Фрэнсис Брет Гарт
правитьКитайский мальчик
править
Я жил на берегу Тихого океана, в городе Сан-Франциско, и у меня был приятель Гоп-Синг, китайский торговец. Однажды я получил от него письмо. Когда я распечатал конверт, к моим ногам упала какая-то цветная бумажка, которую я принял за этикетку с пачки китайских хлопушек. Я заглянул внутрь конверт . там была еще бумажка с двумя китайскими каракулями. Это была визит :*я карточка моего приятеля Гоп-Сипга Я поднял тогда с полу цветную бумажку и прочел:
Двери моего дома всегда открыты для гостя.
Всегда ждут его чашка риса и сласти.
Человек радуется после уборки жатвы --
И сзывает друзой на пир.
Счастье, мир, благоденствие пусть будут вами
— Экие китайские церемонии! — подумал я. — А что собственно это значит?
Пошарив хорошенько в конверт отыскал еще третью бумажку и тогда только понял, в чем дело: просто-напросто Гоп-Синг приглашал меня к себе чашку чая ровно в восемь часов вечер
Ну, что ж, это очень хорошо. У Гоп-Синга необыкновенный чай — самого высшего сорта, какой только бывает на свет Я всегда с удовольствием ходил к нем^ в лавку. Вся его лавка была заставлена разными диковинными вещами. Рядами тянулись какие-то странные кувшины пузатые, с длинными горлышками. По стенам висели громадные бумажные драконы с изогнутыми хвостами и страшными глазами. Когда их запускали на воздух, то они через каждые десять секунд издавали какие-то свирепые звуки похожие на хищный крик коршуна.
Чего только не было в лавке. Тут были шляпы, похожие на корзинки, и корзинки похожие на шляпы. На полках стояли чашечки для сладостей, а на чашечках были выписаны изречения китайского мудреца Конфуция. Тут же на полках сидели поджав ноги, безобразные идолы из фарфора. Отовсюду свешивались полосы шелковой материи — такой тонкой, что ее всю, казалось, можно было свернуть трубочкой и пропустить через кольцо, снятое с мизинца. Все это я видел много раз, но всегда рассматривал с новым любопытством.
Ровно в восемь часов я был в лавке Гоп-Синга. На меня повеяло знакомым запахом опиума и всяких курений. Я прошел через полутемную лавку в гостиную, где ждал меня Гоп-Синг.
Пусть читатель не думает, что мой Гоп-Синг был похож на тех китайцев, которые пляшут в театре с поднятыми кверху пальцами или сидят на каминах, покачивая фарфоровой головой. Гоп-Синг никогда не плясал и не раскачивал головой вверх и вниз. Это был очень степенный, рассудительный человек, с бронзовой кожей, черными, живыми глазами и белыми зубами. Он носил синюю шелковую блузу, а выходя на улицу, надевал поверх блузы короткую каракулевую куртку.
Только штаны у него были такие узкие что иногда казалось, будто он в одних подштанниках. В обращении Гоп-Синг был очень учтив и сдержан. Он говорил по-французски и по-английски — едва ли среди белых купцов Сан-Франциско нашлось бы много таких образованных и воспитанных людей, как этот китаец.
Кроме меня, было еще несколько гостей: судья, писатель, чиновник и фабрикант. Нас напоили чаем и угостили чем-то очень вкусным из сосуда странного вида. После этого Гоп-Синг с серьезной миной на лице пригласил нас следовать за ним. Мы спустились по лестнице вниз в подвал, который был приготовлен для приема гостей: горело множество свечей и на асфальтовом полу были полукругом расставлены кресла. Гоп-Синг вежливо усадил нас и затем сказал:
— Джентльмены, никто из иностранцев не видел того, что вам будет сейчас показано. Вчера утром приехал сюда из Китая знаменитый фокусник Ванг.
По моей просьбе, он согласился позабавить моих друзей. Его искусство не нуждается ни в каких приспособлениях. Не угодно ли вам осмотреть помещение? Вы увидите, что здесь нет никакого скрытого механизма.
Из любезности к ласковому хозяину, мы постучали палками в пол и потрогали кресла. Ничего особенного не оказалось — да мы, по правде сказать, и не боялись попасть в обману
Ванг начал показывать свои фокусы.
Он нарезал кусками тонкую папиросную бумагу разных цветов — и в его руках мгновенно запестрели разноцветные бабочки. В правой руке у него вдруг очутился веер, а в левой поднос. Он осторожно взмахнул веером раз, другой. Бабочки, лежавшие кучей на подносе, зашевелились, расправили крылья. Он взмахнул сильнее — несколько бабочек вспорхнули и полетели по комнате. Взмахи веера становились все чаще и чаще — и вся комната наполнилась пестрым роем летающих бабочек. Они носились взапуски туда и сюда, присаживались на головы бронзовых идолов, сидевших по углам, и вновь подымались. Красная бабочка опустилась на колени к судье, он попробовал ее словить. Не тут-то было: бабочка, точно живая, ускользнула из-под его рук и запорхала над нами.
А Ванг между тем вытаскивал из шляпы цыплят, вытягивал из рукава бесконечные полосы шелка, глотал ножи, выворачивал себе руки и ноги. Но самый замечательный фокус он припас для конца представления.
Он очертил мелом круг на полу и предложил нам как можно внимательнее осмотреть очерченное место. Мы и смотрели и щупали, — но ничего не нащупали и не увидели, кроме самого обыкновенного асфальта. Когда мы уселись, он вежливо попросил, не даст ли ему кто носовой платок. Я сидел ближе всех и протянул ему свой. Он разостлал платок, прикрыл его шелковой материей, а сверху положил еще шаль. Потом присел на корточки и. равномерно покачиваясь, затянул какую-то тоскливую, однообразную песню.
Свечи гасли одна за другой — только две свечи продолжали гореть наверху. В их тусклом свете торчала уродливая голова сидевшего в углу идола. Слышен был слабый запах опиума. С улицы доносился мерный бой часов — иногда грохотала проезжавшая мимо повозка. Мы сидели в каком-то оцепенении, завороженные пением Ванга. По телу пробегала дрожь, становилось жутко, и мы тревожно переглядывались друг с другом.
Вдруг Гоп-Синг встал и молча указал на середину шали. Под шалью что-то было. Она как будто вздувалась и все выше и выше приподымалась над полом. Тоскливое пение звучало все громче и громче. Ванг отирал пот с лица. Неизвестный предмет выростал, и под шалью ясно выступили очертания детской фигурки.
Чиновник и фабрикант побледнели.
Пение вдруг оборвалось. Ванг быстрым движением сдернул оба покрывала — и глазам нашим представился крошечный китайчонок, мирно спавший на моем носовом платке.
Опомнившись, мы принялись неистово хлопать в ладоши. Ванг раскланивался с улыбкой. Шум разбудил ребенка: он приоткрыл глазки и стал сосать свои смуглые кулачки.
Ванг снова накрыл ребенка шалью. Шаль стала медленно опускаться. Когда Ванг скинул ее — на полу уже ничего не было, ребенок исчез так же таинственно, как появился.
Гоп-Синг вернул мне носовой платок, а я тихонько спросил его:
— Ведь ребенок настоящий? Это сын Ванга?
— Не знаю, — уклончиво ответил Гоп-Синг.
— Так как же? Неужели Ванг каждый раз достает нового ребенка? — продолжал я любопытствовать.
— Все может-быть, — отозвался Гоп-Синг.
— А что же будет с мальчиком? — спрашивал я.
— Это зависит от вас, джентльмены, — с вежливым поклоном ответил Гоп-Синг, обращаясь ко всем гостям. — При вас он появился на свет. Вы его приемные отцы.
Калифорния — страна золота, и народ здесь очень щедрый. Как бы ни был скуп человек, ему неловко отказаться от какого-либо благотворительного дела.
Я связал концы носового платка в виде мешочка, опустил туда золотой и передал судье. Тот тоже положил золотой и передал дальше, так что, когда я получил носовой платок обратно, в нем было, по крайней мере, сто долларов. Я отдал платок Гоп-Сингу со словами:
— Вот подарок ребенку от его приемных отцов.
— А как мы его назовем? — спросил судья.
Стали выдумывать имена: «Ночь», ,,Мрак", «Терракота», «Плутон», «Куколка», «Чайный цветок».
— Зачем выдумывать — сказал спокойно Гоп-Синг. — Не лучше ли просто оставить то имя, которое ему уже дано.
— A y него есть уже имя? — спросил фабрикант.
— Его зовут Ван-Ли, — вежливо ответил Гоп-Синг.
Прошло несколько лет. Я жил в горах Калифорнии, в заброшенном городке, и редактировал газету «Северная Звезда». Однажды я сидел в кабинете. Было три часа утра. Исправленный номер газеты был уже отослан в типографию. Перед тем, как уйти, я приводил в порядок рукописи и корректуры. Мой взгляд упал на письмо, лежавшее среди бумаг. Конверт был испачкан, почтового штемпеля не было. Адрес был написан почерком Гоп-Синга.
Гоп-Синг писал:
«Не знаю, понравится ли вам мальчик, который передаст это письмо. Он ловок, сообразителен и быстро все перенимает: и хорошее и дурное. Стоит только раз показать ему. По-английски он говорит, хотя и плохо. Думаю, что должность „чертенка“ при вашей газете окажется ему по силам. Вы его знаете: это ваш приемный сын Ван-Ли, которого считают сыном фокусника Ванга. Мальчик странствовал с ним, пока не стал слишком велик для того, чтобы прятаться в шляпе или вылезать из отцовского рукава. Он учился в китайской школе, но, кажется, не выказал особенных успехов. Буду очень рад, если вы сможете его как-нибудь устроить».
Я был в полном недоумении: каким образом письмо очутилось на столе и я его не заметил раньше?
На другое утро я опросил всех служащих, но ничего не добился: никто не видел Ван-Ли и не принимал никакого письма.
Спустя несколько дней, явился ко мне китаец-прачешник А-Ги, стиравший мне белье.
— Вы ищете «чертенка»? — сказал он. — Я его поймал.
Он вышел из кабинета и привел прелестного смуглого китайчонка, на вид лет девяти.
Мальчик мне очень понравился, и я сейчас же взял его к себе на должность «чертенка».
— Как тебя звать? — спросил я.
— Ван-Ли, — ответил он.
— Это тебя прислал Гоп-Синг? — продолжал я. — Где же ты пропадал? И каким чудом письмо очутилось у меня на столе? Изволь объяснить.
Ван Ли плутовато взглянул на меня и рассмеялся!
— Боковое окошко, — сказал он.
Я смотрел на него, ничего не понимая. Тогда он выхватил у меня письмо и побежал вниз по лестнице. Через минуту письмо влетело в окно и, описав круг в воздухе, плавно, как птица, опустилось на стол. Ван-Ли вернулся в комнату, шаловливо ткнул пальцем в письмо и сказал:
— Вот как, Джон.
Всех белых он называл «Джонами».
Следующая штука, которую выкинул Ван-Ли, была не так безобидна. Его послали разносить газеты, так как рассыльный заболел. С вечера он получил адреса подписчиков — и на рассвете вышел, нагруженный кипой газет. Через час он уже вернулся с пустыми руками, довольный и сияющий.
— Все разнес? — с удивлением спросил я.
— Все, — отвечал он с гордостью.
Но уже с восьми часов утра в редакцию толпами стали собираться подписчики. Они кричали, размахивали руками. Все они получили газету, но почему-то были очень сердиты. Один жаловался, что газета комком была пущена в открытое окно его спальни и ударила его по лицу с силой футбольного мяча. Другой говорил, что газета была разорвана на листы и по одному листу расклеена на всех окнах его дома. Кто-то нашел газету у себя в вентиляторе, другой в дымоходе — третий кричал, что газета была свернута тонкой трубочкой и просунута через замочную скважину. Был даже такой счастливец, который выудил газету из кувшина с молоком.
Один почтенный старик упорно требовал личной встречи с этим китайским «чертенком» и ни за что не хотел уходить. Оказалось, что в пять часов утра он был разбужен диким воплем под окнами. Вскочив с постели, он в испуге бросился к окну, распахнул его — и номер «Северной Звезды», скрученный наподобие индейского бумеранга, со свистом пронесся мимо его уха. Этот чертовский снаряд зигзагами закружился по комнате, погладил по носу спящего ребенка, погасил свечу и после этого преспокойно вылетел в окно. Старик был очень взволнован и долго дожидался Ван-Ли, которого я на всякий случай запер у себя в спальне. Целый день после этого редакцию осаждали разъяренные подписчики с затрепанными клочками недавно еще совсем свежих, номеров «Северной Звезды».
Нечего делать, пришлось на время отправить Ван-Ли на работу в типографию. Наборщики ворчали, что какого-то китайчонка вздумали учить их мастерству. Но, в конце концов, даже сам строгий метранпаж [метранпаж-мастер, который руководит работой наборщиков] должен был признать, что Ван-Ли очень понятливый ученик. Он работал аккуратно и быстро. Правда, он не умел читать по-английски, — но ему от этого было еще легче работать, так как он набирал машинально букву за буквой, не думая о значении слов. Одно было плохо: наборщики нарочно подкладывали ему листки со всякими ругательствами, а он, думая, что это статья для газеты, самым старательным образом набирал все это и отдавал печатать.
Иногда он прибегал ко мне и с восторгом показывал свежие оттиски, где было про него напечатано, что он «чёртов сын», «косоглазая обезьяна» или «китайская морда». Его черные глаза при этом так и блестели от удовольствия.
Но потом он заметил, что над ним смеются, — и решил отомстить. Больше всего доставалось ему от нашего метранпажа, которого звали Вебстер.
Был в Америке еще один Вебстер, знаменитый проповедник, которого считали чуть не святым.
Из-за этого совпадения имен получилась целая история. Ван-Ли хотел одурачить метранпажа Вебстера, и, вместо того, обидел преподобного Вебстера и всех его почитателей.
Вот как это было. Полковник Старботль на каком-то собрании произнес горячую речь в защиту церкви и в доказательство своей правоты напомнил слушателям, что говорил преподобный Вебстер.
— Вдохновенные слова преподобного Вебстера, — сказал полковник Старботль, — подтверждают нам великую истину…
Тут он произнес какое-то очень мудрое и благочестивое изречение знаменитого проповедника.
Речь полковника Старботля вызвала умиление слушателей: полковник плакал, и все плакали. Эту речь решено было напечатать в газете. Печатные гранки [гранки — пробные отпечатки, на которых редактор исправляет ошибки, сделанные наборщиками] после окончательного просмотра попали в руки Ван-Ли. Он давно уже научился распознавать буквы, из которых состояло имя его врага, — метранпажа Вебстера, — и нисколько не сомневался, что тот Вебстер, который упомянут в речи, и есть метранпаж. Это был подходящий случай для мести.
И вот, воспользовавшись отсутствием метранпажа, мальчик быстро вынул из набора строчки шрифта с изречением проповедника и вставил на свободное место свинцовую пластинку, на которой выгравировал китайскую фразу собственного сочинения.
На следующее утро я развернул свежий номер газеты и увидел на самой середине речи полковника Старботля какие-то китайские каракули.
— Ага, — подумал я. — Это все проказы Ван-Ли.
Все в городе очень восхищались речью полковника Старботля и только удивлялись, чего это почтенному Вебстеру пришла охота выражать свои благочестивые мысли на китайском языке. Можно себе представить, в каком негодовании был благородный полковник Старботль. Он влетел в редакцию, как полоумный — кулаком стучал по столу и кричал, что преподобный Вебстер никогда не говорил по-китайски.
— Дорогой Старботль, — возразил я, — что ж тут такого? Почему вы уверены, что преподобный Вебстер, известный своей образованностью, не знал китайского языка? Если хотите, мы напечатаем, что китайские слова попали в газету по ошибке. Но с условием. Дайте письменное ручательство в том, что преподобному Вебстеру никогда в жизни не приходилось произносить ни одного слова по-китайски. Можете вы в этом поручиться своей честью?
Полковник вытаращил глаза, плюнул и вышел, хлопнув дверью.
Зато в китайском квартале каракули в газете имели неслыханный успех. Китайские прачешные у реки купили триста лишних номеров газеты. Целых два дня под нашими окнами толпились китайцы: прачешники, торговцы, трактирщики. Они галдели и с хохотом тыкали на нас пальцами.
Метранпаж Вебстер, герой всего происшествия, относился к этому равнодушно. Одно только казалось ему странным: Ван-Ли ни с того, ни с сего хватался за живот и принимался хохотать — да так хохотал, что только пинками можно было привести его в чувство.
Через неделю я вызвал Ван-Ли к себе в кабинет.
— Ну-с, мой милый мальчик, — сказал я серьезно, — теперь изволь объяснить мне, что значит китайское изречение преподобного Вебстера. Поверь, что ты этим доставишь мне большое наслаждение.
В черных глазах Ван-Ли замелькали веселые огоньки.
— Это значит, — сказал он, — Вебстер злой дурак, а Ван-Ли очень хороший.
Ван-Ли вообще был очень терпелив и платил благодарностью за хорошее обращение. Только раз он рассердился на меня.
Я обыкновенно брал Ван-Ли к себе после окончания работы в редакции. Он нужен был мне на случай, если бы пришлось сообщить в типографию о каких-нибудь изменениях в наборе.
Как-то я заработался дольше обыкновенного и совсем забыл про Ван-Ли, который сидел на стуле у двери. Вдруг я услышал жалобный голосок:
— Чай-ли?
Я сердито оглянулся.
— Это ты? — спросил я.
— Я говорю: чай-ли? — ответил мальчик.
— Что за ,,чай-ли"? — переспросил я с нетерпением.
— Вы понимаете, что значит: будьте здоровы? — сказал мальчуган.
— Ну? — отозвался я.
— И вы понимаете, что значит: пора домой? — продолжал он.
— Ну, и что же? — спрашивал я.
— Вот все это и будет: чай-ли, — ответил Ван-Ли.
Я отлично понимал, в чем дело. Все это значило: я хочу спать. Но я был сердит и, чтобы подразнить мальчика, прикинулся, что не понимаю. Я снова наклонился над столом.
Через некоторое время он вдруг топнул ногой. Я снова оглянулся.
— Вы не понимаете, что значит: чай-ли? — настойчиво спросил он.
— Нет, — строго ответил я.
— Вы понимаете только глупости, — сердито сказал он. — Тогда все равно!
Он повернулся и юркнул за дверь.
На следующее утро он был особенно послушен и кроток. Я не упоминал о вчерашнем, а он всячески старался мне угодить и перечистил мне ваксой всю обувь, в том числе даже меховые туфли и желтые сапоги для верховой езды. Из-за этого ему пришлось поработать лишних два часа.
Ван-Ли был честный мальчик. Но в двух случаях он нарушил строгие правила честности.
Мне как-то захотелось яиц, а в нашей местности яйца были редкостью и ценились очень дорого. Я знал, что китайцы мастера по части куроводства, и спросил у Ван-Ли, не найдет ли он яиц у китайцев. С тех пор Ван-Ли стал приносить мне каждое утро свежие яйца, иногда совсем теплые, прямо из-под кур. Но денег он не брал. Он уверял, что человек, у которого он получает яйца, дает их даром. Меня, конечно, умиляла доброта этого человека, потому что яйца стоили полдоллара штука.
Однажды утром хозяин соседнего дома, некий Форстер, застав меня за завтраком, стал жаловаться на своих кур, которые перестали нестись или клали яйца неизвестно где в лесу. Ван-Ли, который сидел в углу, невозмутимо слушал жалобы Форстера. Когда сосед удалился, Ван-Ли хитро подмигнул мне, фыркнул и сказал:
— Куры Форстер — все равно, что куры Ван-Ли.
Второй поступок Ван-Ли был еще серьезнее. В то время почта отличалась своей неаккуратностью, и я часто жаловался, в присутствии Ван-Ли, на то, что нет писем. Вдруг я нашел у себя на столе целый ворох писем. Я взглянул на них: адреса были все незнакомые. Ни одно из писем не было адресовано мне.
Обернувшись к Ван-Ли, который с удовольствием озирал кучу писем, я потребовал у него объяснения. Он гордо указал на пустой почтовый мешок, брошенный в угол, и сказал:
— Почтальон сказал: писем нет, писем нет. Почтальон лгун. Все равно, я ночью достал много писем.
К счастью, было еще рано, и я успел поговорить с начальником почты, так что тяжкое преступление Ван-Ли, который ограбил почту Соединенных Штатов, осталось без последствий. Все дело кончилось возвращением писем на почту и покупкой нового почтового мешка.
После двухлетнего пребывания в горах я вернулся обратно в Сан-Франциско.
Мальчика я взял с собой и отдал в школу. Он был помещен в доме одинокой вдовы, у которой была единственная дочка — добрая, красивая девочка, года на два моложе Ван-Ли.
Ван-Ли очень любил свою подругу. Белая девочка с крестиком на шее и желтый мальчик с забавным фарфоровым идолом, которого он прятал под блузой, стали неразлучными друзьями.
Ван-Ли мастерил для нее всякие игрушки, из моркови и репы вырезывал тюльпаны и розы, лепил цыплят из дынных семечек, клеил веера, сооружал огромных воздушных драконов и делал из цветной бумаги платья для ее кукол. С каким удовольствием он провожал ее в школу и нес за ней сумку с книгами. Школьники дразнили его, швыряли камнями, — но он не обращал на них никакого внимания. Сверкнет глазами — и идет себе дальше.
Девочка тоже старалась всячески угодить ему. Пела, играла на фортепиано, читала вслух и даже водила его в воскресную школу, хотя это было против всяких правил: туда не пускали китайцев. Для его косички она подарила желтую ленточку, которая очень подходила к его бронзовому лицу и черным волосам. Ван-Ли был так счастлив, как никогда.
И вот наступили ужасные дни, о которых долго вспоминали в Сан-Франциско. Озверелые толпы лавочников, ремесленников и уличных оборванцев стали избивать китайцев, виновных только в том, что они другого цвета и другой религии, дешевле продают товары и меньше берут за работу. Два дня длился погром. Полиция бездействовала. Только на третий день удалось восстановить порядок.
Тогда я получил записку от Гоп-Синга: он просил немедленно прийти к нему.
Его лавка была заперта. Сильный отряд полиции, нанятый Гоп-Сингом, охранял ее от громил. Гоп-Синг впустил меня через дверь с железной решеткой. Он был серьезнее, чем обыкновенно, но в лице было такое же выражение невозмутимого спокойствия, как и всегда. Он молча повел меня за руку. Мы прошли через лавку и спустились вниз по лестнице — в тускло освещенный подвал. На асфальтовом полу лежало что-то, прикрытое шалью. Гоп-Синг сдернул шаль. Под шалью лежал неподвижно китайский мальчик Ван-Ли. Он был мертв.
Да, он был мертв: американцы побили его камнями на улицах Сан-Франциско. Это произошло во время погрома в 1869 году.
Я тихо прикоснулся к груди убитого мальчика. Что-то хрустнуло под шелковой блузой — я вздрогнул. Гоп-Синг засунул туда руку — достал какую-то вещицу и протянул ее мне с горькой усмешкой.
Это был смешной фарфоровый идол. Он был разбит вдребезги камнем, пущенным меткой рукой громилы.
Источник текста: Китайский мальчик / Брет-Гарт; Рассказ и обработке Н. Горвица и Ал. Слонимского. Рис. В. Гринберга. — Москва--Ленинград: Гос. изд-во, 1927 (Ленинград: тип. Печатный двор). — 30 с., ил.; 18 см. — (Для детей среднего и старшего возраста).