Княгиня А. П. Волконская и ее друзья (Шубинский)

Княгиня А. П. Волконская и ее друзья
автор Сергей Николаевич Шубинский

Опубл.: 1869. Источник: az.lib.ru • (Эпизод из придворной жизни XVIII столетия).

С. Н. Шубинский

Княгиня А. П. Волконская и ее друзья

(Эпизод из придворной жизни XVIII столетия)*

I

Известно, что прадед нашего великого поэта А. С. Пушкина Абрам Петрович Ганнибал был негр. Единственные сведения о юности Ганнибала сообщены нам Пушкиным, по фамильным преданиям. «Русский посланник в Константинополе, — говорит он, — как-то достал его из сераля, где содержатся он аманатом, и послал к Петру Первому вместе с двумя другими арапчатами. Государь крестил маленького Ибрагима в Вильне в 1707 году**, с польскою королевою, супругою Августа, и дал ему фамилию Ганнибал. В крещении поименован был Петром, но как он плакал и не хотел носить нового имени, то до самой смерти назывался Абрамом; старший брат его приезжал в Петербург, предлагая за него выкуп, но Петр оставил при себе своего крестника. До 1716 года Ганнибал находился неотлучно при особе государя, спал в его токарне, сопровождал его во всех походах и потом послан был в Париж».

______________________

• Эпизод этот написан преимущественно по документам государственного архива, списанным с подлинников покойным Г. В. Есиповым.

** О Ганнибале есть еще положительное указание в счетных выписках из приходо-расходных книг кабинета: там написано: «1705 года, 18 февраля, по росписи купчины Чувашева Абраму Арапу к делу мундира и в приклад дано 15 рублей 15 алтын».

Голиков («Деяния Петра Великого», т. XV) сообщает некоторые подробности о характере Ганнибала. Абрам Петрович отличался особенною чуткостью. "Не проходило ни одной ночи, чтобы Петр не разбудил его, а иногда и не один раз. «Арап!» — кричат Петр, и арап тот же час откликался: «Чего изволите?» — «Подай огня и доску».

Арап подавал грифельную доску, висевшую над постелью царя. Петр записывал, что ему приходило на мысль, и отпускал Абрама: «Повесь и поди спать».

В 1716 году Абрам оставлен был Петром в Париже с другими русскими заграничными школьниками Положение этих школьников в то время было печально. Деньги на содержание их за границей посылались к князю Куракину, нашему посланнику в Голландии, для передачи в Париж, в Прагу и Лондон. Назначено было так мало, что недоставало денег не только на покупку учебных пособий как-то: книг, инструментов и проч., но даже на платье и на ежедневное пропитание. Самое ученье прерывалось потому, что нечем было платить мастерам и учителям за уроки.

Абрам находился в Париже для обучения инженерному искусству и жил вместе с другим русским школьником Юровым. В марте 1718 года бедственное положение заставило их обратиться к Петру 1 с следующей просьбой о прибавке жалованья:

"На что себя определили по желанию нашему, и мы оное управить с совершенным прилежанием, яко должность наша повелевает, вашему величеству обещаем, дабы могли удостоиться вашего милостивого покрова; того ради, не имея никакой надежды, ниже какое заступление, опричь единого вашего величества призрения, молим препокорнейше о призрении нашего убожества и определить нас своим государственным жалованьем, которым бы нам можно прожить здесь без долгов; истинно, яко самому Богу, верно доносим, что в сих странах не можно прожить двумя стами сорока ефимками французскими, без всяких прихотей; умилосердись, государь, не учини нас отчаянных исполнить и исполнять по желанию, по должности и по обещанию нашему к вашему величеству; мы не смеем определить сумм, но полагаем на ваши царские, отеческие щедроты и на верное об нас доношение г. капитан-поручика Конона Зотова, и тако, ожидая оного призрения, пребываем вашего величества сын и раб пренепорочнейший и вернейший

Алексей Юров* и Абрам".

Конон Зотов, на которого ссылались в своем письме Абрам и Юров, был сын знаменитого князя-папы Никиты Моисеевича Зотова, пользовался большим доверием Петра Великого и находился за границей по разным поручениям. Между прочим ему поручено было попечение о русской молодежи, отправленной во Францию для обучения. Абрам и Юров в письме к Петру выражали свою надежду, что их просьба будет подкреплена «верным доношением» о них Зотова. Они не ошибались: Зотов постоянно через кабинет-секретаря Макарова доносил откровенно о бедственном положении за границею русской молодежи по безденежью. Так, в 1717 году он писал о гардемаринах русских, отданных во французскую службу для обучения морскому делу:

______________________

• Алексей Юров был молодой человек с большими способностями и отправлен за границу для обучения и науках и делах гражданских и политических.

«Приняли их в гардемарины весьма ласково и охотно; только прискорбна душа моя даже до смерти, смотря на их нищету… для чести государевой я от всей ревности роздал парики, кафтаны, рубахи, башмаки и деньги. Желал бы сам быть палачом и четвертовать того, который на смех вас обнадеживал, что здесь гардемаринам хорошее жалованье и мундир и квартиры. На день им идет по 12 копеек только, и больше нет ни мундиру, ни квартир. Так мне прискорбно, что легче бы было видеть смерть перед глазами моими, нежели срамоту такую нашему отечеству, и лучше бы их перебить, что поросят, нежели ими срамиться и их здесь с голоду морить. Многие хотят в холопы идти, только я их стращаю жестоким наказанием, истинно против своей совести, ибо знаю, что худо умирать с голоду. Надобно одноконечно им посылать по 300 ефимков на год хотя из казны».

Зотов хлопотал и о парижских русских школьниках; но в это время, в марте 1717 года, Петру Великому было не до писем Абрама и Юрова. Дело царевича Алексея Петровича и царицы Евдокии Федоровны поглощало все его внимание. Царевич был отрешен от престолонаследия, и присяга на верность новому наследнику, сыну Екатерины царевичу Петру Петровичу, была послана и к школьникам в Париж. Они подписали ее и, посылая в Петербург, возобновили моление о присылке денег. «Прошу, государь, — писал Юров к Макарову, — напоминуть об нас всемилостивейшему нашему государю; Бог видит, что уже в крайней нужде помереть будет с голоду; которых имеем мастеров, платить нечем, учить не хотят».

Деньги не высылались, и Абрам с товарищем бедствовали в Париже, определенного денежного содержания доставало им только на еду и наем квартиры. «На плечах ни кафтана, ни рубахи почитай нет, — писал Абрам 8 октября 1718 года к Макарову, — мастера учат в долг. Просим по некоторому числу денег, чтобы нам мастерам дать, но наше прошение всегда вотще, токмо взяли резолюцию обмывать ваши ноги слезами милосердие отеческое над нами показать, иметь об нас попечение к его царскому величеству о прибавке нам жалованья, чтоб нам не явиться перед его величеством с пустыми руками к нашему возвращению в Петербург».

Все просьбы были безуспешны. Время шло, а школьники терпели нужду, долги их увеличивались, и только после многих писем к Петру и к Макарову в конце 1719 года им прислали деньги.

Абрам старался выучиться основательно инженерному делу и решился даже зачислиться во французскую службу волонтером, чтобы иметь право поступить в инженерную высшую школу, учрежденную в 720 году во Франции, в которую принимались иностранцы только при условии, чтобы они поступили на. службу. Абрам оказал такие успехи, что в начале 1722 года был уже произведен в поручики французской службы. Но в это время все его планы как следует докончить свое образование неожиданно рушились. Князь Василий Лукич Долгоруков, наш посланник в Париже, объявил Абраму и другим его товарищам приказание Петра возвратиться в Россию.

Абрам пришел в отчаяние. Он придумывал всевозможные отговорки для отдаления своего отъезда, писал письма к Макарову, умоляя его испросить у государя разрешение остаться еще на год во Франции для окончания своего образования, упросить Долгорукова ходатайствовать о том же… Но все было тщетно: Петр остался непреклонен, и в 1722 году Абрам вернулся в Россию.

II

После шестилетнего отсутствия из Петербурга Абрам Петров нашел много перемен при дворе. После процесса и смерти царевича Алексея Петровича старорусская партия упала духом и теряла все свои надежды. Грозные судьи царевича: Толстой, Ушаков и Скорняков-Писарев сделались доверенными лицами Петра. Князь Василий Владимирович Долгоруков был в ссылке, Нарышкин — в сильном подозрении. Партия Екатерины торжествовала, и около императрицы образовался новый кружок любимцев: Монс, Балк, Левенвольде.

Абрам примкнул к старым своим друзьям, которые знали и любили его, когда он еще был денщиком Петра; в особенности подружился он с Семеном Афанасьевичем Мавриным, прежним пажом Екатерины, а теперь учителем великого князя Петра Алексеевича, и с Иваном Антоновичем Черкасовым, подьячим кабинета. Они часто собирались у княгини Аграфены Петровны Волконской, которую Абрам также знал с детства и уважал искренно. Время шло в дружеских собраниях у княгини, в служебных занятиях и в женских интрижках. Сохранились две оригинальные записки Абрама к своим «плутовкам» из Кронштадта, где он исполнял инженерные работы.

«Милая государыня Асечка Ивановна!

Благодарствую вам, моей милостивой, об вашем ко мне добром воспоминании, а яко изволите упоминать в своем письме, что не соизволите иметь со мною о делах корреспонденцию, и о том чистым моим сердцем сожалею; однако ж ведомости все старые, хотя бы и соизволили мне сообщить, и то напрасно бумаги марать; а то вы, плутовки, уродицы, мои шутихи, поворачиваете свои языки с плевелами на своего государя, черного Абрама, которому и грязи Кронштадтские повиняются, кроме того, что по вся Божий день по колена в грязи, и то не иное что, токмо от великого почтения, акибы мое колено хотят облобызать по своей должности, а вы мне еще решпекту теряете, не по своей мере, мои дорогие потешницы и плутовки, что вы упоминаете, якобы мне в чем вредило, нет, ничего время не допущает, понеже с неделю, как я здесь, ни единого дня не было без дождя, сами изволите, мои умницы, рассудить, что в дождях какой опаски иметь от каникулы, а что упоминаете об моем счастье, чтоб не потерять, и я сего весьма остерегаюся, чтоб твердо было, а ежели есть из друзей моих непостоянных, которые шатаются, яко корабли по морю от волнов и ветров морских, на то нет никакой опаски, лишь бы корабль крепкий был, я имею добрый якорь, чем удержать, ежели воля их будет на то, такожде об моем приезде доношу, чтоб оные мои милостивцы, чтобы восприняли себе терпение, понеже я бы желал, чтоб мои друзья имели терпение, как я, сиречь что зачну, чтобы в совершенство привести, а не оставлять, яко непостоянницы. Ежели есть мне подобные по вашему письму, чтоб следовали моим стопам, оставлены не будут в моей милости, и всему скопу объявить, что наш приезд к вам никто не весть; как вы, мои дражайшие плутихи, стали без меня глупы, спрашиваете, когда я буду, я и сам не знаю — когда, я бы желал вас, уродиц беспутных, плутовок, видеть; еще упоминаете, что вы не надеетеся больше к тому меня видеть, о чем от глубины моего сердца сожалею, только вам желаю, чтоб Бог вам соблаговолил исполнить все, что вы желаете от него; сим прекращая,

вам, моей государыне,
верный слуга Абрам".

„Комлимент не велик, да жалобен, не много пишу, да много силы замыкаю.

Кокетка, плутовка, ярыжница, княжна Яковлевна, непостоянница, ветер, бешеная, колотовка, долго ли вам меня бранить, своего господина, доколе вам буду терпеть невежество, происходящее из ваших уст, аки из пропасти бездны морского, волю вам даю теперь до моего приезду; прости, моя Дарья Яковлевна, сударыня глупенькая, шалунья Филипьевна“.

Но любовные дела были на втором плане — Петр Великий не терпел безделья, и Абрам трудился по своей инженерной части деятельно, добросовестно; не прошло года после его возвращения из Парижа, как Петр, во внимание к трудам его, назначил его поручиком в бомбардирскую роту и поручил обучать инженерному делу молодых кондукторов, которых приказал Меншикову собрать из полковых детей. Сверх того, Абрам так хорошо выучился французскому языку в Париже, что Петр, поручая Конону Зотову перевод двух книг с французского на русский, писал ему: „А буде вы из тех книг которых не изволите знать терминов, то извольте согласиться с Абрамом Петровым“.

Не долго определено было судьбою Абраму Петрову работать спокойно, жить со своими друзьями и любезничать с „плутовками“; все рушилось с кончиною Петра Великого.

Возведение на престол Екатерины изменило вдруг и резко взаимные отношения всех придворных личностей. Меншиков, которому Екатерина была обязана престолом, сделался самостоятельным, могущественным дипломатом. При Петре же не было самостоятельных личностей, все были чернорабочие — слуги царские; все дела шли по воле и по слову Преобразователя России: при Петре не было временщиков, управляющих государством, были только друзья и товарищи, которые подчас не избегали царской дубинки. Около Петра все должны были трудиться — хорошо ли, дурно ли, — и все старались друг перед другом угодить царю в исполнении его предначертаний. Придворные интриги существовали, но мелочные, домашние, не вносившие ничего вредного в механизм государственного управления; существовали при дворе вражды личные по зависти, по неудовлетворенному самолюбию, но все это проходило бесследно. В железной воле и в гениальном уме Петра сосредоточена была полноличная власть русского государя. Никому не могло приходить на мысль покушение отделить себе какую-нибудь частичку этой власти — все стояли на своих местах по ступеням служебной иерархии, и возвышение или низвержение производилось во воле законной, освященной власти. Эту волю олицетворял Петр Великий.

Законность власти перешла к Екатерине, женщине без всякого образования, едва ли даже грамотной, не имевшей понятия ни о России, ни о государственном управлении — и при том в какую эпоху? Когда все старое было изломано, а новое еще не утвердилось и не укрепилось. Власть в руках Екатерины; но она не умеет и не может с нею справиться: ей нужен помощник, руководитель. Совершенно естественно, что она передает эту власть Меншикову — человеку, который с детства Петра при нем, его правая рука во всех делах, доказавший много раз, что он понимал все предначертания Преобразователя России.

Но Меншиков, получив власть от Екатерины, забыл, что был окружен людьми, из которых многие считали себя выше его по происхождению и знатности своего рода, как Долгоруковы, Голицыны, Черкасские; другие же не считали себя ниже и по заслугам, как Остерман, Миних, Бестужев, Макаров и другие; наконец, Меншиков, сделавшись всемогущим, не обращал внимания на тех, которым нестерпимы были его надменное обращение, грубость, доходившая до дерзости, и произвол, не имевший границ. Около Меншикова все были ему враги, ни одного друга; по-видимому, преданы были ему только те люди, которые из личных интересов раболепствовали перед светлейшим. Трудное было положение Абрама Петровича — знал он Меншикова коротко и давно, еще до своей поездки во Францию, знал все его пороки и недостатки, будучи до 1716 года постоянно и неотлучно при Петре. На глазах Ганнибала совершилось превращение Алексашки в светлейшего князя; ему были известны отношения Меншикова к Екатерине, а возвратившись в Россию в 1722 году, он узнал от друзей своих и о злоупотреблениях Меншикова… и Меншиков тоже знал, что Абрам Петрович хорошо его знает… и не любил Ганнибала; но тотчас по кончине Петра не решился сделать ничего дурного ему из уважения к памяти государя; к тому же, при своем величии и могуществе, он едва ли давал какое-нибудь значение Абраму при дворе.

23 ноября 1726 года Ганнибал поднес Екатерине книгу, сочиненную им об инженерном искусстве, и просил, чтобы она призрела его, иностранца, воспитанного от самого младенчества при доме его величества 22 года, дабы он мог иметь без нужды пропитание, прибавляя, что „вашему императорскому величеству известно, что я не имею по Бозе иного прибежища, кроме вашего императорского величества“.

Но милостей не последовало, хотя Абрам по своим знаниям и усердной службе был человек полезный и имел полное право на внимание. В это время Ганнибал все теснее и теснее сближался с кружком княгини Аграфены Петровны Волконской, состоявшим исключительно из лиц, искренне ненавидевших Меншикова.

III

Княгиня Аграфена Петровна Волконская, дочь Петра Михайловича Бестужева, была гоф-дама императрицы Екатерины и пользовалась ее особенным доверием. Муж Аграфены Петровны, князь Никита Федорович Волконский, был постоянно в отлучке, то в Москве, то в Митаве, где, живя у тестя своего Петра Михайловича при дворе герцогини Курляндской*, исполнял нередко должность шута, то в дереннях, занимаясь охотой с собаками. Княгиня распоряжалась всем хозяйством и посылала доходы мужу, который расходовал их беспорядочно, без толку покупал собак, набирал шутов, сказочников и наделял их деньгами и подарками. Ничего не было общего ни в характере, ни в образе мыслей князя и княгини. Он любил охоту, шутовство, а княгиня, женщина необыкновенно умная, была по врожденному характеру в семействе Бестужевых честолюбива, любила придворную жизнь и с друзьями своими принимала большое участие в придворных интригах, следя со вниманием за всеми современными событиями при дворе.

______________________

• Петр Михайлович Бестужев управлял в звании гофмейстера двором герцогини Курляндской Анны Ивановны с 1712 по 1730 год, когда по проискам фаворита Анны Ивановны Бирона был удален из Курляндии.

Дружеский кружок ее был невелик; его составляли Иван Антонович Черкасов, возведенный Екатериною из подьячих в кабинет-секретари, на место Макарова; Александр Борисович Бутурлин, близкий человек к царевне Елизавете Петровне, Егор Иванович Пашков, член Военной коллегии, и Семен Афанасьевич Маври», бывший паж и камер-юнкер Екатерины, теперь учитель великого князя Петра Алексеевича; к ним присоединился и Абрам Петрович Ганнибал. Вся эта компания, давно и близко между собою знакомая, отличалась особенною преданностью семейству царскому, любила все народное, русское, и ненавидела Меншикова. На эту ненависть у каждого была своя особенная причина.

Черкасов, будучи еще подьячим в кабинете, был постоянно оскорбляем надменным и дерзким с ним обращением Меншикова; звание кабинет-секретаря он получил только по настоянию Екатерины в память Петра, который любил его, и в уважение опытности и знания кабинетских дел, производившихся при покойном государе. Черкасов знал хорошо мстительный характер светлейшего князя и чувствовал, что положение его не твердо. Он принял участие в придворных интригах против Меншикова из чувства самосохранения.

Александр Борисович Бутурлин, любимец Елизаветы Петровны, не мог в душе простить Меншикову возведение на престол Екатерины, а не Елизаветы.

Егор Иванович Пашков, человек безукоризненной честности, не только ненавидел, но презирал Меншикова, зная по службе своей в Военной коллегии лихоимство и все злоупотребления Меншикова по казенным подрядам для войска.

Семен Афанасьевич Маврин, искренне преданный великому князю Петру Алексеевичу, зная хорошо все прошедшее о царевиче Алексее Петровиче, презирал и ненавидел Меншикова за его коварство, в угоду Екатерине, с самых детских лет царевича.

Княгиня Аграфена Петровна ненавидела Меншикова за то, что он преследоват ее отца и ссорим с герцогинею Курляндской, при которой тот был гофмейстером.

Все они дружно следили за Меншиковым, а Меншиков, ослепленный ежедневно возраставшим могуществом своим, не обращал внимания на то, что все окружавшие его были ему враги. С высоты величия своего, царствуя именем Екатерины, он в самообольщении своем верил в искренность и преданность, лицемерно выказываемые ему всеми.

Между тем здоровье императрицы видимо слабело: невольно начат и задумываться о будущем и юсу дарственные люди, и придворные. Петр Великий не оставил завещания о порядке престолонаследия, а оставил лишь закон, что царствующий император может назначить наследника по своей воле… Кою же назначит Екатерина? Кому подготовляет Меншиков императорскую корону, в случае кончины императрицы? В конце апреля 1727 года в придворных кружках разнесся слух, что по совету Меншикова Екатерина хочет назначить наследником великого князя Петра Алексеевича. Такое назначение, за исключением партии приверженцев Елизаветы Петровны, в глазах большинства было правильно: восстанавливалось престолонаследие в мужском поколении рода Петра Великого, но была партия, для которой это назначение являлось смертным приговором. Главой этой партии был граф Петр Андреевич Толстой, вызвавший обманом из-за границы в Россию царевича Алексея Петровича; к Толстому примкнули Иван Иванович Бутурлин, Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев и Андрей Иванович Ушаков, члены той Тайной розыскных дел канцелярии, которая, под председательством Толстого, создалась во время суда над царевичем и его матерью, царицею Евдокией Федоровною. Они понимали, что когда Меншиков передаст корону великому князю Петру Алексеевичу, то, сохранив свое могущество, должен погубить их в угоду молодому императору, в отмщение за мучения, которым они подвергли его несчастного отца. Встревоженный Толстой обратился к княгине Аграфене Петровне с просьбою узнать, справедлив ли слух о назначении наследником великого князя Петра Алексеевича.

Императрица очень любила Волконскую и питала к ней большое доверие. Княгиня узнала от нее, что Меншиков предложил императрице завещанием не только назначить наследником престола после себя великого князя Петра Алексеевича, но и обязать его жениться на дочери Меншикова.

Княгиня передала эту новость Толстому. Он, в свою очередь, сообщил ее друзьям, и они, не долго думая, решили идти к Екатерине и открыть ей все злоупотребления власти Меншикова…

Но Меншиков не дремал. Узнав о замысле своих врагов, он тотчас их арестовал и заставил Екатерину за несколько часов до ее кончины подписать приговор о ссылке и казни виновных.

Толстой и его компания ошиблись только в одном: они предполагали, что Меншиков погубит их по вступлении на престол Петра II, — он сделал это раньше.

Но Меншикову было мало уничтожить Толстого и его товарищей. Он увидел ясно, что возле самой императрицы и великого князя находятся тоже враги его, которые успели выведать и передать Толстому его план о браке дочери с великим князем, план, который он хотел сохранить в тайне до смерти императрицы. Князь подозревал, что эта тайна выдана княгинею Волконскою, и над ней и ее друзьями разразилась гроза нежданная…

Княгиня Аграфена Петровна жила скромно и даже бедно на Адмиралтейском острове, в Греческой улице, в домике о трех комнатах; она купила его в 1726 году у камер-юнкера императрицы Андрея Петровича Древника. Отец ее, Петр Михайлович Бестужев, постоянно просил ее купить другой дом, указывая на неприличие для гоф-дамы императрицы жить так бедно, но княгиня отклоняла это требование. В кругу друзей своих, разлученная с детьми, которые жили при дедушке в Митаве, она не заботилась о роскоши и была довольна своим убежищем; придворная деятельность и дворцовые интриги были ее жизнью.

6 мая скончалась императрица Екатерина, и в этот же день княгиня узнала о несчастной участи Толстого и его сообщников, а 8 мая к ней явился секретарь кабинета Алексей Васильевич Макаров и потребовал от нее все ее письма и бумаги и в особенности цифирную азбуку, которую она употребляла в секретной переписке императрицы. Княгиня растерялась — она только что получила письмо от брата своего Алексея Бестужева из Копенгагена*, которое могло компрометировать и брата и ее. Письмо еще было в ее руках, наудачу она бросила его на окно. Макаров не заметил движения и прошел прямо в спальню, подобрал все бумаги, а роковое письмо в это время спаслось в руках преданной горничной. Догадливая девушка заметила смущение княгини и схватила письмо с окна. Вслед за Макаровым явился секретарь Меншикова Андрей Яковлев и объявил княгине приказание выехать из Петербурга немедленно. Княгиня возразила, что ей необходимо время уложиться, приискать подводы для вещей и прочее. Все это уже было предусмотрено: Яковлев вручил ей безыменную подорожную, в которой было предписано посланным людям давать подводы.

______________________

• Алексей Петрович Бестужев, впоследствии знаменитый канцлер в елизаветинское царствование, находился в это время нашим посланником при датском дворе.

Меншиков приказывал княгине через Яковлева отправиться немедленно в Москву и жить там или в деревне, по желанию.

Княгине не дали проститься с друзьями, и она успела только приказать управляющему отдать дом внаймы, продать лошадей и всю недвижимость. Она уже насмотрелась на ссылки и понимала, в чем дело.

Письма и бумаги, найденные у княгини Волконской, ничего не объяснили Меншикову; улик не было; но подозрительный князь знал дружбу княгини с Ганнибалом, расположение к нему Петра II, и этого было достаточно. Не имея никакого повода сослать его за какой-нибудь проступок, Меншиков придумал выпроводить его тотчас из Петербурга с поручением по инженерной части.

В тот же день, 8 мая, Абрам Петров получил указ из Военной коллегии отправиться немедленно в Казань, «осмотреть тамошнюю крепость, каким образом починить ее или вновь сделать цитадель, тому учинить план в проекте, и, осмотря ее, в военную коллегию отписать на почте, к которому числу тот план в проекте поспеть может».

Поручение в сущности было лестное для молодого капитана, а Меншиков достигал своей цели — удалить Абрама от Петра II.

Не были забыты и другие члены компании.

Маврин в это время находился в Москве; Меншиков послал к нему через московского губернатора, князя Ромодановского, письмо, приказывая в три дня с получения оного отправиться в Тобольск на службу, где он и получит особую инструкцию от сибирского губернатора, князя Михаила Владимировича Долгорукова.

Черкасов был разжалован из кабинет-секретарей в обер-секретари Синода, а чтоб удалить его из Петербурга, Меншиков дал ему поручение описать в Москве патриаршую ризницу, не назначив за это никакого жалованья.

Как ускользнули Егор Иванович Пашков и Александр Борисович Бутурлин — непонятно.

IV

Ганнибал приехал в Казань и принялся за планы и проекты укрепления. Но Меншиков имел в виду сослать его подальше.

Через 25 дней после своего приезда в Казань Абрам Петрович получил от Меншикова письмо следующего содержания:

"Его императорское величество указал ехать тебе в Тобольск и по инструкции губернатора, князя Долгорукова, построить крепость против сочиненного чертежа; того ради вам указом его императорского величества предлагаем — изволь туда ехать без всякого замедления, понеже в строении той крепости состоит необходимая нужда, а чертеж пошлется к вам на предбудущей почте, а которого числа ордер получишь и когда отправишься, о том рапортуй к нам в немедленном времени; в Петергофе мая 28, 1727 года.

Александр Меншиков".

Абраму Петровичу стало ясно, что поручение являлось только предлогом для ссылки; он очутился в крайне затруднительном положении, у него не было совсем денег; уезжая в Казань, он оставил их у Черкасова, надеясь на скорое возвращение.

27 июня Ганнибал выехал из Казани в Тобольск и в день отъезда написал княгине Волконской следующее письмо:

"Государыня моя А.П. (Аграфена Петровна).

Доношу вам, что я еще получил ордер из Петербурга от князя М. (Меншикова), при сем к вам копию посылаю, и сего числа в Сибирь, в город Тобольск отъезжаю; может быть, еще там получу третий ордер, куда далее ехать; как изволят, я всюду готов ехать без всякой печали, кроме того, что меня лишили моих друзей, а что без всякой вины, тому радуюсь, прошу вас, мою государыню, чтоб отписать как-нибудь поскорее к Ивану Антоновичу Черкасову, чтоб прислал ко мне в Сибирь поскорее деньги, которые я у него оставил, понеже имею великую нужду; пожалуй, не оставь моего прошения по своей ко мне милости; при том вас, государыня, прошу сделать мое дело, о чем прежде вас прашивал, на что вы мне милостиво обещали — такожде получили ли вы от меня письмо, которое я к вам писал через господина Тамес, который содержит в Москве мануфактуру под Девичьим, на Лопухина дворе, через которого я и сие посылаю; пожалуй, государыня моя, не оставь меня в своей милости и не забудь все вышеписанные мои прошения, понеже может быть, что я в последнее имею честь к вам писать, что меня зашлют в какие пустые места, чтоб там уморить; такожде прошу в последнее вас, чтоб дать знать нашим друзьям, которые в Петербурге и в других местах, что я послан в Сибирь, в Тобольск город, чтобы они сведомы были; особливо вас прошу, как возможно, чтоб послать как ни есть копию с указа, приложенного при сем к нашему колокольчику, или к Разговору Ивановичу (Пашкову), такожде Козлу (Михаилу Бестужеву) и к Панталону (Алексею Бестужеву); пожалуй, не запамятован, чтоб отписал к Ивану Антоновичу, чтоб присылал поскорее деньги, чтоб мне не умереть с голоду в Сибири, понеже при себе имею очень малое число денег; такожде вас прошу, чтоб я не был оставлен в вашей особливой милости наипаче в письмах; прости, моя государыня, чаю, что в последнее к вам пишу, может быть, больше не увидимся; к тому же, может быть, зашлют меня в пустые городы, так что в 20 лет собака не проедет; еще прости и вспомни мое бедное житие и изгнание, которые я претерпевал…

…………………………………………………………….

………………….. (оторвано)

Я, того ради надеясь на вашу… милость, ни к кому не писал по клад… вы дадите знать моим… петербургским и прочим, где я… ныне и с каким политикою тоск… меня из города в город, зело кр… вас надеюсь, что вышеписанные мои прошения не будут оставлены, понеже, ежели не будут знать мои друзья, где я, то весьма могу пропасть, яко бекич, и хуже; слезно вам, моей милостивой государыне, подтверждаю и молю, да повелите исправить бедного человека прошения, который ниоткуда не имеет помочи, кроме Бога, что вы сами в сем известны, за что пропадаю в напрасл…

ваш моей государыни

покорный слуга

Абрам Петров".

V

Скажем теперь, что делали в это время княгиня и друзья ее.

Княгиня отправилась прямо в подмосковную деревню своего двоюродного брата Талызина, в село Дедово. Грустна была ее жизнь в неожиданной ссылке, без родных и друзей. Дети ее, еще малолетние, жили, как мы уже сказали, у дедушки своего Петра Михайловича Бестужева. Опала Меншикова равнялась опале царской. Никто не навещал ее, все боялись страшного временщика. От горя и скуки она привязалась душою к двоюродному брату своему Федору Талызину и, может быть, сошлась с ним, как это утверждали потом ее дворовые люди. Сохранившиеся письма ее к Талызину и письма его к ней проникнуты каким-то особенным чувством, теплым, грустным и близким к любви, но в них нет никаких намеков на более тесные отношения. Федор Талызин был единственный человек, который посещал ее часто в ссылке и своею дружбою уменьшал горесть женщины, привыкшей с детства к придворной суете и весельям. Но эти утешения продолжались недолго. С переездом двора в Москву Талызин покинул княгиню. Ей осталось одно утешение — переписка с друзьями. Они в нее верили искренне, и к ней слетались все их надежды и предположения на будущее. Из Митавы известия были неутешительны. Муж княгини, как писала ей Екатерина Петровна Бестужева, «только и делал, что занимал деньги и раздавал их беспорядочно, кто у него пошутит да сказку скажет, всякому по ефимку да шестаку; как батюшка поехал ко двору, мало ходит, только придет обедать, уйдет опять… Поступки вы его знаете, писать нечего, и без того вам грустно».

Положение отца ее Петра Михайловича беспокоило ее; его вытребовали в Петербург; 2 июля 1727 года он писал к ней:

«Аудиенцию у его императорского величества и у великой княжны Наталии Алексеевны до Петрова дня имел, также и в Петров день у руки его величества был и у светлейшего князя Меншикова неоднократно был и злобы никакой до сего числа от него не видал, а принимал ординарно, как и прежде сего, только же не мог получить известия, для какого дела в Петербург призван*, только больше уповаем для прошлогоднего курляндского дела, и важности никакой по нижепоименованное число не видал».

______________________

• П. М. Бестужев был вызван вследствие доноса, поступившего на него в последних числах мая из Митавы. В этом доносе, между прочим, сказано, что «крадет деньги и все добро ее величества: больше нежели на двадцать тысяч виноват; фрелен водит из дворца — зазорно есть всяким жителям. Як царское ваше величество не донесет, то буде Бог вам судить. А когда изволите его, Бестужева, взять, он скажет всю правду». Герцогиня Курляндская Анна Ивановна не принимала никакого участия в этом доносе и не знала о нем, потому что, когда Бестужева вытребовали в Петербург, она усердно ходатайствовала о возвращении его у Меншикова, а затем, после его падения, — у Остермана. Бестужев был возвращен ко двору царевны и только впоследствии по интригам Бирона, когда Анна Ивановна сделалась императрицею и приехала в Москву, был подверпгут аресту и следствию.

Меншиков занемог, а Бестужев жил в Петербурге, не зная, зачем его вызвали, — никто не объяснял ему, а князь был недоступен. Петр Михайлович между тем ознакомился с положением дел при дворе и видел, что никто не принимал искреннего участия в судьбе княгини; все боялись Меншикова.

Княгиня не утерпела и послала просьбу к императору, что очень не понравилось отцу. «О приезде моем не сумневайтесь и не печальтесь, — писал он 10 июля к дочери, — моя надежда — всемогущий Бог; что же вы присылку прислали, мне кажется напрасно — надобно вам жить ныне, чтоб вас забыли, и с подозрительными, как возможно удаляться от них».

Княгиня послала в Петербург доверенного служителя разузнать, что делается, и это также не понравилось отцу; Петр Михайлович, как старый дипломат и опытный царедворец, чрезвычайно рассердился на дочь.

«Вы ведаете, как я вас люблю, — писал он, — а понеже мне весьма удивительно, вашего человека сюда прислали, разве вы не знаете, можно за взгляд претерпеть; я вам советую, чтобы вы так жили, чтоб про вас забыли, а еще бы лучше поболе в деревне жить и смотреть; я не упущу к случаю о вас доложить, чтоб вам оттоле ехать, куда вам способнее, хотя и в Митаву; я о себе за болезнию светейшего князя еще не знаю, для чего позван, однако ж, слава Богу, его светлости стало легче; пожалуйста, не великую корреспонденцию держите, кроме меня, братьев и Митавы, и то только о своих нуждах. Для Бога от подозрительных корреспонденции удаляйтесь и ко мне о нуждах чаще пишите — я вас вручаю в милость Божию».

Петр Михайлович твердил во всех письмах своих одно и то же: «Я вас прошу, чтоб вы жили осторожно, а паче от слов берегитесь, для Бога живите осторожно» (письмо 24 июля).

Брат княгини Алексей Петрович Бестужев находился в Копенгагене; зная характер сестры, он предвидел всю опасность ее положения при дворе Екатерины и хлопотал о перемещении ее в Митаву, ко двору герцогини Курляндской Анны Ивановны, через венский двор, который предписал посланнику своему в Петербурге Рабутину действовать в пользу Аграфены Петровны.

Не зная еще о ссылке княгини и друзей своих, Бестужев поздравил сестру из Копенгагена с восшествием на престол Петра II и обнадеживал в успехе своего ходатайства через венский двор. Княгиня только из Москвы могла уведомить брата о своей ссылке. Алексей Петрович отвечал: «Madame!

Из всеприятнейшего письма вашего, отправленного из Москвы под № 1 от 7-го прошедшего дня, с превеликочувственным прискорбием усмотрел о приключившемся вашем злополучии, в чем к сердечному моему сожалению и соболезнованию только превеликое участие имею, якобы оное злополучие самому мне приключилось, и только тем себя утешаю, что вы невинности ради своей на милость всещедрого Бога уповаете, который ради твердой надежды вашей всемогущий весьма вас не оставит и не отдаст вас в поругание ищущим вам зла, но опять обратит печаль вашу на радость, о чем я Всевышнего молить не премину.

Я уже о невинном вашем претерпении давно в известном месте ведать учинил и уже ответ имею, что Рабутину накрепко повелено стараться, чтоб родитель наш учинен был графом, а вы гофмейстершею при великой княгине, цесарском высочестве, ежели оное место еще не занято.

Вчера же через почту все содержание вышеупомянутого письма вашего и с некоторыми потребными прибавками о невинном претерпении вашем и приятелей наших, отлученных в Персию, в Сибирь и в Казань, в известном месте ведомо учинил и весьма всенадежен, что Рабутин накрепко инструктирован будет, дабы он наиприлежно старался о возвращении в Петербург всех вас, четырех отлученных; вы их, друзей наших, уведомлением, ежели возможно, извольте всякого особливо порадовать и всех обнадежить, что я равно, якобы сам о себе, неусыпное о них попечение иметь буду и с помощью всещедрого Бога о счастливом сукцессе не сомневаюсь.

Сверх же оного, как скоро о прибытии вашем в Петербург или по нужде хотя в Митаву уведаю, так не замешкав пришлю к вам рекомендательные о вас письма к его императорскому величеству, к великой княжне, цесарскому высочеству и к его высококняжеской светлости от деда и от бабки всемилостивейшего монарха нашего, а именно от герцог а и от герцогини Бланкенбург, высококняжеских светлостей.

Вы же по все почты не чрез С.-Петербург, но прямо через Митаву ко мне писать изволите о состоянии вашем, и я дабы ведать мог, где вы обретаетесь, и потому в присылке к вам вышеозначенных рекомендовательных писем поступать мог.

Виждь, вселюбезнейшая государыня моя сестрица, что не сплю, но о благополучии вашем и друзей ваших без напоминания вашего неусыпное попечение имею и, яко есть, тако и во все дни живота моего непрестанно со всею моею фамилиею со особливейшим почтением пребуду и проч.

P.S. Шкатулку, которую у вас А.П. (Абрам Петрович) оставил, извольте не умедля сжечь, ибо она сгнила и устарела и более в оной пользы нет. Копенгаген, июля 15, 1727 года».

VI

Алексей Петрович Бестужев переписывался с сестрой, хлопотал горячо за друзей своих, а между тем Меншиков услал Ганнибала уже на китайскую границу. 28 мая 1727 года он предписал сибирскому губернатору князю Долгорукову по прибытии Абрама в Тобольск немедленно отправить его «сделать на китайской границе против чертежа крепость, а понеже он человек иностранный и опасный, чтобы не ушел за границу, того ради надлежит за ним иметь крепкий присмотр и в деле той крепости дать ему инструкцию, а чертеж будет прислан вперед».

27 августа Абрам Петрович был отправлен князем Долгоруковым из Тобольска в Томск, причем Долгоруков, сжалившись над бедственным положением Ганнибала, выдал ему для крайней его нужды и дальнего пути на пропитание 100 рублей из тобольской рентереи.

Абрам Петрович, приехав в Томск, решился обратиться с просьбой о своем возвращении в Петербург к царевне Анне Петровне, Александру Борисовичу Бутурлину и Петру Сумарокову.

Письма эти он послал с особенным наставлением к княгине Аграфене Петровне Волконской.

«Милостивая моя государыня, княгиня Агриппина Петровна.

Я надеюсь, моя милостивая, что вы уже получили мои письма, которых я до вас послал из Казани, а именно 3 письма через господина Тамеса, и мне зело печально, что не получил от вас не единого письма по моем отъезде из Москвы; так ли будет ваше обещание, последние два письма от 28 июня из Казани, в котором вас просил и ныне прошу, чтоб сказать Ивану Антоновичу, чтоб переводил ко мне деньги поскорее, ежели возможно через Строгановых, а они чтоб прислали в Тобольск к князю Михаилу Володимеровичу Долгорукову, который пожалует пришлет ко мне на границу китайскую или чрез кого иного к Савве Рагузинскому, для строения некоторого маленького городка, а письмо, которое я получил в Казани от его княжьей светлости, до вас послал копию в двух разных письмах из Казани 28 дня июня. Однако ж ежели не получили, то еще посылаю до вас копию, и когда я приехал в Тобольск, вскоре меня отправили на границу к Рагузинскому Савве* а в Тобольск ожидали вскоре Семена Маврина в коменданты. Ежели повелите по своей ко мне милости писать, извольте к нему посылать, а он ко мне пришлет; для ради имени Божия вас прошу, прикажите писать почаще к Семену Маврину, а я через него могу ведать, ежели что будет доброе для нашей пользы или какой слух будет. Послал я к вам сие письмо через моего друга Григория Васильевича Возжинского, который вам вручит, такожде послал с ним письмо к царевне Анне Петровне. Просил, чтоб явили со мною милость, дабы быть прислан указ к Савве Рагузинскому, чтоб меня взял с собою, когда поедет с границы китайской в Петербург по окончании своей комиссии, понеже нет виду такого, что я послан в ссылку, что можете рассмотреть по его письму, я думаю, что его намерение только, чтоб меня отдалить на несколько время, веселя моих приятелей. Понеже меня никуда не определил, как других, разве что впредь будет, а в письме к князю Михаилу Володимеровичу, по которому велел меня отправить на границу китайскую к Савве Рагузинскому для строения крепости Селенгинской, величает меня: лейб-гвардии от бомбардир поручик А. Петров. Такожде и в письме, которое ко мне писано, сама изволишь усмотреть, в какой силе и как политично со мною поступает, если бы в ссылку, чего ему меня опасаться, прямо б объявил, как другим.

______________________

• Граф Савва Владиславович Рагузикский был отправлен в царствование Екатерины I чрезвычайным сланником в Китай.

Да с вышеписанным другом послал письмо к Александру Б. Бутурлину да Петру Сумарокову*, чтоб они его представили цесаревне Анне Петровне; такожде вас прошу, моя государыня, пожалуйте ему свой совет, как лучше поступить, и Александр при дворе ли остался, такожде и Сумароков, о чем вы можете быть сведомы. Егор Иванович в старом ли месте, Иван Антонович, друг наш, я слышал, что он определен в синоде обер-секретарем и прислан к Москве для переписки патриаршей ризницы. Пожалуй, моя милостивая государыня, хотя единое письмо, чтоб мне подлинно знать, куда и где наши друзья. Господин Лешток** с невестою еще тут ли остались; ежели к Москве будут, прошу вас для имени Божия, надобно стараться, чтоб дойти как возможно к великой княжне; ежели же не возможно, то к цесаревне Анне Петровне, проси ее, чтоб она помогла чрез великую княжну, ежели сама не сможет или не смеет, а особливо, когда будет коронация его величества. Ежели прежде невозможно будет, надобно трудиться, хотя б из нас кто б один свободился; очень будет легко цесаревне Анне Петровне, чтоб мне помочь, ежели изволит поговорить князю Дмитрию Михайловичу (Голицыну) и Алексею Яковлевичу Волкову***, понеже у него, я чаю, двое фавориты, могут его светлость склонить, чтоб послал указ к Савве Рагузинскому, дабы меня взять с собою, как назад поедет в Петербург, а ежели будет вам возможно дойти до великой княжны, можно ей, государыне, просить и представить наши страдания и прочее. Я надеюсь, что скоро будут короновать его величество и будут показывать многим людям милосердие, хотя мы и не в тех числах, да что же делать; пожалуй, ежели коронация еще скоро не будет, ищи всякие случаи к цесаревне Анне Петровне, хотя через письма проси, чтоб она просила у великой княжны, вы ныне можете писать с сим моим другом, Григорием Васильевичем, который весьма верно вручит ее высочеству, или с другим с кем, на кого вы можете надеяться, только для имени Божия не живи праздно, как другие наши друзья, как, например, Белуга, ни себе, ни людям, как Макавей, который за свиное мясо замучился; я чаю, друзья мои уже ведают об нашем нещастии; что вы мне обещали сделать, пожалуй, не запамятуй, чтоб Панталон**** и Козел***** приложили к тому свое старание, особливо больше моя надежда на Козла, что он меня не оставит; я как знал свое бесщастие последний раз, как я к нему… увещевал, ежели будет такое нещастие, чтоб он имел старание там, где вы знаете; пожалуй, ради Христа и Пресвятой Богородицы не обленися и не забывай своих друзей; хорошо не оставлять друзей в нещастии, а в щастии всякий будет друг.

Ваш моей милостивой государыне покорный и послушный слуга
А. Петров.

Из Томска 15-го ноября, 1727.

______________________

• Петр Спиридонович Сумароков был в это время камер-юнкером при цесаревне Анне Петровне.
  
  • Лесток, известный лейб-медик цесаревны Елизаветы Петровны.
    
    • Волков был в это время секретарем князя Меншикова.
      
      • Михаил Петрович Бестужев.
        
        • Алексей Петрович Бестужев.

P. S. Ежели Александр Борисович от двора отлучен, или на Москве, или отменился от нас своей любовию, в таком случае извольте взять мое письмо к себе, можете дослать с кем другим верным человеком, такожде и к Петру Спиридоновичу Сумарокову; однако ж я того не надеюся, чтоб он был отлучен от двора, дай Боже, чтоб не был отлучен, он очень горяч для услуги, своим друзьям верен в дружбе и проверен, мое письмо может дойти до цесаревны, и он не пропустил удобное время, когда можно будет говорить его величеству и государыне великой княжне. Егору Ивановичу скажи, когда будет на Москве, чтоб отписал князю Михаилу Володимеровичу и к сыну его, князю Сергею Михайловичу, чтоб они меня не оставили, понеже они его содержат за великого друга и того ради, ежели прибудет князь Василий Володимерович из Персии, чтоб его попросил, а он может сделать через князя Дмитрия Михайловича; пожалуй, чтоб не презрел мое прошение. Пожалуй, ежели наш друг Иван Антонович на Москве, отдай мой дружеский поклон, да чтоб пожаловал, переводил ко мне деньги поскорее, таким образом, как я выше сего писал; в великой нужде нахожусь. Князю Никите Федоровичу отдаю мой поклон нижайше. Пожалуй, прошу вас принять сего моего друга поласковее, чтоб ему было охотнее ходить за моим делом, и также и вы извольте ему дать свой совет, как бы лучше поступить ему; мне хочется, чтоб он сам подал цесаревне мое письмо, где может найти случай тайно, через Александра Бутурлина и Петра Сумарокова, что без труда могут сделать; вы сами знаете, что к ним приступ немудрен, разве ныне крепко стало, дойти к ним будет легко, только не знаю, будет ли путь прежде сего. Они не были смелы просить за кого у матери, опасались ее, а ныне чего бояться — сами сидят в совете в верховном, также цесаревна Анна Петровна может просить самого его величество об нас, понеже она сама знает, что он изволил нас жаловать, также и великая княжна, а нас отослали не по их воле, а про меня сказали, что я послан за нужнейшим делом, только обманывают его величество; пожалуй, отпишите вы от себя пространнее к цесаревне Анне Петровне, чтоб она могла понять хорошенько и взяла бы смелость к его величеству говорить один на один, такожде и с великой княжной, что она может найти много случаев.

Не худо, чтоб вы отписали такожде к Александру Бутурлину, чтоб он ее на то приводил как возможно, чтоб она один на один просила б за нас его величество и у великой княжны; пожалуй, послушай меня, ежели кто будет упоминать его величеству, такожде и великой княжне почаще о нас, то воистинно прикажут нам быть, понеже вы сами знаете, как нас всех жаловали, и ненадобно, чтоб выпустить дать из их памятей, пока не забыли, а с Москвы часто случаются в Петербург ездоки, а для верности еще лучше будет, чтобы вы послали своего человека Матфея к Александру Бутурлину, и чтоб там жил под каким тайным именем, а не так, как ваш человек, только чтоб Александр про него знал, и может беспрестанно ездить взад и вперед, туда и сюда, или сделайте его в свою деревню прикащиком, которую имеете в Петербурге, он за деревенскими делами и будет переезжать туда и сюда без всякой опасности. Ежели прибудет к Москве или в Петербург царевна Анна Ивановна, чрез ее можете искать случай, чтоб приводить к тому цесаревну Анну Петровну. Ежели можете достать оказию, чтоб вам можно видеться с тем человеком, с кем я имел новое знакомство в Петербурге, очень бы было хорошо; когда приедут для коронации, тогда будет удобное время, может быть, что Степан Федорович Апраксин к тому времени приедет, ежели ныне не приехал с Павлом Ивановичем, к тому случаю для вас изрядно будет хорошо, вы сами известны, что он к нам гораздо склонен; ежели же и ныне и он в Петербурге, можете его употребить к тому, он с радостию будет служить друзьям своим».

Напрасно думал Ганнибал, что княгиня не хлопотала о друзьях и о себе. В мае 1727 года она посылала доверенного служителя своего, Евдокима Соловьева, переговорить секретно с Макаровым, но Соловьеву не удалось видеть кабинет-секретаря: он был с государем в Петергофе. 15 июня Евдоким писал к княгине:

«Господин Лесток до вашего сиятельства пластырь послал. Андрею Ивановичу господину Остерману не токмо поклоны отдавать от ее высочества и родителя вашего письма, но оного с нуждою можешь достать видеть; а Василью Васильевичу Степанову не токмо я просил, но и родитель ваш неоднократно писал, только тем отговаривается: будет сделано; можно ныне признать, которые были и друзья, все не очень обращаются так, как прежде было».

VII

Между тем событие, важное и, по-видимому, благоприятное для ссыльных, совершилось в Петербурге. Меншиков был сослан (10 сентября 1727 г.) в Раненбург, лишен чинов, орденов и княжеского достоинства. Быстро разнеслась молва об этом по всей России — тысячи экземпляров указов о ссылке князя было разослано повсюду.

Из «компании» прежде всех узнали об этом княгиня Аграфена Петровна и Черкасов. Жена Пашкова прислала княгине печатный экземпляр указа, а верный друзьям своим Егор Иванович Пашков спешил уведомить их об этом радостном происшествии.

«У нас с Божиею помощью, — писал он к Черкасову, — все благополучно, и никаких страхов ни от кого нет, как было в бытность князя Меншикова. О суетной славе прегордого Голиафа, которого Бог всесильною десницею сокрушил, о том многие радости имеет, также и аз многогрешный, славя Святую Троицу, пребываю без всякого страха».

«О суетном состоянии нашем, — писал он к княгине Волконской, — всего вам истинно описать не могу, так было хорошо от крайних приятелей наших, которые нас без совести повреждали, после того случалось, что и смотреть на них не смели, однако ж от всех их нападений избавил нас Бог, и их слава суетная пропала вся до конца».

Алексей Петрович Бестужев писал к сестре: «Слава и бесконечное благодарение правосудно всещедрому Богу, что тот умудрил и уразумил его императорское величество империю свою освободить от ига варварского, о чем, ma tres chere soeur, преклоняя колена ваши с сокрушенным сердцем, воздайте благодарение всещедрому Богу».

Отец княгини Петр Михайлович Бестужев на другой же день ссылки Меншикова прислал к ней манифест об этом.

Пашков, как мы видели, остался в Петербурге. Падение Меншикова подало ему надежду на возвращение из ссылки друзей его. Но это было не так легко. При Петре Великом все кончилось бы одним почерком пера — при малолетнем Петре II надо было ухаживать за теми, которые завладели императором.

При дворе образовались уже партии остермановская, голицынская и долгоруковская. Остерман был любим всеми членами царского дома; из русских Стрешневы в особенности, как родственники его, были ему преданы, а также все иностранцы, занимавшие важные должности при дворе, в армии и в коллегиях. Вторую партию составляли Долгоруковы: князь Василий Лукич, князья Алексей, Сергей, Александр, Василий Григорьевичи и Иван Алексеевич, которые были неотлучно при императоре. Князья Голицыны в связи со всеми знатными фамилиями, враждебными и Долгоруковым и Остерману. с Бестужевыми, Бутурлиными и Строгановыми составляли третью партию.

Молодой император, не понимавший придворных интриг, проводил время в увеселениях, забавах, удалялся от серьезных занятий и забыл о друзьях своего детства.

Отдалять императора от дел начал еще Меншиков. С первых же дней царствования юного Петра он занимал его охотою и придворными празднествами, выписал для него из разных губерний лошадей, из Риги седло, от князя Ивана Федоровича Ромодановского вытребовал в Петербург псовую охоту, кречетов, ястребов; окрестным петербургским крестьянам «публиковал», чтоб ловили живых зайцев и лисиц и приносили бы их в дом его величества, где им будут платить хорошие деньги. Император забавлялся, а Меншиков царствовал. После падения Меншикова Долгоруковы продолжали следовать его примеру. Остерман принялся за дело, составил план обучения, приглашал императора присутствовать в Верховном тайном совете, но забавы и развлечения пересиливали, и Остерман, оберегая себя и свое влияние на дела, начал смотреть на поведение юного государя равнодушнее.

О Семене Маврине и Ганнибале никто и слышать не хотел.

«Все проклятые на них злы собаки, — писал Пашков 25 сентября к княгине Аграфене Петровне, — ныне у нас многие хотят быть первыми, а, как видим по их ревности бессовестной, не потеряют ли и последнего. Ныне у нас еще… постоянства нет, друг перед другом рвутся с великим повреждением, а, по-видимому, нельзя найти для того, что у всех ревность без совести, от которых хотя что и ведаешь, только не всем веришь, а паче утверждаешься во всяком рассуждении своем и в надежде состоишь Божией, одним словом сказать, что верность наша в уповании Божием; как видим и слышим, изволят милостиво упоминать про компанию нашу прежнюю, только от прежних неприятелей не можно свободного способа сыскать, как бы порядочно донесть; однако же, хотя и с трудом, только делаем, сколько возможно».

Юный император, может быть, и вспоминал о своих прежних приверженцах, но интриги придворных партий опутали его кругом. «Компании» более всех вредили Левенвольде и Анна Крамер. Преданные при жизни Петра и Екатерины Меншикову, они теперь прилепились к Долгоруковым и Лопухиным и не допускали своим влиянием никого говорить за Маврина и Ганнибала молодому государю.

«Об Абраме и Семене Маврине прилежно стараюсь, — писал Пашков Черкасову 4 октября 1727 года, — каким бы случаем их взять, и кажется, что многие о них сожалеют, а говорить никто не хочет за повреждением себя, а Левенвольд бессовестно старою своею компаниею их повреждает и всячески тщится, чтобы их не допускать к взятию».

Княгиня Аграфена Петровна при известии о ссылке Меншикова решилась было ехать в Митаву к мужу и спросила совета у отца, находившегося тогда в Петербурге; Петр Михайлович не одобрил ее намерения.

«Пишите вы ко мне, — отвечал он, — чтоб ехать к мужу в Митаву, а мне мнится помешкать, понеже государыня царевна изволит быть сюда, и надеюсь, что изволит ехать к Москве; а понеже ваши старые неприятели не токмо вас, но меня по вас вредят и прескаживают, надобно иметь терпение и уповать на Бога, и я не имею надежды, кроме Бога; вчера пожалованы чинами князь Алексей Григорьевич Долгоруков к государю, а на его место к государыне великой княжне в обер-гофмейстеры граф Левенвольд, к государю в камергеры Степан Лопухин и князя Алексея Григорьевича сын, также Анна Ивановна (Крамер) у государыни великой княжны в милости.

Матери от меня поклонись, также Ивану Антоновичу и Тимофею Кирилловичу, а они оба ко мне не пишут, я рад бы был, чтобы с вами увидеться, но только не имейте переписки, а для Бога не печальтесь. Который в правде нас не оставит, Ему же и предаю вас в защиту».

Алексей Петрович Бестужев, получив повеление о том, чтобы указов Меншикова не исполнять, в письме из Копенгагена от 3 октября 1727 года советовал сестре не дожидаться никакого позволения «или какого поновительного указа», поспешать в Петербург и передать этот совет через письма Маврину, Абраму и прочим друзьям, «потому что они сосланы были Меншиковым, а не его императорским величеством, а теперь обнародовано, чтобы указов Меншикова не слушаться. По прибытии же вашем в С.-Петербург не токмо о себе стараться извольте, чтоб вам быть при государыне великой княгине, цесарском высочестве гоф-мейстериною, но и дочь бы ваша, государыня моя, пожалована была фрейлиною».

Через месяц, в ноябре того же года, он писал опять:

«Ныне более вам донести не имею, яко что цесарский посол, граф Вратислав, в пользу всех вас и о каждом особо от двора своего накрепко инструктирован, токмо оная вам помощь медленна будет, ибо он ко двору нашему прежде не может прибыть, яко после Пасхи, и того ради извольте вы стараться так о себе, яко о друзьях наших: г. Маврине, г. Петрове, г. Веселовском, через заступу всемилостивейшей государыни нашей цесаревны Анны Ивановны, такожде и о дочери вашей, государыне моей племяннице, дабы при государыне великой княгине, цесарском высочестве гоф-фрейлиною была, о сем уж я за четверть года и более к родителю нашему многократно писал, и хотя вы сами гофмейстериною будете, или не будете, однако, яко выше сего означено, о дочери вашей стараться извольте, к чему всему помози вам Всещедрый Боже, ибо вы ныне чрез присутствие всемилостивейшей государыни нашей во всем добрую подпору иметь будете; венского же двора помощь во всяких случаях впредь всем вам пригодится.

Уведомьте меня, что в деле вашем и дочери вашей произойдет, якоже и когда Семен Афанасьевич Маврин и Абрам Петрович ко двору прибудут и как от его императорского величества приняты и во что определены будут, которым мой сердечный поклон всеуслужно прошу».

Княгиня Аграфена Петровна, несмотря на запрещение отца своего, собралась было в Петербург, но предварительно спросила еще совета у Пашкова; он не одобрил ее намерения.

«Поездку свою изволь к нам отложить, — писал он, — и дожидаться в Москве, а в Петербург ныне ехать вам не для чего, для того, чтоб прежние неприятели ваши не могли вам чем повредить; я очень тому рад, что о вас ныне в такое помешательство никто не упоминает при дворе, только один я знаю там и говорю о вас истинно так; новые временщики привели великую конфузию, что и мы с немалым опасением бываем при дворе; всякий всякого боится, а крепкой надежды нигде нет. Вам ныне более надлежит ездить к государыне царице Евдокии Федоровне, на которую все уповаем, что милостиво всех нас спокоит от проклятых повредителей наших, которые ныне ходят чуть живы, ожидая себе по неверным своим заслугам злого награждения…»

Черкасов, узнав о ссылке Меншикова, как старый подьячий, решил действовать канцелярским официальным порядком и написал просьбу императору и просительные письма к Остерману, Апраксину, Голицыну, Долгоруковым. Он был уверен, что открытие несправедливого и самовластного распоряжения Меншикова об их ссылке заставит немедленно восстановить всех на прежние места.

На письмо брата своего Семена Антоновича, который прислал ему указ о ссылке Меншикова, Черкасов 19 сентября 1727 года отвечал:

«Паче Богу всесильному благодарение, что по своему праведному суду низверг такого гонителя во избавление многих бедных, от него напасти терпевших, в которых и я обретаюсь, и для того ныне посылаю прошения свои при сем к императору, Федору Матвеевичу Апраксину, к А. И. Остерману, к Г. И. Головкину, к князю Дмитрию Михайловичу Голицыну… Государю надлежит подать через Петра Ивановича Бема или Ивана Федоровича Кречетникова, на которых я надеюсь, а паче чтоб его величеству тебя самого с тем моим письмом представили, а о прочем оставлю в ваше рассуждение, извольте кому подавать или нет, смотря по состоянию времени. На Петра Ивановича Бема по его письму надеюсь, а Иван Федорович Кречетников писал сюда к Василию Татищеву обо мне, что мне чает быть в Петербурге. Вчерашнего числа писал к Дмитрию Алексеевичу Соловьеву, чтобы попросил князя Алексея Григорьевича Долгорукова, который к нему, Соловьеву, склонен, надеюсь, что и мне милостив, о чем к жене своей вчера же писал».

Черкасов также послал письма к Степану Васильевичу Лопухину, к князю Алексею Григорьевичу Долгорукову, и писал брату, чтоб советовался с Пашковым.

Это была напрасная надежда. Еще до падения Меншикова жена Черкасова в августе надеялась найти участие в друзьях своих Соловьевых*, но после свидания писала к мужу:

______________________

• Федор Алексеевич Соловьев был управляющим имением князя Меншикова а брат его Дмитрий заведовал архангелогородской торговлей.

«Была я вчера у друзей своих Соловьевых, от которых видела перемену немалую в поступках их, как прежде было». Место тайного кабинет-секретаря имело слишком важное значение, и если бы решились восстановить его, то на это место много уже было кандидатов из новых приближенных.

Письма к Остерману, Долгоруковым и Голицыну Черкасов переслал к своему брату в Петербург, но тот посоветовался с Пашковым и с адмиралом Змаевичем и не отдал их по назначению, а все уничтожил.

«По многом с ними рассуждении, — отвечал Семен Черкасов брату, — для некоторой разницы в партиях и для других здешних обстоятельств письма удержал, а больше для того, что прошения ваши состоят, как бы были в прежнем чине и должности, а в том, что до должности касается, интересуются некоторые сами, кого о том просить надобно, а чтоб вместо чаемой помощи не дать причины к каким-либо противностям, я оставляю для того, как учитель всех вещей, время, покажет; будем смотреть, что после будет по прибытии сюда Павла Ивановича (Ягужинского), которого скоро сюда ожидаем».

Черкасов просил жену свою, оставшуюся в Петербурге, узнавать и уведомлять его о всех случаях.

«Я ничего не слыхала, — писала ему жена 19 октября 1727 года, — только давно приходили ко мне Бутурлин да Кречетников и сказывали, будто они слышали от Бема, что по вас указ пошлется, и то все неправда, если б посылать, давно б был послан; да еще сказывал мне Кампредон*, будто он слышал от государыни великия княжны: изволит часто напоминать о себе, о Маврине, об Абраме, что надобно их взять, а кто их удерживает, то Бог знает».

______________________

• Французский посол при русском дворе.

Двор собирался в Москву на коронацию, и Пашков возлагал большие надежды на свидание императора со своею бабкою, царицею Евдокиею Федоровною. Он, как мы видели, делал в этом смысле наставление княгине, а Черкасов, живший в Москве, предварил мысли Пашкова и уже навестил царицу.

«Что же изволите упоминать о бытие своем в Девичьем монастыре, и тому истинно рад, — писал к Черкасову Пашков 21 октября, — что со временем, прежде прибытия других в Москву, о своем изгнании можете узнать, и что сделают, о том дружески прошу не оставить нас безызвестными; у нас от московских многие в немалую трусость приходят, а другие есть такие, не знают, как глаз показать за свои худые поступки; мне к вам обстоятельно писать ни о чем нельзя: властно так люди живут, как с ума которые сошли; ныне слышим так, а завтра инако; есть много таких, которые ногами ходят, а глазами не видят, а которые видят, те не смыслят; одним словом сказать, что вся надежда наша у вас в Москве, через которую будем ожидать милости от Бога и императорского величества. Ей-ей, от всего моего сердца вас в истине сожалею, что столько скажу своей христианской компании, как сам себе, на что сам Бог — свидетель на мою совесть».

VIII

Абрам Петрович тосковал в Томске; не получая известий от друзей своих, без денег, он предавался горести и отчаянию. По совету Меншикова князь Михаил Владимирович Долгоруков из опасения, чтоб Абрам, «как человек иностранный», не убежал, ставил к нему караул. Только один Маврин писал к нему письма и убеждал не предаваться отчаянию, хотя самому Маврину было «скучно и плачевно» в безлюдных сторонах сибирских.

Маврин жил в Тобольске и, убеждая Абрама не печалиться, сам, однако же, совершенно упал духом. «Надобно всем моим друзьям стараться, чтоб меня отсюда освободить. Я сопьюсь, что уже отчасти и есть», — писал он к кн. А. П. Волконской 28 декабря. Он также надеялся на царицу Евдокию Федоровну и на свидание ее с внуком.

9 января 1728 года император после обедни при пушечной пальбе выехал из Петергофа и 17-го прибыл в подмосковную князя Ивана Федоровича Ромодановского. «Помянутый князь с великим прилежанием старался, дабы его величество наипреславнейше принять, а понеже тамошния места натурою и разными художествы зело украшены, и ко всем веселиям весьма угодны, то, слышно, его величество намерен до будущего воскресенья по 21 день сего месяца там забавляться». Так гласили «С.-Петербургские Ведомости» того времени. Оттуда Петр II переехал забавляться в с. Всесвятское и наконец 4 февраля торжественно выехал в Москву.

Император свиделся со своею бабушкою. При ней был учрежден особый придворный штат, и назначено значительное содержание. Евдокии были возвращены царские почести, но императора не допускали подчиниться ее влиянию. Цесаревна Елизавета Петровна и Долгоруковы окончательно овладели Петром. Всевозможные и беспрерывные увеселения совершенно отвлекали царя от занятий. Дела были оставлены на произвол судьбы. Верховный тайный совет собирался уже редко. В Москву приехала курляндская герцогиня Анна Ивановна, оставившая Петра Михайловича Бестужева в Риге. Княгиня Волконская надеялась, по крайней мере, что царевна привезет с собою в Москву детей ее, живших в Митаве, но царевна приказала им оставаться в Митаве. Муж княгини приехал с царевною в Москву, но с женою не видался; герцогиню сопровождал новый ее любимец Бирон. Он с намерением уговорил Анну Ивановну оставить Бестужева в Риге, чтобы в Москве, пользуясь его отсутствием, погубить его; Бестужев предчувствовал это и советовал дочери «в милость себя к ней (царевне) привести и всякими мерами верно служить, чтоб только что угодно было и с дворовыми всеми ласково обходиться, а паче кто более кредит имеет. Отпишите, — прибавлял он, — о прибытии ее высочества и где скоро соизволит быть, пишите ко мне и по вся почты о публичном. Извольте прилежно смотреть, чтобы от кого какой мне противности не происходило. Можно вам советоваться с Юрием Степановичем (Нелединским) в конфиденции, понеже сами увидите или услышите великую ко всем отмену, однако же вы для Бога не давайте знать и услужно и угодно поступайте; извольте вы от слов ваших удерживаться».

Петр Михайлович не ошибался. Бирон злословил и чернил его публично, говоря, что Бестужев управлял беспорядочно двором царевны, бессовестно пользовался всем, даже забрал себе, кроме другого имущества, белье, полотна, скатерти и салфетки. Бирон хлопотал, чтобы Петра Михайловича уволили от двора царевны, причем он рассчитывал на нерасположение Анны Ивановны к Алексею Петровичу Бестужеву за дерзкое письмо, которое тот написал к ней 6 января 1728 года. Приводим здесь это письмо:

«Не прискорбно ли есть оное, что зернщик, который тогда еще токмо картами тешился и тем питался, когда я уже тогда чрез пятый год был в министерстве; к тому же помянутый не природный русский подданный, но завоеванный лифляндец, при Полтаве полонен капралом, ныне же в наровне с графом, кавалером и обер-гофмейстером пожалован; я ему истинно не завидую, но токмо соболезную, что я за верные мои услуги весьма забвению предан. Дерзаю просить, да изволите бедного Семена Маврина верные услуги напамятовать и о возвращении его из Сибири паки ко двору заступить, представляя верные его от 1719 года услуги так, что едва его императорское величество не воспитал».

На Петра Бестужева Анна Ивановна сердилась за то, что он требовал с нее 6000 рублей, будто бы издержанных из своих денег, а она, напротив, считала, что он ей должен.

Напрасно Ганнибал, Маврин и Петр Бестужев обращались к княгине Волконской — она ничего не могла сделать, потому что ей был запрещен въезд в Москву, и она жила у себя в Дедове, больная после несчастных родов. Оправившись от болезни, она написала к сестре своей Екатерине Петровне Бестужевой, находившейся при царевне Анне Ивановне, приглашала ее приехать для свидания в деревню. Екатерина Петровна спросила позволения у царевны, которая запретила ей ехать к сестре «для того, что караулят, кто ездит».

«Я сказала, — пишет Бестужева княгине, — что неправда, а хотя бы и правда, меня не узнают, я закроюсь, и какая она подозрительная, что к ней не ехать, мучат без вины, и никого по письма присылыциков не видит, и царевна сказала, я-де подлинно слышала, что на нее подозрение есть в Толстом, мне-де некоторые люди говорили, чтоб я за нее не вступалась, это государю будет противно, и так-де мне есть от ее слово, и на меня имеют подозрение; я-де ни для кого себе обиды терпеть не стану, и ежели поедешь назад, ко мне не езди, проезжай прямо в Курляндию. Токмо разве тихонько украсться и уехать, ежели бы куда выедешь, и для того пришли ко мне накануне ваш возок, а не в тот день, а я попрошусь, будто к матушке ночевать».

Это свидание тайком подало мысль княгине предложить свидание и прочим друзьям, своим и отцовским, бывшим налицо в Москве. Число их увеличилось Исааком Веселовским, которого Меншиков ранее всех сослал в Гилянь. Веселовский возвратился в Москву самовольно в ожидании своего покровителя князя Василия Владимировича Долгорукова, который должен был приехать из Персии. Княгиня назначила свидание в Тушине, в восьми верстах от Москвы.

20 марта, как только стемнело, княгиня отправилась из Дедова с двоюродным братом своим Федором Талызиным в карете на шести лошадях. Дорога была ужасная: беспрестанно зажоры, рытвины и непроходимая грязь. Вперед послан был доверенный человек княгини нанять избу. Поздно вечером дотащилась измученная от дороги княгиня, но друзей еще не было. Наконец около полуночи приехал Исаак Веселовский, за ним Юрий Нелединский. Они едва доехали до Тушина от страшной распутицы. Веселовский попал в зажору, целый час просидел в воде, люди все перемокли. Нелединский, избегая всякой встречи, пустился окольною дорогою и чуть-чуть не проехал мимо Тушина. С какою непритворною радостию встретила княгиня друзей своих! Тоска от уединенной жизни изнурила и ее душевные силы. Веселовский, только что возвратившийся из Гиляни, с удивлением слушал рассказ ее, как Анна Крамерова*, 1 51 Левенвольде** и жена Степана Лопухина интриговали против нее и наконец успели вооружить Меншикова, как Петр Михайлович Бестужев был вызван в Петербург, чтобы не мешал избранию Меншикова в курляндские герцоги, как сослали Ганнибала, Маврина,Черкасова. Княгиня передата ему давно присланный дружеский привет от брата Алексея Петровича и сообщила, как хлопотал брат ее через венский двор за них за всех. Юрий Степанович Нелединский сообщил княгине грустные вести. Все были вооружены против отца княгини по клеветам Бирона; кого он ни просил, чтоб заступиться, все отказываются; все советуют Петру Михайловичу поскорее приехать самому в Москву, потому что Бирон уже вошел в милость к великой княжне Наталии Алексеевне и цесаревне Елизавете Петровне, пожалован камергером с прибавкою жалованья, любим Андреем Ивановичем Остерманом и князем Алексеем Григорьевичем Долгоруковым. О княгине никто не вспоминает, никто не хлопочет о ее свободе. Удалению Ганнибала и Маврина все рады и никогда не возвратят их.

______________________

• Анна Ивановна Крамер, гофмейстерина великой княжим Наталии Петровны.

** Граф Карл-Рейнгольд Левенвольде, камергер, фаворит императрицы Екатерины I.

С двенадцати часов ночи до семи часов утра беседовали друзья в дымной избе и расстались с грустными надеждами. Княгиня возвратилась в Дедово с Талызиным, а Веселовский и Нелединский поспешили в Москву.

Поездка в Тушино имела пагубные последствия для княгини и ее друзей.

При княгине во время ссылки ее осталась преданная горничная Домна, которая спрятала письмо Алексея Бестужева, брошенное княгинею на окно при обыске в ее доме Макаровым. Домна просилась несколько раз на волю, но княгиня не отпускала ее под разными предлогами, а причина была очень важная: княгиня проговорилась жившей с ней одной родственнице, что не отпускает Домну на волю из страха, чтоб Домна не проболталась о письме. У Домны был брат лакей, до которого дошли эти слухи. Княгиня отдала замуж Домну за кучера, ей преданного и перевозившего в Москву всю тайную корреспонденцию княгини. Брат Домны возненавидел и кучера и княгиню.

Поездка в Тушино разгласилась между дворовыми княгини; брат Домны также узнал об этом и из мщения к княгине и кучеру, возившему ее в Тушино, отправился в Москву с доносом.

IX

5 апреля 1728 года барону Андрею Ивановичу Остерману, жившему в императорском Слободском дворце, доложили, что пришли к нему два служителя князя Никиты Федоровича Волконского и желают говорить с ним лично.

Это были дворовые люди княгини Аграфены Петровны: Иван Зайцев и Михайло Добрянский. Они пришли с доносом на барыню.

Остерман послал просить к себе действительного тайного советника князя Алексея Григорьевича Долгорукова; тот вскоре пришел, и они вдвоем расспросили доносчиков. Вот сущность их доноса.

Княгиня Волконская в прошедшем еще году за продерзости выслана из Петербурга, и велено ей жить в деревне и не въезжать в Москву. Она живет в подмосковной деревне своего двоюродного брата, морского флота подпоручика Федора Талызина, называемой Дедово, в тридцати верстах от Москвы. Из этой деревни она ездила в село Тушино для свидания с Юрием Нелединским. Потом ездила для свидания с секретарем Исааком Веселовским, который живет тайно в какой-то деревне. Княгиня имеет тайную корреспонденцию со многими персонами в Москве и других местах и письма посылает тайно из деревни с кучером Матвеем Ивановым. Княгиня отдает письма на сохранение жене кучера Матвея Домне Прокофьевой, с тайным приказанием, чтобы Домна содержала их при себе во всякой сохранности, а ежели когда придет на нее, княгиню, какая причина, то княгиня велит Домне письма эти тотчас сжечь. Княгиня жалует Домну за то, что, когда у княгини в Петербурге отбирали письма, Домна спасла одно письмо, «за которое, — княгиня говорила, — ежели бы кому попалось, то быть бы ей, княгине, без головы». В недавнем времени к княгине приезжал из Митавы человек с письмами от отца ее Петра Михайловича Бестужева, и этот человек живет тайно в Москве, в доме сенатора Юрия Нелединского. Когда везли Дивьера в ссылку из Петербурга, тогда он присылал к княгине в Москву человека с письмами. Княгиня живет с двоюродным братом своим Талызиным блудно. Итак, оканчивали доносчики перед Остерманом и Долгоруковым, они, видя от княгини такие подозрительные поступки, пришли обо всем объявить, «требуя, дабы немедленно к ней в деревню послано было для отобрания писем, понеже они опасаются, чтобы она тех писем не сожгла или иным образом не утратила».

Остерман и Долгоруков, посвященные в тайны дворцовых интриг, вероятно, сообразили, что «противные действия» княгини Волконской, замешанной в заговоре Толстого и других против Меншикова, и ее показания могли быть невыгодны для многих личностей, участвовавших и в возведении на престол Екатерины и в свержении князя Меншикова. Таким образом, дело княгини Волконской являлось в их глазах весьма серьезным. Остерман прежде всего послал производителя дел Тайного совета Малова спросить словесно у прочих членов совета согласия: послать в подмосковную княгини сержанта от гвардии взять под караул княгиню и всех, кого по извету доносителей следует.

Все изъявили согласие, и на другой же день сержант Преображенского полка Леонид Воронов привез в запечатанном мешке отобранные от княгини письма и бумаги.

В мешке оказались письма к княгине: от отца ее Петра Бестужева и от матери Авдотьи Бестужевой, от братьев Алексея и Михаила Бестужевых, от Егора Пашкова, Семена Маврина, Абрама Петрова, Юрия Нелединского, Исаака Веселовского, Тимофея Кутузова, Ивана Черкасова.

3 апреля Верховный тайный совет постановил:

«Призвать Юрия Нелединского и велеть ему объявить присланного от Петра Бестужева человека.

Послать нарочного спросить у княгини Волконской, где Исаак Веселовский, и, отыскав его, привести на совет.

Велеть привезти княгиню Волконскую с людьми в Москву под караулом.

Послать приказание рижскому губернатору отобрать у Петра Бестужева все письма, запечатать, арестовать его и через Ригу и Петербург выслать в Москву.

Сыскать Ивана Черкасова и удержать его за караулом, взяв у него все письма.

Нелединскому и Пашкову без указа со двора не съезжать».

Любопытно, что во время рассуждения об этих мерах граф Федор Михайлович Апраксин и князь Дмитрий Михайлович Голицын подали голоса, что на арестование всех вышесказанных лиц они согласны, но полагали бы не отбирать у них писем.

Черкасов, Юрий Нелединский и Егор Пашков по вызову нарочно посланных из совета офицеров явились в то же утро перед Верховным тайным советом.

Черкасов тут же объявил присутствующим, что он видел Веселовского на второй неделе Великого поста за Покровскими воротами в доме мачехи Веселовского. В другой раз виделся он с Веселовским в подмосковной деревне Васильевской, принадлежащей князю Василию Владимировичу Долгорукову; при последнем свидании был и двоюродный брат княгини Волконской Федор Талызин.

Черкасов в тот же день был посажен под арест на гауптвахту.

Верховный тайный совет, который так редко собирался по делам государственным, энергично занялся делом княгини Волконской.

На другой день, 9 апреля, привели опять к допросу Черкасова и других. Черкасов между прочим проговорился, что Веселовский при последнем свидании сказывал, что хочет ехать в Коломну и дожидаться там проезда князя Василия Владимировича Долгорукова. Сейчас же послали курьеров отыскивать Веселовского в Коломну и на границы в Киев, Смоленск и Ригу, чтоб не пропускали его, а арестованного прислали в Москву.

Перед советом явился Талызин, с него сняли шпагу и посадили под караул на гауптвахту.

12 апреля привезли Веселовского; его схватили в Коломне. При допросе в Верховном тайном совете в тот же день он показал:

«В Москву приехал на первой неделе Великого поста в субботу и остановился в доме мачехи своей, на другой день приехал к нему Дмитрий Соловьев и сказывал, что есть указ, чтобы приезжие из Астрахани в Москве не жили, а жили бы в подмосковных деревнях. Поэтому он, Веселовский, уехал в Васильевское, село князя Василия Владимировича Долгорукова. По просьбе княгини Волконской ездил в Тушино для свидания с нею, потому что дружен с ее братом. При этом свидании княгиня рассказывала ему, что отец ее был взят из Митавы в Петербург и по-прежнему отпущен, также рассказывала о своих напастях и называла своим неприятелем Анну Ивановну Крамерову, супругу Степана Васильевича Лопухина, — также, что Левенвольд изменился против прежнего. После этого свидания поехал он в Коломну дожидаться князя Василия Владимировича, о чем знал и князь Юрий Юрьевич Долгоруков, с позволения которого он жил в Васильевском, и с ним же хотел ехать встречать князя Василия Владимировича в тамбовские или пензенские его деревни, но князь Юрий Юрьевич занемог, и он, Веселовский, поехал в Коломну один».

Расспросив еще людей княгини Волконской о ее поездке в Тушино, Верховный тайный совет занялся разбором писем, взятых у княгини, у Черкасова, Нелединского, Пашкова и других.

В делах совета сохранилась отметка о последствиях этого разбора:

«Апреля 14-го допущены были господа министры к его императорскому величеству, и потом позван был тайный советник Степанов, и его императорское величество изволили слушать выписки из писем Ивана Кречетникова (шталмейстера цесаревны Елизаветы Петровны) к Ивану Черкасову, да из цидулки, посланной к нему от Егора Пашкова, и по слушании изволил спросить подлинное Кречетникова письмо, за которым был послан в верховный тайный совет обер-секретарь Кузьмин, и по привозе то письмо вручено князю Алексею Григорьевичу (Долгорукову).

Потом князь Алексей Григорьевич вышел от его императорского величества, объявил тайному советнику, господину Степанову, что его величество то письмо изволило видеть, и указал, как с ним, Кречетниковым, так и с прочими, ежели явятся, несмотря ни на кого, поступать так, как с прежде приличившимися по тому делу поступано, и чтоб дело, как скоро возможно допустить, привести к окончанию. При том он, действительный тайный советник, объявил свой совет, что завтра, т. е. 15-го дня, надлежит к нему, Кречетникову, на его двор, где он живет, послать и письма все у него забрать и с ними взять в верховный тайный совет и объявить ему домашний арест, против того, как учинено с Юрием Нелединским и Егором Пашковым».

15 апреля обер-секретарь Кузьмин, который взят был из Сената временно в Верховный тайный совет для производства следствия над княгинею Волконского, отправился в дом Кречетникова к Яузским воротам, где ему объявлено, что Кречетников по званию шталмейстера цесаревны Елизаветы Петровны живет в селе Покровском во дворце. Кузьмин не решился ехать во дворец и отправился за приказанием к князю Алексею Григорьевичу Долгорукову. По докладу князя, Верховный тайный совет дал Кузьмину следующее приказание:

«Ехать в Покровское, сыскать Кречетникова, письма забрать и привезти вместе с ним в верховный тайный совет и для того взять с собою сержанта от гвардии и солдата. Если же Кречетников во дворце, то ехать Кузьмину ко дворцу одному, а сержанту и солдату ко дворцу не подъезжать, а там вызвать Кречетникова и объявить ему, чтоб он с ним, Кузьминым, ехал в верховный тайный совет. Ежели же Кречетников скажет, что он без указу цесаревны Елизаветы Петровны не поедет, или государыня цесаревна изволит его, Кузьмина, взять перед себя и скажет, что она его, Кречетникова, отпустить не изволит, то ему, Кузьмину, ехать назад и доложить верховному тайному совету; а буде он, Кречетников, с ним, Кузьминым, поедет, то дорогою спросить его о письмах его, где они у него имеются, и где покажет, туда ему, Кузьмину, ехать самому, а его, Кречетникова, послать в верховный совет гвардии с сержантом, и те письма забрать и представить в верховный тайный совет».

Кузьмин застал Кречетникова во дворце, где жила Елизавета Петровна, вызвал его на крыльцо и объявил ему приказ, чтобы он ехал в Верховный тайный совет. Кречетников отвечал, что он ехать готов и воли господ министров не преслушает, только бы немного подождать, как государыня цесаревна изволит встать, потому что об этой поездке надлежит донести ее высочеству. В это время в покои, где жила цесаревна, проходил камергер Александр Бутурлин, которому Кречетников передал о присылке из Верховного тайного совета. Через несколько времени Бутурлин вышел из комнаты цесаревны, позвал Кузьмина в другую комнату и объявил ему, что государыня цесаревна изволит его, Кузьмина, допустить перед себя и будет спрашивать, как он, Кузьмин, во дворец прислан. Кузьмин отвечал Бутурлину, что прислан не к государыне цесаревне, но к Ивану Кречетникову, чтоб он ехал с ним в Верховный тайный совет. Бутурлин передал об этом цесаревне, и Кузьмина потребовали к ее высочеству. Елизавета Петровна спрашивала Кузьмина, какое до него, Кречетникова, касается дело. Кузьмин отвечал, что не знает, и цесаревна приказала Кречетникову отправиться с Кузьминым. По указанию Кречетникова Кузьмин забрал все письма и бумаги его в квартире на его конюшенном дворе и представил в совет. В них между прочим найдены два письма цесаревны Анны Петровны: одно к Кречетникову, в другое к жене его.

Верховный тайный совет приказал Кречетникову не возвращаться в Покровский дворец, а жить в собственном доме и никуда со двора не выезжать. Все лица, прикосновенные к делу княгини Волконской, были собраны кто на гауптвахте, кто под домашним арестом, бумаги и частные письма разобраны.

Долгоруковы почему-то особенно хлопотали о поспешном окончании этого дела. Князь Василий Лукич приказал обер-секретарю Кузьмину объехать всех членов Верховного тайного совета и предложить им собраться к слушанию писем Кречетникова 17 апреля. Это было в Великую среду Страстной недели.

Кузьмин отыскал генерал-адмирала графа Федора Матвеевича Апраксина в Успенском соборе и доложил ему о предложении князя Василия Лукича. Апраксин отвечал, «что 17 апреля съезжаться в верховный тайный совет некогда, для того, что в тот день последняя преждеосвященная обедня, а в четверг ныне будут причащаться, разве в пятницу, и то, если прочие члены согласятся». Граф Гаврила Иванович Головкин и князь Дмитрий Михайлович Голицын решительно отказались приехать в совет в Великую среду.

Дело отложили до Фоминой недели.

В четверг на Фоминой неделе, 2 мая, Верховный тайный совет призвал Кречетникова к допросу о его письмах. К сожалению, письма Кречетникова, которые так серьезно занимали Верховный совет, не сохранились.

Наконец, 28 мая дело было решено Верховным тайным советом, и решение утверждено императором. Вот оно в подлиннике:

«1728 года, июня в 5-й день, его императорское величество по делу княгини Аграфены князь Никитиной жены Волконского и прочих по тому делу приличных указал: 1) понеже люди его, Волконского, Зайцов да Добрянский, пришед в слободской дом его императорского величества, доносили, что помещице их Волконской за продерзости ее велено жить в деревне, не выезжая в Москву, а она живет в подмосковной деревне двоюродного своего брата, морского флота подпоручика Федора Талызина, и из той деревни ездила тайно под Москву в Тушино для свидания с Юрием Нелединским и с другими некоторыми людьми, между которыми виделась и с секретарем Исааком Веселовским; она ж де имеет корреспонденцию со многими персонами в Москву и в другие места тайно, а пред недавным временем привез тайно ж из Митавы от отца ее Петра Бестужева человек ее Соловьев письма, зашитые в подушке, и чтоб те письма у ней, Волконской, немедленно забрать, дабы она не ухоронила. И по тому доношению послан от двора его императорского величества лейб-гвардии Преображенского полка сержант Леонтий Воронин с солдатом, который у нее, Волконской, письма забрал, в том числе у сестры ее двоюродной Парасковьи Борковой, спрятанные в бостроге, да у кучеровой жены, и прислал при доношении своем в верховный тайный совет, и по осмотру явились писанные к ней от отца ее Петра Бестужева, от матери ее Авдотьи, от братьев Алексея и Михайлы Бестужевых, от Егора Пашкова, от Семена Маврина, от Абрама Петрова, от Юрья Нелединского, от Исаака Веселовского, от Тимофея Кутузова, от Ивана Черкасова и от прочих. И по причине тех писем забраны ж письма у Ивана Черкасова, у Исаака Веселовского, и по тем письмам явилось, что они все делали партии и искали при дворе его императорского величества для собственной своей пользы делать интриги, и теми интригами причинить при дворе беспокойство, и дабы то свое намерение сильнее в действо произвести могли, искали из них себе помочи через Венской двор и обретающегося здесь министра графа Рабутина, а именно княгиня Волконская с братом Алексеем и с Абрамом Арапом, и для того имели переписки и пересылки и тако хотели вмешать постороннего государя в домовые его императорского величества дела. И в такой их, Волконской и брата ее Алексея, откровенности может быть, что они сообщали тем чужестранным министрам и о внутренних здешнего государства делах. Сверх же того, проведывали о делах и словах верховного тайного совета. Того ради ее, княгиню Волконскую, за вышеписанные продерзости и вины, к тому же вышеписанные доносители подали письмо, писанное цифирью, о котором она в допросе сказала, что писано от брата ее к Абраму Петрову, а ключа будто не имеет, сослать до указу в дальной девич монастырь, а именно Введенской, что на Тихвине, и содержать ее тамо неисходну под смотрением игуменьи. 2) Юрью Нелединскому, который, ведая, что она, Волконская, за подозрением от двора отлучена, ездил к ней тайно, чего было ему, как сенатору, чинить не надлежало, в сенате у дел впредь до указу не быть. 3) Егору Пашкову за предерзостные к ней, Волконской, и к Ивану Черкасову письма в военной коллегии у дел не быть же. 4) Исака Веселовского, который за подозрением, что его два брата в измене, послан был в Гилянь, а оттуда за болезнью отпущен и, приехав, не явясь жил на Москве тайно, и к ней, Волконской, ездил тайным же образом для свидания; сверх же того Алексей Бестужев писал к ней, Волконской, чтоб письма его обще с ним, Веселовским, распечатали и прочли, и что он ей содержание немецких писем растолкует, а наипаче чтоб упросили его по-русски перевесть и те переводы вкупе с немецкими письмами до возвращения Маврина и Петрова держала, и тех немецких писем и переводов не явилось, а она, Волконская, и Веселовской в допросах сказали, что таких писем будто не получали, и потому в тех письмах не без сомнения, того ради послать его, Веселовского, по-прежнему в Гилянь. 5) Тимофея Кутузова за продерзости его в письмах и вину, что он к ней, Волконской, ведая, что она от двора его императорского величества и от Москвы отлучена, писал, чтоб она приехала к Москве на двор к нему тайным образом, посадить на месяц в тюрьму и потом, освободя, послать в полковую службу и определить с умалением его ранга одною степенью. 6) Понеже шталмейстера Кречетникова явилось письмо к Черкасову, в котором писал о придворных поступках, а особливо о высокой персоне его императорского величества, к тому же он и сам в том вину свою приносил, и за то надлежало его отлучить от двора и учинить наказанье, но его императорское величество, милосердуя, указал от того наказанья учинить его свободна, а отлуча от двора, послать служить в армейские полки с умалением чина, а именно, написав в прапорщики. 7) Ивана Черкасова за непристойную с ним, Кречетниковым, корреспонденцию, и что он то письмо у себя утаил, а не объявил, послать в Астрахань к провиантским делам. 8) Татьяну Бестужеву освободить, сказав ей, хотя она за бездельные свои письма надлежала наказанью, но его императорское величество, милосердуя, указал от того учинить ее свободну. 9) Парасковью Боркову, у которой княгини Волконской письма хотя и вынуты, но по делу она ни к чему не приличилась, и для того из-под караула ее освободить. 10) Федор Талызин по причине взятых у Волконской писем хотя и держится под арестом, но по тому делу он не приличился, того ради его освободить и быть в службе адмиралтейской по-прежнему».

Иван Черкасов отправлен в Астрахань 14 июня, Исаак Веселовский — 15 июня, Иван Кречетников — 15 июня. Княгиня Волконская отправлена в Введенский Тихвинский монастырь 14 июня.

Не так легко было сладить с Пашковым.

12 июня в Сенате ему объявили указ о назначении его в Воронеж вице-губернатором и привели к присяге и вручили указ. 14 июня из Сената послали к нему сержанта с подорожною и ямскими подводами, чтоб он ехал немедленно в Воронеж. Пашков сказал сержанту, что ему ямских подвод и подорожной не надобно, и не принял подорожной и подводы прогнал со двора и объявил, что поедет на своих собственных подводах, а если еще пришлют к нему ямские подводы, то на них не поедет, хотя бы они простояли пять дней, а если его захотят выслать за караулом, то он оседлает лошадь и поедет жаловаться государю на обер-прокурора Воейкова. 15 июня к Пашкову послали из Верховного тайного совета сказать, чтоб он немедленно и сегодня выезжал из Москвы на каких ему угодно подводах, на ямских или на своих. Пашков объявил сенатскому секретарю Иванову, который пришел к нему с таким объявлением, что ежели его посылают в ту губернию вице-губернатором, то дали бы убраться как лошадьми, так и колясками, о чем он просил сегодня и господ министров, и канцлера Головкина, и Василья Лукича Долгорукова, и они обещали дать ему на то время; ежели же посылают его в ту губернию в ссылку, то изволили бы прислать караул и пусть везут его из Москвы в ту губернию скованного, а он добровольно, не убрався как лошадьми, так и колясками, не поедет.

Однако на другой день, 16 июня, Пашков после обеда отправился в Воронеж на своих лошадях.

Первое время пребывания княгини Волконской в монастыре было довольно сносно: она пользовалась относительной свободой, могла принимать посетителей и изредка переписывалась с родными. Но в 1730 году, по восшествии на престол Анны Ивановны, положение узницы изменилось. Благодаря интригам Бирона, облагодетельствованного ее отцом и боявшегося его влияния на императрицу, Петр Бестужев был сослан на жительство в дальние деревни. Княгиня Аграфена Петровна была поражена опалой отца и, обвиняя императрицу в неблагодарности к человеку, оказавшему ей так много услуг, позволила себе порицать ее в резких выражениях. Это было донесено в Петербург, откуда в августе 1730 года был прислан указ, которым повелевалось: «Княгиню Аграфену содержать в Тихвинском монастыре крепчайше прежнего, кроме церкви, из кельи никуда не выпускать, к ней никого из посторонних, без ведома игуменьи не допускать, а когда к ней посторонние приходить будут, то допускать при ней, игуменье, и говорить всем вслух, а не тайно; и того всего над ней смотреть игуменье накрепко; а ежели она, Волконская, Станет чинить еще какие продерзости, о том ей, игуменье, давать знать тихвинскому архимандриту, которому велено в том ей вспоможение чинить и писать о том в сенат немедленно». Княгиня Аграфена Петровна не была в состоянии долго переноси гь тяжесть ссылки и скончалась в 1732 году.

Абрам Петрович Ганнибал был счастливее. По ходатайству генерал-директора над фортификациями графа Миниха, ценившего его как способного инженера, он был переименован в сентябре 1730 года в инженер-капитаны и переведен на службу в Лифляндию.

Пашков пробыл вице-губернатором в Воронеже до 1734 года, после чего был назначен губернатором в Астрахань, где и умер в 1740 году.

Черкасов прожил в Астрахани до восшествия на престол императрицы Елизаветы Петровны, которая вернула его из ссылки, возвела в звание кабинет-секретаря и пожаловала титул барона.

Веселовский также был возвращен из ссылки императрицей Елизаветой Петровной и назначен ею членом Коллегии иностранных дел и учителем русского языка к великому князю Петру Феодоровичу.

---

Впервые опубликовано: Шубинский С. Н. Исторические очерки и рассказы. — СПб.: Тип. М. Хана, 1869.

Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/katalog_alfavit/shubinskiy_s_n.html.