(Верх автомобиля)
правитьВглядитесь повнимательнее в мой портрет… В уголках губ и в уголках глаз вы заметите выражение мягкости и доброты, которая, очевидно, свила себе чрезвычайно прочное гнездо. Доброты здесь столько, что её с избытком хватило бы на десяток других углов губ и глаз.
Очевидно, это качество, эти чёрточки доброты не случайные, а прирождённые, потому что от воды и мыла они не сходят, и сколько ни тёр я эти места полотенцем — доброта сияла из уголков губ и уголков глаз ещё ярче. Так вода может замесить придорожную пыль в грязь, но та же вода заставляет блестеть и сверкать свежие изумрудные листочки на придорожных кустах.
Мне хочется, чтобы всем вокруг было хорошо, и если бы наше правительство пригласило меня на должность бесплатного советчика — может быть, из наших общих стараний что-нибудь бы и вышло.
В частной жизни я стремлюсь к тому же: чтобы всем было хорошо. Откуда у меня эта маниловская черта — я и сам хорошенько не разберусь.
Однажды весной мой приятель Туркин сказал мне вскользь во время нашего катанья на туркинском автомобиле:
— Вот скоро лето. Нужно подумать о том, чтобы снять этот тяжёлый автомобильный верх и сделать летний откидной, парусиновый.
— Парусиновый? — переспросил я, думая о чём-то другом.
— Парусиновый.
— Автомобильный, парусиновый?
— Ну конечно.
— Вот прекрасный случай! — обрадовалась я. — Как раз вчера я встретился с приятелем, которого не видел года два. Теперь он управляющий автомобильным заводом, здесь же, в Петербурге. Закажите ему!
Мысль у меня была простая и самая христианская: Туркин хороший человек, и Клусачёв хороший человек. У Туркина есть нужда в верхе, у Клусачёва — возможность это сделать. Пусть Клусачёв сделает это Туркину, они познакомятся, и вообще всё будет приятно. И всякий из них втайне будет думать:
— Вишь ты, какой хороший человек этот Аверченко. Как хорошо всё устроил: один из нас имеет верх, другой заработал на этом, и, кроме того, каждый из нас приобрёл по очень симпатичному знакомому.
Все эти соображения чрезвычайно меня утешили.
— Право, закажите Клусачёву, — посоветовал я.
Туркин задумчиво вытянул губы трубочкой, будто для поцелуя.
— Клусачёву? Право, не знаю. Может быть, он сдерёт за это?.. Впрочем, если это ваша рекомендация, — хорошо! Так я и сделаю, как вы настаиваете.
Дело сразу потеряло вкус и приняло странный оборот: вовсе я ни на чём не настаивал? лично мне это не приносило никакой пользы и являлось затеей чисто филантропической. А выходило так, будто Туркин сделал мне какое-то одолжение, а я за это, с своей стороны, должен взвалить на свои плечи ответственность за Клусачёва.
Я промолчал, а про себя подумал:
«Бог с ними. Зачем мне возиться… Туркин пусть забудет об этом разговоре и закажет этот верх кому-нибудь другому».
Но Туркин относился ко мне поразительно хорошо: через неделю, встретившись со мной, он озабоченно взял меня за плечо и сказал:
— Ну что же вы? Я никому не заказывал автомобильного верха и жду вашего приятеля Трепачёва. Где же ваш Трепачёв?
— Клусачёв, а не Трепачёв.
— Пусть Клусачёв, но мерку-то он должен снять? Я из-за него никому не заказал, а уже на днях лето.
— Хорошо, — сказал я. — Я увижусь с ним и скажу.
— Да, но вы должны увидеться как можно раньше. Не могу же я, согласитесь, париться под этой тяжёлой душной крышкой.
В тот день я был чем-то занят, а на другой день мне позвонили по телефону.
— Алло! Это я, Аверченко.
— Слушайте, голубчик… Ну что, были вы уже у вашего Муртачёва?
— Клусачёва, вы хотите сказать.
— Ну да. Не могу же я ждать, согласитесь сами. Вы уже были у него?
— Только вот собираюсь. Ведь этот завод на краю города. Уж у меня и извозчик заказан. Сейчас еду.
Действительно, нужно было ехать.
Клусачёв был хороший человек и встретил меня тепло:
— А, здравствуйте! Вот приятный гость!
— Ну, скажите мне спасибо: я вам заказик принёс.
— А что такое?
— Верх для автомобиля одному моему приятелю.
— У него ландолэ?
— Н…не знаю. Может, оно действительно так и называется. Берётесь?
— Взяться-то можно, только ведь эта штука не дешёвая. Обыкновенно думают, что она дешёвая, а она не дешёвая.
— Ну, вы бы по знакомству скидку сделали.
— Скидку? Ну, для вас можно сделать по своей цене. Ладно! Обыкновенно эти заказы не особенно интересны, но раз вы просите — какие же могут быть разговоры…
Все краски в моих глазах сразу потускнели и сделались серыми… Эти люди не видели в моих хлопотах простого желания сделать им приятное, а упорно придавали всему делу вид личного мне одолжения.
Едучи обратно, я думал: что стоило бы мне просто промолчать в то время, когда Туркин начал разговор об этом верхе… Он бы заказал его в другом месте, а Клусачёв, конечно, прожил бы сам по себе и без этого заказа.
Некоторые писатели глубокомысленно сравнивают жизнь с быстро мелькающим кинематографом. Но кинематограф, если картина не нравится, можно пустить в обратную сторону, а проклятая жизнь, как бешеный бык, преет и ломит вперёд, не возвращаясь обратно. Хорошо бы (думал я) повернуть несколько дней моей жизни обратно до того места, когда Туркин сказал:
«Нужно сделать откидной верх»… Взять бы после этого и промолчать о Клусачёве.
Не течёт река обратно…
— Алло, вы?
— Да, это я.
— Слушайте, голубчик! Уже прошло три дня, а от вашего Кумачёва ни слуху ни духу.
— Клусачёва, а не Кумачёва.
— Ну да! Дело не в этом, а в том, что уже пошли жаркие дни и мы с женой буквально варимся в автомобиле.
— Да я был у него. Он обещал позвонить по телефону.
— Обещал, обещал! Обещанного три года ждут.
Я насильственно засмеялся и сказал успокоительно:
— Зато он ради меня дёшево взял. По своей цене. Всего 200 руб.
— Да? Гм!.. Странная у них своя цена… А мне в Невском гараже брались сделать за 180 и с подъёмным стеклом… Ну да ладно… Раз вы уже заварили эту кашу — приходится её расхлёбывать.
Сердце моё похолодело: подъёмное стекло! А вдруг этот Клусачёв делал свои расчёты без подъёмного стекла?
— Хорошо, — ласково сказал я. — Я с ним… гм… поговорю… ускорю… Всего хорошего.
— Алло! Это вы, Клусачёв?
— Я!
— Слушайте! Что же с Туркиным?
— А что такое?
— Вы, оказывается, до сих пор не сняли мерки?
— Да всё некогда. У нас теперь масса работы по ремонту. Собственно говоря, мы бы за этот верх и совсем не взялись, но раз вы просили, я сделал это для вас. Завтра сниму мерку…
— Алло! Вы?
— Да, я. Аверченко.
— Слушайте, что же это ваш Крысачёв — снял мерку, да и провалился. Уже неделя прошла. Я не понимаю такого поведения: не можешь, так и не берись… Наверное, он какой-нибудь аферист…
— Да нет же, нет, — сказал я умиротворяюще. — Это прекрасный человек! Редкий отец семейства. Это и хорошо, что он так долго не появляется. Значит, уже делает.
— О, Господи! Он, вероятно, к осени сделает этот злосчастный верх? Имейте в виду, если через три дня верха не будет — не приму его потом. И то, эту отсрочку делаю только для вас.
— Алло! Вы, Клусачёв?
— Я.
— Слушайте, милый! Ведь меня Туркин ест за этот верх. Когда же…
— А, пусть ваш Туркин провалится! Он думает, что только один его верх и существует на свете. Вот навязали вы мне на шею горе злосчастное. Прибыли никакой, а минутки свободной дохнуть не дадут.
— А он говорил, — несмело возразил я, — что у него брались сделать этот верх за 180 рублей…
— Так и отдавал бы! Странные люди, ей-богу В другом месте им золотые горы сулят, а они сюда лезут!
На моём письменном столе прозвенел телефонный звонок.
Я снял трубку, приложил её к уху и предусмотрительно пропищал тоненьким женским голосом:
— Алло? Кто говорит?
Сердце моё чуяло: говорил Туркин.
— Барин дома?
— Нету-ти, — пропищал я. — Уехамши.
— Куда-а-а?
— В Финляндию.
— А чтоб его черти забрали, твоего глупого барина.
Надолго?
— На пять дён.
— Послушай, передай ему, что так порядочные люди не поступают! Чуть не тридцать градусов жары, а я по его милости должен жариться в проклятой душной коробке.
— Слушаюсь-с, — пропищал я. — Хорошо-с.
Я дал отбой и, переждав минуту, позвонил Клусачёву.
— Алло! — сказал я. — Квартира Клусачёва?
— Да, — сказал женский голос. — Вам кого?
— Клусачёв дома?
— Дома. А кто говорит?
— Аверченко.
— Аверченко говорит, — сказал женский голос кому-то в сторону.
— А, ну его к чёрту! — послышался отдалённый мужской голос. — Скажи, что только что я ушёл.
— Вы слушаете? Только что вышел барин. Сию минутку. Я-то думала, что он дома, а он, гляди, вышел.
— Когда же он вернётся? — терпеливо спросил я.
— Когда вернётесь? — справился женский голос.
— Скажи ему, что я… ну, уехал в Финляндию? вернусь через три дня, что ли.
— Уехали в Финляндию, — повторил рабски женский голос. — Через три дня.
Я швырнул трубку, бросился на диван и закрыл лицо руками: мне представлялся Туркин, носящийся в своём глухом закрытом автомобиле по жарким душным городским улицам, и редкие прохожие, заглянув в автомобильное окно, в ужасе шарахаются при виде чьего-то красного, мокрого, обваренного жгучей духотой лица, черты которого искажены бешенством и злобой.
С этого часа я безмерно полюбил столь редкую летом холодную сырую погоду. Дождь, ветер облегчали и освежали меня. Наоборот, жара действовала на меня ужасно: красное исковерканное бешенством призрачное лицо, выглядывающее из чёрного мрачного гробообразного автомобиля, чудилось мне.
В этот жаркий день я был именинником, хотя в календаре Аркадий и не значился: гуляя по улице, я увидел открытый автомобиль с прекрасным парусиновым верхом. В нём сидел Туркин.
— А, — приветливо сказал я. — Поздравляю! Довольны?
— Ну, знаете, не могу сказать. Тянул, тянул этот Чертачёв ваш.
— Клусачёв, — печально улыбнулся я.
— Клусачёв он или кто, но содрал за парусиновый верх без подъёмного стекла 200 рублей — это грабёж! Удружили вы мне, нечего сказать.
Я вздохнул, похлопал рукой по кузову автомобиля и бесцельно спросил:
— Ландолэ?
— Ландолэ. Порекомендовали вы мне, нечего сказать.
— Алло! Клусачёв?
— Да, я. Кто говорит?
— Аверченко. Хорошо съездили?
— Куда?
— В Финляндию.
— В какую там Финляндию?! Ах да… Как вам сказать… Уж больно я истрепался за последнее время. Один ваш этот Туркин все жилы вымотал. Работа хлопотливая, прибыли ни копейки, да ещё из-за этого выгодный заказ один утеряли. Порекомендовали, нечего сказать!..