div align=justify>
Предисловие и подготовка текста С. Шумихина
«Наше наследие», 1989, № 6
Михаил Андреевич Осоргин (литературный псевдоним, настоящая фамилия — Ильин) — русский писатель, чьи книги многим читателям в СССР еще предстоит впервые раскрыть. За 47 лет литературной деятельности им было написано более двадцати книг: пять романов, в том числе — «Сивцев Вражек» (1928). где дано неприкрашенное изображение революционных испытаний (после появления на страницах парижских «Современных записок» роман сразу вывел автора в первые ряды писателей русской эмиграции), «Свидетель истории» (1932) — о первой русской революции 1905—1906 гг., в которой Осоргин активно участвовал, «Вольный каменщик» (1938), рассказывающий о масонских ложах эмиграции, которые Осоргин тоже знал не понаслышке, будучи членом одной из них; несколько повестей и сборников рассказов, воспоминания, а также множество журнальных и газетных статей, очерков, эссе… Наследие большое и значительное, пока еще (надеемся, что ненадолго) остающееся на родине Осоргина непрочитанным и неизвестным (за редкими исключениями, о которых сейчас мало кто помнит, как, например, о том, что перевод когда-то прославившей театр Вахтангова и до сих пор не сходящей с репертуара «Принцессы Турандот» Карло Гоцци был сделан Осоргиным).
Жизнь писателя нельзя назвать ни размеренной, ни спокойной. Он родился в 1878 году в Перми; окончив в 1902 году юридический факультет Московского университета, некоторое время занимался адвокатской практикой, а также сотрудничал в либеральных народнических изданиях, вроде журнала «Русское богатство». В 1904 году Осоргин присоединился к партии социалистов-революционеров; в 1905-м за участие в московском декабрьском вооруженном восстании был арестован и посажен в тюрьму, однако менее чем через год ему удалось освободиться и эмигрировать в Италию. Там он пробыл десять лет, до 1916 года, постоянно публикуя свои очерки и корреспонденции из Италии в русских газетах и журналах; в 1913 году автор-эмигрант без каких-либо затруднений издал в России свою книгу «Очерки современной Италии».
Вернувшись на родину незадолго до Февральской революции, Осоргин сразу включился в общественную и политическую деятельность. В 1917 году вышла его книга «Охранное отделение и его секреты». После Октября Осоргин принимал участие в организации писательских и журналистских союзов, был избран председателем Московского союза писателей. Много сил отдал он писательскому книготорговому кооперативу -Книжной Лавке писателей в Москве, которая в тяжелые годы разрухи и голода в буквальном смысле слова спасала жизнь многим литераторам. Но принадлежность к партии эсеров не прошла Осоргину даром: в 1919 и 1921 годах он дважды на короткое время арестовывался, а в 1922 году вместе с большой группой интеллигенции (где были литераторы Ю. И. Айхенвальд, Н. М. Волковысский, В. Я. Ирецкий, А. С. Изгоев, Б. Харитон, философы Н. А. Бердяев, Л. П. Карсавин, Н. О. Лосский, С. Л. Франк, историки А. А. Кизеветтер, С. П. Мельгунов, В. А. Мякотин, хранитель музея Толстого в Ясной Поляне и бывший его секретарь В. Ф. Булгаков и многие другие) был выслан за границу. Побывав в Германии и посетив хорошо ему знакомую Италию, Осоргин в 1923 году приехал в Париж. Между прочим, вплоть до 1937 года он сохранял свой советский паспорт, поэтому сухая справка из статьи об Осоргине в «Краткой литературной энциклопедии» — «С 1922 в эмиграции» — не вполне точна.
Во Франции Осоргин продолжал заниматься литературным и журналистским трудом. Когда в 1940 году гитлеровские войска заняли страну, он жил на неоккупированной территории, управляемой французскими коллаборационистами. Занимая патриотическую позицию, печатая антифашистские статьи за пределами Франции и во французских нелегальных изданиях, Осоргин подвергался преследованиям нацистов и их приспешников. Смерть уберегла его от ареста и концлагеря. Он умер 27 ноября 1942 года в Шабри — «тихом местечке», как называлась одна из его последних книг.
М. А. Осоргин был не только замечательным писателем, но и страстным библиофилом, истинным и компетентным ценителем книги, знатоком редкостей и раритетов, много лет помещавшим в парижских «Последних новостях» свои «Заметки старого книгоеда» (вышли в издательстве «Книга» в виде отдельного сборника). Об этом напомнил еженедельник «Книжное обозрение», напечатавший в № 20 за 1988 год очерк писателя «О библиомании» и в № 46 рассказ «Беседа» -оба о книгах и книголюбах.
Работа Осоргина в Книжной Лавке писателей, воспоминания о которой предлагаются вниманию читателей, во многом способствовала углублению его библиофильских знаний и опыта. Впервые эти воспоминания появились в довольно редком и малотиражном издании «Временник Общества друзей русской книги» (Париж, 1928, вып. II, с. 19-32; на авантитуле обозначено: «Отпечатано триста пятьдесят экземпляров, из коих пятьдесят экземпляров в продажу не поступили»). На родине автора публикуются впервые.
Небольшое эссе М. А. Осоргина «Как мы торговали», уверены, будет так же интересно читателю и дополнит обстоятельный очерк «Книжная лавка». Редакция благодарит вдову писателя Татьяну Алексеевну Осоргину, любезно приславшую нам этот материал из Парижа.
В Советском Союзе публикуется впервые.
Когда в 1917 году книги и газеты начали выходить совсем безо всякой цензуры, мы пишущие люди, растерялись. Как-то привыкли уже писать по эзоповой грамматике, имели словарь условных выражений, и вдруг пришлось переучиваться. Но была такая свобода недолга и неутомительна. Революцию перевернули наизнанку; раз, придя в редакцию «Власти Народа»[1], которая уже дважды была закрыта и переименовалась в «Нашу Родину», увидал я двух красноармейцев и бумажку на стене, ими написанную: «Газета Наша Родна Пропуску Нет Задерживано».
Сразу мы, конечно, не сдались, писали, набирали, отбивали матрицы, тайком печатали в разных типографиях… Наконец закрыли нас всех окончательно. И вот тогда, оставшись безо всякого дела, стали мы придумывать каждый себе подходящее занятие. И сложилась у нас группа из людей писательского звания и близких к книге, которая задумала заняться книжной торговлей. В то время торговля была еще свободной, и книжные магазины были, только продавались книги выше номинала; мы же хотели продавать по номиналу — вне конкуренции. Недолгое время так и было; но скоро рубль так покатился, что мы едва успевали догонять и перемарывать карандашом цену.
Родилась идея в голове у Павла Павловича Муратова. Он нас и объединил. Был среди нас отличный знаток книги Михаил Васильевич Линд, переводчик и беллетрист, джентльмен, человек выдержанный, отличный работник. Он хорошо знал книжников — от Шибанова до мелкого лабазника, имел солидный круг знакомств, имел нюх отличный и на дело смотрел серьезно. М. Линд заложил первые камни нашей лавки и многому нас научил. Им же собран был, книжка по книжке, хороший библиографический отдел — неприкосновенный, не для продажи, — который нам пришлось впоследствии — увы! — продать, чтобы заплатить налоги, и немалые остатки которого были нами подарены библиотеке Всероссийского Союза Писателей, вместе с прекрасными книжными шкапами, приобретенными нами у библиофила фон Мекка.
По хозяйственной части — оборудование магазина, сношения с издателями, — работал вначале Николай Иванович Минаев, не столько писатель (он писал только в газетах), сколько маленький издатель, превосходный человек.
Другими пайщиками «первого призыва» были, кроме П. П. Муратова, фактически не работавшего, Владислав Фелицианович Ходасевич, побывший с нами недолго, Борис Александрович Грифцов, историк искусства, литературы (западной), и лектор, автор вышедшего в Москве романа «Бесполезные воспоминания» (прилежный участник дела с первого до последнего дня), Александр Степанович Яковлев, по тому времени — начинающий журналист, а по настоящему времени -один из модных российских беллетристов, — и, наконец, я, полезный в хозяйстве человек, так как умею и гвоздь вбить, и книги перевязать веревочкой, не портя переплета, и любезно поговорить с покупателем.
Таков был первый призыв пайщиков. Позже, с уходом от нас Линда, Ходасевича и Минаева, мы приняли пайщиками Бориса Константиновича Зайцева, Николая Александровича Бердяева и Алексея Карповича Дживелегова. Последним же по времени пайщиком мы зачислили нашу бессменную и милую кассиршу Е. Дилевскую, незаменимого работника. Таким образом оказались у нас за прилавком представители художественного слова, философии, истории, истории литературы, искусств, публицистики и, прежде всего, книголюбия и книговедения. Соответственно распределились и роли, хотя не строго. Б. Зайцев по части литературы русской, ею же, особенно классиками, ведал А. Яковлев; Н. Бердяев держался поближе к полкам философским; Б. Грифцов аккуратненько расставлял томики в иностранном отделе (этот отдел у нас был очень хорош и богат); Дживелегов, человек памяти изумительной, просвещал покупателей по части истории; Линд — пока был — исключительно ведал антикварией и крупными покупками; я — по части юридической и по внешнему порядку, немножко и по старой книге. Но, конечно, строгого разделения труда не было: всем приходилось подметать пол, сидеть за кассой, благоустраивать витрины, покупать, продавать, расценивать, таскать ящики, вытирать пыль, протирать стекла и рассуждать с покупателями о достоинствах авторов и издательств.
Таков был состав хозяев-приказчиков нашей трудовой артели, носившей популярное в Москве имя: «Книжная Лавка Писателей».
С полным правом пишу я это имя прописными буквами. «Книжная Лавка Писателей» была, пожалуй, единственным в России культурным и торговым учреждением, пронесшим свою внутреннюю и внешнюю независимость сквозь страшнейшие годы разрухи, террора и крушения духа. Основанная в сентябре 1918 года Лавка просуществовала до 1922-го, когда смысл ее дальнейшего существования в значительной степени исчерпался, налоговая же тяжесть, в связи с расцветшим нэпом, стала невыносимой. В самые тяжкие годы она была не только якорем личного нашего спасения, но и маленьким культурным центром Москвы, отдыхом и прибежищем писателей, профессоров, книголюбов, артистов, учащихся, всех, кто не хотел и в годы безвременья порвать с культурой и подавить в себе последние духовные устремления. По образцу нашей Лавки возникло позже немало других (лавка поэтов, художников слова, деятелей искусства; позже других возникла лавка книгоиздательства «Задруга», более близкая нам по культурным заданиям и литературно-ученому стажу руководителей). Еще позже, уже в начале нэпа, были опыты организации таких же предприятий в провинции[2]. В самой же Москве как-то вошло в обычай, что за прилавком книжных магазинов должны были стоять безработные, по тому времени, писатели, иногда с крупными именами, — от солиднейших А. Кизеветтера, Н. Бердяева, Ю. Виппера — до легкомысленных поэтов Есенина, Шершеневича, Кусикова, Мариенгофа.
И вот, вложив в дело по двести рублей, с этим ничтожнейшим капиталом, ушедшим на устройство полок и покупку печурки, мы приступили к делу. Книжный фонд составился из комиссионных книг, предоставленных нам частными издательствами, где у каждого из нас были личные связи, и из старых, в большинстве трепаных и зачитанных книг «Библиотеки для молодежи», помещение которой (в Леонтьевском переулке) мы приобрели для Лавки.
Плотник сбил, по нашим чертежам, полки, доски для которых выпросили мы у кооператива. На полках поместились книги, притащенные нами на собственных спинах, частью от существовавших еще издательств, частью из дому — из своих запасов, с которыми приходилось по нужде расстаться, частью от знакомых. Вместо кассы — картонная коробочка, вместо витрины — наклонная доска в окне, которое замерзало к ночи и кое-как оттепливалось днем. К счастью, прилавок был, оставшийся в помещении библиотеки, и был большой хороший стол посередине лавочки. Отопления не было, и зимой мы работали в шубах и валенках, постоянно промокавших, Случалось — лопались трубы водопровода в верхнем этаже, и книги наши затапливало водой. С громадным трудом разыскали замок, даже веревки для перевязки книг приходилось подолгу разыскивать на тайном рынке, и только случай помог нам обзавестись кассовой и другими бухгалтерскими, конечно, примитивными книгами. Штемпель сделал знакомый резчик, иначе нужно было бы стоять в очереди за специальным разрешением совдепа! Кое-что мы успели, правда, сделать раньше, чем драконовскими декретами о муниципализации и национализации совершенно была уничтожена частная торговля. А собравшись с силами и средствами, могли установить и экономическую печурочку, для которой всякими легальными и нелегальными способами добывали дрова, чтобы совсем не замерзнуть в Лавке, где проводили мы по пять-по шесть часов в сутки каждый.
А главное — нужно было учиться торговать, да еще при условии катастрофического падения рубля. Лавка наша успела открыться явочным порядком, муниципализация — по простой недоглядке — ее не постигла, и никаких «твердых цен» мы не знали, как не признавали и никаких «мандатов» на приобретение книг. При таких условиях мы быстро остались единственным в Москве и в России книжным магазином, где каждый человек, пришедший с улицы, мог купить книгу «без разрешения». И забавно было смотреть, как робко приотворялась дверь, и покупатель пугливо спрашивал:
— Можно посмотреть книги?
— Пожалуйста.
— А нужно разрешение на покупку?
И мы гордо отвечали:
— Никаких мандатов и паспортов не требуется!
Почему нас терпели? Кажется, потому, что сначала не заметили, потом не разобрали, что мы за учреждение, а может быть — считали как-то неудобным трогать писателей, работавших на артельных началах, без наемного труда. А когда Лавка приобрела популярность, она терпелась уже просто по инерции. К тому же она значилась состоящей при «Профессиональном Союзе Писателей», которому, действительно, отчисляла известный процент дохода, и в котором все мы состояли членами, а позже — ядром правления и президиума. Просуществовав же год, она стала, так сказать, московской необходимостью. Все муниципализированные книжные магазины были закрыты «для разборки книг, скупки и распределения», иначе говоря, обратились в кучу мусора и в склады, в которых никто не мог разобраться; и купить книги было негде — только у нас. А как раз пооткрывалось множество рабочих клубов и библиотек, основано было много новых провинциальных университетов и публичных библиотек (скоро погибших), в Москву хлынула толпа закупщиков для провинции, вооруженных мандатами и кредитами и нашедших лишь полную неразбериху в бывших частных магазинах, ставших советскими. Одновременно как нужда, так и боязнь принудительного отобрания библиотек, заставили многих книголюбов расстаться со своими книжными сокровищами и ликвидировать их прежде, чем их отберут «на государственные потребности». И поневоле все, и продавцы и покупатели, шли к нам, свободно торговавшим и старой и новой книгой без всяких ограничений и мандатов.
Было и еще одно: мы знали книгу, новые же советские деятели не имели о ней никакого представления; да и вообще, по тому времени, советские служащие свежего набора были «саботажниками», т. е. замерзшими и изголодавшимися людьми, неспособными работать и думавшими только о пайках и выдачах. Не в их силах было организовать книжную торговлю, к тому же никто из продававших не обращался в советский магазин, не доверяя расценкам и боясь просто конфискации. Новым закупщикам, представителям клубов, библиотек, университетов, нужен был совет, так как в большинстве это была неопытная молодежь. Мы же не только давали советы и указания, но подбирали из своих запасов библиотечки для клубов, для школ, систематические библиотеки для специальных (юридических, военных, технических) учреждений, и даже небольшие, но нередко очень ценные фундаментальные библиотеки для новых, открывавшихся в провинции университетов.
Был период времени, когда магазин наш ежедневно опустошался закупщиками этого рода, делавшими нам огромные заказы, и часто нам приходилось продавать наш товар, так сказать, «на корню», т. е. только что скупленные библиотеки перепродавать, почти не распечатывая доставленных ящиков. Иногда, наконец, мы выступали только комиссионерами, направляя верных покупателей по адресам, данным нам продавцами, за собой оставляя лишь право оценки.
При таких обширных операциях мы в нормальное время были бы, вероятно, богачами. Но нужно иметь в виду, что книги, выбрасываемые на рынок частными лицами, менявшими их на хлеб насущный, вообще потеряли всякую цену. И любопытно, что ниже всего ценилось то, что в обычное время разыскивалось, как книжная редкость. Французские изящные томики восемнадцатого века, старинные кожаные томы книг старообрядческих, редчайшие собрания гравюр, русские уникумы времен Петра Первого, альдины и эльзевиры, — все это шло по цене нескольких фунтов черного хлеба и покупалось только чудаками. Скупать их мы не могли, не имея запасного капитала, да его и не могло быть при полном крушении финансовой системы. В высокой цене (сравнительно, конечно), были только энциклопедические и всякие другие словари, справочники, полные собрания классиков и книги по искусству. Что такое «высокая цена», будет ясно, если я поясню, что пять томов Грабаря (книга постоянного и высокого спроса) стоили обычно до двух пудов ржаной муки, — меньше трех рублей мирного времени, — а словарь Брокгауза (86 полутомов в переплетах) выше трех-пяти пудов не подымался. Дешевле полукопейки золотом я купил, в нашей же Лавке, одну старинную книжку («Щеголеватая Аптека»), которой нет ни в одной публичной библиотеке России, за копейку — «Грациана» времени Анны Иоанновны; за два-три рубля предприимчивый человек мог приобрести у нас все семь альбомов гравюр Ровинского. Такие покупатели-«чудаки» все же встречались, и нельзя им не позавидовать. Карандашные наши пометки цены гласили: сто рублей, тысяча рублей, миллион рублей книга, цены росли на 50-100 % в день, — но на проверку это значило: фунт муки, пуд муки, щепотка муки. И часто случалось, что вместо денег за книги мы так и брали мукой, мылом, маслом, сахарным песком.
Были ли мы только купцами, барышниками? Нет, в этом нас не заподазривали. При иногда громадном обороте, мы все же редко могли жить только на лавочный доход, и каждый подрабатывал, чем мог: лекциями, преподавательской деятельностью, немножко литературой — переводами, участием в худеньких частноиздательских сборниках. Вместе с тем, оставаясь среди книг, мы делали незаметное, но большое дело: охраняли и распределяли книгу и помогали людям, ликвидируя книжные запасы, спасать себя от голода.
К нам с доверием несли книгу, зная, что мы не только сумеем оценить ее справедливо и правильно, но и не обидим продавца. В те дни всякий торгующий, учитывая ежедневное дорожание товаров, старался наживать от ста до трехсот процентов. Мы же ввели в обычай, покупая книгу, расценивать ее для продажи тут же, при покупателе, уплачивая ему немедленно 70 % продажной цены, т. е. ограничивая себя обычным и для мирного времени книгопродавческим процентом. Мы могли делать это лишь благодаря быстроте оборота и основному нашему правилу — никогда не иметь в кассе денежных запасов, а к концу дня обращать их в товар. Расценивали мы не только книги, но и продавцов: спекулянта отваживали, а интеллигенту, вынужденному менять свои книги на хлеб, давали возможный для него максимум. Часть купленных книг обычно обращалась в мертвый капитал, и поэтому наш процент в действительности был гораздо меньше. И очень часто мы покупали, серьезно расценивая, книги, совершенно нам ненужные, с единственной целью — помочь продающему. По уходе его из Лавки книга летела в сорный ящик. На наше счастье монопольное положение и популярность Лавки позволяли нам эту роскошь скрытой благотворительности, для нас же это было оправданием нашей «коммерческой» деятельности. В лучшие дни Лавки мы имели также возможность отчислять суммы для помощи нуждающимся писателям, делая это попросту, домашним образом, без участия «комиссий» и без дальних обсуждений. Помогали, конечно, и кассе Союза писателей.
И мы старались спасать книгу. В полу замерзшем бывшем отеле, в том же доме, мы сняли три больших номера, где устроили свой склад. Здесь, в шкапах, ящиках, на столах и на полках, производился подбор многотомных изданий, скупленных разрозненными томиками; целую комнату занимали одни русские и иностранные классики. Скупая по томикам, мы продавали только в подобранном виде, борясь, таким образом, со страшной книжной разрухой. В других комнатах подбирались томы ценных старинных изданий, собрания гравюр, создавался отдел библиографии. В эти комнаты допускались только наши самые серьезные клиенты, любители книги, советы которых были часто очень полезны. Здесь же сортировались приобретенные библиотеки, на первый просмотр которых также приглашались ценители и специалисты. В валенках и полушубках, отогревая руки дыханием, мы проводили здесь и в Лавке целые дни, иногда назначая для работы «сбор всех частей» по вечерам и в праздники.
Для самих себя мы назначили «книжный паек». Это значило, что каждый пайщик (а наравне с пайщиками и наши сотрудники на жаловании — кассирша, бухгалтер и посыльный) имели право бесплатно набирать себе книг на определенную сумму. У всех нас были свои библиотеки, дубликаты которых и менее нужное мы пускали в продажу, а пробелы заполняли хорошим подбором. К счастью — специальности наши были различны. Философ первым производил осмотр и разборку библиотеки философской, историк интересовался преимущественно своим, любитель искусства не упускал своей доли. За четыре года работы мы очистили и увеличили свои частные библиотеки, пополнив их такими сокровищами, каких без этой случайной близости к книге нам никогда бы не иметь. Среди нас было пять италофилов, и это не помешало мне собрать за короткое время почти все книги об Италии, вышедшие на русском языке, и много иностранных, — в общем свыше 600 томов лишь об Италии бытовой (прошлой и современной). Один из нас составил себе великолепную библиотеку классиков, в лучших изданиях и прекрасного внешнего вида. Любопытно, что мы пристрастили к книге одного из наших посыльных, человека без всякого образования, который тоже собрал библиотеку классиков и очень ею гордился. Раньше у него не было ничего, кроме случайных трепаных брошюрок.
Я не говорю уже о том, что мы углубили свое знание книги. Нам приходилось порою натаскивать себя в областях, ранее совершенно чуждых — в технической, медицинской, частью в антикварной. К концу деятельности никакая область знания нас уже не смущала, и мы редко ошибались, подбирая и оценивая книги по акушерству, по естествознанию, по машиностроительству. По предлагаемому списку любой библиотеки наш карандаш бегал быстро и без задержки, — лишь бы значились издательство, год издания и количество томов.
Когда-нибудь, надеюсь, мне или кому другому придется вернуться к воспоминаниям о типах наших поставщиков и наших покупателей. И тогда мы расскажем о старых профессорах, носивших сначала ненужное, затем ценное из своих библиотек, затем оставшийся дешевый хлам, затем… чужую книжку, взятую на комиссию. О дамах, тащивших нам французские романы, о детях, расстававшихся с литературой своего детства, о коллекционерах, книжка за книжкой отдававших все, что составляло смысл их жизни, о букинистах, приходивших подышать знакомым воздухом, о нуворишах, скупавших у нас «валютную» книгу, влагавших в нее терявшие цену деньги, о рабочих, закупавших для клуба, о знатоках, перебиравших любовно листочки найденной редкости, об упрямом интеллигенте, пытавшемся жить духовной пищей, когда все интересы сводились к фунту муки и десятку советских селедок. Были у нас клиенты, заходившие ежедневно, — хоть и не купить, а побродить около полок, полюбоваться, побыть среди книг. Иные из них знали наши полки не хуже, чем мы сами, и радовались каждой интересной новинке. И было очень много таких, которые приходили просто поговорить, — о философии, о литературе, об искусстве. В послеобеденный час Лавка наша напоминала клуб, куда приходили ученые, литераторы, художники, — повидаться, поговорить, отвести душу от прозы нашего тогдашнего быта. И случайный покупатель, зайдя с улицы по вывеске, удивленно слушал, как приказчик спорит с покупателем о высоких философских материях, о западной литературе, о тонких вопросах искусства, — продолжая делать свое дело: паковать книги, писать счета, стирать с полок пыль, растапливать печурку. Мы не говорили только о политике — не из страха, а просто потому, что главной целью нашей был именно уход от политики, желанье остаться в сфере интересов культуры.
Мои краткие воспоминания разрослись бы в целый том, если бы я рассказал подробно, какие книжные сокровища были выброшены на случайный рынок в первые годы революции, и какая судьба их постигла. Печальнее всего была судьба книг конфискованных. Не было для них подходящих помещений, а для разборки их не было знающих людей. Но еще хуже выходило, когда касалась их рука умствующего профана. Начиналась сортировка. К хламу, прежде всего, относили книгу иностранную, как «никому не нужную», затем вообще «старую книгу». Хлам этот продавался попудно, или просто выбрасывался. Так, например, по цене старой газетной бумаги один любитель купил и преподнес мне переплетенные коллекции юмористических журналов, французских и итальянских, эпохи французской революции. По той же цене досталось мне несколько книг итальянских XVII века с гравюрами. Я знаю одного человека, близко соприкасавшегося по роду службы с Центропечатью, который составил себе, из назначенного к продаже на вес хлама, ценнейшую библиотеку уников, — хотя, правда, я не уверен, что он сам не давал просвещенных советов при разборке книг, разумеется, из корыстных соображений. Следует отметить и то, что значительная часть книг, коллекционерских, а не библиотечных, посылалась для распределения по рабочим библиотечкам. На переплеты редких изданий, попавших в списки по ошибочно понятому названию, налеплялись клейстером и вишневым клеем ярлыки, номера, конверты -разрозненные тома цельных изданий разбегались по разным библиотекам, где они никому не были нужны, трепались и исчеркивались недовольными читателями, порою шли на цигарки. Справедливость требует признать, что много больших русских государственных книгохранилищ пополнилось именно благодаря конфискации частных библиотек, и таким образом, книга, служившая немногим любителям, стала общим достоянием. Но достигнуто это было ценой гибели и рассеяния изумительных русских частных книжных богатств.
Каковы были эти богатства, трудно себе представить. За время нашего книгопродавчества нам неоднократно предлагали купить или взять на комиссию книжные собрания, поражавшие тщательностью подбора я сохранностью экземпляров. Мы пытались свести продавца с публичными библиотеками и музеями, почти всегда без успеха, так как ассигновки на приобретение у последних были ничтожны, и только такие политические учреждения, как Центропечать, могли расходовать свободно. Я помню, как мне предложили однажды купить пять подвод французских томиков XVIII века, с экслибрисами, с ценными гравюрами; за пять подвод просили — на деньги мирного времени — не более пяти рублей, но наем самих подвод, из подмосковного имения до Москвы, стоил в двадцать раз больше, и пришлось отказаться. В списке значились редчайшие издания, которые сейчас в Париже идут на аукционах по нескольку тысяч франков за томик. Мы не купили, ревизирующие власти не позарились на иностранщину, книги были оставлены в брошенном помещичьем доме, и мне рассказывали, как деревенские ребята употребляли кожаные томики в качестве битка для игры в бабки.
Такие случаи бесчисленны. Я расскажу еще один любопытный случай, когда нам удалось спасти от сбыта в частные руки очень ценные автографы. Однажды в Лавку зашел скромный обыватель и принес для продажи зеленый бархатный альбом с серебряными застежками; в альбоме оказались аккуратно переплетенными около пятидесяти личных писем Екатерины Второй к московскому губернатору Архарову и несколько писем сподвижников Екатерины к нему же. Продавец оказался впавшим в нищету потомком Архарова. Он просил купить автографы за любую цену. Мы не могли дать ему цены настоящей (да и какую можно было назначить настоящую!) и не хотели пользоваться его тяжелым материальным положением. Поэтому мы дали ему адреса музеев, снабдив его письмами к хранителям, директорам и профессорам-историкам. Спустя неделю он вернулся с альбомом и рассказал, что ни один музей не может купить альбома даже за бесценок, так как все ассигновки исчерпаны, а на покупку писем императрицы просить ассигновок невозможно. Он прибавил, что нужда заставляет его продать альбом хоть на базаре, хоть за цену бархата и серебряной застежки. Тогда мы собрали все деньги, какими располагали, отказались от покупки нужных книг, рассрочили плату и дали наследнику Архарова максимум того, что мы были в силах. Через месяц он принес нам еще около пятидесяти автографов, среди которых опять было много писем Екатерины II, ее карандашные записки, секретные документы, касавшиеся ее поездки по России и высылки опальных помещиков, письма Павла I и известнейших царедворцев эпохи. Все — изумительной сохранности. В альбоме чернила некоторых писем Екатерины еще блестели золотистым песком. Нам пришлось купить и это. По наведенным справкам, письма первого альбома были известны историкам и частью опубликованы; вторая серия автографов была совершенно никому неведома. Ни малейшего сомнения в подлинности не могло быть, и порядок их перехода по наследству был установлен. Разумеется, мы не могли пустить в продажу таких ценных документов, и два года они хранились то у меня на квартире, то, когда квартире угрожал полицейский визит, — на складе Лавки. Но я очень боялся, что при каком-нибудь случайном обыске малограмотный комиссар конфискует эти документы, и затем они затеряются в гигантских архивах Чека. Подарить их музею мы тоже, откровенно говоря, не решались, боясь такой же «чистки» музеев, какая постигала публичные библиотеки и частные хранилища. Да и недостаточно были мы богаты, чтобы делать такие подарки казенным учреждениям. Только в 21 или 22 году, перед ликвидацией Лавки, мы продали все эти автографы Историческому музею в Москве за какую-то условную, фиктивную цену. Помню, что к общей куче я тогда подкинул еще кое-какие «пустяки», доставшиеся нам иным путем, вроде диплома, подписанного одновременно Екатериной Второй и Петром III.
Мне следовало бы рассказать здесь об одном любопытном предприятии нашей «Книжной Лавки Писателей»: о нашем «автографическом издательстве». Когда стало невозможно издавать свои произведения, мы надумали, с полной последовательностью, издавать коротенькие вещи в одном экземпляре, писанном от руки. Сделали опыт — и любители автографов заинтересовались. Ряд писателей подхватили эту мысль, и в нашей витрине появились книжки-автографы поэтов, беллетристов, историков искусства, представлявшие самодельную маленькую тетрадочку, обычно с собственноручным рисунком на обложке. Книжки хорошо раскупались и расценивались довольно прилично, а у нас рождалась иллюзия, что продукты нашего писательского творчества все же публикуются и идут к читателю. Лавка приобретала для своей коллекции по одному автографу каждого писателя, дававшего нам свои произведения на комиссию: эта коллекция была нами позже подарена Всероссийскому Союзу Писателей, где, думается, и посейчас находится. Остальные уники революционной поры разбрелись по рукам частных любителей, и только Исторический музей в Москве догадался приобрести несколько любопытных образцов. К сожалению, списки «автографических изданий» Лавки Писателей, их полный каталог с подробным измерением, счетом страниц и описанием рисунков остался у меня в Москве. Я буду очень счастлив, если когда-нибудь удастся издать этот единственный в своем роде указатель[3].
Рассказ мой слишком затянулся, хотя и без того мне приходится пропускать кое-какие характерные подробности быта нашей Лавки. Скажу кратко о ее дальнейшей судьбе. Пережив безболезненно муниципализацию, она ухитрилась остаться невредимой и при национализации книжной торговли в России. Правда, была сделана однажды попытка нас опечатать и закрыть: но реноме Лавки, ее осознанная всеми полезность, артельный характер, защита Союза Писателей (руководимого членами нашей артели), а также наш личный писательский авторитет (в то время с писателями власти пытались заигрывать) и наши связи сделали то, что Лавка была закрыта лишь три дня. В споре с враждебным нам учреждением победили мы, и функции Лавки продолжались на тех же основаниях, только для формы мы вели какие-то ведомости и представляли какие-то отчеты. В 1921 году нам пришлось переменить помещение: из старого дома в Леонтьевском переулке № 16 нас выселили; и Лавка и отель понадобились коммунистам. С большим трудом, через жилищный отдел, достали мы на Большой Никитской улице (д. № 22) замерзший и заколоченный досками бывший магазин белья, с поломанными полками и затопленным водой подвалом. Расходы по переселению обошлись нам так дорого, что пришлось затратить накопленный за три года «золотой запас», что-то около ста или полутораста рублей золотом. Однако новая большая Лавка была отремонтирована, и прохожие на Б. Никитской с удивлением смотрели на первое зеркальное окно, прочищенное тальком и снабженное витриной; все остальные магазины улицы, кроме нескольких грязных съестных лавочек, были еще забиты и в полном запустении, так как частной продажи не было. Нам пришлось быть пионерами, и не без торжества мы водрузили нашу вывеску. В большом магазине прежней интимности обстановки уже не было, а на бойкой улице случайный покупатель стал численно преобладать над постоянным клиентом. Скоро на той же улице открылись еще частные книжные магазины, так как, хоть и на стесненных вначале условиях, книжная торговля стала первой выбиваться на частную дорогу.
А скоро пришел знаменитый нэп. Не будучи больше монополистами, мы все же не имели настоящих конкурентов, так как фирма наша была «старой» и пользовалась особым вниманием. Но вынести всех прелестей нэпа мы не смогли: нас скоро задавили налогами. Для образчика того, каковы были эти налоги, упомяну только, что нас (принимая во внимание «льготы» книжной торговле) заставляли платить полмиллиарда рублей в полугодие налога, тогда как наша годичная валовая выручка кассы, по курсу дня, равнялась одному миллиарду. Приходилось оспаривать, оттягивать, но существование было уже отравлено, и жить на доходы от Лавки, окупать ими хотя бы четверть личного бюджета, стало невозможным. После разных опытов (привлечение денежного пайщика, оптовая торговля учебниками и т. п.) нам пришлось подумать о продаже нашего детища частному торговцу, и Лавка (но не фирма, которую мы оставили за собой) была продана. При разделе мы получили каждый ту самую сумму в золоте, которую внесли при основании дела: по 200 рублей.
Возможно, что вспоминая о любимом детище, я не удержался от некоторого идеализирования характера этого коммерческого предприятия. Но думаю, что оно было историческим, уже по самому времени своего существования (18-22 годы), и что вспомнить о нем и кратко рассказать стоило. В истории русской культуры и, в частности, русской книги — Книжная Лавка Писателей занимает несколько характерных строк.
- ↑ Один из печатных органов партии социалистов-революционеров. — (Прим. публ.).
- ↑ Одной из самых ранних по времени возникновения была писательская лавка в Петербурге, очень значительная. Позднейшая, на моей памяти, была организована при казанском (частном) кооперативном союзе. И там за прилавком стояли молодые писатели.
- ↑ Список этот был опубликован в III вып. «Временника Общества друзей русской книги» (Париж, 1932, с. 49-60). Он состоит из 190 номеров. Дополненный указаниями на местонахождение сохранившихся в СССР экземпляров этих библиофильских уников и 50-ю новыми номерами, не учтенными Осоргиным, список воспроизводится в приложении к статье Н. А. Богомолова и С. В. Шумихина об автографических изданиях 1920-х гг., помещенной в альманахе «Ново-Басманная, 19» (М., Художлит., 1989.). — (Прим. публ.).