическаго творчества: мы разумеем знаменитаго гуманиста Пьетро Бембо и его «Prose». При помощи этой книги, в которой, в форме дружеских бесед, изложены разсуждения автора об италианском языке, его грамматике и стилистике, княжна Мария могла не только усовершенствоваться в этом языке, но и расширить свои познания в италианской словесности, между тем как князь Антиох содействовал тому же со своей стороны, препровождая сестре произведения разных италианских поэтов.

Само собою разумеется, что художественныя потребности были развиты у княжны Марии лишь в слабой степени; на поэзию она смотрела не более как на приятную забаву, или скорее, как на полезное поучение; однако, даже при таком взгляде у этой умной женщины обнаруживались свои определенная предпочтения в литературной сфере. Например, она читала так-называемыя пастушеския драмы — «Аminta» Т. Тассо и «Jе Раstоr fido» Б. Гварини, но в письмах своих не проронила ни слова в похвалу этих слащавых драматических идиллий, хотя, без сомнения, знала, каким успехом, какою славой оне пользовались. Читала княжна и стихотворения италианских лирических поэтов XVI и XVII веков [В XVII и XVIII веках неоднократно издавались сборники произведений италианских лириков, обыкновенно носившие заглавие: «Rime dе’рiu illustri poeti italiani». Один из таких сборников был в руках княжны Марии, как видно из ее писем], писанныя большею частью в горацианской манере, и по видимому, они ей нравились; по крайней мере, познакомившись с подражателями, она пожелала прочесть и самого Горация и выписала себе через брата собрание его сочинений. Совершенно чужда была княжне религиозная восторженность Тассо, и в письмах ее нет ни малейшаго намека на знакомство ее с «Освобожденным Иерусалимом». Напротив того, из сочинений Ариосто она знала не только «Неистоваго Роланда», это ироническое прославление рыцарской доблести в ряде картин и образов то веселых и привлекательных, то комически-уродливых, — но и его «Сатиры», в которых автор является не строгим обличителем людских пороков, а лишь насмешливым живописцем человеческих слабостей. С «Роландом» впервые познакомил сестру брат Сергей, и она так заинтересовалась поэмой, что просила князя Антиоха прислать экземпляр ее.

Если вообще выбором книг для чтения княжна Мария была обязана главным образом младшему брату, то именно по чисто литературному отделу на встречу его указаниям шли и ее собственные симпатии. Всего яснее это видно из предпочтения, которое княжна оказывала Боккаччьо; об его произведениях сохранилось несколько любопытных отзывов в ее письмах. С именем Боккаччьо связывается обыкновенно воспоминание о «Декамероне», как о сборнике рассказов большею частью нескромнаго содержания. В данном случае эту мысль должно прежде всего оставить в стороне. Во-первых, княжна Мария читала не один «Декамерон», но и другия произведения этого писателя; во-вторых, ничто не дает повода думать, что в самом «Декамероне» она искала именно разсказов неприличнаго свойства, наконец, в-третьих, многое из того, что читателю нашего времени представляется у Боккаччьо нарушающим скромность, не казалось таковым ни самому автору, ни его старинным читателям. Напротив того, автор «Декамерона» настаивает на поучительном смысле своих повестей, и, несомненно, княжна присоединялась к такому мнению. И в «Амето» встречаются разсказы откровеннаго содержания, но господствующая идея произведения устраняет всякое подозрение на счет того, что автор желал позабавить читателя своим цинизмом. Впрочем, сохранившиеся отзывы княжны Марии касаются главным образом двух произведений Боккаччьо: «Амето» и «Фьяметта» и только отчасти относятся к «Декамерону».

«Амето» — поэма частью в прозе, частью в терцинах, пастораль, разрешающаяся в аллегорию, основная идея которой есть прославление чистой любви. Пастух Амето изображен в начале поэмы, как простой, неразвитой человек, которому незнакомы высшия духовныя стремления; он встречает в роще нескольких нимф, которые разсказывают ему об испытанной ими любви; сам Амето сперва восхищается только их наружною красотой, но мало по малу, прислушиваясь к их повестям о себе, начинает стыдиться своих вожделений и догадывается, что виды любви, описанные прекрасными разсказчицами, это — ряд высоких добродетелей житейских и богословских. Сознание Амето просветляется, и ему становится понятным, что добродетель, изощренная житейскою любовью, поднимает человека к откровению любви небесной. Таким образом, поэма проникнута крайним идеализмом Княжна Мария, в своем отзыве, отозвалась о ней с некоторою сдержанностью; в письме от 13-го августа 1733 года она писала брату Антиоху: «Я читаю теперь книгу, в которой Боккаччьо описывает, как Амето, находясь в роще, наткнулся на нимф, просветивших его ум поэзией. Но хотя садик около моего дома тоже напоминает рощу, мне до сих пор не удалось встретить в нем ни одной музы». Княжна выражается в этих строках не совсем точно: не только поэзией, а возвещенным в разсказах нимф откровением высшей добродетели просвещается Амето. Тем не менее, трудно допустить, чтобы читательница не поняла аллегории, проведенной автором. Вернее думать, что практический ум княжны не мирился с идеализмом Боккаччьо: как в своем садике она не встретила ни одной нимфы-добродетели, так, видно, и на своем жизненном пути, около себя, она не нашла стимулов к подъему своего духа.

Если отзыв княжны Марии об «Амето» отличается оттенком пессимизма, притом довольно низменного свойства, то суждение о «Фьяметте» переходит в другую крайность, уже совершенно неожиданную у княжны, в сентиментальность. «Фьяметта» — небольшой роман в прозе, заключающий в себе любовныя признания женщины: она была выдана замуж по расчету и потом полюбила некотораго юношу; пламенная страсть соединила их на время, а затем им пришлось разстаться; любовник уезжает с обещанием вернуться, но не возвращается, между тем как героиня, от лица которой ведется разсказ, испытывает и горе разлуки, и муки ревности, в то же время питая втайне надежду новаго свидания. На этом неопределенном моменте во внутренней жизни героини и прерывается ход несложного романическаго действия, но Фьяметта заключает свои признания еще одною, отчасти лирическою, главой, в которой сравнивает свои сердечныя муки с горем, испытанным некогда другими страдалицами любви, и заявляет, что за нею остается преимущество самых жестоких страданий. Прочтя этот роман, княжна нашла его занимательным, но осталась недовольна его окончанием, так как оно — говорила она — содержит в себе «много клевет на женщин». Княжна почувствовала потребность заступиться за них. «По моему мнению, писала она брату (в том же письме, где читается отзыв об „Амето“), — когда Боккаччьо писал это сочинение, он или забыл, что его мать тоже была женщина, или причислил ее к лику святых. Его упреки не совсем справедливы. Тем не менее, я отчасти одобряю его за то, что он учит читателя сознавать свои проступки и воздерживаться от того, что никому не должно быть прощаемо». В изображении душевных состояний своей героини Боккаччьо обнаружил много психологической наблюдательности и художественнаго мастерства, что и дало позднейшей критике право считать «Фьяметту» родоначальницей психологическаго романа. Но на княжну Марию эта правдивость описаний произвела своеобразное впечатление: она не умела оценить его по достоинству, потому что встречала в литературе только условность и искусственность; поэтому-то психологическую правду поэтическаго изображения она называет клеветой и сама, в свою очередь, впадает в сентиментальную морализацию, лишь бы защитить свою точку зрения.

Что касается «Декамерона», то о нем в письмах княжны не сохранилось сколько-нибудь цельнаго мнения. Только об одной из его новелл (день 2-й, новелла V-я) упоминает она вскользь в письме к брату от 10-го июля 1737 года в следующих словах: «Из книги Боккаччьо советую вам прочесть историю некоего Андреуччио, как он пришел куда-то для покупки лошадей и как избавился от опасности посредством перстня, взятаго из гробницы архиепископа. Вы нахохочетесь вдоволь». Дело идет об одной из самых забавных повестей Боккаччьо, взятой, быть может, с действительно случившагося происшествия; но она имеет интерес исключительно бытовой и — смехотворный, и отзыв о ней не может дать понятия о том, как вообще судила княжна о столь разнообразном по содержанию сборнике, каким представляется «Декамерон».

В заключение обзора книг, читанных княжной Марией, следует заметить, что при помощи переводов на италианский язык она имела случай познакомиться и с несколькими произведениями, не принадлежащими к италианской литературе. Так, еще в отцовской библиотеке она нашла перевод Фенелонова «Телемака», а князь Антиох выслал ей переводы комедии Стиля «Тhе соnsсious lowers» («Искренние любовники») и Мильтонова «Потеряннаго рая»; последний был сделан италианским литератором Паоло Ролли, проживавшим в Лондоне, где Кантемир имел случай с ним сблизиться. Но отзывов об этих произведениях английской поэзии не встречается в письмах княжны; что же касается «Телемака», то о нем она писала брату (в письме от 10-го июля 1737 года) следующее: «Это весьма поучительная книга для тех, кто читает со смыслом; странно только что автор не любит войны, которая существует среди смертных от начала веков». И в этом суждении княжна остается верна себе: поучительность книги в ее глазах всегда была важнее, чем ее литературное достоинство. Ум княжны был трезв до сухости, и красоты поэзии встречали только слабый отзыв в ее душе. Как бы то ни было, любовь к чтению составляет одну из характерных черт в нравственной физиономии княжны Марии, и благодаря этой любви она сделалась, вероятно, самою образованною женщиной в России своего времени.

IV.

Княжна Мария высоко чтила память своего отца и, оставшись после его смерти старшею представительницею его потомства, признавала себя обязанною блюсти общие семейные интересы и достоинство рода Кантемиров. Мы уже видели, как деятельно хлопотала она об имущественном обезпечении семьи. Едва ли не еще более усердия проявляла она к устройству женитьбы своих братьев. Она твердо держалась убеждения, что на брак следует смотреть исключительно с точки зрения выгод и приличий; по ее мнению, невесты должны были принести молодым Кантемирам хорошее приданое и — что еще важнее — хорошие связи. Поэтому она в свое время благоприятствовала браку князя Константина с дочерью сильного в ту пору вельможи, князя Д. М. Голицына, а затем, когда последний впал в немилость, крепко досадовала на себя за вмешательство в это дело. При императрице Анне возвысились родственные государыне Салтыковы: тогда княжна вздумала приискать из этого рода невесту для брата Матвея. Но князь Матвей был человек безпутный, и как нарочно, около того времени, когда княжна наметила ему в невесты тридцатипятилетнюю сестру новгородскаго губернатора П. И. Салтыкова, Авдотью Ивановну, он произвел новое буйство, повергшее княжну Марию в полное сокрушение. Огорчение свое она высказала в письме к брату Антиоху от 18-го января 1733 года: «Брат водил знакомство с „Харайкой“ (так княжна называла вдову какого-то чиновника Неронова) и ротмистром Дубасовым. Однажды он был у нее вместе с Сережей; подпив, они поссорились с Дубасовым из-за этой презренной женщины; наши слуги жестоко избили ротмистра, какого-то подпоручика, жившаго в той же квартире, и даже его жену. Представьте себе что ожидало наших братьев по военному артикулу. Однако Бог смиловался над нами, и они отделались дешево. Но я так тогда горевала, что не дай Бог кому-либо, даже врагу… Я так расхворалась, что еле могла двигаться; однако ездила к княгине Марье за Москву-реку в ужасные морозы, и не один, а три раза. Она переговорила с Семеном Андреевичем, и он — дай Бог ему здоровья — все уладил, так что никакого дела не поднялось… Месяц спустя я заплатила поручику двести рублей, а с Дубасовым братья помирились. Слуг наших высекли батожьем за то, что они принимали главное участие в баталии». Нужно объяснить, кто были лица, помогшия княжне Марии выпутать братьев из грозившей им беды. Княгиня Марья — мать предполагаемой невесты Матвея Кантемира, бывшая во втором браке за князем И. С. Куракиным, а Семен Андреевич — тоже родственник невесты, граф Салтыков, тогдашний московский генерал-губернатор. Дубасов и его товарищ, поручик Спешнев, уже успели подать ему челобитье «в бою их ночным временем князь Матвеем да князь Сергием Кантемировыми»; но предупрежденный княгинею Куракиной, московский градоначальник так направил следствие, что сами буяны были выгорожены, а виновными оказались только действовавшие по их приказу их же крепостные люди, которые одни и подверглись наказанию. В таком виде С. А. Салтыков донес об этом происшествии императрице, которая положила резолюцию: «Понеже они в той ссоре помирились, того ради оное дело оставить и больше не следовать» [Книга записная имянным письмам и указам императриц Анны Иоанновны и Елисаветы Петровны С. А. Салтыкову 1732—1742 годов. — Чтения в Моск. Общ. истории и древн. росс. 1878 г., кн. I, стр. 97 и 98]. Решение совершенно в духе того времени, когда, в подобных делах, знатный человек всегда имел возможность выйти сух из воды, а платился за него только простолюдин. И умная княжна Мария, как видно, была не выше таких воззрений. Не менее характерно то, что родственники невесты сами старались замять проступок жениха; тем не менее, женитьба князя Матвея на А. И. Салтыковой, несмотря на все старания княжны Марии, все-таки не состоялась, и 18-го апреля 1733 года княжна писала брату Антиоху: «Мне не удалось устроить брак Матвея, хоть я и старалась услужить ему. Даровому коню в зубы не смотрят, а он все отговаривался тем, что приданое незначительно и невеста не молода. Я с трудом отделалась от ее родственников: вы знаете, что это за люди. Я дала себе зарок не искать более для него невесты; пусть делает, как хочет. Боюсь только, чтобы в конце концов он не женился на Харайке. Меня эта неудача очень опечалила, так как я дала слово брату невесты устроить это дело». Год спустя однако князь Матвей уже по собственному выбору женился на княжне Агр. Як. Лобановой-Ростовской, и княжна Мария была очень тому рада.

Князь Сергей причинял сестре горе другого рода: он вовсе не хотел вступать в брак и возился с любовницами. Кроме того, сестре приходилось платить его долги и тревожиться за него, когда он находился в походах. Он желал выслужиться и в 1735 году прикомандировался волонтером в корпус, отправленный на Рейн под командой генерала Лесси; в военныя действия он не попал, но будучи в Германии, сильно нуждался в деньгах и писал сестре, что хлеб ценится у них на вес золота, а квартиры дороги как серебро, не говоря уже о порциях и вине. Благоразумная сестра не замедлила ответить ему приличным наставлением: «Хлеб придает бодрости, а вино веселит душу, но без хлеба ни порции, ни вино ничего не стоят. Видно, и в Германии живут не все Иосифы или Танталы, но есть и подобные нам Козьмы и Дамианы». Однако, вместе с наставлением сестра послала брату и денег. Позже князь Сергей участвовал в походах Миниха против турок, между прочим был при осаде Очакова, и княжне Марии приходилось тревожиться за жизнь брата по неимению о нем известий, но в конце концов он возвратился с войны цел и невредим, да еще с пленною турчанкой. Пострадать этому безпокойному человеку пришлось только от пьяных ямщиков, которые избили его в Тосне на пути в Петербург в 1740 году. Впрочем, такия происшествия с братьями были, по видимому, не в диво княжне, и об этом последнем случае она даже не сообщала князю Антиоху.

Неудачный брак князя Константина и не состоявшаяся попытка женить князя Матвея на Салтыковой не охладили матримониальнаго усердия княжны Марии; она только перенесла его на своего младшего любимого брата. Было уже упомянуто, что еще до отъезда князя Антиоха за границу она желала повенчать его с княжной В. А. Черкасской. На этот раз сестрины соображения о выгодах совпадали с сердечным расположением самих молодых людей. Но Антиоху пришлось оставить Москву и Россию почти внезапно, и притом в полной неизвестности, на долго ли он уезжает. Правда, во второй половине 1732 года это обстоятельство выяснилось: он был облечен в звание чрезвычайного посланника и полномочного министра при Сент-Джемсском дворе. Тем не менее, сестра не теряла надежды на скорое его возвращение в Россию и на возможность осуществить столь желанный для нее брак; поэтому в письмах своих к молодому дипломату она постоянно возвращалась к этому предмету.

Княжне Марии тем легче было сообщать Антиоху известия о семействе Черкасских, что по отъезде двора из Москвы в январе 1732 года один князь Алексий Михайлович последовал за ним в Петербург, между тем как его жена и дочь остались на жительство в древней столице. Княгиня Марья Юрьевна Черкасская оправдывала перед государыней свое пребывание в Москве постоянными болезнями, а княжне Кантемировой говорила о дороговизне жизни в Петербурге, где все стараются перещеголять друг друга, иныя стремятся стать выше ея, и ей нельзя играть первую роль в обществе; этими последними словами она, очевидно, намекала на совместничество своей двоюродной сестры, вдовы господаря, княгини Анастасии Ивановны, с которою была не в ладах. На самом деле причина, почему княгиня Марья Юрьевна не переселялась в след за мужем в Петербург была иная: она заключалась в нерасположении русской знати к Петровскому «парадизу», который стал теперь сущим раем для всяких немцев. Это давно наболевшее чувство оставалось в полной силе во все царствование императрицы Анны. «Русские только и мечтают о житье в Москве и считают себя чужими в Петербурге», писал в одной из своих депеш 1740 года французский посол маркиз де-ла-Шетарди, незадолго перед тем прибывший в Россию [Сборник Имп. Русск. Истор. Общества, т. 86, стр. 573.]. «Из русских дворян нет ни одного, который не желал бы видеть Петербург на дне морском, а завоеванные (Петром Великим) области пошедшими к черту, лишь бы иметь возможность возвратиться в Москву, где, вблизи своих имений, они могла бы жить с большею роскошью и с меньшими издержками», замечал со своей стороны английский резидент Финч в 1741 году [Там же, т. 91, стр. 107 и 108]. Короче сказать, и теперь чувствовалось и втихомолку говорилось то же, что открыто выражалось за несколько лет пред тем, при воцарении Петра II. Чувство это еще более усиливалось теперь под впечатлением тех отношений в какия стало к русской знати наполненное немцами правительство времен Анны. В феврале 1740 года французскому послу пришлось присутствовать при известной свадьбе князя М. А. Голицына в ледяном доме, и это дикое празднество побудило утонченного дипломата к размышлениям такого рода: «Эта забава вызвана не столько желанием тешиться, сколько несчастною для дворян политикою, которой всегда следовал здешний двор… Посрамление князя Голицына неуместно, так как этим самым презрены службы его предков и тех его родственников, которые теперь состоят на службе. Подобными действиями время от времени напоминают знатным людям этого государства, что их происхождение, достояние, звания и награды, которыми их удостаивает государь, никоим образом не охраняют их от малейшей прихоти их властителя, а он, чтобы заставить любить, слушаться и бояться себя, может повергать своих подданных в ничтожество, которое никогда прежде не было им известно» [Сборник Импер. Русск. Истор. Обществ", т. 86, стр. 226 и 227]. Тягость такого порядка вещей сознавалась даже в малоразвитом русском обществе того времени, и кто только мог, старался держаться подальше от опасности: в Москве все-таки жилось полегче и посвободнее, чем на берегах Невы.

Но пренебрежение правительства к родовитым людям вызывало не только пассивный отпор с их стороны; на многих, в особенности на тех, кого увлекало честолюбие или грызла жажда прибытка, систематическое унижение действовало развращающим образом. Тот же француз-наблюдатель писал: «Знатные только по имени, они — рабы в действительности и так свыклись с рабством, что не чувствуют своего положения» [Там же, стр. 337]. Таковыми в особенности оказывались люди безцветные, слабохарактерные, пожалуй честные на столько, чтобы хоть внутри себя таить недовольство, но совершенно неспособные к протесту и потому впадавшие в уступчивость и угодливость перед грубою силой пришлых иноземцев. К числу таких именно людей принадлежал князь А. М. Черкасский, и его жена, конечно, должна была следовать его примеру. Чтобы покупать себе тот относительный покой, каким она пользовалась в Москве, ей приходилось угождать первой статс-даме императрицы, супруге «всесильного» обер-камергера. Вот например, что писала княгиня графине Бирон 25-го октября 1732 года: «Сиятельнейшая графиня, моя милостивая государыня! Желая ведать о благополучном здравии вашего сиятельства, приняла смелость вас, милостивая государыня, сим покорнейшим утрудить писанием. Что же закоснела несколько времени утрудить ваше сиятельство моим покорным писанием, то истинно от моей болезни. И уже всякими способы доктор меня пользует и на малое время боль в боку прерывает, но по нескольком времени опять по прежнему приходит, как бывала; хотя доктор и обещает некоторой способ дать, но я уже безнадежна от такой застарелой болезни. При сем вам, моей милостивой государыне, посылаю башмаки, шитые по гродитуру алому, другие тканы; изволь носить на здравие в знак того, чтоб мне в отлучении быть уверенной, что я всегда в вашей милости пребываю. Вашего сиятельства нижайшая и покорная услужница княгиня Марья Черкасская». К этому же письму приписывала и дочь княгини: «При сем я вашему сиятельству отдаю мой нижайший поклон и принимаю смелость послать вашему сиятельству туфли тканыя серебром, и прошу принять и носить на здоровье, и не прогневаться, что такая безделица. Надеючись на вашу к себе милость, нижайше прошу, милостивая государыня, не оставить меня в своей милости, в чем надежна остаюсь вашего сиятельства нижайшая услужница княжна Варвара Черкасская». Послание заключалось новою припиской, опять от матери: «Прошу, моя матушка, отписать, по каким цветам прикажете вышить башмаки, что я себе за великое счастие прииму, чем бы могла вам услужить». В другом письме, от 30-го октября 1732 года, княгиня Марья Юрьевна благодарила жену обер-камергера «за неизреченныя его сиятельства, вашего графа, также и за ваши, государыни моей, милости… а паче за предстательство ваше у ее императорскаго величества» [Историческия бумаги XVIII века — Русская Беседа 1860 г., кн. II, отд. 2-й, стр. 187 и 188]. Предстательство это понадобилось вот зачем: «Княгиня Марья Юрьевна просила, дабы ей позволить жить в Головинских палатах того ради, что к ним близко живет доктор, и для ее пользования ездить туда ему способнее». Докладывал эту просьбу императрице Анне Бирон, и сна, согласно его представлению, предписала С. А. Салтыкову 10-го февраля 1732 года: «Велите оныя палаты очистить и ей (княгине Черкасской) объявить, чтоб переехала» [Чтения в Моск. Обществе истории, и древностей Росс. 1878 т., кн. 1-я, стр. 6]. Вообще Салтыков, которого сын был женат на сестре княгини Марьи Юрьевны, неоднократно служил посредником в сношениях государыни с княгиней и княжной Черкасскими; через него она пересылала им поклоны, поздравления и выражения благодарности за их письма; через него же было сообщено княжне Варваре, что императрица жалует ей калмычку для услуг [Там же, стр. 62, 77, 102, 107, 109 и 110]. Анна интересовалась даже — конечно, по своему — занятиями княжны Черкасской; однажды в 1738 году, приехала в Петербург жена управителя дворцового села Дединова, простая женщина; государыня спрашивала ее: «Скажи-тко, стреляют ли дамы в Москве?» «Видела я, государыня», отвечала та, — «князь Алексей Михайлович учит княжну стрелять из окна, а поставлена мишень на заборе». «Попадает ли она?» «Иное, матушка, попадает, а иное кривенько» «А птиц стреляет ли?» «Видела, государыня, посадили голубя близко мишени, и застрелила в крыло, и голубь ходил на кривобок, а в другой раз уже пристрелила» [Сборник 11-го отдел. Имп. Акад. Наук, т. IX. Историческия бумаги, собранныя К. И. Арсеньевым, стр. 135]. Из всех подобных мелочей можно заключать, что жена и дочь тяжеловесного кабинет-министра пользовались большим расположением императрицы; но все это внимание приобреталось и поддерживалось не иначе, как лестью и послугами со стороны Черкасских пред могущественным фаворитом обер-камергером и его женой.

Между княжной Марией и княгиней Черкасскою истинной близости не было; княжна сознавала свое умственное превосходство над нею и иногда высказывала о ней довольно строгия суждения. В 1733 году, по возвращении из Петербурга, княжна писала брату: «В четверг княгиня Черкасская пригласила меня к себе и прислала за мною карету, так как мои лошади еще в деревне… Она была очень польщена приветом, который государыня велела мне передать ей, и мне сдается, что она нарочно собрала при мне порядочное количество гостей, чтобы все слышали, что я скажу ей от имени государыни. Я угодила княгине тем, что в присутствии всех передала приветствие. Когда вышел Семен Андреевич, она и ему объявила о том же, и верно, целый месяц будет твердить об этой монаршей милости. Говорят, что женщины тщеславны; княгиня превосходит всех в этом отношении». В 1730—1731 годах, когда впервые возникла мысль о браке между Антиохом Кантемиром и княжной Варварой, ее мать отнеслась к этому проекту холодно; ревнивая сестра опасалась, что то же повторится и теперь. Недовольная матерью, она напротив того питала искреннее расположение к дочери-«тигрице»: часто хвалила ее в письмах к брату, и между прочим, в том письме, из которого сейчас приведен отрывок, говорила о ней: «Мой разговор с тигрицей имел характер как бы письма ее к вам. Зная, что вы любите ее как достойную девушку, я сама привязалась к ней и молю Бога, чтоб она, моя теперешняя приятельница, сделалась в будущем моею невесткой». Однако, в бытность свою в Петербурге, княжна Мария не решилась просить у самого Черкасскаго руки его дочери для брата и могла лишь убедиться в том, что у отца нет ей никакого жениха на примете. Он даже находил, что дочери еще нужно продолжать свое образование. «Дай Бог», писала сестра брату из Петербурга 20-го марта 1733 года, чтобы дочь черепахи не засиделась в девицах: время летит и не возвращается. Но немцев вам нечего бояться, так как Миних в опале… Если явится какой-нибудь иноземец, черепаха, пожалуй, спятит с ума, а пока он в здравом рассудке". По-видимому, у Кантемира возникало опасение, как бы дочь богача-князя не стали снова прочить за жениха в роде графа Левенвольде, например, за только что приехавшаго из-за границы сына фельдмаршала Миниха; но князь Антиох не знал, что сам Миних был в то время не в ладах с Бироном, следовательно, не мог рассчитывать на особенное внимание к себе со стороны государыни [Об этой размолвке Миниха с Бироном, виновником которой был Левенвольде, см. записки Миниха-сына: Россия и русский двор в первой половине XVIII века. С.-Пб. 1891. стр. 32-35]. На это-то и намекали слова сестры.

Не решаясь вступать в непосредственные переговоры с родителями тигрицы, княжна предпочитала действовать чрез посредников и желала запастись верными справками прежде, чем самой предпринять решительный шаг. Но попытки, сделанныя ею в этом смысле в Петербурге, оказались безуспешными. Между тем месяцы проходили за месяцами, а дело сватовства не двигалось вперед. В начале 1734 года князь Антиох указал сестре надежнаго, по его мнению, помощника в лице жившаго в Москве барона С. Г. Строганова; но княжне этот выбор был не совсем по душе, и 10-го июня того же года она писала брату: «До сих пор я не находила удобной минуты переговорить со Строгановым; постараюсь или его прислать к княгине за решительным» ответом, или приищу другого посредника для этого дела. Очень стремлюсь осуществить ваши желания, и если не найду подходящего человека, сама объяснюсь с матерью, хотя вполне убеждена, что она с презрением назовет меня свахой; если же она позволить себе сказать что-нибудь обидное про вас, я не стерплю". До таких крайностей дело однако не дошло, ибо княжна воздержалась от прямаго объяснения с княгиней Черкасскою, быть может, опасаясь полного разрыва. Мало того: ее давнее предубеждение против Марьи Юрьевны стало смягчаться. Этому повороту обстоятельств содействовал врач Севаст, живший у княжны Кантемировой и лечивший у Черкасских. Известия по вопросу о сватовстве, приносимыя им из Головинскаго дворца, имели вообще ободрительный характер: из его слов княжна Мария могла выводить заключение, что со стороны матери нельзя ожидать сопротивления. Кроме того, до княжны Марии дошел слух, будто бы тигрица говорит: «Я выйду за князя Кантемира, и ни мать, ни отец не удержат меня от этого». Все это укрепляло сестру дипломата в уверенности, что ее надежды и желания действительно близятся к осуществлению. 15-го июля 1734 года она написала брату следующее: "Не могу настаивать на том, чтобы вы просились в отпуск в Россию прежде, чем будете награждены достойным образом за вашу службу. Но если бы вы приехали, тигрица вышла бы за вас. «Ея мать, продолжала княжна в веселом тоне, — посылает вам поклон и велит сказать, что вы слишком спесивы, не написали ей ни строки с самаго отъезда, а сама она не станет вам писать первая, хоть вы и министр». В следующем письме, от 8-го августа, сестра опять сообщала брату утешительныя известия: «Если судить по любви, которую оказывают мне Черкасския, оне почти согласны на предложение; напишите только матери несколько любезностей в отдельном письме». Но в том же письме княжны Марии заключались и другия строки, тревожнаго свойства: «Мать однако не будет в состоянии ничего сделать, если сам черепаха не даст своего согласия».

Действительно, в средине 1734 года брак князя Антиоха с княжной Варварой мог считаться в Москве совсем налаженным. Княгиня Марья Юрьевна окончательно склонилась в его пользу — если не из особеннаго расположения к Кантемиру, то уступая желанию дочери и принимая в расчет, что она была на возрасте: красивой тигрице шел уже двадцать-четвертый год. Княжна Мария была того убеждения, что если бы брак дочери зависел только от матери, "тигрица давно была бы выдана за какого-нибудь льва или, лучше сказать, «золотаго осла». Но произнести последнее слово в этом деле предстояло не матери, а отцу. По сведениям, которые имела княжна Мария, и князь Алексей Михайлович питал к ее брату несомненное расположение; сам человек довольно просвещенный, приятель Феофана Прокоповича и В. Н. Татищева, Черкасский не мог не отдавать справедливости блестящим дарованиям и обширному образованию молодаго дипломата; оценив его еще юношей, он сохранял к нему добрыя отношения в течение его заграничной службы. Но осторожный кабинет-министр был не только медлитель, — по характеру своему он был человек мнительный, и остановиться на каком-либо определенном решении всегда составляло для него мучительно-трудную задачу. Так оказывалось и в настоящем случае. Зная и без формальнаго предложения намерения князя Антиоха, Черкасский взвешивал выгоды и невыгоды предполагаемаго брачнаго союза, обдумывал, как бы не возбудить против себя неудовольствия при дворе неосторожным решением, и — не высказывался. Это упорное молчание сфинкса стало преградой, преодолеть которую не могло ничто.

В таком неопределенном положении дело протянулось еще два года. Княжна Мария пережила их в беспрерывном волнении, тем более, что рядом с неразъяснявшимся брачным вопросом с 1736 года поднялся опять процесс о Кантемировском наследстве. Княгиня и княжна Черкасские тоже оставались в тревожной неизвестности, и только сам нареченный жених ожидал ответа князя-черепахи относительно спокойно. Великая сила времени уже успела сделать над ним свое беспощадное дело: продолжительное отдаление от Москвы, заботы дипломатической службы, заграничная жизнь с ее разнообразными интересами, новыя знакомства и привязанности, наконец постоянная хворость Кантемира, все это охладило его прежний юношеский пыл и дало новое направление его желаниям.

Между тем княжна Мария не переставала звать брата в Россию. В начале 1736 года она с особенною уверенностью ожидала его возвращения и уже писала ему, что выедет в Петербург к нему на встречу. Но из переписки нашего дипломата, на сколько она известна, вовсе не видно, чтоб он возбуждал в это время вопрос о своем отозвании из Лондона. Быть может, тут работало только воображение любящей сестры, но в письме от 1-го марта 1736 года она выражала брату удивление, почему князь Черкасский не старается о скорейшем вызове его из Англии, «тогда как это входит в его личные интересы». Весьма вероятно однако, что именно по этой причине черезчур осмотрительный сановник воздержался бы от подобных стараний. В том же письме княжна еще раз повторяла брату, что уверена в согласии княгини Черкасской на брак и даже брала ее под свою защиту: «Не думайте, чтоб она была дурная или тщеславная женщина; если она не собралась написать вам в течение полутора года, то лишь потому, что стыдится написать хотя бы две строчки». Литературная известность Кантемира, очевидно, внушала страх нелитературной барыне.

Единственное объяснение, какое можно дать возродившимся у княжны Марии надеждам на возвращение князя Антиоха в Россию в 1736 году заключается в том, что в это время шла война между Россией я Турцией, предпринятая с целью загладить неудачи Прутскаго похода Петра Великаго, и что при успешном исходе этой борьбы родина Кантемиров, Молдавия, могла отойти под покровительство России; в таком случае — надеялась княжна — ее младший брат будет назначен правителем этой области. В семье Кантемиров твердо помнили обещание, данное Петром покойному господарю, в таком смысле [Satyres du prince Cantemir, traduites du russe, avec l’histoire de sa vie. Londres. MDCCL, p. LХVI и LХVII]. Несомненно, что князь Антиох, верный своим родовым преданиям, сочувствовал возгоревшейся войне и желал поражения угнетателям своей родной земли. Действительно, первый крупный успех русских войск — взятие крепости Азова (20-мая 1736 года), которую Петр принужден был возвратить туркам по Прутскому договору, — вызвал патриотическое воодушевление в дипломате-стихотворце, и он написал по этому случаю «похвальную песнь», которую в исходе того же года отослал в Петербург к князю Черкасскому с просьбою представить государыне [Об этом, доселе не найденном стихотворении Кантемира упоминается в переписке его с Черкасским, относящейся к декабрю 1736 — январю 1737 гг. и сообщенной в Академию Наук профессором В. Н. Александренком]. Тем не менее, едва ли князь Антиох простирал свои надежды и мечты так же далеко, как его сестра. Как бы то ни было, 29-го июля 1736 года она написала ему следующие строки, по которым можно судить о ее тогдашнем возбужденном настроении: «Мы прожили только половину нашей жизни; что будет дальше, зависит от воли и милосердия Господня. Может быть, когда-нибудь мы увидим наше прежнее отечество и мирно доживем свой век, каждый как бы ему хотелось. Но мне кажется, что тот, кто становится владыкою целой страны, должен принять на себя все тягости правления. Таким образом, если вам будет суждено сделаться господарем нашей родины, вы должны будете проститься с уединенною жизнью философа». От этих прозрачных намеков на злобу дня, льстивших ее честолюбию, княжна Мария ловко переходила к выводу, который касался излюбленной темы ее бесед с братом — к его женитьбе. «Не думаю», продолжала она, — «чтобы жениться значило навязать себе камень на шею: сужу по первому человеку и множеству других. Нужно только, чтобы жена была добрая, а не походила бы на Ксантиппу, жену философа Сократа, которая вместо ответа облила его с головы до ног. Мужчины дурно отзываются о женщинах, а женщины — о мужчинах. Мало ли у нас прекрасных девушек? Надобно только, чтобы по возвращении в Россию вы нашли себе подругу по сердцу, а совсем отказываться от брака — совершенно безрассудно. Тигрица больше всех годится вам в жены и — надеюсь — подождет вас».

Ясно, что эта филиппика была ответом на какое-то письмо князя Антиоха, излагавшее соображения, против которых сестра сочла нужным протестовать. Но такого письма не сохранилось, и мы можем только догадываться о его содержании. Надо думать, что Кантемир выражал в нем равнодушие к своим прежним брачным планам и вообще высказывал намеренье остаться холостяком, так как супружество кажется ему несовместимым с наклонностью его к созерцательной жизни. Таким «философом» сестра еще не знала князя Антиоха, и действительно, он не был таков шесть лет тому назад, когда влюбленным юношей покидал Россию. Сестре было известно, что в Лондоне у брата появилась какая-то приятельница, но на эту связь, которой Антиох от нее не скрывал, она смотрела очень снисходительно, в полной уверенности, что она будет легко разорвана, как только Кантемир подымется в обратный путь. Но княжна не подозревала, что может измениться самый образ мыслей брата, а именно это-то и случилось в той обстановке, в которую бросила его судьба. Кантемир не был склонен искать богатства или почестей, и даже когда вступал на дипломатическое поприще, меньше думал о блестящей будущности, открывавшейся пред ним, чем о возможности продолжать за границей свое образование. Он ревностно исполнял свои посольския обязанности, а в часы досуга искал общества просвещенных людей, много читал, знакомился с произведениями искусства и — размышлял. Плодом этих размышлений у него выработалось известное миросозерцание, которое он и выразил в своей VI-й сатире — «Об истинном блаженстве». Она была написана только в начале 1738 года, но разумеется, высказанные в ней мысли уже не были тогда для автора свежею новостью.

Тот в сей жизни лишь блажен, кто малым доволен,

В тишине знает прожить, от суетных волен

Мыслей, что мучат других, и топчет надежну

Стезю добродетели к концу неизбежну.

Малый свой дом, на своем построенный поле,

Кое дает нужное умеренной воле,

Не скудный, не лишний корм и средню забаву,

Где б с другом с другим я мог, по моему нраву

Выбранным, в лишни часы прогнать скуки бремя,

Где б, от шуму отдален, прочее все время

Провожать меж мертвыми греки и латины,

Изследуя всех вещей действа и причины,

Учася знать образцом других, что полезно,

Что вредно в нравах, что в них гнусно иль любезно:

Желания все мои крайни составляет….

Добродетель лучшая есть наша украса;

Тишина ума под ней, и своя мне воля

Всего драгоценнее. Кому богатств доля

Пала и славы, тех трех благ может лишиться,

Хотя бы крайней гибели и мог ущититься.

Вот главные мысли этого стихотворения, конечно, не особенно новыя и оригинальныя, много раз высказывавшияся другими поэтами я не поэтами, но чрезвычайно характерныя для Кантемира; под пером этого мирнаго и нечестолюбиваго человека оне имеют всю искренности и задушевности: в своем частном быту, в интимной жизни он — как видно из рассказа его друга аббата Гуаско — действительно старался по возможности приблизиться к идеалу, начертанному в приведенных стихах. Понятно, что при таком стремлении он должен был задавать себе вопрос: может ли он сохранить верность своему идеалу, если расстанется с холостою жизнью, в которой умел достигнуть счастия хоть до некоторой степени, и вступит в брак? И в тех исключительных обстоятельствах, в каких он находился, давно разобщенный со средой, куда вернула бы его женитьба, он почувствовал сомнение и стал склоняться к ответу отрицательному. Тот же друг-биограф сообщает, что впоследствии Кантемир сам ему признавался, как его смущала мысль вступить в родство с одним из важнейших сановников государства; по мнению князя Антиоха, брак такого рода не согласовался бы с тою тишиною жизни и ума, которая составляла для него потребность, и неизбежно вовлек бы его в государствеяныя дела, тогда как он желал вполне предаться развитию наук и искусства в своем отечестве [Satyres du prince Cantemir, traduites du russe, avec l’histoire de sa vie. Londres. MDCCL, pp. LХХХ и LХХХI].

Само собою разумеется, что княжна Мария не разделяла подобных воззрений брата и даже не была в состоянии стать на братнину точку зрения. При всем своем уме и образовании она в житейских делах все-таки руководилась исключительно так называемыми практическими соображениями. Возражения князя Антиоха против ее брачных затей она объясняла, конечно, каким-нибудь случайным, минутным его настроением, которое нельзя принимать в деловые расчеты. Поэтому, и после своей филиппики она продолжала твердить брату о возможности женитьбы на княжне Черкасской. Князь Антиох большею частию отмалчивался на ее настояния или советовал ей отказаться от дальнейших попыток добиться окончательного ответа от Черкасских; к прежнему предмету своих горячих желаний он стал теперь почти равнодушен. Но сестра не хотела слушать увещаний брата. Весною 1738 года князь Алексей Михайлович приезжал в Москву; видевшись с ним и объясняясь по делам наследства, княжна Мария не воспользовалась однако случаем посватать брата, и только в конце того же года возобновила брачные переговоры, при чем повела их опять-таки не сама, а через какое-то третье лицо. Яснаго ответа опять не последовало. Когда узнал о том князь Антиох, у него зародилось опасение, как бы поведение сестры относительно Черкасских не получило характера навязчивости; не известно, высказал ли он ей свое неудовольствие, или же она сама догадалась о том, только в начале 1739 года, в письмах своих к брату, она несколько раз принималась объяснять свое поведение. «Что касается тигрицы, я вижу, что сделала ошибку», сознавалась она в письме от 18-го января, а в следующем, от 12-го февраля, старалась оправдать себя, и притом довольно неловко: «Как Бог свят скажу вам: никакого предложения я не делала и никакого дурного ответа не получала. Виновата лишь тем, что, имев удобный случай и время, я не представила предложения, как и вы мне пишете. Я очень недовольна своим промахом; но я полагала тогда, что князь может сам исполнить свое намерение, (то есть, дать свое согласие) и без моего вмешательства. Дай Бог, чтобы он, как можно скорее, надоумился и исполнил бы ваше желание». Но очевидно, дело не слаживалось, а разстроивалосъ: ожидая, что сам медлитель пойдет на встречу ее желаниям, княжна запуталась в тонкостях своей политики и своими руками разрушила то, что так долго и усердно подготовляла. Она, видимо, старилась и утрачивала ту живость и чуткость ума, который были в ней так привлекательны в молодые годы. С этих пор — судя по сохранившейся переписке — ее участие в брачном проекте Кантемира стало только пассивным и молчаливым, и сам лишь князь Антиох, в своих письмах, вспоминал иногда о тигрице.

Между тем изменилось служебное положение Кантемира, да и в России совершился ряд событий, оказавших влияние на его судьбу. Еще в апреле 1738 года последовало его назначение чрезвычайным посланником при Версальском дворе, и в сентябре он прибыл в Париж, но оказался вынужденным сохранять здесь инкогнито и долго не имел возможности представить свои верительныя грамоты Людовику XV, так как оставался не выясненным вопрос о том, в каком звании — посланника или посла — будет назначен представитель Франции к русскому двору. В Петербурге находили, что Кантемир поспешил выехать из Англии, и были недовольны его пребыванием в Париже «без оффициальнаго характера». Как видно из письма княжны Марии к брату от 4-го декабря 1738 года, слух о том дошел и до нее через княгиню Черкасскую, и нет сомнения, что этот дипломатический промах князя Антиоха, в сущности довольно ничтожный, был принят также в соображение робким медлителем, князем-черепахой, когда он обдумывал многотрудный вопрос: благоразумно ли будет отдать дочь за Кантемира. На самом деле однако это обстоятельство не имело дурных последствий для дипломата-писателя, и в 1739 году он даже был возведен в звание посла.

Еще до назначения к Версальскому двору Кантемир имел понятие о Париже, так как еще в 1736 году ездил туда лечить свои больные глаза. В эту первую поездку Париж показался ему скучным и мрачным, а парижское общество — слишком пустым. Так писал он тогда и сестре, и своим лондонским приятелям. «Единственная выгода, вынесенная мною из этой поездки, заключается в том, что я разочаровался в высоком представлении, какое имел до сих пор об этом городе и его обитателях», говорил Кантемир в письме к Замбони, моденскому резиденту в Лондоне, от 18-го августа 1736 года. Не изменились впечатления князя Антиоха и два года спустя, когда он совсем переселился в столицу Франции. «После шести дней путешествия и десятичасоваго плавания по морю при удивительно благоприятном ветре», писал он в сентябре 1738 года другому италианскому дипломату, жившему в Лондоне, кавалеру Озорио, — «я наконец прибыл в центр удовольствий, но не нахожу их здесь и, вероятно, долго не найду, так как разстался с друзьями» [Письма Кантемира к Замбони и Озорио известны нам из сообщений, присланных в Академию Наук профессором В. Н. Александренком]. Эта фраза несколько походит на комплимент: приятныя и полезныя знакомства Кантемир вскоре сумел приобрести и в Париже; тем не менее, смысл сказаннаго оставался в сущности верным; даже после полуторагодоваго пребывания в Париже наш дипломат не мог свыкнуться с тамошнею жизнью и не находил себе полнаго удовлетворения в ее условиях; 5-го апреля 1740 года он писал сестре: «Свет так устроен, что в нем нигде не встретишь полнаго благополучия: то, чего мы желаем всего более, сделавшись нашим достоянием, причиняет нам неудовольствие. Мне всегда хотелось пожить когда-нибудь в Париже; теперь я там и — не дождусь часа, когда буду в состоянии выбраться оттуда». А между тем Кантемиру очень нравилась его дипломатическая служба, и по крайней мере в то время он не имел ни желания, ни даже возможности покинуть ее. «По правде сказать», признавался он сестре в другом письме (от 1-го сентября), — «жизнь посла самая приятная, какую только можно вести; поэтому я не разстался бы с нею, если бы только не желал видеться с вами и с братьями, и если бы не находился постоянно в денежных затруднениях, так как жалованье мое недостаточно, да и высылается оно очень туго. Впрочем, и этому можно будет помочь со временем. Я уже привык не огорчаться тем, что может быть изменено: у меня теперь своя прекрасная философия, избавляющая меня от многих забот». В этих словах ясно слышится голос автора сатиры «Об истинном блаженстве», и в ней можно прочесть такую сентенцию:

Мудрая малым прожить природа нас учит

В довольстве, коль лакомство разум наш не мучит.

Любопытно, что в том же письме от 5-го апреля, в котором Кантемир говорит о своем желании оставить столицу Франции, он касается также стараго вопроса — о женитьбе. Упомянув о своем разочаровании от Парижа, который когда-то манил его к себе, он прибавляет: «Пожалуй, то же самое случилось бы с тигрицей, если б она стала моею женой; поэтому я не особенно досадую на препятствия, воздвигаемыя черепахой». Итак, даже после семилетних безплодных переговоров, Кантемир еще не вполне отступался от брака с княжной Черкасскою, но теперь он говорил об этом уже без всякаго увлечения. Со своей стороны сестра писала брату, что, по ее мнению, нерешительность князя-черепахи более всего вредит ему самому, и князь Антиох соглашался с таким заключением: «Время старит тигрицу, а черепаху глубже погружает в разстройство и долги». Кантемиры почему-то полагали, что выдача дочери замуж может поправить финансовое положение Черкасских, которое действительно было не блестящим, несмотря на их огромное богатство. Несколько месяцев спустя князь Антиох счел нужным еще раз возвратиться к брачному вопросу в своей переписке; повидимому, он был на это вызван упреком сестры, которая напомнила ему прежния его разсуждения о приятностях одинокой созерцательной жизни. «Что касается жены», писал Кантемир, 7-го ноября, — «я не думаю, чтобы брак не согласовался с философией, напротив того полагаю, что философ должен быть женатым, дабы плотския похоти не смущали его, — и потому я предпочел бы не быть одиноким. Но как это не легко осуществить, то пусть так и будет. Нет человеческаго желания, которое нельзя было бы побороть, коль скоро того требует разум». В частности, о княжне Черкасской и особенно об ее матери Кантемир отзывался на этот раз со строгостью, какой не замечалось у него прежде: «О тигрице больше не думаю; мне до-нельзя надоели постоянные праздные толки о ней, особенно когда вижу, что ее мать ждет кого-нибудь из сынов Юпитера, чтобы выбрать себе зятя, достойнаго ее непомернаго тщеславия. Жалею только бедную девушку, что она так печально проводит свои лучшие годы. Молодость, как вы говорите, не возвращается, а ее молодость почти миновала. Пройдет еще несколько лет, и она станет старою девой, которая всегда найдет себе мужа, но он пожелает жениться не на ней, а на ее богатстве. Это впрочем не наше дело; мне досадно, что вы, прогадав удобное время, находитесь теперь в затруднительном положении». На безплодныя старания сестры князь Антиох стал наконец смотреть не без иронии.

17-го октября 1740 года скончалась в Петербурге императрица Анна. Последовавшее затем регентство герцога Курляндскаго дало Кантемиру случай доказать свою политическую проницательность и в то же время окончательно уронило в его глазах авторитет князя Черкасскаго, которого он привык уважать с молодых лет. Кантемир всегда пользовался вниманием Бирона, но не имел случая узнать его близко; живя с 1732 года за границей, он не был личным, непосредственным свидетелем того порядка вещей, который водворился в России в период Биронова могущества и заклеймлен в народной памяти его именем. Княжна Мария, в понятной осторожности, воздерживалась сообщать брату печальныя подробности о русских делах; других надежных корреспондентов у него не было, и все известия из России, особенно о ее внутреннем положении, доходили до него только случайным путем молвы или через иностранныя газеты и кое-какие памфлеты в роде «Lettrеs Моsсоvitеs» графа Локателли, против которых впрочем Кантемир должен был напечатать возражение [См. статью проф. В. Н. Александренка: "Переписка барона М. А. Корфа с князем М. А. Оболенским по поводу «Московских писем» в Журнале Министерства Народнаго Просвещения 1892 г., № 2]. Тем не менее, он хорошо понимал, что за время была бироновщина, и когда в Париже получено было известие о предсмертном манифесте императрицы Анны, которым герцог Курляндский назначался регентом Российской империи, Кантемир сообразил, что его управление не будет долго терпимо. Поэтому свое поздравительное письмо Бирону князь Антиох послал не прямо в его руки, а в пакете на имя одного из своих петербургских друзей, с просьбой представить приветствие по назначению, если регентство еще существует, — в противном же случае предать письмо огню. Расчет Кантемира оказался верным: когда его поздравление достигло Петербурга, Бирон был уже арестован [Satyres du prince Cantemir, traduites du russe, avec l’histoire de sa vie, рp. LХIХ et LХХ], и 10-го ноября 1740 года новый манифест от имени императора-младенца возвестил, что правительницей государства назначена мать Иоанна Антоновича, Анна Леопольдовна, принявшая титул великой княгини.

Кантемир долго не знал подробностей о всех этих событиях. После уведомления о кончине императрицы и о назначении регентства он получил только известие о новом перевороте, о возведении Миниха в должность перваго министра, а Черкасскаго — в звание великаго канцлера, и о наградах важнейшим лицам, вошедшим в состав новаго правительства. Княжна Мария также послала брату список этих новых назначений, но он ей отвечал 15-го января 1741 года: «Присланный вами список лиц, получивших высшия должности, я уже имел несколько времени тому назад, но из него не могу понять, кто будет занимать вторые места возле первых. Догадываюсь, что принц Бевернский, графы Миних и Остерман и князь Черкасский будут самыми влиятельными, но мне хотелось бы также знать, кто будет около них». Князь Черкасский также писал Кантемиру вскоре после низвержения Бирона, но извещал только о немедленном препровождении не досланных ему денег, да просил о заказе в Париже каких-то лент, конечно, для жены или дочери; в другом письме Черкасский давал Кантемиру обещание похлопотать о вызове его в Россию. Однако, эти письма подействовали на нашего дипломата ободрительно; обрадованный поданною ему надеждой покинуть Париж и возвратиться, хоть на время, в отечество, он высказал сестре (в письме от 15-го января) предположение, что «черепаха теперь скорее согласится уступить тигрицу, да и матушка сама будет меньше противиться. Я и ее не оставляю без внимания», прибавлял он, — «и постоянно пишу ей, хотя ответов не получаю». По первым сведениям о перевороте 9-го —10-го ноября князь Антиох, повидимому, заключал, что князь Алексей Михайлович принял деятельное участие в низвержении регента; новое повышение Черкасскаго давало повод к такой догадке. Но вскоре Кантемир узнал совсем иное: не немцы, а русские члены кабинета помогли Бирону возвыситься; Черкасский с А. П. Бестужевым-Рюминым первые гласно высказали желание видеть его на регентстве в случае кончины императрицы Анны. Известие о таком недостойном поступке привело Кантемира в негодование. «Не могу понять», писал он сестре 12-го марта, — «как это черепаха пустился летать вместе с Икаром. Такому благоразумному человеку не следовало бы забывать свой долг, пред царствующим домом». С Икаром, который, по античному преданию, вздумал подняться к солнцу на восковых крыльях, а оно их растопило, — Кантемир сравнивал Бестужева потому, что последний, как фаворит Бирона, тотчас по его падении поплатился за приверженность к нему, был отставлен из кабинет-министров и подвергся аресту и ссылке; но от «благоразумного человека» Кантемир, очевидно, не ожидал такого унижения пред немецким проходимцем. Обращаясь затем к своим личным связям с Черкасским, князь Антиох в том же письме замечал: «Если черепаха спятил с ума, то благодарю Бога, что Он охранил меня от его семейства; придется жалеть о нем, как об утраченном благоприятеле, так как я — враг всем, кто не служит нашему государю верой и правдой. Третьяго дня я получил от черепахи письмо, из чего заключаю, что он еще не попал в ловушку. Никогда в жизни не писал он мне столько писем, как в нынешнее время; несмотря на то, я отвечаю ему коротко, ибо сказанное слово — серебро, а не сказанное — золото». Теперь, Кантемиру стало ясно, что князь-черепаха способен заботиться только о своей выгоде, а затем готов плыть по течению, и честный дипломат потерял всякое доверие к канцлеру, которого не мог уважать.

Князю Антиоху трудно было ладить с двуличневою политикой Версальскаго двора, и это являлось одною из причин, почему он желал своего отозвания из Парижа; но еще более хотел он возвратиться в Россию ради устройства своих домашних хозяйственных дел: Кантемирам-кадетам грозил новый процесс.

Всегда внимательная к материальному благосостоянию своей семьи, княжна Мария в конце 1740 года уведомила князя Антиоха, что их брат Константин, обладатель Кантемировскаго майората, задумал продать все имения, входившия в его состав; князь Константин был бездетен, и в случае его смерти братья и сестра имели право ему наследовать, между тем как капитал, полученный от продажи майората, обладатель последняго мог завещать своей жене, той самой «Медее», которую так недолюбливала княжна Мария. В интересах Кавтемиров-кадетов было остановить эту продажу, но привести это в исполнение было возможно только силою высшей власти. Чтобы направить дело на такой путь, княжна Мария намеревалась съездить в начале 1741 года в Петербург. Князь Антиох находил эту поездку не безполезною, но, судя по прежним примерам, не слишком верил в успех ходатайств сестры и предпочитал взять их на себя. Он начал с того, что написал ряд просительных пасем к петербургским сановникам, а затем сам надеялся получить разрешение на приезд в Петербург, в чем — как мы уже видели — обещал ему поддержку Черкасский. Но поездка княжны Марии не состоялась: ей как-то трудно было двинуться из Москвы; на письма же свои князь Антиох не получал ответов. Черкасский также, по своему обыкновению, не исполнил обещания. В Петербурге признавали присутствие русского посла в Париже необходимым в виду дипломатических усложнений вместо дозволения приехать в Россию, Кантемира постарались удовлетворить наградой: ему был пожалован чин тайного советника и дано двадцать тысяч рублей в уплату долгов, в которые он вошел на устройство в Париже празднества по случаю объявления Анны Леопольдовны правительницей. Впрочем, несколько времени спустя, князь Константин сам отказался от предположенной им продажи имений, и самое дело о Кантемировском майорате приняло несколько иной оборот. Неустойчивость тогдашнего правительства и частые перемены в его личном составе должны были оказывать несомненное влияние на ход подобных дел.

Едва минул год со дня низвержения Бирона, как в Петербурге совершился новый переворот, возведший на русский престол дочь Петра Великого (25-го ноября 1741 года). С воцарением Елисаветы Петровны долго накипавшее негодование русских против господства иноземцев нашло себе наконец удовлетворение: немного разбирали, кто виноват, кто прав, за кем, рядом с преступлениями, есть и действительныя заслуги; в чаду победы радовались только, что немцы, занимавшие важнейшия должности в государстве, подвергнуты теперь беспощадному суду и суровому наказанию; мало сожалели и о тех, впрочем очень немногих русских, которые пострадали вместе с иноземцами за свою приверженность к павшему правительству. Иностранными дипломатам, свидетелям глухого недовольства русских против бироновщины, казалось, что когда оно наконец прорвется, то совсем оттолкнет Россию от западной Европы и снова погрузит ее в старую московскую косность. Этого не случилось: правительство Елисаветы Петровны заявляло, что желает восстановить истинное Петровское предание и намерено соблюдать выгоды и достоинство России в сфере внешней политики, а во внутреннем управлении давать ход русским людям без предпочтения иноземцев, но и пользуясь последними в случае надобности. Общество охотно приняло такую программу, и его сочувствием обезпечилась прочность и устойчивость правительства.

Для семьи Кантемиров новая перемена представляла свои выгоды и невыгоды. Дети одного из даровитейших сотрудников великаго государя могли разсчитывать на расположение его дочери. Княжна Мария была известна Елисавете Петровне с давних пор и даже в тяжелое для цесаревны Аннинское царствование пользовалась ее вниманием; но князь Антиох находился по своей службе в слишком близкой связи с сановниками того времени, попавшими теперь в опалу или под суд; это обстоятельство могло оказать неблагоприятное влияние на положение самаго виднаго из представителей семьи покойнаго господаря. Новое правительство, естественно, должно было вызвать к деятельности новых людей, но по обстоятельствам в могло пренебречь и кое-кем из прежних государственных деятелей: давно привыкший ко всяким переменам и равнодушно их переносивший старик Черкасский сохранил за собою важное, но в его руках невлиятельное звание великаго канцлера; рядом с ним возвысились теперь его свояк князь Н. Ю. Трубецкой, занимавший должность генерал-прокурора, и А. П. Бестужев-Рюмин, возвращенный из ссылки и назначенный вице-канцлером. Но на содействие князя-черепахи Кантемир, наученный многими опытами, не хотел более опираться, а на благорасположение хитраго Бестужева не имел основания разсчитывать; что же касается Трубецкаго, то в молодости князь Антиох считал его своим другом, переписывался с ним из-за границы, посвящал ему стихи и верил в его «тихие, честные нравы и чистую совесть» [Сочинения Кантемира, т. I стр. 321. Заметим кстати, что и Трубецкой в молодости «не худые стихи составлял», как свидетельствует Кантемир в примечаниях к своей VII-й сатире (там же стр. 160)]; но придворная жизнь давно обратила этого умнаго и образованнаго честолюбца в холоднаго эгоиста, и Кантемир, хотя не знал о такой перемене, начинал думать, что забыт своим старым приятелем. Таким образом, благоразумие указывало нашему дипломату на необходимость пробрести новые связи в Петербурге и, главное, найти себе благорасположенных людей среди нового двора. «С нетерпением», писал князь Антиох сестре 4-го января 1742 года, — «жду от вас сведений о новом составе нашего двора и министерства, чтобы знать, как себя держать и к кому обращаться, в особенности для устройства нашего общего дела. Я по прежнему думаю, что вы поступили бы весьма хорошо, если бы съездили в Петербург, так как вы знаете расположение к вам ее императорского величества, которым можно бы воспользоваться. Но, судя по слухам, ее величество собирается прибыть в Москву для коронования. В таком случае, ваша поездка была бы излишнею». Действительно, в Москве трудно было знать подробности новых придворных отношений. Княжна Мария это хорошо понимала и сама находила, что ей следует представиться новой государыне. Но не успела она собраться в путь, как стало известно, что в конце зимы двор переедет из Петербурга в Москву. Княжна решилась ожидать его прибытия. В течение февраля месяца совершилось это переселение, а 28-го числа и сама государыня торжественно вступила в древнюю столицу.

С приездом петербуржцев княжне Марии открылась возможность собрать те сведения, которых требовал от нее брат. Всего легче могла она это сделать при помощи своих родственников Трубецких, которые стояли тогда к государыне очень близко. Еще при правительнице Анне лучшим другом цесаревны Елисаветы считалась вдова князя Димитрия Кантемира Анастасия Ивановна, вышедшая потом за принца Гессен-Гомбургского; на ее отца, князя И. Ю. Трубецкого, и на других ее родных, как на самых надежных своих сторонников, указывала цесаревна маркизу Шетарди за долго до переворота 25-го ноября. В самых событиях этой достопамятной ночи Трубецкие не принимали прямого участия, но как только переворот совершился, на них возлагаются самые доверенные поручения государыни и сыпятся награды: побочный сын Ивана Юрьевича, И. И. Бецкий, служит посредником в сношениях воцарившейся Елисаветы с французским послом, и затем ведет протоколы следственной комиссии над Остерманом, Минихом и др.; князь Никита Юрьевич, племянник князя Ивана, постоянно призывается государыней на совет, а его, Никиты, сыну князю Петру поручается известить иностранных дипломатов, пребывающих в Петербурге, о последовавшей перемене правительства; самой принцессе Анастасии пожалован орден св. Екатерины, ее мужу принцу Людвигу-Вильгельму и старшим из Трубецких даны новыя должности, звания и почетныя награды [Сборник Имп. Рус. Истор. Общества, т. 90-й, стр. 348, 633—637, 648—657, 669 и 677]. В близких отношениях к Трубецким находился один из главных участников переворота 25-го ноября, доверенный лейб-медик Елисаветы И.-Г. Лесток. К этому-то любезному и влиятельному при дворе человеку княжна Мария и обратилась за покровительством и в то же время указала на него князю Антиоху, который не замедлил вступить с ним в переписку [Письма Кантемира к Лестоку известны нам из сообщений профессора В. Н. Александренка в Академию Наук]. «Лестока я называю графом», писал князь сестре 1-го октября 1742 года, — «потому что газеты дали ему этот титул; на будущее время беру его назад. Прошу вас поблагодарить его за настоящия и обещанныя хлопоты».

Княжна Мария искала покровителей для успешнаго проведения своих просьб. Они касались, разумеется, имущественных дел. Выше было упомянуто о намерении Константина Кантемира продать свой майорат и о желании Кантемиров-кадетов остановить эту продажу. К этому делу и относилась первая просьба княжны; отказ самого князя Константина от продажи сделал ее излишнею. Но княжна не успокоилась; изобретательность ее в ходатайствах была, неистощима; в виду коронации Елисаветы ей вздумалось снова возбудить вопрос, все еще остававшийся не вполне решенным, о додаче Кантемирам-кадетам крестьянских дворов, пожалованных им императрицей Анной; по этому делу княжна подала челобитную, которая впрочем залежалась у кабинет-секретаря И. А. Черкасова и, как следовало ожидать, не получила движения. Кроме Лестока, княжна Мария нашла доступ к другому близкому к императрице человеку, вновь пожалованному камергеру Михаилу Иларионовичу Воронцову, о чем также уведомила брата. Князь Антиох уже имел случай сноситься с ним официально по своим посольским обязанностями, посредничество сестры упростило характер этих сношений, а мягкая натура Воронцова еще более тому способствовала; с половины 1742 года между ним и Кантемиром установилась деятельная переписка, которою дипломат искусно пользовался, чтобы излагать своему влиятельному корреспонденту разныя свои нужды и затруднения. Князю Антиоху хотелось выяснить, может ли он разсчитывать остаться в Париже, или будет отозван, может ли надеяться на получение ордена св. Андрея, подобно маркизу Шетарди, может ли получить дозволение съездить на минеральныя воды и т. п. Воронцов по возможности удовлетворял просьбы посла, только не мог доставить ему ордена. Со своей стороны и Кантемир исполнял кое-какия поручения Воронцова в Париже [Письма Кантемира к М. И. Воронцову напечатаны в I-м томе «Архива князя Воронцова»].

Торжество коронования императрицы Елисаветы происходило 25-го апреля 1742 года, а празднества по этому случаю продолжались до 7-го июня. В качестве фрейлины княжна Мария должна была присутствовать на многих из них, особенно на приеме 26-го апреля, когда принадлежавшия ко двору особы женскаго пола приносили поздравления государыне, возседавшей на троне в аудиенц-зале потешного двора. Кроме того, еще до коронационных торжеств княжна Мария имела случай представиться государыне, при чем подала свою неуместную челобитную о додаче крестьянских дворов. В интимном женском кругу императрицы княжна также позаботилась приобрести кое-какия знакомства, которые находила полезными; в особенности чувствовала она себя обязанною перед М. Андр. Румянцовою, женою известного генерала и матерью Задунайскаго героя, и перед доверенною камерюнгферой императрицы, италианкой Иоанной [Об этой Иоанне см. Неblig, Russische GЭnstlige, стр. 213 и 249]. О знакомстве с ними княжна тоже сочла нужным написать брату; князь Антиох понял намек и догадался, что этих лиц нужно отблагодарить подарками: камерюнгфере он прислал золотую табакерку, а другую такую же табакерку, только «еще красивее», предназначил Румянцовой, вместе с парижскими духами, о присылке которых просила эта дама. Наконец, в числе лиц, о знакомстве с которыми княжна Мария сообщала брату, нужно упомянуть еще генерал-маиора Ф. С. Вишневскаго; он был близкий человек к фавориту Елисаветы А. Г. Разумовскому, которого когда-то и пристроил ко двору цесаревны [О Вишневском см. в труде А А. Васильчикова: «Семейство Разумовских», т. I, стр. 3 и 4]. Этот Вишневский передал княжне Марии какой-то лестный отзыв о Кантемире, сделанный в его присутствии государыней. По этому поводу князь Антиох писал сестре (4-го ноября 1742 года): «Весьма благодарен, что вы пишете мне о разговоре, переданном вам г. Вишневским так как все мои желания состоят в том, чтобы заслужить благоволение всемилостивейшей государыни. Сведения, подобныя этому, прошу вас сообщать мне поточнее; я буду вам очень за них обязан и прошу вас не переставать писать мне о них. Поклонитесь от меня г. Вишневскому, которому я чрезвычайно благодарен». Очевидно, князь Антиох не всегда бывал доволен характером известий, который сообщала ему сестра, и едва ли не подозревал, что она придает им свое личное освещение. Догадка эта подтверждается письмом Константина Кантемира к Антиоху (от 3-го мая 1743 года); он тоже писал брату о петербургских придворных отношениях и дал о них гораздо более ясное понятие, чем княжна Мария, в следующих словах: «Не знаю, что написать вам о придворных лицах, кто из них пользуется большим влиянием, так как их счастие, по видимому, переменчиво. Теперь первенствует Алексей Григорьевич Разумовский, за ним следует Воронцов: оба они — самые влиятельные лица. На их стороне, как кажется, находятся князь Никита Юрьевич Трубецкой, который, надо полагать, обделывает делишки чрез посредство сената. Лесток, видимо, немного стушевался, равно как и Шувалов… Вишневский никакой роли не играет, а лишь старается кого-нибудь провести и получить за то подарок».

Среди новых лиц, которые получили значение при дворе, князь Черкасский оставался какою-то бледною тенью прошлого; и в прежнее время он не умел приобрести авторитета, а теперь находили, что он утратил и то слабое значение, каким пользовался прежде. Разстался с ним и князь Антиох, но надобно сказать к чести последняго — разстался по своим личным причинам, а не потому, что Черкасский потерял всякое значение. Даже напоминания о тигрице, которые изредка позволяла себе сестра, уже не производили впечатления на прежняго поклонника красавицы. «Черепаха всегда останется черепахой», писал князь Антиох 1-го октября 1742 года, — «и я ничего от него не ожидаю; тигрицу уступаю кому угодно; по правде сказать, мне теперь все равно». То же самое повторял он и в следующем письме, от 4-го ноября того же года: «Если мое возвращение нужно только для того, чтобы гоняться за тигрицей, то уверяю вас — это будет напрасным: я уже совершенно не в состоянии жениться… Было бы хорошо сообщить о том черепахе, а то я буду сочтен за врага, если он когда-нибудь вспомнит снова обо мне; вот почему я и встретиться с ним желал бы не раньше, как через год. Говоря проще, я разсчитываю провести жизнь одиноким, чтобы не сделаться хвостом какой-нибудь кометы, и прожить свой век мирно, вдали от бурь и зависти». Прочитав эти строки, княжна Мария наконец поняла, что решение брата — совершенно безповоротное, и что на всех блестящих проектах, так долго ее занимавших и волновавших, остается только поставить красть; на обороте братнина письма она собственноручно отметила: «пишет, что отказывается от тигрицы, и велит сообщить о том черепахе». Но содержание письма уже не могло быть передано старому медлителю: князь Черкасский скончался в Москве в тот самый день, когда князь Антиох писал в Париже вышеприведенныя строки. Шесть месяцев спустя, в апреле 1743 года, княжна Варвара Алексеевна была обвенчана с камергером графом Петром Борисовичем Шереметевым.

Кантемир чувствовал себя не в состоянии жениться, потому что его здоровье было совершенно расстроено. Крепостью его он никогда не отличался, а с 1740 года он стал хворать почти беспрерывно; неоднократно предпринимал он поездки в Ахен, в Пломбиер, но минеральные воды не помогали ему, и вообще болезни его не поддавались никакому лечению. Слабость его постоянно увеличивалась, и он жаловался, что у него не хватает сил даже на переезд из Парижа в Версаль. Путешествие в Россию казалось ему неодолимою трудностью, а между тем ему все-таки хотелось возвратиться в отечество, но не с тем, чтобы продолжать службу и «стремиться выше, ближе к солнцу, где восковыя крылья таят, и откуда легко полететь вниз головою на дно морское», а единственно для того, чтоб устроить, наконец, свои хозяйственныя дела и провести остаток жизни в покое.

Хозяйственныя дела семейства Кантемиров действительно нуждались в упорядочении. Детям покойнаго господаря словно на роду было написано вести безконечныя тяжбы, которые возникали у них безпрерывно одна за другою. Княжна Мария полагала, что она только отстаивала законныя права семьи, когда, по своей деятельной натуре, давала ход всем подобным делам, а между тем, руководимая какими-то приказными искусниками, она все более и более втягивалась в приказную волокиту и наконец, под старость, совсем наполнила этим занятием праздность своего существования. Так как в 1742 году, после празднеств коронования, двор зажился в Москве, то князь Антиох советовал сестре воспользоваться этим обстоятельством для личнаго ходатайства по накопившимся в ее руках делам. Но княжна не успела или не сумела сделать это до самаго декабря, когда Двор выехал в Петербург. Поэтому весной 1743 года ей самой пришлось отправиться туда же, тем более, что к числу Кантемировских тяжеб прибавились в это время еще две новыя. На крестьянках дворах, пожалованных Кантемирам-кадетам, числилась знаительная недоимка, накопившаяся еще до этого пожалования, да притом со многих дворов население сбежало; поэтому в марте 1743 года Кантемиры-кадеты подали в сенат прошение о сложении недоимки. Полнаго удовлетворения они не получили; но все же уплата денег была отсрочена впредь до издания генерального указа, который признан был необходимым в виду поступления в сенат многих прошений, подобных Кантемировскому.

Это был едва ли не единственный результат хлопот княжны Марии в бытность ее в Петербурге в 1743 году. Пред наступлением осени она вернулась в Москву, в самый разгар другой тяжбы, в которую она теперь и погрузилась. Тяжба эта касалась роковаго вопроса о Кантемировском майорате. Отказавшись от намерения продать его, князь Константин вздумал ходатайствовать о выдаче ему подтвердительной грамоты на обладание отцовским наследством. Князь Антиох писал сестре, что, по его мнению, «ради домашняго мира и душевнаго спокойствия» и наконец «во избежание лишняго скандала» не следовало бы мешать брату в его неуместном ходатайстве; но княжна Мария, а за нею и князья Сергей с Матвеем были иного мнения и находили, что действия князя Константина нельзя оставлять без протеста с их стороны. Уступая их желанию, князь Антиох должен был подать прошение на высочайшее имя, с заявлением своих прав на майорат, сам же намеревался, вступив во владение отцовским наследством, разделить его между всеми своими братьями и сестрой. Прошение князя Антиоха было подано императрице через М. И. Воронцова; государыня предложила разделить имение покойнаго господаря на две равныя части и одну из них оставить за Константином Кантемиром, а другую предоставить братьям-кадетам и сестре. Князь Антиох готов был согласиться на такое окончание тяжбы, но княжна Мария, посоветовавшись «с искуснейшими в делах приказных», нашла нужным возразить против даннаго совета. Как ни казалось дипломату неудобным это противоречие, он, чтобы не обидеть сестры, вынужден был изменить свое решение и, скрепя сердце, снова писал о том Воронцову. В этих переговорах прошла вся вторая половина 1743 года. Между тем болезнь, давно мучившая Кантемира, развилась до такой степени, что он увидел невозможность продолжать свою дипломатическую службу; он уже просил сестру подготовить ему помещение в Москве и присмотреть для покупки подмосковную, но прежде, чем вернуться в Россию, он намеревался укрепить свои силы, проведя несколько месяцев в теплом италианском климате.

Очевидно, надежда поправить свое здоровье еще не покидала Кантемира; размеры своей болезни он заботливо скрывал от сестры, и она еще не подозревала ничего об его слабости, когда в начале января 1744 года писала ему, что намеревается продать свои земли брату Сергею, а себе оставит лишь небольшой клочек, чтобы построить тут монастырь и постричься в нем. Раздосадованный этим известием, больной отвечал сестре письмом на русском языке, в котором сперва делал распоряжения на случай своего прибытия из Италии в Москву, а затем говорил: «О том вас прилежно прошу, чтоб мне никогда не упоминать о монастыре и пострижении вашем; я чернецов весьма гнушаюсь и никогда не стерплю, чтоб вы вступили в такой гнусной чин, или буде то противно моей воли учините, то я в век уже больше вас не увижу. Я желаю, чтоб по приезде моем в отечестве, вы прожили всю жизнь со мною и в доме моем были хозяйкою, чтоб сбирали и потчевали гостей, одним словом — чтоб были мне увеселением и спомощницей». Сестра поспешала успокоить брата. «Когда вы вернетесь в Москву», отвечала она на братнин выговор, — «я готова хозяйничать в вашем доме и принимать ваших гостей, но от своего намерения все-таки не отказываюсь». Эти строки были уже последними, которые больному суждено было получить от сестры — в начале февраля 1744 года; в конце того же месяца он отправил ей коротенькое письмо, с уведомлением, что ему становится лучше с улучшением погоды в Париже; но тут же стояли и другия зловещия строки: «Это еще более убеждает меня, что только теплый климат может меня вылечить, и я более, чем когда-либо, вижу необходимость ехать в Италию». Только из этих строк княжна Мария догадалась об опасности, в которой находился брат. Пользуясь пребыванием двора в Москве, она поспешила во дворец, чтоб узнать: состоялось ли увольнение брата в Италию, и уведомила, что сама туда приедет за ним ухаживать. «Если я долее останусь в неизвестности относительно вас», писала она Антиоху 12-го апреля, — «то непременно заболею и умру прежде времени: я и без того разстроила себе здоровье от постоянных тревог и волнений… Не странно ли, что я не боюсь такого дальняго пути, тогда как меня пугает поездка в Петербург? Да, но поездка в Петербурге, связана для меня с разными неприятностями, а собираясь в Италию, я готова пренебречь всякими неудобствами в надежде на свидание с дорогим братом». Надежда оказалась однако напрасною: когда княжна Мария писала вышеприведенныя строки, князя Антиоха уже не было в живых: он скончался в Париже еще 31-го марта; вскрытие его тела показало, что причиной его смерти была водянка в груди. До княжны Марии известие о кончине любимаго брата дошло не ранее, как в исходе апреля 1744 года.

Смерть князя Антиоха была жестоким ударом для сестры. Как ни изменился с годами ее характер, сделавшись более тяжелым, властным, но любовь ее к брату осталась все такою же пламенною, как в раннюю пору ее жизни, в то время, когда ей пришлось заменить ему преждевременно скончавшуюся мать и впервые окружить его юность своими попечениями. Еще с тех пор умная сестра стала гордиться блестящими дарованиями своего любимца, а впоследствии с такою же ревнивою гордостью продолжала смотреть на его общественные успехи. Когда брат стал взрослым, сестра нашла в нем себе друга, и бритом единственнаго, так как ни свойства ее характера, ни еще более обстоятельства ее жизни не располагали ее к короткости с чужими людьми, а в остальных своих братьях она слишком хорошо знала недостатки их натуры и видела очень мало достоинств. Не выйдя замуж, она не узнала и семейнаго счастья; таким образом даже в свои зрелые годы княжна Мария только на одном Антиохе могла сосредоточить свои привязанности, и только ему одному могла поверять свои радости и свое горе. Если к сказанному прибавить, что со смертью князя Антиоха княжна Мария лишилась единственнаго человека, который умел питать ее умственные интересы, то следует признать, что с этою утратой она теряла почти все, что еще скрашивало ее одинокую жизнь. Княжна Мария пережила брата на тринадцать лет, но от этого периода ее существования осталось так мало памятников и живых следов, что явным образом со смертью любимаго брата оскудело самое содержание ее жизни.

В первое время по кончине Антиоха Кантемира княжна Мария погружена в заботы о перевезении его тела в Россию и об исполнении завещания, которое он написал недели за три до своей смерти. Перевезти тело князя Антиоха оказалось делом дорогим и сложным. Братья пытались уклониться от расходов и хлопот по этому предмету, но княжна Мария выразила готовность принять все траты на себя. Впоследствии однако некоторую часть расходов приняли на себя и князья Матвей и Сергей. Тело князя Антиоха было доставлено в Петербург морем только в сентябре 1745 года, и затем, перевезенное в Москву, было предано земле в нижней церкви Никольскаго Греческаго монастыря, рядом с могилой отца. По воле покойнаго, погребение было совершено ночью, без всяких церемоний. Княжна пожелала почтить память любимаго брата добрым делом: зная, что в Париже находилась в нужде одна молодая особа, с которою князь Антиох находился в близких отношениях, княжна послала ей от себя денежное вспомоществование.

Приведение в исполнение завещания князя Антиоха обошлось не без значительных затруднений. Назначенные наследниками князья Матвей, Сергей и княжна Мария вступали друг с другом в споры, которые приходилось разрушать тяжебным порядком. Сестре, по воле завещателя, предстояло получить принадлежавшие ему серебряные сервизы, оцененные в 9000 руб. По привозе этих вещей в Петербурге оне были сданы на хранение князя Константина Кантемира, который не соглашался отдавать их сестре. Князь Константин умер в январе 1747 года, но и после того, в течение нескольких лет, она не могла вступить в обладание своим наследством. Между тем в московском доме княжны Марии произошел пожар, почти вплоть истребивший его. У нее не было средств выстроиться вновь; поэтому она обратилась к М. И. Воронцову с просьбой содействовать выдаче ей сервизов, которые она намеревалась продать, а деньги употребить на постройку. Удовлетворение этой просьбы последовало не ранее 1752 года. Таким образом, при всем уменьи княжны Марии жить разсчетливо и хозяйственно, денежный затруднения преследовали ее до поздних лет ее жизни и вызывали ее на новыя тяжбы. По всему вероятию, это и было причиною, почему она не исполнила обета, даннаго ею еще в молодости, принять монашество.

С 1743 года княжна уже не ездила в Петербург; во уважение к ее болезненности фрейлинское звание было с нее сложено; княжна постоянно жила в Москве и только летние месяцы проводила в своей подмосковной Марьине.

В августе 1757 года княжна Мария решила составить завещание. Первым его пунктом было выставлено желание, чтобы в Марьине был построен женский монастырь; этим распоряжением княжна как бы желала исправить то, что не исполнила даннаго ею обета; точно определен был штат монастыря и назначены средства на его сооружение и содержание. Если же на основание монастыря не последовало бы разрешения, то часть определенной на него суммы назначалась на раздачу бедным, а остальныя деньги, равно как все движимое и недвижимое имущество предоставлялись братьям и другим родственникам. Похоронить свое тело княжна завещала в том же Марьине, и с тою же простотой, как погребено было тело князя Антиоха. Княжна уже хворала в то время, когда писала эти строки, а месяц спустя после того, 9-го сентября 1757 года, ее не стало, и немедленно затем началось нарушение ее предсмертных распоряжений: тело ее было предано земле не в ее любимом Марьине, а в том же Никольском Греческом монастыре, который служил уже усыпальницей для ее отца и матери, брата и сестры. Не состоялось также и основание женской обители в Марьине; наследники не настаивали на исполнении этого пункта завещания, потому что сопровождавшая его оговорка давала им возможность уклониться от того. В жизни своей княжне Марии суждено было испытать немало разочарований, и ряд их заключился только несоблюдением ее предсмертной воли.

---

Источник текста: Майков Л. Княжна Мария Кантемирова // Русская старина, 1897. — Т. 89. — № 1. — С. 49-69. — Сетевая версия — И. Ремизова 2006.

Майков Л. Княжна Мария Кантемирова // Русская старина, 1897. — Т. 89. — № 3. — С. 401—417. — Сетевая версия — И. Ремизова 2006.

Майков Л. Княжна Мария Кантемирова // Русская старина, 1897. — Т. 90. — № 6. — С. 425—451. — Сетевая версия — И. Ремизова 2006.

Майков Л. Княжна Мария Кантемирова // Русская старина, 1897. — Т. 91. — № 8. — С. 225—253. — Сетевая версия — И. Ремизова 2006.

Исходник здесь: http://memoirs.ru/texts/MaikovKMK_RS97_1.htm