Она была прелестна! Маленькая женщина, с маленькими ручками, маленькими ножками, полненькая, свежая, нарядная, как куколка. Я сел рядом с ней за ужином и нашептывал ей всякую чепуху. Она не сердилась, но морщила свой маленький лобик, хмурила брови и премило складывала бантиком губы.
— Что он говорит?! — изредка выкрикивала она. — Так вот вы какой?.. Скажите!.. Очень мило!.. Не подозревала.
К концу ужина она уже два-три раза сказала мне:
— Ах, противный! — и ударила меня веером по руке.
Я был доволен, взволнован и влюблен.
Так начался наш роман.
Собственно говоря, я в то время совсем не предчувствовал никакого романа и на другое же утро забыл и о своей влюбленности, и о самой Кисочке, как ее звал муж; но мы опять скоро встретились и опять ужинали рядом, и опять она говорила мне:
— Так вот вы какой?.. Очень мило!.. Скажите!..
Потом я увидел ее на Морской в коляске, в огромной шляпе. Рядом с ней сидел пудель с красным бантом на голове, а она, откинувшись на спинку, глядела на прохожих прищуренными глазами и во всей ее фигурке было так много самодовольства, сытости, тупости, самонадеянности, что я не сдержал своего восторга и, высоко приподняв шляпу, повернулся на каблуках и стоял, провожая ее глазами, до тех пор, пока она не скрылась.
Я стал бывать у нее и не пропустил ни одного приемного дня. К счастью, ее мужа никогда не было дома. Он был слишком занят. Говорили, что он зарабатывает десятки тысяч. И вот, пока он зарабатывал, она тратила: принимала, выезжала и одевалась, одевалась…
Я люблю женщин, которые кладут всю свою душу в туалеты! Они самые простые и естественные из всех. Всегда знаешь, о чем они думают, чего хотят. Знаешь, чего от них ждать и не опасаешься, что в ответ на какую-нибудь любезную банальность получишь целую критическую оценку, выраженную одним взглядом или красноречивым пожатием плеч. Боже мой! Какое удовольствие было бы в женском обществе, если бы и тут надо было говорить только обдуманные слова, притворяться, что очень заинтересован прениями в Думе, текущей литературой и последней новинкой в театре? Самое обаятельное в разговоре с хорошенькой женщиной именно то, что слова играют последнюю роль и служат только предлогом для взглядов, улыбок, движений, а взгляды, улыбки и движения часто красноречивее и откровеннее всяких слов.
Понятно, что несложный репертуар Кисочки вполне удовлетворял меня.
— Скажите!.. Очень мило!.. Ах, противный!
Я даже уверен, что если бы она говорила больше, я бы меньше любил ее. Но все-таки я постарался узнать ее ближе. И я узнал, что, несмотря на свою расточительность, она очень скупа и ни за что и ни в каком случае не даст гривенника на чай, не спустит лишнего пятачка в счет кухарки, не откажет себе в удовольствии поторговаться за всякий пустяк. Я узнал, что она мелочна и придирчива, кричит на прислугу и употребляет такие бранные слова, что при одной мысли услыхать одно из них из ее кокетливых губок я не мог удержаться от хохота. Я узнал еще, что она носит накладку из волос и фальшивые локоны, но это нисколько не разочаровывало меня, потому что делалось это, конечно, не ради обмана, а ради моды, и я видел, что это очень красиво, и знал, что это стоит очень дорого. Но больше всех открытий меня поразило то, что у Кисочки, кроме пуделя, был «бэби», что этот «бэби» к большому огорчению матери уже начал вырастать в балбеса и что поэтому она уже стала прятать его от посторонних глаз и гораздо охотнее брала с собой кататься пуделя с бантом, чем сына, — с тех пор, как тому остригли его длинные завитые букли. И несмотря на сравнительную продолжительность моего романа с Кисочкой я никогда не видал его. Самое для меня приятное началось с тех пор как она сказала мне: — «Ах, вы — противный, но, все-таки вы — милый», и обдала меня взглядом, в котором не было ни капли нежности, но очень много всяких других обещаний. Я понял, что могу приступить к самым решительным действиям. Никакой канители! Ни малейшей опасности наткнуться на «серьезные, глубокие чувства». Кисочка! Если ты случайно прочтешь эти строки, прими еще раз мою глубокую искреннюю признательность!
В салонах мы продолжали придерживаться вполне корректного, дружеского тона, но все почему-то уже знали о нашей тайне и улыбками и намеками выражали нам сочувствие и доброжелательность. Я даже заметил, что и она, и я стали пользоваться большим успехом, чем раньше, и что наше присутствие вносило в общество струю ласкового и веселого настроения. Кисочка еще больше похорошела и завела себе лорнет, который придал ей чуть-чуть более солидный и чрезвычайно заносчивый тон. Она стала часто употреблять еще одну фразу:
— Ах, какие глупости! Вот еще!..
Это шло к ее лорнету и к ее солидности, и я не мог не преклониться перед ее изобретательностью.
Один раз в наш обычный кружок случайно попала одна молодая девушка, курсистка или студентка. Она почему-то чрезвычайно нравилась хозяйке дома, очень нервной и восторженной натуре, и та обращалась ко всем гостям и приглашала любоваться ей.
— Подите, взгляните на нее. Она пьет чай в столовой и разговаривает с тетей. Ах, как она мила! И, вообразите, она собирается сдавать экзамен, по… по… Нет, я уже забыла! Но это прелестно!
Мы шли смотреть. Старушка тетя, которая только всегда разливала чай, а потом скрывалась в свою комнату, на этот раз засиделась за остывшим самоваром. Курсистка была недурна собой, но я сразу угадал в ней тот тип женщин, который больше всего ненавистен мне. Чтобы быть кратким, я определяю его так: женщина с серьезным, отношением. Такие к сожалению, есть. Я ничего не имею против них, когда они бедны, некрасивы, служат какому-нибудь делу и приносят пользу, но когда молоденькая, хорошенькая девушка, хотя бы скромно, но со вкусом одетая, желает прежде всего серьезно относиться к себе и другим, — это может внушить только раздражение и скуку. Стремление изгнать из жизни все легкое и пустое, чтобы заменить это глубокомысленной вдумчивостью и духовными совершенствами, мне до такой степени противно и ненавистно, как близкое общение с ханжой и беседа с фанатиком. В этой курсистке я сразу почуял врага, не опасного, конечно, едва значительного, но возбуждающего своей искренностью, простотой и красотой. Тетушка представила меня, и девушка подала мне руку, взглянула в лицо и сейчас же отвернулась. Я не возбудил в ней ни малейшего любопытства, не произвел на нее никакого впечатления. Я уверен, что она в эту минуту подумала: «Петербургский тип. Знаю. Скучно»… Но в эту минуту в столовую вошла Кисочка. Шурша своим великолепным платьем, вздернув свою маленькую головку и приставив лорнет к глазам, она остановилась против курсистки и с любопытством и без всякого стеснения разглядывала ее.
— Ах, очень мило! — сказала она.
Девушка немного сконфузилась и удивленно вскинула на нее глаза, а тетя встала и торопливо стала приглашать ее перейти в свою комнату.
— Вы познакомились? Вообразите, она будет держать экзамен по… по… — заговорила вбежавшая хозяйка дома. — Ах, это такая молодость! Такая прелесть! Я так люблю учащуюся, смелую, святую молодежь! Посмотрите, какие у нее косы и как она их закладывает.
— Ах, очень мило! — повторила Кисочка.
— Но, дорогая моя, какой же это экзамен? Я все забываю.
Девушка засмеялась и ответила.
— Ах, какие глупости! Вот еще!.. — сказала Кисочка, повернулась и ушла.
Мне хотелось в этот вечер подразнить ее и при первом удобном случае я стал при ней восхищаться курсисткой.
— Вот как? — протянула она и поглядела на меня через лорнет.
— Вы не понимаете, что такая может нравиться? — притворно удивился я.
Она презрительно усмехнулась.
— Я убеждена, что она купила свою блузку готовой в Гостином дворе.
— Может быть. Но она прелестна.
— В Гостином дворе?.. Прелестна? — удивилась Кисочка. — Скажите!.. Не подозревала!
— Какие у нее глаза!
— Ах, вот вы какой! Глаза? — Она уже начинала сердиться. — Какие же глаза?
— Бархатные, вдумчивые, выразительные.
— Да? Что он говорит! А еще что?
— Она очень умна, образована.
Кисочка презрительно рассмеялась.
— Ну, поздравляю вас! — почему-то сказала она. — Очень мило! Прелестно!
Каким-то образом оказалось, что курсистка приходилась тетушке внучкой, и мы стали иметь удовольствие довольно часто встречаться с ней. Наше обычное времяпрепровождение были карты и, так как девушка не играла, мы видели ее мало: только за чаем и очень редко за ужином. В нашем обществе она, видимо, чувствовала себя неловко и не то, что дичилась, а как-то уклонялась; ни с кем не заговаривала сама и только коротко отвечала на вопросы. Когда общий разговор принимал немного рискованный характер, что очень часто случалось в конце ужина, она не краснела, не опускала глаз, но с недоумением оглядывалась, точно стараясь убедиться, не обманывает ли ее слух, и действительно ли возможно, что такие изящные дамы и солидные мужчины могут перебрасываться такими нечистоплотными фразами. Но под этим взглядом это становилось еще забавнее, и таким образом, девушка невольно оживляла нашу беседу, придавая ей новую пикантность своим молчаливым протестующим присутствием.
Меня забавляло еще то, что Кисочка ревновала меня к ней.
— Она живет одна и принимает у себя студентов, — с ужасом доложила она мне. — Да, принимает студентов! В той же комнате, где стоит ее кровать.
— Вероятно потому, что у нее нет другой, — спокойно объяснил я.
— Очень мило! Но разве это прилично?
— Конечно, это не совсем…
— Ах, что он говорит! Я не понимаю, почему таких особ пускают в порядочные дома?
— Вы уж очень строги, Кисочка.
— А вы — противный! Фи!
— Вы не сочувствуете эмансипации? — серьезно спросил я.
Она схватила свой лорнет и с изумлением долго рассматривала меня.
— Эмансипация? Прелестно!
— Да вы, Кисочка, кажется не понимаете этого слова? — ласково осведомился я.
Она покраснела от гнева, и я представил себе, какой она должна быть, когда кричит на прислугу или усчитывает кухарку.
— Скажите!.. Ах, какие глупости! Вот еще… He понимаю? Я глупее вашей курсистки? Да? Но я знаю, что вся эта эмансипация — один разврат, и всегда удивляюсь, как это допускают… И, если хотите знать, мне прямо противно об этом говорить.
Она вздернула головку с видом оскорбленного достоинства и отвернулась ко мне спиной.
— Ну, вот вам: ваша курсистка, помимо всего прочего, еще революционерка! — с торжеством заявила она мне в другой раз.
— С чего вы взяли?
— He «взяли», а верно. У нее брат сидел в тюрьме.
— Мало ли кто сидел! Да к тому же, ведь это брат, а не она.
— Ах, не заступайтесь! Я сама слышала, как она говорила с тетушкой о Марксе.
— А вы читали Маркса?
— Ах, глупости какие! Вот еще! — возмутилась она. — Но я отлично знаю, что все такие учения очень вредные и преступные и что их давно следовало бы запретить.
— Вот это вы хорошо сказали, Кисочка, — похвалил я. — Я бы даже запретил всякое учение, в особенности таким хорошеньким девушкам, как тетушкина внучка. Женщина, которая говорит о Марксе! Покорно благодарю! Это так же неприятно, как если бы роза благоухала йодоформом.
Кисочка обрадовалась и засмеялась.
— Ах, прелестно! Браво! И я всегда думала, что порядочная женщина непременно должна быть патриоткой и сочувствовать правительству.
— Несомненно! — горячо согласился я. — Хотя бы для того, чтобы не иметь собственного мнения и все-таки не казаться глупее других.
С первого появления курсистки Кисочка стала разговорчивее, и я с удивлением заметил, что она довольно высокого мнения о своем уме. Этой претензии я раньше в ней не подозревал; мыслей, как и фраз в обиходе, у нее было весьма ограниченное количество, и все они были коротки, несложны, но выражались авторитетным, не допускающим возражения тоном. Ее главными темами были патриотизм и порядок. И ко всякому «беспорядку» она относилась с непонятной, некрасивой злобой, не стесняясь ни клеветой, ни сплетней, ни явным искажением истины; а «беспорядком» было все, что ей не нравилось и в чем можно было заподозрить вольнодумство, новшество, личную инициативу. Теперь ее волновала курсистка, задевшая ее самолюбие и ревность, и она говорила о высшем женском образовании, о нравственности, о назначении женщины.
— Курсы — это глупость. Пустяки, что девушки хотят учиться. Вовсе не учиться, а безобразничать и заводить романы со студентами.
— Эти ученые все неверующие, революционерки и развратницы. Да, да! Какие же это будут матери и жены? Ужас! Ужас!
Говорить с Кисочкой на серьезные темы у меня не было никакой охоты, и если я возражал ей, то только для того, чтобы подразнить ее, а если соглашался с ее мнением, то только с целью поскорее прекратить разговор. Вероятно, мое увлечение ею уже начинало проходить, потому что ее глупость уже не восхищала меня, как раньше, а начинала надоедать и раздражать. Глупость хорошенькой женщины только тогда и обаятельна, когда еще действует только на чувственность; позднее она теряет эту способность и действует только на нервы. Один раз, когда она с наслаждением рассказала мне какой-то скверный анекдот из жизни учащейся молодежи, мне стало противно, и я решился немножко проучить ее.
— Ах, Кисочка! — со вздохом сказал я. — Нам с вами не приходится быть очень строгими к другим.
— He приходится? Почему? — наивно удивилась она. Я поглядел на нее и расхохотался. К моему удивлению, она поняла и вдруг сильно покраснела; глаза ее злобно сверкнули, и все лицо исказилось до неузнаваемости. Я уже предчувствовал, что она угостит меня хорошенькой сценой с бранными словами, о которых я слышал заранее, но она сдержалась.
— Мерси! — сказала она. — Очень мило… Прелестно… Так вот вы какой? He подозревала.
Так кончился наш роман.
Он тянулся почти весь сезон и, кажется, в одинаковой мере надоел и мне, и ей. Мы расстались без сожаления, без канители, просто и легко, как сошлись.
На другой год я опять встретился с Кисочкой на первой же вечеринке и опять видел ее в коляске на Морской. Вместо пуделя с ней катался бульдог, а вместо меня рядом с ней сидел за ужином незнакомый мне, солидный господин, и я слышал, как она говорила ему: «Скажите!.. Очень мило!.. Мерси… He подозревала».
