Сергей Николаевич Шубинский
правитьКнягиня Лович
править
Великий князь Константин Павлович.
Брак великого князя Константина Павловича с принцессой Юлианой-Генриеттой Саксен-Зальфельд-Кобургской был несчастлив. Императрица Екатерина женила своего внука, когда ему едва исполнилось 17 лет. В таком возрасте он, конечно, не понимал ни значения брачных уз, ни обязанностей, ими налагаемых. Вспыльчивый, необузданный в гневе, резкий и упрямый, Константин Павлович не мог внушить привязанности своей кроткой жене, несходство их характеров обнаружилось с первых же дней супружества и скоро повело к взаимному охлаждению. Великий князь Александр Павлович в одном из писем к Лагарпу (1796 г.), с похвалой отзываясь о невестке, делал такую характеристику брата: «Что касается мужа последней, то он меня часто огорчает; он горяч более, чем когда-либо, весьма своеволен и часто прихоти его не согласуются с разумом». После смерти императора Павла, в 1801 году, великая княгиня решила навсегда расстаться с нелюбимым мужем, уехала за границу и поселилась в Швейцарии. Цесаревич возбудил было вопрос о разводе, но встретил непреодолимое препятствие со стороны своей матери, императрицы Марии Федоровны, находившей, что развод может иметь «пагубные последствия для общественных нравов и огорчительный и для всей нации опасный соблазн».
При переменчивости своего нрава Константин Павлович не был способен к продолжительной привязанности, и среди многих женщин, с которыми он вступал в связь, сохранила дольше других его благосклонность лишь одна французская актриса Фридрихе, от которой у него был сын, родившийся в 1808 году и получивший имя Павла Константиновича Александрова*. Фридрихе сопровождала цесаревича в заграничных походах в 1813—1814 годах, а когда он был назначен главнокомандующим польской армии, переехала вместе с ним в Варшаву.
______________________
- Александров служил в военной службе и умер в 1857 г. в звании генерал-адъютанта.
______________________
Цесаревич всецело отдался организации польской армии, поставив своей задачей быть ее творцом, наставником и руководителем. Ежедневно он посещал казармы и конюшни; заходил в солдатские лазареты и кухни, наблюдал за чисткой и ковкой лошадей, проверял корм и стилку и т. п. и только в исключительных случаях появлялся в театрах, общественных собраниях и домах польских аристократов. На одном из балов у наместника царства князя Заиончека, великий князь неожиданно встретил девушку, которой было суждено иметь такое большое значение в его жизни. Девушка эта была графиня Жанетта Грудзинская, поразившая его своей красотой и необыкновенной грацией. Сорокалетний Константин Павлович сразу же почувствовал к ней неодолимую страсть, пылкую, как первая любовь юноши. Грудзинская была довольно высокого роста и замечательно стройная. Черты ее лица были тонки, носик несколько вздернутый; большие голубые глаза смотрели умно и ласково из-под длинных ресниц, а свеженькое ее личико окаймлялось роскошными русыми локонами. По словам ее современников, ни одна женщина, ни одна девушка не умели так нравиться, как она. При ее замечательной простоте в обхождении изящество отражалось у нее во всем: в движениях, в походке, в нарядах.
Отец Грудзинской, прусский подданный и отставной военный, жил в своем имении, в герцогстве Познанском, и был женат на красавице пани Дерновской, от которой имел трех дочерей; старшею из них была Жанетта.
Красота графини Грудзинской и ревность ее мужа были причиной семейных несогласий, и супруги сперва разъехались, а потом и развелись. Грудзинский остался в своем имении и женился вторым браком, а графиня с дочерьми уехала в Варшаву, где вскоре вышла замуж за своего прежнего обожателя графа Бронница, дочерей же своих отдала на воспитание в бывший тогда в Варшаве пансион французской эмигрантки Воше. Пансион этот тогда считался одним из самых лучших по превосходному и нравственному направлению своему в деле воспитания, главным руководителем которого был умный и ученый французский аббат Малерб. Этому аббату Жанетта Грудзинская и была обязана теми твердыми зачатками религиозных убеждений, без примеси ханжества и фанатизма, на прочном основании которых созидалось впоследствии все нравственное ее образование. Окончательное же свое воспитание она довершила в Париже под руководством талантливой гувернантки англичанки мисс Коллинс.
По возвращении в 1815 году из Парижа Жанетта Грудзинская начала появляться в салонах польской аристократии и сделалась царицею и душою всех балов, предметом заискивания молодежи, причиной сокровенных мечтаний многих из них и источником зависти своих молодых подруг.
Цесаревич не мог не подчиниться, подобно прочим, ее сильному обаянию и наконец совершенно поддался ему. Пять лет он бесплодно ухаживал за Грудзинской, и нужно удивляться, что эта девушка до самого своего замужества умела вести себя с таким тактом, что, несмотря на свое трудное положение, никто и помыслить не мог о малейшем злословии. Каким умом, какими чарами должна она была обладать, чтобы покорить своей власти человека столь непреклонной воли, перед кем все склонялось, все дрожало, которому ничто не казалось невозможным и прихотям которого не было преград. Какую силу воли должна была она иметь, чтобы заставить такого человека из любви к ней не только расторгнуть все связывающие его узы, но даже отречься от русского престола!
Лев был побежден голубицей.
В 1820 году Константин Павлович настоял наконец на своем разводе с великой княгиней Анной Федоровной и на этот раз без особенного труда добился согласия императрицы Марии Федоровны и императора Александра на брак с Жанеттой Грудзинской.
Княгиня Лович (Жанетта Грудзинская).
Не желая придавать огласке свое бракосочетание, цесаревич решил совершить его самым скромным образом. С этой целью в день свадьбы, 12 мая 1820 года, он приехал из Бельведера в церковь королевского замка в кабриолете, запряженном парою лошадей, которыми правил сам. С ним не было не только никого из приближенных, но даже прислуги. Однако, как ни старались сохранить в тайне брак цесаревича, молва о том, что он венчается с Грудзинской в королевском замке, с необычайной быстротой распространилась по Варшаве, и все улицы, ведущие из замка в Бельведер, покрылись густою толпою народа. Тайна не замедлила обнаружиться. Вскоре на Краковском предместье показался цесаревич в том самом кабриолете, в котором приехал в замок, но теперь он ехал не один: рядом с ним сидела избранная им подруга жизни. Народ встретил новобрачных радостными криками, не умолкавшими на всем семиверстном расстоянии от замка до Бельведера.
Понятно, что поляки чрезвычайно обрадовались свадьбе цесаревича на их соотечественнице, от которой к тому же не требовалось при вступлении в брак перемены религии. Они надеялись видеть в супруге правителя Польши заступницу за их политические и личные интересы, не говоря уже, что выбор цесаревича льстил их национальному самолюбию. Около княгини начались всевозможные заискивания протекции и интриги. Но и в этом случае она выказала свой ум и редкий такт. С самого начала она отклонила от себя всякие вмешательства в дела мужа, но вместе с тем, оставаясь ласковою и вежливою со всеми своими прежними знакомыми, умела придать этому отказу самый мягкий вид и сохранила себе общее уважение.
Официальное положение супруги цесаревича было определено манифестом императора Александра 8 июля 1820 года. В нем было сказано, что титул великого князя Константина Павловича ни в каком случае не может быть передан его супруге, ни детям, которые будут прижиты от этого брака. Затем объявлялось, что великому князю было пожаловано имение Лович и так как по имению этому он намерен сделать распоряжение, чтобы супруга его была допущена к соучастию по владению означенным имением, то, говорилось в манифесте, «положили мы удостоить и сим удостаиваем нынешнюю супругу возлюбленного брата нашего великого князя Константина, Иоанну Грудзинскую, к восприятию и ношению титула княгини Ловицкой». Вместе с княжеским достоинством ей был присвоен в России титул светлости.
Супруга цесаревича в короткое время приобрела расположение царской семьи. Император Александр Павлович так был очарован ею, что, приезжая в Варшаву, проводил с нею целые вечера в оживленной беседе. Императрица Мария Федоровна, видя, как счастлив Константин Павлович, заочно полюбила княгиню, делала ей подарки и, отказывая ей в своем духовном завещании драгоценную брильянтовую диадему, написала, что назначает ее «своей дорогой невестке». Великие князья Николай и Михаил и великая княгиня Елена Павловна при всяком удобном случае выказывали ей свое расположение.
Несмотря на морганатический брак, княгиня Лович во всех торжественных случаях являлась вместе с императорской фамилией, а при коронации императора Николая в Варшаве шла вслед за императрицей, имея подле себя наследника престола, цесаревича Александра Николаевича.
Что касается самого Константина Павловича, то под влиянием жены он заметно переменился. Сдерживая свой неукротимый характер, он сделался терпеливым и покорным и верил, что с безгранично любимой женщиной нашел прочное счастье. В письмах к Лагарпу постоянно встречаются такие выражения: «Жене я обязан счастием и спокойствием», «Я счастлив в своем семейном быту, наслаждаясь глубоким спокойствием, благодаря жене», «Я счастлив у себя дома, и главная причина тому жена». Цесаревич до такой степени любил жену, что, по словам очевидцев, неохотно расставался с нею даже на короткое время. Когда она куда-нибудь выезжала, он обнимал и целовал ее в лицо и руки и несколько раз крестил ее.
В записках графа Мориоля, одного из воспитателей незаконного сына цесаревича, Александрова, которого княгиня Лович взяла на свое попечение, находится довольно подробное описание образа жизни, установившегося в Бельведере после женитьбы Константина Павловича.
«В семейной жизни великого князя, — говорит Мориоль, — заметно было преобладание княгини. Цесаревичу часто многое не нравилось, но он ограничивался обыкновенно какою-нибудь шуткою, подчас довольно язвительной, но вообще любезно соглашался на многое, чему вовсе не сочувствовал. Он не противоречил жене, лишь бы его оставили в покое, лишь бы с ним были ласковы и предупредительны. Супруга же его была слишком умна для того, чтобы не воспользоваться слабостью мужа.
Вследствие плохого сообщения с городом уединение в Бельведере было полное. Оттуда ездили в Варшаву только служащие во дворце, и эта дорога, которая могла бы быть любимой прогулкой высшего общества, была совершенно пустынна. Несмотря на это, жизнь в Бельведере не надоедала великому князю даже в осеннее время. Сидя у камина с сигарою во рту, он наслаждался этим полным уединением и картиною природы, лишенной ее летнего украшения. Он ездил поутру в Варшаву на аудиенцию и смотры и, вернувшись в Бельведер, спал до обеда, на котором присутствовали только два воспитателя его сына и дежурный адъютант. После обеда он снова ложился в постель до восьми часов; вечером посещал французский спектакль в те дни, когда его привлекала какая-нибудь пьеса легкого содержания; а когда не предстояло этого развлечения, то он бодрствовал до десяти часов, а затем снова ложился спать. Особенно тягостны были в монотонной жизни Бельведерского дворца вечера. К восьми часам все собирались в гостиной. Это была длинная, глубокая комната, с полукруглой нишей, в которой стоял такой же полукруглый диван и круглый стол, на котором горели четыре свечи. Налево от дивана была печка, направо вечно пылавший камин, посреди висела люстра. За этим столом пили чай, сюда же подсаживалась с работой княгиня, а великий князь развертывал польские газеты и читал вслух заглавия статей, напирая на самые труднопроизносимые слова. Он никак не мог примириться с шипящими польскими согласными, хотя прекрасно говорил по-польски. Это было неприятно княгине, которая спешила завести разговор и приказывала подать чай. Отставной кирасир громадного роста вносил поднос с чайными принадлежностями; за ним шел маленький шустрый гречонок с пирожками. Княгиня заваривала чай, а его высочество продолжал читать. Она подавала ему чашку, он молча, не отрываясь от газеты, брал ее и мало-помалу выпивал. Когда чай был выпит, газеты прочитаны, начинали разговаривать. Говорил больше великий князь, интересно, остроумно, рассказывал анекдоты, разные случаи из своей жизни, пересыпая все это каламбурами. Княгиня в это время работала или перелистывала книгу. Но если она хотела что-нибудь сказать, то муж сердился.
— Да дай же мне договорить, подожди, когда я кончу.
Иногда княгиня предлагала чтение вслух. Она любила обсуждать прочитанное. Наконец, около десяти часов все расходились, очень довольные, что можно было лечь в постель и закрыть глаза, которые давно уже слипались».
Проводя большую часть дня в одиночестве, княгиня Лович посвящала свой досуг чтению серьезных книг. Ее частым собеседником был второй воспитатель Александрова поляк Флавицкий, и разговоры их касались преимущественно метафизики, отвлеченного анализа и вопросов мистических. Княгиня часто набрасывала свои мысли на отдельных листках. Несколько таких набросков сохранились и напечатаны г. Исаевичем в «Русской Старине» 1889 года. Для образца приводим здесь текст одного из них (он писан по-французски, и мы даем перевод):
«Если человек не исполняет своих обязанностей по отношению к Богу, то в состоянии ли он исполнять их по отношению к своим ближним? Во что обратятся тогда уважение и покорность, которые дети обязаны питать к своим родителям? Честность слуг по отношению к господам? Священные обязательства, существующие между супругами? Где будет царствовать тогда справедливость, воздержание, правосудие и милосердие? Истинное богопочитание и повиновение его закону исчезнут с лица земли, уступив место страстям, проклятию, смертоубийству, воровству, прелюбодеянию и разбою. Ибо таковы, по словам пророка, бывают последствия забвения Бога и его веры. Обратимся же к Богу и будем служить ему верой и правдою».
Конституция, дарованная императором Александром Польше после Венского конгресса в 1815 году, не удовлетворила поляков; напротив, она еще сильнее возбудила в них стремление к полной самостоятельности. Уже с 1817 года в царстве начали формироваться тайные общества, поставившие себе целью подготовку общего восстания. Они вели успешную пропаганду в войсках и привлекали на свою сторону офицеров, молодежь и католическое духовенство. Июльская революция, вспыхнувшая в 1830 году во Франции и отозвавшаяся в Бельгии, поднявшей оружие против господства голландцев, дала сильный толчок нетерпению польских революционеров, и они постановили приступить к решительным действиям. В октябре на улицах Варшавы появились прокламации, призывавшие к общему восстанию, а на Бельведере было наклеено объявление, что с нового года дворец будет отдаваться внаймы. Один подпрапорщик военной школы предупредил великого князя о существовании заговора, но цесаревич не придал этому доносу никакого значения. Порвав после женитьбы всякие сношения с польским обществом и замкнувшись в Бельведере, он скептически относился ко всем доходившим до него тревожным слухам, считая их, как он выражался, «пустой болтовней», и твердо верил в преданность себе польской армии. Благодаря такому легкомысленному отношению к надвигавшейся грозе, последняя разразилась для него совершенно неожиданно.
Восстание в Варшаве вспыхнуло 17 ноября: сигналом для него должен был служить пожар одной пивоварни на Сольце. Заговорщики постановили в этот день убить великого князя, взять в плен и обезоружить русские войска, численность которых не превышала 7000 человек, и овладеть арсеналом. Убийство цесаревича было возложено на добровольцев из подпрапорщиков военной школы и студентов.
Константин Павлович провел день 17 ноября обычным порядком: утром был на разводе, затем принимал доклады у представлявшихся ему лиц, отобедал и в шестом часу, надев белый холстинный халат, лег отдохнуть. Около шести часов в рощу под Лазенками стали сходиться заговорщики. Их собралось всего 20 человек; все они были вооружены ружьями со штыками. Собравшиеся разделились на две партии: 14 человек должны были ворваться во дворец и убить великого князя, остальные шесть должны были наблюдать в саду, чтобы не дать великому князю скрыться. В семь часов вечера показалось зарево условного пожара, и злоумышленники двинулись. Два сторожа-инвалида у ворот не могли оказать сопротивления. Войдя в вестибюль, заговорщики с криком: «Смерть тирану» разбили большую люстру и наудачу бросились в комнату нижнего этажа и здесь тоже начали бить в первой комнате зеркала. Но это были покои княгини Лович, и пока один из предводителей, несколько знавший расположение дворца, успел остановить их и направить на лестницу, которая поднималась в конце вестибюля и вела в покои великого князя, наверху уже услышали шум, особенно странный в такое время, когда великий князь отдыхал и во всем дворце наблюдалась тишина. Услышали его прежде других вице-президент города Любовицкий, явившийся с вечерним докладом, и генерал Жандр, приглашенный великим князем к вечернему чаю. Оба они подбежали к стеклянной двери, ведущей на лестницу, и увидели толпу вооруженных людей, устремляющихся наверх. Любовицкий побежал к спальне великого князя, чтобы его предупредить. Великий князь, который уже проснулся, отворил дверь своей спальни, чтобы узнать, что за шум во дворце, и в этот момент Любовицкий, успевший лишь крикнуть: «Спасайтесь, ваше высочество!» — пал под ударами настигших его мятежников. В то же самое мгновение только что вошедший в спальню камердинер цесаревича Фрезе быстро оттолкнул его и успел запереть дверь на две прочные задвижки, уже под бешеными ударами злоумышленников, которые стали ломиться в дверь. Догадавшись в чем дело, цесаревич прежде всего подумал о жене. «Надо спасти княгиню!» — твердил он, но камердинер успокоил его, уверив, что княгиня в безопасности и теперь нужно позаботиться о собственном спасении. Он провел великого князя через свою комнату, находившуюся рядом со спальней, в небольшой чердачок под крышей дворца и успел захватить с собой одежду цесаревича. Здесь последний оделся и пробыл некоторое время, пока оказалось возможным выйти из дворца. Возможность эта представилась довольно скоро. Когда Любовицкий побежал к спальне великого князя, генерал Жандр через другие комнаты выбежал на двор и стал звать караул и прислугу. Увидев его, заговорщики, подстерегавшие со стороны сада, приняли его в темноте за великого князя, бросились на него и нанесли смертельный удар штыком. После этого они побежали ко двору и закричали товарищам, чтобы они выходили, так как великий князь уже убит. Между тем из дворцовых корпусов стали появляться прислуга и караульные солдаты. Тогда мятежники выбежали и поспешно скрылись в ближайшей роще. Их не преследовали, ибо все спешили во дворец узнать, что случилось с великим князем. К этому времени уже начали собираться русские войска, и цесаревич мог считать себя в безопасности. Тогда он обратился к пробравшемуся в Бельведер вице-адмиралу Колзакову и сказал ему:
— Ступай, отыщи княгиню на ее половине, я тебе поручаю, — вези ее куда хочешь, но чтобы она была в безопасности.
Колзаков поспешил исполнить поручение. Он нашел княгиню Лович в одной из зал дворца, окруженную несколькими дамами. Она была бледна, как мертвец, губы ее дрожали; вообще на лице ее выражались ужас и отчаяние. Когда Колзаков передал княгине волю цесаревича, она решительно объявила, что ни за что не решится расстаться с мужем. Напрасно Колзаков убеждал княгиню уехать из дворца, она наотрез отказалась, и Колзаков доложил об этом великому князю. Вместе с тем Колзаков, указывая на крайне стесненную местность около Бельведера, где прибывающие войска не могли сосредоточиться, советовал цесаревичу ехать на дачу Вержба, принадлежавшую тестю Колзакова Миттону, против которой, на обширном Мокотовском поле, войска имели возможность расположиться с таким удобством, что были бы в состоянии дать отпор мятежникам, если бы последние решились напасть на них. Предложение это было поддержано другими прибывшими генералами, и великий князь после некоторого колебания согласился принять его.
В Вержбе цесаревич пробовал вступить в переговоры с мятежниками, надеясь уладить дело мирным путем, но переговоры не привели ни к каким результатам. Между тем малочисленные русские войска рисковали быть окруженными со всех сторон, и потому великий князь отдал приказ отступать в пределы России и после утомительного месячного похода прибыл 23 декабря в Белосток, около которого уже спешно сосредоточивалась армия, назначенная для усмирения бунта, под начальством фельдмаршала Дибича.
Испытанные волнения и огорчения сильно отразились на здоровье цесаревича и его жены, у которой начали обнаруживаться все признаки скоротечной чахотки. До какой степени был расстроен и подавлен Константин Павлович, можно судить из его письма к одному из близких к нему лиц Ф. П. Опочинину. «Живу со дня на день, — писал он, — и нельзя даже обратить мысли или желания на будущее. Одна надежда на Господа Бога и упование на Его всемогущую волю; без того есть с чего с ума сойти. Жена столь слаба, что лежит в кровати уже другую неделю. Все ее недуги не суть иное, как последствие нашего выгона из Варшавы и претерпения всех беспокойств, как физических, так и моральных, а хуже всего продолжение сего положения, ибо по всем обстоятельствам конца не предвидится ни в чем, следовательно, и надежды нет к тому».
Вследствие нерешительных действий Дибича и частных успехов, одержанных польскими войсками, возникшие в Литве волнения обратились в открытое восстание, и пребывание в Белостоке сделалось небезопасным. Император Николай звал брата в Петербург, но цесаревич отклонил это предложение и перебрался с больной женой в Витебск, где остановился в доме генерал-губернатора князя Хованского.
Во время пребывания своего в Витебске великий князь был печален, раздражителен и озабочен усилившейся болезнью жены. 13 июля он почувствовал себя нездоровым и послал за доктором Калишем, который прописал ему лекарство, и к вечеру больному стало легче. На другой день, в воскресенье, ему было настолько хорошо, что он поехал к обедне, затем обедал у князя Хованского и, возвратившись от него, немного отдохнул и отправился с княгиней кататься по городу в дрожках.
Подъезжая после катания к дому, он встретил у подъезда Колзакова, генерала Феньшау и адъютанта Трембицкого. Закурив сигару, он стал разговаривать с ними на улице. Вечер был холодный, и княгиня, боясь, что он может простудиться, звала его в комнаты, но он не пошел и, закурив другую сигару, продолжал разговаривать у подъезда. Колзаков заметил ему, что становится холодно и пора домой.
— Вот какой вздор! — возразил цесаревич и снова повел беседу.
В одиннадцать часов он лег спать в комнате с отворенным окном, закрывшись только простыней. Лежа в постели, он читал и затем, позвав камердинера, приказал закрыть окно. Около четырех часов с ним сделалась холерина. Позвали доктора Калиша, который со своей стороны поспешил пригласить доктора Гюменталя, выписанного в Витебск для княгини Лович. Врачебные средства, однако, не помогали, и вскоре холерина перешла в холеру: начали появляться легкие судороги и тошнота; судороги постепенно усилились до такой степени, что больной уже кричал от боли. Вместе с тем открылась рвота, и он так ослабел, что с ним сделался обморок. В семь часов вечера княгиня послала за священником, и когда тот стал читать отходную, цесаревич, тяжело вздохнув, скончался в семь с половиною часов вечера 15 июня 1831 года.
«Когда великого князя не стало, — пишет в своих записках Колзаков („Русская Старина“, 1873 г.), — то княгиня в каком-то оцепенении опустилась на колени у его постели; через четверть часа я упросил ее уйти в свои комнаты и отдохнуть. Я приказал обкуривать всю комнату и занялся с Феныпау и Филипеусом опечатыванием всех бумаг и денег покойного. Мы нашли у него 35 000 руб., которые я и передал Филипеусу, как управляющему гофмейстерскою частью. В девять часов я пошел к княгине и нашел ее в спокойной грусти. Она, как истинная христианка, переносила свою потерю с твердостью».
Тотчас по кончине мужа княгиня Лович написала императору Николаю письмо, коротенькое, несвязное, обличающее то душевное состояние, в котором она находилась в эту минуту:
«Mon frere, vous serez malheureux, car je le suis et une chose au monde pouvait me rendre malheureuse. A quatre il est tombe malade, mais a huit du soir… O, mon Dieu, prenez pitie de nous, de l’Empereur, de moi, de nous… Mon frere, qu’ordonnez vous a propos de lui?»
(«Мой брат, вы будете очень несчастны, потому что я несчастна, и только одно на свете могло сделать меня несчастной. В четыре он заболел, но в восемь вечера… О, Боже мой, сжалься над нами, над императором, надо мной, над нами… Мой брат, что вы прикажете относительно его?»)
На другой день тело Константина Павловича было бальзамировано и положено в деревянный гроб, обитый листовой медью. Прощаясь навеки с супругом, княгиня Лович обрезала свои роскошные светло-русые волосы и положила их в гроб под голову усопшего. «Когда его стали выносить в собор, то княгиня, — пишет Колзаков, — стояла в это время на коленях в растворенных дверях своей спальни и молилась, сложив на груди руки накрест. Она была бледна и прекрасна, как ангел. Мимо нее пронесли тело, после чего ее подняли и подвели к окну, из которого она смотрела на печальную церемонию».
Только через месяц, 16 июля, останки Константина Павловича были вынесены из собора и отправлены с подобающей церемонией в Петербург, куда прибыли 14 августа. Гроб был поставлен в Петропавловском соборе, среди траурного убранства, на высоком катафалке. Княгиня не отходила от гроба мужа. «Душевные ее страдания, — замечает Колзаков, — были теперь так ужасны, что, казалось, она лишилась рассудка и сознания о том, что около нее делается». Так как в то время в Петербурге свирепствовала холера и цесаревич скончался от этой болезни, считавшейся тогда безусловно заразительной, то в виду санитарных предосторожностей публика, против существующего обыкновения, не была допускаема в собор для поклонения усопшему великому князю и императорская фамилия не присутствовала на совершавшихся по нем панихидах. Предосторожности в этом случае были даже доведены до того, что тело цесаревича было провезено мимо Царского Села окольной дорогой, а сопровождавший его от Витебска военный конвой подвергнут карантину.
Погребение состоялось 17 августа; но об этом в тогдашних газетах не было помещено никакого объявления. После похорон княгиня Лович уехала в Гатчину и оставалась там до 19 сентября, когда, по приглашению государя, переселилась в Царское Село. Здесь она вела жизнь совершенно замкнутую, никуда не выезжала и никого не принимала. Здоровье ее под гнетом испытанных ею потрясений и несчастий расстраивалось все более и более. Она угасала с заметной быстротой, и 17 ноября 1831 года, в первую годовщину варшавского восстания, ее не стало. В этот день, в два часа утра, она тихо скончалась.
Княгиня Лович погребена в Царском Селе. Там, против Александровского парка, между Московской и Колпинской улицами, стоит католическая церковь во имя св. Иоанна Крестителя. В склепе под этой церковью находится несколько могил и между ними могила супруги цесаревича. Над ее могилой, помещающейся под главным алтарем, поставлена простая гробница в виде саркофага, сложенного из кирпича, и на узкой его стороне, в ногах покойницы, вделана под крестом бронзовая доска со следующей надписью:
Ci gite Son Altesse la Princesse Jeanne de Lowitch, epouse de Son Altesse Imperial de Cesarowitch Grand Due Constantin Pawlowitch.
Nee a Posen le 17 (29) Mai MDCCXCV, decedee a Tzarskoe Selo le 17 (29) Novembre MDCCCXXXI*.
______________________
- Здесь покоится ее светлость, княгиня Иоанна Лович, супруга его императорского высочества, цесаревича, великого князя Константина Павловича. Родилась в Позене 17 (29) мая 1795 г., скончалась в Царском Селе 17 (29) ноября 1831 г.
______________________
В самой церкви о месте погребения княгини гласит та же самая надпись, вделанная в один из столбов храма.
Опубликовано: Шубинский С. Н. Исторические очерки и рассказы. СПб.: Тип. М. Хана, 1869.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/shubinskiy/shubinskiy_knagina_lovich.html.