Княгиня (Соллогуб)/ДО

Княгиня
авторъ Владимир Александрович Соллогуб

Опубл.: 1846. Источникъ: az.lib.ru

КНЯГИНЯ.

ВСТУПЛЕНІЕ.

— Люблю ли я его? думала княгиня, смотрясь въ высокое зеркало и поправляя цвѣты своей прически. — Люблю ли я его? Когда онъ смотритъ на меня умоляющимъ взоромъ, мнѣ кажется, что въ сердцѣ моемъ дѣлается что-то странное.

Тутъ княгиня обратилась къ горничной, стоявшей передъ ней сложивъ руки, съ видомъ завистливаго восхищенія.

— Дуняша, булавку!.. Мнѣ кажется, что на платьѣ эта складка не съ той стороны. Приколи поскорѣе… Поскорѣе, Дуняша! Какая ты неловкая!

— Онъ не дуренъ, продолжала думать княгиня… Онъ молодъ еще… Онъ влюбленъ… Влюбленъ ли онъ въ-самомъ-дѣлѣ, или только притворяется? Мужчины такіе гадкіе… Дуняша, дай мнѣ перчатки… Съ ними надо быть такъ осторожной… Дуняша, дай мнѣ вѣеръ… Бѣдныя женщины! — Говорятъ, что Чудинъ влюбленъ въ баронессу… Она отъ него безъ ума… Зачѣмъ же мнѣ это досадно? Мнѣ до Чудина нѣтъ никакого дѣла… Дуняша, подай мнѣ браслеты.

За дверью раздался голосъ.

— Двѣнадцатый часъ… ѣхать пора.

Въ комнату вошелъ князь — мужъ, какъ всѣ мужья: довольно-скучный человѣкъ, наружности приличной, нрава безтолковаго, капризный для пустяковъ, равнодушный для важныхъ случаевъ жизни. Онъ благосклонно смотрѣлъ на обожателей своей жены, но былъ неумолимъ по части визитовъ, приглашеній и свѣтскихъ законовъ. Въ общественномъ значеніи онъ былъ каммергеръ, игралъ въ большую игру, но не имѣлъ достаточнаго состоянія, чтобъ жить открыто. Это составляло главное несчастіе его жизни… Два-три раза въ годъ давалъ онъ, правда, щегольскіе обиды съ страшнымъ изобиліемъ трюфелей и столовыми бронзовыми украшеніями; но тѣмъ ограничивались его пріемы. Домашній штатъ поглощалъ съ излишкомъ годовой доходъ; впрочемъ, все у него было какъ-нельзя-болѣе прилично: гостиная была обита штофомъ, въ передней зѣвало достаточное число слугъ; экипажъ былъ у него удовлетворительный, лошади хотя и некрасивыя, зато сбруя на нихъ сверкала настоящимъ серебромъ. Князь былъ человѣкъ недурной, но съ дурными привычками, — человѣкъ неглупый, но съ глупыми слабостями, — человѣкъ души не подлой, но съ подлымъ образомъ мыслей. Такихъ людей много бываетъ на свѣтѣ.

Княгиня бросила послѣдній взглядъ въ зеркало, повернулась на обѣ стороны, осталась довольна и, не обращая особаго вниманія на нетерпѣніе своего супруга, объявила, напяливая перчатки, что она готова.

Свѣтская чета спустилась по ковру лѣстницы. Княгиня бережно сѣла въ карету, чтобъ не измять своего платья. Князь развалился настоящимъ медвѣдемъ. Кучеру велѣно ѣхать къ какому-то генералу. Въ каретѣ царствовало глубокое молчаніе… Княгиня думала о немъ и о многихъ другихъ. Князь ни о чемъ не думалъ.

Но кто же онъ?… спроситъ читатель. Онъ, разумѣется, щеголь, хотя и не очень-богатъ и вовсе не знатенъ. Но онъ не дуренъ собой и кромѣ того немного-глупъ, что вовсе не мѣшаетъ его свѣтскимъ успѣхамъ. Это придаетъ ему, напротивъ, какую-то пріятность, какое-то неизмѣнное самодовольствіе. Люди, проникнутые чувствомъ своего достоинства, внушаютъ какое-то невольное къ себѣ уваженіе. Трепетный юноша, съ неистощимымъ запасомъ поэзіи и чистыхъ душевныхъ качествъ, никогда не понравится свѣтской женщинѣ, прежде всего требующей нахальныхъ взоровъ и рѣзкихъ выраженій.

Онъ былъ адъютантомъ. Онъ танцовалъ хорошо, ловко катался съ англійскихъ горъ, не боялся простуды на гуляньѣ, ѣздилъ хорошо верхомъ, на маскарадахъ никогда не оставался одинъ. Актриссы приглашали его на свои балы, съ платою двадцати-пяти рублей за входъ. На этихъ балахъ онъ танцовалъ очень-удачно запрещенную кадриль и полькировалъ всѣ возможныя польки. Впрочемъ, онъ былъ во всѣхъ отношеніяхъ милый малой: умѣлъ выпить съ пріятелями, игралъ въ карты при случаѣ, дѣлалъ долги, покупалъ мёбель у Гамбса, обѣдалъ у Сен-Жоржа, и любилъ большой свѣтъ, что теперь рѣдкость между молодыми людьми.

Въ большомъ свѣтъ встрѣтилъ онъ княгиню. Отъ нечего-дѣлать онъ началъ за нею волочиться. Отъ нечего-дѣлать она начала съ нимъ кокетничать. Княгиня еще не знала, будетъ ли она любить его, или нѣтъ, но ей уже хотѣлось, чтобъ всѣ думали, что она его любить. Болѣе всего ей хотѣлось заставить о себѣ говорить. Она боялась забвенія, равнодушія общества. Она хотѣла непремѣнно оставаться всегда на первомъ планѣ, откуда недостатокъ богатства сгонялъ ее безпощадно. Къ-тому же, ей было скучно дома. Занятій у ней не было, цѣли въ жизни не имѣлось. Волненія мнимой любви, негодованіе за злые толки могли разнообразить ея внутреннюю жизнь. Она обратилась къ адъютанту. Адъютантъ, котораго звали Миловидовымъ, или Любскимъ, или Бездомовымъ, — пожалуй хоть Бездомовымъ, — разумѣется, не отказался прослыть утѣшителемъ хорошенькой женщины.

Между ними заключилось какое-то невыговореиное условіе. На всѣхъ вечерахъ, гдѣ они видѣлись, они всегда находили средство уединяться вдвоемъ или въ уголкѣ гостиной, или даже въ особой комнатѣ. Старыя дѣвушки поглядывали на нихъ съ завистью, молодые люди проходили мимо ихъ съ улыбкой. Строгія матушки, забывшія про молодость, вопили, глядя на нихъ, о безнравственности нашихъ временъ. Никто не прерывалъ ихъ бесѣды. Каждый обходилъ ихъ осторожно по долгу свѣтской учтивости. Они говорили шопотомъ. Княгиня иногда вздыхала и глядѣла съ чувствомъ на потолокъ и люстру. Адъютантъ опускалъ голову. Можно было подумать, что тутъ рѣшалась ихъ судьба. Однакоже, судьба ихъ вовсе тутъ не рѣшалась. Они говорили о самыхъ обыкновенныхъ предметахъ — о балахъ, о полькѣ, о парадѣ, всего чаще объ оперѣ, говорили также, что женщины лучше мужчинъ, а мужчины лучше женщинъ, что настоящая любовь не существуетъ, что на дворѣ холодно… и о прочихъ подобныхъ новостяхъ. Кто бы ихъ подслушалъ, никакъ не могъ бы понять, зачѣмъ они немилосердо принуждаютъ себя къ такой безсмысленной болтовнѣ… чего хотятъ они… къ чему они изъ кожи лѣзутъ, чтобъ привлечь общее вниманіе. Кого обманываютъ они? Надъ кѣмъ смѣются? Кому неизвѣстно, что любовь истинная боится шума и бѣгаетъ отъ свидѣтелей? Имъ, вѣроятно, самимъ иногда становилось смѣшно, когда они настроивали съ такой упорностью свои чувства на нѣжность, что въ душѣ ихъ было такъ пусто, на сердцѣ такъ холодно… Не смотря на то, они продолжали свою игру, и куда появлялась княгиня, туда являлся и адъютантъ. Многіе притворно жалѣли о князѣ, многіе завидовали адъютанту… двѣ дѣвушки-невѣсты даже возненавидѣли княгиню. Чужое счастье, хоть и наружное, досадно; но оно дѣлается нестерпимо, когда задѣваетъ наши личные замыслы.

Пока княгиня одѣвалась къ вечеру, адъютантъ, съ своей стороны, душился и охорашивался передъ зеркаломъ, и маленькая его карета подъѣхала къ крыльцу генерала***, вслѣдъ за княжескимъ экипажемъ.

I.
Раутъ.

Есть дома въ петербургскомъ большомъ свѣтѣ, которые вошли нѣкоторымъ образомъ въ обязанность: въ нихъ никому не бываетъ ни пріятно, ни весело; хозяевамъ надоѣли гости, гостямъ надоѣли хозяева, — и, не смотря на то, никто не смѣетъ отдѣлаться отъ утомительнаго долга, составляющаго нѣчто въ родѣ особой службы: всякій членъ свѣтскаго клуба стремится, скрѣпя сердце, въ извѣстный день недѣли потолкаться да позѣвать въ эти тяжелые дома. Къ-тому жь, они не отличаются ни убранствомъ, ни пышностью; напротивъ… Но они вошли въ привычку, сдѣлались принадлежностью общества, установились настоящимъ закономъ.

Къ числу такихъ петербургскихъ наказаній принадлежалъ и домъ генерала, куда княгиня отправилась на вечеръ. Въ комнатахъ было, противъ принятаго обыкновенія, довольно-темно. Въ одномъ углу сидѣла нахмуренная хозяйка съ нѣкоторыми вельможами и двумя старухами въ токахъ. Въ другомъ — возсѣдали молодые люди въ черныхъ фракахъ около разряженныхъ нашихъ львицъ. Каждая изъ нихъ сидѣла отдѣльно, окруженная собственнымъ причтомъ, играла стариннымъ вѣеромъ, бросала на стороны улыбки и взгляды, и съ немалымъ трудомъ поддерживала безцвѣтный, чахоточный разговоръ. По условленной привычкѣ, было нестерпимо-скучно. Щеголи усиливались казаться влюбленными; офиціанты важно разносили чай; старики занимались картами; воздухъ былъ удушливъ; вечеръ длился какъ-то нехотя… Вдругъ между бесѣдующими сдѣлалось едва-замѣтное движеніе. Въ гостиную вошла княгиня въ сопровожденіи своего мужа. Высокая, стройная, съ темно-голубыми глазами, съ свѣтло-бѣлокурыми локонами, немного-подрумяненная, княгиня была еще очень-хороша. Она вошла не слишкомъ-смѣло, не слишкомъ-робко, протянула хозяйкѣ руку, улыбаясь кивнула головой на обѣ стороны и сѣла на первое попавшееся ей мѣсто, гдѣ тотчасъ же начала съ подсѣвшимъ къ ней иностранцемъ занимательный разговоръ о петербургскомъ климатѣ. При этомъ разговорѣ, разумѣется, не было забыто небо Италіи, отъ котораго перешли уже прямо къ итальянской оперъ.

Всѣ присутствующіе окинули княгиню съ ногъ до головы съ какой-то недоброжелательной учтивостью.

— Какая хорошенькая женщина эта княгиня! сказала жеманно-фантастически-разряженная баронеса Г., съ видомъ самаго лицемѣрнаго восторга.

— Да; гдѣ же ея адъютантъ? продолжалъ небрежно-возсѣдавшій подлѣ баронессы князёкъ.

Въ эту минуту, вошелъ въ гостиную Бездомовъ.

Князёкъ и баронесса взглянули другъ на друга и улыбнулись,

Баронесса сдѣлала какую-то гриммасу и съ довольнымъ видомъ начала помахивать вѣеромъ.

— Какіе вы злые! сказала она. — Мужчины всегда готовы произнести приговоръ надъ бѣдной женщиной. А кто знаетъ? можетъ-быть, она и не такъ виновата; можетъ-быть, она не нашла въ супружествѣ того, чего ожидала; можетъ-быть, сердце ея ищетъ симпатіи въ жизни…

Князёкъ отвѣчалъ:

— Помилуйте!.. я никогда не укоряю женщинъ за ихъ слабости… Напротивъ, я всегда…

— Замѣтили ли вы, прервала его баронесса: — сколько сегодня бѣлыхъ галстуховъ? Я думаю, черные совсѣмъ исчезнутъ. Какъ вы думаете?

— Нѣтъ-съ, черные галстухи останутся. Люди съ желтыми лицами никогда на бѣлые галстухи не рѣшатся.

— Да если всѣ будутъ носить?

— Не будутъ. Съ бѣлымъ галстухомъ какъ-то похоже на офиціанта… а впрочемъ… можетъ-быть.

Тутъ подошелъ къ баронессѣ какой-то пріятный баринъ и началъ съ нею разговоръ.

— Здравствуйте… Вы здоровы?

— Очень-благодарна; вы изъ оперы?

— Нѣтъ, сегодня не былъ. Я не люблю «Донъ-Жуана». Такая скучная музыка!

— Устарѣла немного… Однакожь очень-хороша.

— Можетъ-быть… я не знатокъ… А вы были?

— Нѣтъ, тоже не была. Ныньче не мой день. Вамъ кто болѣе нравится: Віардо или Кастелланъ?

— Разумѣется, Кастелланъ. У нея такой пріятный голосъ… а Віардо поетъ рѣшительно фальшиво.

— Ну, этого нельзя сказать.

— Впрочемъ, я плохой судья. Я ѣзжу въ театръ, чтобъ видѣть, а не для того, чтобъ слушать.

Пріятный баринъ поправилъ тутъ галстухъ и остался очень-доволенъ своей фразой. Послѣ этого, онъ немного подумалъ, но уже рѣшительно не нашелъ ничего удачнаго, и потому отправился съ новыми поклонами къ небольшому кружку молодыхъ дѣвушекъ, чинно скучавшихъ одна подлѣ другой. Черезъ полчаса, княгиня сидѣла уже гдѣ-то въ уголку съ своимъ присяжнымъ поклонникомъ. Случившіяся около нихъ лица отошли тотъ же часъ, чтобъ не помѣшать ихъ разговору.

Княгиня казалась задумчива. Адъютантъ казался встревоженъ. Они говорили вполголоса.

— Были вы въ манежѣ? спрашивала шопотомъ княгиня.

— Былъ, отвѣчалъ со вздохомъ адъютантъ.

— Объѣзжали вы мою лошадь?

— Какъ же! Галопъ у нея очень-пріятенъ.

— А рысь?

— Рысь тряска немножко.

— Ахъ, какъ жаль! Я такъ люблю рысь.

Дамы, любящія верховую ѣзду, обыкновенно хвастаютъ рысью.

Адъютантъ продолжалъ:

— Вы не будете ѣздить въ манежѣ?

— Нѣтъ, я люблю ѣздить только на свѣжемъ воздухѣ. Не правда ли, на островахъ мы часто будемъ ѣздить вмѣстѣ?

При этихъ словахъ, княгиня прелестно улыбнулась, а потомъ слегка зѣвнула.

— Какъ здѣсь ныньче жарко! сказалъ адъютантъ.

— Нестерпимо. Я что-то ныньче нездорова. Нервы мои разстроены. Не слыхали вы, когда балъ у посланника?

— Говорятъ, въ будущую субботу. Онъ домъ отдѣлалъ за-ново. Говорятъ, славный будетъ балъ.

— Вѣрно. Вы тамъ будете?…

— Буду…

— Платья будутъ на всѣхъ дамахъ свѣжія.

— Очень будетъ хорошо.

— Скажите, пожалуйста, правда ли, что Чудинъ поссорился съ баронессой?

— Не слыхалъ…

— Я терпѣть не могу этого Чудина. Онъ такъ, кажется, доволенъ своей особой… Онъ увѣренъ, что всѣ женщины должны быть влюблены въ него. Онъ такой дерзкій… Терпѣть его не могу…

Тутъ княгиня остановилась и снова пріятно улыбнулась.

Подлъ нея стоялъ Чудинъ съ видомъ почтительно-насмѣшливымъ. Онъ былъ высокаго роста, собою недуренъ, одѣтъ съ большимъ вкусомъ, то-есть весьма-просто; однако видно было, что черный фракъ его былъ сшить въ Лондонѣ, что бѣлый жилетъ не надѣвался два раза, черный его галстухъ, мастерски-сложенный, былъ приколотъ булавкою съ небольшой жемчужиной, отмѣнной воды. Въ движеніяхъ Чудина была замѣтна какая-то грустная небрежность, что-то недовольное и усталое. По разсѣянному его взору можно было замѣтить, что онъ глядѣлъ на свѣтъ, какъ на продолжительный фарсъ, который сначала смѣшонъ, а потомъ становится несносенъ

— Я, можетъ-быть, прервалъ интересный разговоръ? сказалъ онъ княгинѣ.

— Совсѣмъ нѣтъ, отвѣчала княгиня,

Чудинъ сѣлъ.

Адъютантъ взглянулъ на него съ неудовольствіемъ и пошелъ, закручивая усы, посмотрѣть за карточными столами, хотя самъ игры и не понималъ.

Княгиня и Чудинъ остались вдвоемъ. Она ожидала какого-нибудь привѣтствія. Онъ спокойно расположился на мягкихъ креслахъ и мало-по-малу до того задумался, что забылъ княгиню и раутъ и началъ блуждать мыслію Богъ-знаетъ гдѣ…

Княгиня разсмѣялась.

— Какъ вы разсѣяны сегодня! сказала она.

Чудинъ очнулся…

— Извините… я задумался.

— О чемъ, если смѣю спросить?

— Объ васъ, разумѣется.

— Хорошо же вы обо мнѣ думаете. Вы глядѣли прямо въ каминъ.

— Я нарочно не глядѣлъ на васъ, чтобъ лучше объ васъ думать…

Княгиня продолжала смѣяться.

— Что же вы обо мнѣ думали?

— Во-первыхъ, что вы прекрасны.

— Не говорите вздора.

— Во-вторыхъ, что я нахожу, что вы прекрасны.

— Берегитесь. Здѣсь есть дамы, которыя могли бы услышать.

— Не боитесь. Тутъ дѣло идетъ вовсе не о признаніи. Вы хоть кому голову вскружите — это безспорно; да я, къ-несчастію, любить разучился.

— Право?

— Къ-тому же, я никогда не умѣлъ любить зимой, при свѣчахъ. Я нахожу, что для любви первыя условія — лѣто и солнце.

Чудинъ снова задумался.

Княгиня слегка вздохнула.

— И вы точно не можете любить?

— Да кого же прикажете?

— Помилуйте… у насъ столько хорошенькихъ женщинъ!

— Точно… хотя и не такъ много. Да вотъ бѣда: я ихъ всѣхъ знаю наизустъ… я ихъ слишкомъ-хорошо знаю. Я могу вамъ разсказать исторію каждой съ колыбели до настоящей минуты.

— Да вы опасный человѣкъ!

— Я человѣкъ разсѣянный, а потому вижу то, чего другіе не видятъ. Сверхъ-того, я человѣкъ праздный; а такъ-какъ въ моемъ сердцѣ читать нечего, то я стараюсь читать въ чужихъ.

— И всегда удачно?

— Это трудно сказать. Есть сердца, въ которыхъ читать нечего; иныя просто бѣлая бумага; другія — приходо-расходныя книги; третьи — формулярные списки… Но есть сердца, которыя заслуживаютъ особаго вниманія и изученія.

— Чьи же, на-примѣръ?

— Да, на-примѣръ, хоть ваше.

Княгиня снова разсмѣялась.

— Помилуйте, да вы меня вовсе не знаете!

— Напротивъ. Я васъ очень-хорошо знаю.

— Не можетъ быть!

— Могу васъ увѣрить.

— Да я начинаю васъ бояться! Вы ужасный человѣкъ! Пожалуйста, опишите мой характеръ…

— Зачѣмъ?

— Мнѣ бы хотѣлось знать, точно ли вы отгадали… Пожалуйста, скажите, что вы обо мнѣ думаете?

— Не смѣю, право…

— Что жь, я развѣ такая дурная?

Княгиня взглянула на Чудина съ такой очаровательной улыбкой, что душа его невольно растаяла на одно мгновеніе.

Но онъ тотчасъ же оправился.

— Вы не будете сердиться?

— Обѣщаюсь.

— И позволите говорить съ полной откровенностью?

— Съ полной откровенностью.

— Исполняю вашу волю. Душа у васъ добрая, умъ лѣнивый, сердце нетронутое. Вы хотѣли бы любить, да не умѣете. Въ васъ нѣтъ ни рѣшимости добродѣтели, ни рѣшимости порока. Образъ вашихъ мыслей довольно-развращенный; вы съ жалкой стороны смотрите на чувство и на жизнь. Вы любите, чтобъ за вами волочились… Но у васъ всегда готова на устахъ фраза о законахъ свѣта и супружества. Такъ зачѣмъ же вы требуете обожаній, и ищете ихъ съ такой упорностью? Вы разсчитываете, до чего дойдетъ ваша нѣжность; слѣдовательно, въ васъ нѣтъ никакой нѣжности. Вы опредѣляете заранѣе огонь вашего взора, значеніе вашихъ словъ; слѣдовательно, въ васъ нѣтъ того высокаго порыва, который одинъ могъ бы, хоть нѣкоторымъ образомъ, извинить минутное заблужденіе. Вы тратите на мелочь сокровища вашего сердца… Вы боитесь всего, княгиня; слѣдовательно, вы никогда не испытали любви, потому-что любовь ничего не боится. Вамъ просто скучно, какъ скучно мнѣ, какъ скучно всѣмъ здѣсь… Мужа вы своего не любите, во-первыхъ, потому-что онъ вашъ мужъ, вовторыхъ, потому что онъ въ-самомъ-дѣлѣ человѣкъ невеселый. Француза прошлогодняго вы не любили, потому-что боялись его болѣе всѣхъ. Бездомова вы тоже не любите… но оставляете его при себѣ, потому-что онъ малый смирный, танцуетъ ловко и отлично выѣзжаетъ вашихъ лошадей.

Съ этими словами, Чудинъ всталъ съ своего мѣста, почтительно поклонился и подошелъ къ баронессѣ, которая нѣсколько разъ съ безпокойствомъ поглядывала въ ихъ сторону.

— Странный человѣкъ! подумала княгиня.

II.
Чудинъ.

И въ-самомъ-дѣлъ, Чудипъ былъ странный человѣкъ. Онъ отъ того быль несчастливъ, что все имѣлъ, чтобъ быть счастливымъ. Природа щедро надѣлила его своими дарами. Здоровье, первое житейское благо, никогда ему не измѣняло. Онъ былъ уменъ, ловокъ, пріятной наружности, силы почти исполинской, знатнаго рода, независимъ и чрезвычайно-богатъ. Нрава онъ былъ кроткаго, независтливъ, потому-что завидовать ему было почему, нечестолюбивъ, потому-что ему ничего не приходилось желать.

Его всегда выставляли въ примѣръ земнаго благополучія, и это надоѣдало ему до крайности. Онъ былъ похожъ на того объѣвшагося Англичанина, который такъ чистосердечно завидовалъ судьбѣ попавшагося ему нищаго, по той странной причинѣ, что нищій трое сутокъ ничего не ѣлъ.

Чудина безмѣрно огорчало то, что онъ лишенъ былъ лишеній. Ему никогда не приходилось пожелать чего-нибудь хорошенько. Все ему удавалось, и отъ-того онъ не желалъ ничего, сдѣлался холоденъ и равнодушенъ. Дѣтство его было завалено игрушками всякаго рода, такъ-что онъ съ ранней поры ничему цѣны не зналъ. Онъ учился недурно, потому-что могъ бы вовсе не учиться. Онъ выучился и музыкѣ и живописи, но какъ-то невзначай, и не понялъ ихъ высокаго значенія, ихъ успокоительной отрады. Въ жизни все было для него уже готово… Онъ не понималъ необходимости труда, который одинъ только можетъ опредѣлить существованіе человѣка.

Чудинъ, показавшись въ большой свѣтъ, съ перваго шага и безпрекословно занялъ между молодыми людьми первое мѣсто. Свѣтскія женщины явно враждовали изъ-за него. Значительные взоры, трепетныя признанія, всѣ выдумки кокетства расточались предъ нимъ въ страшномъ изобиліи. Это сперва польстило его самолюбію, потомъ надоѣло, и наконецъ опротивѣло, Онъ уѣхалъ за границу, гдѣ прожилъ нѣсколько лѣтъ. Тамъ велъ онъ жизнь разсѣянную, свѣтскую, необдуманную, послѣ которой, кромѣ усталости, ему ничего не осталось. Онъ зналъ наизустъ всю англійскую знать, и вѣнскій Пратеръ, и парижскія удовольствія. И все это ему также, наконецъ, наскучило, — и вдругъ онъ возвратился въ Петербургъ, гдѣ уже начинали о немъ забывать.

Однако онъ привезъ съ собой одно теплое, свѣтлое воспоминаніе, которое какъ-то не шло къ его очерствѣвшей природѣ.

Однажды, — это было въ Римѣ, — онъ пошелъ въ прекрасную лунную ночь погулять по развалинамъ Колизея. Долго сидѣлъ онъ на какомъ-то обломкѣ и смотрѣлъ съ тихимъ восхищеніемъ на громадный амфитеатръ. Широкія тѣни косо ложились вдоль огромныхъ аркадъ, которыя казались окнами въ вѣчность… Синее итальянское небо проглядывало кое-гдѣ между скважинъ и раскидывалось легкимъ куполомъ надъ исполинскимъ созданіемъ человѣка. Надъ огромнымъ полукругомъ, блѣдко освѣщеннымъ луной, рисовался черной тѣнью большой деревянный крестъ, у подножія котораго два человѣка на колѣняхъ казались двумя чёрными точками.

Нигдѣ человѣкъ не отдыхаетъ такъ отъ жизни, какъ въ Римѣ. Всѣ мелочи, всѣ вздорныя суеты исчезаютъ передъ могильнымъ величіемъ «вѣчнаго города». Въ Римѣ какъ-то совѣстно говорить о себѣ, обдумывать какіе-нибудь ребяческіе замыслы. Тамъ геній только можетъ назваться человѣкомъ, а обыкновенные люди исчезаютъ въ присутствіи вѣковъ.

И Чудову было какъ-то пріятно погружаться въ свое ничтожество послѣ своей глупой, мишурной жизни. Мысли его смѣшались съ его взорами, и въ новомъ, странномъ упоеніи сидѣлъ онъ, вглядываясь вмѣстѣ и въ прошедшее и въ настоящее; онъ забылъ время, забылъ пространство, и никогда ему не было такъ свѣтло, такъ спокойно на душѣ…

Вдругъ, въ мрачныхъ переходахъ сверкнулъ факелъ и озарилъ красноватымъ свѣтомъ нѣкоторые своды, нѣкоторыя части величественнаго зданія. Этотъ подвижной огонёкъ то терялся въ дали, то приближался… Онъ казался душой, вылетѣвшей изъ могилы, которая искала чего-то на землѣ. Чудинъ слѣдилъ за блуждающимъ заревомъ почти съ ребяческимъ любопытствомъ… И вотъ факелъ вдругъ приблизился; послышались шаги, и цѣлая ватага разноплеменныхъ иностранцевъ остановилась подлѣ самого Чудина, чтобъ полюбоваться новымъ эффектомъ луннаго сіянія. Англичане, вооруженные книгами, перелистывали внимательно своихъ «указателей», разспрашивали немилосердо сторожа про самыя незначительныя мелочи, и, не довѣряя его словамъ, сами повѣряли всѣ размѣры, считали число сводовъ и ступеней, послѣ чего изрѣдка проговаривали только въ знакъ удовольствія: «о!». Французы изъявляли громко свое многорѣчивое восхищеніе, при чемъ любезничали съ дамами, острили весьма-забавно, и даже Колизей оскорбляли каламбурами. Были тутъ и Русскіе, и надо отдать имъ справедливость, что они лучше всѣхъ оцѣнили ночную картину и какъ-бы благоговѣли передъ исполинской древностью. Между Русскими стояла молодая женщина въ глубокомъ раздумьѣ. Ею тоже, казалось, овладѣло то чувство, которому такъ безсознательна предался Чудинъ всѣмъ бытіемъ своимъ. Взоры ихъ встрѣтились, и души ихъ вдругъ породнились въ этомъ длинномъ, упоительномъ взорѣ. Они были знакомы прежде, но ровно ничего другъ къ другу не чувствовали, а въ эту торжественную минуту они какъ-бы въ первый разъ увидѣли другъ друга; для обоихъ наступила пора сердечнаго откровенія. Ихъ души были готовы любить — и они полюбили другъ друга… безъ предисловій и глупыхъ рѣчей. Она сказала своимъ товарищамъ, что устала и подождетъ ихъ съ Чудинымъ. Шумное общество скоро отправилось за новыми открытіями, гулъ веселыхъ рѣчей долеталъ до слуха блаженной четы… Сперва говорили они безсвязно… Въ нихъ слишкомъ-много было чувствъ, и слова казались имъ недостаточными, неудовлетворительными и грубыми.

Онъ вдругъ взялъ ея руку и сказалъ ей: «хорошо здѣсь любить». Она поспѣшно отдернула свою руку… быстро сняла съ нея перчатку и, не говоря ни слова, протянула ей встревоженному Чудину… Что-то высоко-таинственное какъ-бы пробѣжало тогда по его душъ; ему захотѣлось умереть въ эту минуту: онъ задрожалъ какъ ребенокъ и готовъ былъ заплакать… Онъ понялъ жизнь… онъ понялъ счастіе… И, мало ли, долго ли они тутъ сидѣли, и что они тутъ говорили, и что они тутъ передумали, того не могъ никогда припомнить хорошенько Чудинъ… Только никакая ласка никогда уже не сравнялась для него съ этимъ простымъ пожатіемъ руки… и онъ съ любовью схоронилъ въ памяти эту минуту блаженства, единственную въ его жизни, но вознаградившую его за многіе обманы, за многія страданія.

Послѣ этого вечера, они видѣлись каждый день и зажили новой, восторженной жизнью. Она была Русская, хотя и жена нѣмецкаго барона, злаго старика, съ которымъ недавно разъѣхалась и котораго всегда ненавидѣла. Она была женщина съ сильными чувствами, съ живымъ воображеніемъ, съ рѣшительнымъ нравомъ. Жизнь въ Римѣ настроила ея душу на поэзію, и она не торговалась съ Чудинымъ въ своихъ чувствахъ, не требовала отъ него ни залоговъ, ни доказательствъ. Любовь охватила ее всю своимъ пламенемъ, — любовь непритворная, не взъискательная. Баронесса не жеманилась, не выставляла себя наградой за постоянство, и отбросила съ презрѣніемъ всѣ каррикагурныя продѣлки свѣтскаго волокитства. Она поняла, что любовь дѣло взаимное, гдѣ каждый выигрываетъ поравну, и что въ любви даже тѣнь разсчета обращаетъ ее въ гнусный развратъ.

Благодаря свободѣ итальянскихъ нравовъ, они вездѣ были вдвоемъ, и никто не преслѣдовалъ ихъ злыми толками, глупыми насмѣшками. Ихъ дни проходили въ какомъ-то тихомъ вдохновеніи, ежечасно согрѣтомъ новыми впечатлѣніями. Древній Римъ, постепенно и медленно выросталъ въ ихъ глазахъ изъ новаго Рима и росъ и расширялся передъ ними въ баснословныхъ размѣрахъ. Римъ художественный развивался передъ ними въ чудномъ освѣщеніи лучей генія. Римъ католическій съ кардинальской спѣсью, съ пышными обрядами, съ разноцвѣтными орденами духовныхъ братствъ, блуждающихъ по нѣмому обиталищу кесарей, наводилъ ихъ тоже на странныя мысли, на невольныя сравненія. И если прибавить къ тому знойное небо Италіи и вѣчно-кипящую жизнь неугомоннаго, страстнаго, живописнаго народа, то можно представить, что происходило тогда въ двухъ сердцахъ, полныхъ юности, силы и любви.

Однакожь это блаженство длилось недолго: ничто на свѣтѣ долго не длится… Къ счастью ихъ, баронесса и Чудинъ разстались, когда чувства ихъ еще не охладѣли, такъ-что воспоминанія ихъ о Римѣ остались чисты и неиспорчены. Баронесса уѣхала по какимъ-то дѣламъ въ Петербургъ. Чудинъ уѣхалъ развлечься въ Парижъ, снова началъ свою разсѣянную и недовольную жизнь, и наконецъ въ тайной надеждѣ встрѣтиться съ любимой имъ женщиной, отправился въ Петербургъ.

Но здѣсь онъ грустно разочаровался. При новыхъ условіяхъ, баронесса показалась ему обыкновенной свѣтской женщиной. У нея былъ процессъ; она искала покровительства какихъ-то вельможъ и расточала для нихъ свои самыя нѣжныя улыбки, — дѣло шло о тысячѣ душахъ! Въ Петербургѣ она боялась принимать Чудина наединѣ… опасаясь сплетней, толковъ, могущихъ исключить ее изъ гостиныхъ, къ которымъ она уже привыкла; передняя ея завалена была слугами, которые искоса поглядывали на Чудина. Разные франты съ утра посѣщали ее, высиживая Чудина, такъ-что онъ принужденъ былъ заниматься вялой, свѣтской, общей болтовней. И даже сфера понятій баронессы какъ-то измѣнилась — мысли ея приняли другое направленіе: она толковала о нарядахъ, училась, хотя неудачно, танцевать польку, говорила довольно-странныя непристойности, хотѣла сдѣлаться и сдѣлалась модной красавицей. Все это до невѣроятія раздосадовало Чудина. Къ-тому же, на дворѣ былъ холодъ нестерпимый. Чтобъ видѣть баронессу, надо было закладывать карету, отправляться съ визитомъ, дожидаться, пріймутъ ли, дома ли, не мѣшаетъ ли… и разсчитывать, не слишкомъ ли онъ былъ у ней недавно, не скажетъ ли чего-нибудь о его посѣщеніи какая-нибудь присяжная сплетница. Прошла пора, когда онъ, набросивъ на себя соломенную шляпу и легкую блузу, прогуливался съ баронессой по живописнымъ окрестностямъ Рима, Тиволи, Альбано, Villa Pamphili… Чудинъ ненавидѣлъ принужденіе и мало-по-малу сталъ рѣже и рѣже посѣщать баронессу. Баронесса этимъ, разумѣется, обидѣлась. Она имѣла надъ нимъ нрава — она не ожидала отъ него неделикатнаго поступка. Это еще болѣе раздосадовало Чудина… онъ сдѣлался еще холоднѣе. Баронесса искала какой-то несуществующей соперницы и рѣшила въ тотъ вечеръ, когда Чудинъ такъ странно объяснялся съ княгиней, что эта соперница не кто иная, какъ княгиня. Баронесса поклялась ей отомстить.

III.
Дома.

Въ жизни свѣтской женщины бываютъ рѣзкія противоположности. При блескѣ свѣчей, при шумномъ говорѣ толпы, свѣтской женщиной вдругъ овладѣваетъ какое-то тревожное, хмѣльное чувство удовольствія и самолюбія. Глаза ея сверкаютъ, грудь волнуется. Ее веселятъ и обожанія стариковъ, и вражда пріятельницъ, и выразительные взоры молодыхъ людей. Она всѣмъ угождаетъ, всѣмъ улыбается, и все еще чего-то ищетъ глазами. И если она довольна своимъ нарядомъ, а соперница ея одѣта не къ-лицу; если она заранѣе приглашена на пятнадцать кадрилей и нѣтъ ей отбоя отъ кавалеровъ и вздыхателей, то нѣтъ мѣры ея лихорадочному счастью. Впрочемъ, эта вспышка непродолжительна. Свѣчи гасятся, люди расходятся. Свѣтская женщина остается одна, одна сама съ собой… Тяжелое, грустное уединеніе! Не все же думать о слышанныхъ глупыхъ нѣжностяхъ. Не все же придумывать новыя оборки на платье, неизвѣстныя еще свѣту прически. Поневолѣ иногда призадумаешься, да подумаешь, что молодость промелькиваетъ неумолимо-быстро, что красота утрачивается съ каждымъ днемъ, и что на крыльяхъ времени летитъ за нами въ погоню безобразная, безпощадная смерть… И невольно тогда становится страшно на душѣ. Ныньче наряды, брильянты, цвѣты, страстныя рѣчи, веселыя шутки, обѣды, балы, всѣ удовольствія жизни, всѣ подложныя радости, всѣ блестящія заботы; завтра — могила, душный гробъ, общее забвеніе, внезапный и болѣзненный конецъ всему, что озабочивало, радовало и живило…

Послѣ разговора съ Чудинымъ, княгиня начала грустно перебирать свою жизнь. Она чувствовала, что Чудинъ былъ правъ, что въ ней не было никакой душевной энергіи, что въ жизни у нея не было никакихъ твердыхъ правилъ, никакихъ теплыхъ чувствъ. Она устрашилась собственнаго ничтожества, она ужаснулась жизни, ожидающей ее по прошествіи свѣтскаго чада, по утратѣ молодости и красоты. Она начала догадываться, что жертвовать собою свѣту и заниматься серьёзно свѣтомъ — глупость непростительная. Свѣтъ можетъ быть игрушкой, звонкой, блестящей игрушкой; но горе тому человѣку, для котораго эта игрушка сдѣлается необходимостью, главнымъ условіемъ жизни! Ему вѣкъ суждено будетъ добровольно обманывать себя фольгой и мишурой, — а настоящія, неоцѣненныя сокровища жизни останутся ему навсегда-неизвѣстными. Надо отдать справедливость княгинѣ, что ей самой-себя было совѣстно. Она одумалась, оглядѣлась, припомнила все, что говорено ей было въ дѣтствѣ, все, что читала она въ книгахъ о призваніи и назначеніи женщины. Она задумалась даже о семейной жизни, къ которой никогда не готовилась; но, къ-сожалѣнію, дѣтей у нея не было, а мужъ ея не понималъ супружества иначе, какъ въ гостяхъ. Къ-тому же, прозаическія мелочи хозяйства ей надоѣдали до смерти. Она не могла рѣшиться пересматривать поварскіе счеты, спорить о цѣнѣ какой-нибудь рыбы или курицы… дѣйствительная жизнь была для нея дѣло постороннее! Ей хотѣлось какой-то иной жизни, гдѣ, бы она вѣчно была и равнодушна и прекрасна, гдѣ бы у ногъ ея, какъ у подножія греческой богини, расточались мольбы и обожанія и чистый ѳиміамъ любви безпредѣльной. Разумѣется, съ такими требованіями ей всегда чего-то не доставало. Она была хороша, и ее многіе любили — кто притворно, кто въ-самомъ-дѣлѣ, но ей было вѣчно скучно и какъ-то непріязненно на душѣ, и она долго не понимала, что это отъ-того, что она сама-то никого не любитъ. Послѣ разговора съ Чудинымъ, она вдругъ получила новыя понятія о многомъ; ей сдалось, хотя темно еще, что любовь сама себя вознаграждаетъ, что любовь прекрасна сама по себѣ, а не по предмету, къ которому она обращается, что она свята и отрадна не тѣмъ, что она внушаетъ, а тѣмъ, что сама чувствуетъ. Все это немного озадачило княгиню. Она стала грустна и задумчива. Свѣтскія развлеченія хотя все еще занимали ее, но уже не такъ исключительно, какъ прежде. Бездомовъ надоѣлъ ей до крайности. Чудинъ началъ часто являться въ ея мысляхъ; но любить Чудина было невозможно. Онъ самъ громко исповѣдывалъ свое равнодушіе ко всему. Онъ какъ-то сердито глядѣлъ на жизнь, холодно, отчетливо, — Чудина нельзя было любить. Такъ кого же? думала княгиня…

Княгиня имѣла обыкновеніе принимать своихъ поклонниковъ каждое утро отъ трехъ до пяти. Кабинетъ ея былъ устроенъ въ артистическомъ безпорядкѣ. На столахъ валялись брошюры, пахитосы, бронзовыя бездѣлки. У камина было разставлено нѣсколько покойныхъ бархатныхъ креселъ, гдѣ вздыхателямъ можно было по-крайней-мѣрѣ вздыхать спокойно. Темные обои, густые занавѣсы, полу-спущенныя сторы, придавали этой комнатѣ какую-то пріятную таинственность, и княгиня въ обдуманномъ утреннемъ нарядѣ, лѣниво облокотясь на свою кушетку посреди благоухающихъ цвѣтовъ, была до того очаровательна, что нельзя было взглянуть на нее безъ сердечнаго трепета. Гости смѣнялись гостями. Влюбленные упорно высиживали другъ друга.

Нѣсколько дней спустя послѣ генеральскаго раута, княгиня сидѣла у себя на привычномъ мѣстѣ, въ кругу своего обыкновеннаго штата; у камина стоялъ Бездомовъ и молча курилъ пахитосъ. Рядомъ съ нимъ вздыхалъ молодой Пастушковъ, только-что вышедшій изъ пансіона и любившій княгиню съ безнадежностью и пыломъ юнаго возраста. Какъ настоящій школьникъ, онъ отъ души ненавидѣлъ Бездомова, видя въ немъ опаснаго соперника, потихоньку кралъ старыя перчатки своей красавицы, цаловалъ ихъ дома съ вдохновеніемъ, и наконецъ, писалъ страстные стихи, простодушно заимствованные по частямъ у нашихъ лучшихъ поэтовъ. Такимъ образомъ, юный Пастушковъ составлялъ съ чувствомъ ужасную галиматью, но уважалъ въ себѣ неизвѣстнаго еще, даровитаго писателя и принялъ даже видъ таинственно-задумчивый, который вовсе не шелъ къ его полудѣтскому румяному лицу. Впрочемъ, въ восьмнадцать лѣтъ не нужно искать стиховъ для поэзіи: поэзія въ самомъ возрастѣ, въ неиспорченныхъ чувствахъ, въ восторженныхъ мысляхъ, во всѣхъ младенческихъ радостяхъ и страданіяхъ души, которая мужаетъ на огнѣ страсти. Пастушкову недалеко было гнаться за поэзіею. Въ однихъ его стихахъ не было только ея вовсе. Не смотря на то, онъ тайно надѣялся тронуть княгиню своимъ рифмованнымъ чувствомъ, и выжидалъ случая, чтобъ поднести трогательную элегію, въ которой княгиня сравнивалась съ луной, съ звѣздами, съ цвѣткомъ и съ алмазомъ, а самъ поэтъ выставлялъ себя разочарованнымъ, отчаяннымъ, готовымъ на всѣ возможныя преступленія. Въ самомъ же дѣлѣ, онъ былъ добрый малой и до того застѣнчивъ, что не могъ даже собраться съ духомъ, чтобъ вручить свое стихотвореніе. Оставаясь же наединѣ съ княгиней, онъ до того терялся, что краснѣя, говорилъ вздоръ и, схвативъ шляпу, опрометью бѣжалъ домой, проклиная свою робость.

Рядомъ съ Пастушковымъ сидѣло другое лицо совершенно-противоположнаго свойства, а именно графъ Тлябинъ. Графъ Тлябинъ былъ старый холостякъ и вовсе-незастѣнчивый. Напротивъ того, онъ выбралъ въ обществѣ странное призваніе находиться у всѣхъ на дорогѣ. Если гдѣ-нибудь онъ могъ быть лишнимъ, туда онъ являлся непремѣнно. Если двумъ лицамъ надо было переговорить вдвоемъ, Тлябинъ всегда былъ третьимъ. Главное его удовольствіе было кому-нибудь помѣшать, что-нибудь разстроить. Такимъ образомъ сдѣлался онъ своевольнымъ и вовсе-непрошенымъ опекуномъ петербургскихъ свѣтскихъ красавицъ. Онъ завелъ свою особую полицію, не жалѣя ни сплетенъ, ни клеветы, слѣдилъ за всѣми сердечными отношеніями и радовался чужимъ неудачамъ. Такъ-какъ самъ онъ ни на что надѣяться не могъ, то старался разрушать чужія надежды и находилъ въ этомъ какое-то злобное удовольствіе.

Въ комнатѣ было еще нѣсколько человѣкъ — Нѣмецъ съ усами, Итальянецъ съ бородой, да двое или трое Русскихъ, ужь такъ-себѣ, только для счета. Разговоръ, противъ обыкновенія, былъ очень оживленъ. Дѣло шло о городскихъ сплетняхъ, о подмѣченныхъ интригахъ, о слабостяхъ и порокахъ всихъ свѣтскихъ знакомыхъ и пріятелей. Ничто такъ не оживляетъ у насъ бесѣды, какъ злословіе… Всѣ говорили громко и съ одушевленіемъ, осматриваясь только отъ времени до времени, чтобъ не проговориться о какомъ-нибудь присутствующемъ лицъ, или о близкой къ нему особѣ.

Тлябинъ не умолкалъ.

— Княгиня! спросилъ онъ вдругъ. — Скажите пожалуйста, отъ-чего васъ не любитъ баронесса?

— Что за вздоръ! отвѣчала княгиня: — мы большія пріятельницы.

— Не можетъ быть…

— А что?…

— Да такъ.

— Развѣ она говорила обо мнѣ что-нибудь дурное?

— Не то, чтобъ дурное. Объ васъ дурнаго ничего сказать нельзя… А такъ… Я замѣтилъ… что она къ вамъ не расположена.

— Вамъ это вѣрно такъ показалось.

— Нѣтъ, я знаю ее давно. Она женщина холодная, завистливая. Вообразите, намедни она говорила, что вы одѣваетесь всегда съ большими претензіями и совершенно безъ вкуса.

Княгиня покраснѣла. Между присутствующими раздался ропотъ негодованія.

— Этого мало, продолжалъ Тлябинъ… — Она разсказала еще какую-то клевету… о письмѣ какомъ-то, кажется…

Бездомовъ вспыхнулъ… Княгиня равнодушно улыбнулась…

— Странная женщина! сказала она… — А объ Римѣ ничего она вамъ не разсказывала?…

— Ничего, отвѣчалъ Тлябинъ.

— Такъ разспросите же ее про Римъ, пожалуйста, въ первый разъ, когда ее увидите.

Разговоръ продолжался. Отъ баронессы перешелъ онъ къ маскараднымъ тайнамъ, отъ маскарадовъ къ приключеніямъ англійскихъ горъ, — съ англійскихъ горъ спустился въ самые внутренніе покои, и началъ обнаруживать такіе случаи, которые никогда и не существовали. Въ пять часовъ утомленная и довольная собой бесѣда разошлась.

На другой день, Тлябинъ сидѣлъ у баронессы, предостерегалъ ее съ жаромъ истиннаго друга, что княгиня распускаетъ странные слухи о приключеніяхъ ея въ Римѣ, и совѣтовалъ ей остерегаться женской злобы.

Княгиня, съ своей стороны, сидѣла у своего мужа въ кабинетѣ, благосклонно съ нимъ разговаривала о предположенномъ пышномъ обѣдѣ и, между-прочимъ, замѣтила мимоходомъ, что не худо было бы на этотъ обѣдъ пригласить и Чудина.

IV.
Признанія.

Странная женщина моя княгиня! Не разъ мнѣ хотѣлось разгадать ея жизнь, и признаюсь, когда я думалъ о ней, она мнѣ очень не нравилась; когда я глядѣлъ на нее, я готовъ былъ ей все простить, даже просить у нея прощенія въ томъ, что осмѣлился ее осуждать. Что ни говори, русскія дамы, въ особенности петербургскія дамы, имѣютъ какую-то особую прелесть, какую-то ловкость, какую-то щегольскую сноровку, за которыя нельзя не сказать имъ спасибо. Правда, ихъ любить трудно, но мудрено и не влюбиться въ нихъ. Во-первыхъ, онѣ такъ хорошо, такъ тщательно одѣваются, такъ озабочены собою, чтобъ понравиться и вамъ и всѣмъ; во-вторыхъ, онѣ такъ мило, такъ граціозно, такъ много танцуютъ, такъ легко вальсируютъ, такъ вкрадчиво улыбаются, что душа невольно вальсируетъ за ними, а сердце необдуманно на нихъ улыбается.

Княгиня была создана свѣтомъ и для свѣта. Свѣтъ былъ для нея настоящимъ дѣломъ, важнымъ занятіемъ жизни. Свѣтскія обязанности почитала она въ душевной простотѣ настоящими обязанностями. У нея никогда не было на совѣсти неотданнаго визита, или неуклюжаго кавалера въ мазуркѣ. Она любила только людей свѣтскихъ и знатныхъ, и чѣмъ знатнѣе были люди, тѣмъ сильнѣе была ея безсознательная привязанность къ нимъ. Она любила звѣзды — не тѣ, впрочемъ, которыя дрожатъ и сверкаютъ на небѣ, а тѣ осьмигранныя, которыя украшаютъ мундиры и фраки нашихъ вельможъ. Она любила пышность и моду, она понимала жизнь посвоему, и зачѣмъ винить ее въ томъ? Въ другой сферѣ — ей было бы неловко. Для другой жизни она не годилась бы вовсе. А въ свѣтѣ она была дома, у себя, она вполнѣ отвѣчала своему назначенію.

Было время, что въ томъ кругу, къ которому принадлежала княгиня, строгая добродѣтель была въ большой модѣ. Княгиня этому повиновалась. Самая злая старуха ничего не могла бы сказать на ея счетъ. Мода измѣнилась. Наружность добродѣтели была отложена въ сторону. Модная женщина обязывалась держать около себя присяжнаго вздыхателя; — явился Бездомовъ.

Но вотъ бѣда: княгиня, какъ справедливо замѣтилъ Чудинъ, не любила Бездомова, да, правду сказать, врядъ ли и могла любить кого-нибудь. Сильныя страсти не даются всякому. Онѣ поражаютъ насъ невзначай, какъ небесный громъ; но принудить себя быть страстнымъ и влюбленнымъ — невозможно. Положеніе княгини было довольно-странно. Передъ свѣтомъ разъигрывала она роль, хотѣла, чтобъ всѣ были убѣждены въ ея порочныхъ заблужденіяхъ, а сама была холодна и равнодушна. Напрасно она старалась принудить себя къ сильнымъ впечатлѣніямъ: любовь рѣшительно ей не давалась. Письмо, о которомъ упомянулъ Тлябинъ, было самымъ отчаяннымъ ея поступкомъ. Оно было писано къ Бездомову и заключало въ себѣ нѣсколько пошлыхъ размышленіи о мечтахъ, о любви, о судьбѣ женщинъ. Княгиня писала, впрочемъ, щегольски и чрезвычайно любила посылать разныя записочки. Бездомовъ, разумѣется, показалъ письмо своимъ пріятелямъ. Пріятели, разумѣется, разсказали о томъ своимъ пріятельницамъ. Пріятельницы начали трубить по всему городу о связи Бездомова съ княгиней. Княгиня была очень-довольна. Безъ-лишнихъ усилій она достигла участи всѣхъ модныхъ женщинъ: она была оклеветана и смѣялась надъ клеветой. Не только не старалась она уничтожить распространившіеся слухи, а, напротивъ, всячески поддерживала ихъ, танцовала съ Бездомовымъ, говорила съ Бездомовымъ, всюду и ежедневно встрѣчалась съ нимъ. Наружность была спасена. Она казалась пламенною и страстною, что, по романической потребности моды, было необходимо, и такъ же тайно скрывала свою добродѣтель, какъ прежде скрывала бы порокъ.

Этотъ очеркъ столичныхъ свѣтскихъ нравовъ написанъ не для провинціаловъ. Они, добрые люди, не поймутъ, чтобъ женщина могла шалить общественнымъ мнѣніемъ и радоваться нареканіямъ и завистливымъ осужденіямъ толпы. Они не поймутъ, добрые люди, страннаго угара людей, вѣчно танцующихъ, вѣчно разряженныхъ, вѣчно ищущихъ чего-то. Они не поймутъ, чтобъ нравственность можно было затанцевать. Они не поймутъ, чтобъ общество могло жить на ципочкахъ, стремясь къ чему-то, не только неуловимому, но даже не существующему, и чтобъ изъ тайной надежды показаться чѣмъ-нибудь повыше, позначительнѣе сосѣда, мужчины могли жертвовать своимъ благородствомъ, женщины своимъ достоинствомъ. Они не поймутъ этого — и пускай не понимаютъ! Не одна премудрость бываетъ иногда недоступна. Глупость людская бываетъ иногда такъ же глубока, какъ и умъ человѣческій.

Однакожь, надо сказать правду, княгиня совѣстилась сама передъ собой. Читая французскіе романы, она старалась примѣнять печатныя страсти къ своей безстрастной жизни. Она искала въ своемъ ежедневномъ быть какой-нибудь уголокъ для романа, и наталкивалась на самую обыкновенную, пошлую исторію. Ей бы очень хотѣлось ненавидѣть мужа, но рѣшительно не было за что. Мужъ ея былъ миролюбивый человѣкъ, игралъ много въ преферансъ, о женѣ не заботился вовсе, предоставляя ей полную, неограниченную свободу. Положеніе княгини было довольно-глупо. Какъ ничего не чувствовать ни къ кому! какъ не пострадать немножко! Она глядѣла съ большою завистью на французскія драмы Михайловскаго-Театра, гдѣ то-и-дѣло что ядъ, да ревность, да проклятія, да безумная любовь. А она, бѣдная, сидитъ-себѣ безвинно въ ложѣ, да въ лорнетъ поглядываетъ, да зѣваетъ иногда отъ усталости.

Вдругъ она обрадовалась. Небрежная оригинальность Чудина задѣла ея любопытство. Это чувство такъ сильно у женщинъ, что объясняется ими же совершенно-ошибочпо. Отъ любопытства до кокетства одинъ шагъ. Кокетство пошло своимъ порядкомъ. Чудинъ обѣдалъ у княгини, и княгиня въ этотъ день была такъ хорошо одѣта, такъ воздушна, такъ хороша, что Чудинъ не хотя ею залюбовался. За обѣдомъ сидѣли и Тлябинъ, и Бездомовъ, и Пастушковъ; но княгиня не обращала на нихъ вниманія. Она была озабочена Чудинымъ, слушала его съ оттѣнкомъ почтительнаго вниманія и въ каждомъ своемъ словѣ, въ каждомъ движеніи какъ-бы признавала его неоспоримое владычество. Чудинъ внутренно улыбался, но и мужское самолюбіе такъ же неограниченно, какъ женское любопытство. Онъ началъ чувствовать, что ему становится весело. Ему показалось, что княгиня гораздо-лучше собой, чѣмъ она казалась ему прежде. Онъ находилъ, что она умна и прекрасно принимаетъ гостей. Это впечатлѣніе было, можетъ-быть, минутное, но оно оживляло его. Онъ былъ любезенъ и остроуменъ, какъ давно не бывалъ. Послѣ обѣда, мужчины ушли играть въ карты. Пастушковъ, молчаливый и незамѣченный, по обыкновенію притаился въ уголокъ. У камина небрежно рисовалась на кушеткѣ княгиня, поправляя прозрачной ручкой свои летучіе локоны. Чудинъ сидѣлъ подлѣ нея на креслахъ, и какъ всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, они, сами того не замѣчая, разговорились о любви.

— Любить, сказала вздохнувъ княгиня: — развѣ можно у насъ любить? Развѣ мужчины умѣютъ у насъ любить? Когда они сдѣлали вамъ честь поговорить съ вами раза три, они воображаютъ, что они ужь въ правѣ требовать всего. Иначе, имъ становится скучно и они оборачиваются къ вамъ спиной.

Сказавъ это, она томно взглянула на Чудина.

Чудинъ отвѣчалъ:

— Я съ вами согласенъ. Любить… развѣ можно у насъ любить? Развѣ женщины умѣютъ у насъ любить? Развѣ мы можемъ побѣдить нашихъ соперниковъ? Развѣ мы можемъ ихъ даже пересчитать? Завтрашній балъ, бальное платье, французскій парикмахеръ, который вѣчно опаздываетъ, офицеръ, который ловко танцуетъ, важныя особы, льстящія вашему самолюбію, желаніе нравиться всѣмъ и каждому, образъ жизни, морозъ на улицѣ, принужденность дома, — все это соперники, которыхъ не одолѣешь. Любовь пуглива, а здѣсь ее такъ испугали, что она упряталась Богъ-знаетъ куда и показаться не смѣетъ.

— Это разсужденіе, а не оправданіе, замѣтила княгиня. — Не говорили ли вы сами, что любовь ничего не боится и не умѣетъ разсчитывать? Тамъ, гдѣ разсчетъ, гдѣ страхъ… тамъ любви быть не можетъ. Я говорю вашими же словами.

— Позвольте, прервалъ Чудинъ. — Я все прощаю, кромѣ глупости. Я не понимаю роли собачки… Женщинамъ нравится, когда ихъ любятъ и когда онѣ свысока могутъ играть своими поклонниками: одного помучить хорошенько, другаго ободрить вниманіемъ, одному позволить понюхать букетъ, другому вручить вѣеръ на время французскаго кадриля. Все это можетъ быть очень-трогательно, да я не люблю лакейской должности.

— Вотъ такъ-то вы всѣ, сказала княгиня голосомъ, исполненнымъ кокетства. — Вы всѣ какъ-то грубо созданы. Вы не понимаете самыхъ деликатныхъ струнъ женскаго сердца. Вы не способны понимать тѣ неуловимые оттѣнки, которые для женщины составляютъ всю поэзію чувства. Не-уже-ли вы думаете, что мы не умѣемъ отгадывать истины и ослѣпляемся однимъ самолюбіемъ? Для насъ слова не нужны. Въ насъ есть какой-то инстинктъ, который опредѣляетъ безошибочно степень преданности каждаго къ намъ. Не смотря на вашу опытность, вы, кажется, вовсе не знаете женскаго сердца и всѣхъ женскихъ хитростей. Явное наше вниманіе къ человѣку иногда ничего не доказываетъ. Оно зависитъ иногда отъ нѣкоторыхъ свѣтскихъ условій. Но то, что живетъ въ нашемъ сердцѣ, то, что наполняетъ наше существованіе, то, повѣрьте мнѣ, прячется нами бережно отъ свѣта. Наружность ничего не доказываетъ.

— Это на-счетъ Бездомова, подумалъ Чудинъ.

Княгиня продолжала со вздохомъ:

— Грустно проститься съ лучшимъ очарованіемъ молодости! Грустно увѣриться, что никогда, нигдѣ не встрѣтишь человѣка, котораго душа такъ давно звала и ожидала. Мы какъ дѣти: мы любимъ волшебныя сказки; мы все ожидаемъ невозможнаго. Времена фантастическаго рыцарства намъ не кажутся вздоромъ. И неуже-ли въ-самомъ-дѣлѣ прежняя безкорыстная, безпредѣльная любовь болѣе существовать не можетъ? Какая женщина можетъ остаться равнодушною, когда она увѣрена, что отъ одного ея движенія зависитъ судьба человѣка, что для этого человѣка она вся вселенная, что онъ дышетъ не своею жизнью, что о самомъ-себѣ онъ не помнитъ и не знаетъ. Для такого человѣка можно было бы всѣмъ пожертвовать, и жертва была бы блаженствомъ, даже свѣтъ простилъ бы ее. Не правда ли, что вы думаете объ этомъ?

— Я думаю, отвѣчалъ Чудинъ: — что во времена рыцарства не было польки.

— Польки! воскликнула съ досадой княгиня.

— Такъ точно. Въ то время женщины были взаперти и такъ же неприступны, какъ крѣпости, въ которыхъ онѣ сидѣли. Отъ этого воображеніе дѣйствовало сильнѣе. Безъ препятствіи всякая любовь исчахнетъ. Теперь женщины не изнываютъ за рѣшетками, а благополучно танцуютъ по цѣлымъ ночамъ, переходя изъ рукъ въ руки нашихъ неутомимыхъ офицеровъ.

— Что жь это доказываетъ?

— Это доказываетъ, что и любовь измѣнилась отъ просвѣщенія. Рвы, подкопы, сраженія ничего не значатъ. Тутъ есть гдѣ разгуляться… Но наши мягкія препятствія хуже бастіоновъ и рыцарскихъ пищалей. Нѣтъ, княгиня, отложимъ мечтанія въ сторону. Ныньче потанцуемъ, а завтра забудемъ другѣ друга. Или, если намъ хорошо вмѣстѣ, то объяснимся по правиламъ нашего положительнаго времени. Намъ не къ чему обманывать другъ друга… Я даже думаю, что еслибъ я имѣлъ несчастіе влюбиться въ васъ, я скрывалъ бы это, и именно отъ васъ, съ величайшимъ стараніемъ, чтобъ не показаться смѣшнымъ.

— Я не боюсь за васъ, прервала княгиня. — Вы, я думаю, и не знаете, съ какой стороны у васъ сердце.

Говоря это, княгиня была очаровательно хороша.

— Не дразните меня, сказалъ Чудишь. — Глядя на васъ, нетрудно забыть все, что вытвердилъ наизусть. Нехотя напрашиваются такія мысли, о которыхъ не слѣдовало бы быть и помина. Сердце, съ которой стороны бы оно ни было, стучится незванымъ гостемъ. Душа къ вамъ просится. Оживитесь, княгиня, только одной искрой огня, и я буду любить васъ до безумія…

Въ эту минуту, за бархатной занавѣской что-то шумно я пало на полъ.

— Насъ подслушиваютъ! вскрикнула княгиня.

Чудинъ посмотрѣлъ за занавѣски.

— Нѣтъ, сказалъ онъ: — здѣсь никого не было… а идетъ сюда графъ Тлябинъ. Онъ ужь надоѣлъ, вѣроятно, всѣмъ игрокамъ, и теперь приходитъ надоѣдать хозяйкѣ. Я не въ силахъ его слушать теперь. Прощайте.

Тлябинъ вошелъ въ комнату. Чудинъ уѣхалъ.

На другой день, княгиня получила французскую записку страннаго содержанія:

"Я люблю васъ. Вамъ это покажется обыкновеннымъ и смѣшнымъ. Да что жь мни дѣлать? Я люблю васъ.

"Я, право, не думалъ, чтобъ я могъ еще любить. Какъ это случилось, что я, человѣкъ разочарованный, обманутый жизнью, могъ влюбиться съ такимъ безуміемъ, того я и самъ не понимаю.

"Однакоже, понять не трудно. Давно я страдалъ отъ холода человѣческаго эгоизма, давно я изнывалъ отъ тяжелой скуки глупой вседневной жизни. Я презиралъ всѣхъ, и презиралъ себя. Я хотѣлъ смерти и готовъ былъ уже наложить на себя руки, какъ вдругъ я васъ встрѣтилъ и отгадалъ васъ подъ вашей холодной оболочкой. Тогда туманная жизнь моя прояснилась, и въ глазахъ вашихъ сверкнуло для меня небо. Я не хочу, чтобъ вы знали меня, но хочу только, чтобъ вы знали, что есть человѣкъ, котораго судьба зависитъ отъ одного вашего движенія; что вы, вы однѣ для него цѣлая вселенная, что онъ дышетъ не своею жизнію, и что о себѣ онъ и не помнитъ и не знаетъ.

«Вамъ нечего меня бояться. Я ничего не требую, ничего не прошу. Одно ваше присутствіе живитъ меня. Но я буду вполнѣ счастливъ, когда увѣрюсь, что вы не смѣетесь надъ чистой моей любовью. Завтра вы будете во французскомъ театрѣ. Надѣньте на голову бѣлую розу. Это будетъ для меня знакомъ, что въ жизни не все еще для меня погибло.»

Подписи у письма не было.

Княгиня сильно призадумалась.

— Какой странный человѣкъ этотъ Чудинъ! думала она. — Шутитъ ли онъ, пишетъ ли правду… кто знаетъ? Да зачѣмъ это письмо? къ-чему эта роза, эта тайна? быть-можетъ, онъ любитъ вовсе-ненужную таинственность, да мнѣ не прилично подчиняться его капризамъ.

Княгиня была очень-встревожена.

На другой день, она была въ театрѣ съ гирляндой разноцвѣтныхъ розъ на головѣ; въ томъ числѣ была, разумѣется, и бѣлая. Въ антрактѣ вошелъ въ ложу Чудинъ, много говорилъ съ княземъ и косвенно глядѣлъ только на княгиню. Но княгинѣ показалось, что въ глазахъ его сверкало что-то необыкновенное, какъ-бы отблескъ тайной, необъятной радости. Сама того не замѣчая, она начала поправлять прическу и коснулась пальчикомъ завѣтнаго цвѣтка.

— Какіе у васъ прелестные цвѣты! сказалъ нѣжно Чудинъ. — Вѣрно изъ Парижа?

— Нѣтъ, петербургскіе, отвѣчала улыбаюсь княтпя.

Чудинъ взглянулъ на нее выразительно и вышелъ изъ ложи. На другой день княгиня получила второе письмо.

V.
Второе письмо.

"Вы приняли мое письмо; вы не разсердились; вы исполнили мою просьбу. Вчера въ театрѣ я видѣлъ бѣлую розу въ вашихъ волосахъ… я ее видѣлъ — и не сошелъ съ ума отъ радости… О! какъ я проклялъ всѣхъ этихъ несносныхъ свидѣтелей, которые мѣшали мнѣ броситься къ вашимъ ногамъ, высказать вамъ счастіе мое и умереть отъ блаженства у вашихъ ногъ.

"Да нѣтъ! къ-чему эти неистовыя изъявленія страсти, которыя могутъ только испугать васъ? Я буду носиться около васъ невидимымъ провидѣніемъ. Я буду охранять васъ моей любовью. Между нами будетъ тайная, высокая связь. Ея не отгадаютъ люди, и она наполнитъ бытіе наше тихимъ восторгомъ, которое вознаградитъ насъ за всѣ огорченія и бѣдствія жизни.

"Не грѣшите, княгиня, противъ жизни, противъ молодости, простивъ собственной вашей совѣсти, — не говорите, чтобъ любить было невозможно; не думайте, чтобъ мужчины не умѣли любить. Что же бы оставалось намъ, когда бы не было этой священной, высокой отрады? Право, не стояло бы жить!

"Любовь — это жизнь вселенной; любовь — это улыбка неба; любовь — это побѣда души. Когда любишь, все кажется прекраснымъ. Какъ-то невольно вѣрится всему святому и высокому. Сердце становится нѣжно и сострадательно. Всякое горе тогда намъ понятно. Всякая радость находитъ въ насъ сочувствіе. Хорошо тому, кто можетъ любить на свѣтѣ!

"Я думалъ, что это счастіе для меня невозможно. Давно сердце мое уже перегорѣло на очагѣ кипучихъ страстей. Давно я утратилъ ту дѣтскую простоту, отъ которой жизнь облекается въ какую-то раду ясную, лучезарную пелену. Мое небо было мрачно и черно, какъ душа злодѣя. Мнѣ было холодно. Мнѣ было больно. Мнѣ было скучно… И вдругъ я васъ увидѣлъ. На темномъ небосклонѣ сверкнула звѣздочка лучомъ надежды. Душа встрепенулась, сердце ожило, — и звѣздочка стала свѣтиломъ, и мракъ сталъ исчезать постепенно, и чудное сіяніе загорѣлось, засверкало на моемъ небѣ, — и разлилось оно ослѣпительнымъ свѣтомъ, зарумянилось, запылало и зажгло мою душу святымъ, неугасимымъ огнемъ… Не смѣйтесь надо мной, княгиня! Эти строки можно читать только сердцемъ, а не умомъ. Для человѣка равнодушнаго онѣ будутъ безъ смысла, потому-что онѣ выражаютъ впечатлѣніе чувства, а не холодныя, опредѣлительныя черты дѣйствительности.

«Любить васъ — да это одно уже блаженство! А быть вами любимымъ? — да нѣтъ, объ этомъ и подумать страшно. Это несбыточно, это безумная мысль! Вы созданы для того, чтобъ васъ всѣ обожали, чтобъ всѣ сердца пламенѣли у жертвенника вашей красоты, какъ нѣкогда воскурялся ѳиміамъ у подножія греческихъ богинь. Какъ хороши вы, княгиня, какъ прекрасны вы! Нѣтъ, вы не можете сойдти съ вашего подножія; вы не можете протянуть руку слабому-смертному; вы не можете улыбнуться ему земною улыбкой… А впрочемъ, кто знаетъ?.. При этой мысли, всѣ чувства мои взволнованы, сердце дрожитъ, кровавое зарево туманитъ мои глаза… Что, если людскіе толки не адская, не позорная клевета? Что, если въ-самомъ-дѣлѣ… не смѣю выговорить, — что, если въ-самомъ-дѣлѣ вы любите эту живую перетянутую куклу, этого бездушнаго Бездомова? Силы неба! я этого человѣка задушу собственными руками, я его зарѣжу, я застрѣлю его, я… да нѣтъ, княгиня, вы — и онъ, подумайте, это невозможно: онъ — парикмахерская вывѣска, а вы — совершенство созданія, вы — идеалъ всего прекраснаго на землѣ! Здѣсь вы не должны, не можете никого любить…»

При этой строкѣ, княгиня слегка улыбнулась, а потомъ тяжко вздохнула. Послѣ того она продолжала читать:

"А впрочемъ, когда подумаю, какое право имѣю я писать вамъ это? какъ я смѣю?.. Вы не знаете, кто я. Вы этого никогда не узнаете… я умру отъ вашей насмѣшки; я даже вашего гнѣва надѣяться не смѣю… А, право, княгиня, никто не любилъ васъ, никто не будетъ такъ любить васъ, какъ я васъ люблю.

"Для меня вы жизнь, которою я дышу; вы сердце, которое бьется въ моей груди; вы моя радость, вы моя надежда… Безъ васъ, я брожу въ сумеркахъ; при васъ, все освѣщается какимъ-то чудеснымъ отблескомъ, все хорошѣетъ отъ вашего присутствія… на душѣ моей праздникъ… я радуюсь жизни, я готовъ и плакать и смѣяться… Всѣ люди мнѣ братья… я молодъ, я силенъ, я счастливъ, я люблю васъ!

«Да! пускай вы ввѣкъ не узнаете, кто былъ начертавшій эти строки. Пускай никогда я не услышу отъ васъ слова сожалѣнія или участія. Спасибо вамъ ужь за то, что вы родились. Спасибо за то, что жизнь моя не прошла даромъ; она мелькнула, можетъ-быть, зарницей; но эта зарница освѣтила цѣлое небо. Съ меня и этого довольно. Я не буду роптать на судьбу, такъ жестоко отдалившую меня отъ васъ… И когда меня не будетъ на землѣ, что, надѣюсь, случится скоро, вспомните хоть разъ о человѣкъ, который любилъ васъ до безумія и не сказалъ вамъ даже своего имени. Вспомните, что онъ пожертвовалъ для васъ жизнію, а самъ не докучалъ вамъ, не жаловался и ничего не просилъ… Остаюсь на вѣки сердцемъ вамъ преданный.»

Подписи опять не было, а была приписка:

«P. S. Послѣ-завтра въ Дворянскомъ Собраніи маскарадъ. Если вы желаете меня видѣть, если вы не смѣетесь надъ моимъ письмомъ и надъ моей любовью, надѣньте черное домино съ красными бантами. Сердце мое васъ узнаетъ.»

Княгиня была очень встревожена.

Она непремѣнно хотѣла, чтобъ письмо было отъ Чудина. Ей даже казалось возможнымъ, что на словахъ онъ цинически смѣялся надъ всѣми святыми чувствами, а въ душѣ сохранялъ юношескую теплоту. Такіе примѣры бываютъ. И потомъ все, что сказано въ письмахъ о разочарованіи, о жизненной опытности, не относится ли прямо къ нему? Но не-уже-ли онъ, всѣхъ преслѣдующій насмѣшками, самъ боится насмѣшекъ? Не-уже-ли онъ способенъ такъ любить? Кто знаетъ… вѣроятно… не говорилъ ли онъ…

Княгиня терялась въ догадкахъ.

VI.
Маскарадъ.

Изъ всѣхъ петербургскихъ увеселеній, маскарадъ, безъ-сомнѣнія, самое заманчивое, хотя, можетъ-быть, не самое безгрѣшное. Мужчины спѣшатъ туда съ надеждой узнать наконецъ про какую-нибудь скрытую къ нимъ любовь, и обыкновенно возвращаются домой не любимые, а только чрезвычайно-утомленные. Однакожь, самолюбіе въ нихъ такъ сильно, что одно прикосновеніе атласнаго домино (что бы оно ни скрывало подъ собою) возбуждаетъ въ нихъ улыбку скромнаго самодовольствія. Женщины же ѣздятъ въ маскарадъ… но зачѣмъ обнаруживать чужія тайны? Маска — не лицо, не женщина; маска — нѣчто фантастическое, а въ мірѣ фантазіи все допускается: въ немъ нѣтъ ни предѣловъ, ни законовъ.

Княгиня не знала, ѣхать ли ей въ маскарадъ. Ей было чего-то страшно. Она долго думала, обдумывала, передумывала, и наконецъ все-таки поѣхала, окутавшись въ уродливое домино съ красными бантами.

Въ маскарадѣ, по обыкновенію, была давка и духота. Пискливыя маски влачили улыбающихся кавалеровъ. Молодые щеголи, столпившись въ кучку, громко шутили и смѣялись между собой. По уголкамъ сидѣли притаившись влюбленныя четы и тихо шептались, и были счастливы. Старички поглядывали на нихъ съ завистью, а онѣ и не замѣчали старичковъ, не замѣчали маскарада; онѣ жили голосомъ другъ друга, и лишь отъ-времени-до-времени тихое пожатіе руки напоминало имъ, что онѣ еще на землѣ.

Въ числѣ счастливыхъ паръ сидѣлъ Чудинъ съ маской, украшенной, какъ и княгиня, красными бантами. Разговоръ ихъ былъ оживленъ. Княгиня прошла нѣсколько разъ мимо ихъ, и не привлекла ихъ вниманія. Самолюбіе ея было задѣто. Ей становилось досадно. Она схватила Тлябина за руку.

— Съ кѣмъ сидитъ Чудинъ? спросила она, указывая на группу.

— Tempi passati, отвѣчалъ Тлябинъ: — они повторяютъ древнюю исторію.

— Да кто же эта женщина? продолжала княгиня.

— Прелестная княгиня, отвѣчалъ снова Тлябинъ: — вы ныньче что-то недогадливы. Не-уже-ли вы не узнали баронессы?

Княгиня поспѣшно отдернула руку свою отъ руки Тлябина и скрылась въ толпѣ. Черезъ нѣсколько времени, она снова прошла мимо Чудина. Чудинъ все сидѣлъ на томъ же мѣстѣ и говорилъ съ баронессой. Княгинѣ стало уже очень-досадно. Она быстро подошла къ нимъ и, остановившись передъ Чудинымъ, сказала ему насмѣшливо:

— Я слышала, что вы не любите роли собачки?

— Нѣтъ, отвѣчалъ Чудинъ: — я ихъ люблю на охотѣ.

— Я имѣю сказать вамъ что-то важное, начала снова княгиня.

Чудинъ поспѣшно подалъ ей руку, извинился передъ баронессой, отъ которой радёхонекъ былъ отдѣлаться, и скрылся въ толпѣ съ ея торжествующей соперницей. Баронесса поблѣднѣла подъ маской. Она съ перваго взгляда узнала княгиню и еще болѣе убѣдилась въ вѣроломствѣ Чудина. Баронесса, какъ женщина страстная, снова задумалась о мщеніи. Но какъ бы отмстить получше? Вотъ что ее затрудняло. распространить слухъ, что княгиня румянится, что княгиня уже не такъ молода, какъ старается казаться? Да это не тайна, объ этомъ каждый знаетъ. Отвлечь Бездомова? Но княгиня еще, пожалуй, тому обрадуется. Раздумье баронессы было прервано странными эволюціями какого-то господина, облеченнаго въ черное домино съ огромною малиновою кокардою. Господинъ этотъ расхаживалъ передъ баронессой, какъ будочникъ передъ будкой, иногда останавливался, огненно поглядывалъ изъ-подъ черной маски и снова продолжалъ ходить, какъ человѣкъ чего-то ожидающій, или не могущій на что-то рѣшиться. Ноги его дрожали. Наконецъ, онъ, какъ видно было, собрался съ силами и подошелъ къ баронессѣ.

— Это… это вы? сказалъ онъ трепетнымъ голосомъ.

— Вѣроятно, отвѣчала, зѣвая, баронесса.

— Позвольте сѣсть подлѣ васъ?

— Садитесь.

— Я такъ счастливъ…

— Поздравляю.

— Вы меня поздравляете?

— Да, васъ поздравляю.

Баронесса засмѣялась. Замаскированный господинъ пыхтѣлъ и молчалъ. Послѣ долгаго и упорнаго молчанія, онъ снова началъ:

— Я такъ счастливъ…

— Почему же вы такъ счастливы?

— Какъ почему-съ? Вы пріѣхали… вы надѣли красные банты.

— Вы меня о томъ просили?

— А вы исполнили мою просьбу… вы не разсердились на мои письма. Чѣмъ заслужилъ я это? Какъ изъявить вамъ мою благодарность? Если жизнь моя на что-нибудь вамъ годится, возьмите ее. Она принадлежитъ вамъ.

Баронесса невольно протянула руку загадочному господину. Господинъ задрожалъ и растерялся совершенно.

— Вы… я… говорилъ онъ, задыхаясь: — вы… Боже мой… счастіе… восторгъ… какъ сказать… не умѣю… не могу… Не смѣйтесь… Вы не смѣетесь, не правда ли? Я такъ счастливъ, такъ счастливъ… у меня словъ нѣтъ, словъ… Я все пишу къ вамъ, все пишу. Вотъ еще я приготовилъ письмо. Оно вамъ объяснитъ… Прочитайте и не смѣйтесь, ради Бога…

Говоря такимъ-образомъ, онъ подалъ своей собесѣдницѣ запечатанный пакетецъ. Баронесса вскрикнула. На пакетѣ былъ написанъ адресъ княгини.

У всѣхъ почти дамъ, и даже у нѣкоторыхъ мужчинъ, есть свои особыя понятія. Прочитать чужое письмо изъ любопытства — не кажется имъ проступкомъ… Но перехватить чужое письмо изъ личной выгоды, изъ видовъ мести, почитается ими не только извинительнымъ, но даже весьма-естественнымъ.

Баронесса поспѣшно схватила поданный ей пакетъ, распечатала и начала читать. Третье письмо, какъ и оба предъидущія, было исполнено чувства и вздора. Въ концѣ только испрашивалось свиданіе въ домѣ княгини на другое утро въ 2 часа. Въ концѣ письма, вмѣсто подписи, была выставлена буква П.

— Пастушковъ! вскрикнула снова баронесса.

— Такъ-гочно, смиренно отвѣчалъ юноша-поэтъ. — Не убивайте меня своимъ презрѣніемъ.

— Любовь истинная никогда не презирается, нѣжно отвѣчала баронесса. — И вы давно меня любите?

— Съ-тѣхъ-поръ, какъ я васъ знаю, съ-тѣхъ-поръ, какъ я увидалъ васъ въ первый разъ. Вы это уже знаете по моимъ письмамъ. Я писалъ одну правду.

— И вы меня не обманываете?

— Способенъ ли я на это! Позвольте мнѣ вамъ высказать…

— Завтра… завтра, отвѣчала тихо баронесса и встала съ своего мѣста.

— Да подождите еще немного… Теперь я говорить могу… Теперь мнѣ такъ надо, такъ хочется говорить съ вами.

Но баронесса уже скрылась въ маскарадной толпѣ… Только, убѣгая, она погрозила пальчикомъ упоенному молодому человѣку и бросила ему къ ногамъ свой роскошный букетъ. Пастушковъ упалъ на диванъ и едва не умеръ отъ блаженства.

Между-тѣмъ, Чудинъ и княгиня пробирались съ трудомъ сквозь толпу… Давка была ужасная въ залѣ, особенно у дверей. Чудину наступали на ноги, Чудина толкали со всѣхъ сторонъ. Пискъ, шарканье, говоръ, трескучіе звуки оркестра заглушали Чудина. Отъ несметнаго множества лицъ и масокъ какъ-то непріятно рябило ему въ глазахъ. Къ-тому же, маскарадъ уже давно длился. Было такъ поздно, что становилось рано. Чудину хотѣлось спать, — хотѣлось домой.

Къ явному прискорбію моихъ читательницъ, я долженъ сознаться, что и княгинею овладѣвало то же чувство. Она, правда, радовалась искренно, что разлучила Чудина и баронессу, но, заступивъ ея мѣсто, не знала что дѣлать, что говорить. Напрасно она съ нѣжностью упиралась на руку Чудина и старалась увѣриться, что влюблена въ него до безумія: она не могла обмануть себя и чувствовала только одно, что отъ маски нестерпимо-душно, и что ноги ея подкашивались отъ усталости. Долго бродили они вдвоемъ по всѣмъ заламъ благороднаго собранія. Разговоръ ихъ иногда оживлялся вспышкой, и они оба зацѣплялись за удачную фразу, перевертывали ее со всѣхъ сторонъ, какъ-бы боясь упустить ее. Но нежданный толчокъ вдругъ прерывалъ нить разговора — фраза исчезала… и они шли молча, изъ приличія лишь пожимая другъ-другу руку. Само-собою разумѣется, что Чудинъ съ перваго взгляда узналъ княгиню. Мнимая ревность ея къ баронессѣ показалась ему открытіемъ. Какъ человѣкъ избалованный, Чудинъ вообразилъ, что княгиня дѣйствительно въ него влюбилась, и влачилъ ее по маскараду изъ состраданія. Положеніе обоихъ было довольно-комическое, хотя оно и повторяется довольно-часто въ большомъ свѣтѣ. Онъ думалъ, что она страстно влюблена въ него, она воображала, что онъ влюбленъ въ нее безъ ума. Оба жалѣли другъ о другѣ, а въ-самомъ-дѣлѣ, оба въ эту минуту, кромѣ усталости, ничего ровно не чувствовали.

Наконецъ, они отправились на верхнюю галерею, гдѣ можно уединиться и посидѣть спокойно, но гдѣ отъ близости люстръ господствуетъ атмосфера настоящей кузницы. Выбравъ мѣстечко, откуда никому нельзя было ихъ подслушать, они усѣлись.

Чудинъ тихо пожалъ ручку княгини; но, увы! онъ чувствовалъ въ рукахъ своихъ только лайковую перчатку. Невольно вспомнилъ онъ римскую жизнь, и ночь въ Колизеѣ, и нежданную встрѣчу, и ему жаль стало не баронессы, не любви своей, а способности любить, чувства молодости, неподдѣльнаго прежняго восторга.

— Жарко! сказала княгиня.

Чудинъ кивнулъ головой.

— Знаете, вдругъ сказала княгиня: — я бы вамъ посовѣтовала сдѣлаться литераторомъ.

Чудинъ взглянулъ на нее съ удивленіемъ и обидѣлся.

— За кого вы меня принимаете? отвѣчалъ онъ.

— За человѣка, умѣющаго отлично писать. Вы говорите хорошо иногда… но я слышала, мнѣ говорили, что вы пишете восхитительно.

— Я?.. возразилъ Чудинъ. — Я пишу только къ своимъ управляющимъ, и не думаю, чтобъ они восхищались моими письмами.

— Не притворяйтесь… я слышала… что вы писали къ одной молодой женщинѣ.

— Помилуйте, что я за ребенокъ! У меня правило никогда не писать къ женщинамъ.

— Въ-самомъ-дѣлѣ?

— Могу васъ увѣрить…

— Не-уже-ли онъ притворяется? подумала княгиня.

— Не-уже-ли она просится въ новыя Элоизы? подумалъ Чудинъ.

Княгиня была поражена… Ей такъ хотѣлось бы, чтобъ письма были отъ Чудина! Она начала понимать, что ошиблась, но не хотѣла еще тому вѣрить.

— Признайтесь! сказала она умоляющимъ голосомъ.

— Въ чемъ?

— Вы писали.

— Что?

— Письма…

— Какія письма?

— Письма, которыя мнѣ… показывали.

Чудивъ разсмѣялся.

— Любовныя письма пишутъ мальчики, отвѣчалъ онъ: — а мнѣ тридцать-четыре года.

Разговоръ былъ прерванъ появленіемъ Тлябина, который бѣжалъ по галереѣ съ распростертыми объятіями. Какъ только онъ дошелъ до Чудина, онъ бросился къ нему на шею и началъ его цаловать съ самыми искренними изъявленіями радости.

— Поздравляю, отъ души поздравляю, говорилъ онъ запыхавшись. — Славная партія… Первая невѣста въ городѣ… Молода немножко… Свадьба въ будущемъ году. Сейчасъ узналъ отъ родной ея тётки. Секретъ, говорятъ… я никому не скажу.

Чудинъ съ трудомъ освободился изъ объятій неотвязчиваго Тлябина. Изъ-подъ маски княгини сверкнулъ взглядъ негодованія. Сказавъ нѣсколько пошлостей о красотѣ и богатствѣ молодой наслѣдницы, помолвленной за Чудина, и назвавъ ее раза три по имени, Тлябинъ побѣжалъ за баронессой: но баронессы въ маскарадѣ уже не было.

Чудинъ и княгиня остались снова вдвоемъ.

— Вы женитесь? сказала княгиня глубоко-обиженнымъ тономъ.

— Да, говорятъ, простодушно отвѣчалъ Чудинъ. — Въ будущемъ году… Надо же тѣмъ кончить.

— Вы знаете свою невѣсту?

— Очень-мало… Она еще ребенокъ. Мои родные ко мнѣ пристали. Надо поддержать имя… По-моему, ужь если дѣлать глупость, то какъ-можно-поумнѣе.

— Вы женитесь, женитесь… дрожащимъ голосомъ говорила княгиня…

— Бѣдная, какъ она меня любитъ! думалъ Чудинъ.

— Письма не отъ него, въ-самомъ-дѣлѣ! думала княгиня. — Въ чьихъ же глазахъ я себя такъ компрометтировала?

Чудинъ началъ съ чувствомъ:

— Не-уже-ли вы такой ребенокъ, что пугаетесь свадьбы? Свѣтская свадьба не что иное, какъ маскарадъ сердца; но вѣдь маской никого не обманешь Маска не можетъ скрыть истинныхъ чувствъ, не можетъ помѣшать имъ.

Княгиня вскочила съ мѣста.

— Что значатъ ваши слова? сказала она съ гнѣвомъ. — Вы думаете, есть женщины до того ничтожныя, что будутъ довольствоваться любовью изъ жалости, изъ милости? О какихъ чувствахъ говорите вы, о какихъ маскахъ?.. я, кажется, не давала вамъ права говорить мнѣ дерзости. Вы мнѣ вовсе чужой человѣкъ и всегда были бы чужимъ. Я всегда васъ знала… я смѣялась немного надъ вами, потому-что знала васъ, знала, что вы человѣкъ безъ сердца. Проводите меня до моей кареты.

Княгиня была до того раздосадована, что въ эту минуту чрезвычайно понравилась Чудину. Онъ взялъ ее за руку на этотъ разъ не съ притворнымъ одушевленіемъ.

— Любите ли вы меня?.. спросилъ онъ нѣжно.

— Нѣтъ… Конечно, нѣтъ. Вы съ ума, кажется, сошли.

— Послушайте, княгиня… Скажите слово, одно слово. Я взбѣшу своихъ родныхъ, откажусь отъ свадьбы… я вамъ принесу всѣ жертвы. Скажите только, что вы меня любите…

Княгиня была взволнована… Ей нравилась рѣшительность Чудина… Но если она разстроитъ свадьбу, молва о томъ пойдетъ по всему городу. Что скажетъ свѣтъ? Тутъ уже не простая интрига! Тутъ пойдетъ страшная вражда съ богатыми, съ сильными семействами… И къ-тому же любви, — того, что должно быть любовью… она не чувствовала.

Чудинъ дожидался отвѣта.

— Будьте счастливы, тихо прошептала княгиня: — будьте счастливы!

Чудинъ разсмѣялся и поцаловалъ руку красавицы.

— Вотъ такъ-то лучше, сказалъ онъ: — я хорошо угадалъ, что вы любить не умѣете. Впрочемъ, оно спокойнѣе для обоихъ…

Съ этими словами онъ проводилъ княгиню до кареты, а самъ, возвращаясь домой, поздравлялъ себя съ тѣмъ, что избавился отъ большаго искушенія. Чуть-чуть не сдѣлалъ онъ большой глупости, чуть-чуть не отказался онъ отъ богатой невѣсты. Правда, онъ самъ былъ богатъ, не нуждался въ деньгахъ… Но кому же мѣшали онѣ въ Петербургѣ! кто не помнитъ въ Петербургѣ простаго свѣтскаго правила, что дважды-два — четыре?

VII.
Раздумье.

Начинали благовѣстить къ заутренѣ, когда княгиня возвратилась домой. Заспанная Дуняша раздѣла ее на-скоро, но княгиня не хотѣла спать, не могла спать. Выславъ горничную, она опустилась въ длинныя кресла у камина, гдѣ пепелились еще догаравшіе угли. Разсѣянно взяла она книгу, воображая, что читаетъ; но взоры ея скользили только по строчкамъ французскаго романа, а въ головѣ вертѣлся маскарадъ, въ ушахъ раздавался голосъ Чудина. Тоска давила ея сердце. Ей было уже не досадно, а только грустно, неимовѣрно-грустно… Наконецъ, рука, державшая книгу, опустилась машинально, книга скатилась безъ шума на мягкій коверъ. Княгиня задумалась.

Она была одна сама съ собой, съ своей совѣстью, съ своими воспоминаніями, съ своей жизнью, — одна посреди ночнаго спокойствія… Изрѣдка скрипѣла по снѣгу опоздавшая карета. Вдали мѣрно гудѣлъ колоколъ какимъ-то глухимъ, неумолимымъ упрекомъ. Въ комнатѣ едва-освѣщенной, серебряныя бездѣлки роскошнаго туалетнаго стола отсвѣчивали какимъ-то унылымъ отблескомъ. Одна половина спальни была въ совершенномъ мракѣ, другую половину пересѣкали широкія тѣни. На полу валялась маска. Княгиня думала… Она думала, что жизнь не шутка, что тотъ, кто шутитъ съ ней, поздно ли, рано ли, горько будетъ въ томъ раскаяваться. Она спрашивала себя, что она сдѣлала съ своей жизнью, куда направила она ее, къ какой цѣли. Чего ожидала она отъ нея… чего просила, что была въ правѣ просить отъ нея? Совѣсть отвѣчала: ничего… Какъ, не-уже-ли ничего въ прошедшемъ, ничего въ будущемъ?.. Она перебирала свои ежедневныя заботы, свои мелочныя огорченія, свои жалкія надежды. Она устыдилась ихъ… Она возненавидѣла ихъ. Свѣтъ показался ей глупъ и отвратителенъ. И этому свѣту она угождаетъ! для его скучныхъ удовольствій она утратила молодость, утрачиваетъ жизнь, она прилаживаетъ къ нему всѣ свои мысли и дѣйствія!.. И какое же будетъ ей вознагражденіе? Ничего!..

Но виновата ли она сама въ томъ? Не была ли она сама жертвою? Совѣсть отвѣчала, что она сама въ томъ виновата, что жертвою она не была… Отецъ и мать ничего не щадили для ея воспитанія. Что жь она сдѣлала изъ этого воспитанія? Она оставила отъ него только тѣ свѣдѣнія, тѣ понятія, ту ловкость, которыя нужны для свѣта. Когда она была дѣвушкой, она тоже мечтала; но предметъ ея мечтанія былъ всегда адъютантъ съ усами, а не просто-любящій человѣкъ. Она никогда не понимала природы. Она не понимала никакихъ удовольствій, кромѣ свѣтскихъ. Отецъ и мать любили ее безъ души. Отецъ и мать предоставили ей выборъ супруга. Кого же она выбрала? Былъ въ то время одинъ молодой человѣкъ и съ усами и адъютантъ, который любилъ ее страстно, который ей нравился. Но онъ былъ не богатъ и но знатенъ, и она не выбрала его. Она вышла за-мужъ за князя, для того, чтобъ быть княгиней, — потому-что свѣтская женщина должна быть княгиней, должна быть богата, должна, по-крайней-мѣрѣ, сохранить наружность богатства. Бѣднаго адъютанта убили на Кавказѣ. Она узнала о томъ на балѣ — и въ лицѣ не измѣнилась, и всю ночь протанцовала… По какому-то странному случаю, вовсе непредвидѣнному, князь вышелъ человѣкъ скучный, мелочной, но добрый. Что же она сдѣлала для него?.. Что она принесла ему въ замѣнъ его имени и имѣнья? Ничего! опять ничего, ровно ничего!

Какъ же проходитъ ея жизнь? О чемъ она думаетъ?.. Она думаетъ, что Лядовъ хорошо играетъ на скрипкѣ, что розовый цвѣтъ ей къ-лицу, что въ такой-то лавкѣ получены такіе-то наряды, что у такой-то дамы прекрасные брильянты, что тотъ волочился, другой волочится, а третій будетъ за нею волочиться. Иногда смущаютъ ее скучныя домашнія заботы. Но объ нихъ она не думаетъ, — думать не хочетъ. Домъ ея ей чужой… У нея нѣтъ дома. Ея домъ, ея жизнь — это свѣтъ, неугомонный, разряженный, болтливый, танцующій, играющій, тщеславный, взволнованный и ничтожный. Вотъ ея сфера… вотъ ея доля… Вотъ для чего она родилась!

И сказалъ ли ей свѣтъ за то спасибо? Нѣтъ! Можетъ ли она полагаться на чье-нибудь участіе? Нѣтъ. Она знаетъ, что тѣ, которые считаются ея пріятелями, къ ней равнодушны; тѣ, которые къ ней неравнодушны, завидуютъ ей, или ненавидятъ ее. Она давно уже знаетъ свѣтъ и свыклась съ его безпощаднымъ эгоизмомъ, да и сама-то она для другихъ частица того свѣта, который клянетъ теперь отъ души.

И любви даже, настоящей, искренней любви она не испытала. Въ свѣтѣ любовь — глупая шутка… Въ свѣтѣ, любить не досугъ. Пококетничать, пошалить — другое дѣло. Но зачѣмъ платить настоящимъ сокровищемъ за фальшивую монету?.. Да къ-тому же и сердце черствѣетъ по-немногу, и душа засоряется такими понятіями, какія несовмѣстны съ истиннымъ чувствомъ.

Ложь проникаетъ въ цѣлое существо человѣка. Какъ же требовать отъ кого-нибудь того, чего не въ силахъ сама никому передать.

Что же отношенія ея къ Бездомову?.. Глупая шутка изъ угожденія модѣ. Что же отношеніе ея къ Чудину?.. Минутная шутка двухъ задѣтыхъ самолюбій… Но эти безъименныя письма… Опять какая-нибудь шутка ловкаго человѣка, опять обманъ, опять свѣтская ложь. Вездѣ ложь, повсюду ложь… и въ другихъ и въ ней самой!

Такъ вотъ для чего она родилась; вотъ для чего она живетъ! Но это бы еще ничего. На балѣ весело. Въ свѣтѣ можно забыться, можно ни о чемъ не думать. Но долго ли это будетъ продолжаться? Ужь не показалась ли морщинка на челѣ красавицы? ужь не измѣнился ли цвѣтъ лица отъ постоянныхъ бальныхъ безсонницъ? Ужь не шепчутъ ли пріятельницы о какихъ-то румянахъ? Время не идетъ, не тянется, какъ тянулось прежде, а летитъ… Давно ли, кажется, была прошлогодняя зима, — вотъ ужь проходитъ и нынѣшняя. Давно ли здоровье никогда не измѣняло, а вотъ и недуги иногда уже начинаютъ одолѣвать… Еще нѣсколько лѣтъ, и красота пройдетъ, и молодость пройдетъ, и силы пропадутъ, и здоровье исчезнетъ. Что же останется въ замѣнъ?.. Ничего, — ничего, кромѣ горя безсилія, — ничего, кромѣ насмѣшекъ, — ничего, кромѣ забвенія того свѣта, которому вся жизнь принесена была въ жертву.

А тамъ… все еще не кончено… Тамъ ожидаютъ еще страданія въ одиночествѣ… тамъ сколачивается тѣсный гробъ, тамъ готовится душная могила… а за могилой ожидаетъ страшный голосъ вѣчнаго Судіи: что сдѣлала ты съ твоей жизнью?.. Ничего, скажешь ты: но какъ же ты это скажешь?..

Княгинѣ сдѣлалось страшно… Свѣчка догорала въ бронзовомъ шандалѣ. Каминъ совершенно погасъ, а благовѣстъ умолкъ, замирая въ дали.

VIII.
Визиты.

На другой день утромъ, княгиня была немного разстроена. Однакожь, это разстройство не было продолжительно. Пришла француженка-модистка и принесла такую прелестную прическу съ кистями и перьями, что о горѣ и подумать было некогда. Прическу примѣряли долго у зеркала, разсматривали со всѣхъ сторонъ, спрашивали вовсе-ненужное мнѣніе Дуняши. Дунята восхищалась, подавала шпильки, прилаживала; на чертахъ княгини показалась улыбка. Началось длинное совѣщаніе о новомъ предполагаемомъ бальномъ платьѣ съ тремя тюниками. Француженка утверждала, что тюники должны быть перехвачены цвѣтами и лентами. Княгиня опасалась, что съ лентами будетъ тяжело. Объ этомъ воспослѣдовалъ продолжительный и занимательный разговоръ. Рѣшили наконецъ, что тюники будутъ розовыя въ-тѣнь, что цвѣтовъ и лентъ не будетъ вовсе, а будутъ только розовые листья тоже въ-тѣнь, какъ и тюники. На голову надѣнутся розовые листья, трехъ тѣней, перевязанные брильянтами. Въ этомъ нарядѣ, совершенно новомъ, княгиня помрачитъ всѣхъ своихъ соперницъ. Баронесса не смѣетъ носить розоваго цвѣта, потому-что онъ ей не къ-лицу, да, къ-тому же, она цѣлымъ годомъ старше княгини. Этимъ нарядомъ княгиня отомститъ Чудиву, восхититъ Бездомова, взбѣситъ всѣхъ своихъ пріятельницъ… Пріятныя мысли изгладили мрачное впечатлѣніе ночи. Отпустивъ алчную и увертливую француженку, княгиня занялась утреннимъ одѣваніемъ. Утро было у ней пріемное. На голову накинула она что-то прозрачно-паутинное съ большими кокардами. Платье надѣла она темное съ снурочками въ видѣ капота… Потомъ посмотрѣлась въ зеркало и осталась довольна. Окончивъ, такимъ-образомъ, утреннія занятія, она отправилась въ кабинетъ, разбросала кое-какія вещи для артистическаго безпорядка, приказала затопить каминъ, а сама небрежно усѣлась у камина въ кресла, но такимъ образомъ, чтобъ прелестно-обутая ножка немного выглядывала изъ-подъ платья. — Театръ былъ готовъ; ожидались актёры.

Часы начали бить два, и въ то же время у двери послышался шорохъ. — Княгиня оглянулась и слегка нахмурилась при мысли о предстоящей скукѣ… Въ комнату вошелъ молодой Пастушковъ, блѣдный и сконфуженный. Колѣни его тряслись, губы дрожали. Входя, онъ уронилъ стулъ, потомъ шляпу, началъ извиняться и заговорилъ безсмыслицу. Княгиня слегка улыбнулась и просила его садиться. Пастушковъ сѣлъ.

— Что новенькаго въ городѣ? равнодушно спросила княгиня, перебирая въ рукахъ широкое кружево своего носоваго платка.

Пастушковъ вытаращилъ глаза. — Такъ вотъ ея привѣтствіе послѣ вчерашняго свиданія! Что же это? она притворяется… или боится? — Пастушковъ молчалъ.

Княгиня взглянула на него и испугалась.

— Вы нездоровы? спросила она снова…

— Нѣтъ-съ… слава Богу…

— Что же съ вами?..

— Я… такъ… думалъ… не зналъ… не смѣлъ поднести вамъ… стихи, что вылились изъ души моей… Я думалъ объ васъ… и написалъ… Они, разумѣется, васъ недостойны… Но знаю, могу ли смѣть…

— Стихи ко мнѣ?..

— Да-съ.

— Ахъ, покажите, пожалуйста. Это любопытно.

Пастушковъ слегка приподнялся и трепетной рукой подалъ лоскутокъ бумаги, на которомъ такъ и пестрѣли «мечты», «красоты», «сновидѣнья» и «вдохновенья». Княгиня улыбнулась; но улыбка учтивости вдругъ исчезла на устахъ ея. Ея видъ сдѣлался суровъ и недоволенъ. Она узнала по почерку имя сочинителя безъименныхъ писемъ. Она компрометтировала себя въ глазахъ ребенка, мальчика, по ея мнѣнію совершенно-ничтожнаго.

Пастушковъ, ни живъ, ни мертвъ, сидѣлъ на кончикѣ стула и не переводилъ дыханья.

Немного подумавъ и нисколько не прочитавъ, княгиня холодно подала обратно Пастушкову его пламенное посланіе.

— Вы хотите ихъ напечатать? спросила она.

— Не знаю-съ… Если вы ихъ находите достойными.

— Я дурно понимаю русскіе стихи… а, кажется, очень-мило.

— Я въ этихъ стихахъ-съ, продолжалъ немного и вовсе-некстати пріободрившись Пастушковъ: — я въ этихъ стихахъ хотѣлъ выразить собственныя чувства, то-есть то, что я чувствовалъ, думая объ васъ, то, что, впрочемъ, я уже выразилъ въ моихъ письмахъ.

— Въ какихъ письмахъ? вымолвила равнодушно княгиня.

— Въ моихъ письмахъ… къ вамъ.

— Вы ко мнѣ писали?

— Не-уже-ли вы этого не знаете?

Княгиня начала громко смѣяться.

— Это должна быть шутка, мистификація. Что жь вы писали ко мнѣ? что же могли писать?

— Я писалъ вамъ про бѣлую розу…

Княгиня не пошевельнулась.

— Я писалъ вамъ про красную кокарду.

— Еще о чемъ?

— Не мучьте меня, княгиня… Ради Бога, не забавляйтесь моимъ страданіемъ. Не шутите такъ жестоко. Вы знаете, что я люблю васъ, какъ безумный… что вы солнце, вы надежда, вы вся поэзія моей жизни.

Княгиня горделиво взглянула на Пастушкова.

— Вы, кажется, забываетесь… сказала она. — Не будь вы маленькій мальчикъ, я бы серьёзно на васъ разсердилась…

— Помилуйте! воскликнулъ съ отчаяніемъ Пастушковъ. — Какъ же это? Вчера вы мнѣ позволили надѣяться, а теперь…

— Какъ вчера? гдѣ вчера?..

— Да въ маскарадѣ.

— Я въ маскарадѣ не бываю никогда.

— Такъ вы не были?

— Разумѣется, не была, а вѣрно, еслибъ и была, то съ вами бы не говорила.

Пастушковъ едва не заплакалъ.

— Да какъ же это?.. Княгиня… сжальтесь!.. Я не прошу ничего… я хочу только одной милости… Позвольте мнѣ любить васъ… я только… я умереть готовъ.

— Вы забываете, величественно сказала княгиня: — что я замужемъ!

Говоря это, она встала и указала Пастушкову дверь.

Пастушковъ сидѣлъ, какъ пораженный громомъ.

— Да какъ же это? простоналъ онъ. — Да кто же говорилъ со мной? кто такъ жестоко обманулъ меня? Кому же я отдалъ письмо, приготовленное для васъ?

— Какъ? поспѣшно спросила княгиня: — что вы говорите?

— Я отдалъ вчера письмо, въ которомъ благодарилъ васъ, въ которомъ мечталъ, въ которомъ любилъ васъ.

— Имя мое было написано на адресѣ?

— Было, смиренно отвѣчалъ Пастушковъ.

— Да это непростительно-глупо! воскликнула княгиня. — Вы отдали это письмо черному домино съ красными бантами?

— Это домино были вы.

— Нѣтъ, не я… нѣтъ, не я… я знаю, кто это былъ…

Княгиня была очень раздосадована… Она знала, въ чьи руки попалось письмо. Сердце ея дрогнуло. Она ужаснулась огласки, насмѣшекъ, свѣтскихъ толковъ. Въ эту минуту, въ дверяхъ послышался снова шорохъ, и изъ-за занавѣски показалась баронесса, окутанная въ турецкую шаль и въ бархатной шляпкѣ.

Княгиня бросилась съ радостнымъ видомъ къ ней на встрѣчу.

— Какъ я рада, воскликнула она, дружески пожимая ея руку. — Какъ это любезно съ вашей стороны, что обо мнѣ вспомнили!

— Я всякій день къ вамъ собираюсь, отвѣчала не менѣе дружелюбно баронесса. — Кто-то сказалъ мнѣ, что вы ныньче утромъ дома, и я не могла отказать себѣ въ удовольствіи васъ видѣть.

Обѣ дамы усѣлись и пожали снова другъ другу руки.

— Какъ холодно!.. сказала снова баронесса, окинувъ комнату взоромъ и почти-незамѣтно улыбнувшись, увидавъ въ углу блѣднаго и встревоженнаго Пастушкова,

— Нестерпимо-холодно. Я такъ простудилась, что никуда уже насколько дней не выѣзжаю.

— Я тоже все сидѣла у себя. Первый мои выѣздъ къ самъ.

— Вы меня предупредили. Я къ вамъ собиралась завтра…

— Не безпокоитесь… я живу такъ высоко. Не знаю, останусь ли еще здѣсь. Квартира нанята покамѣстъ.

— А вы не думаете съ нами остаться?..

— Это зависитъ отъ несносныхъ дѣлъ… Ахъ, да, и забыла, я вѣдь къ вамъ пріѣхала просительницей.

— Какимъ-образомъ?

— Вы, кажется, очень знакомы съ графомъ Х**?

— Да…

— Не можете ли вы передать ему записку по моему процессу? Все, говорятъ, отъ него зависитъ.

Княгиня обрадовалась.

— Извольте, воскликнула она. — Съ большимъ удовольствіемъ… Пріѣзжайте когда-нибудь обѣдать. Я васъ съ нимъ познакомлю, и онъ объяснитъ вамъ, что вы должны у него просить.

— Предаю вамъ свою судьбу.

Обѣ дамы снова пожали другъ другу руки.

— Какъ вы счастливы, начала баронесса: — что у васъ нѣтъ этихъ скучныхъ дѣлъ! Знаете ли, что я завидую вамъ?.. Вы во всемъ такъ счастливы… Стоитъ вамъ пожелать только чего-нибудь, и все вамъ удается…

Говоря это, баронесса невольно взглянула на Пастушкова. Княгиня вспыхнула.

— Мнѣ все удается, вымолвила она: — потому-что я ничего не желаю, ничего не ищу, ни за чѣмъ не бѣгаю.

Баронесса поблѣднѣла.

— Какой у васъ прелестный кабинетъ! сказала она. — Какъ все у своего мѣста!

— Нѣтъ, есть кое-что лишнее, что я хочу выбросить.

— Напрасно. Если захотите устроить лучше, можетъ-быть, выйдетъ не такъ хорошо.

Княгиня начала поправлять уголья въ каминѣ.

— Слышали вы городскую новость? сказала баронесса. — Князь Красносельскій влюбленъ въ актриссу Figeac.

— Право. Ахъ, бѣдная наша Julie!.. Она его такъ любитъ…

— Что дѣлать! Мужчины, вы знаете, такіе гадкіе… я ужасно сердита на Красносельскаго, но въ-особенности на эту интригантку Figeac. Какъ вамъ кажется ея поступокъ?

— Мнѣ?

— Не правда ли, что дурно разлучать два сердца, созданныя другъ для друга?.. Это просто низко… Я увѣрена, что Julie отомститъ Красносельскому… и хорошо сдѣлаетъ. У ней въ рукахъ всѣ средства.

— Кстати о городскихъ новостяхъ, перебила княгиня. — Вы вѣрно знаете о знаменитой свадьбѣ?..

— Нѣтъ… о какой свадьбѣ?..

— Помилуйте… Откуда вы пріѣхали? Чудинъ женится.

Баронесса вскочила со стула.

— Не можетъ быть. На комъ?

— Женится… Это всѣмъ извѣстно… На дочери генерала… гдѣ мы еще недавно съ вами были. Ее еще не пускаютъ въ гостиную, потому-что она слишкомъ-молода. А вотъ, спросите Тлябина. Онъ вамъ все разскажетъ.

Легокъ на поминѣ, но несносно-тяжелый иначе, Тлябинъ вошелъ въ комнату и началъ разсказывать про свадьбу Чудина со всѣми подробностями. Разсказъ его былъ прерванъ появленіемъ двухъ секретарей посольствъ, которые объявили о перемѣнѣ англійскаго министерства. За ними вошелъ молодой офицеръ, который завелъ тотчасъ же рѣчь о полькѣ вообще и полькѣ-мазуркѣ въ особенности. Этотъ разговоръ продолжался до появленія новыхъ лицъ, которыя стали входить поочередно, кланялись хозяйкѣ и потомъ, расположившись группами, учтиво, пріятно и важно заговорили про всякіе пустяки. Послѣ всѣхъ пріѣхалъ Бездомовъ и недовѣрчиво взглянулъ на княгиню. Но княгиня очаровательно ему улыбнулась, протянула ему ручку и просила сѣсть подлѣ себя.

IX.
Развязка.

А теперь развязка… Но какая развязка? Къ-чему?.. Зачѣмъ?.. Я разсказалъ не анекдотъ, а передалъ лишь сцену изъ того, что вижу и слышу каждый день.

Однакожъ, читатель, какъ любопытный человѣкъ, можетъ-быть, останется недоволенъ такимъ внезапнымъ окончаніемъ. И въ-самомъ-дѣлѣ… Какъ-будто можно кончить на томъ, что люди сидятъ въ комнатѣ и говорятъ вздоръ?.. Гдѣ же тутъ художественная полнота, и, что всего важнѣе, гдѣ же тутъ нравственный смыслъ, полезное поученіе, гдѣ же наказанный порокъ, торжествующая добродѣтель?..

Признаюсь, я въ жизни рѣдко видалъ порокъ наказаннымъ, а добродѣтель торжествующею. Я даже не могъ часто отличить добродѣтели отъ порока: такъ они перемѣшались на свѣтѣ, такъ они часто сливаются въ одномъ и томъ же лицѣ… Зачѣмъ же разсказывать небылицы? По-моему, если писать, то писать что видишь, и какъ видишь. Пусть читатель находитъ поученіе гдѣ ему угодно… Мое дѣло сказать, какъ есть, его дѣло понять, какъ быть должно.

Развязка вчерашняго дня — нынѣшній, нынѣшняго — завтрашній; развязка жизни, даже свѣтской жизни… вѣчно, всюду одна и та же — смерть…

Вотъ вамъ временная развязка моего правдиваго разсказа:

Княгиня будетъ молода до глубокой старости. Бездомовъ будетъ когда-нибудь генераломъ. Баронесса будетъ нюхать табакъ, выиграетъ процессъ и останется пріятельницей княгини. Чудинъ уѣдетъ съ женой за границу. Пастушковъ сдѣлается русскимъ литераторомъ и будетъ, несчастный, писать плохія повѣсти… Но объ этомъ послѣднемъ обстоятельствѣ, мнѣ, по извѣстнымъ причинамъ, не слѣдовало бы, кажется, упоминать.

ГРАФЪ В. СОЛЛОГУБЪ.

"Отечественныя Записки", № 3, 1846