Г. Ф. Курочкин
правитьКнижный ряд
правитьПочти в середине [Апраксина] рынка, между Шмитовским и Базаровским проходами, был особенный мирок торговли. Этот мирок были лари, где торговали книгами. Правда, между ними были лари, в которых торговали и другими товарами, но их было немного.
От Садовой улицы и до Базаровского прохода был каменный корпус, единственный во всем рынке. В этом корпусе торговали новыми товарами. Корпус назывался Металлическим…
Главные двери лицом были отворяемы к Апраксину переулку, а сзади, к Ягодному ряду, были другие двери. Лицом на Фонтанку была стена. Вот к этой-то каменной стене и приделана была во всю стену из дерева лавка, на Фонтанку лицом. Эта лавка принадлежала тогда купцу книгопродавцу Василию Васильевичу Холмушину. Направо и налево лари, в которых и торговали книгами. Ларей этих окало тридцати. Как я сказал ранее, тут торговали и другими товарами, только их было немного. А все книгами, вплоть до Шмитовского прохода, где визави к Холмушину, т. е. лицом, был ларь, принадлежащий Ивану Герасимовичу Воронину, или Комарову, как его тогда звали в рынке, тоже торговавшему книгами. Вот это-то и был так называемый книжный ряд. Я буду описывать по порядку, кто возле кого торговал.
Вот они стоят передо мною, как живые, эти типичные личности. Хотя прошло около 50 лет, а я их вижу сейчас. Ну, на сцену, давно умершие друзья — книжники и букинисты. Оригинальны вы уж очень были, так оригинальны, что таких оригиналов в настоящее время нигде не найдешь.
Номер первый, Василий Васильевич Холмушин, был в то время годов около 55-ти, небольшого роста, черноволосый, с такой же бородой с проседью, несколько сутуловат. Он не ходил, а как-то бегал, словно бы куда торопился, мелкими быстрыми шагами, немножко толстенький. Волосы пострижены по-русски в кружок, курчавый. В своем роде это был оригинал.
В то время его представляли на Александринском театре — пьеса называлась «Путешествие апраксинского купца в ад» [«Путешествие апраксинского купца в ад» — Речь идет о фарсе-водевиле П. Г. Григорьева «Необыкновенное путешествие щукинодворского купца и благополучное возвращение», впервые поставленном в Александринском театре в 1846 г. и в том же году опубликованном под названием «Путешествие апраксинского купца в ад» в журнале «Репертуар и Пантеон» (кн. 8)]. И была отпечатана театральная пьеса, только фамилия вместо Холмушин была Хал мин. Раз я был в театре, когда играли эту пьесу; и когда открылся занавес, я чуть не закричал: на сцене стоит Василии Васильевич. Так актер загримировался — точь-в-точь Холмушин, как две капли воды, только ростом повыше его. И хохотала же публика, глядя на похождения купца в аду. Этих пьес [т. е. экземпляров пьесы. — А.Р.] тогда на рынке было много. Вероятно, они сгорели во время пожара рынка.
Холмушин торговал книгами преимущественно русскими и более духовного содержания, и главная торговля его была — мелкая продажа так называемых брошюр московского печенья — так называли книжники московские издания, которые тогда были в большом ходу.
Было у него много (книг) и своего издания, как сказок, так и духовных, выбранных из четьих миней. В большом ходу были тогда «Сердце человеческое», «Страшный суд» [Сердце человеческое есть или храм Божий, или жилище сатаны. Пер. с немецкого Спб., 1838 (книга неоднократно переиздавалась); книгу с названием «Страшный суд» выявить не удалось], а из сказок «Бова Королевич», «Еруслан Лазаревич», «Францыль Венциан», «Английский милорд», «Битва русских с кабардинцами», «Могила Марии, или Пригон под Москвою» [«Могила Марии, или Притон под Москвою» — исторический роман, впервые изданный анонимно в Москве в 1835 г. и с тех пор неоднократно переиздававшийся до конца XIX в.]. Этими книгами простой народ зачитывался. Кроме того у него было много картин лубочных, московской мазни. В настоящее время эта мазня вывелась, и Москва стала издавать гораздо лучше, хотя и аляповато, но все же лучше.
Этот мелкий товар, книги и картины, брали торговцы у Холмушина и редко кто не имел этого товару. Он был в большом ходу, тогда книжных лавок в домах не было [и никто не снабжал народ книгами], кроме разносчиков, расхаживающих по всему Петербургу, да еще букинистов, торговавших у Гостиного двора, по Садовой улице, у Государственного банка, по Садовой и по Канаве, также у Юсупова, на Острове у Биржи. Тут раскладывали они свой товар и развешивали картины по решеткам и на веревках, как кто умел или как кто хотел. Тогда торговля была свободная, за места они никому ничего не платили, и никто их не теснил.
Как вспомнишь, хорошее это было время. Много людей кормилось, а иные даже нажили деньги.
Так все эти торговцы и брали эту мелюзгу — книжки, брошюрки — преимущественно у Холмушина. С Москвою он имел дела большие и часто туда ездил, а москвичи ездили к нему.
Грамоту он знал плохо, как и сами вы можете заключить из следующего случая. У министерства на углу был ларь, в котором торговал книгами Иван Андреевич Бардуков, большой приятель Холмушина. У него покупок было много, так как кто нес продавать в рынок книги, то к нему первому и попадал.
Один раз приносит лакей большой узел книг, завязанных в салфетку. Смотрит Бардуков эти книги на скорую руку и живо сторговал за 6 рублей. Отдал лакею деньги, тот ушел. В это время приходит к нему Холмушин.
— Бардуков, что нового?
— А вот, — говорит Бардуков, — сейчас купил покупку, да какую! Купил «Сочинения» Гоголя.
— Где? Где? Кажи.
— На, смотри, — и подает четыре книги в переплетах.
Холмушин схватил их под мышку и говорит:
— Сколько возьмешь, говори?
— Сорок рублей, — отвечает Бардуков.
— Сорок не дам, а тридцать дам, да пойдем чай пить. Там в трактире и сделаемся. Поди, заказывай чай и графин водки, я тебя угощаю. А я снесу книги в свою лавку и тотчас к тебе приду.
Бардуков загородил метлой свою лавчонку [Рыночные торговцы, уходя ненадолго из лавки, не закрывали ее, а ставили поперек входа метлу в знак того, что хозяина нет на месте] и с радости полетел на всех парусах в трактир в Апраксине переулке. Трактир этот помешался в доме Струбинского, тогда бывший Шмидта, и принадлежал некоему Герасиму Васильевичу.
Уселся наш Бардуков, заказал чай, графин водки и два бутерброда. Сидит такой веселый и радостный, потирает руки, шутит со слугой.
Меж тем Холмушин катится тоже радостный в свою лавку. Пришел и говорит своему сыну, Александру Васильевичу, кладя книги на выручку.
— Александр, я купил «Сочинения» Гоголя. Экземпляр хороший.
Тот развертывает переплет, смотрит, взял другую часть и так далее, да с досадой и говорит отцу:
— Папаша, да что вы врете. Это «Записки русского путешественника» Глаголева [Глаголев А. Г. Записки русского путешественника с 1823 по 1827 год. В 4-х ч. Спб., 1837; 2-е изд. — Спб., 1845].
— Как? Что ты болтаешь, дурак?
— Да посмотрите сами.
Василий Васильевич берет книгу и чуть не по складам читает. Весь покраснел, плюнул, как-то обругался. Схватил под мышку книги и стрелой побежал в трактир к ожидавшему его другу и приятелю Ивану Андреевичу.
А тот сидит такой радостный, любовно взглядывая на графинчик.
— Бардуков, что ты меня надул. — обращаясь, говорит он [Холмушин. — А.Р.] ему.
— Как надул, когда надул?
Холмушин положил между тем книги на стол:
— Смотри и читай.
Тот как ошпаренный кипятком берет книгу, другую и по складам читает:
— «Записки русского путешественника» Глаголева.
А был он такой же читарь, как и Холмушин, нисколько не лучше.
Сидят и посматривают друг на друга. Потом Холмушин берет графинчик, наливает по рюмке и говорит:
— Пей, Гоголь-моголь.
Выпили по рюмке, потом по другой, опорожнили графин, потребовали другой. На скорую руку выпили по чашке чаю.
— Ну, бери книги, Гоголь-моголь. Продавай, кому знаешь, а этого добра у меня самого некуда девать.
И действительно. «Записки русского путешественника» Глаголева продавались почти у каждого книжника, так как пред тем были куплены с аукциона немного дороже как на бумагу и разделены поровну. И порешили между собою продавать по рублю за экземпляр.
Когда у них в трактире была эта сцена за графинчиками, в то время пили чай и другие торговцы. И видя друзей в таком положении, обоих покрасневших, обоих в поту и смотрящих друг на друга как кошка на мышку, и узнав в чем дело, хохотали до слез. И вскоре это узнал весь рынок.
Пойдет Бардуков с кем-нибудь чай пить, а ему кричат вслед: «Гоголь-моголь», — да так и осталась эта кличка за ним навсегда.
Из этого можете заключить, какие в то время книжники были грамотеи.
Сам Василий Васильевич находился в лавочке мало, а торговал его сын Александр Васильевич, которому в то время было годов 23 или 24. И был еще мальчик Егор, впоследствии первый муж Сопроновой, торгующей и в настоящее время на Васильевском острове в Седьмой линии и вышедшей потом вторично замуж за артельщика, тоже умершего. Был и приказчик у Холмушина, Игнатий Архипов, но тот ездил от него круглый год по ярмаркам. Иногда на большие ярмарки ездил и сам Холмушин, как то: на Нижегородскую, в Ростов Великий, в Ярославль, в Валдай, Старую Руссу и другие города. Но он ездил на короткое время, приказчик же Архипов ездил более один с мальчиком Григорием Гущиным и временно тоже приезжал в Петербург с отчетами к хозяину и за свежим товаром.
А главное дело была Москва, с которою Холмушин имел большое крупное дело, менял товар и покупал книги на большую сумму. И так же много покупал духовных книг синодального издания, которые расходились в его лавках, а более по ярмаркам, особливо так называемых учебников. Учебниками назывались в то время следующие книги: церковная азбука, часовник, псалтырь. По этим книгам училась вся русская деревня. Так же много расходилось церковных святцев. Календарей в то время не издавалось, кроме так называемых академических [Указом Сената в 1800 г. за Академией наук было закреплено исключительное право на выпуск календарей, отмененное только в 1860-е гг.], которые издавала Академия, и кроме нее никто не имел права их издавать. Потому они по своей дороговизне недоступны были простому народу. Они издавались с портретами царской фамилии. Потому-то церковные святцы были в большом ходу и нужны были всякому грамотею. Кроме того, и молитвенники издавались также Святейшим Синодом, которых расходилось громадное количество. Эти книги имели все книжники, потому что на них был большой спрос.
После пожара, истребившего Апраксин двор, Холмушин, потерпевший огромный убыток, весь осунулся и опустился до неузнаваемости. Как говорится, сел в груду и потому передал хозяйство своему сыну Александру Васильевичу.
Александр Васильевич мало стал обращать внимания на прежний товар, то есть мелкий, а стал приобретать и торговать крупными изданиями, и притом же начал запивать порядочно. И дело у них пошло в упадок. От порядочного запоя и от упадка в торговле Александр Васильевич стал болеть и в 1872 году скончался, 35 лет от роду, а чрез два года помер и сам старик, Василий Васильевич.
По смерти отца и сына наследники выбрались из большой лавки, бывшей в каменном корпусе, в металлический корпус в маленькую лавку, а торговлю стал продолжать внук старика, Александр Александрович Холмушин. Дела шли туго-плохо, и чем бы все это кончилось — неизвестно, но вдруг судьбе было угодно и случилось так, что ближайший родственник и отец крестный Александра Александровича, тоже книгопродавец, Василий Гаврилович Шатаев, скончался и отказал свою книжную лавку и весь товар своему крестнику. А товару было множество и точно такого, какой был у Холмушиных до пожара. И в настоящее время Александр Александрович торгует в лавке своего покойного крестного отца.
Приказчик же Холмушина Игнатий Архипов после пожара, когда выстроили новые лавки, снял уже свою лавку, и благодаря своей трезвой жизни и знанию цены книгам дела у него пошли отлично, но мелким товаром он торговать не любил, а старался приобретать книги дельные и крупные и завел иногородних покупателей, торговцев книгами из разных городов нашей матушки Руси православной. Он был нрава горячего и как будто сердитого, и потому суседи и своя братия книжники любили его посердить и при случае над ним посмеяться.
Раз как-то утром приходит он в лавку и видит, что какой-то шутник написал на дверях мелом надпись: «Царь Берендей». Суседи слышат; кто-то кричит и ругается, смотрят: Архипов стирает рукавом мел, которым была [сделана] надпись: «Царь Берендей». И говорят, что он ругался целый день. И с тех пор книжники и дали ему прозвище Берендей да Берендей, к которому он впоследствии и привык…
У Архипова приказчиков не было, а были мальчики-племянники, с которыми и торговал Архипов лет пятнадцать тому назад, около 1890 года. [Поскольку] он не имел детей и был вдов, то и отказал весь капитал и лавку с товаром своему племяннику Алексею Федорову Нарышкину, который прежде также был у него мальчиком. В настоящее время Нарышкин торгует в лавке своего дяди и торговлю свою поставил на широкую ногу.
Книжная линия до пожара
правитьНа правую руку, где прежде торговал В. В. Холмушин, был ларь небольшой, в котором торговал старыми развальными книгами, наподобие бумажного хлама, среднего роста рыжеватый человек, прозванный Николай Конек. Торговал он и картинками, и соломонами, и мелкими брошюрками, и прозван был Коньком я не знаю почему. Он в 1852 году помер. Особенно сказать о нем нечего. Это был отец Николая Николаевича Тверского, тоже книжника, недавно умершего и всем нам известного. Это был номер второй после Холмушина.
Номер третий, рядом с Коньком, был большой ларь с верхом, в котором торговал книгами Никита Васильевич Васильев. Это был видный красивый мужчина, лет под сорок, высокого роста, черные волосы и такая же черная подстриженная борода уже кое-где стала серебриться. Он носил летом и зимой, в трескучие морозы, пуховую шляпу фабрики Циммермана, которые были тогда в моде. Только зимою он носил теплые шляпы на пуховой вате или гагачьем пуху.
Никита Васильевич торговал одними русскими книгами, всего более учебными, а еще того более военно-учебными, которые он покупал у мелких торговцев. Любил он ценные книги, которые были тогда в ходу и употреблялись в кадетских корпусах (ныне переименованных в училища). Тогда в ходу были следующие книги: «Логарифмы» Калета, «Полевая и долговременная фортификация» Теляковского, «Тактика» Карцова, «Статистика» Соколовского и Ивановского, «Словарь» Рейфа — единственная книга, и в настоящее время спрос на которую еще не прекращается. В гимназиях же шли книги: «История» Смарагдова полная в трех частях, древняя, средняя и новая, «Всеобщая краткая история» Кайданова, «Грамматика» Греча, «Арифметика» Меморского, «Логарифмы» Вега, «Краткая история» Устрялова [Речь идет о следующих учебных пособиях; большинство из которых неоднократно переиздавалось: Каллет Ж. Ф. Таблицы логарифмов. М., 1837; Теляковский А. З. Фортфикация. Ч. 1-2. Спб., 1839—1846 (Часть 1 — Полевая фортфикация; часть 2 — Долговременная фортфикация); Карцов А. П. Тактика. Ч. 1-2. Спб., 1850—1852; Соколовский Л. М. Статистика России. Спб., 1852; Ивановский И Статистика европейских государств. Спб., 1852; Рейф Ф. И. Новый карманный словарь русского, французского, немецкого и английского языков… 4.1-4. Спб., 1843—1850; Смарагдов С. Н. Руководство к познанию древней истории. Спб., 1840; Он же. Руководство к познанию средней истории … Спб., 1841; Он же. Руководство к познанию новой истории … Спб., 1844; Кайданов И. К. Краткое начертание всемирной истории Спб., 1822; Греч Н. И. Начальные правила русской грамматики. Спб., 1828; Меморский М. Ф. Арифметика в вопросах и ответах М., 1823; Вега Г. Сокращенные таблицы обыкновенных логарифмов. Спб., 1835; Устрялов Н. М. Руководство к первоначальному изучению русской истории Спб., 1840]. На издания не смотрели, потому что были без перемены, лишь были бы листы все целы. Вот эти-то книги и любил Никита Васильевич. Он их покупал по пятьдесят экземпляров и даже более одного звания и не боялся, что вот выйдет новое издание. Он был поставщик кадетского корпуса, но которого именно, Константиновского или Павловского, не могу сказать утвердительно. Но кроме того у него была и беллетристика только известных авторов, дряни книг или неполноты он не любил.
У него приказчиков не было, был один мальчик, Федор Семенов, старший брат Андрея Семенова, так разбогатевшего впоследствии и недавно умершего, который оставил своему сыну богатейший книжный магазин в своем собственном доме в Семеновым переулке.
Никита Васильевич женат не был, а жил он гражданским браком со своею кухаркой. После пожара рынка он уже нигде не торговал и о нем не было ни слуху ни духу: куда уехал или помер, неизвестно.
Бывший у него мальчиком Федор Семенов открыл свою торговлю, торговал на Казанском мосту, потом на Аничковом. К нему-то и привезен был его младший брат Андрей Семенов из деревни. Федор Семенов стал порядочно выпивать, с женой стал буянить и драться. Пошла передряга, и его пьяного так раз поколотили, что вскоре он отдал свою душу богу. После него осталось двое сыновей, Григорий и Петр. Григорий был за что-то сослан в Сибирь, а младший, Петр Федорович Семенов торгует в настоящее время книгами в Ново-Александровском рынке близ Измайловского моста.
Время меняется незаметно, а со временем меняются люди. Так было и так будет до конца.
Рядом с Никитой Васильевичем номером четвертым торговал Семен Васильевич Ваганов. Простой, добрый, хороший был человек Семен Васильевич. В начале 50-х годов он имел товару немного и преимущественно русские книги различного содержания. И более имел духовных книг, которые любил покупать у мелких торговцев и в домах. В то время трудно было достать следующие книги на русском языке, т. е. гражданской печати: [за] Новый Завет с переводом на русский язык давали книжники торговцы по 5 и 6 рублей серебром, на одном гражданском — 4 рубля. В Синодальной лавке в продаже не было. Церковной печати можно было достать сколько угодно духовные журналы, где помещались сочинения Иннокентия [Иннокентий (Борисов) (1800—1857) — известный богослов и проповедник, с 1848 г. — архиепископ Херсонский и Таврический], как то «Великий пост», «Светлая седмица» и другие его сочинения. Как редкости [они] продавались чуть ли не на вес золота. Вот и журнал «Христианское чтение», в котором были помещены вышеизложенные статьи, ценился дорого. Вот такие-то редкие духовные книги и покупал Семен Васильевич, и цену он платил хорошую. Я сам лично много продавал ему книг по этому предмету, и чрез то он приобрел много покупателей, особенно из лиц духовных. Он был знаком с митрополитом Григорием. Никанором и протоиереем отцом Федором Сидонским, служившим в Казанском соборе, с Павским, с Дебольским [Григорий (Постников) (1784—1860) — с 1855 г. митрополит С.-Петербургский и Новгородский; Никанор (Бровкович) (1827—1890) — историк религии, философ и публицист; Павский Герасим Петрович (1787—1863) — протоиерей, видный филолог и гебраист; Дебольский Григорий Сергеевич (1808—1872) — магистр Санкт-Петербургской духовной академии, видный богослов] и многими другими, которых я не упомню. И так же он [был] знаком с министром народного просвещения А. С. Норовым, к которому часто носил редкие книги на квартиру.
Многие эти писатели отдавали свои сочинения на комиссию для продажи. Во время пожара в Духов день 1862 года у него сгорело множество комиссионных книг, но много было и в кладовой, которые сохранились. Но авторы махнули рукой, а некоторые помогли еще деньгами.
Он торговал с родным своим братом Гаврилой Васильевичем, который часто запивал и пил запоем иногда неделю, иногда и две. Тогда он не показывался в рынке и как ни ругал, как ни уговаривал его Семен Васильевич, ничто не помогало. И Семен Васильевич, видя, что с братом ничего не поделаешь, махнул рукой и отправил его на родину, в деревню, в Угличский уезд Ярославской губернии.
Гаврила Васильевич — отец Николая Гавриловича Ваганова, который впоследствии был прислан к своему дяде Семену Васильевичу и жил у него до самой смерти дяди. А после смерти дяди он открыл свою книжную лавку в Ново-Александровском рынке по Вознесенскому проспекту. На квартире жил он в Малковом переулке, и было у него двое или трое детей. Но в одно прекрасное утро он в чем-то рассорился с женою, ушел неизвестно куда, оставя и пачпорт, и жену с детьми, и лавку. Куда скрылся — никому не было известно. Думали, что он утонул или где-нибудь лишил себя жизни. Но кажется, что года через два его нашли где-то в Сибири, в одном из монастырей, и привели этапом на родину как беспаспортного бродягу, где была уже и жена с детьми, сдавшая лавку другому торговцу. Но Николаю Гавриловичу дома делать было нечего, и он, выправя пачпорт, опять приехал в Петербург и с помощию добрых людей, и преимущественно своего кума, книгопродавца Ивана Ивановича Иванова, открыл вторично в том же рынке и тоже по Вознесенскому проспекту другую небольшую лавочку. А для обстановки он купил у меня журнал «Дело» [«Дело» (1867—1888) — популярный у учащейся молодежи петербургский литературно-политический журнал, стоявший на радикально-демократических позициях], годов двадцать и также разрозненные номера. С год с небольшим прошло, и, вторично бросив все опять, он скрылся и пропал бесследно. И носятся слухи, что он где-то в дальнем монастыре уже дьяконом служит.
Он когда жил у покойного дяди еще мальчиком (на квартире жили они в Казачьем переулке, близ церкви Введения во Храм Пресвятыя Богородицы), каждую церковную службу не пропускал и ходил в церковь на крылос, а впоследствии читал апостолов, а с духовенством этой церкви был близко знаком.
Пристрастившись к духовным книгам, к церковной службе его все тянуло; в монастырь, где можно было думать об иной жизни, а не о суете мирской, где одна мысль: нажива и обман.
И вот эта не покидавшая его мысль и засела ему в голову. Но у него жена и дети. И вот он бросает жену, детей и отправляется Бог знает куда. Пути божьи неисповедимы, может быть, и найдет где-нибудь своей мятежной душе покой.
Был у него брат, Василий Гаврилович, который торговал ранее с ним, но он был отдан в солдаты и теперь неизвестно, жив или помер.
У Семена Васильевича Ваганова было два сына, Иван и Константин. Старший младшего был старее лет на пятнадцать. Семен Васильевич давно до своей смерти старшего отделил, дал ему много хорошего товара: экземпляров двадцать сочинения Брема «Жизнь птиц и животных», а также и других изданий по нескольку экземпляров.
Иван Семенович открыл тогда свою лавку по Садовой улице против Гостиного двора. Но он в лавке сидеть не хотел, а пристрастился к птичкам певчим и дни проводил на Кукином дворе и любовался на пернатую братию с любовию азартного игрока. Накупил штук 30 в клетках различных птичек, а себе свистульку — учил их петь. Вычищал клетки, покупал корм. Иногда проводил целые дни на квартире с птичками. Некоторые у него дохли, а другие ничего не стоили, тогда покупал других.
Лавка стояла запертая, следовательно, торговли не было. Так он задолжал за лавку, за квартиру, мяснику, в мелочную лавочку. И он продавал хорошие ценные книги своему брату торговцу иногда даже за половину стоимости. А потом запутался со своими птичками вконец и совсем разорился, лавку прикрыл и куда девался — неизвестно. Некоторые говорили, что купился в артель, а другие утверждали, что уехал домой на родину. Вероятно, второе вернее, так как в Петербурге его никто никогда не видал.
Младший же брат, Константин Семенович, после смерти отца, получив товар, не захотел торговать в рынке и снял [помещение] на Садовой улице в доме Публичной библиотеки в воротах, несколько в углублении. Начал покупать множество различных журналов и из них стал вырывать статьи и к некоторым даже стал печатать обложки. А все это стоило порядочных денег. Содержание лавки большое и другие расходы довели его до краха. И в самом деле — далеко ли уедешь на этих статейках. Ведь не все же были охотники платить за статью по 1 руб. и 1 руб. 50 коп. А если и платили, то немногие, а можно сказать редкие, те, которые деньгами не дорожили или искать у букиниста было некогда и которым была очень нужна эта статья. На одной этой торговле далеко не уедешь и действительно поторговал он с год с небольшим и дела пошли из рук [вон] плохо. И он должен был прекратить торговлю.
Товар получил, спустил с рук, а похуже кое-как кому размотал и остался чист молодец. Пошел в услужение и кое у кого пожил. У кого год, у кого и того менее. А парень был скромный и с совестью.
В настоящее время судьба как будто ему улыбнулась благодаря Федору Ивановичу Колесову], который был хороший приятель его покойного отца Семена Васильевича.
И вот он по просьбе Колесова, который находится управляющим в книжном магазине у Алексея Сергеевича Суворина, поступил приказчиком туда же. В настоящее время я не знаю, живет он там или нет.
Номер пятый: рядом с Семеном Васильевичем торговал его двоюродный брат Иван Андреевич Ваганов. Как старший брат он был хозяином, и у него помощниками были его два родных брата — Николай Андреевич и младший Осип Андреевич. Они торговали книгами преимущественно на иностранных языках. Особенно Иван Андреевич любил французские, и не какие-нибудь, а редкие, дорогие, как то кепсики [кипсек — роскошно изданное иллюстрированное издание большого формата] и другие с гравюрами. И цены он давал хорошие. Хотя покойный Н. И. Свешников и писал [в очерке] «Петербургские книготорговцы-апраксинцы и букинисты», помещенном в «Историческом вестнике», 1897, июнь, т. LXIX, что Иван Андреевич помер в 1850 году, но это неверно. Он помер гораздо позднее, так как я имел с ним дела.
Раз утром ко мне в мою лавочку приходит лакеи и говорит:
— Что, вы покупаете книги?
— Покупаю! — отвечаю я ему.
— Так сейчас пойдем со мной. Барин едет за границу и хочет продать лишние книги. У нас их много.
— А далеко ли вы живете?
— Близ Синего моста, на Морской, угольный дом на Мойке. (Теперь там на углу кирка, а тогда не было).
Мы пришли. Выходит господин, высокого роста, пожилой, с усами, и говорит:
— Вы книгопродавец?
— Точно так, ваше сиятельство!
Господин этот был граф Гурьев [Гурьев Александр Дмитриевич, граф (1787—1865) — член Государственного совета], как я узнал впоследствии.
— Вот в этом шкафе книги, которые я хочу продать, посмотрите.
Он отворил дверцы у шкафа Я стал смотреть. Книги были все почти на французском языке, преимущественно кепсики с гравюрами, золотообразные.
Граф в это время вышел в другие комнаты.
Книги были что называется антик [Антик — старая, редкая, ценная вещь], сердце у меня бьется, как птичка в клетке. «Ну, — думаю, — удастся ли мне купить?»
Времени прошло с полчаса. Вдруг выходит граф и говорит:
— Ну, сколько вы дадите за эту полку в самом верху?
— А сколько вы желаете взять?
— Рублей 60. Я менее не возьму.
И за 50 рублей мы сторговались.
— Приходите завтра, в это время. Я еще отберу.
Я пришел наутро и еще купил на 40 рублей, отдал деньги и хотел уходить. Но граф остановил меня и говорит:
— А что вы дадите за эти книги? — и, отворив в самом низу деревянные дверцы, показал рукой. Я думал, что это переплетенные газеты — «Пчела», издаваемая Гречем [Имеется в виду газета «Северная пчела» (1825—1864), издателями и редакторами которой по 1859 г. были Ф. В. Булгарин и Н. И. Греч]. Взял книгу, развернул, смотрю: гравюры с описанием.
— Знаете, что это? Это «Венецианская галерея» на французском языке. Это вещь очень и очень дорогая. Тут тридцать томов и около трех пудов весу. Сколько вы можете дать за нее?
Я стал в тупик и не знаю, что и давать.
— Хотите нажить деньги — менее 200 рублей не берите, а я с вас возьму сто рублей и менее ни копейки.
— Ваше сиятельство, возьмите 80 рублей.
— Менее ни гроша. — И граф захлопнул дверцы.
Сердце во мне и щемит, и дрожит, и трепещет, и радуется, и, вместе, как-то болит. Вещь, которую я вижу в первый раз в жизни, вещь серьезная, дорогая. Если я упущу — сейчас же найдутся охотники и купят. И, нисколько не медля, с купленными книгами, сел на извозчика и марш в рынок. Привез и прямо к Ивану Андреевичу. Он немного стал и смотрит на них. И мы сторговались за 60 руб. Слава богу, я нажил 20 руб.
Я и говорю ему: так и так, Иван Андреевич, я торговал у барина полную «Венецианскую галерею» в переплетах, на французском языке.
— А сколько просят?
— Сто рублей, — отвечал я.
— А хороший экземпляр?
— Совершенно чистый, как из печати.
— Отчего ж ты не купил?
— Да денег у меня мало, не хватает.
— На вот тебе сто рублей и немедленно привези прямо ко мне. Слушай же, не продай кому другому.
— Сохрани бог. Я же не свинья какая-нибудь.
— Ну то-то же. Марш, не прозевай.
И на счастье я застал графа дома. Я отдал деньги, книги завязал в три пачки и через час привез в рынок. Иван Андреевич ждал и, увидав меня с книгами, задрожал. Развязав и пересмотрев тома, листы и гравюры, остался вполне доволен.
— Ну, Гриша, теперь пойдем в трактир, попьем чайку и поговорим.
В трактире заказали чай, селянку и себе Иван Андреевич потребовал маленький графин водки (я в то время вина не пил).
— Ну, сколько, Гриша, ты хочешь барыша за эту «Галерею»?
— Вы, Иван Андреевич, знаю, меня не обидите, — ответил ему я.
— Вот тебе 25 рублей, впрочем мало, даю тебе 30 рублей барыша и угощенье мое. Извини, больше не могу.
Я получил деньги, напился чаю и ушел. После того я всегда иностранные книги продавал ему. Дряни они не покупали. Иностранными книгами это были первые торговцы во всем рынке. Любил он книги итальянские, латинские и на восточных языках: арабские, турецкие, персидские.
Сам Иван Андреевич находился в лавке мало, а торговали братья. Николай Андреевич здоровьем был плох, а торговал более один Осип….
Когда Дмитрий Федорович овдовел, а на первой жене он был женат в деревне, спустя год он задумал жениться вторично в Петербурге и позвал на свадьбу многих книжников, в том числе и Ивана Андреевича. Свадьба была шикарная, всего было вволю. Иван же Андреевич любил выпить всласть. Любил он более всего коньяк. Он, порядочно охмелевши, за столом вспотел и расстегнул сибирку [Сибирка — «короткий кафтан, чекмень с перехватом и сборами, неразрезный сзади, а спереди на мелких пуговках или застежках» (В. И. Даль)], которую носили тогда все торговцы. В кармане его жилетки были золотые часы и через шею была золотая же тяжелая цепочка. И когда он, пошатываясь от выпитого вина, собрался домой, и на него надели дорогую енотовую шубу, то какие-то негодяи, заметив его состояние, взялись проводить его домой, посадили на извозчика и дорогой сняли с него часы, оборвали цепочку, вытащили из сибирки бумажник с деньгами, сняли шубу, бобровую шапку и бросили дорогой в Щербаковском переулке.
Вероятно, он кричал и боролся с негодяями, то его вдобавок избили, а в Щербаковском переулке в то время на крики и драки не обращали внимания, потому что скандалы были беспрестанно, каждую ночь. В то время в этом переулке было более десяти увеселений, т. е. публичных домов. Подняли Ивана Андреевича без чувств и отправили в часть. Наутро частный пристав стал его спрашивать, как было дело и кто его ограбил.
— Ничего я не помню, господин пристав, — отвечал Ваганов, — кто меня посадил на извозчика и кто провожал меня. Я был так пьян и подозревать не знаю кого. И потому, ради бога, прошу вас, пошлите на мою квартиру кого-нибудь, чтоб мне принес брат тулуп и шапку, а то меня знобит ужасно.
Через час ему принесли одежду, и брат Николай увез его домой.
На другой день в рынке только и было разговору, что Ваганова ограбили. С месяц провалялся Иван Андреевич, не показываясь в рынке. Но, хотя он поправился понемногу, стал ходить в лавку, но начал кашлять, хилеть и часто хворать, а потом совершенно слег в постель и вскоре помер. С сожалением, кто его знал, торговцы и покупатели, вспоминали и жалели его.
Братья стали вести торговлю. Младший, Осип, был дельный торговец и цену товару знал хорошо, не менее покойного брата, но был нажимист и скуп. И его почему-то прозвали в насмешку Осип с квасом, которая [кличка] и осталась за ним до смерти.
Пожар рынка уничтожил много у них редких книг, но благодаря бога в кладовой и на квартирах осталось много хорошего товару и потому брат Николай отправился на родину в Угличский уезд Ярославской губернии.
Осип же снял лавку на Садовой улице, в доме Публичной библиотеки, и взял приказчика Петра Лаврентьева Воронина и мальчика Сергея Трусова [Трусов Сергей Петрович (1854—1910) — петербургский антиквар-букинист], ныне имеющего свой книжный магазин на Литейной улице, близ Невского, в доме Кекина. Осип же Андреич скончался около семидесятых годов. После смерти мужа жена его продала товар и отправилась на родину и там в девичьем монастыре откупила келью, внесши около четырех тысяч рублей.
Рядом с ними в сгоревшем рынке торговал античными вещами и огнестрельным оружием Иван Васильич Пчелин. С ним же рядом, номер шестой, книгами торговал Дмитрий Федорович Федоров. Он торговал преимущественно русскими книгами, но книгами хорошими, дельными, которые читались образованною публикою, и также дорогими учебниками, как и Никита Васильич Васильев, хламу он не любил и не держал.
Он покупал одного звания по нескольку сот экземпляров. Так, однажды, покойный Булгарин заложил в «громоздких движимостях», находящихся по Гороховой улице, между Садовой и Семеновским мостом, 1000 экземпляров третьего тома своих «Сочинений», [включающего роман] «Дмитрий Самозванец» [Булгарин Фаддей Венедиктович (1789—1859) — популярный журналист и прозаик второй четверти XIX в. Его «Полное собрание сочинений», о котором идет речь, было выпущено в 7 томах (Спб., 1839—1844). Роман «Димитрий Самозванец» помещен там не в третьем, а во втором томе]. Затем шесть остальных томов, без одного третьего, продал в рынок, и [они] продавались у книжников по 2 руб. Но у кого был полный экземпляр, все семь томов, тому давали 5 рублей. Но третьего тома нет и нет.
Проходит два года. Булгарин не выкупает. А потом он и помер. И вдруг читаем публикацию, что заложенные покойным Фадеем Булгариным книги, 1000 экземпляров третьего тома, будут продаваться с акцыона. В назначенный день мы — все книжники — пошли на акцыон и сообща купили все по 30 копеек за том. Следовательно, «громоздкие движимости» потерпели убытку 700 рублей. И с тех пор все предметы принимали они в заклад, кроме книг. Значит, ожглись они на молочке. Булгарин их проучил.
Мы же связали между собою вязку, и Дмитрий Федорович их вывязал по 60 копеек за том.
А то раз назначен был акцыон на Бертовом заводе после смерти управляющего заводом. Покойник, верно, был любитель редких книг.
Книги были по разным предметам: научные, литература по истории, беллетристика, «Сочинения» Пушкина издания 1837 года, II частей, «Сочинения» Н. Гоголя [«Сочинения» А. С. Пушкина вышли в Петербурге в одиннадцати частях, из них первые восемь — в 1838 г., остальные — в 1841 г. Следующее собрание сочинений Пушкина вышло только в 1855 г. Сочинения Н. В. Гоголя вышли в Петербурге в 1842 г. в четырех томах и не переиздавались до 1855 г.]. Сочинения обоих авторов в то время ценились очень дорого, давали по 50 руб. за экземпляр, чуть не на вес серебра.
В то время цензура издавать новым изданием почему-то долго не позволяла, да не одни эти книги, а и другие, как например, «Горе от ума» соч. Грибоедова, «Конек-Горбунок» соч. Ершова [«Горе от ума» А. С. Грибоедова было впервые издано в Москве в 1833, вторично в Петербурге в 1839 г. и с тех пор не переиздавалось до 1854 г. «Конек-Горбунок» П. П. Ершова был впервые издан в Петербурге в 1834 г., 2-е изд. вышло в Москве в 1840 г., 3-е — там же в 1843 г., и с тех пор сказка не переиздавалась до 1856 г.]. За «Горе от ума» торговцы давали по 5 руб… а за «Конька-Горбунка» — по 3 руб.
Раз я купил «Стихотворения» Кольцова со статьей Серебрянского «О музыке» и «Стихотворения» Ростопчиной в таком же формате, в одной книге, как и Кольцова [Кольцов А. В. Стихотворения. Спб., 1846; Ростопчина Е. П. Стихотворения. Спб., 1841], и продал Дмитрию Федоровичу по 6 руб. за каждое. Ценились «История» Карамзина в 12 частях, «Священная история», соч. Зонтаг [Имеются в виду многократно переиздававшиеся издания; Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. 1-12. Спб., 1816—1829; Зонтаг А. П. Священная история для детей. Спб., 1837]. За Новый Завет на русском и славянском языке, как я уже говорил, давали 6 руб., на одном гражданском — 4 руб. И все эти книги продавались после смерти управляющего с акцыона. И кроме того множество церковных книг, а особенно староверческих. И тут же в числе этих книг находился редкий экземпляр — «Требник» Петра Могилы.
И все эти книги были куплены книжниками за 1571 руб. Вязки между собой навязали 600 с чем-то руб. и разделили кому сколько пришлось по расчету. Мне же пришлось 26 руб. чистой вязки, и книг я ничего не вывязал. Из этих много вывязал Д. Ф. Федоров, в том числе и «Требник» Петра Могилы за 125 руб.
А что покойный Н. И. Свешников пишет, что он выменял у Ивана Семенова [«Требник» Петра Могилы] за воз книг с придачею 80 руб., это я не знаю, не слыхал.
Дмитрий Федорович приказчика не имел, а был мальчик, ровесник мне. Звали его Василий Федоров. Впоследствии, после пожара в рынке, он поступил приказчиком в Гостинный двор к Вольфу, но вскоре открыл на Казанском мосту свою торговлю в ларе, а потом переехал в Апраксин рынок, где, поругавшись за что-то с своею женою, ушел в свою лавку и там нашли его повесившемся. Характер был у него строптивый, гордый и сердитый.
Видел я его один раз. Играл он в трактире на биллиарде с Иваном Александровичем Иевлевым, тоже книжником. Проиграл он партию, другую, третью и начал выходить из себя. Посторонние стали над ним смеяться. Тогда он вышел из себя и державшим в руках кием ударил что есть мочи по биллиарду, и кий разлетелся в куски. Пришлось ему заплатить за проигранную игру и за кий 6 руб. Он с горя напился так пьян, что угодил в часть.
А впрочем он был добрый малый, а, главное, честен и, если он покупал у кого книги, ценою не притеснял.
Дмитрий Федорович впоследствии начал издавать книги и книги хорошие, которые читались публикою охотно (а какие именно — Свешников о них писал, и я повторять не стану).
«С мелкою сошкою из книжников, особенно с молодыми, он был несообщителен». Так пишет Свешников, но это неправда. Он со всеми был вежлив, поклончив и не горд!
Я в то время был сам мелкая сошка, но любил иметь с ним дела и охотно продавал ему товар и именно тот товар, который ему подходил. И он добросовестно платил и ценою не прижимал.
Покупатели в то время были в рынке всех сортов: литераторы, ученые, офицеры, художники, студенты, священники. Эти искали товар — книги редкие, которые можно было приобрести недорогой ценой. Небольшая часть покупателей были что называется лапотники, которым нужны учебная псалтирь, святцы, царь Соломон, Оракул, «Битва русских с кабардинцами», «Английский милорд», песенник и разные сказки и жития святых издания Холмушина, Шатаева и московского издания сказки и жития святых, а также лубочные картины, намалеванные красками и черные. И эти покупатели были из всего Петербурга, его окраин и из деревень.
Я повторю, что был это рынок единственный во всем Петербурге, слава про который разнеслась по всей России. Кто только был когда-нибудь в Питере, тут он покупал книги, одежду, сапоги, ситец, фуражки, платки и железный и медный товар, замки, молотки, самовары, иконы, киоты, золото, серебро, преимущественно краденое. И всего не перечесть. И тут же недалеко — ягодный ряд: ягоды, орехи, яблоки, лимоны, апельсины. И рядом Щукин двор, певчие птички, курочки, петушки.
Вот потому-то тогдашняя публика и любила столь прославленный рынок, а особливо в воскресные и праздничные дни. Весь рынок был полон народа, покупателей и продавцов.
Сгорел рынок, и у Дмитрия Федоровича сгорело много редкого хорошего товара, так как спасти из лавки было нельзя. В Духов день рынок не торговал, торговцы гуляли, и женихи, хозяйские сынки, в Летнем саду выбирали себе невест. Но на счастье Дмитрия Федоровича, у него была кладовая в Банковской линии, заваленная товаром. Некоторые книги после пожара поднялись в цене вдвое и даже более, и потому Федоров заторговал лучше прежнего.
После пожара рынка торговцам был отведен на время Семеновский парад. Он проторговал в чем два года, [потом] перебрался опять во вновь отстроенный Апраксин рынок.
В Инструментальной линии в Каменном корпусе лавка, им снятая, была большая, с верхом, торговля шла у него хорошо, сын его, Дмитрий Дмитриевич, учился в то время в Коммерческом училище, но ученья не кончил и находится с отцом в лавке. Так шли у него дела. Около семидесятых годов Дмитрий Федорович стал хиреть, но все-таки и нездоровый он следил за торговлею и издавал кое-какие издания. После смерти он оставил сыну и другим наследникам большой капитал деньгами, а особенно много товару. Сын его, Дмитрий Дмитриевич, выдал наследникам деньги за их части, а торговлю оставит за собою и сделался самостоятельным торговцем. Но торговцем не таким деятельным и умным, как его покойный отец. Занялся он изданиями, в которых ровно ничего не смыслил, например, нотами. Стал издавать журнал, да притом еще иллюстрированный, под названием «Наше время», и еще [журнал] «Посредник печатного дела». За делами, т. е. торговлею следил плохо, а завел себе пару ухарских лошадей, франта кучера. Просто сделался прожигателем жизни и отцовского капитала — и быстро как капитал, так и товар стал у него таять. Из рынка он перебрался, сняв дорогое помещение под магазин по Садовой улице, угол Толмазова переулка, и стал раскладывать за шикарными окнами в магазине вновь издаваемые им ноты. Дела пошли плохо, на одних нотах далеко не уедешь, и он попросту стал прогорать, многим задолжал и потому должен был лучший свой книжный товар за долги продать, а что похуже, то продавал разным торговцам за бесценок, ну и дело закончено.
Что было нажито отцом, то прожито сыном…
Номер седьмой. Рядом с Дмитрием Федоровым в небольшом ларе торговал Василий Иванович Арабчик. Фамилия ли была ему Арабчик, или прозвище, этого я хорошенько не знаю. Это был небольшого роста рыженький человечек, скромный и тихий. Он торговал и любил немецкие книги и по-немецки умел говорить хорошо. Он, кажется, был петербургский мещанин. Был ли он женат или холост, мне неизвестно, так как он в 1855 году скончался.
После его смерти этот товар купил ходячий букинист Митрофан Афонасьев, который и продолжал торговлю в этом ларе, но только уже более французскими книгами.
Хотя он и торговал в ларе, но часто уходил с мешками и книгами к знакомым своим покупателям и продавал им что, кто и какие книги требовал. У него много знакомых было студентов. В то время студентом был лет двенадцать тому назад бывший в С.-Петербурге старшим цензором Владимир Максимович Ведров [Ведров Владимир Максимович (1824—1892) — педагог-историк, с 1859 г. служил в различных цензурных учреждениях], которому Афонасьев продавал много книг на разных языках.
Много было латинских, а всего более французских и более всего о России и Польше, которые были запрещены в продаже. Ведров же мне и рассказывал, когда я с ним познакомился случайно в 1870-х годах, как еще студентом ходил в рынок в 1860-х годах. Знавал он и других торговцев книжников, но настоящий его поставщик был Афонасьев. До пожара рынка он вел торговлю так себе, ни шибко, ни валко, ни на сторону. Но когда сгорел рынок и у него сгорел весь товар, тогда Афонасьсв опять принялся торговать вразнос, но порядочно устаревши, он поступил на Апраксин приказчиком к некоему мебельщику Веревичу, который, завидуя книжникам, что они много наживают, задумал торговать книгами. И когда продавались книги с акцыона у Кожанчикова, имевшего магазин на Невском проспекте и в Гостином дворе внутри кладовые, то все книжники собрались на этот акцыон, в том числе и Веревич, согласившись покупать вместе и не набивать цены друг на друга. С лишком целую неделю продолжался этот акцыон, и на несколько тысяч было куплено товару. Между книжниками была вязка. Вот тут-то Веревич и вывязал много товару и даже целые издания неважных брошюр. После книжники долго над ним смеялись между собою. Рядом вязал с ним вязку Иван Семенов Красноглазый, прозванный товарищами Земский Ярыжка [Земский ярыжка — «низшее звание служителя полиции для рассылки прислуги и исполнения разных приказаний» (В. И. Даль)] (впрочем, о нем речь будет после). Он-то этого новичка Веревича и вваливал в яму, т. е. награждал ненужным хламом. Тот же Веревич вывязывал книги, купленные с акцыона в Гостином дворе после Михина и Колесова [Михин Филипп Григорьевич (1835—1912) и Колесов Федор Иванович (1834—1904) — петербургские книготорговцы], которые ранее жили у Якова Алексеевича Исакова, открыли сообща свой магазин рядом с Исаковым и, проторговав года два или три, обанкротились. Вот у них-то и куплены были атласы картин «Описание Сибири» Булычева [Речь идет о книге И. Д. Булычева «Путешествие по Восточной Сибири» (Часть I. Спб., 1856) и альбоме на эту тему, вышедшем в Москве без обозначения года издания], которые ценились в то время очень дорого. Картины были крашеные; числом в каждом альбоме около 60. Книжки же описания не было при альбомах. Мне часто приходилось в рынке у книжников покупать эту книжку по 15 и 20 коп. Немногие книжники знали ей цену, а которые и знали, сбивались с толку, потому именно, что в конце книжки было сказано: «Конец 1-й части», но более не выходило. Всего была издана одна часть. Сам же я продавал их по 4 и 5 руб. А покойному Ф. И. Стриви некоему продал за 6 руб. Эти альбомы тогда вывязали Павел Богданович Богданов с В И. Губинским. Другим же товаром награждали Веревича.
К этому-то Веревичу и поступил Афонасьсв. Дела шли у них как-то тихо и плохо, и Веревич проторговался в пух и прах, а вскоре помер. Митрофан же Афонасьич совсем устарел, и за него стали хлопотать влиятельные знакомые ему покупатели. И по их просьбе он был определен и принят на Васильевский остров в богадельню братьев Елисеевых. Говорили мне, что он там был помощником церковного старосты…
Номер восьмой. Рядом с Афонасьевым торговал в небольшом ларе Иван Семенов Красноглазый, который впоследствии переменил свою фамилию. Семенов был прозван своими собратьями Земский Ярыжка именно потому, что любил в молодости над своим братом поскалить зубки. В то время ему было годов около тридцати…
Иван Семенов цену книгам хорошо знал, а особливо книгам старинного письма староверским или раскольничьим, которые в то время ценились очень дорого. И если какому торговцу приходилось приобрести этот товар, то Семенов почти всегда у него перекупал и сбывал с большим барышом. А учил его узнавать цену этим книгам один старичок Иван Иванович, родной дядя его жены, который и сам был старовер и состоял уставщиком в староверческой молельне, бывшей тогда в доме закоренелого старовера и богача К. Косцова. Дом этот сейчас принадлежит Волковской купеческой богадельне. Он находится на Фонтанке между Семеновским мостом и Апраксиным переулком. Так для этой-то молельни и приобретал книги Семенов и наживал хорошие деньги.
И повторяю еще, что и другие редкие книги, которым он знал цену хорошо, покупал у своего брата торговца.
В то время он имел небольшой ларь и товару у него было не очень много.
В то время акцыоны книгами были часты и на эти акцыоны, где продавались книги, другие торговцы, так называемые маклаки, не ходили (как это делается нынче), а покупали именно тот товар, кто каким торговал.
Раз продавались книги после графа Новосильцева [Новосильцев Николай Николаевич, граф (1761—1836) — влиятельный сановник, с 1831 г. член Государственного Совета, а затем и председатель]. Тут были редкие экземпляры иностранных, преимущественно латинских книг. Много было и на восточных языках. Были редкие книги на пергаменте, в собачьих переплетах, были книги и с гравюрами, и много отдельно картин и гравюр.
Две недели каждодневно ходили книжники покупать эти книги и вязали между собою в рынке вязку, которую в совершенстве знал И. Семенов. Знал расчет, и у него были повышонки чуть ли не вдвое супротив других торговцев.
Пишущему эту статью пришлось получить 84 руб., а Иван Семенов получил 132 руб. вязки, т. е. барыша, да притом он ничего почти не вывязал товару, а меня же латынью наградили рублей на 70, да спасибо покойному протоиерею Казанского собора отцу Федору Сидонскому, который и взял эти книги (сказав):
— Хотя и не стоят эти книги такой цены, но я тебя выручу.
А у других торговцев продавался этот товар два и три года.
Но богачи книжники держались цены крепко, и [книги] продавались у них по хорошей цене, но много непроданных, вероятно, сгорели во время пожара рынка.
После пожара Апраксина рынка И. Семенов стал торговать у Полицейского моста у дома графа Строганова на столике, сколоченном из досок. Как пожарного [т. е. погорельца. — А.Р.] пожалел его управляющий и позволил ему раскладывать и продавать книги.
Он сам стоял мало, да и книг было у него корзины 3-4, а торговала его жена, тетка Василиса, с сыном, еще тогда мальчишкой, Васильем. Сам же Семенов ходил вразнос по знакомым покупателям.
Впоследствии, когда на мостах были выстроены по приказанию градоначальника Ф. Ф. Трепова лари, тогда он снял ларь на Красном мосту. Впоследствии, когда устарел, — по Большой Морской и Вознесенского, у сквера, у Исаакия Далматинского. Тут он поправился и расторговался, имел много редкого хорошего товара и скопил деньги.
И когда сын его вырос, он его женил и отделил, снял ему лавочку в Ново-Александровском рынке. Но там он немного проторговал, а снял [помещение] на Литейном проспекте в доме графа Шереметева.
Сам И. С. Семенов умер в 1884 г….
В. И. Семенов после смерти отца весь товар перевез на Литейную. И ранее того он выпивал порядочно, а по получении наследства отца запил мертвую. Лицо опухло, и с ним стали делаться удары и припадки. И он от пьянства в 1894 г. скончался. После него остались жена и сын, которому в то время было лет десять. В настоящее время я не знаю, где они находятся и чем занимаются.
Под старость Иван Семенов переменил свой характер и сделался степенным и перестал зубоскалить и смеяться над себе подобными людьми. Ну, сделался таким, как пишет о нем Свешников.
Номер девятый. Рядом с Семеновым торговали книгами братья Штукины, Василий и Алексей Дмитриевичи. Старик отец, хотя и приходил иногда, но редко, потому что был очень стар и притом болен.
Отец их издал сочинения Державина в четверку, напечатанные в два столбца, с портретом Державина, гравированным за границей [См.: Державин Г. Р. Сочинения. Спб., 184]. (Эта книга хотя попадается и сейчас, но уже редко).
Торговали они преимущественно русскими книгами историческими и переводными романами, повестями и другими беллетристическими произведениями и отдавали книги разным лицам на прочет. В то время читались публикой романы Загоскина «Юрий Милославский» (издан был в трех частях с виньетками), за который платили по 4 руб. за экземпляр, «Аскольдова могила» — тоже, «Брянский лес» — 3 руб., а также романы Зотова «Таинственный монах», «Леонид», «Фра-Диаволо», Лажечникова «Ледяной дом», Булгарина «Дмитрий Самозванец», «Мазепа», «Иван и Петр Выжигины». И все эти книги продавались по дорогой цене, а также переводные романы Дюма «Граф Монте-Кристо» в 16-ти частях, перевод Строева, который стоил 8 руб., «Три мушкетера» и «Двадцать лет спустя», тоже 3 руб. Читались романы Евгения Сю «Вечный жид», «Мартин Найденыш» [Речь идет о книгах (большинство из них несколько раз переиздавалось, указывается первое издание): Загоскин М. Н. Юрий Милославский. М., 1829; Он же Аскольдова могила. М., 1833; Он же Брынский лес. М., 1846; Зотов P. M. Таинственный монах, или нео-Ныкновенные черты из жизни Петра I. Спб., 1834; Он же. Леонид, или некоторые черты из жизни Наполеона Спб., 1832; Он же Фра-Диаволо, или Последние годы Венеции Спб., 1839; Лажечников И. И. Ледяной дом. М., 1835; Булгарин Ф. В. Димитрий Самозванец. Спб., 1830; Он же Мазепа. Спб., 1833; Он же. Иван Выжигин. Спб., 1829; Он же. Петр Иванович Выжигин. Спб., 1831; Дюма А. Граф Монте Кристо. Спб., 1845; Он же. Три мушкетера Спб., 1846; Он же. Двадцать лет спустя. Спб., 1846—1847; Сю Э. Вечный жид… Спб., 1844—1845; Он же. Мартин-Найденыш, или Записки камердинера. Спб., 1847.], а некоторые любили и зачитывались Поль-де-Коком, и все они продавались по дорогой цене. Поэтому-то эти романы Штукины неохотно продавали, а находили выгоднее отдавать на прочет и выручали за чтение очень порядочные деньги. Впрочем, держали они и учебники.
Но пожар рынка, как и [у] прочих торговцев, положил конец их счастию и спокою. После пожара старший брат Василий Дмитриевич торговал в пролете Гостиного двора на углу Садовой и Невского проспекта. Но те романы, о которых я говорил выше, сгорели, а торговал он более развальным товаром, и то взятым в долг у других книжников. С горя стал попивать и вскоре отдал богу свою грешную душу.
Младший же, Алексей Дмитриевич, сделался писателем, и какая-то пиеска раза два игралась на Александринском театре, но публика ее ошикала и она снята была с репертуара [А. Д. Штукин с 1864 г. печатал рассказы и очерки в петербургской «малой» прессе, в т. ч. очерк «Книжники», включенный в настоящее издание. Его пьеса «Без правды люди не живут, а только маются» была поставлена в 1866 г. в Александринском театре, причем прошла восемь раз, что было совсем неплохо для того времени], а он сделался сотрудником «Петербургского листка», где и состоял до самой смерти. Скончался он лет десять тому назад в бедном положении газетного труженика…
Номер десятый был книжный большой ларь Ивана Герасимовича Воронина, он же и Комаров. В нем торговал на отчет его родной брат Лаврентий Герасимович, а мальчиком был мой родной брат, Иван Федорович, только что недавно привезенный из деревни. У них были книги о всех отраслях наук. Много было медицины, учебников, журналов, романов и книг на иностранных языках.
Место было бойкое — проходы со всех сторон. Так что покупок у них было порядочно и в покупках и заключалось все дело и все барыши. Много покупали они медицинских книг, которые издавал тогда Хан [Хан Эммануил Алексеевич (1826—1892) — врач, редактор журнала «Всемирный труд» и издатель медицинской литературы], которые ценились очень хорошо.
Лаврентий Герасимович кутнуть тоже очень любил и даже по просьбе брата Ивана Герасимовича господами своими был посажен в пожарное депо (тогда оно существовало) на три месяца, а там заставляли пеньку щипать, т. е. смоленые пеньковые канаты. Когда через три месяца его выпустили, он мне показал свои руки. Это были не руки человека, а самые жесткие кожаные рукавицы и притом же все в волдырях. Или не мимо сказана пословица, что «горбатого одна могила исправит».
Тогда Иван Герасимович на время послал его в деревню, а так как Лаврентий был вдов, то вторично женили его в деревне. Говорят, он венчался пьяный и наутро не помнил, что был обвенчан.
После его отъезда за приказчика стал мой брат, и дела у них пошли лучше. Хозяин к нему в помощь поставил мальчика двенадцати лет, сына своего Николая Иванова, прозванного Шамилем…
Брат Иван Федорович прожил у Ивана Герасимовича до 1855 г. Я поехал в деревню, тогда я его взял в свой ларь, в котором я торговал, а его поставил вместо себя.
Когда же приехал обратно в Петербург, тогда отправил брата на родину. Это было уже в 1857 г.
В этом году в деревне он и женился, а по приезде из деревни снял другой ларь в Фуражечном ряду (около того места, где в настоящее время торгует Кузин). После же пожара рынка и когда вновь его отстроили, он около того же места снял лавку в новом корпусе и взял себе мальчика из соседней деревни, которого звали Степаном.
Но тут у него случилось несчастие. Приезжает к нему один господин в карете и привозит новые неразрезанные книги. Книги были дельные и ценные.
Барин был молодой человек, прекрасно одет, собою представительный [Это был Немирович-Данченко, в настоящее время — известный писатель (прим. автора)]. Они скоро сторговались, и брат их купил. А потом он у него покупал неоднократно, как у себя в лавке, так и на его квартире.
А когда Ивана Федоровича не было в лавке, то он привозил и продавал через два номера в лавку, Николаю Иванову — Шамилю, и еще третьему, недалеко торговавшему от них, Ивану Ивановичу Ильину, прозванному книжниками Коварным.
Через полгода этот господин является как в лавку брата, так и к тем двоим. И является не в карете, как это было прежде, а окруженный полицией, и, прямо обращаясь к брату, говорит:
— Я вот продавал этому господину и еще двоим, которых я вам покажу.
— Покупали вы у этого господина книги?
— Нет, не покупал. Я их первый раз вижу.
— Ну, тогда начнем мы делать обыск. Позвать сюда старосту и понятых, — обратился пристав к городовому.
Скоро явились названные лица. Стали делать обыск. Пересмотрели все полки с книгами, но решительно ни одной искомой книги не нашли. У Николая Иванова — тоже. У обоих лавки тогда же запечатали. Пошли к Ильину. Тот, завидя полицию и известную ему личность, оробел и сознался.
— Я, — говорит Ильин, — покупал, но не знал, что они краденые.
И стал доставать с полок расставленные купленные им книги.
— Вот все книги, что я у них купил.
Данченко подтвердил. Все эти книги связали бечевками и приложили печати. И все (Иван Федорович. Иван Иванович Ильин, староста серебреник Лутугин и понятые с полицией) гурьбой пошли (у Ильина лавку не опечатали) в участок. Составили протокол, и все бывшие лица подписались.
Дело было передано прокурору. Прокурор — следователю, и дело пошло законным порядком. Хотя брат и Николай Иванов были на свободе, но лавки у них опечатаны, торговать нельзя. И они запили горькую и очень жалели, что не сознались, как это сделал Ильин. Но было уже поздно…
Когда следствие кончилось и дело передано в окружной суд, тогда брат нанял себе защитника, присяжного поверенного Халтурари [Это был, по-видимому, Константин Федорович Халтурари (1841—1908), автор книги «Итоги прошлого» (Спб… 1891)], кажется, грека. Хорошо говорил защитительную речь защитник, и благодаря этой блистательной речи брат был судом оправдан. Оправдан был и Николай Иванов — Шамиль.
Но дело это им дорого стоило. Иван Федорович после судебной процедуры, которая расстроила его нервы, сделался неузнаваем, и, казалось, это неприятное дело и хмельные напитки как будто расстроили его умственные органы, особливо в то время, когда он запивал, а это бывало очень часто…
Публикуемый текст представляет собой большую часть рукописи Григория Федоровича Курочкина (1833—1905?) «Воспоминания старого букиниста», написанной им на склоне лет и хранящейся в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки (Ф 362. К 7. Ед. хр. 6). При публикации в тексте сделаны небольшие купюры, опущены начало рукописи, где речь идет о детстве автора, и конец, где описываются похождения его брата. Хотя Курочкин в 1870-х гг. печатался в «Искре» и других периодических изданиях (под псевдонимом Сущевский — по названию его родной деревни Сущево), однако писавшиеся незадолго до смерти воспоминания демонстрируют его малограмотность (например, автор пишет «кепсик» вместо «кипсек», «акцыон» вместо «аукцион» и т. д.). Поэтому при подготовке к печати рукопись была подвергнута небольшой редактуре: расставлены знаки препинания и исправлены некоторые грамматические ошибки. В то же время в публикации по мере возможности сохранены особенности языка автора и его окружения. Слова, необходимые для понимания текста, введены в квадратных скобках.
Источник текста: Н. И. Свешников. «Воспоминания пропащего человека»: ; Москва; 1996.